Каждое действие или бездействие каждого человека вызывает бесконечные следствия.
Мысль столь очевидная, что постоянно забываемая. Сочинителями - ну просто регулярно!
ГГ - бежит. Кого-то бьёт - и убегает. Кого-то поджигает - и убегает. Кого-то громит, празднует... и - убегает. "Этот - ударил, тот - сдох". ГГ является источником событий. Вот - действие ГГ, вот - первое следствие. Побежали дальше. "Полная смена декораций". "Автомат без памяти". Или - с очень короткой памятью. Но в миру-то храниться память обо всём.
"Ничто на земле не проходит бесследно. И глупость свершённая - всё же бессмертна. Как молоды мы были, как искренне тупили... Теперь оно нашло тебя".
ГГешный подход похож на истину только при очень коротком периоде наблюдения. А вот "эпопеи" типа "Тихого Дона", или "Угрюм-реки", или "Сага о Форсайтах", или "Унесённые ветром" - показывают и другой эффект. ГГ чего-то совершил, кого-то побил, с кем-то переспал. Пережил это, даже забыл. А начавшаяся цепочка следствий продолжает разворачиваться уже без его участия, часто - вне его поля зрения, в неизвестности. И, сформировавшись там, в невидимом пространстве мира, вдруг выскакивает, догоняет его. Догонялочка...
Какой-то парень, которого ГГ видит первый раз в жизни, вдруг кидается на него с ножом.
--
За что?!
--
Двадцать лет назад ты убил моего отца!
Или шлюшка в борделе, разглядев поутру после бурной ночи, фигурный нательный крестик, вдруг кидается к ГГ на шею, и, обливаясь слезами, сообщает:
--
Папочка! Я твоя незаконнорождённая дочь!
Фольк и литература полны такими сюжетами. От "Боя Муромца с Подсокольником" до, например, вот такого:
"Тёплый дождик прошёл в Ватикане, Собрался кардинал по грибы, Вот приходит он к римскому папе: - Папа, папа, ты мне подсоби.
Кардинала тот обнял рукою, "Не ходи, - говорит, - ты гулять, Я ведь твой незаконный папаша, Пожалей свою римскую мать".
Кардинал не послушался папы И пошёл в Колизей по грибы, Там он встретил монашку младую, И в любви объяснились они.
Кардинал был хорош сам собою, И монашку сгубил кардинал, Но недолго он ей наслаждался, В ней под утро сеструху узнал".
Но я-то во всё это, в эту "Святую Русь", не "на минуточку за пивом забежал". Я же сюда жить вляпался. На всю жизнь, хоть бы и вторую.
А в жизни, помимо массы придуманных вариаций по теме утерянных-найденных детей-родителей существует ещё куча реальных ситуаций, когда сделанное-сказанное когда-то, кажущееся давно прошедшим, закончившимся, "закрытым", вдруг как-то прорастает в мире и догоняет тебя. Как случилось, например, с моей фразой о "лопушке для ран души".
Екклесиаст: "Всему своё время,... время разбрасывать камни и время собирать камни".
Речь, явно, идёт о разных временах. Хотя бы - как при посадке картошки на Чукотке:
" - Утром - сажаем, вечером - выкапываем.
--
Неужто вызревает?!
--
Не, осень кусать хосесся".
В человеческой жизни оба этих процесса идут одновременно: одной рукой "камни" - разбрасываем, другой - собираем. "И правая не ведает, что творит левая".
Кое-какие из моих "догонялок" начали меня догонять. Пришло время "собирать камни". И одновременно - бросаться новыми. Оба процесса всегда нервируют.
Как говорила Рина Зелёная: "У меня от вас каждые пять минут - разрыв сердца".
***
Появление попа Геннадия в "Паучьей веси", его внешность и поведение, вызвали у меня... Вполне по "Мимино":
--
Такой сылный неприязнь чувствую. Кушать не могу!
Мне очень хотелось убраться поскорее от этой иерейской физиономии. Но приходской поп... Это же как церковный брак - "и только смерть разлучит нас". Разве что - согласия перед аналоем не спрашивали. Ни мне от него, ни ему от меня - никуда не деться. Но такая ж противная морда!
Я заставил себя проконтролировать перенос пресвитерских вещичек с вдовьего двора, уход бурлаков, которые притащили в селение "поповскую кошёлку". Успел и с Хрысем о делах поговорить, и с Беспутой... побеспутничать.
На обратном пути заскочил в Рябиновку - доложился Акиму.
Я ожидал одной из двух возможных реакций на мою стычку со священником. Либо: "Ну ты дурак! Что ж ты наделал!", либо: "Так ему и надо, жеребячьему сословию!". Почему на Руси духовенство называют "жеребячьим сословием" - не знаю. Но Аким, внимательно выслушав мой отчёт, задал только один, правда - комплексный, вопрос:
--
По лицу не бил, тряпьё не рвал, чашки не ломал?
и глубоко задумался. Глядя мимо меня в стену, автоматически стянул со стола рушничок и начал медленно жевать. Потом, будто проснувшись, отбросил тряпку и повторил своё присловье:
--
Индо ладно. Поглядим.
Чего-то он понимает, какие-то кочки, ухабы предвидит, которые до меня не доходят. Чувствую - маячит какая-то гадость. Но какая, как, когда, насколько большая...? Ну что сказать? - "Индо ладно".
***
Я, конечно, проявил себя не лучшим образом. Не стерпел, не смолчал. Не поклонился, не приложился. Но, похоже, дело не в моей личной вздорности. Имеем классический для средневековья конфликт светской и духовной власти. Дело обычное, рутинное, во всех учебниках прописанное. Так чего ж я так завёлся? А того, что я совершенно не представлял себе масштаба проблемы! И её безысходности.
Одно дело - знать. Так это... умозрительно. Или уж совсем наоборот - вырасти в этом во всём, "впитать с молоком матери". И просто не замечать, как запах кошачьей мочи в подъездах моей России. Но вот так, как я, "свеженький" - и со всего маху мордой в... во всё это.
Почему никто из попаданцев ничего не говорит об ощущении полного бессилия при конфликте с клириками? Когда все твои мысли, планы, идеи вдруг сыпятся, разваливаются в труху. Из-за кое-какого... иерея. А ведь это неизбежно.
Попаданец занимается прогрессорством. То есть - меняет условия жизни людей. Это всегда связано с изменением социальных отношений, с изменением законов и обычаев. А они освящены церковью. И всякая попытка сделать что-то новое, как-то улучшить жизнь людей не традиционной раздачей милостыни, а трансформацией их труда и образа жизни, неизбежно сталкивает попаданца с церковниками.
Светские власти ещё как-то вменяемы, они могут оценить материальную пользу, приносимую инновациями. Но система, кормящаяся от идеологии, от "благодати божьей" имеет другие приоритеты.
"Законы, данные от бога - вечны".
Как: "коммунизм - истинен, потому что - правилен". Или - наоборот.
Заклинания, приносящие прибыль.
Можно успокаивающе покричать:
--
Да бог с ним, с богом! Оставьте его в покое. Проблемы же только в вас! В вашей трактовке Его законов, в вашей правоприменительной практике! Которая отнюдь не божественная и вечная, а сиюминутная и сиюместная!
Но уже и эта, даже не попаданская, а чисто реформаторская мысль, вызывает сомнение в умах и смущение в душах. Главное - заставляет усомниться в эквивалентности понятий: "абсолютная истина" и "сосуд с благодатью".
В последние годы второго тысячелетия уровень доверия граждан Финляндии к церкви составлял 85%. Столько же составлял уровень негативного отношения к русским. Это связано? - Да. Именно в финской лютеранской церкви я услышал фразу пастора, вернувшегося из турне "по родному краю" - по Карелии:
--
Господь велел прощать. Но я никогда не прощу русским сожжённого родительского дома.
Публичное объявление о собственном анти-христианстве действующего христианского священнослужителя?
Люди верят в бога. "Правда у бога". Люди верят служителю божьему. Не как равному, не как человеку, которому "свойственно ошибаться", а как "мегафону господа". "Матюгальнику всевышнего". А он, по общечеловеческому свойству, "толкает в массы" свою собственную, личную или корпоративную, точку зрения. И она, вольно или невольно, осознанно или нет, выдаётся им как "слово божье". Как все другие тексты, которые он произносит в церковной службе.
И именно так и воспринимается прихожанами. Хотя бы просто потому, что есть устойчивый рефлекс: вот этот человек, вот так одетый, вон с того места, вот с такой интонацией... изрекает божественные истины. Всегда.
Безусловный рефлекс, как глотание. Глотают. И - благостно причмокивают.
"Да придет царствие твоё на землю мою" - это святая молитва или слоган нациста? Разница-то всего в одном дополнительном словечке из трёх букв.
Кто-нибудь считал корреляцию между ростом действующих православных храмов в России и числом преступлений на национальной почве? Соотношение числа посетителей пятничной молитвы в Египте и количества разгромленных коптских церквей?
Обскурантизм, ксенофобия, "ложь во благо" - естественные продукты церковной деятельности. Они проистекают из церкви, как миро из мощей святого Дмитрия Солунского - веками. Ибо церковь всегда претендует на абсолютную истину. А всякое иное, новое - человек ли, вещь ли, идея или обычай - прежде всего воспринимаются как ложные.
"Этого нет в наших священных книгах, значит - от лукавого".
Нет не в книгах - в их понимании этих книг.
Раввины в 21 веке аргументировано показывают, что и количество звёзд в нашей вселенной, и особенности генетики однояйцевых близнецов описаны "ещё тогда". И "вся мудрость мира" - там же. А сколь много безусловно точных и абсолютно очевидных предсказаний, например, колебаний цен на нефть находят в Евангелиях!
Но, безусловно, самой пророческой книгой является Коран. Дословная запись бреда психически нестабильного человека, постоянно впадавшего то в нервные, то просто - в голодные обмороки, позволяет предсказывать всё. Но - потом. Так и хочется спросить:
"Где ж ты раньше был? Целовался с кем? С кем себе и Ему изменял?".
Четвёртый халиф Омар приказал сжечь знаменитую Александрийскую библиотеку:
--
Если в этих книгах то же самое, что в Коране - они не нужны. А если иное - вредны.
И он таки был прав! Всякий другой, "неканонический" бред, для кормящихся с данного - вреден.
Безусловно, отсекаются и носители иных идей, обычаев. Костры из книг, костры из людей, каменная крошка из статуй...
Сталин запретил браки советских граждан с гражданами других государств? - Так он был крайний либерал! "Церковный Устав Ярослава" запрещает не только браки, но и вообще - секс, не только с иноземцами, но и с иноверцами даже из числа жителей "Святой Руси".
"Нельзя! А вдруг понравится? А там и веру переменит...".
Что может более "иным", чем "попаданец"? Даже веруя - он верует не так. Ведь и догматы, и ритуалы, и практика - изменились к тому времени, из которого он спопадировал. Его вера, даже искренняя, даже "одноимённая" с туземной, выглядит как карикатура, как кощунство, как богохульство. В те же слова он вкладывает иные смыслы. А задаваемые им вопросы и предлагаемые ответы приводят окружающих в смущение. Даже не сутью своей, но просто возможностью: не так - спросить, не так - ответить. Не сакрально-актуально, не так, как принято "на текущий момент".
Полвека в истории моей России вопрос:
--
В чём разница между генсеком и гомосеком?
неизбежно приводил к принудительной путёвке на стройки "светлого будущего". Сходные вопросы по христианской, например, тематике... Полтора тысячелетия со смертельным исходом. Просто спросить...
У коммуняк была идея равенства: "товарищи в борьбе". У христиан или мусульман равенство другого рода: все - рабы божьи.
"Но некоторые - рабее".
И попы, приняв на себя "руководящую роль" в очередном "современном обществе", обрушивают на голову "иного" всю мощь своих ресурсов, самого главного - ресурса доверия массы людей.
Для того, чтобы что-то сделать - нужны люди. А они - воцерковленные, верующие. Хоть в Христа или Аллаха, хоть в Велеса или Перуна. Вдруг какой-то местный "громкоговоритель" божественных истин, не имея представления о ваших планах, начинает "громко говорить" у вас над ухом. Исходя из своих собственных интересов, или амбиций, или представлений о том, что он считает правильным.
--
Как нам обустроить Россию? Может быть дороги построить? Урожайность повысить?
--
Ерунда! Всё это - суета сует. Молитесь. И господь воздаст вам по вашей молитве.
Чем "воздаст"? Новыми сортами пшеницы, районированными для вечной мерзлоты? Бананами на ёлках? Огромными недостроенными автомобильными мостами на ровном месте, как десятилетия стоял мост в Новом Уренгое? Бесчисленными железными дорогами, ведущими из ниоткуда в никуда, каких столь много в России?
--
Да такое воздаяние - нам нафиг не надо!
--
Значит плохо молились. Молитесь лучше, и всё будет хорошо.
Когда "всё хорошо" - это плохо. Без "шила в заднице" - человек уже не-человек. "Труд создал из обезьяны человека". А его отсутствие запускает обратный процесс. В результате которого чаще получается не "мартышка зелёная", а "хряк на откорме".
"Аллах акбар" - божественная истина.
Да и фиг с ним - сказано же: "Богу - богово, кесарю - кесарево".
Сказано. Старательно повторяемо. И ещё более старательно - забываемо. И люди, ваши люди, обученные, оснащённые, организованные - бросают строить дорогу, бросают "кесарево" и идут молиться. Потому что - "ресурс доверия", потому что - привыкли доверять попам. Они так воспитаны. Поколениями.
Вот вы меняете на зиму колёса у автомобиля. И тут у вас над ухом начинает вещать какой-то... "святой человек", и гаечный ключ разваливается у вас в руках. Ваши ощущения?
И главное: так и поедем на "лысой" резине? Ну и куда мы влетим? В царство божие?
Мне снова представилась картинка.
Огромный бурый медведь в тяжком сне ворочается в грязной берлоге весь обтянутый тонкой золотой паутинкой. В узлах её торчат маленькие беленькие колоколенки с золотыми куполочками, крестиками, колокольцами. Возле каждой - маленький серенький паучок. С длиннющим, вроде комариного, но значительно длиннее, хоботком. Все эти паучки вразнобой втыкают свои хоботки глубоко в шерсть медведя. Погружают. Впрыскивают туда что-то обезболивающее, успокаивающее, утешающее, парализующее, разжижающее... И тянут оттуда, из-под шерсти, из-под кожи, из тела... Из сердца, разума, души...
Тянут разное: золото и хлеб, вещи и людей. И то, что лично меня бьёт по глазам - информацию. Обо всём. О каждом. А потом впрыскивают свою добычу в сеть, и образовавшиеся вздутия-пузырёчки на нитях паутины двигаются к церковкам побольше, к епископским дворам, к митрополичьему, куда-то дальше, "за синее море". И эти узелки надуваются, разрастаются, расползаются проплешинами по медвежьей шкуре. Медведь стонет, дёргается... Но не просыпается. Остаётся в своих кошмарах, в своём наркотическом, "опиумном" сне.
И вновь меня удивляет реалистичность Твена. Его Янки, пожалуй, единственный из попаданцев, кто осознанно столкнулся с церковью в своём прогрессорстве. Который пытался понять проблему и предложить хоть какой-то выход из этого безвыходного положения.
"Попы - неприятнейшая порода, но иногда они выказывали себя с хорошей стороны. Я имею в виду некоторые случаи, доказывающие, что не все попы были мошенниками и себялюбцами, и что многие из них, особенно те, которые сами жили одной жизнью с народом, искренне, бесхитростно и набожно старались облегчить страдания и горести людей. Мне это не очень нравилось, потому что привязывало народ к господствующей церкви.
Что говорить, без религии пока не обойдёшься, но мне больше нравится, когда церковь разделена на сорок независимых враждующих сект, как было в Соединённых Штатах в моё время. Концентрация власти в политической организации всегда нехороша, а господствующая церковь - организация политическая: она создана ради политических целей; она выпестована и раскормлена ради них; она враг свободы, а то добро, которое она делает, она делала бы ещё лучше, если бы была разделена на много сект. Быть может, я и не прав, но таково моё мнение. Я, конечно, всего только человек, всего один человек, и моё мнение стоит не больше, чем мнение папы, но и не меньше".
18 июня 1870 г. Первый Ватиканский Собор принял догмат о непогрешимости Папы Римского.
"Все церковные догматы могут изменяться, кроме непогрешимости папы".
Подтверждено в 1965 г. Вторым Ватиканским собором.
И тут Твен со своим: "моё мнение стоит не больше, чем мнение папы, но и не меньше"...
"Янки" был именно церковью и сокрушён. Вместе со всеми его нововведениями:
"Город, когда-то сиявший электричеством, словно солнце, был теперь погружен во мрак и стал даже чернее окружающего его мрака, темным сгустком лежал он в черноте ночи. Мне почудилось в этом нечто символическое - знак, что церковь одолела меня и погасила все светочи цивилизации, зажжённые мною".
Именно церковь, воинствующий монашеский "Святой Орден", поднял "серую волну" штурмовиков в Арканаре, устроил бойню, уничтожая "книгочеев", и довёл другого попаданца - благородного дона Румату Эсторского, до убийств.
"Янки" написан в 1889 г. У меня на столетие больше опыта человечества. Да и Родина у меня другая. Сектанты, хоть - Никоновского раскола, хоть - Дем.России, не вызывают у меня желания видеть их в сорока разновидностях. Но и "правильные", здесь - Константинопольского патриархата - попы, даже в варианте "не все попы были мошенниками и себялюбцами", вызывают у меня тревогу.
Я просто знаю как церковь ломает даже серьёзных людей из моей эпохи.
"Ломает" - "добровольно и с песней".
В "Отроке" туберкулёзный поп христосуется на Пасху с прихожанами, проводит обряды крещения младенцев и богослужения среди мальчишек-подростков. И на каждом выдохе, на каждом стихе читаемой во славу Христа молитвы, выбрасывает в воздух мириады экземпляров своей палочки Коха. Насыщая ею и храм божий, и будущую крепость Погорынского воеводы, и предметы ритуалов, и поверхности икон, к которым верующие прикладываются.
Как может "Бешеный Лис", человек опытный, битый жизнью, сидевший в РФ, где 30% зеков - туберкулёзники, бывший старший офицер, не понимать, что у него в селении бактериологическая бомба?! Непрерывно и активно действующая. Каковы бы не были дружеские, душевные отношения, но его приходской поп - отец Михаил, диагноз которому чётко ставит попаданец, должен быть немедленно изолирован от людей. И, безусловно, не допущен в массовые скопления жителей, прежде всего - на службы в церковь.
Удивительно, но вполне разумный человек настолько осчастливлен надеждой найти "смысл жизни" в церковных концепциях 12 века, влиться душой своей в золотую мишуру иллюзий средневековых православных церковников, что пренебрегает своим прямым долгом - защитой своих близких, своих соратников.
Термин "тубдиспансер"...? - Сплошная амнезия. Минуты душевого счастья - для себя, годы выхаркивания лёгких и медленная смерть - для своих людей. Так срабатывает "божественная сила" в руках даже "хорошего человека".
Остаётся только восхищаться тоталитаризмом Советской Власти. Которая, организовав систему массовых, тотальных, принудительных проверок, прививок, лечений, избавило, хотя бы одно-два поколения моих соотечественников от постоянной опасности многих инфекций. До такой степени, что отмерли за ненадобностью необходимые, прежде почти рефлекторные, навыки личной защиты, личной гигиены.
Теперь можно пожалеть следующее поколение: ни социальной, ни персональной защитой они не обладают. Только платным здравоохранением.
Итого: добавим в список необходимых в поместье мастеров ещё одну позицию: "поп карманный". И - "я подумаю об этом завтра".
***
На другой день устроили отвальную моим работникам - страда вот-вот начнётся, хлеба уже налитые стоят. Денька три пройдёт - надо уже жать в полную силу. Выкатил и бражки от души, и баранчика зарезали. Домна расстаралась - такие пироги сделала... Пальчики оближешь! Я, естественно, несколько подёргался: напоследок всякие негоразды могут случиться.
Например, по Бунинской "Деревне":
"Уезжая под Казанскую в город, мещане устроили у себя в шалаше "вечерок", - пригласили Козу и Молодую, всю ночь играли на двух ливенках, кормили подруг жамками, поили чаем и водкой, а на рассвете, когда уже запрягли телегу, внезапно, с хохотом, повалили пьяную Молодую наземь, связали ей руки, подняли юбки, собрали их в жгут над головою и стали закручивать веревкой. Коза кинулась бежать, забилась со страху в мокрые бурьяны, а когда выглянула из них, - после того, как телега с мещанами шибко покатила вон из сада, - то увидела, что Молодая, по пояс голая, висит на дереве".
Зачем мне здесь эти "селянские игры"? - Баб быстренько загнали в избу и...
"Гуляй рванина От рубля и выше".
Сам-то я воздерживаюсь. Сухан, Ивашко, Ноготок - принципиальные трезвенники. А с такой командой и малопьющим от скуки торком - от скуки и так бывает - желающие могут тихонько сопеть в сторонке. Может, у кого из работников и были какие-то пожелания-мечтания, но... не реализовались. Так что, разошлись мы мирно. Не только без мордобоя, но и с выражениями взаимной приязни.
Как отпустил я работников с Пердуновки, так стало у меня тихо и пустынно.
"То - густо, то - пусто" - острое ощущение народной мудрости прямо поутру.
То у меня полсотни человек да полтора десятка коней каждый день на работу выходило. А то и десятка работников нет. Пришлые ушли, Филька своих тоже на нивы увёл. Ещё и помощников выпросил.
Тихо, пустынно, скучно. Куча всякого всего начато, заготовлено, а до ума не доведена. С чего начать, за что хвататься?
"Тихо в лесу Только не спит барсук Уши свои он повесил на сук И тихо танцует вокруг".
Впрочем, безделье да унынье - не "мои лошади". "Танцевать тихо" - мне не свойственно. Видели ли вы, как на концерте "Deep Purple" в Бирмингеме Джон Лорд на рояле - Бетховена пополам с канканом наяривает? И у него с носа капли пота летят? Вот к этому состоянию и надо стремиться.
Пахота с куражом - кайф.
Не так резво, как в предыдущий месяц, но непрерывно, "по-долбодятельски" мы постепенно продвигались дальше.
Поставили крыши над общинным домом и двумя амбарами, с чего я и начал застройку Новых Пердунов. Сбили и навесили ворота на проём в частоколе. Из "горниста" и "сколиозника" сформировалась бригада по строительству колодцев. Два колодца построили - дважды пришлось дураков откапывать.
Как раз, когда мы начали складывать первый сруб с подклетью на будущем боярском подворье, прибежала Кудряшкова. Встала в стороне, руки к груди прижаты, глаза вылуплены и... молчит. Я и не заметил её, пока кто-то рядом в бок не толкнул и не крикнул:
--
Гля, прибёгла чегой-то. Чего тебе, дура?
--
Тама... эта... поп пришёл... ладейкой снизу.
Четверо парней из "пауков" притащили "поповскую кошёлку". В лодке - поп Гена и парнишка его, который при всех обрядах прислуживает. "Кошёлка" - полная. Даже две овцы есть. Пока майно разгружали да пристраивали, я успел с "пауками" парой слов перекинуться.
--
Откуда столько-то?
--
Дык... эта... Он же ж... прорва! Мы ж, к примеру, жать собралися. Ну. Тут этот: "надобно молебен на урожай отслужить". Ну, отдали ярку. После, слышь-ка, "надо покойничков отпевать". Ну, отпевай. Ага. Всех, значится, со страды - на кладбище. И машет и машет, молотит и молотит... А зерно-то в колосе - не булыга на дороге - долго не улежит. Ну "на", только отвяжися. Всем берёт - и хлебом, и холстами, и овчинами... После два дня в Рябиновке побыл. Там, слышь-ка, вроде потише был. Видать, владетеля забоялся. А теперя вот - улыбается хитренько и злобствует не сильно.
"Злобствует не сильно" - я увидел сразу. Для начала поп занял центральную избу, и мне, с моими людьми и вещичками, пришлось перебираться в новостройки. Овечек своих к Фильке на двор поставил, долго объяснял, чем и как их кормить. За это время Николай поймал у нас в подвале его мальчишку и отодрал за уши. Тут же получил от попа "отеческое внушение" за "неподобающее отношение". После чего "облобызал длань иерейскую", и отправился исполнять свеженаложенную епитимью - отчитать триста "Богородец" с поклонами перед иконою. Но в целом... я ожидал худшего.
--
Надо окрестить язычников.
--
Окрестим.
--
Отпеть покойников?
--
Отпоём.
--
И всем - святое причастие.
--
Не, нельзя. Только в храме. По Седьмому правилу Второго Никейского Собора в престолы, на которых совершается евхаристия, должны полагаться частицы мощей святых мучеников.
Вона чего! Это где ж столько костей нетленных набрать? Видать поэтому в конце 17 века правило в России было отменено: мучеников у нас всегда хватало, а вот которых из них в этот раз считать "святыми"...
--
Освятить новостройку мою?
--
Завтра с утречка.
--
С исповедованием не тяни - мне люди на работах нужны.
--
Дак кто ж тянет! Прям сегодня.
Поп спокойно соглашался на всё. И на публичную исповедь перед всей общиной, и на проведение разводов. Даже развёл Кудряшка с женой без его присутствия: удовольствовался фразой о болезни его. И брал довольно по-божески. Правда, когда каждый шаг - ногата, то "итого" - немелко выходит. Но - приемлемо.
Я платил за всё серебром, и за требы для местных смердов тоже. Филька, унюхав халяву, тут же потребовал освятить его корову.
--
Ну... чтоб эта... доилася лучшее.
К моему удивлению, Геннадий за две ногаты старательно помахал кадилом перед всем деревенским стадом.
Очень сговорчивый, отзывчивый и доброжелательный служитель культовый. Была пара мелочей, которые меня смущали.
После общей исповеди, прошедшей при моём участии, под моим присмотром и с моим рефреном:
--
Грешен я. Ибо человеци суть. Признаю и раскаиваюсь. Следующий
поп довольно долго беседовал с некоторыми из моих людей. Проведённый "экзит-пол" дал ощущение, что попу порассказывали кое-что лишнее. Но, вроде бы, не смертельно. Вторая странность: он мне в глаза не смотрит. Неприятно, но, может, так и надо - типа священническое смирение и послушание.
В последний вечер устроили отвальную. Я расщедрился - подарки кое-какие попу подарил. Домна стол приличный накрыла, бражки выкатила. С началом банкета мы несколько подзатянули: "кошёлку" поповскую загружали. Так что, засиделись затемно.
Народ уже хорошо принял, раскраснелся. Уже и песен попели, когда поп вспомнил, что оставил в "кошёлке" кувшинчик с настоящим виноградным вином.
--
Сейчас сбегаем. Пойдём, боярич - может ещё чего интересного приглядишь.
Надо глянуть - мне ж любопытно. Позвали поповича, чтобы тот отволок ещё один узел в лодку. За мной, как обычно, пошёл Сухан. Оставшаяся компания сразу после нашего ухода зашумела ещё сильнее: "начальство свалило".
На дворе стояла глухая августовская ночь. Мы стали спускаться от усадьбы к реке, на берегу которой, полностью вытащенная на берег, лежала гружёная "кошёлка".
Темно, ничего не видно. Чуть белеет тропинка под ногами, чуть отблескивает впереди река. Сзади слышен хохот подпившей компании в усадьбе, впереди - тьма и тишина. На середине спуска мальчишка, тащивший узел с какими-то тряпками, вдруг ойкнул, упал на землю и стал кататься.
--
Что такое? Что случилось?
--
Ой-ой! Ноженька моя!
Беглый осмотр, хотя какой осмотр в темноте? - ощуп - дал только один результат - детский вой на тему:
--
Ой, больно мне, больно!
Крови, вроде бы, нет, явного перелома - нет, надо тащить к свету, там народ поопытнее меня - может, чем и помогут. Сухан подхватил мальчишку на руки и отправился назад в усадьбу, а мы с попом подобрали узел и продолжили спуск к лодке.
--
Ты, отроче, кинь-ка узелок вон туда, к носу ближе. И пропихни его поглубже. Завтра поутру овечек моих приведём да и пойдём, помолясь, до дому. Ты ж мне пару гребцов-то дашь? Через перекаты пролазить с гружёной-то лодией - тяжко.
--
А что ж ты, Геннадий, барахло своё нам не продал? Шёл бы налегке. Я ж велел Николаю купить у тебя, всё, что нам гожее.
--
Слуга твой доброй цены не даёт. А у тя, я гляжу, серебра немало. Повезло дитяте - велесову захоронку сыскать. Вот же ж - даёт господь богачество кому не попадя.
--
Так побил бы ты волхвов - их серебро тебе бы досталось. И как ты столько лет в своём приходе такое безобразие терпел? То - волхвы, то - ведьма эта...
Я стоял, наклонясь над лодкой, сосредоточенно пытаясь пропихнуть узел под сидение, чтобы гребцам завтра было куда ноги поставить. И тут на меня... рухнуло.
Да, это наиболее точное слово. Что-то очень твёрдое очень сильно ударило меня поперёк спины.
Глава156
Меня швырнуло лицом внутрь лодки на какие-то мешки, выбило воздух из лёгких. Я ахнул от боли, от неожиданности, но, прежде чем успел не то что понять происходящее - хотя бы замычать от боли, меня рвануло за правую руку, чуть не выдёргивая её из плеча, подняло и развернуло лицом к отцу Геннадию. Я успел поймать в глухой ночной темени белое пятно его лица в обрамлении чёрных волос и бороды, и новый страшный удар чем-то очень твёрдым в солнечное сплетение снова выбил из меня и кусочек проглоченного воздуха, и всякие ощущения. Вроде "глубокого недоумения".
Мыслей и вовсе не было. Осталось только боль.
Какая-то сила, державшая мою правую руку настолько крепко, что инстинктивное стремление прижать руки к животу оказалось невозможным реализовать, рванула в сторону. Я сделал, ничего не видя из-за слёз от боли, пару шагов, почувствовал, как с меня сваливаются штаны, запутался в них и упал. Ничком, лицом в землю.
Короткая пауза в два удара сердца, и мою истерзанную, разрываемую болью в плече и в крепко сжатой и выворачиваемой кисти, правую руку завернули за спину и резко прижали к затылку. Я взвыл и, весь изгибаясь, "встал на лоб свой".
В следующее мгновение чудовищная, неподъемная тяжесть рухнула на спину. Меня буквально впечатало лицом в землю, вмяло в неё, втоптало и распластало. Каждый камешек, каждая, прежде незаметная неровность этого места, впились мне в тело, отпечатываясь в нём. Обеспечивая полный спектр разнообразных ощущений: колющей, режущей, давящий, ломающей, сдирающей... боли. А тяжесть на спине не позволяла ни уменьшить эту боль, ни пошевелиться, ни, даже, вздохнуть.
Ещё чуть-чуть и у меня просто сломаются кости. Треснут и проткнут обломками лёгкие - рёбра, хрупнет и никогда больше не будет работать - позвоночник... Всех моих судорожных усилий появившихся за последний месяц занятий как-бы гимнастикой мышц, хватало только на то, чтобы чуть сдерживать эту невыносимую тяжесть. Стоит только чуть расслабиться, чуть отпустить, просто попытаться выдохнуть, и я мгновенно превращусь в блин. В тонкий кровавый блин из молодого мяса и переломанных косточек.
Это был ужас. Панический ужас. От непонимания, от неожиданности, от неподвижности, от неподъёмности. И - от боли. Нынешней и ещё большей, неизбежной - грядущей. Долгой, страшной, мучительной... Смертельной. Я замычал, не разжимая губ - подбородок мой был крепко вжат в землю, не имея возможности вдохнуть воздуха - слишком велик груз на моей спине...
И услышал над собой негромкое, злобно-торжествующее шипение попа:
--
Что, блядёныш, не любо? А ты знай своё место. Тогда и научение не надобно будет. Пастырское.
И что-то твёрдое больно стукнуло меня по затылку. От боли я снова мявкнул сквозь зубы и вспомнил. Пастырский посох. Неотъемлемая деталь поповского обихода.
***
Во многих культах священникам запрещено брать в руки железное оружие. И они обзаводятся дубинками. Как это мило выглядит в боевичках по мотивам восточных единоборств! Мой собственный посошок - дзё - родом оттуда, от странствующих, как бы безоружных монахов.
У наших священнослужителей посохи потяжелее. И пусть они не столь искусны в боевых искусствах, но битье людей дубинкой по головам - давно освоенное регулярное занятие этих... иереев.
***
Вот этим инструментом Гена и наставляет меня на путь истинный. Сперва - со всего маху поперёк спины, потом круглым навершием - в поддых. При ударе он ухватил завязку моей опояски - я идиот! бантиком завязал! - и сдёрнул её вместе с ножом. Ничем не поддерживаемые штаны свалились, я споткнулся и упал. Теперь этот... ёрш его двадцать! - "иерей поселково-выселковый" - уселся на меня верхом и... и просто разламывает меня! А мой собственный посошок у лодки лежит - не дотянуться.
Эти мысли в панике промелькнули в судорожно соображавшем мозгу, а пресвитер, тем временем, продолжал проповедовать, сидя на моей спине и раздавливая моё тело всеми десятью пудами своего "накопителя божьей благодати". На каждой фразе он вздёргивал выше мою заломленную руку, так что я ритмически мычал ему в такт от раздирающей плечо боли и покрывался холодным потом.
--
Ты, гадёныш, дерьма кусок, перед людьми меня стыдить вздумал?! Перед смердами срамить? Ты мне указывать будешь - кому подол задирать, кого за сиськи дёргать?! Закон знаешь?! Грамотный?! Герой-праведник?! Волхвов побил, ведьму извёл? А отец Геннадий двенадцать лет на приходе сидел, а гадость эту богомерзкую извести не смог? Дурень ты! На мне благодать божья, я любого-всякого в кулак сожму да сок выжму. Я те не дура-цапля, безухая, безгубая.
Он в очередной раз сильнее завернул, вздёрнул мне руку к затылку и, наклонившись прямо к уху, так что я почувствовал тепло его дыхания, запахи мяса, бражки, свежего хлеба и лука, прошипел:
--
Ты думаешь, что ты ловок и славен, смел да удал, богат да счастлив, а ты еси - калище смердячее. Прах ничтожный передо мною. Червь в гноище. Понял ли?!
Очередной рывок за вывернутую руку изверг из меня очередной жалобный "мявк". Очевидно, что звук был воспринят отцом Геннадием как знак полного моего душевного согласия с данным компендиумом иерейского мировоззрения.
Уйё! Как же больно! Так больно, что вместо нормальных слов "дайджест" или "выжимка" из меня выскакивает "компендиум". Молотилка пытается не замечать тело. И для этого закапывается на свалке, ища словесную экзотику.
Тональность иерейского повествования несколько изменилась. С угрожающе-обличительной он перешёл на умильно-сожалетельную.
--
Многогрешен ты, отроче. Даже и дивно мне видеть столь юную душу, а уж в столь многих непотребствах запятнанную. Но Господь наш милостив. И нет греха, коего бы он, в величии и славе своей небесной, не простил бы искренне кающемуся грешнику. Покайся, сын мой, и все мерзости твои - прощены будут владыкой небесным. Я же, ничтожный служитель его, тебе в том помогу.
И вдруг, снова рыча мне прямо в ухо:
--
Кайся, сучонок, как ты сестрицу свою обрюхатил! Она мне всё на исповеди сказала! И плевать, что она тебе не родная! Да хоть - названная, хоть крестовая - епископ-то всё едино сотню гривен вывернет! Её - в монастырь, тебя... Ты сдохнешь!!! Понял?!!
Гос-с-споди! Да чего ж тут не понять?! Когда нечем дышать и руку выдирают из плеча!
Геннадий чуть ослабил хватку и снова перешёл в отеческий тон:
--
Искреннее раскаяние очищает душу грешную. Но требует времени немалого. Посему налагаю на тебя епитимью: на год быть тебе в великом посте. По трапезе - аки в среду Страстной недели. Ежеутрене и ежевечерне - по 200 "Богородиц", да после каждого десятка - "Отче наш". Во всякое светлое воскресенье, одевши рубище, босому и с непокрытой главою обойти все земли свои и у всякого встречного просить прощения, вставши пред ним на колени и троекратно бия поклоны в землю. Сиё гордыню-то твою поумерит. А похотливость твою...
Геннадий чуть смещается назад на моей спине, одновременно выжимая выше мою руку, отчего я снова пытаюсь "встать на рога", вздёргивает мне на поясницу подол рубахи, больно щиплет за ляжку, так что я взвизгиваю сквозь прижатые к земле челюсти, и, ухватив в ладонь мою мошонку, начинает её сжимать, одновременно выкручивая и перебирая, перекатывая её содержимое, подобно тому, как катает в ладони шары бильярдист.
--
Оскопить тебя надобно. Вырвать мерзость сию. Самое противу похотливости надёжное средство. И будешь ты аки голубь небесный - безгрешен и чист. А, сын мой, хочешь быть безгрешным?
Не знаю почему, но "дар божий" как-то связан с вестибулярным аппаратом. К боли в плече, в спине, в груди, от отпечатавшихся на ней камешков, в животе, от удара посохом, добавляются нарастающая тошнота и головокружение. Я в панике мычу, дёргаюсь. Мой мучитель чуть поворачивает горсть и с явным сожалением произносит:
--
Вижу, не хочешь. Жаль. Глубоко в тебе грех-то сидит. Ну да ладно - противу доброй молитвы ничего не устоит. И из тебя мерзость твоя выйдет, дай только срок. Для начала - пожертвуй-ка ты в храм божий злато-серебро, что у тебя есть. Скоро твой "мертвяк ходячий" придёт - вот ему и прикажешь принести. Здорово мой малёк тебя обдурил - увёл дурня твоего. Вот мы и сподобились поговорить по душам с глазу на глаз. А дёргаться или, там, от меня бегать - не вздумай. Господь-то всевидящий. Он-то тебя везде найдёт. Это не прежний хозяин твой. Ты ж ведь - холоп беглый, твоя-то сестричка много чего порассказала. И про ошейник рабский, что на тебе был. И про дырки в ушах. Ты ж ведь наложником был. Ещё один грех на тебе - содомский. Ох, и тяжко-то мне отмаливать-то твои прегрешения будет, трудов-то сколько... Так что, пойдём-ка мы с тобой в Рябиновку, да откроем подземелье тамошнее, да пожертвуешь ты церкви православной майно всякое, что тобой там схоронено. Тогда я за душу твою грешную до-о-олго молиться буду. А то ведь могу и грамотку послать. И про игрища твои развратные, и про холопство твоё. А уж тогда не только тебя - никого здесь не останется. Ни родни, ни людей твоих. Все ж виноватые. Кто - с тобой грешил, кто - на тебя глядючи. А кто - приют давал да содом твой с гоморрой терпел. Уж владыко-то не помилует, полной мерой взыщет. А после и царь небесный нераскаявшихся в пекло ввергнет, в геенну огненную. Ты только помыслить посмей из воли моей уйти, а уж в аду черти для тебя под новой сковородкой огонь распалят. И жариться тебе там до скончания веков, до второго пришествия!
Святой отец продолжал "играть в бильярд", сидя на моей спине. Потом ухватил другую часть моего "размножительного аппарата" и, изображая глубокую задумчивость, начал размышлять вслух:
--
А может, всё-таки отрезать? А? Под корешок. Хотеться - будет, а мочься - нет. Глядишь, и сам - одним хлебом да водой кормиться станешь. Искушение без исполнения такую молитву горячую даёт...
Мне вспомнился Киевский застенок, Савушка, демонстративно лязгающий заржавевшими от крови ножницами:
--
Отсечём сей отросток богомерзкий. Чтоб не дразнился.
И "спас-на-плети", расплывающийся в пелене моих слёз...
Тогда я был глупый и зелёный попаданец, дерьмократ и гумнонист, который во всём окружающем мире понимал только одно: "стра-а-ашно!". Которого перед этим неделю обрабатывал профессионал национального масштаба в части правдоискательства и правдовбивательства. Когда страх повторяющейся боли, ужас мучительной смерти, а главное - паника от полного непонимания и бессилия, трансформировались в надежду:
--
Может, они знают, что делают? Может, здесь так и надо? Надо слушаться, надеяться и - "у нас всё получится".
Без надежды жить невозможно - тоска, сумасшествие, смерть. Моя надежда перетекла, превратилась в веру. "Они - знают, у них - правда". А вера так естественно переросла в любовь. "Возлюби ближнего своего". Особенно - если он умнее и сильнее тебя. Если ты - в полной его власти. Если он - Господь твой. Если он - господин тебе.
"Вера, надежда, любовь" - триада христианства. "Бог есть любовь". Бог-то бог, только человекам надлежит "пребывать в страхе божьем". Вот и надо добавить в эту триаду первым пунктом - "ужас". Первоисточником всех "трёх составных частей".
Но теперь-то я - Ванька-боярич! В бога я никогда не верил, а нынче хоть чуть-чуть, но уже понимаю в окружающем мире. Господ всяких, демократических, коммунистических, монархических...
Да в гробу я их видал! Факеншит вам уелбантуренный! Упокоить меня - можно, успокоить... Поздно, дядя! Боль... есть. О-ох, много боли! Но нет безудержной паники, нет собственного, внутреннего, неуправляемого ужаса от необъяснимого. А значит - нет и основы для "страха божьего". Не из чего делать ту триаду.
Потому что уже есть понимание: таскает меня за детородный орган здоровый, тяжёлый, злой мужик. Да, он - православный священник, в нём этой "благодати божьей", может быть, по самые ноздри налито. Но - сплошной реал. Нет ни божественной чертовщины, ни затопляющего сознание потопа непонятного, непознанного и непознаваемого. "Неразумеемого". Больно, противно, унизительно. Но таких здоровых мужиков я здесь уже бил. И этого тоже... вот только придумаю как.
Отец Геннадий весьма озаботился судьбой моего "отростка богомерзкого", однако не ослабил хватку моего запястья, а наоборот - усилил. Изворачиваясь, повизгивая и постанывая от этой боли, я снова "вставал на рога", упираясь в землю чуть ли не темечком. И ощущая, как моя бандана сползает на затылок. Правую руку всё равно не выдерну, но у меня и левая рабочая. Я же её постоянно развиваю! Даже ложку через раз в ней держу. Наперекор здешним традициям и обычаям.
Прижимаясь виском к здешней гальке, я увидел слева на расстоянии руки булыжник. Очень похожий на тот, который мы недавно подложили елнинской посаднице под разбитый висок. Такое здоровое серое "страусовое яйцо" из гранита.
Я смогу его ухватить. Но не смогу правильно ударить за спину - не достану, не дотянусь. Руки коротки. Максимум - стукну гада по рёбрам. Сильного удара не получиться: мне так не вывернуться. А он меня потом за такое... да просто разломает на кусочки! Руки-ноги пообрывает! Ещё хуже будет!
Сработал хватательный инстинкт - "всё, что есть - надо съесть". Я сдёрнул с головы левой, свободной рукой сползшую бандану, накрыл ею камушек и, даже не завязывая - нечем, просто вытягивая за хвостики уголков косынки, изо всех сил, с каким-то цыплячье-зверячьем взвизгом, махнул этой "кошёлкой" с "яйцом гранитного страуса" наверх и назад. На звук рассуждений:
--
Лучше бы, конечно, под корешок, но струя ж в разлёт будет...