Вырванный из темноты дрожащим светом лампады лик Спасителя глядел сурово и непрощающе. Слова молитвы путались, и как-то не верилось, что Господь их сейчас слышит. А потом и вообще почудилось, что на иконе проступают черты совершенно другого лица - одутловатого, ненавистного...
Встав с колен, князь широким злым шагом прошелся по комнате. Не таким представлял он себе этот последний вечер перед православной иконой. Не было ни светлой грусти, ни щемящих душу воспоминаний. Мысли вертелись какие-то нехорошие, тревожные. Казалось, не хватает воздуха, и что-то мешает дышать. Дух в избе действительно был тяжелым. Кислый запах пищи и старого жилья перемешался с испарениями давно не мытых тел. В сенях и крохотной комнатушке расположилось, отходя ко сну, все многочисленное семейство старосты. Уступив горницу знатному гостю, лежали вповалку. Выходя на улицу, князь чуть не наступил на чью-то ногу. Послышался тоненький детский вскрик, и маленькая белая ступня быстро исчезла под рогожей. Выругавшись, он двинулся дальше и на крыльце с наслаждением вдохнул свежий вечерний воздух. Невольно посмотрел в сторону заката где, прячась за макушками деревьев, догорал тонкий край солнца. Всего лишь в двух - трех верстах невидимая черта, переступить которую он давно мечтал и в то же время боялся. Здесь Русь, там Литва, и он, словно разорванный между ними.
Вроде бы давно все решил. Боялся только одного, что не доедет, схватят по дороге. А теперь налетели сомнения:
- Здесь ты хоть и опальный, но князь. А там каждый голодранец шляхтич будет на тебя сверху вниз смотреть. Нет уважения к изменнику ни от своих ни от чужих. Другие мученическую смерть готовы принять, но отечества не покинут...
Чтобы настроить себя на правильный лад, князь попытался мысленно перенестись назад. В тот страшный день, когда судьба толкнула на тропу, что привела его сюда к литовской границе...
Еще ни о чем не зная, он возвращался с охоты. Ехали через сбросивший покровы лес, мимо желтых стогов, сквозь прозрачную пустоту осеннего поля. У слободы пришпорили коней и с татарским гиканьем пронеслись по узким кривым улочкам. Уступая дорогу, испуганно жались к заборам прохожие, весело летели из-под копыт комья застывшей грязи. Радостно было на душе от бешенной езды, бодрящего ветра, клокочущей внутри лихой силы. Но за воротами дома мир в одночасье перевернулся. Сначала он подумал, что умер кто-то из домочадцев. Но, оказалось, пришла беда ни чуть не лучше. Когда от дворни, узнал, что государевы люди схватили и увели старого князя, развернул коня и помчался во дворец. В тот же день, как ни странно, был допущен "пред светлые очи". Долго же пришлось ползать на коленях, выпрашивать царской милости и снисхождения!...
Сжимая кулаки, князь чувствовал, как на щеках проступают алые пятна до сих пор не забытого стыда.
-Не за отца тогда просил. Шкуру свою спасал!
Когда возвращался из дворца, казалось, даже в росте уменьшился. Во дворе, вжав голову в плечи, прошел сквозь ухмылки царских холопов. Солнце, растопив ледяную корку на лужах, весело играло на золотых маковках куполов, а ему хотелось спрятаться, забиться куда-нибудь в щель от этого нещедрого осеннего света. На улице, где уже было полно народа, он сразу заметил перемену в поведении черни. Почти никто не ломал шапку, некоторые смотрели нагло, вызывающе. Казалось, вот-вот в спину полетят камни. Сначала подумал:
- Неужели вся Москва знает?!
Но потом понял, что подлый люд звериным нутром чувствует слабость. Когда едешь добрым молодцем, дорогу уступят, шапку снимут, еще и в пояс поклонятся. А если глаза бегают, спина сгорблена от стыда и страха, то и крыса, которую раньше под сапогом бы и не увидел, тебе уже угроза.
Добравшись домой, боялся взглянуть в глаза дворовым людям. Но они со слезами попадали в ноги. Видно было - как дети малые радуются, что не лишились последнего покровителя. Отдав распоряжение готовиться к отъезду в ссылку, он в тот день больше не показывался из своих покоев. Вечером дворовая девка, постелив постель, не спешила уходить. Потупив глаза, ждала, потом, чуть качнув бедрами, красиво откинула назад косу и медленно двинулась к двери. А он, провожая ее пустым взглядом, не ощущал в себе мужской силы. Оставшись один, не раздеваясь упал на перину и до глубокой ночи пролежал не смыкая глаз. В тяжелой душной темноте думал о том, что чем выше поднял голову человек, тем сильнее его стараются вдавить в грязь, из которой осмелился вылезти. Думал о том, что люди сами надстроили и учредили над собой злую страшную силу. И нигде на огромных просторах Руси от этой силы человеку не укрыться. Даже на Дону, даже в Сибири за Большим Камнем может теперь достать царская десница. Но когда темнота вокруг стала уже непереносимо душной, он сам не заметил, как сознание отключилось, и пришел спасительной сон.
Этот дивный город снился ему уже не впервые. А началось все примерно год назад. На царском пиру немец-толмач спьяну расхвастался про жизнь в вольных ганзейских городах. Говорил, что не в пример московитам, люди там свободны, и управлять собой дают только по законам, которые сами же учредили. Хвастался богатством, каменными палатами, балами, что каждый месяц дают в ратуше. Врал, что все улицы вымощены камнем, и грязи не встретишь даже в осеннюю распутицу.
Хвастовство немича мало кто тогда слушал. Но князя оно почему-то заело. Усмехаясь, он подошел к толмачу, по-братски обнял за плечи и предложил выйти на свежий воздух. Ни о чем не подозревая, немец согласился. Пока шли во двор, покачиваясь, напевал под нос свою тарабарщину. На толстые румяных щеках толмача ни одной волосинки, словно у девки или ребенка. На губах пьяная добродушная улыбка. В какой-то момент князю даже расхотелось бить, но для порядка один раз все-таки ударил. Ойкнув, немец упал. Потом так и остался сидеть в луже, удивленно тараща глаза и сплевывая прямо на кафтан вместе с кровавыми сгустками выбитые зубы.
Вернувшись, как ни в чем не бывало, князь сказал, что толмач остался во дворе проветриться. Немец больше на том пиру не появился, и жаловаться потом тоже не стал. Может быть, плохо помнил толмач, что случилось, а может быть, и сам боялся, что сболтнул лишнего. На том все и закончилось, но однажды увидел князь странный цветной сон.
Изумительной красоты город с хрустальными башенками, казалось, был пронизан светом. Но это был не палящий жар, как где-нибудь в степи на нагайском рубеже, а свет легкий, бодрящий. Над головой в синем и холодном северном небе весело бежали похожие на белых барашков облака. И будто показывая им куда бежать, на изумрудных и перламутровых шпилях вытянулись по ветру затейливо украшенные флюгеры. Себя князь увидел совсем молодым и безбородым. Одетый в немецкое платье он с удивительной легкостью шел по мостовой из прозрачного камня. Попадавшиеся на встречу люди были похожи на толмача - все как на подбор пышнощекие, румяные. Каждый, проходя мимо, приветливо улыбался, и на душе от этих улыбок было легко и радостно, как в далеком детстве.
Потом сон забылся. Но в ту ночь, князь увидел его снова, и к горлу подкатила горячая волна. Сердце сладко защемило, почти как в детских сновидениях, когда, превратившись в сокола, летал над цветущим лугом. А, проснувшись, почувствовал себя так, словно выздоровел после тяжелой горячки, когда, промучившись ночь в бреду, на утро вдруг ощущаешь, что болезнь ушла. Будущее по-прежнему рождало страх, но теперь он знал, что есть на свете земли, где не достанет ненавистная сила. И не надо для этого хорониться в лесах за Уральским Камнем или прибиваться к гуляющей по Дону воровской шайке...
- И вот теперь он, наконец, у заветной черты!
Осторожно, стараясь не наступать на засохшие коровьи лепешки, князь прошел через вытоптанный двор. У плетня остановился, облокотившись на поросшую мхом лесину. Где-то, совсем рядом, в лесу кричала ночная птица. В наступающих теплых сумерках разливались медовые запахи трав. Неожиданно подумал:
- Скоро Купала. Говорят, в Литве его тоже справляют...
И тут же пришли воспоминания: - Огни факелов дрожат, отражаясь в сонной глади лесного озера. Свет выхватывает из ночного мрака мокрые от браги губы, венки на головах женщин. Мелькают над пламенем босые ноги прыгающих через костер девок. И чьи-то руки тянут тебя в темноту, где под пологом леса слышен хруст веток и горячий призывный шепот.
Все последние месяцы он жил одержимый только одним. А теперь с ароматами входящего в силу лета нахлынули вдруг плотские желания. Стараясь обуздать себя, подумал:
- Ты еще литовский рубеж, не перешел. Завтра обо всем остальном думать будешь.
Посмотрел назад. Растрепанными стогами торчали в молочно-серых сумерках соломенные крыши деревни. На улице ни души. Не единого звука со стороны шляха, но на душе все равно тревожно.
-Зря решил заночевать. Хоть по темноте, хоть на ощупь, но нужно было дальше ехать.
Со стороны сарая, где расположились Степан и Митька послышался шепот. Обострившимся чутьем князь сразу уловил недоброе. Стараясь ступать бесшумно, подкрался к дверям сарая. Но его все-таки услышали, и шепот затих. Теперь уже не осталось сомнений, что холопы обо всем догадались. Страх, который и не покидал его все последние дни, с удвоенной силой застучал в висках. Отгоняя его, князь решительно шагнул навстречу опасности.
Когда распахнулась дверь, Митька и Степан испуганно зашевелись на сене, хотя продолжали делать вид, что спят. Однако приказ выезжать быстро поднял их на ноги. Степан испуганно запричитал, что на ночь глядя ехать опасно. Митька молчал, только угрюмо косился на господина. Подгоняя слуг, князь думал, что они все равно будут ему подчиняться и дальше. Потому что повиновались всю жизнь, потому что служили и повиновались их отцы и деды. И все же мысль о возможной измене не оставляла. Ведь, переступая запретную черту, он сам разрушал сложившийся веками свод обычаев и правил, превращавший людскую толпу в нечто более организованное - общину, войско, государство.
Только в седле князь почувствовал себя уверенно и спокойно.
- Вот кажется и все! Теперь уже никто не удержит. Прощай Русь, здравствуй Литва, ждите гостя вольные города ганзейские!
Посмотрев на восток, трижды перекрестился и больше уже не поворачивал головы. Дорога сначала нырнула в лес. В сгустившейся темноте поехали шагом. Степан по-прежнему тихо причитал, что в такой темени, не ровен час, наскочишь либо на сук, либо на нож лихого человека. Митька, словно набрав в рот воды, молчал, и в этом молчании было, что-то недоброе.
Когда дорога вынырнула на широкую прогалину, князь хлестнул коня. Звезды и тоненький серп молодого месяца запрыгали в такт ударам копыт. Ветер засвистел в ушах. А перед мысленным взором понеслись образы, того, что он навсегда оставлял позади себя:
-Сонная гладь реки с улетающими хлопьями утреннего тумана, скрип досок деревянного мостика под босыми ногами... Ясный морозный день за слюдяным окошком. Снег под санными полозьями...
Вытесняя далекие детские воспоминания, в память вдруг вторгся подьячий из Посольского приказа. Глаза пьянчужки воровато бегали, словно боялись на чем-нибудь остановиться, голосок был тонкий писклявый, и когда он говорил, жидкая бороденка, начинала мелко подрагивать. Руки у подьячего тоже тряслись, однако липовую подорожную до литовской границы справил так, что комар носу не подточит. Мастер был своего дела. Одна беда, язык мог в кабаке распустить...
На следующий день нашли беднягу в пруду. Решили, что свалился с мостков пьяный. Так все вроде и обошлось, вот только еще не раз приходил пьянчужка к своему губителю во сне. Смотрел жалостливо, будто хотел сказать:
- Хоть я никчемный и пропащий, а все рано хотел еще пожить на этом свете. Порадоваться хмельной чарке и красному солнышку...
После таких снов просыпался князь с тяжким грузом на душе, но сейчас почему-то не чувствовал больше укоров совести.
- Что осталось от бедняги в этом мире? Холмик с покосившимся крестом, да трепет заупокойной свечи перед иконой. А с небес, освободившись от жалкой личины, душа смотрит сейчас спокойно и умиротворенно. Потому что это ведь только здесь на Земле соблазны, ненависть и скрежет зубовный. А там, в вечности, все по-другому...
Вспомнилась почему-то и стычка у Заячьего лога, когда под самый вечер его отряд нарвался на польскую конницу. Сверкая латами, развернулись со стороны солнца правильным строем ляхи. Навстречу с руганью и татарским свистом устремилась конная толпа. Дальше остались только короткие яркие вспышки воспоминаний. Увернулся от пики, ударил наотмашь, но лезвие только скользнуло по чьим-то латам. Закружился, размахивая во все стороны саблей. Рядом отбивался от врагов Алешка. Бердыш - непривычное для конника оружие, в руках молодого богатыря разил страшно. Боясь приблизиться, ляхи кружились на расстоянии, стараясь дотянуться пиками. Один уже лежал на земле, придавленный конской тушей. Потом прогремел выстрел. Алешка схватился за плечо, и лицо вдруг стало по-детски удивленным. Князь помнил, как кинулся на помощь, но тут чей-то голос громко и истерично завопил:
- Измена! Ляхи окружают!
В голове молнией пронеслось:
-Сейчас побегут!
Оглянувшись, увидел, что вокруг уже только чужие, и, пригибаясь к конской шее, помчался прочь. В спину ярко светило заходящее солнце...
От полного разгрома в тот вечер спасли пушкари. Огородившись обозными телегами, дали залп. Положили и своих и чужих, но заставили врагов повернуть обратно. Ночью у походного костра кто-то стонал, кто-то последними словами ругал ляхов. Он же не проронил ни слова. Наверное, еще тогда прокралась в сердце червоточина. Захотелось вдруг стать начальником не над этой битой оравой, а командиром какого-нибудь иноземного полка - вышколенного, обученного биться правильным сомкнутым строем...
Придержав коня, князь заставил его перейти на шаг. Обернувшись, увидел, как догоняют Степан и Митька. В сумерках еще можно было рассмотреть контуры всадников. Но лес за их спинами смотрелся уже сплошной темной стеной и почти сливался с быстро темнеющим небом. В траве, предвещая теплый день, стрекотали кузнечики. Вдохнув полной грудью пропитанный ароматами лета воздух, он подумал:
- Ну вот и все! Здесь, наверное, уже Литва. Добрался!
И сразу налетели мысли о том, что завтра придется терпеть унижения на допросе у какого-нибудь худородного шляхтича, заправляющего пограничной стражей. Что вольные ганзейские города могут оказаться дырой, которую проклянет уже через месяц. Живо представилось, как, просыпаясь в тесной коморке, будет вдыхать запахи городских нечистот. Как на улице, толстые розовощекие немцы, словно на диковинку, станут показывать детишкам, на живого московита из дикой Московии. А когда разлетятся деньги за последний, заложенный в лаке перстень, придется идти наниматься к кому-нибудь из пузатых в работники.
Встряхнув головой, он постарался отогнать недобрые предчувствия.
- Пусть это будет завтра! Сегодня радуйся, что вырвался, что не висит за спиной кошмар пыточного застенка...
Когда Митька неожиданно выехал вперед, князь не сразу понял, что происходит. А холоп, преградив дорогу, неожиданно приказал:
- Стой!
Утверждая его право требовать, в лицо уставилось пистолетное дуло. Растерянно озираясь по сторонам, князь попытался найти Степана, но тот словно провалился сквозь землю. Однако по звукам догадался, что второй холоп спешился и подкрадывается сейчас сзади.
- Заблудился ты, князь! Чуть было в Литву не заехали, - проговорил Митька, и даже в сумерках князь разглядел на лице победную ухмылку. Пистолетное дуло уже не дрожало, а смотрело уверенно и нагло.
- Вот тебе и вырвался! Государева рука тебя и с того света достанет!
Перед глазами вновь появился подьячий. Теперь он тоже довольно ухмылялся и радостно потирал маленькие тонкие ладошки:
- Думал я тебя простил?! Нет уж, шалишь, князь! За все на свете платить надо. Теперь и твой черед настал.
Замелькали, сменяя друг друга, картины обратной дороги. Привязанного к седлу везут его по разбитому конскими копытами шляху. В деревнях, словно на диковинного зверя, выходят смотреть на пленника босоногие бабы и мальчишки. Оборачиваясь на скаку, пролетают мимо гонцы с царскими приказами воеводам.
Будто наяву он увидел черные бородищи, и недобрые огоньки в глазах заплечных дел мастеров. А потом увидел и свое тело- растерзанное, поломанное, окровавленное. И тогда, словно вода из прорванной плотины, нахлынуло отчаянное желание жить, вдыхать чистый полевой воздух, сжимать в руках горячее женское тело, и хоть краем глаза посмотреть на дивные ганзейские города...
Где-то рядом за спиной послышался шелест травы, и теперь все решали какие-то мгновения. Тряхнув поводом, князь двинул коня прямо на Митьку. Пистолетное дуло задрожало.
- Эй, не дури, князь! Выстрелю, ей бог выстрелю!...
Пистолет был украден из господской седельной сумки. Бил он без осечек. К счастью целился Митька не в грудь, а куда-то в лоб. Не отводя взгляда от еле различимого в темноте бойка, князь продолжал наезжать на холопа. Поймав, а скорее угадав момент, он резко пригнул голову, одновременно с вспышкой запального пороха. Содрав кожу с макушки, пуля вместе с клоком волос унеслась в пустоту. Увидев, что князь невредим, Митька испуганно вытаращил глаза. Хотел что-то крикнуть, но так и, застыл с перекошенным ртом, пока не обрушилась на него сталь княжеской сабли.
Таким ударом, наверное, могли похвастаться и деды, рассекавшие врага от плеча до пояса. Располовиненное тело мешком рухнуло на траву. Обернувшись, князь увидел, наконец, Степана. Выронив от испуга аркан, холоп кинулся в кусты, но, споткнувшись, упал, и даже не пытаясь подняться, заскулил, моля о прощении. Держась за конскую шею, князь нагнулся и вытер о траву саблю. Пряча ее в ножны, велел холопу убираться на все четыре стороны. И тут Степан запричитал:
- Не губи! Куда я же один вернусь! Ведь схватят же, на дыбе ломать будут!
- Да уж, не по шерстке не погладят! - усмехнулся князь. После короткого раздумья приказал - Поднимайся! Отслужишь измену, может и прощу.
- Отслужу, отслужу! Как пес служить буду! - радостной скороговоркой откликнулся Степан. Больше не оборачиваясь в его сторону, князь объехал место, где на дороге лежало бесформенное тело, и хлестнул коня.
Теперь уже только два всадника неслись в сторону быстро исчезающей светлой полосы на закате. Ничто больше не могло остановить стремительного бега. Будут еще новые тяготы, будут бессонные ночи на опостылевшей чужбине. Но все это завтра, а сегодня ветер в ушах поет сладкую песню бегства:
- Прощай Русь! Ждите гостя вольные города ганзейские!