Саша

В тот вечер мы с подругой пошли на танцы. Каждую субботу они
устраивались во дворе древней крепости, завешенной по такому случаю гирляндами
разноцветных лампочек. Сбоку от танцплощадки белело несколько пластмассовых
столиков, где уставший от скачек люд мог культурно отдохнуть, а
предупредительный кавалер угостить даму соком или чем покрепче. Но столики
обычно пустовали, а бармен скучал в одиночестве. Народ приходил в основном
потанцевать, и короткие перерывы между песнями предпочитал проводить в тени
крепостных стен, в закутках, куда не дотягивалась веселая иллюминация. Правда,
музыка доставала всюду и будоражила кровь, и вытаскивала нас из самых укромных
уголков наружу, туда, где скакала, скаля зубы и сверкая глазками, счастливая
юная стосороконожка. Мы с Катькой тоже резвились на славу, визжали, крутились,
взявшись за руки, так что окружающие волей-неволей должны были разойтись,
уступая нам место. Огоньки вокруг сливались в одну цветную окружность, а мои
волосы исправно вычерчивали ее радиус, вселяя ужас и почтение в толпу. Мы
успели вдоволь насладиться произведенным впечатлением, когда начался медленный
танец. Катька мгновенно упорхнула с каким-то всклокоченным типом, а я,
отвергнув парочку сутуловатых претендентов, мирно отдыхала в тени. И тут
появился он. Ничего не сказав, он только немного наклонил голову и протянул мне
руку, и я тут же вложила в нее свою. Мы пошли танцевать. Почему этот танец был
настолько отличен от всех, что мне довелось пройти в мои почти уже восемнадцать
лет? Он держал меня так сильно и так нежно. Мы двигались как единое целое, я —
так послушно повинуясь, он — так ласково управляя. Не нужно было слов,
представлений, комплиментов. Он не пытался знакомиться, не старался шутить. Мы
уже были знакомы и близки. Куда ближе и знакомей, чем все мои подруги, друзья и
родные. Я просто позабыла о них всех. 

После танца мы ушли из крепости. Будто так и должно было
быть. Я даже не оглянулась, где там Катька, ни слова не передала ей для моих.
Все было ясно. Я влюбилась. Не зная его имени, не слыша голоса, почти не видя
его лица. Мы гуляли с ним по тихому ночному городу, и только издали до нас
долетало тяжелое биение стосороконожьего сердца, снова будоража кровь, но уже
не так, по иному — это была уже наша с ним история, наше с ним общее воспоминание,
которое я могла прочесть в его глазах, а он в моих, и, взглянув друг на друга,
мы снова начинали целоваться. Привычный родной город в ту ночь выглядел
по-иному, какие-то незнакомые улочки открывались нам, новые дорожки ложились
под наши ноги, и запахи, запахи, запахи! Каждое дерево, куст, травинка цвели,
бросая навстречу нам корзины роз, гроздья сирени, охапки золотых одуванчиков.
Мы шли между ними, как в толпе родственников и знакомых, сбежавшихся поздравить
нас. С чем? Как кому угодно. Мне было вполне довольно идти рядом с ним, обнимая
его, чувствуя его руку на своем плече, а губы зачастую сливающимися с моими
губами. Мне было достаточно этого слияния, этого родства, и я пошла бы за ним
куда угодно, хоть на край света. 

Наконец мы пришли к пристани, и он взял билеты на маленький
пароходик, возящий граждан на ночную увеселительную прогулку. Там тоже была
дискотека и бар, но уже другие, для взрослых. Я немного озаботилась, пустят ли
меня, но с ним пустили без слов. Он, кажется, был тут знаком с половиной
публики. К нам то и дело кто-нибудь подходил, присаживался, заводил разговор,
отводил его в сторону. И вдруг я обнаружила, что сижу за бокалом какого-то
сложного и сладкого коктейля, одна, если не считать некоего юношу чуть ли не в
смокинге, болтающего о чем-то светском, а он сидит у другого столика с такой
красавицей, что я даже причесать ее не решилась бы, сидит и что-то взволнованно
говорит ей. Взволнованно! Да он весь выкладывается перед ней, а она, склонив
голову, рассеянно помешивает трубочкой в бокале, а потом поднимает глаза и
смотрит на него, и на меня — вдруг мне в глаза, и что-то говорит ему, а он не
то что отрицательно, а как-то пренебрежительно мотнул головой... Я не помню,
что было дальше — не помню, чем закончилась эта поездка, как я добралась до
дома, что мне сказали родители, и что я ответила им. Сейчас, когда у меня было
уже достаточно времени, чтобы миллионы раз прокрутить в памяти тот единственный
вечер, сейчас я могу сказать только, что люблю его, и что повторила бы все точно
так же, и что он был прекрасен и, пожалуй, немного нервен. А я помню его. Не
знаю, почему, но я все еще помню его. Все эти годы, когда мои подруги давно уж
повыходили замуж и родили детей, я помню его. Почему я не могу позабыть его? Он
даже не спал со мной! И все же я помню его, и буду помнить пока, спустя в
общем-то не так уж и много лет на пустой заснеженной улице меня не собьет
черный лакированный автомобиль, собьет и умчится прочь, оставив лежать в белой
шубе на белом снегу, брызгами крови как лепестками роз расцветивших мою
единственную одинокую свадьбу.



Елена

— Что это? — полковник недовольно покосился на бумагу,
которую я выложила перед ним на стол.

— Заявление на отпуск, товарищ полковник.

— Надолго?

— На неделю.

— Наша девочка желает поразмяться, — влез Пашка, — я ее уже
не устраиваю, ей заморских хмырей подавай.

— Капитан, отставить. — отрезал полковник, — Выйди-ка на
минуту. Елена, в чем дело?

— Он улетает в следующую пятницу. И он не шпион.

— Елена, ты прекрасный сотрудник. Мужики от тебя без ума. Вот,
хоть на Пашку погляди. Что ж касается “Якова”... Во-первых, он шпион, если ты
хочешь так это называть. Он давно вел торг и сейчас готов передать нам диск. Он
хотел денег и получил их, но теперь говорит, что передаст диск только тебе,
потому что только тебе доверяет. 

— Но вы же не знаете, кто он, вы же никогда не видели вашего
“Якова”. В конце концов, это только имя, вами же придуманное имя. Он может им и
не быть.

— Девочка, позволь судить профессионалу. Отпуск тебе
действительно необходим, и я подпишу его — только после завершения операции.
Пойми, “Яков” все равно будет наш. Ему уже поздно отступать. Хочет он того или
нет, его мозги скоро будет лежать на этом столе в целлофановом пакете. Лучше
будет, если он принесет их сам. Добровольно. Ты поможешь ему?

— Да.

— Отлично. Где вы встречаетесь сегодня?

— На катере.

— Тогда слушай. Пришло время выкладывать карты. Тебе надо
будет спросить, нет ли у него зеркальца, а он ответит, что может предложить
только пачку сигарет. Диск будет под голограммкой сбоку на пачке. Постарайся не
трогать ее и не мять, когда положишь в сумочку. Поняла?

— Так точно.

— Ну вот и молодец. Кстати, он никуда не улетит. Правда,
боюсь, и с тобой больше повидаться не сможет. Но, в любом случае, этой ночью он
в твоем распоряжении.

— Слушаюсь. 

— Ну-ну. Можешь идти.

Полковник снова уткнулся в свои бумаги, снисходительно не
обращая внимания на мое явственное желание убить его прямо здесь и сейчас.

Я вышла из кабинета.

До вечера еще оставалось время, и я провела его в
парикмахерской, в кафе, маленьком баре. Я поболтала с новой знакомой, взяла
пару коктейлей, купила сигарет. Город только готовился к курортному сезону и,
хотя множество баров уже работало, народу в них было немного. А море синело,
как никогда, и шуршало, вылизывая мои ноги большой ласковой собакой. Лебеди
били крыльями по воде, прощаясь с зимовьем, и, похоже, не испытывали боли
расставания. День, какой чудесный был день, вдыхая полную грудь его звонкого
воздуха, я должна была признать, что лучшего дня у меня в жизни не было. И все же
я была рада, когда он закончился. Наконец настало время отправляться на катер. 

Давид появился позже меня, он пришел с какой-то стройной
девочкой с сияющими глазами. И тут же бросил ее, устремившись ко мне. Я не
слышала, что он говорил мне, я пыталась понять, как, откуда в этом пошлом
кабаке, в этом провинциальном баре появилась сумасшедшая Jenis, откуда тут
взялся ее сорванный голос, ее визг, ее вопль, от которого мне стало немного
легче. Я не слышала, что он говорил, но, кажется, смеялась вовремя и, в общем,
держала ситуацию под контролем. Наконец, извинившись, я встала и попросила у
него зеркальце. Он рассмеялся и ответил, что не имеет привычки носить с собой
зеркальце и может предложить только пачку сигарет. Marlboro Light. Мило
улыбнувшись (он, должно быть, решил — подарив ему улыбку), я взяла сигареты и
непринужденно направилась к выходу. 

На палубе меня уже ждал Павел. Конечно, в форме официанта.
Он поднес мне зажигалку, помогая прикурить, и столь же непринужденно сунул
пачку себе в карман. 

— Ну что, куколка, убедилась?

Как я ненавижу его наглую морду, его пошлые высказывания
вкупе с подобострастным поклоном официанта. Служивый люд ему удается
представлять особенно достоверно.

— На эту ночь он твой. Босс разрешил. Расскажешь потом, чем
они от нас отличаются?

— Иди ты...

— Ну, не сердись так. Да, ты не знаешь, кто эта девчонка, с
которой он сюда притащился?

— Говорит, какая-то шлюшка. Кстати, позаботься, чтобы ее
проводили до дома.

— Шлюшку? Что-то ты темнишь, куколка. Ладно, я разберусь.

— Девчонка не при чем, понял?

— Сказал, разберусь, значит, разберусь. А ты иди, работай,
моя прелесть.

Катер уже подходил к берегу. Я видела, как кто-то из
Пашкиных мальчиков ведет девушку к сходням. Как покорно она ступает! И все же
теперь за нее можно не опасаться. С дисциплиной у них строго, по крайней мере
сегодня ей ничего не угрожает. А мне было уже пора.



Дэвид

Мы сошли с катера одними из первых и побрели вперед, не
обращая ни на кого внимания. Мы шли по кромке черной воды, увязая в мокром
песке. Вдруг Елена скинула туфли и босиком двинулась дальше. Я попытался найти
их, но она взяла меня за руку и повела вперед, к утесу, раздеваясь на ходу. Эта
женщина безумна, она восхитительна, я готов забыть, я уже забыл все ради нее.
Она выбрасывает одежду, будто та ей больше никогда не понадобится. Она идет по
воде, я вижу, как она идет по воде, утопая в небесном серебре. Не удивлюсь,
если она взлетит. 

За мысом я подхватил ее на руки и побежал по берегу, шлепая
по волнам, как гусак, и — о, позор! — упал прямо в брызнувшую осколками луны
воду. Должно быть, жутко холодную, просто ледяную, но мы не почувствовали
холода, только она все прижимала к себе сумочку, маленькую дамскую сумочку, где
поместится разве что зеркальце или пачка сигарет. 

Наконец мы добрались до скрытого под утесом небольшого грота
и повалились на узкое нагромождение камней рядом с толщей темной воды. 

— Я люблю тебя, ты слышишь, я весь вечер говорю, что люблю
тебя, я обожаю тебя, я сделаю все, что угодно, чтобы быть с тобой, чтобы ты
была моей. 

— Не надо ничего делать, Давид. Я тоже люблю тебя. 

Наконец. Я обнял ее.

— Подожди.

Она слегка отстранилась, продолжая обнимать меня за шею. Из
глубины грота выступило громоздкое тело в водолазном костюме и неуклюже
приблизилось к нам. Я понял, что надо бежать, но она удержала меня. Ее руки
налились свинцом, они пригвоздили меня к острым мокрым камням, так что я был не
в силах и шевельнуться. И тут я узнал лицо человека под маской. Вирджиния, это
была моя Вирджиния. Я понял, что бежать бессмысленно, и что я не буду сопротивляться.
Вирджиния взяла меня за руку, и я пошел за ней. Не бойся, радость моя, я не
стану убегать от тебя.



Вирджиния

Он не сопротивлялся и только все смотрел в ее сторону, на ее
молчаливую спину. Даже погрузившись, он не отрывал от нее глаз. Хотя, что он
надеялся увидеть сквозь темную глубь?

Потом, вынырнув, я залезла на камень рядом с ней. Просто
немного посидеть, вдохнуть свежего воздуха. Говорить нам, в общем, было не о
чем. Она все щелкала зажигалкой, пытаясь закурить насквозь промокшие сигареты,
потом стала сковыривать голограммку с пачки. Наткнулась на что-то твердое,
раздавила всю пачку, потом растоптала ее и потихоньку начала всхлипывать.

— Что с тобой? — мне следовало что-то сказать.

— Ноготь сломала. Я сломала ноготь!

Мы взглянули друг на друга и рассмеялись. Вот уж беда,
действительно.

— Он не выплывет?

— Живой нет.

— Хорошо, — она встала. — Ладно, я пойду. Я все сделала, что
обещала тебе?

— Да. 

— Тогда прощай, Вирджиния.

— Прощай.

Я немного посмотрела, как она уходит, почти голая, без
одежды, без сумочки, где лежал ее бесполезный намокший пистолет, возвращается
туда, где ее уже наверняка ждут, успев обнаружить подмену пачки. Не знаю, зачем
она это сделала, мне-то что до того, коли мой долг был исполнен. Дэвид не стал
предателем, и он остался моим, отныне и навсегда моим.

Впрочем, мне тоже осталось недолго. На обратную дорогу
воздуха в баллоне не хватит, но, пока работает фонарик, я по крайней мере смогу
насладиться подводными пейзажами. А виды тут действительно великолепные.



Портрет

Город уже начал просыпаться, когда она вошла в него.
Наверное, в любое другое время на нее бы таращились и указывали пальцами, но в
то утро все мчались к древнему храму взглянуть на чудо. Внутри храма давно и
неторопливо велись какие-то раскопки и расчистки стен, но сегодня с наружной
стены вдруг отвалился пласт штукатурки, отвалился или испарился или исчез,
никто не мог сказать, и взорам открылась (или проявилась или просто возникла)
целая картина — мужчина и три женщины. Мужчина, прекрасный, как бог, опирался на
небольшую колонну. Слева стояла гордая, опять же как богиня, женщина с высокой
прической, рядом с ней совсем юная стройная девушка, сияющая, словно сама
весна, а с другой стороны, положив мужчине руку на плечо — третья красавица.
Она что-то держала в другой руке, но четкость изображения не позволяла
рассмотреть, что именно, какое-то оружие, лук, быть может. 

Несмотря на ранний час, под картиной собрался чуть не весь
город, и она долго стояла вместе со всеми, вглядываясь в счастливые лица
мужчины и его женщин, одинаково светло глядящих вдаль, поверх толпы. Прочее ей
было безразлично, и она даже почувствовала облегчение, когда чья-то рука легла
сзади на ее шею и — мгновенный металлический холод в самой глубине мозга. Надо
отметить, они поступили довольно милосердно.

Через несколько дней, а может быть, даже часов, стена
рухнула, задавив пару археологов и нескольких подсоблявших им местных жителей.
Изображение пропало вместе с ней. Отныне никто не сможет ответить вам, где они
теперь.