Габриэла была не в себе. Она знала это, но не придавала значения. Ей нравилось это легкое помешательство. Оно началось давно. Иногда ей казалось, что это происходило с ней с рождения, но у ее помешательства была своя дата и история, которая началась задолго до рождения Габриэлы и не имела к ней никакого отношения. Эта история была историей демона и уходила корнями в далекое прошлое. Там грязь мешалась с кровью, а любовь утопала в пороке. Там искушение было невинно, а страдания желанны. Боль застилала глаза демона, и в эти моменты ни один из тех, рядом с кем он находился, не мог воспротивиться этому пламени, рожденному его собственной плотью. Боль и страдания. Они были такими сладостными, такими искренними. Ничего общего с терпкой слизью, сочащейся из очага похоти двух любовников. Влажные тела, слипшиеся от пота, крики, рожденные разрывающим легкие воздухом, громоздкие фантазии, которые желают быть осуществленными, плоть, которая требует новых изысканий, устав от однообразия - все это было другим. Даже результат. Демон знал об этом с рождения. Боль - вот что было истинным. Боль, вычерчивающая рамки, за которые нельзя перешагнуть. Боль, которая заставляет разум быть изощренным, играя с ней в опасную игру сладострастия и безумства. Боль, к которой нельзя привыкнуть, которую нельзя игнорировать. Она всегда будет сильнее. Она всегда заставит трепетать перед ней, в независимости от настроения. Она заставит бояться ее, уважать ее. Она научит желать ее. Чувствовать ее присутствие своей кожей, своим телом, наслаждаться ее видом, отражающимся в глазах другого, понимая, что она может отразиться в твоих собственных глазах. Нужно лишь знать дороги, по которым идет боль, принося наслаждение. Демон знал эти дороги. Они обвивали человеческое тело, сплетаясь в изощренные узоры, создавая карту, следуя по которой можно заставить человека страдать и желать этих страданий. Демон видел многое за свою долгую жизнь. Менялись люди, менялись времена, но боль всегда была неизменной. Ее таинство открывалось немногим, а, открывшись, уже не отпускало. Религиозные фанатики, бьющиеся в оргазме от самобичевания; рабы, привыкшие к порке и ждущие ее больше, чем секса; распятые разбойники, познавшие это таинство в свой смертный час; палачи, приходящие в экстаз при виде боли, искажавшей лица их жертв; камеры пыток, залитые кровью и спермой... Демон видел это глазами людей, с которыми находился. Он учил их понимать боль, учил не сопротивляться ей, позволяя проникать в открытое сознание. Он всегда был рядом с ними. Когда они кричали, корчась в приступах нестерпимой боли, он шептал им о том, что за болью может стоять наслаждение. Некоторые слышали его, некоторые оставались глухи. Но это учение расползалось. У него были свои последователи, свои подражатели. Люди сами открывали демону свой разум, ища новых наслаждений. Год за годом, столетие за столетием пытки становились все более изощренными, секс открывал все новые таинства человеческой фантазии. Плоть и боль сливались воедино. Ничто другое не интересовало демона. Он был рабом своего рождения, так же, как и другие его сородичи. Сейчас демон был с Габриэлой. Вернее то, что осталось от демона, рожденного приносить боль и страдания. Первобытная жестокость уходила в небытие. Демон видел, как человечество растет в своих собственных глазах, придумывая законы и правила. Мир менялся, и на смену старым страхам приходили новые, более изощренные, более запутанные в своей природе. Догмы переписывались, табу нарушались. Истина поступков, способная обнажиться до глубины своей природы, давно перестала существовать. И демон, тот, кто нес боль, тот, кто учил наслаждаться ею, видел, как меняется его наука, как облачается в ненужные одежды стереотипов времени. Менялись правила, менялись демоны. На смену прежним приходили новые, более изощренные, более глубокие в поверхностности своих действ. Они утопали в ненужных мелочах многообразия. Они заставляли жизнь вращаться с такой силой, что удержаться в этой безумной карусели с каждым веком становилось все сложнее и сложнее. Находившийся с Габриэлой демон не был стар. Он все еще хотел жить, он все еще помнил свою природу, он все еще нес боль и желание, но он родился слишком поздно, чтобы успеть насладиться своей природой в ее первозданной красе. Он лишь успел краем глаза взглянуть на обломки величия, частью которого он был. Теперь все стало слишком сложно. Мучения порицались, палачи осуждались, физическая боль стала меньше страшить людей, нежели боль духовная. Тело значило слишком мало, так же, как и его крах. Поумнев, люди стали слабее. Демон видел эту слабость в изощренных глазах своих жертв. Камеры пыток ушли в прошлое. Физические самоистязания уступило место духовным страданиям. С каждым новым столетием демону было все сложнее искать пригодный материал в танцующей толчее марионеток. Он уже не мог быть таким расточительным, как раньше. Но и не мог научиться искушать. Он мог лишь собрать возле себя искушенных, тех, кто приведет к нему новых палачей и новых жертв, которым он позволит вкусить легкую боль и желанное наслаждение, а когда их станет достаточно много, лишь тогда он покажет им свое истинное лицо, заставив страдать и желать этих страданий, утопая в океане боли, у которого не будет берегов. Но это наступит не скоро.
Демон знал это, так же, как знал, что сможет дождаться, когда придет это время. Кому, как не ему, способному превратить боль в наслаждение, знать, что такое ожидание и терпение. Поэтому, он и терпел Габриэлу, дозируя ее наслаждение небольшими порциями боли. Иногда это была чужая боль, иногда ее собственная. Еще будучи ребенком Габриэла часто представляла себя в роли мученицы, рабыни. Ее руки были привязаны к столбу, спина оголена. Она смиренно ждала, когда жестокий хозяин возьмет в руки кнут, который оставил уже на ее спине немало рубцов. Она закроет глаза и будет терпеть, прокусывая до крови губу и задыхаясь от слез. Терпеть, потому что любит. Любит своего хозяина. Этот образ мученицы Габриэла взяла из какого-то многосерийного фильма, название которого давно забыла. Этот и еще один - образ хозяина. Иногда она представляла себя мужчиной. Сильным и властным. Ее твердая рука держала кнут. Перед ней стояла девушка, ожидая наказания. Бывало, эти персонажи смешивались, и она в образе надменного мужчины порола себя же в образе хрупкой женщины, испытывая в конце чувство полной удовлетворенности. Впоследствии образы и фантазии менялись, но суть оставалась одной - Габриэла любила, когда ей причиняют боль, и любила причинять боль другим. Это возбуждало ее. Это наполняло ее жизнь смыслом.
Иногда, с годами все чаще и чаще, Габриэла думала о том, что было бы лучше родись она мужчиной, ведь доминирующая роль отдавалась им по праву рождения. Они занимали руководящие посты, они вели во время вальса, они были кормильцами, защитниками и продолжателями рода. Они всегда были сильнее женщин, а сила - это всегда власть. Габриэла любила власть. Она позволяла доминировать над остальными. Но Габриэла любила и покорность. Разве может, считала она, одно существовать без другого. Оценить власть сможет только тот, кто познал, что такое покорность, а стать покорным сможет только тот, кто знает, что такое власть. Габриэла поняла это, когда впервые услышала голос демона в своей голове. Она знала, что этот голос не принадлежит ей, как женщине. Он принадлежал мужчине. Сильному и жестокому. Тому, кто знает, что такое власть. Тому, в чьей руке она всегда видела кнут, рассекавший ее спину. Это не был плод ее воображения, ее фантазия. Это была ее вторая сущность - так решила Габриэла. Ее второе я, которое, наконец-то, стало реальным. Теперь она знала, что такое власть. Теперь она знала, что значит, быть мужчиной. Она и была им. Часть ее сознания принадлежала ему, так же, как часть его сознания принадлежала ей. Они были едины. Мужчина и женщина в своем порочном начале однополости. Демон (тот, кому на самом деле принадлежал этот голос) не стал разубеждать Габриэлу, доказывая ошибочность ее выводов. Тем более что из нее мог получиться хороший инструмент. Оставалось найти лишь материал. Демон все еще помнил времена, когда боль была свободным товаром. Иногда он показывал и Габриэле отрывки из этих воспоминаний. Не все. Боль не должна быть острой. Она должна медленно расползаться по всему телу, позволяя почувствовать ее движение, оставляя рабу здравый ум, чтобы он смог понять эту боль и насладиться ею. Так же, как и созерцание. От меньшего к большему, чтобы в конце крик выглядел не как крик ужаса, а как крик истинного наслаждения. Тогда это изменит многое, если не все. Габриэла любовалась тем, что показывал ей демон, жадно впитывая в себя все, что рождалось, как она думала в ее сознании. Эти видения были самыми трепетными из всех, что она видела в жизни. Невинные поначалу, они обрастали подробностями, деталями. Видения умоляли ее воплотить их в жизнь, и она не могла сопротивляться их желанию. Демон, являвшийся Габриэле в образе сильного мужчины с кнутом, давал ей советы, учил, что надо делать. Иногда ее вера в свое второе я становилась настолько сильной, что она практически отдавала демону свое тело. Рассудок Габриэлы заболевал все сильнее, и процесс этот был необратим. Она была больна еще до того, как демон появился рядом с ней. Он лишь ускорил то, что было неизбежным. В результате болезнь прогрессировала и заражала других, тех, чьи болезни дремали так же, как когда-то болезнь Габриэлы. Они собирались возле этой женщины. Собирались там, где их понимали, где их болезнь переставала быть недугом, становясь пропуском в мир, где каждый мог отыскать для себя что-то свое. Исполнить свои тайные мечты, увидеть, как они воплощаются в жизнь, переставая быть чем-то зазорным. Их не нужно больше стыдиться. Теперь это предмет гордости, ведь рядом есть люди, которые смогут все это оценить и понять.
Большинство из тех, кто окружал Габриэлу, видели в подобных встречах именно это, но находились и те, кто пытался извлечь из тайного общества Габриэлы свою выгоду, заработать денег, упрочить власть и могущество. Демон видел этих людей. Их становилось все больше и больше. Они приходили, принося с собой идеи и предложения. Особенно демону нравилось слушать о том, как общество, которое он создал, станет в десятки, а то и в сотни раз больше. Его интерес передавался и Габриэле. В эти моменты она чаще всего начинала считать себя мужчиной. У нее изменялся голос, походка, даже взгляд. То, что она слышала, волновало ее, но она не знала, можно ли верить этим людям. Она отдавала себе отчет в том, что недостаточно умна для подобных проектов. Свою единственную надежду она возлагала на мужчину внутри себя, но он почему-то молчал в такие моменты. Лишь только слушал, да что-то представлял. И однажды Габриэла пришла к выводу, что не такой он и мудрый, каким она себе его представляет. Есть вещи, решать которые должна она сама.
Так в ее окружении появились Полетта и Дерек. Они были умны и понимали природу, заставлявшую людей снова и снова приходить к Габриэле. Они сами были частью этой природы, но в отличие от большинства не позволяли этой природе брать верх над их разумом. Габриэла помнила, какими молодыми они были, когда это только начиналось. Молодыми, но уже весьма искушенными. Габриэла поведала им идеи о том, как их общество может стать сильнее. Это было не сложно. Нужно было лишь внимательно слушать тех, кто предлагал ей это, выбирая из их рассказов то, что действительно имело ценность. Однако у Полетты и Дерека не было достаточно опыта, чтобы притворять эти идеи в жизнь, к тому же, их не любил мужчина внутри Габриэлы. Ее второе я, как полагала она. Он считал их слишком изощренными, слишком изысканными. Он хотел только боли и наслаждений в их первозданном виде. Поэтому Габриэла стала искать кого-то более мудрого в помощь Дереку и Полетте. Того, кто не был бы изощрен и изыскан. Того, кто больше бы напоминал ей мужчину внутри нее.
И такой человек нашелся. Прямолинейный и обнаженный в своей сути. Он не искал сложных путей, не завоевывал сердца, тратя на это месяца, а иногда и годы. Он называл вещи своими именами, и пусть это даже резало слух тому, с кем он говорил, его слова надолго оставались в их памяти, позволяя подумать об услышанном, отыскать в них что-то свое. Он принес Габриэле деньги и власть. Иногда она пыталась сравнивать его со своими первенцами, с Дереком и Полеттой - высокий темнокожий атлет с плотоядным взглядом и два хрупких нежных тела с изощренным разумом. Темнокожий красавец нравился ей больше. Нравился он и ее второму я, ее мужскому началу, ее демону. Мужчина с кнутом любил прямолинейность, когда разум еще не отравлен интригами, любил простоту помыслов и неприкрытую животную суть. Кнут в руке и спина, ждущая этот кнут - вот, что было главным для него. "Такой и должна быть любовь", - говорила себе Габриэла. Довольно часто она задумывалась о том, чтобы отдаться этому чернокожему мужчине. Отдаться в тот момент, когда она будет таким же мужчиной, как и он. Когда ее рука будет сжимать кнут, а в сознании будет та же прямолинейность. Ничего лишнего - только сухая, мужская любовь. Что касается ее самой, то, как женщина, она не питала теплых чувств к темнокожему красавцу. Ее женское начало мечтало о ком-то более изысканном, более утонченном.
И этот человек всегда был рядом. Он взрослел на ее глазах, становился более опытным, более тонким в своей изощренности. Она любила страдания, а он был тем, кто мог заставить ее страдать одним только своим присутствием. И страдания эти были такими сладостными. Боль? Мучения? Страсть? Плоть? Для Габриэлы Дерек стал чем-то большим, нежели все эти слова. Его взгляд, который стал с годами бездонным, поглощал ее без остатка. Дерек был таким живым, таким материальным. Казалось, сама его кожа дышит глубиной чувств, приглашая войти, но не спеша приветствовать вошедших. Конечно, мужчина с кнутом по-прежнему не любил Дерека, но какое дело было женщине до чувств какого-то мужчины. Разве он любил кого-то больше, чем свой собственный кнут? Разве он видел что-то кроме обнаженной женской спины, покорно ждущей наказания? И уж тем более он не имел никакого права указывать ей кого любить, а кого нет.
Но о любви Габриэла думала крайне редко. Зачастую Дерек был для нее просто болью и наслаждением, для ее женского начала. Для мужчины, который жил в ней, всегда оставался кнут и чернокожий красавец прямолинейный и обнаженный в своей сути. По крайней мере, до тех пор, пока серная кислота не сожгла его лицо, лишила зрения. Остался только бархатный голос. Теперь его звали Мервик, и никто уже не вспоминал его прежнее имя. Просто выживший из ума певец. Иногда Габриэла приходила послушать его песни. Этот хриплый мелодичный голос напоминал ей о его красоте. Напоминал историю, в результате которой он стал тем, кем был сейчас. Его физические страдания давно прошли, остались лишь духовные. Вклад Мервика в то, что он когда-то построил, был велик, но теперь на его место пришли другие. Был все тот же Дерек, и была Полетта. За долгие годы они научились многому. Их изысканность и утонченность завоевали сердца влиятельных людей. Их изощренность обеспечивала им защиту и покровительство. Габриэла давно уже не принимала участия ни в финансовых, ни в юридических делах созданного общества. Кнут, спина и любовь, царившая между ними - вот, что было главным для нее. Демон показал ей что такое страсть, показал карту боли, избороздившую человеческое тело. Взамен он просил лишь одного - поделиться этими знаниями с другими, показать на собственном примере, заставляя Габриэлу становиться то мужчиной с кнутом в руке, то женщиной, склонившей голову, подставляя под кнут спину. Все зависело от того, кем хотел быть обучаемый. Для некоторых эта наука была бесплатной, другие выкладывали крупные суммы денег. Для последних это было чем-то вроде отдыха. Для первых либо способом заработка, либо жизнью. Зачастую все хотели чего-то одного: либо причинять боль, либо получать ее. Габриэла была исключением. Ей нравились оба этих состояния. Возможно, именно поэтому демон и провел рядом с ней так много времени.
Еще одним исключением был ее любовник. Суини. Он любил причинять боль другим и любил, когда эту боль причиняют ему. Он был способным учеником. Габриэла видела, как его навыки становятся все более совершенными, как он уходит все дальше и дальше по бескрайней карте плоти, открывая новые участки, исследуя границы боли. Ей нравилось наблюдать за ним, за его работой, за его страданиями. Видеть, как он причиняет боль, заставляя жертву желать этих страданий и видеть, как боль причиняют ему. Видеть насколько тонко он чувствует эту грань, разделяющую наслаждение от помешательства. Иногда Габриэла присоединялась к этим играм. Чувствительность Суини пробуждала в ней мужчину с кнутом в руке. Возможно, это и была та самая любовь, которая рождается между кнутом и спиной. Плотская любовь. Габриэла понимала, что ничего общего с ее чувствами к Дереку здесь нет. Ее тело шло по дороге боли отдельно от ее разума. Все дальше и дальше, все больше и больше - так хотел ее демон, и Габриэла не была против. Единственное, что она никогда не позволяла Суини - увидеть в ней жертву. Габриэла всегда была кнутом, а он спиной. И это было незыблемо, даже когда она приводила его в свою спальню.
Они ложились в кровать, и Суини брал ее как мужчина мужчину. Затем, насытившись, Габриэла менялась с ним ролями. Она никогда не спрашивала, нравится ему это или нет. Он молчал и ее, как мужчину это устраивало. Устраивала ее тайна, которой были окутаны эти отношения.
- Мне кажется, Мервик знает про нас, - сказал однажды Суини.
- Это не важно, - Габриэла лежала на животе, уткнувшись лицом в подушку, и меньше всего ей сейчас хотелось разговаривать.
- Он поет об этом.
- И что?
- Ты же сама говорила, что это наша тайна.
- Наша. Твоя и моя. До остальных нам нет дела. Понимаешь?
- Понимаю, но мне это все равно не нравится. Скажи ему, чтобы он перестал петь.
- Не могу. Наш клуб принадлежит ему так же, как и мне. Он волен делать все, что захочет.
- О чем ты говоришь? Он же просто слепой старик.
- Он не всегда был таким, - Габриэла повернулась на бок, чтобы лучше видеть Суини. - Ты веришь в случай?
- Нет.
- Я тоже, но он верит. Теперь уже верит.
- Я не понимаю.
- Я объясню. Это просто. Когда-то Мервик был молод и красив. Даже имя у него было другое. Когда-то нас было не так много, как сейчас, а он был тем, кто приводил сюда нужных людей. Он искал их на улице, в библиотеке, на ночном сеансе - везде, где мог увидеть хотя бы намек на то, что человек подходит нам. Признаться честно, я никогда не вдавалась в эти подробности, да это и не суть. Главное, что он исправно делал свое дело. Люди, которых он приводил, находили себя здесь, в этих стенах, познавая искусство боли, тайна которого терзала их сознание не первый год.
Суини вздрогнул, вспоминая, как сам несколько лет назад пришел к Габриэле таким же заблудшим и сбившимся с истинного пути. Она вручила ему карту. Карту его собственной плоти, пользуясь которой, он смог вернуться на единственно верную дорогу. Теперь он был счастлив.
- Однажды, - продолжала Габриэла. - Мервик встретил очаровательную девушку. Высокую и стройную, с эбонитовой кожей и хищным голодным взглядом. Он говорил, что она напоминает ему себя в молодости. Я помню, как они впервые пришли ко мне. Она была такой строптивой, такой необузданной. Внутри нее горел настоящий костер, и боль только сильнее разжигала это пламя. Чужая боль. Стоило причинить боль ей, и она сразу возвращала ее в двойном, а то и в тройном размере. Никаких компромиссов. Глаза в глаза, плоть к плоти, боль за боль. Она была совершенно неуправляемой, дикой. Ее рассудок был болен. Я говорила об этом Мервику, но он не слушал меня. Он любил эту девушку. Безумно любил. Снял для нее квартиру, покупал одежду, оплачивал счета... - Габриэла замолчала, задумчиво глядя в пустоту. - Но однажды Мервик исчез, - произнесла она на выдохе. - Несколько дней мы ничего о нем не знали. Его телефон молчал. Узнав об этом, одна из бывших любовниц решила вынести из квартиры Мервика кое-какие вещи. Она и нашла его. Вызвала скорую. Позже я пришла к нему в больницу. Врачи сказали, что он чудом остался жив, что кто-то сжег его лицо серной кислотой, и что он, скорее всего, тронулся рассудком.
- Это сделала та девушка, да?
- Да. И знаешь, - Габриэла снова ненадолго замолчала. - Я думаю, что он хотел умереть там, в своей квартире. Он мог вызвать скорую, мог, в конце концов, не дать ей сделать то, что она сделала, но он предпочел просто сидеть и ждать, когда смерть придет за ним.
- Он любил ее?
- Теперь уже, наверно, нет.
- Думаю, не стоит спрашивать, видела ты эту девушку еще или нет?
- Она ушла в тот же день, когда сожгла Мервику лицо. Ушла, оставив в память о себе лишь слепого старика, да свое имя.
- И как звали это чудовище?
- Флой.
- Ужасная история. Нужно будет запомнить и обходить девушек с таким именем стороной.
- Да. Ты уж береги себя.
Габриэла заботливо погладила Суини по щеке. История разбудила в ней воспоминания, а вместе с ними проснулся и мужчина с кнутом в руке. Ему нравились подобные истории. Они всегда возбуждали его.
- Хочешь трахнуть меня еще раз? - спросила Габриэла.
- Нет, - сказал Суини.
- Хочешь, чтобы я трахнула тебя?
- Я хочу немного подумать.
- Как знаешь.
Она поднялась с кровати и покинула комнату, оставив дверь открытой. Была ночь, но Габриэла не стала включать свет. Здесь, в квартире некогда принадлежавшей Мервику, она могла ходить и с закрытыми глазами. Габриэла подошла к дивану, на котором бывшая любовница нашла изуродованное тело Мервика, прикоснулась рукой к тканевой обивке. Иногда ей казалось, что квартира все еще хранит запах бывшего хозяина, его боль, как физическую, так и духовную. Габриэла слышала, как ворочается в соседней комнате Суини. Услышанная история сделала его каким-то опустошенным. "Интересно, - подумала Габриэла, - чтобы он сказал, если бы услышал историю до конца?" Мужчина с кнутом сухо улыбнулся, трогая широкий пояс своих брюк.
- Да, ты прав, - прошептала Габриэла. - Ты всегда прав.
Она села на диван. Несмотря на годы, его ткань была по-прежнему мягкой. Она ласкала ее обнаженную кожу. Она наполняла ее сознание запахами. Габриэла задумчиво водила по ней рукой, разглаживая складки, представляя скольким девушкам, которых приводил сюда Мервик, эта ткань подарила свою нежность. Спинка дивана была сильно отклонена назад, широкие подлокотники изгибались так сильно, что на них можно было сидеть или стоять на коленях, матрац был тверд - идеальное место для секса. Габриэла коснулась рукой места, где кислота, которую Флой вылила на лицо Мервика, прожгла ткань. Превратность судьбы - место страсти, превращенное в место боли. Габриэла подумала о том, что, наверное, здесь, на этом диване, Мервик сжимал Флой в своих страстных объятиях, чувствовал тепло ее тела, видел тот незабываемый безумный блеск в ее глазах. И здесь же он лежал с обожженным лицом, ослепленный и мечтающий о смерти. Но смерть не пришла к нему. Она оставила ему жизнь. Она оставила ему боль. И если физические страдания закончились - ожоги затянулись, выросла новая кожа, то душевную боль унять было невозможно. Наверное, все люди рано или поздно расплачиваются за прожитую ими жизнь. Габриэла подумала о том, что если ее плата будет такой же, то лучше умереть, чем жить с осознанием того, что тебя превратила в калеку твоя собственная дочь. Вот, что было самым страшным в этой истории, вот, о чем Габриэла не сказала Суини, и вот, что возбуждало мужчину с кнутом, живущего внутри нее. Мервик полюбил свое собственное дитя. Полюбил, как женщину, возжелав ее, не зная, кто она на самом деле. Он брал ее на этом диване, в спальне, возможно, на улице и в машине, а она... Она все это знала, продолжая отдаваться ему, с каждым разом ненавидя его все сильнее и сильнее. Флой была не в себе. Габриэла не сомневалась в этом. Найти отца, который бросил их с матерью еще до рождения, отдаться ему, а затем рассказать правду и сжечь его лицо кислотой, надеясь, что он выживет. Разве это была не самая страшная пытка? Габриэла представила Мервика таким, каким он был сейчас. На мгновение ей даже показалось, что она слышит, как он поет: "Прикоснись, чувствуешь, моя кожа пахнет болью". И это не была песня, это была жизнь. Его кожа, все его тело, внутренности и мысли - все было пропитано этой болью. За годы слепоты и одиночества он провонял ей до мозга костей. Он научился жить с ней. Научился понимать ее и ценить. Возможно, он даже начинал получать удовольствие от своих страданий, подобно монаху, самоистязающему себя за свои греховные помыслы и поступки. Флой не только сожгла его лицо, не только обрекла его душу на страдания. Она заразила его. Заразила своим сумасшествием и навязчивыми идеями. От прежнего темнокожего красавца ничего не осталось. Теперь это был выживший из ума старик, обреченный нести бремя своих знаний, бремя своей боли.
Воспоминания о содеянном, возвращавшиеся к нему в первые месяцы после выхода из больницы, заставляли истязать свое тело. Снова и снова. Габриэла помнила, как однажды он пытался оскопить себя. Его снова положили в больницу, накололи транквилизаторами. Он спал несколько дней, а проснувшись, уже не помнил о том, что хотел сделать, лишь только что-то шептал в бреду о своих руках и бедрах Флой. Еще долго он продолжал увечить себя, нанося раны так, чтобы они не оказались смертельными. И вот однажды, в один из тех недолгих моментов, когда он находился не в больнице, а у себя дома, в его руки попала гитара. Габриэла слышала его песни и раньше. Обычно он пел серенады, оповещая знакомых, что в его сердце снова живет любовь. Он вкладывал в них свои чувства, свою страсть, рожденную новой женщиной. Теперь в его песнях была только боль. Серенады кончились. Это было состоянием его разума, в котором прогрессировала зараза, оставленная Флой. Но песни помогли ему отвлечься. Он нашел в них некий тайный смысл. Некую форму своего существования, выходившую за рамки его безысходности. Он снова начинал жить, и Габриэла, в память о прошлом, всячески пыталась помочь ему.
Сначала она оградила его от всех, кто мог напомнить ему о прошлой жизни, говорила, что ей нравится его голос, что она нуждается в его песнях. Вскоре он попросил разрешения поехать с ней в клуб. Новый дом, в создании которого он когда-то сам принимал участие, пришелся ему по вкусу. Люди относились к нему, как к шуту. Никто уже не помнил о том, кем он был раньше. Все стерлось. Даже имя. Остался лишь Мервик, которым однажды он сам окрестил себя. Боль, песни и одна единственная, навязчивая идея. Найти свое дитя. Не Флой, нет. Он давно забыл о ней. Найти своего сына. Иногда он рассказывал Габриэле, как держал его в своих руках, укладывал спать, видя, как закрываются его глаза. Она не знала, правда это или нет, но если это помогало Мервику жить, то она не была против. И он жил. Жил надеждой, что когда-нибудь его сын придет в его новый дом, где они встретятся.
Сейчас, спустя годы, эта история уже перестала ужасать Габриэлу. Демон научил ее смотреть на вещи под другим углом. Мервик не был мучеником. Он нашел себя в своей боли. Он наслаждался ей, купался в ее объятиях. Обо всем другом демон молчал. Его природа была слишком прямолинейна. Боль - это наслаждение. Истинное наслаждение - это боль. Интриги и изощренность всегда были чужды ему. Он никогда не вдумывался в природу поступка Флой. Для него она сделала это, потому что хотела это сделать. Возбуждение - вот что вело ее, а когда все закончилось - удовлетворенность. Душевные муки были слишком сложны для его понимания, так же, как и неизъяснимые действа, которые плели другие демоны, находившие рядом с ним. Дерек, Полетта, Мареска - он относился к ним, как к инструментам, строившим его мир, его обнаженную суть, искренность человеческих чувств и желаний. Он позволял им находиться рядом до тех пор, пока они были нужны ему. Пока они приводили все новый и новый материал. Все новые и новые инструменты. Когда же он перестанет нуждаться в них, он покажет им единственную дорогу, по которой они смогут пройти. Дорогу боли и наслаждения. Он избавится от них, как от сложных элементов своей простой машины. Он - тот, кто был рожден другим, не таким, как они и не для тех, кому сейчас они служат. Он вернет в этот мир его первозданную простоту и тогда он больше не будет одинок. Тогда в мир вернутся существа, чья природа будет так же проста, как и его. Вместе они смогут воскресить забытые времена страха и боли, когда миром правила плоть. Вместе они смогут заполнить эту загнивающую пустоту, этот покрытый жиром вакуум, который создали более сложные существа, наполнив мир притворством и изощренностью помыслов, скрыв в их толчее истинную природу чувств. Истинную красоту, которая рано или поздно снова должна обнажиться. Демон верил в это.