Вец Ирина : другие произведения.

Гурьевский оборотень

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
 Ваша оценка:

  
  
  
   ГЛАВА 1
  
   Поселок наш, Гурьевск, вылепился из домишек, прилегающих к сереброплавильному заводу, еще в начале девятнадцатого столетия при императоре российском Александре Первом и почти за сотню лет своего существования разросся в небольшой сибирский городок. Только вот быстро истощились запасы серебряной руды по округе и уже через пять лет был спущен царевым министром по ведомству приказ завод наш в чугунолитейный перекраивать. Заправлял тогда всем этим управляющий императорским Кабинетом граф Гурьев, в его честь поселок Гурьевском и назвали.
   Пока гнал заводик серебряное литье, был он на хорошем счету у населения, а когда планида радужная сия улетучилась, то судьба ему пребывать в вечном забвении предначерталась. Потому как, хотя серебро - металл дрянь, в хозяйстве от него толку никакого, да издавна удумал кто-то башковитый из серебра деньги чеканить и попам кресты лить. По крестьянскому разумению - дело чрезвычайной прибыльности! Правду народ в старину говаривал: "С серебром жить - на золоте есть!" А от железа, хотя и пользы для мужика больше: тут и подковы, и гвозди, и инвентарь для вспашки, но от него разве шальной достаток в доме появится? Вот упустили деды наши птицу-удачу из рук своих, заделались обыкновенными мастеровыми с чумазыми лицами и рваненькой одежонкой, а ведь счастье совсем рядом было...
  
   Винная лавка моего дяди Аграфена Силантьевича Мезгунова числилась в откупе у государственной монополии. Расположена она была в опрятном домишке на главной улице поселка, почти в самом его центре. За пару лет лавка превратилась в солидную по нашим провинциальным меркам ресторацию с отдельными номерами для проживания, расположенными на втором этаже. Аграфен Силантич, невысокого роста крепыш с окладистой бородой, сердился, когда лавку кто-нибудь по забывчивости или по незнанию называл кабаком. "Это у Сеньки Лапшина - кабак, - обиженно заявлял он. - А у меня Заведение!". Тут дядя мой был, конечно же, прав. Кабак Лапшина находился рядом с заводом и посетителей привечал в основном из местных рабочих да крестьян с окрестных деревень. Публика малопочтенная. А к Мезгунову не брезговали заходить и заводской инженер Цермер с женой и фельдшер Скурыгин с дочкой и гроза всех нарушителей порядка урядник Рыбоквасов.
   Сразу стоит заметить, что настоящая фамилия у полицейского чина была другая, с обидным для такого представительного мужчины звучанием. Не то Тушкин, не то Чушкин. Потому он сам не стал препятствовать, когда гурьевцы окрестили его Рыбоквасовым - за то, что, войдя в Заведение, тот усаживался за стол с белой накрахмаленной скатертью и раскатистым басом частенько наказывал прислуге: "Рыбы давай! Да квасу!". Так вот прозвище переросло в фамилию и закрепилось за ним. Вкусы у него были постоянные, к водке он пристрастия не имел. Единственно, намерился последнее время ходить по воскресеньям к вдовой купчихе Степановой, что года два назад осела в нашем городке после смерти престарелого супруга. Стал крутить усы, распивать с нею чаи да вести глупые разговоры о преимуществах электрической тяги над паровой. Наверное, подумывал жениться. Ведь для сорокапятилетнего холостого мужчины такой поворот судьбы означал обустроенную старость, и даже появление сопливых наследников.
   Аграфен Силантич, отрывая племянника от матери, дал ей обещание вывести меня в люди. В Гурьевске последние два года я обучался в начальной школе, по вечерам помогая дяде вместе с Гриней обслуживать купчин, местную интеллигенцию и случайных заезжих. Для последних на втором этаже дома имелись три отдельные комнатки, убранные чисто и обставленные на городской манер.
   Работа не была мне в тягость, коробило одно - когда посетители обращались ко мне по примеру томной мадам Цермер с приторно-сладким словом "мальчик" или совсем уж обезличенно "человек". А больше всего по душе мне было, если кто-нибудь из них называл меня по имени, Николаем, или, на худой конец, "парнем". Ибо в возрасте шестнадцати лет нет ничего обиднее, когда тебя держат за подростка и относятся к тебе свысока.
   По субботам я частенько забегал в избу-читальню к Наталье, миловидной русоволосой девушке лет двадцати, дочери фельдшера. В отличие от поселковых барышень она носила белую с рюшечками блузку и строгую черную юбку до щиколоток. Мечтала Наталья в этой жизни всего о двух вещах - поступить на бестужевские курсы и покорить сердце молодого красавца Петра Скобеева, оборотистого сельского купца, который в Гурьевске держал свою мясную лавку.
   Подбором книг для чтения я себя не утруждал - проглатывал залпом всё подряд, поэтому в среде погодков за мной закрепилась слава парня просвещенного и за это мне сразу же была дана презрительная кличка Гимназист. Но к этому я относился без особого раздражения - ведь мой закадычный дружок Гераська Жилкин носил куда более оскорбительное прозвище Цыпа. По-моему, обидней не придумаешь.
   По утрам сотни заводских в черных робах шли на смену, угрюмо перебрасываясь между собой скупыми малозначащими фразами. Труд плавильщика ценился в Гурьевске всегда дешево и рабочий люд по десять часов выстаивал у раскаленных печей с единой мыслью отнести вечером в кабак Лапшина последние медяки. Мастера этому не препятствовали, ибо из уездного города Кольчугина поступило распоряжение местной власти беспощадно пресекать деятельность любых рабочих и вольнодумных кружков. А хмельной голове, известно, никакая политика не страшна. Вот и пил народ, кто - больше, кто - меньше.
   Летом в выходные дни и по праздникам, правда, бывало устраивались гуляния после ярмарки. Парни помоложе да девки в "разлуку" ходили, на завалинке танцы заводили. Гриня туда постоянно срывался, меня одного на всё Заведение оставляя. Дядя его за эти отлучки также постоянно грозил выгнать с места, но слова своего почему-то не держал. Наверное, потому что Гриня был приятным молодым человеком с обходительными манерами и извечным "чего изволите-с?" на холеном благообразном лице. А такого работника потерять - себе дороже. В Заведение же прямо с улицы человека не возьмешь!
   Так вот и жил наш Гурьевск заботами каждодневными и праздниками редкими. Пока не случилось однажды событие...
  
   А началось всё с того, что у вдовы Степановой волк зарезал и унес овцу.
   Дом у купчихи был двухэтажный, крестовой, с нижним этажом, выложенным из красного кирпича. В таком доме, поди, вся городская управа разместилась бы. Стоял он совсем недалеко от редколесья, на выезде из поселка. За дощатой оградой усадебки находились многочисленные дворовые постройки и садик с сибирскими раннеспелыми ранетками.
   Как истый почитатель порядка грозный урядник Рыбоквасов пришел в негодование, когда услышал о кровавом визите серого и решил самолично того волка истребить. Вероятно, чтобы дама сердца оценила его мужские достоинства. Ну, во-первых, смелость, а во-вторых - ловкость и сноровку.
   Рыбоквасов остался в сарае на ночь среди овец и устроил засаду. Часов пять он терпеливо боролся со сном, все время вслушиваясь в окружающую тишину. Под утро, когда гость из леса заскребся у прорытого им еще загодя лаза, наш герой достал из старенькой портупеи револьвер системы "наган", взвел курок и изготовился для стрельбы.
   Однако видимо, волчина учуял человеческий запах и решил не испытывать судьбу в этот день. Он не полез в сарай, а потрусил обратно к лесу.
   Тогда урядник, чертыхаясь, выбежал из сарая, приметил в саженях тридцати от себя волка и под оглушительный треск выстрелов выпустил в зверюгу из барабана все шесть пуль.
   Если бы он не попал один раз или два, то можно было бы этот факт объяснить просто - человек засиделся, руки и ноги у него затекли, оттого и результат неполноценный. Уж во всяком случае, охотники из местных эти промахи ему в вину никогда не поставили бы. Но Рыбоквасов умудрился положить все шесть пуль мимо.
   Сидя потом днем в Заведении и черпая ложкой наваристую уху из карасей, урядник поделился с моим дядей своими соображениями. Я был тому свидетелем, поскольку отвешивал бабке Тимонихе на кухне пуд сахару и запомнил разговор слово в слово.
   - Слышь, Аграфен, - мрачно изрек в конце повествования полицейский чин. - Волк-то удрал. Не убил я его.
   - Бывает... - рассудительно заметил дядя, оглаживая свой выпирающий из под жилетки животик.
   Рыбоквасов затряс головой.
   - Нет, ты не понял Аграфен. Я ведь в него вроде попал, перед тем как он в заросли ивняка юркнул. Хребтиной-то своей изогнулся, через себя перекувырнулся и шасть в кусты.
   - Ранил, значит, - заверил собеседника дядя. - Если кровь натекла, значит ранил!
   - Ты подожди про кровь, - буркнул полицейский. - Волк-то в кусты, а через мгновение из ивняка выскочил кто-то. Я сначала подумал, может, парочку какую из наших, гурьевских, я спугнул - дело молодое, сам понимаешь. Да только был этот человек один, а, если честно сказать, то даже и не человек. Описать мне его трудно. Вихрь какой-то. То ли одежка на нем, то ли шкура. Вроде бы все-таки человек. Он до деревьев двумя прыжками добрался и как в землю канул. Я после к кустам подошел, а там никаких признаков смертоубийства. Только трава примята. Вот мне и странно, кого же я по утру на краю поселка встретил? Не упыря ли, что в волка легко превратиться может, а потом вновь человеческий облик принять? Как думаешь?
   Аграфен Силантич закрестился, моргая. Такое объяснение застало его врасплох. Я тоже застыл в дверях кухни с безменом в руках, разинув рот. А ну, действительно, вдруг у нас вурдалак объявился? То-то о Гурьевске слава пойдет, если это правда!
   Но дядя мой быстро пришел в себя.
   - Ты, Илья Петрович, меня не пужай. Какой еще упырь? Сколь здесь живу, о нечисти подобной слыхом не слыхивал. Почудилось, тебе должно быть. Бродяжек-то по округе хватает.
   Рыбоквасов спорить не стал.
   - Я про упыря почему вспомнил, Аграфен? Ведь из шести пуль ни одна волка не взяла. А стрелок я неплохой, сам знаешь - в бутылку с двадцати шагов легко попадаю...
   Доел урядник свою уху, надел на голову фуражку с блестящей кокардой и вышел из Заведения.
   А через день про этот случай с Рыбоквасовым почитай уже половина поселка знала - бабка Тимониха всех, кого смогла, оповестила. Разговоры в народе пошли, домыслы. Дело кончилось тем, что какие-то мальчишки с заводских окраин додумались каверзу устроить. Распотрошили они тыкву, в кожуре прорезей на подобии лица наделали, а внутри свечечку укрепили. Вечером неприметно пробрались они к дому вдовы Степановой и, как только та на стук в окно выглянула, сунули ей к стеклу тыковку с горящими глазами - потехи ради. До самой ночи потом собаки в Гурьевске успокоиться не могли - столько визгу от шумливой бабенки образовалось.
   Шутки шутками, а всего через три дня всколыхнуло наш провинциальный городок сообщение, что под Салаиркой на дороге найдена мертвая пожилая женщина. Старушка эта направлялась на богомолье, с собой имела узелок с тряпьем и ничего более, так что убивать её ради наживы вообще смысла никакого не было.
   Тут уж бабий телеграф во всю заработал - Салаирка-то всего в десяти верстах от нашего поселка. На полном серьезе все про упыря заговорили, для убедительности и привирая кое-чего. У страха, известно, глаза велики.
   Становой пристав вызвал к себе Рыбоквасова и учинил ему головомойку за распространение сведений конфиденциального порядка, которые в среде обывателей могли стать причиной недоверия властям. Урядник вышел от начальства злой как черт, смахнул рукавом кителя выступивший на лбу пот и, погрозив кулаком воображаемому оборотню, прошипел на всю площадь:
   - Вот поймаю мерзавца, своими руками голову оторву!
   А первой жертвой воинственного настроя Рыбоквасова стала бабка Тимониха, у которой блюститель порядка конфисковал самогонный аппарат, чтобы той в другой раз было не повадно распускать свой длинный язык.
   Еще три дня пошушукался народ да и примолк. Население уведомили из управы, что богомолка сердце имела слабое, страдала не один год падучей, так что в смерти её ничего необыкновенного не усматривается.
  
   Через день рано утром я к дому Гераськи подбежал, камушком в стекло засветил и стал ждать пока дружок мой ко мне не выйдет, как было уговорено.
   Полусонный Цыпа вывалился из окна и шаткой походкой приблизился к заборчику. Вид у него был более чем неказистый - всклоченные волосы, осоловелые глаза и рубаха навыпуск.
   - Может, не пойдем, Коль? - зевая, предложил он. - Корову скоро в стадо гнать надо. Мать ругаться будет, если припозднюсь.
   Я успокоил его.
   - Не бойся. Делов-то всего на полчаса. Успеешь вернуться вовремя.
   Зябко поеживаясь от утренней прохлады и сбивая росу с придорожных лопухов, мы зашагали по улице на окраину поселка. Мой приятель еле поспевал за мной, продолжая гундосить:
   - Ну, чего ты еще удумал? Нет там ничего. Лучше бы выспались, право слово... А то вдруг Рыбоквасов опять засаду устроил?
   Зная характер моего дружка, я не стал обращать внимания на его нытье. Не в первый раз. Даже когда собираемся на рыбалку, та же история. Канючит и канючит. Зато от ухи не оттащишь - трескает так, будто живот на зиму едой загодя забить хочет. Что тут скажешь? Видно, таким уж противоречивым Цыпа уродился.
   Дом вдовицы Степановой, казалось, еще дремал - ставни были захлопнуты, во дворе - гробовая тишина.
   Обогнув усадебку, мы пробрались к зарослям ивняка. До ближайших деревьев отсюда было не более десяти саженей. Дом купчихи остался за нами на взгорке - до него было саженей сорок.
   - Теперь будем искать, - сказал я, нагибаясь. - Всего-то шесть пуль. Ищи у кустов, а я за ними посмотрю. И помни, где пули в землю вошли, там взрыхление будет. А срикошетить они не должны были - на той неделе дожди частили, почва сырая.
   - Ладно учить! - проворчал мой товарищ, послушно опускаясь на коленки. - Одного понять не могу, зачем тебе всё это? Свинца на грузила, что ль, не хватает?
   - Дурень, - укорил я его, между тем пытливым глазом изучая суглинок. - Если Рыбоквасов ни разу не попал, то мы должны найти все шесть пуль. Бил он кучно. А если же хоть одна в волка попала, то мы скорее всего эту пулю не найдем, поскольку она в волчине засела.
   - Ну и что? - пропыхтел Цыпа из-за кустов.
   - А то, что книжки читать надо! - вразумил я недогадливого дружка. - Упыря никакие пули не берут, кроме серебряных. Если тут был упырь, то мы должны найти ровно шесть пуль.
   - Глупости всё это... - отозвался Гераська и вдруг присвистнул. - А ну, иди-ка сюда!
   Я мигом поднялся и кинулся к нему на зов.
   Чуть в стороне от ивняка у основания небольшого холмика зияли подозрительные отверстия. Цыпа сидел на корточках близ них и шмыгал носом.
   - Смотри, тут они! - победоносно заявил он. - Доставать?
   С помощью ножа мы разрыли первую ямку. На глубине не более двух вершков от поверхности в земле обнаружился грязный комочек металла. Цыпа тут же двумя пальцами подцепил пулю и протянул её мне.
   Не прошло и пяти минут, как на белом платке, который я расстелил перед собой, уже лежали все шесть пуль.
   - Метко бьет, зараза! - восхищенно проговорил Гераська. - Мне бы так научиться.
   - Ты что, урядником хочешь стать? - поинтересовался я, рассеянно подводя итог нашим раскопкам.
   - Нет, - пробубнил приятель. - Зачем урядником? Для охоты. Чтобы рябчика влёт бить.
   Мы поднялись.
   Я засунул платок с пулями поглубже в карман и, поспешая, направился за Цыпой к тракту. Теперь у меня почти не осталось сомнений - Рыбоквасов стрелял действительно в оборотня, а, значит, народ зря успокоился.
  
   ГЛАВА 2
  
   В субботу утром, как обычно, я с двумя книгами под мышкой припустил по улице к дому товарищества приказчиков, в одной из просторных побеленных комнат которого располагалась читальня.
   Наталья сидела за массивным бюро из черного дерева и что-то писала в большую тетрадь с толстыми коленкоровыми корочками. Рядом с ней у окна стоял сам инженер Цермер в коричневой замшевой куртке. Он читал свежий номер газеты "Алтайские ведомости", которую русоволосая девушка час назад получила в почтовой конторе. Мое появление осталось незамеченным, настолько каждый из них был поглощен своим занятием.
   Я подошел к столу, выложил на край кирпичиком книги и смущенно попросил дочку фельдшера:
   - Наталья Васильевна... Мне бы что-нибудь про упырей.
   Скурыгина подняла свои лучезарные глаза, хлопнула длинными ресницами и недоуменно переспросила:
   - Про упырей?
   Я кивнул и на всякий случай уточнил:
   - Хорошо бы с картинками.
   Инженер отвлекся от чтения, ловким движением снял с орлиного носа пенсне и с любопытством стал обозревать мой сконфуженный профиль. Наталья между тем о чем-то задумалась и после непродолжительной паузы мягко посетовала.
   - Про упырей у нас, наверное, ничего нет. Если хочешь, Николай, я дам тебе сказки. Или Гоголя. Может быть, там что-нибудь найдешь... Будешь брать?
   Я снова кивнул. В моем положении привередничать не приходилось.
   Тогда девушка поднялась из-за стола, подошла к этажерке и миниатюрной рукой стала перебирать корешки уставленных рядами книг. Пока она там возилась, инженер Цермер, окончив ознакомление с моей невзрачной наружностью, вежливо поинтересовался:
   - Вы случаем не Аграфена Силантьевича сынок, молодой человек? А то личность мне ваша как будто очень даже известная.
   Не ответить на вопрос столь важной персоны было бы верхом неприличия, и я смущенно пробормотал:
   - Племянник я его...
   Инженер снова водрузил на нос песне и несколько укоряющим тоном заметил:
   - Отчего же вас, любезнейший, на всякую мистическую шелуху потянуло? Да еще с местным колоритом - упыри, вурдалаки. Эдгара По начитались?
   - Только "Золотого жука". В прошлом году...
   - Понравилось?
   - Очень!
   - Ну, а "Казаков", сочинение графа Льва Николаевича Толстого, читали?
   - Нет... - признался я. - А интересно?
   - Не то слово, - вздохнул Цермер. - Я ведь с Львом Николаевичем знаком немного. По переписке. Выдающийся человек нашей эпохи. Обязательно ознакомьтесь с его творчеством, юноша.
   Он повернулся лицом к Скурыгиной, которая вернулась к столу с книгами и попросил:
   - Дайте ему, Наташенька, "Казаков". Пусть приобщается к современной гуманистической мысли.
   Скурыгина виновато прижала маленький кулачок к груди.
   - Вы же знаете, Густав Генрихович, у нас только "Война и мир" да и та на руках...
   Цермера такой поворот не смутил - он улыбнулся, отчего стал похож на добродушного усатого кота, и обратился прямо ко мне:
   - Тогда я вам, Николай, книгу из своей библиотечки дам. Только вы потом верните, пожалуйста - на ней дарственная надпись самого графа Толстого. Очень, знаете ли, мне эта книжка дорога.
   - А когда зайти? - тихо проговорил я, немного оторопев оттого, что вот так, совсем запросто, можно завести знакомство с самим главным инженером завода.
   - Вы временем располагаете? - осведомился он и, получив подтверждение, великодушно предложил. - Тогда идемте прямо сейчас...
   До площади мы шли вместе, причем Цермер нисколько не смущался моей компании. Он даже намеренно пытался сбавить шаг, так как я все время приотставал, робея идти в непосредственной близости от него.
   За площадью у двухэтажного дома с жестяной крышей, окрашенной суриком в бледно-оранжевый цвет, мы остановились.
   Во дворе, нагруженная комьями угля, стояла телега. Запряженная в неё пегая лошадка понуро водила головою из стороны в сторону и храпела. Тут же рядом с телегой мадам Цермер что-то сердито выговаривала щуплому вознице-инородцу. Увидев мужа, она подобрала подол своего голубого муслинового платья и решительной походкой приблизилась к супругу, совсем при этом не замечая меня.
   - Дер арбайтер хабен дизе арбайт хойте цу эрфёллен... - выпалили она скороговоркой. - Эр ферштее нихьт.
   Цермер снял пенсне, протер белоснежным платком стеклышки.
   - Успокойся, Софьюшка, я всё устрою, - ласково проговорил он и обратился к вознице. - Любезный, сгружайте. Так и быть, получите на водку.
   После этих слов мадам Цермер быстро удалилась, а инженер, ухмыляясь, пояснил мне причину недоразумения, возникшего между его супругой и возчиком угля:
   - Моя жена никак не привыкнет, что в России за услуги принято давать сверх уговора на водку...
   Мы поднялись по скрипучей деревянной лестнице на второй этаж.
   Я хотел было остаться в дверях, но Густав Генрихович настоял, чтобы мы прошли в кабинет. Пришлось уступить. По коридору, довольно невзрачному и унылому, как и большинство передних, где мне довелось побывать, я поплелся вслед за инженером.
   А потом вдруг случилось чудо - я замер, не в силах даже вздохнуть. Так поразила меня своей обстановкой комната, в которой мы очутились.
   Прежде всего - у окна, обрамленного тяжелыми бордовыми занавесями, стоял огромный, зеленого сукна, письменный стол. На нем возвышались горы книг в твердых коричневых переплетах с золотым теснением и стопки бумаг, исписанных мелким изящным почерком. На углу стола за бронзовым чернильным прибором, выполненным в виде играющих ангелочков, разместились керосиновая лампа с розовым абажуром, чашка недопитого кофе и тусклый комок серого металла величиной чуть меньше моего кулака.
   Сместив взгляд чуть выше, я содрогнулся - со стены на меня уставились глаза какого-то свирепого чудовища. В первый момент я здорово струхнул, но почти сразу же догадался, что это всего лишь чучело головы дикого кабана и, несмотря на свой зловещий вид, никакой серьезной опасности оно не представляет.
   На противоположенной стене кабинета висел прямоугольной формы огромный рыцарский щит. Стальные полосы делили его выпуклую поверхность на четыре разноцветных квадрата - белый, сиреневый, черный и желтый, причем в белом зияла внушительная пробоина с рваными зазубренными краями. Наверняка, это был настоящий рыцарский щит тех времен, когда им приходилось защищаться от вражеских мечей, булав, копий и стрел.
   На верхней полке этажерки, которая соседствовала со щитом, еще я увидел изящный макет корабля, собранный из кусочков какого-то тусклого металла и красного дерева. Мачты, трубы, пушки, трапы и даже иллюминаторы - всё было как в реальности. Только из труб не шел дым, а на палубе не было матросов.
   Цермер подождал пока я освоюсь с обстановкой и жестом пригласил меня к письменному столу.
   - Знаете, молодой человек, - жизнерадостно проговорил он, доставая из шкафа две рюмки и бутылку вина, - прежде всего мы с вами отметим одно событие. Коньяку или водки я вам, конечно, предложить не могу, а вот ликер будет в самый раз. Прошу вас...
   Тут уж я совсем растерялся - мало того, что инженер пригласил меня в кабинет, так он еще и выпить со мной изъявил желание. Ведь, рассказать кому - не поверят!
   Эх, была, не была. Я положил свои книжки на стопку фолиантов, послушно взял в руки рюмку и залихватским движением опрокинул её содержимое в рот. Пахучая отрава сразу же обожгла глотку, оставляя после себя неведомый доселе сладковатый привкус.
   По тому, как инженер улыбнулся, мне стало ясно, что мною допущена какая-то оплошность. Тем не менее, я облизнулся и отвесил хозяину легкий поклон:
   - Благодарствуйте...
   После чего поставил рюмку на край письменного стола.
   Цермер рассмеялся и совсем необидно заметил:
   - Здоров ты её, Николай!... Только вот так ликер или коньяк пить не следует. Надо делать очень маленькие глоточки, чтобы чувствовать аромат этого божественного напитка. И больше рюмки никогда не принимать, дабы в печальном усердии не стать очередной жертвой Бахуса...
   Языческий бог, кутила и весельчак, был мне известен по мифам древних греков и латинян. Я даже запомнил картинку, на которой тот пировал в окружении козлоногих сатиров и нагих вакханок. Поэтому я с пониманием кивнул инженеру, показывая, что принял его слова к сведению. Хотя на самом деле угощение пришлось мне не совсем по душе. Лучше бы уж отведать чаю с баранками. Или, на худой конец, леденцов за десять копеек фунт. Цыпа, например, без них жизни не представляет.
   Я еще покрутил головою по сторонам и пальцем осторожно указал на крейсер.
   - Можно посмотреть?
   Цермер ухватил макет корабля за подставку, стянул его с этажерки и поставил на подоконник.
   - Смотри, - любезно предложил он и тут же пояснил. - Это "Варяг". Друзья мне сделали подарок на именины. Еще в Петербурге...
   Пока я разглядывал диковинную вещь, Густав Генрихович допил свой ликер и как бы между делом поинтересовался:
   - А вот скажи, Николай. Последние дни все только и говорят, что о странном происшествии с урядником. Но не пристало же в наш просвещенный век верить в упырей и всякую нечисть... Ты как думаешь?
   Я обернулся.
   Инженер сидел в кресле и рассеянно крутил в руках какой-то стеклянный шар. Однако под пенсне угадывался чрезвычайно сосредоточенный взгляд. И ни тени улыбки на лице, ни тени благодушия.
   Я молча подошел к письменному столу, выложил перед ним скрученный в тугой узел платок с пулями и неспешно развязал его.
   - Что это? - с азартом исследователя спросил мужчина у меня. - Пули?
   Я охотно подтвердил:
   - Все шесть.
   - И что?
   - Господин урядник не мог промахнуться. Но ни одна волка не взяла. Значит, не волк это был, а оборотень.
   Мой собеседник недоверчиво покачал головой.
   - Ну, так уж и оборотень. Хотя...
   В кабинете на мгновение зависла гнетущая тишина.
   Цермер встал и прошелся из угла в угол. Наконец, он остановился, потер в задумчивости щеку и удрученно проговорил:
   - Людям свойственно пугаться неизвестного. Наверное, они по своему правы. Вот только опасаться оборотня следует все же не им, а мне... обрусевшему потомку рыцарей тевтонского ордена...
   - Вам? - удивился я. - Почему?
   Густав Генрихович вздохнул и ответил вопросом на вопрос.
   - А ты что-нибудь слышал о гурьевском ведьмаке? Заводские мастера, старожилы, мне о нем поведали. История и на самом деле темная...
   - Нет, - волнуясь, произнес я. - Ни разу не слышал.
   Были у меня сомнения насчет нечистой силы, а после авторитетного упоминания инженером об оборотне они вмиг рассеялись. Неужто и впрямь среди жителей поселка упырь ходит и православный люд изводит? От этой мысли поджилки мои затрепетали - страх-то какой! Только, несмотря на то, что душа в пятках - а ведь всё равно интересно...
   - Ведьмак-то этот давно тут у нас обитает? - озадачил я вопросом Цермера.
   Но вместо короткого ответа услышал я от него жуткую быль, что предки наши после себя оставили. Память моя всё дословно впитала, ничего не упустила.
   А было всё так...
  
   Сказ о гурьевском ведьмаке.
  
   На пятый год существования сереброплавильного заводика приехал в Гурьевский поселок с инспекторской проверкой Иоганн Шермер, чиновник от горно-рудного приказа. Был он собою уже немолод, изрядно дороден и приземист. А с пышными бакенбардами на обвислых бульдожьих щеках походил он больше на свирепого пса, чем на человека.
   Ознакомился столичный чиновник с положением дел на заводе, изучил отчетность, поговорил с мастерами. По всему выходило, что предприятие прибыльное, рабочий люд тут не обделен, гарнизон в порядке. Короче, все довольны.
   Решил Шермер заодно посетить и Верхне-Салаирский прииск. Приказал он с вечера готовить конный отряд. Прямо с утра выехал он из поселка, дабы за день на прииске все дела свои сделать и к ночи обратно в Гурьевск вернуться.
   А руда богатая серебром тогда с приисков в поселок под конвоем доставлялась и всякое передвижение важных чиновников без охраны также не обходилось, потому как в поисках легкой наживы, бывало, пошаливали на дорогах лихие сибирские удальцы с саблями на боку да с пистолетами за пазухой.
   Выехал отряд из чащи лесной на опушку - глядь, бредет, поспешая, навстречу им мужичок в обносках и с котомкой на плече. Не брит, не мыт. Сущий варнак.
   Так бы и прошел бродяга мимо инспектора - то же, невидаль, нищий, да Шермер того человека наказал схватить и вести к нему для допроса. Видно, очень порядок любил. Это у некоторых чиновных в крови.
   Посыпались на мужика вопросы: кто таков, куда идешь, по какой надобности? Струхнул тот, стал мямлить что-то и просить, чтобы его отпустили. Но не поддался на уговоры Шермер и обыск тому устроил. И когда из котомки вытряхнули в грязь дорожную убогий скарб странника, то выпала из неё еще и тряпица, в узел затянутая. А как развязали её, то все и обмерли - предстал перед взорами служилых людей самородок серебряный, величиной с человеческий кулак или даже поболе.
   Удивились этому стражники, а больше всего, известно, чиновник столичный. Ругаться он стал, дескать ворует всякое отребье у императора российского с его приисков серебро, для государственных нужд предназначенное. Рассвирепел, велел бродягу бить кнутами, пока не признается.
   Не вынес побоев мужичонка, отдал богу душу. Тогда Шермер приказал бросить его тело в кусты придорожные, а самородок самолично конфисковал. Всё по чести, по совести.
   А когда уже обратно отряд из Верхне-Салаирского прииска вечером возвращался, то на месте, где с утра труп бродяжки лежал, увидели люди на сей раз только волка чащобного. Как появились из-за поворота служивые, так волчина глазами зыркнул, хвостом махнул и скрылся немедля в чаще лесной. Долго потом оттуда вой дикий раздавался. Знак недобрый.
   А день спустя в комнате гарнизонного начальника, где квартировал приезжий чиновник, нашли мертвого Иоганна Шермера с рваной раной на шее. Будто волк его загрыз. То-то шум поднялся! Провели тут же расследование, всех причастных к делу опросили, но виновного так и не сыскали. Не обнаружили в вещах покойного и самородка конфискованного. Исчез тот бесследно. И с того же года иссякли прииски серебром, так что вскоре решено было гурьевский заводик на чугунное литье переводить.
   Вот и повелось в народе поверье, будто странник, встреченный Шермером и им замученный, в волка обратился, а его волчий род с тех пор стал мстить людям, не взирая ни на чины, ни на звания...
  
   Слушал я инженера, а в голове моей тревожные мысли роились. Ой, не к добру всё, не к добру. И зачем он мне эту сказку рассказывает? Просто ли меня пугает или сам в это верит?
   Страх холодком пробежал по моей спине, на висках выступили капельки пота.
   - Я думал, что всё это чепуха, устное народное творчество, - подытожил свой рассказ Густав Генрихович, - но в архивах на днях раскопал я одну папку с бумагами. Оказывается, действительно приезжал в Гурьевск Иоганн Шермер, чиновник из горно-рудного приказа. Более того, скончался он здесь - то ли кровь горлом у него пошла, то ли еще какая оказия. За давностью лет подробных сведений не сохранилось...
   Глянул я на стену ненароком, а с нее морда свирепого вепря на меня взирает. Да еще, гадина, вроде клыком подергивает, страх нагоняя. Ну, просто жуть одна! Схватил я тогда свои книжки со стола, бочком к двери двинулся. Поклонился напоследок, пробормотал что-то и ноги в руки. Как говорится, в гостях хорошо, а дома - лучше. Спокойнее, уж точно.
   Цермер меня на лестнице догнал. Сунул книжицу, вероятно, сочинение графа Толстого, да еще по плечу на прощание похлопал.
   Выскочил я стремглав на улицу, на солнышко, только там замедлил шаг. Понемногу пришел в себя, успокоился. Даже вспомнил, что пули вместе с платком на столе в кабинете Цермера оставил. Ну, и бог с ними!
   Сонный Гриня встретил меня в Заведении тоскливым безучастным взором. Эх, вот если бы он знал, что мне услышать только что давелось...
  
   ГЛАВА 3
  
   Вечером в Заведении народу больше обычного собралось, так что мы с Гриней с ног сбились, ублажая многочисленных посетителей. Из кухни, где заправляла всем наша кухарка Агеевна, приходилось мчаться с тарелками и графинчиками до столов, быстро выставлять дымящиеся блюда пред светлы очи господ, забирать в мойку грязную посуду да еще отвечать попутно на вопросы и не просто так, а по делу, чтобы промашки какой-нибудь не вышло.
   Дядя мой, Аграфен Силантьевич, словно сфинкс египетский застыл с благодушной улыбкой на лице в углу залы у чахоточного фикуса. Ведь работа у него наиответственнейшая. Что приметит неположенное - пальцем тычет и беги, исправляй. Кто из гостей переброситься словом захочет с умным человеком - сразу с места срывается, разговор заводит. От такого внимания к каждой персоне и слава о Мезгунове большая по округе. Людям приятно, когда их почитают. За это они не только чаевые охотнее дают, но и чаще в Заведение наведываются. Опять же, барыши.
   Короче, всё как обычно шло в этот вечер, пока распря между Петром Скобеевым и телеграфистом не началась.
   Вечно хмурый телеграфист Щеглов, оглобля стоеросовая, одетый в черный служебный китель, подначивать стал молодого купца и не с целью какой-нибудь зловредной, а просто так, по дурости. Или от скуки.
   - Скажите, Петр, отчего успех имеете у женского полу? Слова, может быть, какие-нибудь особенные знаете? Поделитесь, прошу вас.
   Скобеев усмехнулся, бросил многозначительно:
   - Слова особенные знаю, конечно. Только вам-то они зачем? У вас душа черствая. До потаенных женских струн добраться все равно не сумеете. Привыкли с людьми обходиться как с телеграфным аппаратом - точка, черточка, точка, черточка...
   - У меня в Томске невеста! - обиделся телеграфист. - Зачем же вы так говорите?
   Только Скобеева не унять - графинчик-то уже наполовину пуст.
   - Это я к тому, что женщин вы совсем, любезный, не чувствуете. Слишком вы прямолинейны и в мыслях и поступках. Точка - "а", черточка - "б"...
   - "Т", - тут же поправил его Щеглов. - Тире согласно коду Морзе - это буква "т". А точка - это буква "е".
   - Неважно, - отмахнулся купец. - В том то ваша и беда, что сухой логикой женскую душу измерить хотите, одно другому сопоставить и закрепить навечно. А в этом деле такой подход - верная неудача. Вот, например, говорят вам, что видеть вас не желают. Вы, как человек прямодушный и робкий по натуре, сразу в бега от предмета вашего обожания. Ах, она меня не любит! А того понять не умеете, что женщина всего лишь вас к поступку вынуждает. Значит, не скрываться надо с её глаз, а, наоборот, своей персоной ей каждодневно досаждать и осыпать барышню всевозможными знаками внимания. Завалить её комнату цветами. Подарочек сделать интимный - на сколько фантазии вашей хватит - кому колечко золотое, кому и ленточки довольно будет. Стихи, вот, еще безотказно действуют...
   - Ну, стихи писать - большой талант нужен, - хмуро заметил телеграфист.
   Петр Скобеев аккуратно поднес очередную рюмочку с водкой к губам и опорожнил её единым махом, поморщившись.
   - А я не к вдохновению вас призываю, - благодушно сказал он после паузы собеседнику. - Журналы читать надо, там этого добра предостаточно.
   Разговор бы им этот прекратить, да Щеглов не к месту ляпнул, ухмыляясь многозначительно:
   - Тогда не зря, выходит, инженер Цермер в избу-читальню зачастил. Никак мадмуазель Скурыгину своим мужским вниманием почтить соизволили...
   Скобеев медленно поднялся, схватил собеседника за грудки и через стол его на себя потянул, сметая с белой скатерти тарелки и порожние стопки.
   - Ты, Щеглов, Наталью Васильевну трогать не смей! Я тебе за неё башку запросто сверну!
   - А чего я сказал? - побелев, пробормотал телеграфист. - Мне врать без надобности. И опустите руки, китель вон совсем помяли... А насчет инженера и Скурыгиной - всё правда. Сам видел, как они на этой недели в продуктовой лавке любезничали!
   - Врешь! - оборвал его сельский купчина. - Наталья Васильевна нам с тобой не чета. Она - барышня правил строгих, о благе народном печется. И ты, Щеглов, слухов дурных о ней не распускай!
   Первым к столу распрю заглаживать дядя Аграфен Силантьевич бросился, а там и я с веником и совочком к ним приблизился.
   Раскрасневшийся телеграфист плюхнулся на стул, приводя в себя в порядок. Скобеев же присаживаться не стал - кинул на столешницу ассигнацию и сразу направился к выходу. У порога остановился, кадыком двинул и изрек громогласно:
   - Тебе, Щеглов, мне веры нет. Но уж коли инженер вправду от жены своей погулять решил, и Наталью Васильевну перед обществом осрамить, то пусть на себя пеняет. Я ему этого не спущу! И ты, Щеглов, не злорадствуй!...
   Хлопнул он дверью и скрылся с глаз, в то время как многочисленные посетители снова принялись за еду, весело обсуждая между собой приключившийся мезальянс между спорщиками.
   В Заведении у нас редко кто буянит, все ж не лапшинский кабак. Публика почтенная. И вот на тебе!
   Гриня, пробегая мимо меня и дяди с дымящимся самоваром, сокрушенно опечалился:
   - Ай-ай-ай! И что за мода пошла чужое добро бить? Этак никакой посуды не напасешься! Лизка, вон, позавчерась пару тарелок кокнула, а ведь еще пять стаканов от кипятку за неделю полопались...
   Вздохнул Аграфен Силантич, помял ладошкой бороду, с мыслями собираясь. Двенадцатилетней Лизке, дочери Агеевны, он внушение сделал, да что с того проку?
   - Завтра с утра пойдешь, Николай, в магазин, - обратился ко мне с наказом дядя. - Купишь полсотни граненых стаканов и еще новых тарелок для закуски десятка три. Я тебе денег дам...
  
   Утром я забежал за Гераськой, пообещал за помощь пятачок, и мы вместе дунули в магазин.
   В небольшом помещении с дощатыми прилавками и полками, на которых соседствовали всевозможная утварь, рулоны мануфактуры и разноцветные жестяные коробочки с леденцами, было немноголюдно.
   Покуда сонный приказчик обслуживал ранних посетителей, Гераська уныло обозревал богатые залежи товаров, а я прикидывал в уме, как бы мне сэкономить на покупках копеек двадцать пять. Из этой суммы пятак я великодушно отписал Цыпе, себе же решил не оставлять ничего - месяц назад мать просила прислать ей иголок и ниток, так что остаток предназначался на галантерейные расходы.
   Наконец, дошла очередь и до нас.
   Получив солидный заказ, приказчик оживился - резво выставил на прилавок огромную картонную коробку, открыл её и стал проворно доставать изнутри обернутые в мягкую бумагу тарелки, попутно смахивая с них свежую древесную стружку.
   - Вот, извольте, ровно тридцать! - любезно проговорил он. - Двадцать две копейки штука-с. Итого, шесть рублей и шестьдесят копеек.
   Я осторожно взял в руки тарелку из ближайшей ко мне стопки и стал внимательно изучать её, мысленно соображая, к чему бы придраться. Как на грех, товар был отменный.
   - Каемка золотистая, - озаботился я. - А у нас вся мелкая посуда с голубой обводкой по краю. Выделяться будут.
   - Есть суповые блюда, - тут же отозвался приказчик. - Как раз с голубой каймой. Может, желаете взглянуть?
   - Нет, - затряс я головой. - Суповых нам не надо...
   К счастью выявился еще один дефект - на обратной стороне тарелки застыла капелька заводской краски. На такой пустяк вряд ли кто-нибудь обратил бы внимание, но только для меня это был вопрос заработка.
   - Однако же, двадцать две копейки за штуку... А это что? - ужаснулся я и ткнул пальцем в пятнышко.
   Цыпа из солидарности присвистнул.
   Приказчик пожал плечами, недоуменно хлопая ресницами, и медленно произнес:
   - Ну, извольте, на полкепейки со штуки я цену снижу. Из уважения к Аграфену Силантьевичу. Брать будете?
   Пятнадцать копеек навару меня не устраивало, ведь со стаканов барыши и вовсе не светили. Стаканы они и есть стаканы - стекло да и только. Пришлось торговаться дальше.
   - Прежние мы брали по двадцати копеек, - убедительно заявил я. - Красная им цена.
   - Ладно, - отчего-то быстро сдался приказчик, - пусть будет ни вам, ни нам. Берите по двадцати одной копейке. Не пожалеете-с!
   Я достал десятирублевую ассигнацию. За тарелками еще и полста стаканов перешли в собственность дяди по восьми копеек за штуку.
   На улице Гераська сунул пятак за щеку, чтобы не потерять его по дороге, и, подхватив поклажу, засеменил вместе со мной к Заведению. Приятный свежий ветерок редкими порывами пузырил на Цыпе вышитую по низу косоворотку, трепал вечно всклоченные волосы.
   - Послушай, Николай, - обратился он ко мне, едва мы отошли от магазина на десяток шагов. - Чего ж это тебе товар в убыток продали? Раз копейку уступят, потом две - там и до разорения недалеко...
   Гераська хоть парень и ладный, а за копейку готов удавиться. Ничего в торговых делах не смыслит.
   - Купцам же оборот денег нужен, - образумил я приятеля. - С каждой продажи они процент имеют. Вот, к примеру, закупили в Томске или Бийске эти тарелки, скажем по шестнадцати или даже пятнадцати копеек за штуку, привезли сюда. В Гурьевске же продают их за двадцать две. Разница - семь копеек. Если за год тыщу штук распродадут, то только на тарелках прибыль семьдесят рублей будет.
   - Ого! - подивился Цыпа. - Это же заработок моего отца почти за два месяца! Во, мироеды жируют!
   И то правда - стоя у плавильной печи, богатства не обретешь. Скорее, наоборот, от чахотки согнешься и на взлете лет на погост загремишь. Особенно, если к водочке приучен прикладываться. Но с родителем Гераське повезло - почти не пьет отец у него, как и дед. Пока здоровья всем хватает.
   У дома заводского начальства мы замедлили шаг - рядом с парадным входом образовалась небольшая толпа встревоженных людей. Бабы теребили платки и тихо подвывали, сутулые бородатые мужики переминались с ноги на ногу, перебрасываясь между собой куцыми фразами:
   - Говорят, насмерть!
   - Может, впотьмах оступился и с лестницы хлобыстнулся?
   - Всяко может быть...
   - Что вы говорите? Его крестьянин из леса привез...
   - Рана, говорят, страшная!
   - Оборотень это, православные. Оборотень! Рази человек на такое осмелится?
   По моей спине пробежал холодок. Не про инженера ли речь идет? Я сунулся в толпу и дернул за рукав какого-то кустаря.
   - Что случилось, дяденька? Что за беда?
   Не успел тот ответить, как из дверей показался урядник Рыбоквасов в фиолетовом мундире и при шашке. Обвел суровым взглядом народ и молвил строго:
   - Ну, чего собрались? Расходитесь живо!
   Очистилась площадь перед домом мгновенно - коли власть приказывает, исполняй!
   Робея, подошел я к Рыбоквасову.
   - Чего надо? - рыкнул урядник, глядя на меня недобрыми глазами.
   Пришлось изворачиваться.
   - Илья Петрович, дядю посетители спрашивать будут, так что ему отвечать?
   Припоминая выволочку, устроенную становым приставом за необдуманный рассказ про охоту на волка в начале недели, урядник скупо поделился со мной:
   - Передай Аграфену Силантичу, что инженер Цермер представился этой ночью... Царство ему небесное. Дознание будет произведено по всей форме. А теперь ступай!
   Да, предчувствия меня не обманули. Еще вчера я говорил с инженером, даже побывал у него в гостях, а сегодня утром вот узнал о его скоропостижной смерти. Но, ведь Цермер ничем не болел, вид имел день назад вполне бодрый, значит... Значит, если это не был несчастный случай, то, выходит, что его убили! Но кто?!... И зачем?!
  
   ГЛАВА 4
  
   К середине дня весь поселок прослышал о гибели инженера Цермера. Однако подробности этого происшествия власти до прибытия уездного следователя из Кольчугина умудрились сохранить в тайне.
   Вечером, скрипя рессорами, со стороны поселковой управы к нашему дому подкатил четырехколесный шарабан.
   Невысокий мужчина худощавого телосложения в темном партикулярном сюртуке спрыгнул с подножки, велел своему вознице заводить экипаж во двор, после чего уверенным размашистым шагом двинулся к Заведению, держа в руке небольшой кожаный баул.
   Через пару секунд незнакомец возник на пороге. Маленькая аккуратная бородка, короткая стрижка, золоченое пенсне на носу, прикрывающее умные пронзительные глаза выдавали в нем человека значительного. По виду гостю можно было дать лет тридцать, от силы - тридцать пять, хотя и пенсне и бородка несколько старили его, присовокупляя к благообразной внешности черты некоторой показной солидности и благополучия.
   Аграфен Силантьевич угодливо вытянулся перед посетителем.
   - Я - следователь Сверчков, - представился мужчина ровным малоприметным голосом. - Распорядитесь приготовить для меня комнату...
   - Надолго ли у нас задержаться намерены? - осведомился дядя, жестом приглашая пройти его к лестнице. - Желаете солнечную сторону?
   - Это мне безразлично, - равнодушно ответил следователь. - Пусть будет солнечная... Присутствие мое в Гурьевске продиктовано служебными делами, так что заранее ничего о длительности своего пребывания здесь сказать не могу. И еще будьте добры подать в номер чаю...
   Мягкость обращения сразу внушила мне уважение к новоявленной персоне. Особенно я остался доволен, когда уездный чиновник, поднимаясь вместе со мной на второй этаж, вежливо поинтересовался:
   - Вы, молодой человек, хорошо ли жителей поселка знаете?
   - Как будто, знаю... - охотно признался я. - Вы только скажите, кого вам надо.
   Следователь промолчал, в задумчивости шествуя до двери в номер. Около неё он остановился, наблюдая, как я орудую ключом в замочной скважине, после чего неожиданно проговорил:
   - Хотелось бы мне познакомиться с неким Николаем Мезгуновым, шестнадцати лет от роду, бороды и усов не носящим, своей семьи и детей не имеющим... Ведом ли вам сей господин, юноша?
   - Наверное, я вам нужен? - поначалу опешив, быстро смекнул я.
   Сверчков усмехнулся, снял пенсне и стал протирать стеклышки платочком. В непосредственной близи от меня теперь он предстал человеком доброго нрава, лишенным какой бы то ни было чопорности и вальяжности.
   - Пройдемте в комнату, - любезно предложил он. - Как вы догадываетесь, мне придется вас опросить по делу о смерти инженера Цермера. Одна особа рассказала, что вы виделись с покойным вчера утром.
   Мы зашли в номер.
   Это была лучшая комната в нашем Заведении: на окне висели габардиновые занавеси, большой стол из красного дерева и стулья с гнутыми спинками на венский манер стояли в центре, по левой стороне - платяной шкаф с зеркалом, буфет и еще комод под кружевной белой скатеркой. Огромный старый диван из трескучей черной кожи занимал большую часть противоположной стены. Рядом с ним за шторами находилась еще небольшая спаленка с кроватью и ночным столиком.
   Совсем не обращая внимания на роскошь, с которой была обставлена комната для важных гостей, Сверчков поставил баул на стол, сам же уселся на один из стульев, предлагая мне жестом разместиться на диване напротив.
   Но я, как застыл на пороге, так и остался стоять на ногах - рассиживаться у нас в Заведении было не принято, за это дядя не раз честил меня и Гриню самыми обидными словами.
   Тогда следователь встал, неспешно достал из кармана сюртука серебряный портсигар и подошел к окну.
   - Расскажите о вашей последней встрече с инженером Цермером, - попросил он меня, открывая форточку. - Только не упускайте подробностей, юноша. Часто свидетели не обращают внимания на мелочи, но, как правило, именно они многое говорят о подоплеке событий...
   Пока я говорил, Сверчков, стоя у окна, поглядывал то на тлеющий кончик папиросы, то на дорогу рядом с домом. Видимо, чтобы не смущать меня. Когда же я закончил, он вернулся к столу, достал из баула платок и осторожно развернул его.
   - Значит, эти пули оставили у него в кабинете вы, Николай Евстратьевич?
   Польщенный тем, что меня величают по отчеству, я не сразу среагировал на вопрос:
   - Ну, да. Я... Мы их с Цыпой у дома вдовы Степановой из земли выковыряли.
   - Зачем же?
   Пришлось заодно изложить следователю историю с урядником Рыбоквасовым, учинившим бесславную охоту на волка.
   - Волк? - задумчиво повторил тот. - Откуда же тут летом волки? Бывает, что они в бескормицу зимой или по ранней весне в деревни заглядывают, но летом-то?
   Соглашаясь с мнением Сверчкова, я недоуменно пожал плечами и с опаской заметил:
   - Может быть, это и не волчина вовсе был...
   - Собака? - предположил Сверчков.
   - Нет... Оборотень!
   Мои последние слова произвели на следователя довольно странное впечатление - он посмотрел на меня с отрешенным видом, импульсивно вытащил из портсигара еще одну папиросу и стал нервно крутить её в руках, не имея при этом особого желания закурить вновь.
   Нависшее молчание прервал стук в дверь - на пороге появился Гриня, держащий прямо перед собой дымящийся самовар. Он с подозрением покосился на меня, отвесил поклон моему собеседнику и направился к столу.
   - Не прикажите ли-с баньку истопить, господин следователь? - сахарными устами осведомился между делом Гриня. - С дороги в самый раз будет...
   Сверчков покачал головой.
   - Не стоит. Завтра с утра мне всё-равно выезжать на место... А вот к вечеру, пожалуй, истопите.
   Тогда Гриня быстро занес из коридора поднос, на котором стояли стакан в блестящем подстаканнике, пузатый фарфоровый чайник и большая розетка свежего земляничного варенья, выставил всё это на стол и тут же удалился. Я было тоже хотел последовать его примеру, но следователь задержал меня в дверях еще одним вопросом, причем как-то запросто перешел со мной на "ты", оказывая тем самым еще большее доверие:
   - Постой, Николай... Скажи, а инженеру Цермеру никто открыто не угрожал, не обещал свести с ним счеты?
   Не желал я подводить Петра Скобеева, да слов из песни не выкинешь - пришлось признаться, как намедни купец в Заведении с телеграфистом поцапался.
   - Только вы не подумайте, что он инженера убить хотел, - добавил я на всякий случай. - Петр выпимши был, для острастки грозился.
   Следователь кивнул, пододвинул подстаканник к самовару и отвернул краник. Кипяток мощной струей ударил в стакан, запузырился. Верхний край стакана покрылся испариной.
   - Это придется проверить... - медленно проговорил Сверчков. - Да... И еще одно. Про Черную Падь что-нибудь слышал?
   - Если в Салаир ехать, то как раз по правую руку будет, - охотно подсказал я. - За нею старые салаирские рудники. Только сейчас они заброшены, никого там нет.
   - Ну, хорошо... Иди, - произнес утомленно следователь.
   Он налил себе заварки, взял в руку стакан и стал ложечкой помешивать чай, остужая его.
   Надо было полагать, разговор наш подошел к концу, однако я набрался смелости и сам поинтересовался у добродушного собеседника:
   - А что с господином инженером произошло? Народ разное толкует. Чему верить?
   Удивившись, что я еще не вышел из комнаты, следователь на секунду задумался, после чего серьезно спросил, искоса поглядывая на меня:
   - Ты, Николай, язык за зубами держать умеешь?
   Я порывисто перекрестился.
   - Если надо, до гробовой доски молчать буду!
   - Эка, ты, хватил... - усмехнулся Сверчков. - До гробовой доски! Достаточно будет не болтать, пока идет официальное расследование.
   Он приблизился ко мне, глотнул чаю и уперся в мои глаза острым изучающим взглядом.
   - Сегодня утром, - наконец, вымолвил он, - инженер Цермер с признаками тяжелых телесных повреждений был обнаружен на лесной дороге близ Черной Пади. Его подобрал и довез до Гурьевска крестьянин Ипат Остроухов из деревни Гавриловка, что близ Салаира. Не приходя в сознание, инженер скончался. Фельдшер говорит, что раны, нанесенные Цермеру, необычны - перебиты шейные позвонки, всё тело истерзано. Смерть явно насильственная. Поэтому мне предстоит выяснить, кто и с какой целью совершил это жуткое преступление, задержать виновного и в дальнейшем подвергнуть его судебному преследованию.
   Мне стало не по себе. Особенно, когда Сверчков сообщил о странных ранах. В мозгу тут же засвербила назойливая мысль - уж не оборотень ли настиг инженера? Меня чуть всего не передернуло.
   - Кто же мог его убить? - негромко прошептал я.
   - Первые подозрения пали на Ипата Остроухова, - доверился мне следователь. - Пристав даже засадил крестьянина в кутузку. Но тут, я думаю, ваши власти переусердствовали. Пока веских оснований подозревать Остроухова не имеется. Завтра мы с ним поедем к месту, где он обнаружил покойного, и произведем осмотр прилегающей территории на предмет улик.
   Сверчков на миг умолк, после чего добавил:
   - Поскольку ты теперь в курсе событий, Николай, поедешь с нами. Присутствие понятых по закону необходимо.
  
   До Черной Пади мы добрались менее чем за час.
   Впереди по пыльной дороге ехал верхом урядник Рыбоквасов; за ним, то и дело подстегивая каурую лошадку громким выкриком "Шевелись, холера!", на телеге трясся бородатый мужичонка по имени Ипат Остроухов; замыкал же маленькую процессию шарабан, в котором с относительным комфортом разместились я, следователь Сверчков и его хмурый возница.
   На синем небе над головой не было ни облачка. Солнце, встававшее позади нас слева, уже начало припекать, однако, вокруг еще всё дышало благодатью утренней свежести. Стрекот кузнечиков в траве, негромкий гомон сорок в ближайшей березовой рощице, позвякивание сбруи на лошадях скрашивали наш монотонный вояж. Короче, с самой зорьки установилось исключительно погожее утро и, если бы не трагические обстоятельства нашего путешествия, то я бы без зазрения совести назвал начало дня радостным и упокоительным.
   До Салаира путь тянулся по открытому пространству между взгорками и, только когда наш шарабан поднимался на пологий холм, у горизонта темно-синей полосочкой вставала сплошная стена леса. Оттуда с предгорий Салаирского кряжа на сотню верст к югу уходила тайга.
   Спустя полчаса нас, наконец, поглотил лес. Ипат Остроухов громко крикнул: "Тпру-у-у!", осаживая лошадь, и остановился у большого придорожного валуна, обросшего, как и положено, с южной стороны бархатистым мхом.
   - Туточки! - заявил он, спрыгивая с телеги. - Вот рядом с эти камнем он и лежал. Весь в крови. Я ему, значит, голову приподнял, а он, сердешный, только хрипит, а ничего не говорит. Одежда на нем вся мокрая. Тады я его на телегу и до Гурьевска погнал. Да он по пути богу душу отдал...
   Сверчков подошел к валуну, зачем-то пальцем коснулся бурых пятен на мышисто-серой поверхности камня, после чего вытер платочком руки, повернулся лицом к дороге и отрывисто приказал:
   - Урядник, посмотрите, нет ли поблизости каких-либо следов? Если что-нибудь обнаружите, сами не трогайте, зовите меня.
   Приткнувшись к шарабану, я стал наблюдать, как спешившийся Рыбоквасов вышел на опушку леса и принялся изучать траву и сочный суглинок, шарахаясь от многочисленных зарослей крапивы и репейника. Возница и следователь стали бродить по обе стороны валуна с опущенными вниз головами.
   Осмотр места происшествия показался мне скучным занятием. Троица молча разбрелась по округе, вспугивая с ближайших деревьев соек и синиц.
   Я скользнул взглядом по верхушкам пихт и в этот момент, что-то блеснуло в мохнатых темно-зеленых ветвях. Сердце у меня мгновенно запрыгало в груди.
   - Господин следователь! - срывающимся голосом крикнул я. - На дереве... Глядите! Там что-то висит!
   Сверчков моментально задрал голову вверх и, следуя моим указаниям, стал вертеть головой. Наконец, он уставился в одну точку и сразу же позвал меня к себе. Когда я добрался до него, вся троица уже стояла под пихтой.
   Рыбоквасов, расстегнув воротничок, со знанием дела вещал:
   - Ружье, ваше благородие! Как есть, ружье! Ремнем за сук зацепилось... Сейчас достанем!
   Он несколько раз пнул кованым сапогом в ствол дерева, намереваясь расшатать вековую лесину, но та лишь глухо ухнула в ответ.
   - Подождите, урядник, - остановил его Сверчков и повернулся ко мне. - Николай, полезай на дерево! Попробуй достать ружье. Из всех нас ты самый легкий и, пожалуй, самый ловкий...
   Меня не пришлось просить дважды. Я резво взгромоздился на услужливо подставленные плечи возницы и, подпрыгнув, ухватился за нижний сук. Дальше лезть было одно удовольствие - расстояние между ветвями было как раз, чтобы забраться по дереву, словно по лесенке, хоть на самую верхушку. Однако, ружье висело на высоте четырех саженей от земли и мне пришлось остановиться, миновав всего несколько сучьев.
   Я с опаской посмотрел вниз - свалиться отсюда означало переломать себе все кости, а то и запросто свернуть шею.
   Ружье действительно зацепилось ремнем за упругую пихтовую ветвь, вот только дотянуться до ружья рукой не было никакой возможности - сук подо мной предательски гнулся. Тогда я стал трясти ветку. Этого сполна хватило, чтобы двустволка сползла на самый край мохнатой лапы и мгновенно исчезла из виду.
   Спустя секунду внизу громыхнул оглушительный выстрел. Сразу же, почти рядом со мной, смерчем пронесся какой-то вихрь, сверху посыпалась хвоя и шишки. Я чуть было не потерял равновесие и чудом умудрился устоять на суку.
   - Цел, Николай? - долетел до меня, будто сквозь туман, испуганный голос следователя Сверчкова.
   - Цел... - уверил я его и, уже оправившись, без всяких приключений быстро спустился с пихты.
   Едва мои ноги коснулись земли, Рыбоквасов поднял упавшую двустволку и с завистью произнес:
   - "Стебенген". Инженера Цермера вещица. Отличный бой.
   Следователь забрал у него ружье, переломил ствол и вытащил пустые гильзы.
   - Хорошо, обошлось, - мрачно изрек он. - Чуть бы левее и нет человека. Ты, Николай, видно, в рубашке родился... Значит, оружие было заряжено и курки взведены?
   - Совершенно верно, господин следователь, - подтвердил урядник. - Только как же оно на дереве оказалось?
   - Похоже, его туда забросили... - задумчиво проговорил Сверчков. - Другой вопрос, кто и зачем?
   Наверное, каждый из нас в тот момент подумал об оборотне - уж больно всё не вязалось со здравым смылом. Никак, нечистая сила постаралась!
   Поиски возобновились.
   Еще минут через пять в близлежащих кустах был обнаружен вещевой охотничий мешок, в котором тот же Рыбоквасов признал собственность господина инженера.
   Завершив осмотр места преступления, следователь обратился к полицейскому чину:
   - Что думаете, урядник?
   Тот рукавом вытер испарину со лба, вздохнул.
   - У нас отродясь такого не бывало. В прошлом годе нашли осенью одного старателя убитым, так скоро выяснилось, что бедолагу его же дружок порешил. Вещь обычная. Да вот еще недели две назад у Салаирки богомолку обнаружили с разорванным горлом. Должно быть, медведь из тайги вышел и задрал её... Ну, а тут...
   Рыбоквасов беспомощно развел руками.
   - По натекам крови, - заявил Сверчков, - можно с уверенностью сказать, что нападение было совершено у камня. Предположительно, сутки тому назад, то есть ранним утром прошлого дня. Убийца посчитал, что расправился со своей жертвой, потом зачем-то забросил на дерево ружье инженера и исчез, не оставив никаких следов. Через час Цермера обнаружил проезжавший мимо крестьянин. Он втащил его на телегу, чтобы отвезти в Гурьевск, но по пути инженер скончался...
   - Похоже на то, ваше благородие, - отозвался урядник. - Должно быть, так оно и было. Одно меня смущает... Господин Цермер охотой-то не баловались! До рудников окрестных, конечно, бывало, ездили по служебной надобности. И ружьишко тогда прихватывали. В тайгу-то без оружия лучше не соваться. Но вот почему "Стебенген" оказался заряжен, когда инженер почти вышел из леса? Может, он опасался кого-то?
   Следователь повернулся к лесу и задумчиво обвел его взглядом.
   - Это и есть Черная Падь?
   - Она самая, - с готовностью подтвердил Рыбоквасов.
   - Отчего же черная?
   Смахивая с мундира соринки, урядник великодушно пояснил:
   - Она, ваше благородие, по правде сказать, не черная, а червлёная, то есть красная. Сосенки, ели да пихты тут осинками и березками прорежены. По осени листва и хвоя рыжеют, так что всё будто огнем горит. А народ, известное дело, на свой лад название места укоротил - была Червлёная, стала Черная Падь.
   Завершив осмотр, я и трое мужчин возвратились на дорогу.
   Следователь сложил в шарабан найденные в лесу вещи, а напоследок к Остроухову повернулся, который всё время у телеги пробыл, пока поиски продолжались. Возможно, хотел предупредить его, чтобы тот не болтал лишнего. Только тут все заметили, что крестьянин сидит в телеге, сжавшись в комок, лицом же - белее мела.
   - Что это с тобой? - удивился Сверчков, обозревая тщедушную фигуру мужика.
   Мужик с шумом выдохнул и молча указал пальцем на обочину дороги.
   Прибитый ветерком к придорожному репейнику, на колючках болтался небольшой клок спутанных серых волос.
   У меня сразу же душа ушла в пятки. Шерсть была волчья! Обознаться никак было не нельзя...
   Мою догадку озвучил внезапно обретший дар речи Ипат Остроухов, троекратно осенивший себя крестным знамением:
   - Истинно, вам говорю, господа хорошие... Оборотень тут был. Оборотень!
  
   ГЛАВА 5
  
   Целый день наш новый постоялец провел в управе, вместе со становым приставом опрашивая новых свидетелей и всех причастных по делу о злодейском покушении на жизнь инженера Цермера. Он не пришел даже на обед, прислав за сдобными булками и молоком своего молчаливого денщика. Кое-как разговорив последнего, я узнал, что следователя Сверчкова величать Иннокентием Фомичом, а также то, что он переведен в Кольчугинский уезд из самого Томска.
   Под вечер ко мне забежал Гераська. По его особенно растрепанному виду можно было заключить, что мой дружок пожаловал не просто так, а с новостями.
   - Петра Скобеева взяли! - выпалил он с порога. - До кутузки отвели и под замок посадили.
   Это известие меня сильно огорчило. Не столько потому, что к Петру Никитичу была неравнодушна Наталья Скурыгина, к которой я испытывал искренние дружеские чувства, а сколько потому, что отличался он от многих представителей купеческого сословия своим добрым нравом и обостренным чувством справедливости. Много о нем хорошего люди говорили - и то, что предприимчив и оборотист в меру, и то, что к простому народу уважение имеет и то, что нередко помогает нуждающимся. Ведь бывает, обретет человек капитал немалый, а там и за деньгой чужую душу совсем не разумеет. Но Петра Никитича нажитый своим трудом достаток не испортил. И особое почтение ему за то, что у себя в селе для церкви образа заказал да на школу немало средств выделил.
   Ну, а еще заключение Петра Скобеева под стражу меня, конечно, сильно удивило. По двум причинам.
   Во-первых, чтобы арестовать человека, одних подозрений мало - надо кроме этого иметь что конкретно поставить человеку в вину. Вот, если бы Петра у тела инженера Цермера задержали, а также свидетели нашлись, тогда такой поворот событий был бы понятен. Но Скобеев, приехавший из своего села нынче днем, совсем не подавал вида, из которого можно было предположить, что он как-то причастен к злодейскому убийству. Наоборот, обедая в Заведении, Петр был добродушен, за усердие пожаловал Грине серебряный гривеник да еще уговорился с дядей Аграфеном Силантьевичем на паях привезти в следующем месяце из Томска несколько ящиков консервированных балтийских шпрот.
   Во-вторых, мне казалось, что теперь даже следователь Сверчков, вернувшись с места преступления на лесной дороге, должен понимать, что именно за трагедия, разыгралась близ Черной Пади. Ну, не могла же она обойтись без нечистой силы! Как быть с клоком серых волос на репейнике, ружьем, которое мы обнаружили на пихте и страшными ранами, полученными инженером Цермером?
   До вечера я урывками штудировал книжицы из избы-читальни, но ничего интересного для себя в них не обнаружил. И Гоголь и Бажов об упырях почти не упоминали, отдавая предпочтение чертям, лешим и всяким огневушкам - поскакушкам.
   Сверчков возвратился в Заведение утомленным.
   Он не стал заходить в обеденную залу, перебросился парой фраз с дядей, после чего велел подать еду прямо в номер.
   - Банька ждет-с, - напомнил дядя. - Изволите, так веничком самолично похлещу. Усталость как рукой снимет.
   Конечно, заводить близкие знакомства в высоких сферах Аграфен Силантьевич особой нужды не имел, но тесное общение с властьпридержащими, по его разумению, могло укрепить его авторитет среди жителей городка.
   Однако следователь решительно отказался от этого предложения и, заметив, что я стою поблизости, кивнул в мою сторону:
   - Не беспокойтесь, господин Мезгунов. Компанию мне составит Николай, если у него нет срочных дел...
   Через десять минут мы уже сидели на верхнем полке баньки.
   Разоблачившийся Сверчков вид имел абсолютно негероический. Тощие ноги, худосочный торс, выпирающие ключицы над впалой грудью - то, что раньше было скрыто одеждой, теперь бросалось в глаза и где-то в глубине души рождало чувство разочарования. В моем понимании, человек, обличенный властью, должен был и телосложение иметь богатырское. Как, например, урядник Рыбоквасов, запросто гнувший пальцами медные пятаки, или, на худой конец, дородный пристав Бурцев. А иначе, какое к нему уважение?
   Как только жар от печи стал сгущаться у потолка, Иннокентий Фомич растянулся на дощатом настиле - его разомлевшее тело покрылось серебристыми каплями пота, которые ручейками заскользили по коже. Следователь довольно заурчал, позабыв обо всем на свете.
   Я набрал в ковшик квасу и плеснул на раскаленные камни. Тут же раздалось шипение и ароматное облако пара взметнулось вверх, обдавая нас новой порцией жара.
   - Горазд ты париться, Николай, - с некоторым восхищением произнес Сверчков, повернув ко мне голову. - Теперь веничком пройдись разок по спине.
   Березовый листья с оттяжкой легли на плечи и ноги следователя.
   Николай Фомич оказался не из робкого десятка - он мужественно перенес огненный смерч над своей спиной. При первом же ударе глаза его блаженно закатились под верхние веки, а с губ стали срываться нечленораздельные легкие постанывания.
   Мое усердие не осталось неотмеченным. Уже через минуту Сверчков взмолился о пощаде:
   - Ох, хорошо! Ох, и ладно! Ну, хватит, Николай. Пойдем, охолонемся.
   Мы уселись в предбаннике на лавку. Со двора тянул приятный ветерок, и красный как рак следователь расслабился, отдуваясь:
   - Тебе бы банщиком быть, Николай. Давно себя так замечательно не чувствовал! Кстати, ты по какой части определяться думаешь? Возьмешь в руки дядино хозяйство?
   Интерес Николая Фомича к моей судьбе меня нисколько не удивил - в бане принято занимать друг друга разговорами на отвлеченные темы.
   - Нет, - сказал я, смущаясь. - На Заведение Гриня давно глаз положил. А я пока еще не решил чем заняться.
   - Пора бы, - протянул Сверчков, заворачиваясь в простыню и потягивая из кружки квасок.
   - А вот хорошо бы в Гурьевске синематограф завести! - поразмыслив, поделился я с ним своею тайной. - Гриня месяца два назад был в Новониколаевском поселке, а там у Базарной площади мещанин Махотин устроил показ движущихся картинок - люди на стене словно живые ходят, руками машут и смеются. Жуть, как интересно! Вот, если на аппарат синематографический денег скопить и научиться с ним обращаться!
   - В синематографе я был, - кивнул следователь. - Вещь, действительно, поражающая воображение. Хотя с другой стороны - пустая забава, дешевое развлечение для толпы. Театр, к примеру, намного благороднее и полезнее.
   Такое отношение к прогрессу меня огорчило:
   - Я уже с Петром Скобеевым сговорился, чтобы узнать что к чему. Он до новой техники тоже слабость имеет. Обещал к зиме все подробности вызнать.
   Едва я упомянул о Петре, Сверчков нахмурился, допил остатки кваса и поставил пустую кружку на подоконник.
   - Если у нас речь о Скобееве зашла, то ответь мне на вопрос, Николай. После того, как он поссорился с телеграфистом Щегловым и набросился на него, обещал ли он убить инженера Цермера? Припомни точно.
   - Не было этого! - выпалил я мгновенно и для убедительности перекрестился. - Он за Наталью Васильевну вступился. А Щеглов про неё и инженера плохо говорить начал. Нехорошо это. Вот Петр и не стерпел. Обещал во всем разобраться.
   - А не могла Скурыгина дать повод окружающим думать, что их отношения с господином Цермером носят серьезный характер?
   - Нет, Наталья Васильевна такого себе позволить никак не могла! - уверенно заявил я. - Она даже на праздники в "разлуку" ни разу ни с кем не прошлась...
   - Но Щеглов утверждает, что последнее время часто видел инженера у неё в избе-читальне. Может быть, его подозрения не лишены оснований?
   Мне не нашлось что ответить.
   - Вы... Вы у неё сами спросите! Она вас обманывать не станет.
   - Эх, Николай, - задумчиво вымолвил следователь. - Если бы в делах сердечного свойства можно было полагаться на рассудительность слабого пола! Увы, женщины часто руководствуются своей непостижимой логикой, скрывая истинное положение вещей.
   Я так понял, что Сверчков Наталье заранее не доверяет. Наверное, надо было заступиться за неё, рассказать ему, что она выше людских пересудов, да на тот момент судьба Скобеева меня больше интересовала.
   - Иннокентий Фомич, - осторожно осведомился я. - А почему вы Петра Никитича арестовали? Разве вы верите, что он убийца?
   Видно было, что этим вопросом я поставил своего собеседника в неловкое положение.
   - Пойми, Николай, - серьезно ответил следователь, - верить или не верить я не могу. Я должен опираться на факты. А сегодня при обыске у купца Скобеева нами была обнаружена одна вещь, на которую мадам Цермер указала как на собственность мужа. Это очень важная улика.
   - Что за вещь? - проговорил я, падая духом.
   Поколебавшись, Иннокентий Фомич открылся:
   - Если договоренность между нами держать язык за зубами остается в силе, то изволь, я тебе скажу... У Скобеева найден самородок из серебра, еще за день до трагического происшествия принадлежавший покойному инженеру Цермеру. Жена сумела опознать находку по характерному завитку, имеющему вид бычьей головы. Подозреваемый не смог предоставить объяснений, откуда у него взялся самородок. Сопоставив его угрозы в адрес убитого и эту важную улику, я принял решение об аресте. Правда, справедливости ради стоит отметить, что в преступлении Скобеев не признался. Но сразу почти никто и не сознается. Нужно время...
   - Да не убивал Петр никого, Иннокентий Фомич. Вы разберитесь, он тут не при чем, - с горячей убежденностью в своей правоте запричитал я.
   - Ладно, Николай, - оборвал мои заступнические речи Сверчков. - Ход следствия покажет, кто из нас прав.
   Что ж, ему трудно было что-нибудь возразить - я не имел ничего, кроме стойкого ощущения непричастности к этому делу моего будущего компаньона.
   Конечно, не расстройство планов с синематографом в настоящий момент терзало меня, а несправедливые обвинения в адрес Петра Никитича. Ведь какой-то серебряный самородок и хмельные угрозы могли стать причиной осуждения ни в чем невиновного человека! При одной мысли о каторге у меня комок застрял в горле.
   - Оборотня надо искать! - тихо просипел я, суетливо одеваясь. - От упыря всё зло!
   Следователь промолчал, не засмеялся и на том ему спасибо.
  
   С заднего крыльца мы зашли в дом.
   Дядя мой медленно приблизился к Сверчкову и виновато проворковал:
   - Барышня вас тут дожидается, поговорить хочет. Может быть, не вовремя? Отослать?
   Иннокентий Фомич достал из кармана гребешок, аккуратно расчесал волосы - после бани он словно помолодел лет на пять и даже чуть ли не стал выше ростом. Он уверенным шагом прошел в обеденную залу и, увидев Наталью, сидевшую в одиночестве за столом, направился к ней.
   - Имею честь говорить с мадмуазель Скурыгиной? - мягко осведомился следователь у девушки, не теряя при этом достоинства важной персоны. - Зачем же вы пришли сюда? Я завтра намеревался переговорить с вами в более подходящей обстановке.
   Наталья робко взглянула на мужчину, скрестила руки на груди и, не скрывая своих чувств, обратилась к нему дрожащим голосом:
   - Мне сказали, что от вас зависит судьба Петра Никитича! Скажите, неужели вы допустите, чтобы невиновного человека держали в тюрьме?
   Вот и помощь подоспела, не без удовлетворения отметил я. Может быть, женские уговоры окажутся более действенными, чем мои?
   - Прошу вас, сударыня, отложим наш разговор, - спокойно сказал Сверчков и водрузил на нос золоченое пенсне. - Будет лучше, если вы спокойно всё обдумаете и завтра представите следствию свои соображения.
   - Как это спокойно? - возмущенно возразила Наталья, комкая в руках платок. - Да по поселку идут такие жуткие слухи! Люди в церкви службу заказали, кропят дома святой водой. Я понимаю, что в наш просвещенный век не пристало верить в нечистую силу, но Петр Никитич тут при чем?
   - Поймите и меня, сударыня, - ответил следователь, сохраняя самообладание и не принимая женских упреков в жестокосердии. - Мой долг - найти преступника. Я лишь могу вас уверить в своей беспристрастности и скурпулезном следовании фактам. Также прошу заметить, что Петр Скобеев арестован не по обвинению, а по подозрению в причастности к убийству. Пока окончательные выводы делать рано. Так что, прошу вас, возвращайтесь домой и не тревожьте себя излишними хлопотами.
   Сверчков отвесил девушке легкий поклон и удалился к себе в номер.
   Провожая его взглядом, Скурыгина некоторое время постояла у окна, после чего нашла глазами меня и решительно направилась в мою сторону.
   - Николай, - встревоженным голосом обратилась она ко мне, - хотя бы ты скажи, что происходит. Петра Никитича арестовали, становой пристав к нему никого не допускает. Может быть, надо срочно ехать в Кузнецк или Томск искать адвоката?
   - Вы, Наталья Васильевна, не торопитесь, - посоветовал я Скурыгиной. - Следователь пообещал во всем разобраться. А тому, что Петр к смерти инженера Цермера причастность имеет, я тоже не верю.
   Девушка кивнула, печально улыбнулась и вышла из Заведения.
   Я прошмыгнул в обеденную залу и огляделся. Посетителей в помещении было как кот наплакал - всего несколько проезжих купчин да еще понурый Гриня у чахоточного фикуса.
   - В церковь все подались, - с тоской на лице ответил он на мой немой вопрос. - Аграфен Силантич беспокоятся, как бы из-за оборотня в убытки не залезть. Заодно решили послушать, что в народе говорят, какой еще беды ждать...
   Вышел я на крыльцо. Над городишком у заводских цехов - сгущение туч, по улице с посвистом ветер шастает. Днем еще погода благоприятствовала, а к вечеру совсем рассупонилась. Как будто вся нечистая сила действительно повылезала из тайги и охватила поселок своими страшными мохнатыми лапами.
   Долго я ворочался ночью, никак всё не мог заснуть у себя в каморке на первом этаже. То прислушивался к резкому завыванию ветра за окном, вздрагивая при каждом уханье совы, то забывался легкой дремотой, и тогда вокруг начинало мерещиться черт знает что. Хорошо еще, что Гриня за стеной громко сопел, а не то ошалел бы я совсем от нахлынувших на меня страхов. Конечно, можно было запалить керосиновую лампу и отогнать от себя дурные мысли, но ведь вставать из-под одеяла на холодный пол, в темноте искать спички - занятие тоже не из приятных. Так и тянулась эта долгая ночь почти до первых петухов.
   Совсем было я уже успокоился - свыкся с пересвистом шального ветра, с дребезжанием стекла в оконном переплете, как на небе, где-то вдали, блеснула молния и яркой вспышкой осветила проем единственного в моей убогой каморке окна.
   У меня на макушке чуть было волосы не встали дыбом!
   На фоне белого прямоугольника оконца со всей отчетливостью прорисовался темный контур человеческой головы. Само лицо разглядеть не было никакой возможности, однако в том, что всего в каких-то пяти метрах от лежанки, за стеклом, сейчас стояло неведомое мне живое существо и пристально смотрело на меня, сомневаться не приходилось.
   Я непроизвольно вскрикнул и натянул на голову одеяло. По спине тут же пробежала частая мелкая дрожь, у сердца что-то оборвалось.
   Однако через пару секунд я пришел в себя и медленно стал стягивать одеяло с лица.
   За окном всё также бушевала непогода, тревожно шелестели листья на деревьях, но сама голова уже пропала.
   "Оборотень! Это был оборотень!" - вихрем пролетело в мозгу.
   Наверное, надо было бежать к Грине, дяде или даже следователю Сверчкову, но на меня вдруг напал ступор. Да и что я им мог сказать? Что почудилось, будто за окном увидел чей-то таинственный лик? Засмеют. В крайнем случае, скажут, что с улицы заглянул какой-нибудь бродяга или сошлются на баловство заводских подростков. Вдову Степанову уже ведь так пугали.
   Слава богу, заголосил петух.
   Я рукой вытер со лба испарину, выскочил в сенцы, напился квасу. Похрапывание Грини за перегородкой меня окончательно ободрило. Теперь почему-то я уже не был так уверен, что всего несколько минут назад обозревал в окне чей-то силуэт. Может быть, тени от деревьев легли причудливо и мне показалось то, чего на самом деле и не было?
   Из окна коридора я с опаской выглянул во двор. В проблесках далекой молнии и тихих раскатов грома где-то у Черной Пади бушевала стихия. Рядом с домом же ничего подозрительного я не заметил. Банька, сараи, стайки, деревья в садике, шорох листвы - и ни одной души поблизости.
   Тогда я смело вернулся к себе в клетушку, зажег лампу и до самого рассвета провел время за чтением "Казаков" - повести сочинения графа Льва Толстого, напрочь отрешившись от действительности и позабыв о всяких ночных страхах.
  
   ГЛАВА 6
  
   Чтобы лишний раз не мозолить глаза Иннокентию Фомичу, утром я в обеденную залу не вышел, а приткнулся в кухне у Агеевны чистить до блеска самовары - давно она меня об этом просила.
   Под шипение масла на сковородках и звяканье посуды работа моя двигалась довольно споро. А тут и Гриня объявился. Он стал забирать готовые блюда и уносить их в залу.
   Посетителей в этот ранний час было мало - из открытой двери всё пространство столовой было как на ладони. Спустились вниз проезжие купцы из Барнаула, а вместе с ними следователь Сверчков. Зашел в Заведение и уселся у окна заводской техник Рукавишников - холостой мужчина молодых лет в сером помятом пиджаке. Чуть позже пожаловали к завтраку урядник Рыбоквасов и школьный учитель Бренц. Последний, как поговаривали, года два назад бежал от злой жены из самого Томска и осел тут у нас в Салаирке, однако, так новой подругой жизни и не обзавелся. Короче, собрались, по большей части, люди всеми уважаемые и семьей не обремененные.
   Каждого посетителя Аграфен Силантьевич приветствовал по отдельности, сопровождал до стола, подзывал Гриню. Он очень дорожил и своей и заезжей публикой, всем стараясь угодить и произвести самое благоприятное впечатление.
   Через час, когда за последним посетителем захлопнулась дверь, дядя подозвал меня к себе и с превеликой печалью в голосе поведал:
   - Ох-ти, мать-заступница... Промашку ведь я дал, Николка! Сверчков меня нынче спрашивает: "Отчего у вашей ресторации названия нет?" А мне и ответить нечего. Привыкли уже - Заведение и всё тут. Так они усмехнулись и замечание сделали. Оказывается, в городах таким словом непотребные дома называют! Слышишь? Это что же о нас в столицах подумают?!
   Ни одного столичного жителя я доселе в Гурьевске не видал. Как и непотребных домов, не считая кабака Сеньки Лапшина. Чего дядя всполошился?
   Однако, Аграфен Силантьевич, видимо, имел другое мнение.
   - Давай, Николка, думай. Выручай дядю! Надо для нашего Заведения... тьфу ты, приплипло же... название срочно приискать.
   Выторговав для этого важного задания полдня, я бросил все дела и сразу же направился к дому приятеля своего Гераськи.
   Дед Ананий Жилкин сидел в сарае, тихо напевая себе под нос какую-то песню. При моем появлении он лишь слегка вскинул брови, после чего продолжил орудовать шилом и дратвой, укрепляя на зиму подошвы своих еще несношенных валенок.
   - Дружок твой в кузне меха раздувает. Коль его ищешь, ступай туда... - посоветовал старик.
   - Знаю, - сказал я, присаживаясь на топчан рядом с ним. - Я не к нему... Дед Ананий, давно ты тут в Гурьевске живешь?
   Жилкин поскреб усохшими пальцами у себя под бородой, припоминая.
   - А сразу, как царь Александр крестьянам вольную дал, - уверенно заявил он.
   - Александр Второй? - уточнил я на всякий случай.
   - Не-е, кажись, первый... - протянул старик. - А, может, и второй... Когда это было! Тебе-то зачем?
   - Мне узнать надо... про оборотня, - тихо выдавил я из себя.
   - Про оборотня? - переспросил дед Ананий. - А-а! Как же! Был тут у нас такой в Кузнецком уезде... Рассказать, что ли?
   Старик оживился - было видно, что в одиночестве сидеть за работой ему скука смертная, теперь же он мог рассчитывать на внимательного слушателя. Не откладывая в сторону инструмент, гераськин пращур погрузился в воспоминания:
   - Деда-то моего Ивана сюда под Салаир с Колывано-Воскресенских заводов пригнали. Для семейных барак поставили, а остальным велели около барака землянки рыть. Дед был парень молодой, неженатый, из приписных алтайских крестьян; вместе с холостыми и бобылями сварганили они землянки. Тут же их десятники на работу погнали - валить лес,
   чтобы, потом дрова на уголь пережигать. Тогда, ведь, уголек для плавильных печей углежоги добывали; это уже потом стали его с Бачатских и Афонинских копей возить...
   Ну, за месяц пригляделся Иван ко всему, приобтерся. Даже жениться надумал - присмотрел девку себе справную из ближайшей деревеньки. Только как её под венец вести, коли нет ни шиша, кроме дырявых портов? Упросил он тогда десятника отпустить его до тайги золото мыть с Митяней, сыном барачного старосты. За то пообещал благодетелю треть намытого золотого песка. Десятник-то посомневался - вдруг сбегут, да все же согласился. На золото он, видать, польстился.
   Вот пошли парни на промысел.
   Дружок Ивана - парень был хваткий, до работы жадный и потому с самого утра до ночи мог на берегу с лотком возиться. На третий день, как только засеребрилась в лучах яркого солнца протока, вышли они с Митяней к одному месту на излучине. Часа не миновало, а у них уже в лотках крупицы желтые поблескивают - этак, золотника на два-три. Значит, есть где-то поблизости золотишко.
   И тут вдруг дикий человеческий посвист пронесся над тайгой, жуткий до невозможности.
   Вскинули Иван с Митяней головы, душа в пятках. Дружок тоже струхнул, да первым оправился.
   "Бежим, Иван! - кричит. - Прячемся!"
   Припустил он со всех ног к шалашу, чтобы, значит, опасность переждать. Иван вслед за ним, в мокрых портках. А рубаху на берегу оставил. Не подумал даже одеться.
   Тут прямо на них выезжает из лесу целый отряд лихих людей на лошадях. Впереди атаман едет - на боку сабля болтается.
   Митяня в кусты сиганул и сбег, а Ивана удальцы в кольцо взяли. Кружат вокруг него на лошадях, похохатывают, пальцами тычут.
   Атаман Ивана к себе подозвал.
   "Кто таков? Откуда?" - спрашивает.
   Ответил Иван, ничего не скрыл. А сам уже к худшему приготовился - по всему видать, вот схватят его сейчас, и в острог поволокут на верную погибель.
   Как услышал атаман, что нужда парней в тайгу загнала, засмеялся. Отцепил от пояса кошель с деньгами - еще нашими сибирскими, с соболями на гербе - под ноги Ивану кинул.
   "Мой подарочек невестушке!" - сказал он и улыбнулся весело.
   Иван деньги поднял да обратно ему подает:
   "Не могу взять, добрый человек! Счастья в семье не будет, коли на чужие гроши позарюсь. Отпусти с богом..."
   Тогда атаман рассмеялся, сошел с коня, поманил за собой.
   Вышли они к берегу протоки. Предводитель удальцов плетью на дальний утес показал и говорит:
   "Иди туда за камень! Будет тебе жилка золотая..."
   Вскочил атаман на коня, лихо присвистнул и с отрядом своим дальше поскакал...
   - Дед Ананий, - робко перебил я старика. - Мне бы про оборотня...
   - Не встревай, птаха, когда тебе уважение оказывают, - рассерчал собеседник. - Слухай, давай. Это ж как раз оборотень-то и был!
   Дед пригладил седовласую бороду, прервав на секунду свою работу.
   - К вечеру Иван с Митрием на жилку золотую у того камня взаправду наткнулись. Ну, набрали крупиц самородных - этак, с пригоршню, а то и две - вернулись к десятнику, рассчитались по уговору. А на последок Иван его спросил, с кем же им повстречаться довелось?
   Десятник хмыкнул и говорит:
   "Был перед вами Афанасий по прозвищу Селезень. Соловью-разбойнику - племянник, простым людям - благодетель и заступник. Самый что ни на есть оборотень! Никто его удержать не может. Сколь раз ловили, в остроги сажали, да всё бестолку..."
   Опосля только Иван узнал, что Селезень родом из кузнецких крестьян. Прославился же Афанасий тем, что во главе ватаги своей грабил купцов проезжих и горных офицеров, которые понаехали сюда во главе с Бейером, начальником Колывано-Воскресенских заводов. Скрывался он то в Касмалинском бору близ Кузнецка, то по дальним селениям - везде его бедный люд привечал, от властей утаивал. Особенно, Селезеню не по душе были горные чины. Грабил он их подчистую - в укромной пещере даже крюки вбил, развешивая на них зеленые плащи офицеров.
   Пару раз его ловили, сажали на цепи то в Кузнецкий острог, то в Томский. И отовсюду он уходил. Да еще каждую зиму отдавался Афанасий в руки стражникам. Его в Бийск отвезут, а он на казенных харчах перезимует и по весне говорит своим тюремщикам:
   "Пора мне крылышки расправлять! Время пришло! Вот ложку воды возьму, обернусь селезнем и уплыву от вас по реке на волюшку..."
   И ведь сбегал, шельмец!
   Под конец перебрался Афанасий со своим отрядом в Бухтарму. Там он тоже шороху наделал.
   Ну, а дед мой, Иван, женился, хозяйство завел. Получил прозвище Жилка да отцу его передал - Жилкины теперь мы. Вот оно как всё, Николка, было...
   Умолк старик. Глаза вроде на валенок смотрят, и руки чего-то делают, а только сам он мыслями далеко-далеко.
   - А не мог тот Селезень в волка или в медведя обернуться? - спросил я у старика, немного погодя.
   Почесал бороду дед Ананий, зевнул.
   - Коли человеку многое дадено, почему нет? Да медведем али волком из тюрьмы не упорхнуть. А селезнем в самый раз!
   - Прямо Робин Гуд какой-то, - заметил я в задумчивости.
   - Про то не знаю, а человек был, видать, совестливый. Чтобы всё по справедливости! - нравоучительно отозвался старик.
   Разговор наш подошел к концу.
   - Дед Ананий, а куда Селезень добычу награбленную девал? - напоследок спросил я. - Поди, немало он у богатеев отобрал.
   - Как куда? - удивился старик. - Бедной своей родне раздавал, с дружками гулял, схроны делал.
   - Схроны?
   - Ну, да... Говорил народ, будто в пещерке у него имелся погреб потайной и завален тот погреб добром всяким на тыщи рублёв. Многие энтот схрон найти хотели, да слова нужные знать надо. Чужому он не дастся...
   - Значит, не нашли?
   - Про то известий не было... Ладно, Николка, ступай. Мне делом надо заниматься.
   Склонился старик над валенком, прищуриваясь подслеповатыми глазами, а я побрел из сарая.
   Так ничего нового об упыре гурьевском мне разведать и не удалось.
  
   Едва я вернулся в Заведение, как дядя прицепился ко мне, выпытывая:
   - Ну, как, Николка? Подыскал название?
   Эх, совсем я об обещании своем забыл! Пришлось на ходу выдумывать.
   - "Павлином" надо Заведение назвать. А для украшения выписать из Бухары настоящего павлина. С хвостом. Редкая птица!
   - Подохнет он у нас в Сибири-то, - с сомнением покачал головой дядя. - А звучит хорошо!
   - Ну, тогда можно тогда просто вывеску соорудить и на ней этого павлина намалевать, - посоветовал я. - Или вместо фикуса чучело птицы поставить.
   - Ладно, - обрадовался Аграфен Силантьевич. - Это я еще обмозгую...
   Он сорвался с места и убежал по своим делам, а я медленно пошел к себе в коморку.
   К обеду в Заведение вернулись из заводуправления проезжие сельские купцы из Сосновского. Следователь Сверчков пожаловал чуть позже, присел за стол с белой накрахмаленной скатертью, неспешно развернул газету. Когда же Гриня подал ему свежей ушицы, он с непроницаемым видом погрузился в процесс поглощения пищи, аккуратно поддевая ложкой разваренные куски рыбы, пережевывая их и складывая обсосанные косточки на салфетку справа от себя. За ухой последовали фаршированные ливером блины со сметаной, которые в количестве трех благополучно перекочевали из тарелки к нему в рот, а за ними чай с пышной сдобой. После трапезы Иннокентий Фомич поднялся к себе в комнату и заперся там, вероятно, чтобы принять короткий послеобеденный сон. Из этого я заключил, что опрос свидетелей им, видимо, закончен.
   В помещении больше никого не осталось. Гриня, присевший за стол на кухне, получил от Агеевны свою порцию ухи и стал обедать сам.
   Я быстро схватил с подноса несколько шанег, завернул их в лист бумаги и выскочил на улицу.
  
   ГЛАВА 7
  
   В левом крыле управы (с видом на задворки) для особо буйных местной властью была организована кутузка. По будним дням она обычно пустовала, но в периоды великого загула наполнялась пьяными дебоширами и праздношатающимися подозрительными элементами, главным образом из старателей и прочего бандитского люда, что Гурьевск посетить изволили. Нынче же там сидел Петр Скобеев и ждал своей участи.
   Я взобрался на бочку у водостока, завис над зарослями крапивы и осторожно постучал в зарешеченное оконце с открытой форточкой:
   - Петр Никитич! Слышишь ли?
   - Кто это? Ты, Николка? - словно из погреба донесся до меня голос Петра.
   В проеме окна показались лоб Скобеева и его черные, почти цыганские, глаза.
   - Возьми, вот... - сказал тихо я и просунул ему сквозь прутья решетки еще теплые шаньги. - Как ты там?
   Скобеев охотно принял гостинцы, глаза его повеселели.
   - Меня, Николка, в убийстве винят, - простодушно признался он, обрушиваясь молодыми зубами на выпечку, - будто я какой разбойник! Пристав нажимает всё - сознайся да сознайся; и так вертит и этак. Зараза! Еду мне из лапшинского кабака присылает - бурду всякую, а в бумагах, поди, пишет, что на меня рубли изводит. Разницу в карман!
   - А Сверчков? - поинтересовался я, балансируя на бочке.
   - Следователь-то? Всего раз мы с ним побеседовали после того, как в моих дрожках самородок серебряный нашли. Я ему обо всем поведал - говорю, не виновен, никогда инженеру Цермеру зла не желал и убивать его не грозился. А слиточек мне и вовсе неизвестен. Может, и подложил кто. Обещали разобраться...
   - Ты, скажи, как дело было, - попросил я.
   - А чего говорить? Ну, повздорил я тогда с телеграфистом. Вышел из Заведения - под хмельком, этого не отрицаю - в лавке заночевал. По утру сел в дрожки и дунул в Салаир - мне с купцом одним тамошним, Бакаевым, встретиться нужно было по деловой надобности. Ну, приехал, переговорил. Потом в Пестери направился, родителей навестил и утром обратно в Гурьевск. А после обеда приходят ко мне в лавку урядник Рыбоквасов и Сверчков этот, следователь уездный. Начали выпытывать, где был, что делал? Я всё им сказал, ничего не утаил. Тогда следователь спрашивает:
   "А не встречали ли, когда утром ехали в Салаир, крестьянина на повозке?".
   "Встречал", - отвечаю.
   "А до этого инженера Цермера у дороги не видели?"
   "Не видел", - говорю.
   "Как же так? Ведь этот крестьянин обнаружил господина Цермера при смерти именно близ дороги, по которой вы недавно проехали."
   Чего мне ответить? Сказал, как было:
   "Не знаю, мне инженер по пути не попадался."
   Следователь кивнул и осведомился любезно:
   "А нельзя ли нам ваши дрожки осмотреть?"
   "Отчего, - говорю, - нельзя? Смотрите..."
   Вышли мы во двор.
   Рыбоквасов все спицы на колесах оглядел, ступицы перещупал. Сверчков между тем сиденье поднял и спрашивает:
   "Поведайте нам, откуда у вас слиток серебряный?"
   "Не знаю никакого слитка", - заявляю.
   "А это что же?" - говорит следователь и вынимает из ящика, что под сиденьем, самородок чудной формы с кулак величиной.
   "Не мой, - говорю. - Никогда с серебром дела не имел. Как он там очутился мне не ведомо."
   Тут, смотрю, следователь в лице переменился. Достал из ящика еще и клок каких-то волос. Помрачнел:
   "Придется мне вас, Скобеев, задержать до выяснения истинных обстоятельств дела!"
   Ну, забрали они меня в участок, допросили основательно, бумажку по всей форме составили. Теперь вот сижу второй день, догадками себя извожу - как же оно так всё получилось?
   - Петр Никитич, ты особливо не переживай, - посоветовал я. - Я тебе верю, Наталья Васильевна - тоже. Всё прояснится, и тебя скоро отпустят.
   При упоминании имени Скурыгиной купец вздохнул, спросил с некоторой печалью в голосе:
   - Как там Наталья? Ты её передай, чтобы за меня не волновалась. Нет ни в чем моей вины...
   Тут он замер на мгновение, после чего махнул мне рукой, предостерегая:
   - Кажись, урядник Хлопов с проверкой сюда идут... Беги, Николка. И вот еще что - родичам моим в Пестери пока ничего сообщать не надо!
   Спрыгнул я с бочки, метнулся от кутузки в бесхозный малинник, что около уборной пышно расцвел, вылетел на дорогу. От спешки великой чуть было не угодил под копыта лошади, коей правил маленький тщедушный алтаец, сидевший на передке телеги.
   - Ух, черт! - охнул я и отпрянул в сторону.
   - Сама ты чёрт! - ломая русскую речь, крикнул инородец-возница, натягивая поводья. - Куда лезть смотри! Жива, русский?
   - Живой, - успокоил я его. - Езжай, дядя...
   Заскрипела телега осями, трогаясь с места.
   Ухмыльнулся я про себя - то же мне умник нашелся! Хотя бы дегтем колеса смазал, что ли! А то не бережет имущество. Наш-то сибиряк-крестьянин за лошадьми и телегой так ходит, что бабам впору ревновать...
   Не потому я на этого алтайца или телеута озлобился, что обидел он меня сильно, а потому что конфуз приключился именно по моей оплошности. Так часто бывает - виноват сам, но причину неудачи пытаешься найти в поступках других. Натура человеческая такая.
   Вечером в Заведении снова было непривычно тихо. Купцы из Сосновского покинули Гурьевск, завершив свои дела. Следователь Сверчков после обеда отправился в Салаир, и его возвращение ожидалось ближе к полуночи, а то и вообще на следующий день. Забежал к нам перекусить только техник Рукавишников, но, не обнаружив достойных собеседников в лице телеграфиста Щеглова или учителя Бренца, он быстро ретировался.
   Поливая фикус, Аграфен Силантьевич, дядя мой, с некоторой надеждой изрек:
   - У Лапшина тоже недобор в посетителях - сидит народ больше по домам, детишек на улицу родители пускать бояться. Да и до гулеваний ли тут? Завтра инженера похоронят, там время пройдет, может быть, всё и образуется...
   В своей каморке подошел я к полочке, достал с неё стопку книг - "Казаков" графа Толстого отложил, остальные обратно на полку поставил. Как ни жаль было мне с книжицей расставаться, да вещь чужая, на время данная. Другой бы кто себе прикарманил, но мы не из таковских. Больше всего в человеке честь ценится, верность уговору. Коли сказал, что верну - надо исполнять. На том весь белый свет держится...
   Когда уж почти стемнело, и пора пришла Заведение закрывать, двинулся я, поспешая, к дому заводского начальства.
   На улице было пустынно - редкие прохожие тенями жались к обочине дороги, напряженно всматриваясь во всех встречных. Гремя цепью, то там, то тут, какой-нибудь пёс оглашал округу бешеным лаем, который быстро смолкал, и тогда в сумерках устанавливалась зловещая пронзительная тишина. На какой-то момент мне даже показалось, что городишко вымер - со стороны заводских окраин нынче не доносились заливистые переборы гармошки, не слышался звонкий девичий смех. Благо, до дома заводского начальства идти нужно было всего пару минут, потому я и не поворотил обратно; поднялся по скрипучей деревянной лестнице на второй этаж, где сразу же ощутил неприятный запах человеческого тления, нерешительно постучал в дверь.
   На пороге возникла мадам Цермер в черном кашемировом платье.
   От её былой томности не осталось и следа - красные глаза на бледном лице источали не то смятение, не то страх, а сухие поджатые губы свидетельствовали о большом внутреннем напряжении. Правая рука на груди комкала платочек, подчеркивая скорбную нервозность последних двух дней её жизни. Однако внешнему виду удивляться не приходилось - вряд ли по иному могла выглядеть женщина, только что потерявшая мужа.
   Я протянул ей книгу и путано проговорил, стыдясь незначительности повода, приведшего меня в этот дом:
   - Вот, возьмите... Мне Густав Генрихович давал почитать... Простите великодушно, что тревожу...
   Мадам Цермер, не обращая внимания на книжку, сделала шаг вперед и схватила меня за рукав.
   - Ты сын господина Мезгунова? - с выраженным шепелявым акцентом отрывисто проговорила она.
   - Пле... племянник... - еле выдавил я из себя.
   - Прошу, пойдем, - потянула вдруг меня за собой женщина. - Глаша уснула, вчера всю ночь не спала, а мне страшно... Побудь немного со мною...
   - А как быть с книгой? - растерянно пробормотал я.
   Не задумываясь, Мадам Цермер коротко бросила:
   - Ну, не знаю... Оставь её у себя!
   Не ожидая такого поворота событий, я робко перешагнул через порог и проследовал за хозяйкой внутрь квартиры. Цепкий кулачок держал меня за руку все время, пока запиралась входная дверь.
   Мы прошли через коридор на кухню. Мадам Цермер подошла к добротному дубовому столу и указала мне рукой на стул.
   Присев, я огляделся. Вокруг стоял полумрак. За стеклом буфета на блюдцах и графинах играли блики от мерцающего пламени керосиновой лампы.
   Вдруг за занавеской послышалось чье-то тихое посапывание. Я дернул головой и нервно сглотнул слюну.
   - Глаша... - успокоила меня мадам Цермер. - Садись... Тебя звать...
   - Николай, - подсказал я.
   - Да... Я помню, - прошептала дама и тут же добавила: - Ты работаешь в кабаке.
   Я не стал поправлять собеседницу. Пусть считает Заведение кабаком. По меркам Петербурга оно должно быть и так. Вот только тогда как же именовать лапшинскую забегаловку? Впрочем, так ли всё это важно?
   - Вчера был священник из Салаирки с сыном... - поведала мне женщина. - Он читал молитвы всю ночь... Но как только узнал, что Густав общению с богом предпочитал независимый взгляд на вещи, или попросту говоря, атеизм, сразу же уехал. Сама я лютеранка, но в Гурьевске нет пастора. И управляющий заводом в отъезде. На чью поддержку еще можно рассчитывать? Господин пристав, правда, взялся помочь с похоронами, но его участие скорее объясняется служебными обязанностями...
   Как мадам Цермер ни крепилась, а все-таки на её глазах выступили слезы. Платочек ей пригодился, как нельзя кстати. Она промокнула им глаза и тяжело вздохнула.
   - Бедный Густав! Зачем он уговорил меня ехать сюда? Глушь, снег, никакого общества... В Петербурге мы счастливо обитали на Фурштадской, у нас было много друзей. И вот такой трагический конец! Я просто не знаю, как смогу жить дальше.
   Чтобы хоть как-то отвлечь страдалицу от грустных мыслей, я тихо спросил у неё:
   - Софья Георгиевна, скажите, как к Густаву Генриховичу попал серебряный самородок?
   Мадам Цермер вскинула глаза - такого вопроса от меня она явно не ожидала.
   - Ты спрашиваешь, как следователь. Он был здесь позавчера и тоже осведомлялся о нем. Но господин Сверчков говорит, что большой ценности слиток не представляет и вряд ли является причиной покушения на жизнь моего мужа. Наверное, злодей прихватил самородок уже после того, как расправился с Густавом...
   Мадам Цермер снова прижала платочек к глазам. Однако, она быстро оправилась и продолжила:
   - У людей бывают разные увлечения. Густав интересовался археологией, историческими хрониками. Уже здесь в Гурьевске он несколько раз ходил к старому руднику недалеко от Салаира, приносил разные камни, черепки. Наверное, самородок тоже оттуда. Я так и сказала следователю.
   Такой увесистый слиток самородного серебра кто-нибудь из местных давно бы нашел и прибрал к рукам, решил я, подвергая сомнению её слова. Опять же старатели по тайге бродят, на старые рудники заглядывают. Не должно быть, что самородок с какого-то прииска. А жене покойный инженер мог и вовсе не сказать, откуда он у него взялся.
   - Значит, последний раз Густав Генрихович к старому салаирскому руднику наведывался?
   - Да. Утром в субботу взял ружье, припасы на день. Пообещал вернуться вечером... Кажется, перед этим ты заходил к нему за книгой. Верно? Однако вечером он не появился, а уже утром в воскресенье его привезли домой в какой-то телеге. Он скончался по дороге... Господи! Кому была нужна его смерть?!
   Увы, мои намерения дать мыслям собеседницы иное направление не возымели успеха - женщина снова погрузилась в тягостные воспоминания.
   Наверное, чтобы утешить человека в беде, нужен особый дар, особое обаяние. Я же не имел ни того, ни другого. Мне не раз доводилось видеть, как сердобольные старушки своей рассудительной речью приводили в чувство людей, оглушенных свалившимся на них горем, и я всегда поражался, как они находят для этого самые нужные слова, очень простые и душевные. Из моих же уст любая фраза отдавала казенщиной и фальшью. Неужели я такой бесчувственный и равнодушно-холодный?
   Не зная, как остановить женские слезы, я смущенно пробормотал:
   - Вы не убивайтесь, пожалуйста. Убийцу обязательно разыщут. Пока же во всем винят человека, который к этому делу касательства не имеет.
   - Мне сказали, что самородок нашли у купца Скобеева. Но они не были даже знакомы...
   Я тут же подхватил эту мысль.
   - Софья Георгиевна, когда я был в кабинете Густава Генриховича, то слиток лежал на письменном столе. Однако зачем вашему мужу надо было брать его с собой на рудник?
   - Да... Наверное, незачем.
   - Но тогда выходит, что...
   Я замер на полуслове - в полной тишине кухонного пространства раздался громкий стук, как будто кто-то неведомый три раза ударил костяшками пальцев по дверному косяку или деревянной поверхности буфета.
   Нет, я не испугался. Мадам Цермер тоже не проявила излишнего беспокойства, лишь глянула на занавеску, но из-за неё все также доносилось размеренное дыхание кухарки.
   Перебросившись недоуменными взглядами, мы встали.
   - Ты слышал? - тихо спросила меня женщина.
   - Может быть, соседи? - неуверенно предположил я.
   Зависла пауза. Каждый из нас понимал, что стук не мог придти со стороны. За стенами не было слышно никаких других звуков - ни отдаленных голосов, ни шума передвигаемой мебели. Таинственный стук образовался внутри кухни. Но в ней, кроме нас и спящей Глаши, никого не было!
   Софья Георгиевна прошла в коридор и приблизилась к дверям, ведущим в гостиную. Я тоже устремился вслед за ней, намереваясь своим присутствием оказать ей моральную поддержку.
   Мадам Цермер не без колебаний открыла дверь, заглянула внутрь залы и тут же вскрикнула. Стоя за её спиной, я также не смог сдержать импульсивного восклицания.
   Посредине гостиной, среди завешенной темными тканями мебели, на двух табуретках стоял свежеструганный гроб с покойником. Лицо убиенного инженера Цермера было покрыто батистовым платком, поэтому в глаза бросились лишь его сцепленные на груди белые пергаментные руки. Внутренняя обивка гроба и бледная кожа умершего резко контрастировали с полумраком, создавая какой-то особенный сакральный колорит.
   Конечно, не это послужило причиной волнения. Мгновением позже я обнаружил, что голова покойника находится в огне - разгорающиеся языки пламени нимбом окружили маленькую подушку, подбираясь к мертвой человеческой плоти.
   Мы поспели вовремя - к тяжелому духу, исходившему от трупа, уже присоединился запах горелых волос.
   Софья Георгиевна бросилась к мертвому мужу, вытащила из под него охваченный огнем подголовник, кинула на пол. Я подскочил к женщине и подошвами ботинок затоптал подушечку. Между тем огонь перекинулся уже на внутреннюю обивку, так что нам пришлось еще немного повозиться, одними руками прихлопывая тлеющую ткань на стенках гроба. Слава богу, большого ущерба удалось избежать - пострадала лишь незначительная часть ритуального убранства. В итоге ликвидация пожара не заняла больше минуты. Всё это время мадам Цермер мужественно боролась с огнем, стараясь при этом не задевать покоящееся в гробу тело.
   На шум в гостиную прибежала Глаша. Немолодая женщина, в накинутой наспех шали, всплеснула голыми руками, запричитала. Очутившись у изголовья, она обследовала место возгорания и сокрушенно поведала:
   - Свечечка догорела, фитилек не погас, вот огонь и занялся. Ох, беда какая! Подушку надо новую шить да материей дыры закрывать...
   Узнав от хозяйки о таинственном стуке, кухарка перекрестилась и выпучила глаза:
   - Знак это был, милые мои! Знак... оттуда!
   Лично мне было трудно что-либо возразить. Прочитав много умных книг, к религии я стал относиться с некоторым недоверием, но этот случай скорее подтверждал существование неведомых мистических сил.
   Женщины тут же взялись за шитье.
   Я было хотел уже попрощаться, чтобы идти обратно в Заведение, но Софья Георгиевна и Глаша дружно стали убеждать меня не покидать их, а провести ночь в закутке на кухне.
   - Ложись, голубь. Спи. И нам спокойнее... - рассудила кухарка.
   По правде говоря, мне и самому было неохота тащиться домой по обезлюдившей улице. Мало ли! Даром что ли все по домам сидят, разгул нечистой силы пережидают? Опять же прошлой ночью в окне чье-то лицо мерещилось. А ну, как оборотень!
   Согласился я. Уединился за занавесочкой, заснул быстро. И снилась мне в эту ночь чертовщина всякая - будто лежу я в гробу под белыми покровами, а вокруг меня костры горят. Гриня рядышком в белом саване ходит, стучит костяшками пальцев по гробу и приговаривает, обращаясь ко мне: "Умри, голубь! Умри! И нам спокойнее..."
  
   ГЛАВА 8
  
   Было уже девять часов утра, когда я появился в Заведении.
   Увидев меня, Аграфен Силантьевич сразу же наказал мне лезть в ледник за мясом:
   - Из Бачат да с Улусу кузнецы на завод пожаловали за железом! Обедать будут, а то и ужин захватят. Поспешай, Николка! Принять надо людей, как следует...
   Пошел я к амбару, а сам в голове по пути прикидывать стал, на какие барыши дядюшке рассчитывать стоит. Если человек шесть или восемь приехало, то с каждого по полтиннику за обед да по полтиннику за ужин. За водочку опять же никак не меньше полтинника - железо купленное обмыть. Может быть, кто из подмастерьев с хозяевами останется, в кабак лапшинский не побежит - опять прибыль. Вырисовывалась очень даже аппетитная двухзначная цифирка. "А синематограф открыть - отбою от посетителей не будет! - размечтался я. - Народ завсегда на развлечения падкий..."
   У амбара я повернул налево и к пристроечке низенькой приблизился. Открыл ключом висячий замок, отворил низенькую дверцу. По ступенькам, ведущим вниз, полез в утробу погреба. После летней теплыни мне сразу стало зябко - уложенный с весны в земле лед исправно давал холод.
   Достигнув дна ледника, я огляделся. Лучи солнца, падающие сверху, высветили телячьи туши и свиные окорока, подвешенные на крюки под низеньким потолком. Тут же у стен обозначились кадки с маринованной сельдью и квашеной капустой, коробки с консервами, несколько жестянок с черной икрой и прочая провизия.
   Отцепив от перекладины мясную тушу, я взгромоздил её на плаху да примерился топором, чтобы точнехонько оттяпать филейную часть с мозговой костью - сельский народ к разносолам особой тяги не имеет, ему бы чего попроще и посытнее. Ну, там, супец погуще, мясо отварное, шанежки или пельмени. Под водку, конечно, больше селедка или грибочки, но они на закуску. А желудку уважение оказать - непременно мясо. Особенно, кузнецам. Постой-ка за наковальней, весь день молоточком размахивая!
   Отделил я от туши два увесистых куска, полез обратно на свет божий. Аккуратно ледник запер и сразу на кухню к Агеевне.
   Глаша, кухарка мадам Цермер, меня еще утром покормила, чаем напоила, так что голода я не испытывал. А пока свободная минутка выдалась, решил к себе в каморку заглянуть. Без особой надобности.
   Едва вошел я в комнатку, как чувство нехорошее меня охватило - чего-то здесь не так! Не по-моему, одним словом. Постелька разворочена, на полке с книгами вылитые из чугуна русалка и балерина в разные стороны смотрят, сундучок с вещами от стены отодвинут. Такое впечатление, что в мое отсутствие кто-то шарился в жилище.
   Кинулся я к подоконнику, из дощатого пола в углу чурочку вытащил, сунул руку в тайник, где у меня вся денежная наличность в размере шестнадцати рублей припрятана была, не уворована ли? Нет, слава богу! Целы денежки!
   Озадачился я. Это какой же супостат проник в мою каморку и чего ему тут надобно было? Гриня, если за книжкой заходил, такого бы себе не позволил - в чужих вещах рыться. А про заначку мою вообще никому неизвестно, даже Цыпе. Так что вору тут поживиться нечем.
   Не успел я толком обдумать щекотливое положение, как Гераська ко мне пожаловал. Легок на помине! Помощник ему потребовался, чтобы с заводского двора в кузню железные чушки перетаскивать. И ведь отказаться негоже - на днях я его подряжал из лавки купца Ермолаева тарелки в Заведение нести! Пришлось согласиться.
   Водворил я быстро принесенных от мадам Цермер "Казаков" на полку и вышел на улицу.
   У заводских цехов рядом с заводоуправлением расположились бачатские кузнецы на подводах. Толкая перед собой тележку, Цыпа вальяжно миновал ажурные чугунные ворота и направился к высокому строению с толстыми кирпичными стенами. По пути со знанием дела поведал мне:
   - Если с самого утра печь загрузили, то уже скоро... К обеду крицы накатают - успевай выносить!
   Процесс пудлингования был мне немного знаком - по рассказам того же Гераськи. Чтобы получить железо, надо чугун и руду поместить в печь, проплавить их хорошенько на угольке, потом накатать крицы, удаляя ненужный шлак. Такое железо, конечно, не сталь, но для кузни - в самый раз. На подковы, скобы всякие или оси для телег. Ведь даже, к примеру, кочергу изготовить - и то, без железа никак не обойтись...
   Сам же чугун из бурого железняка в домне плавят. Руду на подводах возят из Ваганово, что в верстах пятидесяти от Гурьевска. Со всей волости деревенские мужики подряжаются, чтобы лишний заработок в дом принести. Они же уголь доставляют с ближайших копей. Мастера по формам из чугуна отливают печные дверцы и заслонки, колосники, печные плиты, рукомойники, станины для механизмов разных на заказ. А еще наши местные умельцы давно приспособились к художественному литью. Из серого чугуна делают фигурки презабавные - балеринок, русалок, рыб. Пепельницы в виде сапожка или лодочки льют. Вроде, мелочь, но глаз все эти незатейливые вещицы приятно радуют. Опять же, для курящих польза - есть куда приличному человеку пепел с папиросы стряхнуть.
   Между тем Цыпа удалился на время обстановку вызнать, оставив меня в полном одиночестве.
   Я же, ведомый любопытством, быстро направился в литейный цех - поглазеть на розлив расплавленного чугуна по опокам. Когда еще удобный случай подвернется, а зрелище это очень интересное и завораживающее.
   В полумраке огромного помещения, напоминавшего собой чрево неизвестного науке исполинского чудовища, около вагранки копошились люди в перепачканных брезентовых робах. Видимо, чугун уже дозрел - подошло время пробивать летку. Один из рабочих вооружился ломом и приготовился выдалбливать затычку из огнеупорной глины, сдерживающую раскаленный жидкий металл внутри печи.
   Чтобы не мешаться у цеховых под ногами, я по приставной железной лестнице, сделанной на манер корабельного трапа, резво поднялся наверх, миновал открытую дверь, из-за которой неслось урчание динамомашины, и направился к небольшой площадке-помосту. Свисающие с потолочных балок тросы от лебедок и массивные цепи погрузочных устройств остались позади - я подошел к самому краю мостика, ухватился за жиденький поручень сбоку и поглядел вниз.
   С высоты открылась вся панорама литейного цеха, однако особое внимание я сосредоточил на горновом. Уже на третьем ударе его увесистый лом до середины ушел в нутро вагранки. Расширяя выпускное отверстие, рабочий несколько раз качнул железный прут в стороны, после чего резким движением вытащил его наружу. Почти сразу из-под раскаленного конца лома показались огнедышащие красные шарики шлака. Они скатились на глиняный желоб, и тут же из летки, словно вода из трубы, брызнула струя белого расплавленного металла.
   Рабочие, стоящие рядом, мигом подхватили ковш за рукоятки и приблизили его к краю желобка. Лица людей напряглись - от близости слепящего глаза чугуна на их лбах росою выступили крупные капли пота. Искры, снопом разлетевшиеся при ударе струи о дно ковша и поток жидкой лавы настолько заворожили меня, что заставили позабыть обо всем на свете. Гордость за всё человечество, способное укротить бешеную стихию огня - вот что я испытывал в эти минуты!
   Покрытый красноватым шлаком чугун послушно заполнял емкость.
   Взяв в руки длинный деревянный прут, очень похожий на бильярдный кий, горновой дождался момента, когда в ковше образовалось достаточное количество металла, и, словно шар в лузу, ловким ударом засадил свежую глиняную затычку в летку. Ослабевший ручеек тоненькой струйкой стек на огнедышащую поверхность чугуна.
   - Несём! - тут же донеслось до меня.
   Рабочие, удерживая на весу ковш и осторожно переступая с ноги на ногу, двинулись к площадке с опоками. Их путь лежал прямо подо мной, всего в каких-то трех-четырех саженях от меня. Я подался вперед, напрочь забыв об опасности, и чуть ли не свесился с края помоста, наблюдая, как внизу проплывает яркое, пышущее жаром пятно.
   Резкая боль в боку от удара чем-то тяжелым и стремительным вывела меня из состояния равновесия. Опора ушла из под моих ног, пальцы предательски разжались, и я рухнул в провал прямо на ковш с расплавленным чугуном.
   Испугаться я не успел. За короткий промежуток времени, показавшийся мне вечностью, перед глазами мелькнул болтающийся на цепи увесистый железный крюк - несомненная причина моего кульбита, потом показался край железного помоста. Я судорожно выбросил руку вперед и в последний момент уцепился за него одной рукой, раскачиваясь над головами рабочих, словно маятник больших настенных часов. Подтянуться и залезть обратно на смотровую площадку - об этом и речи быть не могло. Нужно было хотя бы как-то задержать свое неизбежное падение, чтобы не угодить в чан с расплавленным металлом.
   И все же борьба за жизнь не помешала мне заметить, как всего в пяти-шести шагах от помоста, под которым я болтался, в сумраке произошло какое-то странное движение. Нечто небольшое и мохнатое, вроде огромного клубка шерсти, быстро закатилось в проем двери, ведущей в машинный зал.
   До этого мне никогда не приходилось видеть ничего подобного, но, припомнив не к месту рассказы стариков, я покрылся градинами пота - это существо здорово смахивало на злого фабричного домового Панкрашу. От осознания встречи с нечистой силой я громко вскрикнул и тут же сорвался вниз.
  
   - Жив, пострел? - словно из тумана до меня донесся чей-то приглушенный голос. - Не сильно расшибся?
   Я поднял голову и открыл глаза - надо мной склонились цеховые. Рядом с ними топтался озабоченный Цыпа. Видимо, он только что вошел со двора, поскольку мгновением раньше я его поблизости не приметил.
   - Там!.. - выдохнул я и пальцем указал на машинный зал. - Панкраша!
   - Бредит он, что ли? - недоуменно предположил горновой и тут же добавил, обращаясь непосредственно ко мне: - Нет там никого, паря! Моторист на склад за маслом пошел. Да и с именем ты напутал - его Степаном кличут... Может, фельдшера Скурыгина позвать? Кости-то целы?
   Я медленно встал на ноги и для пущей уверенности ощупал себя. Слава богу, ни вывихов, ни переломов не обнаружил. Ребра целы. Отделался, всего-то, парочкой ссадин и ушибом филейной части. А ведь, если бы я не ухватился за край помоста, то наверняка угодил бы в чан с расплавленным чугуном!
   Вышли мы с Цыпой во двор, дружок мой укоризненно на меня посмотрел:
   - Теперь еще долго нас в цех не пустят... Чего ты вдруг сверху свалился? Оступился, что ли?
   Обидно мне стало - перекрестился я, головой замотал:
   - Да не оступился! Крюком меня кто-то сшиб! Не иначе, Панкраша-злыдень озорует...
   Ничего мне Гераська не ответил, а только губы скривил. Мол, не надо на нечистую силу наговаривать, если сам на помосте не удержался. Его разве переубедишь?
   Погрузили мы железные чушки на тачку да в обратную дорогу двинулись. Из ворот на улицу вышли и к кузне прямиком. Тачка тяжелая, катить её непросто - вместо одной лошадиной силы наших двух человеческих еле-еле хватает, чтобы и баланс держать и толкать её одновременно. Упарились быстро.
   Свалили мы у кузницы железо, Цыпа за квасом отлучился. Вот только вернулся он совсем взъерошенный и без кваса.
   - Тятька говорит, в управе кого-то прибили! Бежим, посмотрим!
   К управе уже действительно стянулся народ, больше из баб и ребятишек. Муторно мне сразу стало на душе - по пустякам у нас толпа не собирается. Подумал еще, неужто, с Петром Никитичем конфузия какая-нибудь вышла? У пристава кулаки здоровущие, засветит по уху - радуйся, если голова цела останется...
   Я смелости набрался и, пока всех не разогнали, в коридор через проем двери заглянул. Вижу, в дальнем конце у входа в кутузку стоит троица - сам становой, Рыбоквасов да с ними фельдшер Скурыгин сбоку скорбно застыл, бородку теребя. Но больше всего мое внимание подошвы чьих-то сапог на полу привлекли - будто лежит там кто-то между ними недвижимо. Издали не разглядеть, я и вперед подался, да, как на грех, половица подо мною скрипнула.
   - Куда, вашу мать, лезете! - тут же остановил меня грозный окрик станового. - Плетей захотелось?!
   Рыбоквасов сразу же к выходу кинулся. Порядок обеспечивать. Да мне мгновения хватило узреть, что лежит на полу урядник Хлопов с пробитою головою. Кровищи много натекло - целая лужа образовалась. А еще я приметил, что дверца в кутузку открыта и вроде нет никого внутри. И тут мне почему-то сразу рассказ деда Анания про беглого разбойника Селезня вспомнился, как уходил тот от тюремщиков, в уточку превращаясь. Неужели и Петр изловчился бежать? Вот только как быть с Хлоповым, ведь не стал бы Скобеев никого убивать!
   Совсем запутался я, соображая что к чему. Потом гляжу, уже и Рыбоквасов руку ко мне протянул, чтобы за вихры схватить. Сиганул я тогда в толпу да к Заведению припустил. Даже с Цыпой словом не обмолвился.
   Забежал я в свою каморку, огляделся - никого нет. Тогда сарай во дворе обшарил, на сеновал залез, и то же безрезультатно. Нет нигде Петра Никитича! Видно, он с ночи из Гурьевска в бега подался, даже не стал у меня прятаться. А куда ему бежать? В Пестери нельзя, в мясной лавке его тоже быстро схватят. К Наталье за помощью обратился? Вряд ли. Не стал бы он её в темные дела впутывать. Хлопов-то мертвый, и подозрения в убийстве урядника на него сходятся.
   Решительно не было у меня в тот момент никаких соображений, достойных озарения в духе Архимеда. Что ж теперь делать-то?
   А тут меня Гриня во дворе перехватил и велел идти к вдове Степановой за получением заказа. Сунул в руки картуз и блокнотик с карандашом, напутствуя:
   - Все в точности запиши, чтобы никакой осечки не получилось...
   Поплелся я понурый в сторону дома вдовицы, мыслями где-то не на земле витая. Что ж это получается? Как Рыбоквасов оборотня не пристрелил, так все наперекосяк пошло. Одни напасти.. Инженер Цермер погиб, в его смерти Петра Никитича обвинили, ко мне ночью в окно кто-то заглядывал, напугал до смерти, а нынче утром я вообще чуть в чан с расплавленным чугуном не угодил по вине заводского домового Панкраши. Что за всем этим стоит? Опять же гроб с покойным инженером чуть не сгорел - какие уж тут шутки. И как после всего этого в бесов не поверить? Не иначе, как упырь в раж вошел, честной народ изводя.
   Добравшись до усадьбы на окраине Гурьевска, я поднялся на крыльцо и позвонил в колокольчик.
   Открыла мне дверь жиличка вдовы Степановой - сухощавая миловидная женщина лет тридцати - тридцати пяти, с длинной тонкой шеей, бескровными поджатыми губами и кренделем из заплетенных в косу волос на затылке.
   Дама эта прибыла в Гурьевск дня три назад аж из самого Мариинска и остановилась в доме у купчихи. Поговаривали, будто пожаловала она сюда, чтобы на заводе по её частному поручению вылили чугунный барельеф с профилем покойного мужа. Имени женщины почти никто не знал, так что жиличку злые гурьевские языки за внешний вид и некоторую чопорность нарекли Гусыней.
   Гусыня смерила меня взглядом и пропустила в сенцы.
   - От Аграфена Силантьевича? - спросила она неожиданно мягким бархатистым голосом.
   Я кивнул.
   Женщина провела меня в одну из комнат и доверительно сообщила мне:
   - Настасья Ивановна прилегла отдохнуть. Ведь последние дни творятся такие дела! Все говорят о каком-то упыре, клянутся, что в смерти заводского инженера виновата нечистая сила. Ночью мы теперь почти не спим, содрогаясь от каждого шороха. Только днем и высыпаемся...
   Гусыня на мгновение умолкла и вновь продолжила:
   - Впрочем, это обычные женские страхи. Не стоит обращать на них внимания... Дело в том, что у Настасьи Ивановны через неделю именины. Обещались быть фельдшер Скурыгин с дочерью, учитель Бренц и сам становой пристав с женою. Так что хотелось бы принять их подобающим образом и угостить чем-нибудь особенным. У вас есть севрюга?
   - Севрюги нет, - признался я, смущаясь. - Есть стерлядь. Можно приготовить стерляжью уху. Её сам Иван Грозный на пирах откушивал...
   Мое предложение пришлось даме по вкусу.
   - Хорошо... А икра?
   - Икра есть белужья, есть кетовая, есть щучья... Вам какой?
   - Ну, тогда фунт черной икры.
   Я так и записал в блокнотик - "стерляди на уху и фунт черной икры", после чего снова обратил свой взор на экономку.
   - Паштет из гусиной печени... - мечтательно произнесла она. - Я читала, что во Франции это деликатес. Вам известно такое слово, деликатес, молодой человек?
   Я кивнул и записал в блокнотик чудное заморское слово "деликатес", потом, конечно, спохватился, зачеркнул его и написал рядом - "паштет из гусиной печени". Записи в блокнот несомненно повышали мой авторитет в глазах собеседницы.
   Женщина терпеливо дождалась завершения ответственной процедуры и сказала:
   - Теперь дичь... Что бы вы посоветовали?
   Удивить желудок станового пристава курицей или индюшкой было невозможно.
   - Можно сходить на Фролову заимку к охотникам за рябчиками, - ответил я. - Подать в грибном соусе. По особому рецепту... Ну, и еще пельменей навертеть! От пельменей разве кто-нибудь откажется?..
   - Отлично! - улыбнулась Гусыня. - Теперь напитки. Водку, конечно, и что-нибудь для дам.
   - Шампанское?
   - Шампанское слишком шумно. Хотя без него и праздника не получится...
   - На днях Гриня... - начал, было, я, и тут же поперхнулся, - простите... Григорий едет в Кольчугино. Может привезти ликер. Или коньяк...
   - Пожалуй, ликер был бы кстати, - кивнула экономка. - Я один раз пила ликер и мне он очень понравился. Только я не помню названия.
   - Может быть, "Массандра"? - предположил я, припоминая цветастую этикетку на бутылке в кабинете инженера.
   - О! - искренне удивилась собеседница. - Скажите, какие познания! Неужели здесь в Гурьевске кто-то пьет ликер?
   - Пил, - поправил я её. - Инженер Цермер.
   О своей собственной персоне я из деликатности умолчал. Да и попробовал я эту хмельную отраву всего раз, так что гордиться было особо нечем.
   - Бедный инженер Цермер! - печально протянула Гусыня. - Настасья Ивановна и его хотела пригласить с женой к себе на именины. Но такая внезапная смерть!..
   Я захлопнул блокнотик. Женщина поняла это по-своему и быстро сменила тему.
   - Теперь последнее. Легкую закуску приготовит кухарка. Я прослежу. Но она ведь женщина очень простая. К изысканному обхождению не приучена. Как быть с...
   Собеседница замялась, подыскивая нужное слово.
   - Прислугой? - догадался я. - Это можно устроить. Нужно только договориться с Григорием. Он обслужит как в лучших столичных ресторациях.
   Гусыня облегченно вздохнула.
   - Тогда всё! - сказала она. - Может быть, на неделе я к вам еще загляну в заведение...
   Я, было, уже хотел попрощаться, но не успел - в комнату, упруго колыхаясь своими многопудовыми телесами, чинно вошла сама Настасья Ивановна Степанова. Одета она была просто - в цветастую блузку и пышную, почти до пят, юбку. Русоволосая круглолицая хозяйка дома, заметив меня, раздраженно бросила в мою сторону:
   - Что ж, Аграфен-то сам побрезговал придти?
   Пришлось выгораживать дядю:
   - В поселке новая беда случилась! Урядника Хлопова убили...
   В двух словах я поведал о том, что увидел в управе.
   - Ох ты, мать заступница... - запричитала вдова Степанова. - Что это делается? Давеча - одно, нонеча - другое... Следователь-то, вроде убивца инженера поймал и в кутузку засадил, а тому все мало - еще и урядника угробил... Что за изверг в обличие человеческом!
   - Не мог Петр Никитич никого убить, - угрюмо сказал я. - Никак не мог!
   - А-а... - отмахнулась от моих слов пышнотелая женщина. - Не нам решать. На то люди поставлены... Ты лучше скажи, голубь, что у тебя почитать есть? Говорят, ты до книжек большой охотник. А то я уже все книжки из избы-читальни на два раза перечла...
   Вопрос был невинный, но я насторожился. Слишком уж необычной мне просьба показалась.
   - У меня, Настасья Ивановна, - осторожно ответил я, - своих книжек почти нет. Тоже из избы-читальни беру...
   Женщина кивнула на Гусыню и сказала:
   - Нам вот с Леокадией Яновной дочка фельдшера поведала, что инженер покойный тебе книжку давал. А много их у него? Может, жена Цермера продаст мне его книжки?
   - Книжек много, - признался я, не чувствуя подвоха. - Только все они больше по научной части...
   - Нет, - сокрушенно вздыхая, произнесла вдова Степанова. - По научной части нам не надо. Нам бы историю какую-нибудь душещипательную, чтобы и любовь там была, и горе горькое, и спаситель отважный... А инженер-то тебе что за книгу дал?
   - "Казаков" графа Толстого...
   - Не читала... - покачала головой вдовица. - У тебя она сейчас? Так ты бы занес её мне, голубь, денька на два-три почитать, а уж я бы тебе ранеток за это отсыпала. Ранетки-то, чай любишь?
   Ворованными ранетками из сада Степановой меня Цыпа как-то угощал. Сладкие они у неё - одно объедение. Только не на них я польстился, согласившись принести повесть графа Толстого. А почему бы просто не сделать человеку приятное? От меня не убудет...
   - На днях занесу, - кивнул я. - Будьте здоровы...
   Откланялся я и обратно в Заведение дунул.
  
   ГЛАВА 9
  
   До самого вечера я по хозяйству провозился - то на кухне, то в обеденном зале. Сверчкова я ни разу не приметил. Сначала решил, что сидит он у себя в номере, но Гриня сказал, что следователь уехал по срочным делам в Пестери. И когда вернется, никто не знает.
   Чуть позже уединился я у себя в коморке, достал с полки книжку, что мне инженер Цермер за день до своей смерти дал, перелистал её. Без всякой задней мысли, ведь уже прочитал её от начала до конца. Хотел, было, снова на полку поставить, да призадумался. Так я и простоял с книжкой в руках минут этак десять, соображая, что же в ней не так? Вот, вроде, ничего необычного, а какое-то чувство сомнения гложет. Непорядок какой-то. А какой - понять не могу.
   И тут меня осенило. Инженер мне говорил, что в книге дарственная надпись самого графа Толстого имеется! Вот только где она?
   Перелистал я снова книжку, внимательно каждую страничку изучил - нет никакой надписи! Даже обыкновенной подписи нет. Везде один печатный текст.
   Так что? Обманул меня инженер Цермер? Разыграл? Как-то это было не похоже на серьезного интеллигентного человека. Зачем же он о дарственной надписи автора сообщил? Какой ему резон был меня обманывать?
   Задал мне инженер задачку, ничего не скажешь. Целый час, наверное, я над ней бился. И так вертел и эдак. Пока вдруг разговор наш в избе-читальне не припомнил. А спросил меня тогда Цермер, читал ли я Эдгара По, и даже улыбнулся, когда услышал, что мне "Золотой жук" понравился. А вдруг неспроста он интересовался? А если в этом ключ к разгадке! Ведь там один американец обнаружил зашифрованные знаки на чистой стороне листа, когда случайно поднес бумажу к огню. Тайнопись! Вот, видимо, в чем дело! Инженер Цермер намеренно обманул меня, чтобы я в случае его смерти обратил внимание, что в книге нет никакой дарственной надписи графа Толстого, и догадался прочесть то, что он скрыл от посторонних глаз.
   Я тут же сбегал на кухню и притащил в свою комнатку медный поднос. Минут пять мне пришлось греть огромное блюдо над керосиновой лампой. Наконец оно нагрелось так, даже через тряпку уже чувствовался жар, исходящий от металла. Я взял с полки "Казаков", отогнул титульный лист и приложил его чистой стороной к подносу.
   Не будучи опытным конспиратором, я чуть не спалил бумагу. Все произошло в считанные мгновения. Края листа на глазах стали буреть, так что я еле успел одернуть руку с книгой. Еще бы немного, и испепелил бы раскаленный поднос страничку, а с ней и все мои предположения.
   Все же я оказался прав. Это была тайнопись. На оборотной стороне титульного листа обнаружились причудливые белые разводы на буро-коричневом фоне. Разводы при внимательном рассмотрении оказались не сплошным текстом, а каким-то малопонятным рисунком. Впрочем, чем больше я вглядывался в этот рисунок, тем больше ко мне приходила уверенность в том, что передо мной самый настоящий план местности. Мне даже удалось определить некоторые селения, помеченные одиночными буквами. Например, "Г" у небольшого белого пятна внизу, несомненно, означало "Гурьевск". Рядом соседствовало пятнышко поменьше с литерой "С" - Салаирка! У верхнего края листа легко читалась буква "П" - Пестери! А между "С" и "П" стояли аж целых две буквы - "ФЗ". Эти две буковки меня в конец убедили, что мои догадки верны. "ФЗ" - это означало не что иное, как становище местных охотников - Фролова заимка.
   От волнения у меня чуть испарина на лбу не выступила. Уж не карта ли это, с помощью которой можно отыскать самые настоящие сокровища? Может быть, инженер обнаружил клад (ну, хотя бы того же разбойника Селезня!), и не сумев вынести многочисленные драгоценности из тайги, составил подробный план, как до них добраться?
   Я сглотнул слюну. Очень хотелось пить, но кваса под рукой, как на грех не было. Да ведь не бежать же на кухню за ним в такой ответственный момент своей жизни! Зов золотоискателей всех времен и народов уже заглушил в моем сознании все иные потребности, кроме единственной - разобраться в карте, которая мне досталась от инженера Цермера.
   Белую полоску, пересекающую пространство между Пестерями и Гурьевском за Фроловой заимкой, я поначалу принял за какую-то неизвестную мне дорогу, пока не догадался, что это вовсе не дорога, а речка Ур. Чуть севернее и западнее её располагались старые заброшенные рудники, помеченные треугольником. Над треугольником имелся значок в виде елочки. Вероятно, этот знак обозначал дерево - ель или сосну. И даже любое другое хвойное дерево - пихту, лиственницу, кедр. А дальше на карте следовала единственная надпись из целого ряда букв. Я с трудом их прочитал, но почти ничего не понял. "На заре 50 шагов от коровы". Абракадабра какая-то! Что за корова? Почему на заре? Ясно только, что пятьдесят шагов. Но от коровы. Тогда опять неясно. О какой корове идет речь?
   Так я ни до чего путного и не додумался. С другой стороны выходило, что покойный инженер кого-то очень сильно опасался, если предпринял тайнопись для сокрытия ценной карты от чужих глаз. Возможно, поэтому он и не указал более точного описания места, где оставил сокровища. А взял он из схрона, вероятно, один серебряный самородок. Может быть, даже показал его кому-нибудь. Но кому?
   Так или иначе из всего этого следовало, что Цермер или знал или чувствовал, что за ним и его картой идет охота! Об этой догадке, конечно же, нужно было быстрее сообщить следователю Сверчкову. Но того не было в Заведении - он еще не возвратился из Пестерей.
   Позже лежа на топчане, я все не мог заснуть. "Кто же убил инженера? - свербило в голове. - Не Петр же!". А тут еще смерть урядника Хлопова! Но если эти загадки не разгадал даже следователь Сверчков, то мне и подавно не было смысла затевать собственное расследование. Все мои предположения свелись к тому, что единственной подозреваемой в дерзких преступлениях следовало считать вдову Степанову. Ведь она этим днем просила занести ей "Казаков", якобы для чтения. А для чтения ли? Не прознала ли она каким-нибудь образом обо всем? Не соблазнилась ли сокровищами?
   Нет! Глупо было подозревать Петра Никитича в убийстве Цермера, а еще глупее было всерьез полагать, что немолодая дородная женщина способна самым дерзким образом расправиться со взрослым мужчиной. Да и соблазн обогатиться вряд ли мог искусить богобоязненную душу этой весьма состоятельной дамы. По некоторым слухам в прошлом году Степанова пожертвовала храму в Салаирке целых пятьсот рублей. Народ еще судачил, не грехи ли великие она замаливает? Но домыслы домыслами, а уличить вдову в порочном сребролюбии было совсем непросто.
   Причастность нечистой силы к событиям последних дней я и вовсе отверг. За убийством Цермера несомненно стоял вовсе не упырь или оборотень, а неведомый злодей. Он оставил волчью шерсть на месте преступления, ловко подсунул ту же шерсть и серебряный самородок в бричку Петра Никитича, чтобы свалить на него всю вину. И Хлопова, вероятно, убил тоже он. На такую расчетливость и изворотливость из наших гурьевских вряд ли кто-нибудь был способен. Народ здесь подобрался на редкость прямодушный и покладистый. Ну, садануть сгоряча по шее или по пьяной лавочке обругать обидчика самыми обидными словами - это завсегда пожалуйста. А так, чтобы до смертоубийства - нет. Грех большой. У кого ж рука поднимется?
   Правда, оставались еще Салаирка да несколько окрестных деревень. И проезжая публика. И еще старатели из тайги. Наверняка убийца среди них затаился...
   Еле я утра дождался. Почти глаз всю ночь не сомкнул - перед самым рассветом только подремал немножко, а как петухи запели, оделся скорехонько и встал в боевой дозор. Потому как пропустить Сверчкова никак было нельзя.
   Где-то через час поднялся дядя, чуть погодя в своей спаленке завозился Гриня. Потом в Заведение пожаловала Агеевна с Лизкой. К семи часам на кухне они уже дым коромыслом развели - кузнецам с Бачат и Улуса еду готовить. Я мимоходом с тарелки пару огурцов стащил и вышел с ними на крыльцо. Еще около часа там простоял, да только шарабан следователя на проселке так и не углядел. Задержался, наверное, Сверчков в уезде по своим сыскным делам. Что ж делать-то? А вдруг он вообще в Гурьевск не вернется, а из Пестерей прямо в Кольчугино отбудет?
   Вернулся я в свою комнатку, аккуратно из "Казаков" заветный листочек выдрал и засунул его в тайник под полом у подоконника. Из предосторожности. А ну, в мое отсутствие неизвестный лиходей в каморку опять нагрянет? Завладеет картой, и поминай его как звали. Что я тогда Сверчкову покажу? Чем смогу убедить его, что Цермера таинственный охотник за сокровищами убил, а вовсе не Петр Скобеев?
   Никого не предупредив, что направляюсь в Пестери, выбрался я из Заведения.
   Погодка с утра образовалась пасмурная - того и гляди, дождик закрапает. Воздух влагой пропитался, по низинкам хлопья тумана рассеялись.
   У проселка я несколько пустых подвод высмотрел и к ним подошел. Это мужики из окрестных деревень, что подряд взяли с дальних Вагановских копей уголь возить собрались возле заводоуправления. А в Ваганово дорога как раз через Салаирку, Пестери и Горскино. По пути мне с ними.
   Договорился я с одним мужиком, сел к нему в телегу. Немного мы постояли, а как еще несколько подвод к нам присоединилось, двинулись всем скопом по дороге в сторону близлежащего села.
   По правую руку от нас на выезде из поселка болота показались, заросшие осотом, по левую - пашни распаханные. Три-четыре версты до Салаирки мы осилили меньше чем за час, а там на тракт выехали и к Пестерям повернули, немного к тайге забирая.
   Только не довелось мне в этот день на подводе долго пропутешествовать. У переправы через Ур еще издали увидел я знакомый шарабан и самого Иннокентия Фомича в форменном кителе. Сверчков стоял, склонившись над колесом по колено в воде.
   Я соскочил с телеги и, что есть духу, припустил к следователю.
   - Иннокентий Фомич! - издали прокричал я, привлекая к себе внимание. - Господин Сверчков!..
   Не прошло минуты, как я уже стоял перед ним.
   - Ну, чего шумишь?... - недовольно проговорил следователь, мельком взглянув на меня. - Чего стрялось?
   - Карта! - в запальчивости сказал я. - В книге Цермера карта была! Наверное, инженер обнаружил клад, а кто-то прознал про это...
   - Постой! - оборвал мою сбивчивую речь Сверчков. - Что за книга? Какая карта? Давай по порядку!..
   Мне стоило немалых трудов успокоиться и рассказать ему о том, как инженер за день до смерти передал мне "Казаков" графа Толстого, как я не обнаружил в книжице дарственной надписи автора, как выявил тайнопись, припомнив аналогичный случай, описанный Эдгаром По в "Золотом жуке". Подробно стал излагать, чтобы никаких сомнений не возникло, будто я Скобеева по-товарищески выгораживаю.
   Следователь меня в пол-уха слушал, озабоченно поглядывая по сторонам. Когда я закончил, он только хмыкнул, после чего обратился к моим попутчикам на подводах, подъехавшим к берегу:
   - Мужики, проволоки не одолжите? А то штифт вылетел... Как бы колесо с оси не соскочило...
   Дал ему один мужик проволоки, покуда остальные через Ур вброд на телегах переправлялись. Сверчков у ступицы колеса склонился и молча, только кряхтя изредка, принялся чинить неполадку. Долго чинил - уже все мужики переправились и по дороге на Пестери вытянулись в один длинный конный поезд. А я все рядом стоял, неизвестно чего дожидаясь.
   Уже стихли за сопкой и топот копыт и скрип подвод и понуканья возниц. Вокруг изумительная первозданная тишина образовалась с журчаньем Ура на отмели да шелестом мохнатых сосновых лап. И тут среди всей этой красоты упокоительной далекий ружейный выстрел раздался.
   Следователь замер на мгновение, в сторону Фроловой заимки поглядывая, а я прервал наше молчание спокойным замечанием бывалого таежного жителя:
   - Охотники в урочище дичь бьют...
   Сверчков вывел лошадь с бричкой на берег, достал платочек и принялся тщательно руки вытирать. А между делом поведал мне:
   - Карта, Николай, это, бесспорно, факт интересный. Надо разобраться...Только подозрения в убийстве со Скобеева на этом основании снять невозможно. Посуди сам, самородок серебряный, ранее принадлежавший Цермеру, у него нашли? Нашли!... Из под стражи в прошлую ночь он сбежал? Сбежал!...
   Ответить вразумительно на эти доводы было очень непросто. То, что казалось очевидным мне, постороннего человека ни в чем не убеждало.
   - К тому же, - продолжил следователь, - у Скобеева не имеется надежного свидетельства, где он находился и чем занимался в момент убийства инженера Цермера. Из его показаний следует, что утром он поехал в Салаир. Как раз через Черную Падь, где был обнаружен тяжелораненый Цермер! Для следствия важно, что он мог... понимаешь? Мог совершить преступление!... Теперь относительно урядника Хлопова...
   Иннокентий Фомич не договорил.
   Совсем близко раздался выстрел. Не раскатистый со стихающим послезвучием, а наоборот, резкий и хлесткий. И сразу за ним - визг пули. Совсем не похоже это было на охотничью дробь.
   Пока я соображал, что произошло, Сверчков схватил меня за шею и прикрыл собою, одновременно сунув руку в карман, где, по-видимому, у него лежал револьвер.
   Отрывисто щелкнул еще один выстрел.
   - А!... Черт! - крикнул над моим ухом следователь.
   Наконец, до меня дошло, что стреляют именно в нас из-за ближайших сосенок.
   Сверчков толкнул меня за бричку, пригнулся сам и прижал мое тело к земле. Что-то липкое и теплое коснулось моей шеи.
   - Вы ранены, Иннокентий Фомич? - прошептал я.
   - Зацепил... зараза... - через силу выговорил следователь. - В плечо!..
   Третий выстрел выбил металлический звон из ступицы колеса. Лошадь, испугавшись, тут же взбрыкнула и захрапела.
   - Выбираться надо! - коротко бросил Сверчков. - А то перестреляют нас с тобой как куропаток... - Он взвел курок, наугад пальнул в сторону лесочка и добавил: - Прячься в ногах за сиденьем... А я вожжи перехвачу...
   Проселок на Салаирку шел слегка в гору. Иннокентий Фомич хлестнул кнутом лошадь, и громко крикнул:
   - Пошла!..
   Шарабан, надсадно скрипя рессорами, сорвался с места.
   За сиденьем я был в относительной безопасности, в то время как следователь, хотя и пригнувшийся, представлял изрядную мишень для неведомого стрелка. Но с каждой секундой расстояние от переправы увеличивалось, и это давало надежду, что роковой выстрел из леса не состоится.
   Наверное, я рано поверил в спасение. На очередном ухабе нас подбросило так, что мое тело вдруг резко отделилось от шарабана, руки схватили пустоту, и я кубарем вылетел из коляски, сминая придорожный бурьян. Все длилось какие-то мгновения.
   Я лежал на обочине проселка, глядя вслед удаляющемуся шарабану - наверное, Иннокентий Фомич не сразу заметил мое отсутствие возле себя. Между тем снова послышался визг пули. Фонтанчик пыли вырос слева от меня, и почти сразу крошево из песка и разбитой щебенки брызнуло мне в лицо. Моя жизнь опять подвисла на волоске.
   Видимо, я уже почти не соображал, что делаю. Надо было любой ценой уйти с линии огня. Петляя, как заяц, я бросился к Уру и, подняв кучу брызг, нырнул в воду. Кажется, мое ухо уловило звук очередного выстрела и отрывистый крик Сверчкова, но уже через секунду меня обволокла вязкая холодная тишина.
   У переправы Ур смирял свое быстрое течение, разливаясь до двадцати саженей в ширину, так что под водой мне удалось проплыть вполне приличное расстояние от берега. И только когда грудь стало распирать от страстного желания глотнуть свежего воздуха, я быстро вынырнул на поверхность, сделал судорожный вдох, после чего опять ушел с головой под воду.
   На противоположном берегу Ур подмывал небольшой утес, высотой в два человеческих роста. В отсутствии зарослей камыша и осота часть этого пространства хорошо просматривалась с переправы. Лишь обогнув утес у излучины, я почувствовал себя в относительной безопасности - выбрался на берег, немного отдышался и затравленно огляделся.
   Постепенно ко мне вернулось осознание того, что неведомый стрелок вряд ли удовлетворен своей неудачной стрельбой. Он, конечно же, имел намерение убить - вот только кого? Следователя? Меня? Нас обоих? На этот вопрос было трудно дать четкий ответ. Правда, в моем положении это вряд ли что-нибудь могло изменить. Я припомнил, как днем ранее по чьей-то вине чуть не свалился в чан с расплавленным чугуном, как еще раньше за окном моей каморки посреди ночи мелькал расплывчатый контур человеческого лица, а теперь эта стрельба у переправы! Несомненно, все объяснялось только одним - чьим-то желанием расправиться со мной. Возможно, как с обладателем карты покойного инженера. А раз так, то теперь было понятно, что этот злоумышленник и был настоящим виновником гибели Цермера!
   Надо было что-то делать. Вот только возвращаться в Гурьевск мне очень не хотелось. Там я был на виду, и даже покровительство Сверчкова вряд ли могло обеспечить мне подлинную безопасность. Затаиться в Пестерях у матушки? Но до меня и там легко было дотянуться. Нет! Нужно было исчезнуть совсем, оборвать все сношения с людьми и где-нибудь в укромном местечке пересидеть неспокойное время. Даже на Фролову заимку не следовало соваться!
   Я слил из обуток мутную жижу. Стянув прилипшие к телу штаны и косоворотку, выжал из них воду. Потом торопливо натянул на себя еще мокрую одежду и припустил рысцой к перелеску. За перелеском я миновал ложбину с обширными зарослями дикой смородины, бузины и жимолости, постепенно углубился в чащу и стал пробираться к Черной Пади.
   Где-то правее, у Фроловой заимки, снова ухнул ружейный выстрел. "Может быть, все же заглянуть в избушку охотников? - озадачился на мгновение я. - Хорошо бы разжиться там спичками и съестными припасами. На одной-то ягоде да грибах долго ведь не протянешь!". Впрочем, принятое решение я менять не стал. Раз бежать от людей, то бежать. Как-нибудь всё само собой образуется. Сверчков-то жив остался, а это самое главное - мужчина он башковитый, непременно поймает злодея.
   Петляя между сосен, я спустился с очередного пригорка и выбрался к небольшой каменной гряде. За ней простиралась Черная Падь с давно нехожеными тропами, с мелкими речными протоками, с вековыми лесинами, закрывающими почти все небо. Найти человека в урочище, которое раскинулось на сотни верст - дело безнадежное. Тайга - она и есть тайга...
   Уже не опасаясь погони, я сбавил шаг. Под ногами все чаще стали хрустеть еловые шишки и порыжевшие ломкие сучья. Среди раскидистых листьев орляка прятались небольшие кустики брусники с красными глазками-ягодками. Сорвав несколько ягод, я переправил их в рот - не пряники медовые, но в пищу годятся! Больше всего меня беспокоило отсутствие спичек, ведь без них трудно развести на ночь костер. Впрочем, высекая искры из камешков, можно было запалить мох и сухую труху из пней. Конечно, придется повозиться, но тут уж ничего не поделаешь...
   От переправы я удалился уже версты на две.
   Неожиданно я почувствовал на себе чей-то пронзительный взгляд. Меня словно кипятком ошпарило. Повернув голову чуть в сторону, я увидел между двумя лиственницами матерого волка, в холке доходящего мне до пояса. Волчина смотрел прямо на меня и зловеще скалил зубы. Расстояние между нами в три прыжка он мог преодолеть в одно мгновение, а потом...А потом сбить с ног, повалить на землю, вцепиться в горло огромными, сокрушающими живую плоть, клыками...
   Градины пота выступили у меня на висках. Только не бежать! Только не будить в нем привычные звериные инстинкты! Тогда, возможно, будет шанс медленно отступить назад, но, конечно, не сразу, а лишь после того, как у хозяина леса пропадет интерес ко мне как к лакомой добыче. Ох, уж этот тяжелый непримиримый взгляд убийцы! Пугающая неизвестность, томительные секунды ожидания...
   Чуть сбоку от меня стояла сосенка. Её нижний сук призывно маячил перед глазами, навевая сумасшедший план спасения. Ведь, если разбежаться, если подпрыгнуть... Нет, оборвал я тут же себя. Не даст мне волк ни разбежаться, ни подпрыгнуть.
   И тут сзади раздался хруст. Я не успел даже повернуться - чья-то огромная ладонь зажала мне рот, а другая рука вцепилась в плечо...
  
   ГЛАВА 10
  
   - Не кричи, Николка! - глухо прозвучало над моим ухом. - Охотники близко!..
   Я сразу и дергаться перестал. Слава богу, не лиходей таежный меня схватил - по голосу узнал я Петра Никитича. Только как он тут оказался?
   Бросил я мельком взгляд туда, где мгновением раньше волчина стоял и вздрогнул. Не оказалось меж двух лиственниц волка. Прямо чудо какое-то! Перевоплощение! Зверя чащобного уже никакого нет, зато вместо него Петр Скобеев собственной персоной. Ну, как тут не вздрогнуть? А вдруг это вовсе и не знакомец мой, а оборотень изворотливый...
   - Петр Никитич, ты ли это? - просипел я сконфужено.
   - Я это, Николка... - сказал приветливо Скобеев, убирая руку с моего плеча. - Гляди-ка, где встретились!.. Тебя-то что в тайгу понесло?
   Отлегло у меня от сердца. Вроде не оборотень передо мною - живой человек во плоти и крови.
   Поведал тогда я ему обо всем, что у переправы случилось, а потом сам с расспросами на товарища накинулся.
   - Урядника Хлопова убили прошлой ночью... - произнес я волнительно. - На тебя думают, потому как ты из кутузки сбежал! А как по правде дело было?
   Петр осмотрелся зачем-то по сторонам, глянул на мою еще мокрую одежду, поманил меня за собою.
   Через пару минут вышли мы к протоке. На берегу у костра потухшего поддевка расстелена, а в ложбинке между двух валунов мешок заплечный угнездился. Видать, спаситель мой тут себе еще с ночи стоянку устроил.
   Разжег Петр Никитич огонь, велел мне снять с себя одежонку и завернуться в поддевку. А пока портки да рубаха у костра сохли, рассказал он, как в тайге очутился.
   - Я, Николка, спал нынешней ночью как убитый. Потом вдруг среди ночи шум какой-то случился. Вроде звякнуло что-то совсем рядом. Пока я глаза продирал, прикидывая, не урядник ли ко мне за какой-нибудь оказией пожаловал, время прошло немало. Только так никто и не позвал меня. Встал я тогда с полати, сам направился к двери. А она, поверишь ли, открыта! Не распахнута, но щелка между дверью и косяком имеется. Как это понять, думаю? Ведь снаружи тишина гробовая. Неужели Хлопов промашку допустил? Может, выпил с вечеру не в меру? Ну, решил, осмотрюсь. Толкнул дверь, вышел в коридор. И почти сразу на кого-то наступил. До сих пор дрожь берет - лежит у двери тело! Я нагнулся, глянул на лицо. Так и есть - Хлопов! Только мертвый, потому как череп у него проломлен, и на полу кровушки уже цельная лужа образовалась! И никого нет поблизости. Хотел я закричать, позвать людей на помощь, да вовремя смекнул, что в управе мы с урядником с вечера одни были. И коль скоро Хлопов мертв, то первым делом становой пристав меня в оборот возьмет и обвинит в убийстве. А я ведь ни инженера, ни урядника не убивал. За что ж страдать придется? Тут же и решил, что надо бежать подалее, пока на меня всех собак не понавешали. Выбрался из управы, заскочил к себе в лавку. Собрал в дорогу мешочек и, не медля, в тайгу. На Фролову заимку поостерегся соваться, и в Пестери тоже. Пока здесь с утра залег... А тут вдруг прет по тайге кто-то, и прямо в мою сторону. Хорошо, что это ты, Николка, оказался...
   До самого вечера мы с Петром вместе прикидывали, кто же это против нас злой умысел учинил. Прознав про карту покойного инженера, Скобеев только рукой махнул:
   - На кой ляд такая карта, что в ней ничего не уразумеешь? Да и нет никаких сокровищ Селезня. Мне мой дед давно еще сказывал, что этот Селезень от притеснений на Алтай подался. В горы! Так неужто, он все свое добро с собой не взял? Нет, Николка! Пустая карта, как ни гляди. И слова в ней какие-то странные. "На заре 50 шагов от коровы". Сам посуди, ну какая в тайге корова? Что-то инженер напутал или вообще пошутить решил. Если веселый человек, то почему бы себя не потешить? В прошлом году в Томске был я на тамошней ярмарке, так там один купец...
   Историю о том, как томский купчина Бухвалов продал ему за большие деньги попугая, Петр Никитич мне уже рассказывал. И о том, что на поверку заморская птица оказалась отчаянной матершинницей, способной разными похабными словами ввести в конфуз любого ломового извозчика. Так что я оборвал товарища:
   - Постой, Петр! А самородок, который у тебя в бричке оказался, откуда? Я его ведь у инженера видел! Этот серебряный слиточек кто-то у Цермера украл или забрал у мертвого, а уже потом его тебе подкинул. Но инженер сам в тайгу ходил и мог клад отыскать. Допустим, все сокровища он забрать с собою не решился, а взял только самородок... Значит, и карту он мог составить! И не пустая вовсе она. Надо только хорошенько подумать, что там к чему...
   - Лучше о своей шкуре задуматься! - ворчливо заметил Петр. - Долго ли в тайге придется куковать? И вообще, как дальше жить?...
   - Поймает Сверчков настоящего убийцу инженера, - обнадежил я товарища, - с тебя все подозрения снимут. А пока нам бы надо самим картой воспользоваться. Чтобы нас никто не опередил!
   Только начало светать, я уже Скобеева растолкал.
   Поднялся Петр неохотно. Позевывая, осведомился:
   - Куда в такую рань? Спали бы еще...
   - В карте сказано "на заре"! - сказал я. - До старого рудника отсюда как раз час ходу...
   Затушили мы костерок и зашагали по тайге в сторону от обжитых мест. Трясинку, осотом поросшую, обошли. Потом через протоку перемахнули. Короче, не миновало часа, как мы на опушке огромной поляны оказались.
   У гряды холмов невдалеке старый разрушенный барак обозначился - значит, правильно мы к руднику вышли.
   - Вот ты, Николка, что говори, - произнес весомо Петр Никитич, - а нет тут никакой коровы! Зря только спозаранку поднялись...
   Я молча направился к заброшенному строению. На карте оно было обозначено квадратиком, а рядом с квадратиком инженер Цермер поставил еще значок в виде елочки. Не просто так, наверное.
   Бревна в стенах барака давно уже иссохли, покрылись многочисленными трещинками и мшистыми наростами. Крыши у этого сруба времен царя Гороха не было вовсе, а между бревен зияли широкие щели.
   Миновав заросли бурьяна у дальней стены, я не без труда отыскал узкую тропку. По ней мы с Петром Никитичем спустились к подножию холма. И очутились в небольшой котловинке, опоясанной со всех сторон цепью высоких утесов. В центре этой котловины горделиво высилась вековая ель.
   - На карте - елочка! - сказал я Петру. - И здесь ель!
   - А телушки все одно нет! - покачал головой Скобеев.
   - Будем ждать!.. - решительно заявил я и уселся на камень.
   Конечно, трудно было поверить, что на заре из леса вдруг выйдет корова. Тем более, не просто выйдет, а спрыгнет с утеса, поскольку иным способом, кроме как по тропке, попасть сюда было невозможно. Но вряд ли Цермер шутил. Значит, надо было ждать.
   Из-за гряды холмов на востоке блеснули лучики солнца. Ель постепенно отбросила мощную тень в виде вытянутой заостренной стрелы на близстоящий утес. Может быть, она указывала на место, где скрывались сокровища Селезня? Я поднялся с камня и засеменил к острию тени.
   Излазив подножие утеса вдоль и поперек, я чертыхнулся и вернулся назад к Петру Никитичу.
   - Напрасная затея! - усмехнулся тот. - Сюда и лошадь по тропке не спустится, а ты, говоришь, буренка!.
   - Да ведь, наверное, не простую корову инженер имел в виду! - запальчиво отреагировал я. - А что-нибудь вроде коровьих рогов или еще чего...
   - И чего же?
   - Откуда я знаю? Надо все примечать. За тенью следить...
   Несколько минут мы сосредоточенно наблюдали за узкой темной полосой. Но тень от ели как назло, только уменьшалась в размерах, но никак существенно не изменялась по форме.
   Я совсем приуныл, и тут Петр дернул меня за руку.
   - Глянь-ка на саму ель! Что там за пятно?
   Встрепенулся я. Среди разлапистых ветвей действительно что-то белело. В лучах восходящего солнца, прячась в хвое, какой-то продолговатый предмет высвечивал на темной коре, но не ярко, а тускло - заметить его без естественной подсветки, наверное, было бы почти невозможно.
   Мы подошли к ели. Петр подсадил меня, и я перебрался с его плеч на сук дерева.
   Где-то на середине пути к верхушке лесины маячил вожделенный предмет. Только подобравшись почти вплотную к нему, я понял, что это такое, и чуть не свалился на землю от страха. Прямо надо мной, прибитый гвоздями к стволу, висел череп. Но не человеческий, а коровий. Зрелище не из самых приятных.
   - Нашел! - крикнул я сверху Петру. - Здесь она!
   - Кто? - удивился Скобеев.
   - Корова! Прямо, как у Эдгара По в рассказе...
   Пока я спускался вниз, перед моими глазами стояли горы золота, серебра и сияющих радужным блеском драгоценных камней. Еще бы! Все таки моя настойчивость принесла долгожданные плоды. Оставалось совсем немного - откопать клад, зарытый в пятидесяти шагах от ели.
   Петр Никитич, выслушав меня, поделился своими соображениями:
   - Вот я вспоминаю, Николка... Отец мой как-то давно говорил об ущелье Бычий глаз. Сдается мне, это оно и есть... Наверное, кто-то из старожилов инженеру о нем поведал...
   Встав спиной к ели, я задрал голову, чтобы лучше видеть ориентир. Теперь надо было не ошибиться с направлением. Но еще на дереве я определил, что пустые глазницы черепа устремлены неживым взором на отвесный утес с зарослями ивняка у основания.
   Для надежности мне пришлось отсчитывать свои шаги вслух.
   Мы с Петром быстро добрались до подножия утеса и остановились в непосредственной близости от ивняка.
   - Ровно пятьдесят шагов! - сказал я. - Надо копать здесь!
   - Погоди, Николка... - с сомнением отозвался Скобеев. - Не видишь разве, что земля как камень. Давно не копана... Нет тут ничего!
   Сотоварищ мой оказался прав. Даже при внимательном осмотре никаких следов разрыхления почвы приметить не удалось. Скорее всего, лопата вообще никогда не касалась земли в этом месте. Выходило, мои поиски опять зашли в тупик.
   - Не переживай, Николка, - вдруг лукаво произнес Петр. - Оплошность ты допустил. У тебя-то шаг не мужицкий, а значит, пару-другую шагов ты не добрал.
   - Да куда же дальше идти? - угрюмо сказал я, обозревая густые заросли ивняка перед самым своим носом.
   Вместо ответа Петр, раздвигая гибкие неподатливые стебли, стал пробираться к самой стене утеса. Минуты не прошло, как он позвал меня к себе.
   - Расщелина тут, похоже... Или даже пещера!..
   Вот ведь как все чудно оказалось! А я уже руки, признаюсь, опустил. Но трезвый ум Скобеева в самый нужный момент не дал осечки. Я тут же бросился к Петру Никитичу, что-то приговаривая вслух о тайной пещере разбойника Селезня.
   Между ивняком и вздымающимся круто вверх утесом свободного пространства почти не было. Заросли надежно укрывали неприметный проем в каменной стене. Чтобы проникнуть в пещеру, пришлось боком протискиваться в узкую расщелину, а потом уже в темноте на ощупь двигаться дальше. Но около меня неожиданно засветился огонек - это Петр Никитич зажег спичку.
   - Сухо тут... - сказал он, и голосом его эхом отозвался где-то в глубине каменного мешка. - Сюда даже перебраться можно на время! Вот только темно...
   На этот раз Петр ошибся. Мы сделали всего несколько шагов, и мрак по правую руку от нас неожиданно рассеялся. Перед нами был обыкновенный грот. Откуда-то сверху сочился скупой рассеянный свет, обволакивая гладкие стены из камня и сланца. Воздух вокруг был свежий, без признаков какой-либо затхлости или гниения. Короче, очень симпатичная в плане проживания пещерка! Вот только ни сундуков, ни тюков с шелком, ни гор самородного серебра или россыпей золотых монет в ней совсем не было. И этот факт меня сильно огорчил. С надеждами на скорейшее обогащение пришлось расстаться, а вместе с ними выбросить из головы все мысли о новеньком синематографическом аппарате. Эх, в кой веки удача на горизонте замаячила, и вот на тебе...
   Пока я переживал утрату своих жизненных перспектив, Петр Никитич по-хозяйски обошел грот и остановился в самом его центре, внимательно высматривая что-то у себя под ногами.
   - А ведь здесь кто-то был недавно, Николка! - поведал он мне. - След от сапога видишь?
   - След, наверное, от сапога инженера Цермера, - предположил я.
   Скобеев кивнул и проговорил, вздыхая:
   - Занесла его сюда нелегкая... И чего он здесь искал?
   Точного ответа на этот вопрос я не знал, так что лишь сокрушенно вздохнул. Но тут меня словно кипятком ошпарило.
   - А может, инженер ничего и не искал, а наоборот, что-то прятал?
   Ну, конечно, я почему-то решил, что секретная карта и серебряный самородок взаимосвязаны, из чего позже родилась мысль о причастности к убийству Цермера алчного кладоискателя. Но за этим предположением не было ничего, кроме моих домыслов. Возможно, все было с точностью до наоборот. Ведь, если инженер знал, что злоумышленник хочет похитить у него какую-то ценную вещь, то он вполне мог спрятать её в таком укромном месте как неприметный грот у старого заброшенного рудника! И на всякий случай составить карту, воспользовавшись тайнописью. Как же я раньше до этого не додумался?
   Вот только что он мог принести в заплечном мешке?
   Я внимательно огляделся по сторонам. Нет, следов от раскопок внутри пещеры видно не было, зато у противоположной стены громоздилась осыпь камней. Я тут же направился к ней. Сердце мое снова учащенно забилось.
   Сковырнув пару здоровенных булыжников с вершины горки, я сразу увидел ручку от портфеля, выглядывающую из-под груды осыпавшейся породы. А скоро уже сам портфель оказался в моих руках. Точнее, не совсем портфель.
   Это было нечто среднее между баулом и саквояжем - обтянутый кожей сундучок, очень похожий на тот, что фельдшер Скурыгин неизменно брал с собой, отправляясь к постели больного. Внутри баула было всего одно отделение, и в нем я на самом дне без труда нашарил какую-то тетрадь в шершавой коленкоровой обложке. Больше там ничего не было.
   - Глянь-ка! - показал я находку Петру Никитичу. - Правда, здесь только тетрадь... Прочесть надо бы!
   Скобеев без лишних слов зажег спичку и склонился над титульной страницей, повторяя за мной по слогам:
   - Электро...термическая... печь... для получения... высоко... легированной... стали...
   - А вот еще! - ткнул я в размашистую надпись внизу страницы, сделанную тем же почерком, но более свежими чернилами:
   - Нашедшего прошу передать рукопись лично в руки Михаилу Николаевичу Мирову, инженеру эксплуатационного участка станции Обь. Деньги для проезда прилагаются. В случае невозможности оного - сжечь... Г.Г. Цермер. Дата.
   - Чудно, право... - сказал Петр, пребывая в задумчивости и разглядывая новенький червонец. - Отчего же сам не передал?
   - Может быть, времени не было. На дату посмотри!
   - Что в ней особенного?
   - Да ведь на следующий день его убили!
   - Все равно ничего не пойму, - скребя переносицу, произнес Скобеев.
   Непонятливость приятеля меня не смутила. Он же не ведал о том, что произошло накануне жуткого преступления. Я принялся ему объяснять:
   - Инженер, видно, дорожил этой тетрадкой! Наверное, не хотел, чтобы она попала в чьи-то руки. Поэтому решил спрятать её в укромном месте, но не у себя дома, а в лесной глуши. Для надежности. А поскольку у него уверенности не было, что все обойдется, он тайнописью карту сделал в книге графа Толстого - как постороннему человеку добраться до этой тетрадки. Причем ничего прямо не сообщил.
   За день до убийства мы с ним случайно в избе-читальне встретились. Наверное, Цермер тогда и решил мне книгу передать, полагая, что после его смерти я смогу эту тетрадь найти. И про несуществующую дарственную надпись графа Толстого сказал, чтобы я карту обнаружил. А после нашего разговора у него дома, он намеренно направился в тайгу. Наверное, хотел от меня подозрения отвести, что я к этому делу как-то причастен. Но утром следующего дня его кто-то убил рядом с трактом на Салаир.
   - В убийстве-то меня, Николка, обвинили...
   - Это настоящий убийца, что за тетрадью охотился, тебе в бричку серебряный самородок Цермера подкинул, чтобы по ложному пути следствие направить. Ты же накануне грозился с инженером счеты свести, если он от Натальи Васильевны не отстанет! Уже потом, когда тебя в кутузку посадили, этот лиходей и ко мне в комнатку нагрянул в мое отсутствие. Наверное, тетрадь искал. Но ничего не нашел. А, подозревая, что тетрадь все же у меня, душегуб решил и со мной расправиться. Чуть в чан с расплавленным чугуном не столкнул. А сегодня утром стрелял в меня на переправе...
   - Что-то не сходится, Николка... - покачал головой Скобеев. - Какой резон душегубу тебя убивать? Ему же, как ты говоришь, тетрадь инженера была нужна. А как бы он до нее добрался, коли тебя убил бы?
   Замечание было толковым. Я даже замер на мгновение, соображая, прав ли я или снова запутываю себя домыслами. Слава богу, подходящее объяснение было мною найдено:
   - Наверное, убийца думал, что тетрадь при мне, когда я поехал в Пестери к следователю...
   - А в литейном цеху тогда как же?
   - А, может, там вовсе и не он был виноват... Сам я зазевался!
   Получив, наконец, ответы на все свои вопросы, мы с Петром покинули пещеру. Мечты о кладе уже рассеялись сами собой, правда, теперь у меня за пазухой лежала тетрадь инженера Цермера. Ну, а пустой саквояж я предусмотрительно спрятал там же, где его обнаружил - за камнями.
   - Что делать будем, Николка? - осведомился приятель, поглядывая на меня. - Может, сюда переберемся? Место спокойное, никто нас тут не отыщет...
   Я только покачал головой.
   - Если хочешь, Петр, то оставайся здесь, а я в Новониколаевск поеду. Тетрадь надо инженеру Мирову передать.
   - Куда ж ты один? - вздохнул Скобеев. - Тогда и я с тобой за кумпанию... Как ни крути, а чем подале отсюда, тем безопаснее и тебе и мне...
  
   ГЛАВА 11
  
   В Новониколаевском поселке я не был ни разу. Известно мне было о нем только то, что выросший по обе стороны железнодорожного моста через Обь городок всего за десяток лет своего существования успел стяжать себе славу бойкого торгового места и удобного перевалочного пункта с Транссибирской магистрали на Алтай. Также мне было известно и то, что на базарной площади в Новониколаевске купцом Махотиным устроен синематограф. Последнего было вполне достаточно, чтобы отправиться в дальний путь, имея целью не только исполнить волю покойного инженера, но и лично ознакомиться с чудо-аппаратом неких братьев Люмьер.
   Петр сказал, что на тракт нам соваться не стоит - по причине его возможных розысков. И предложил окольный путь по таежным просекам:
   - Доберемся до Барнаула, а там сядем на пароход и по реке доплывем до Новониколаевска...
   Мы обошли Фролову заимку стороной и к середине дня вышли к Медвежьей Сопке. Часа два нам понадобилось для того, чтобы подняться на гору и спуститься к Берди, полноводной таежной речушке.
   Спасаясь от надоедливого гнуса, Петр Никитич укутал голову полотенчиком, оставив спереди только щелки для глаз. Мне для этой же цели он выделил чистую портянку из заплечного мешка. Но злая сибирская мошка, осатанев от наших ухищрений, все свои боевые силы бросила в атаку на кисти рук и открытые участки кожи возле шеи. Впрочем, заболоченные места вскоре остались позади, и мы с облегчением стянули с себя защитные матерчатые повязки. В итоге, из схватки с гнусом нам удалось выйти живыми, а непримиримый враг понес огромные боевые потери.
   К вечеру среди вековых сосен и пихт перед нами выросла небольшая деревенька Елбань.
   - Заночуем здесь! - сказал Скобеев. - А утром наймем подводу до Сорокино.
   На сеновале во дворе дома одного из добродушных хозяев деревни мы отлично выспались, а утром, напившись чаю и съев по огромному "лаптю" рыбного пирога, продолжили свой путь по тайге.
   Целый день на подводе мы пробивались через урочище. Перебрались через десяток проток и два горных перевала. Поздно вечером вместе с возницей развели в лесу костер, поужинали и заночевали под телегой. А по росе мы снова были на ногах. Еще почти день прошел, покуда перед нами не раскинулось высокими пятистенными срубами зажиточное село.
   Сорокинские мужики встретили нас не особенно приветливо. А бабы так вообще, увидев нас, убрались с подворий по домам.
   - Не обращай внимания, - посоветовал мне Петр. - Тут почти все деревни кержацкие. Всё у них по старой вере. Книги священные у них свои. Даже посуда у каждого своя - не дай бог пищу с чужой тарелки принять, оскверниться. Зато дома, смотри, какие богатые. Потому как смысл жизни у них только в каждодневной работе да молитве во славу божию...
   За Сорокино лес окончательно поредел, потянулись возделанные пашни и жиденькие перелески. По проселку на попутной подводе мы целый день тряслись, пока, миновав несколько сёл, не подкатили к Жилино. И только назавтра к вечеру мы добрались до самого Барнаула.
   Главный город Алтайской губернии встретил нас провинциальной тишиной улиц. За величественным собором из камня вдалеке проглядывала серебристая полоска реки. Там же у пристани, недвижимо стояли речные пароходики и грузовые баржи.
   Мы с огорчением узнали, что "Святой Георгий" из Новониколаевска еще не пришел, и его прибытие ожидается только через два дня. Вынужденная заминка в пути не входила в наши планы, так что из билетных касс, мы тут же направились к грузовому причалу.
   Буксир с черной дымящейся трубой за капитанской рубкой тихо урчал, мерно покачиваясь на водной глади реки. По всему было видно, что он скоро отчалит.
   Скобеев поманил к себе матроса, копошащегося у трапа.
   - Не в Новониколаевск ли направляетесь? - спросил он без обиняков.
   - Хоть бы и так... - нехотя отозвался мускулистый малый, поглядывая на нас свысока.
   Заносчивость парня нисколько не смутила Петра Никитича.
   - Не возьмете ли пассажиров? - вежливо осведомился он. - За хорошую плату, разумеется...
   - Пассажиров не берем, - вяло поведал детина, искоса бросая взгляд на капитанскую рубку. - На буксире лишних кают нет... Ждите парохода!
   - Вот беда, - посетовал мой приятель, гнусавя для убедительности. - А нам в Новониколаевске срочно быть надо. Сестрица там наша больная. Помогите, коли сможете... Десять рублей вас устроит?
   Озвученная сумма произвела на парня магическое действие. Он сглотнул слюну и, бросив очередной взгляд на капитанский мостик, тихо проговорил:
   - На сам буксир вас взять не могу... Могу на баржу пристроить! Только на глаза никому не показываться, не курить и костры не разводить. Тайком поедете... По рукам?
   - По рукам! - обрадовался Петр.
   Я тоже кивнул в знак согласия. И полез в карман за деньгами.
   Скобеев уразумел мой маневр и тихо шепнул на ухо:
   - Прибереги свой червонец, Николка! Может, еще пригодится...
   А сам достал пятирублевую ассигнацию и сунул её матросу со словами:
   - Пять рублей в задаток, а остальное по прибытии в Новониколаевск...
   Теперь уже кивнул матрос, принимая часть оплаты за предстоящий круиз на барже.
   - Тогда так, ребята, - назидательно сказал он и начал сыпать фразами. - Через четверть часа отходим. Запаситесь едой. Дней пять, а то и всю неделю будем в пути. Я вам на корме брезент расстелю, бушлат подкину. Лежать там ниже травы и тише воды...
   - А с водой-то как быть? - не к месту поинтересовался я.
   - Из реки брать будете! - пояснил благодетель с буксира. - Ведро на веревке я вам дам. Только не утопите его.
   - А если по нужде?
   - И по нужде в реку!
   - Это что же получается, - проговорил Петр Никитич, даже заикаясь от удивления, - дерьмо свое вытряхивать туда, откуда воду для питья брать?
   - Так ты не бери воду там, где дерьмо сливаешь! - весело посоветовал матрос и тут же невозмутимо добавил: - Черпай ведром с левого борта, а по нужде ходи на правый борт. Нет, какие вы, однако, сухопутные привередливые! Мы всю жизнь энтим Макаром по Оби ходим, и ничего, все привычные...
   Он побежал по своим делам, а мы с Петром тут же подались к пристани. На три рубля нам посчастливилось сторговать у двух старух целый мешок снеди - два каравая хлеба, полтора десятка пирожков с ливером, шмат сала, а также свежих огурчиков и дюжину помидорин. Еще одна торговка за полтинник продала нам большую связку вяленой рыбы.
   От базарчика до причала мы неслись как угорелые, опасаясь, что пароходик с баржей отправится в рейс раньше оговоренного срока. Но опасения не оправдались - матрос с буксира "Бодрый" нас не обманул. Озвучив мудреное ругательство в адрес неведомой любвеобильной морской царицы, он провел меня и Петра на корму баржи, скрытую от капитанской рубки огромными тюками с овечьей шерстью.
   - Хоронитесь тут! - наказал он и быстро исчез из виду.
   Мы послушно вжали свои спины в тюки. Потекли томительные минуты ожидания. Где-то совсем рядом тихо билась о борт речная вода, а на буксире размеренно и глухо стучала паровая машина. Наконец "Бодрый" разродился громким гудком вперемешку со змеиным шипением. Гребные лопасти его бортовых колес тут же пришли в движение, паровая машина застучала быстрее. От буксира поплыли пенные буруны. После этого баржа дернулась и плавно тронулась с места. Мы с Петром переглянулись, вздохнули и дружно полезли в мешок за пирожками.
  
   За год до путешествия по Оби я прочел повесть Марка Твена о приключениях одного мальчишки на далекой американской реке Миссисипи. Звали его Геккельбери Финн. Он вместе с беглым рабом на простом плоту сбежал из дома. Эта затея тогда мне показалась такой привлекательной и романтичной, что я даже стал подумывать, не отправиться ли мне самому по примеру этого Геккельбери Финна в беззаботное плавание по реке. Однако всего один день, проведенный на примитивной речной посудине, обратил в пепел все мои былые восторги и завистливые переживания. Как оказалось, более скучного занятия, чем лежание на корме баржи с утра до вечера, представить себе невозможно. Правый берег, ближний по течению реки, отчетливо проступал на фоне неба глинистыми кручами и сосенками, но он не радовал глаз по причине однообразия повторяющегося пейзажа. О воде за бортом баржи и вовсе говорить нечего. Мелкие суетящиеся волны и тихий плеск настолько мне приелись, что уже к концу дня я основательно загрустил. Мне хотелось свободы, новых ощущений, а вместо этого приходилось довольствоваться пустопорожними разговорами с Петром, который в отличие от меня находил наше путешествие вполне сносным и даже увлекательным.
   - Ишь, как налим рыбу к берегу гонит! - с упоением мурлыкал он. - А вон у заводи, не лось ли?..
   Тогда я достал из-за пазухи тетрадь инженера Цермера и начал читать её с самой первой страницы. Увы, обилие неизвестных мне терминов и специальных символов не позволили мне вкусить всю радость от чтения. Речь шла о какой-то печи, о какой-то особопрочной стали и способах её отжига. Я захлопнул тетрадь и сел ужинать.
   Не успели мы с Петром разложить снедь из мешка на чистый платочек, как рядом с нами раздался громкий шипящий гудок. Мы даже вздрогнули от неожиданности. Оказалось, что навстречу нам стремительно движется пароход.
   Он был раза в три длиннее нашего буксира, и напоминал огромный одноэтажный дом, установленный на гигантскую лодку. Единственная труба его дымила так, будто внутри судовых помещений случился пожар. Тем не менее, на нижней палубе по левому борту спокойно прогуливались люди - парочка дам в длинных белых платьях под ручку с кавалерами и мужчина в кителе. На нас они не обратили никакого внимания.
   Прошло чуть более минуты, и "Святой Георгий" стал превращаться в точку на горизонте. Единственное стоящее событие за весь целый день, не успев начаться, тут же и закончилось.
   Очередную ночь, укрывшись бушлатом, я проспал как убитый. Странно, но чем больше я проводил время в безделье, тем дольше после этого длился сон. К концу третьих суток мне уже трудно было различить, сплю ли я или бодрствую? Благо на горизонте показался городишко. Скобеев, выглянув из укрытия, осмотрелся и довольный сел на место.
   - К Камню подходим! Еще денька два и мы в Новониколаевске...
   На ночь буксир пристал к берегу.
   Наш благодетель с "Бодрого" украдкой залез на баржу по трапу и обрадовал нас приятной новостью:
   - Шкипер и моторист на берег сошли! До утра их теперь не жди... Давайте и вы спускайтесь, разомните свои косточки, пока я на вахте, а Митрич в каюте дрыхнет.
   Целый час мы с Петром гуляли возле пристани. Я прямо был готов целовать каждую березку, каждую скамеечку.
   По возвращении на баржу, Скобеев перехватил матроса у сходен.
   - Ты скажи мил-человек, - обратился он к нему. - Как тебя звать, величать?
   - Андрейка я! - сказал матрос. - Так и зови...
   Петр покосился на меня и вновь задал вопрос.
   - Скажи, Андрейка, нет ли у тебя книги какой-нибудь? А то мой братишка мается, не привычен он к долгому плаванию...
   Матрос покачал головой.
   - Из книг на борту одна лоция. И та у шкипера. Может, вам карты дать? Всё развлечение.
   Мы согласились, ведь впереди еще было два дня пути.
   Утром с берега вернулись шкипер и моторист. Через час буксир вывел баржу на фарватер и, отчаянно дымя, устремился вниз по реке.
   Два дня мы с Петром играли в карты.
   Сначала мы играли в дурака подкидного, потом в переводного. Я остался в дураках раз двадцать, Скобеев - раз тридцать. И тут Петр предложил мне сыграть в новую заморскую игру, которой его обучили на прошлогодней ярмарке в Томске:
   - Игра называется "похер"! Надо составить такое сочетание пяти карт, чтобы ими побить противника. Самые слабые карты, когда нет ничего. Потом идет "двойка" - допустим, две шестерки или два короля. Сильнее "двойки" - "тройка". Еще есть "две двойки", "ряд", "тройка с двойкой", "масть", "четверка", "ряд в масть" и, наконец, "похер". "Похер" - это "четверка" с "шутом". "Шутами" можно любую карту назначить - у нас это будут шестерка бубен и шестерка червей. Уловил?
   - Ага, - кивнул я. - Раздавай!
   - Еще можно прикупать одну, две или хоть все карты взамен того, что выбросишь. Одинаковые сочетания разнятся по старшинству - короли сильнее дам, десятки сильнее девяток.
   - Это понятно.
   - И самое главное... Когда у тебя карта слабая, делай вид, что она сильная. Ставь на кон уверенно, авось противник испугается и выйдет из торгов. И наоборот, если у тебя "четверка" или вдруг даже "похер" не радуйся, будто на твою удочку карась весом фунта в три попался. Завлекай недотепу в торги, как вроде карта у тебя слабенькая. В том вся соль игры и есть. Обмани супротивника и забирай банк...
   Раздав по пять карт, Скобеев продолжил наставлять меня.
   - Купец Бухвалов - большой искусник шельмовать. На три сотни рублей меня обыграл! Я с той поры за карты почти не сажусь. Ты, Николка, тоже остерегайся таких игроков. Обжулят, разденут, по миру пустят... Вот, к примеру, погляди на меня и скажи, сильная ко мне карта пришла или нет?
   Я взглянул на Петра. Тот сидел, привалившись к тюку с овечьей шерстью. Лицо у него было неестественно постное, словно у сироты, который лишился единственного кормильца. Так что я рассудил, что карты к нему пришли не слабенькие:
   - У тебя карта сильная. Только у меня сильней!
   - Ну, тогда ставь на кон понарошку пятак.
   - Поставил.
   - И я два пятака ставлю, - заявил Петр. - Теперь либо равняй кон, либо набавляй ставочку. Ну, или выходи из игры.
   - Еще чего! - пробурчал я. - Ставлю гривенник!
   Гривенником торги не закончились. Скобеев снова добавил на кон два пятака. Я решил не отставать от него и объявил, что вношу в банк рубль.
   - Ты чего вдруг? - испугался приятель. - Ой, мухлюешь, поди...
   Он немного подумал, причем, скорее для виду, а потом сам поднял ставку до двух рублей. Минут десять мы с ним еще торговались, в результате чего в банке оказалось ровно три сотни целковых.
   - Эх, кабы с Бухваловым такой расклад иметь! - мечтательно сказал Петр, уравняв мою последнюю ставку. - За раз бы отыгрался... Теперь, Николка, скидываем карты на обмен.
   - Мне не надо! - отказался я.
   - А я одну скину! - отозвался Скобеев и ехидно добавил: - Видать, ты тоже не с пустой удочкой сидишь. Только мой тайменьчик, пожалуй, пожирнее твоей щучки будет!
   - Какой еще щучки?
   - Ну, там, "ряда" или "масти", - пояснил Петр. - Что, будем торговаться дальше?
   Я еще раз посмотрел на свои карты и уверенно сказал:
   - По мне, так и тыщи не жалко.
   - Ты ври, Николка, да знай меру! - отчего-то обиделся мой соперник. - Это ты такой прыткий, что нет в нашем банке настоящих денег. А если бы там триста рублев на самом деле было?
   - Тогда давай по настоящему... Ставлю червонец против твоего!
   Петр кивнул и снова принялся за поучения.
   - Ну, и дурак, ты, Николка! Нельзя тебе за карты играть садиться. Бесшабашный ты! Ну, куда тебе против моих четырех королей с десяткой в придачу? Это "четверка"! Чем ответишь?
   Мои карты легли против карт Скобеева. У меня были три дамы и две шестерки, которые мы условились считать "шутами", то есть любыми по желанию картами.
   - Похер! - коротко бросил я.
   На Петра было жалко смотреть. Рот у него раскрылся, зрачки округлились, так что он стал похож на огромную снулую рыбу. Оторопь продолжалась недолго. Скобеев перевел взгляд на меня и замогильным голосом произнес:
   - В кой веки, Николка, мне настоящая карта пришла... С Бухваловым-то больше "двоечки" были. Редко, если "тройка" выпадет. А тут "четверка", и все одно - денежная убыль. Нет мне в жизни удачи!...
   - Причем тут удача? - укорил я его. - Ты карты тасовал?
   - Не помню.
   Пришлось теперь уже мне приятеля вразумлять.
   - Ты как шестерки сверху на колоду положил, так за раздачу и принялся. Отвлекся, наверное, разговором. Вот они мне сразу и пришли с тремя дамами. Ты же после переводного дурака карты перетасовать забыл!
   - Значит, ты все видел, Николка, и ничего мне не сказал? - возмутился Скобеев.
   Я только ухмыльнулся.
   - С какой стати я должен был тебе об этом говорить? Сам советовал - обмани супротивника...
   - Да это не обман. Это - жульничество! - обиделся Петр.
   - А какая разница?
   - Какая?.. Обман - это когда цыган тебе перекрашенную лошадь продает. А жульничество - это когда он твою лошадь ночью со двора сводит...
   Он еще немного посокрушался и отказался играть в похер наотрез. За что был наказан, оставшись до вечера еще раз двадцать в дураках. Впрочем, я тоже побывал в дураках примерно столько же. Наверное, еще ни разу название простой русской игры так не соответствовало истинной сущности играющих.
   А к вечеру второго дня мы уже добрались до Новониколаевска.
   Андрейка свел нас с баржи и получил по уговору пятерочку. Он сунул ассигнацию в картуз, и надев фуражку на вихрастую голову, сообщил, что "Бодрый" всегда к нашим услугам.
   Обогнув здание пакгауза, мы вышли на улицу и вдоль железнодорожной ветки зашагали в сторону невысокой башни.
   - Это водоподъемное здание, - пояснил Петр. - А рядом с ним вокзал и депо.
   Сразу инженера Мирова найти нам не удалось. Деповские рабочие разводили руками и советовали обратиться к начальнику вокзала. Начальника вокзала найти не удалось, зато дежурный техник поведал нам, что Михаил Николаевич с утра уехал на участок и еще не возвращался.
   - Может, только к ночи подъедет, а то и утром ждите...
   Час-другой мы решили побродить с Петром по городу.
   - Дойдем до базарной площади, посмотрим на синематограф и обратно! - предложил я.
   Неважно ориентируясь в жилых застройках возле вокзала, мы взяли неправильное направление и вместо базарной площади вышли к каменному собору у железнодорожного моста. Напротив собора возвышалось двухэтажное кирпичное здание с вывеской, на которой крупными буквами была сделана надпись "Жернаковъ" - вероятно, фамилия владельца торгового помещения. От собора и магазина в сторону вела широкая улица. По бокам её стояли преимущественно деревянные двухэтажные строения с узкими деревянными настилами для пешеходов.
   - Николаевский проспект! - уверенно заявил Скобеев. - Вон магазин Маштакова, а дальше лавка Касьянова...
   Вдоль этой улицы мы и двинулись к базарной площади.
   Меньше получаса у нас ушло на увлекательное путешествие по проспекту. Одно чтение вывесок различных заведений чего стоило! "Скобяные товары", "Канцелярский магазин", "Фотографическое ателье Яцинсона"...
   На самой базарной площади - огромном пустыре с длинным рядом теснящихся домиков по краю - ничего интересного не оказалось. Видимо, народ давно закончил торговлю и разошелся, поскольку у коновязей стояло не больше десятка запряженных подвод и телег. Еще у одного дома рабочие сгружали какие-то мешки.
   - Синематограф где? - дернул я за рукав Петра.
   Скобеев махнул в сторону домиков, за которыми высились двухэтажные здания.
   Не успели мы сделать и пары шагов в том направлении, как навстречу нам из переулка стали выходить люди. Были среди них и опрятно одетые дамы с зонтиками, и мужчины в котелках, и солдаты, и мещане невысокого достатка и даже приезжие в город крестьяне. Лица у всех были довольные и благодушные, как будто только что всю эту разношерстную публику накормили блинами со сметаною. А поскольку среди неразборчивого гула голосов до меня то и дело долетели слова "Поразительно!", "Ах, как похож! Как похож!" я заключил, что мы на верном пути.
   За углом расположилось помещение с аляповатой надписью "Иллюзионъ" на вывеске. Около него парами и по одиночке стояли люди, среди которых сновала детвора. Теперь уже не было никакого сомнения в том, что за дверьми скрывается чудо европейское техники, способное воспроизводить картинки в движении. Я облизнул губы и, как только двери открылись, потащил Скобеева внутрь.
   Все остальное, что последовало за этим, я запомнил плохо. Запомнил женщину на входе, взявшую с нас по гривеннику, еще ряды стульев и белое полотно размером с простыню у стены. Но это было все знакомое, обыденное, виденное не раз. Зато в центре зала высился оптико-механический аппарат, который сразу приковал мое внимание. Это было такое искусное нагромождение самых разных металлических деталей и стеклянных линз, что от восторга у меня захватило дух. Рядом с аппаратом сидел немолодой мужчина в жилетке - он устанавливал какую-то приплюснутую катушку с черной блестящей лентой на специальный кронштейн. Был ли это сам Махотин, или кто-то из нанятых помощников? Я не осмелился обращаться к мужчине, чтобы не отрывать его от важного дела. Да и вряд ли бы за пару минут он смог удовлетворить мое любопытство .
   Прошло какое-то время, и зал целиком заполнился людьми. Неожиданно погасло освещение. Почти сразу аппарат заверещал и направил на белое полотно у стены яркий сноп света.
   И тут я вообще забыл обо всем...
  
   ГЛАВА 12
  
   Находясь под огромным впечатлением от случившегося, мы с Петром Никитичем вышли из синематографа. Полчаса пролетели как одна минута. Я все еще мысленно переживал чувство лихорадочного восхищения, которое охватило меня с того момента, как на белом полотнище появились пышно разодетые люди, конные экипажи и ступеньки дворца. Это длилось недолго. Или мне показалось, что недолго. Потом было прибытие поезда на железнодорожный вокзал - такое естественное, что одна из женщин позади нас даже вскрикнула, на мгновение уверовав, что с полотнища на нее движется настоящий паровоз. "Сценка у моря" тоже оставила неизгладимый след в моей памяти. Перед глазами все еще мельтешили и немолодой крепыш в полосатом купальном костюме, и дама с "парасолькой" в руках и маленькая девочка, пропавшая в волнах прибоя.
   - Давай сходим еще на один сеанс! - запальчиво предложил я Петру, смакуя новое, недавно услышанное слово.
   - А дело к инженеру Мирову? - рассудительно заметил приятель. - Да и на ночь пристанище найти нам надо!
   Он был прав, и я, вздохнув, кинул прощальный взгляд на синематограф. Была б моя воля, я бы, конечно, поселился внутри неказистого помещения на целую неделю. А то и на месяц, чтобы перенять опыт обращения с синематографическим аппаратом. Если позволили ли бы, спал рядом с ним, оберегая как зеницу ока, расставлял бы стулья для посетителей, мыл полы. Лишь бы дали возможность научиться ловко крутить ручку и правильно нажимать на все кнопочки и рычажки...
   На улице уже начало смеркаться.
   Прямо от базарной площади мы со Скобеевым направились на вокзал. Однако застать там инженера Мирова нам не удалось - тот еще не вернулся с линии.
   - Ничего, - успокоил меня Петр. - Завтра еще раз сюда наведаемся. А пока нам бы закусочную найти да насчет гостиницы справиться...
   По причине позднего часа вокзальный буфет оказался закрыт. Надо было снова идти в город, чтобы где-нибудь пристроиться на ночь. За советом мы тут же обратились к одному из степенных прихожан, выходящих из привокзальной церквушки. Щуплый старичок перекрестился на храм божий и благодушно заявил:
   - Гостиница в Новониколаевске пока что строится... Но у базарной площади есть постоялые дворы и меблированные комнаты. А можно еще угол снять. Поспрашивайте хозяев домов поблизости, мир не без добрых людей...
   И добрейшей души старикашка откланялся, потелепав по своим делам.
   Мы с Петром обогнули жилые дома путейцев и вышли на улицу, ведущую к базарной площади. Надвигающаяся ночь вынуждала нас поторапливаться.
   Сделав всего несколько шагов, Петр неожиданно остановился и стал суетливо шарить по карманам. Я с недоумением уставился на него. Столь странное поведение моего приятеля объяснилось очень скоро.
   - Ить обчистили меня, Николка! - растерянно проговорил он. - Как есть обчистили! Стянули кошель с деньгами. А там почитай две сотни целковых было...
   - Может, обронил бумажник? - на всякий случай поинтересовался я.
   - Какое, там! - махнул в сердцах приятель. - Это, видать, когда мы еще в синематографе, поразевав рты, сидели... Темно ведь было... Ишь, ворья развелось, спасу нет!
   Известие было пренеприятное. Оказаться в чужом городе без денег - радости мало. Я быстро нащупал в кармане два своих червонца и уже более спокойно сказал:
   - Ладно, не переживай! На первое время моих денег хватит, а там что-нибудь придумаем...
   - Может, в полицию заявить? - угрюмо вопросил Петр. - Может, найдут супостата? - И тут же сплюнул. - Да нельзя мне в полицию соваться!... Вот напасть-то...
   Впрочем, знакомства с новониколаевской полицией нам избежать не удалось.
   Уже на подходе к базарной площади, в подворотне одного из двухэтажных домов мы услышали негромкие крики и какую-то возню теней.
   - Убивают! - истошно вопил пьяненький голос. - За что, нехристи, жизни лишаете?..
   Мы с Петром остановились как вкопанные.
   - Помочь надо человеку! - сказал сердобольный Петр. - А ну, как до смерти измордуют человека?
   Он сорвался с места и, бросив мешок на землю, кинулся в подворотню. Я бросился за ним, не без гордости памятуя о том, что равных в кулачных поединках Скобееву по всему нашему кольчугинскому уезду еще поискать надо. Мне даже заранее стало жалко тех, кто встанет у него на пути.
   Но, заскочив во двор какого-то строения, у стены сарая мы обнаружили только согбенного растрепанного мужичка, изрыгающего проклятия.
   И тут, словно из-под земли, перед нами выросла парочка городовых. В кителях, при портупеях, с болтающимися у ног шашками.
   - Что за шум? - гаркнул один из них и схватил Скобеева за шиворот. - Прекратить немедленно!
   Наверное, надо было вырываться из лап полицейских и давать деру, но вера в справедливость и порядок у Петра, видимо, еще иссякла.
   - Содействие оказать!.. - начал выговаривать он. - Без всякого умыслу...
   Но карающая рука городового его не отпускала.
   - Эти на тебя напали, Фома? - обратился полицейский чин к мужику, ползающему на карачках.
   - Энти! - взвыв, выкрикнул тот. - Зуба лишили, ноженьку покалечили...
   И Скобеев и я лишились дара речи.
   - Ведем их в участок! - обратился городовой к своему напарнику, кивнув в нашу сторону. - Задержим для выяснения личностей! - Потом он смерил Петра взглядом и предупредил его: - Да не балуй у меня! А то стрелять буду!..
   В участке, куда нас со Скобеевым перепроводили, было несколько комнат. В одной из них за столом сидел хмурый пристав с огромной бородавкой на щеке. Он взял бумагу, обмакнул перо в чернильницу и быстро составил протокол о задержании двух подозреваемых. После чего велел нам расписаться под своей писаниной:
   - Грамотные? Ставьте свои закорючки сюда...
   Наши робкие попытки объяснить, что мы ни в чем не виноваты были пресечены на корню.
   - Утром пожалует господин полицмейстер. Разберемся...
   Правда, наш категорический отказ ставить подписи под документом его немного озадачил. Но не смутил.
   - Ничего, голубчики, - пробурчал он. - Еще не так запоете! И не таких, как вы, обламывали...
   Полицейский стражник по его приказу затолкал сначала меня, а потом и Петра в небольшую комнатку с лежаками
   В полном молчании мы с Петром сели на свободные полати. Тюремный каземат давил на наши встревоженные души плохо отштукатуренными стенами, решеткой на единственном оконце под потолком, скупым лунным светом с улицы.
   Чтобы напиться, я поднялся и подошел к жестяному бачку с водой. Прикованная к нему цепочкой кружка звякнула о металл. Пока я пил, на соседних нарах кто-то засопел и приподнялся. А уже через мгновение в комнате раздался полусонный бархатистый голос:
   - Петр Никитич! Радость моя! Вот, где свидеться довелось!.. Да ты что, не признал меня?
   Мой приятель вздрогнул, покосился на пробудившегося мужчину и уважительно пробормотал:
   - И вам здравствуйте, Валериан Гордеевич!...
   Через считанные минуты улыбчивый обитатель кутузки уже обаял нас своей непринужденной беседой. С виду и по манерам он был вылитый гоголевский Ноздрев. Хотя на самом деле фамилию носил другую - Бухвалов. Легендарный купец Бухвалов из Томска!
   - За что посадили? - весело осведомился он у Петра.
   - Да... - замялся Скобеев, - ошибка вышла, недоразумение... А вы-то как тут, Валериан Гордеич?
   - Со мной никакой ошибки! - гордо заявил томский купчина, почесывая шею и зевая. - Взят под стражу за нанесение побоев купцу Ладейникову!... Всех делов-то. Не поделили мы с ним в "веселом доме" Эдельмана одну пассию. Он в раж, я за бутылку. Изумительный разговор получился. Девицы визжат, мадам причитает. Мне Ладейников в рыло заехал, я ему бутылкой по голове. Не до смерти, конечно, но в больницу греховодника свезли. Меня тут же под белы рученьки, и на нары. Как оклемается Ладейников, так все и решится. А ведь пришиби он меня, сидел бы он теперь тут. Ну а я бы в больнице отлеживался...
   Бухвалов закинул руки за голову и откинулся спиной к стене.
   - Эх, Петр Никитич, это всё чепуха. Видел бы ты ту кралю! Глазки как ягодки, щечки румяные, шейка лебединая. Об остальном уж я умолчу...
   - Не надоело вам, Валериан Гордеич, по непотребным домам шляться? - заметил Петр. - Чай не мальчик, пора бы остепениться...
   - Много ты в непотребных домах понимаешь! - обиделся собеседник. - Знал бы ты, как они моему сердцу потребны! Я, может, через них хочу свое счастье составить. Найти ту единственную особу, что вырву из лап мерзкой жизни. Чтоб предана мне была до гробовой доски, чтоб почитала она меня и не роптала, нрав мой нелегкий снося. Уразумел?
   Мой приятель только покачал головой.
   - Разве честных девиц мало? И даже с приданым...
   - Привязанности душевной в нынешних мамзелях не вижу! - отрезал Бухвалов. - Манерны уж больно! Мужчина для них лишь источник выгоды и удобства... Всё на запад смотрят - одежду им подавай из Амстердама или Парижу, кофей вези из Бразилии... Так еще ведь языки учат, арихметику! Видно, чтобы попрекать супруга сподручнее было... А кто ты, курица, есть? Ты есть божья тварь для продолжения жизни на грешной земле! Тебе бы лучше рожать, да детям носы утирать, а не журналы новомодные выписывать... Эх, да что там говорить! Погубит нас когда-нибудь запад, ох погубит! Соблазнит нестойкие души, вобьет дурь в головы, особливо бабам и девкам, да поздно уже будет... Все беды нашенские оттуда - университеты, революции, табак, патефоны!
   - И синематограф? - робко вставил я.
   - Наипервейшее зло! - уверенно заключил томич. - Хотя штука забавная...
   Я ему не поверил. Какое зло могло исходить от синематографа? Взять, к примеру, книги или фотокарточки, от них разве людям вред? Наоборот, польза большая. Так что Бухвалов темнил, наверное. Для красного словца прогресс человеческой мысли охаял.
   - Успехи-то есть с зазнобой? - между тем поинтересовался Скобеев у давнего знакомца. - Скоро чай под венец?
   - С этим делом спешить нельзя! - добродушно отозвался Валериан Гордеевич. - Потому как драгоценный камень в помоях не скоро сыщется. У меня система! Девиц, что по улицам ходят да проходящих мужчин за руки хватают, я не привечаю - сифилис, чахотка, искореженные души... К тем, что по тайным "квартирам" сидят и гостей принимают, тоже не заглядываю. Там только вши, болезни, пустые глаза... А вот бордели навещаю! Ведь, если врачебное освидетельствование имеется, разрешение полиции, желтый билет всей форме, то мне спокойнее. В таких домах я к пополнению и приглядываюсь. Вдруг туда судьба закинет девицу скромную, неиспорченную. У Эдельмана я с Ладейниковым и сцепился, потому что показалось мне, будто одна голубка с испуганным взором тяготится нашей компанией. Потом мадам сказала, что девицу эту днем ранее на постой взяла, и гостей та еще не принимала. Воспарил, было, я, кавалером элегантным представился, шампанского заказал. Да гад Ладейников испортил все дело! Теперь уж, наверное, как выйду отсюда, так в той прежней Лизочке скромницы не найду - быстро её мадам к скотскому ремеслу пристроит. Ну, значит, судьба такая...
   Бухвалов на какое-то время умолк, а потом снова стал допытываться у Петра, по какой причине мы в кутузке оказались. Выслушав его сбивчивый рассказ, он рассмеялся. Затем хлопнул Скобеева по плечу и, понизив тон, сказал:
   - Значит, в участок вас доставили и бумагу сунули подписать?
   Петр кивнул.
   Тогда Бухвалов встал с лежака, растягивая удовольствие напился воды и вернулся на место. Он прилег на полати и негромко поведал вслух:
   - Тут целая рапсодия! У новониколаевской полиции прибыльное дело открылось, вот вы по незнанию и угодили в западню. Да не переживайте, это все поправимо... Тут ведь какая оказия? Понудить человека к денежной благодарности! Этот Фома или какой-нибудь Егорка с ними заодно. Обвинил он вас голословно, но этим обвинением теперь полицейские чины вас стращать будут. Вызовет обоих завтра полицмейстер Фисман, все оформит для порядка, дознание проведет, а потом мимоходом упомянет о возможности замять сам факт события. Из расположения к вам. Разумеется за небольшую денежную наличность. Ну, скажем, за червонец. Кто ж от такого предложения откажется? Еще в ноженьки поклонится благодетелю! Так что готовьте рублики, и ничего не бойтесь...
   - Полицмейстер взятки берет? - ужаснулся Петр.
   Вопрос нашел достойный ответ.
   - Кто их нынче не берет? А чем Фисман хуже? У него дело основательно поставлено! Тайные притоны своим налогом обложил. На паях с Эдельманом бордель содержит, а девиц из него только в трактир Чиндяйкина отпускают. Вот и капает ему отовсюду. Деньги - они, вестимо, не пахнут...
   - И с нас сдерет?
   - Это уж обязательно! С вас червонец. Ну, Фоме рублик подкинет. Трешницу - полицейским стражникам за старание. Остальное себе отложит в кубышечку. Шесть целковых! Сам посчитай, если за месяц таких как вы сотню бедолаг, положим, в участок доставить, то и хорошая прибавка к жалованию образуется. Шесть сотен рублей. Почти семь тысяч в год! А город растет, народ все прибывает. Наверное, Фисман годика через два-три миллионщиком станет.
   Пророческие слова зависли в тишине тюремной камеры.
   - А вы-то как? - осмелился я подать голос. - Вас Фисман под суд отдаст?
   Бухвалов зевнул, нисколько не пугаясь вопроса.
   - Какой суд, отрок?.. Фисман - человек при власти. Я - человек при деньгах... Нешто мы с ним общего языка не найдем?
   Короче, успокоил нас томский купец. Научил уму разуму.
   А рано утром у двери раздался скрежет ключей. Нас с Петром подняли и вызвали на допрос.
   Все произошло так, как предсказал Бухвалов - мой червонец рукою Петра Никитича был ловко доставлен к столу, откуда он перекочевал в открытую папочку полицмейстера. Спустя мгновение она захлопнулась, и дело по нанесению побоев новониколаевскому мещанину Фоме Каргаполову было прекращено к удовольствию обеих сторон. В итоге всех наших мытарств, свобода встретила нас у входа в участок радостным щебетаньем птиц, мычаньем коров и надсадным визгом пилорамы.
   Купив близ базарной площади по паре шанег, мы тут же переправили их в рот, после чего отправились на железнодорожный вокзал.
   Инженер Миров оказался весьма занятым человеком. Его удалось перехватить у каменного здания депо, где он садился на паровоз, сцепленный с двумя пустыми грузовыми платформами.
   - Так вы из Гурьевска? - вежливо переспросил он, поднимаясь на подножку локомотива. - Простите, очень спешу, господа! Надо срочно ехать за отсевом. Поэтому прошу вас зайти ко мне вечером. Часов, скажем, в восемь... Или лучше в девять!
   Он выглянул из окна паровоза. Борода и усы делали его чрезвычайно похожим на ныне царствующую особу Николая Александровича Романова, чей портрет висел у моего дяди в Заведении рядом с фикусом. Ну, просто один к одному. Только взгляд у Мирова был тверже и сосредоточеннее.
   - Улица Переселенческая! - громко добавил инженер. - Особняк купца Копылова... В девять часов!
   Паровоз запыхтел и тронулся с места. Клацнули буфера. Набирая ход, состав медленно скрылся за водоподъемной башней.
   Предоставленные сами себе, до середины дня мы с Петром еще раз прошлись по Николаевскому проспекту. Зашли в собор, побродили по пристани. Обедать направились в трактир Чиндяйкина. Взяли там наваристых щей и по куриной ножке с отварною картошкой. Наелись досыта.
   Там же нам повстречался наш недавний сокамерник купец Бухвалов. Опорожнив стопку водки и вытерев мокрые губы рукавом, он полез целоваться с Петром Никитичем:
   - Люблю тебя, рыба моя! Бросай все дела в Гурьевске, в Новониколаевске... Едем в Томск! С такими людьми тебя сведу! Промышленник Калачев, слыхал о таком? Будем лес заготавливать. Нынче-то на лес большой спрос, обороты гарантирую...
   Покуда Петр вел деловой разговор с Бухваловым, я наведался к базарной площади и отыскал господина Махотина.
   Немолодой мужчина с залысинами и небольшими усиками внимательно выслушал меня. Потом по-дружески похлопал по плечу.
   - Вам, юноша, - сказал он, - учиться надо! Крутить ручку у аппарата - дело нехитрое, но оно вам быстро надоест. Поверьте моему опыту! Лично я уже через год нанял себе помощника. Нет, юноша! Если ваши помыслы связаны с синематографом, то вам надо учиться. Возможно, скоро откроются курсы в Москве или Петербурге по обучению скоростной фотосъемке, так что поезжайте туда. А пока изучите хотя бы фотографическое дело...
   Очень смутил меня разговор с Махотиным. Я совсем упустил из виду, что обыкновенная рутина способна на корню погубить все мои мечты, связанные с синематографом. Действительно, что мне надо? Завести успешное коммерческое предприятие, чтобы ублажать публику? Или стать специалистом по скоростной фотосъемке? Сидеть в темном зале и считать барыши или ездить повсюду, снимать на ленту людей, события, сценки из жизни? Выбор предстоял нелегкий, и я на время отложил решение этого щекотливого вопроса.
   Вернувшись в трактир, я застал Петра Никитича изрядно выпившим. Вместе с Бухваловым мы отвели его в отдельную комнатку для гостей и уложили на диван.
   - Еще водочки-c? - услужливо проворковал половой. - Или желаете девушек?
   - Пошел вон... - прогнал его Валериан Гордеевич и икнул.
   Изнывая от скуки, я два часа просидел около посапывающего во сне Скобеева. В отличие от меня Бухвалов быстро нашел себе занятие по душе - в соседней комнате он обнаружил веселую компанию купцов из Красноярска и ушел играть с ними в карты.
   В половине девятого я вышел из трактира и по Николаевскому проспекту добрался до улицы Переселенческой.
   Особняк купца Копылова я нашел без труда. Это был большой двухэтажный дом с первым этажом, выложенным из кирпича. Второй этаж был деревянный. Под балконом с фигурными колоннами и увитыми резьбой перилами имелся парадный вход. Еще во дворе дома был расположен деревянный флигель. Возле флигеля стояли две женщины, священнодействуя с самоваром. Я подошел к ним и спросил, как мне найти инженера Мирова. Одна из них вызвалась быть провожатой.
   По скрипучей лестнице мы поднялись на второй этаж дома. Женщина постучала в двустворчатую дверь и громко сказала:
   - Михаил Николаевич! К вам гости...
   Дверь тут же открылась, и на пороге показался мужчина. Даже без кителя, в одной белой рубашке, он очень сильно смахивал на царя, так что я вновь оробел, обращаясь к нему. Но инженер, не разводя церемоний, вежливо пригласил меня пройти внутрь комнаты, и я почти сразу успокоился.
   Мой рассказ о гибели инженера Цермера был долог. Миров потребовал подробностей и весь обратился в слух. Лицо у него в эти минуты вроде бы не выражало беспокойства, но левый глаз отчего-то задергался.
   Рассказав обо всем, я протянул ему тетрадь.
   Миров встал со стула и подошел к окну. Потом он молча вернулся к столу, открыл рукопись и бегло её просмотрел. В этот момент в дверь постучали, и вслед за стуком раздался женский голос:
   - Михаил Николаевич! Идемте пить чай на балкон!.. И гостя своего зовите...
   Инженер-путеец, не сводя глаз с тетради и не отходя от стола, громко сказал в пустоту:
   - Попозже, Дарья Алексеевна! Благодарю...
   Через минуту он повернулся ко мне и медленно проговорил:
   - Вы, Николай, огорчили меня известием о смерти Густава Генриховича. Если бы вы знали, что это был за человек! Большой специалист своего дела, внимательный товарищ, прекрасный муж. Кстати, как там Софья Георгиевна?.. Собирается возвращаться в Петербург? Обязательно надо списаться с ней. Помочь...
   За окном уже стали сгущаться сумерки.
   - Скоро уже должны провести в город электрическое освещение, - сказал Миров, зажигая керосиновую лампу. - А пока приходиться довольствоваться этим...
   Между тем я ткнул пальцем в тетрадь и осведомился у него:
   - В ней что-то важное? Это из-за неё убили господина Цермера?
   - А это не мог быть несчастный случай? - задумчиво произнес хозяин комнатки и тут же добавил: - Убийцу схватили?
   - В убийстве подозревают человека, который его не убивал...
   Миров кивнул.
   - Конечно, это не простое преступление, не банальный разбой... Поскольку Цермер доверился вам, то я могу быть с вами откровенным. Видите ли, я знал Густава несколько лет - у нас были общие знакомые в Петербурге. Тогда он служил на Путиловском заводе и еще самостоятельно занимался научной работой. Но его карьере мешало одно обстоятельство - в студенческие годы Густав Генрихович увлекся освободительными идеями, какое-то время даже разделял взгляды федералистов, а позже за связь с революционной эмиграцией был взят полицией под негласный надзор. Вместе с тем он много работал и печатался в журнале Русского технического общества. В этой тетради плод его многолетних изысканий в области металлургии. Для получения высоколегированной особопрочной стали он разработал новый метод плавки с помощью специальной электротермической печи. Правда, постройку самой печи ему запустить не удалось. После того, как в Петербурге полиция безжалостно расправилась с демонстрацией студентов, возмущенных сдачей в солдаты около двухсот их киевских товарищей, он подписал письменный протест министру внутренних дел. За что был обвинен в политической неблагонадежности. Последовали высылка из Петербурга и запрещение проживания в университетских городах и фабричных местностях в течение двух лет. Так Цермер оказался сначала на Урале, а потом перебрался в Сибирь. Лишь в Гурьевске ему удалось устроиться на службу по специальности. Год назад он встречался со мною и говорил о желании завершить начатую научную работу. Вот только уже тогда он не видел перспектив... то есть, будущего для своего открытия. Сотрудничество с царским правительством его не устраивало. Я думаю, вы сами догадываетесь почему. Отдать изобретение в частные руки ему также претило - и в этом случае оно принесло бы несомненную пользу самодержавию. Ведь это и орудийные стволы, повышающие дальность стрельбы артиллерии, и износостойкие детали механизмов, и броня для кораблей... Он хотел, чтобы его детище служило людям, а не толстосумам и царским чиновникам...
   - Значит, эту тетрадь у инженера Цермера хотели выкрасть, - сказал я, как только Миров умолк, - но он её надежно спрятал, и тогда его убили... Кто же решился на такое?
   - Древние римляне пользовались простой формулой - "ищи, кому выгодно"! А кому была бы выгода, заполучи он рукопись? Ну, господину Круппу со всей сталелитейной промышленностью Германии. Стальным трестам Швеции и Англии. Господину Путилову! Но вероятность их причастности к смерти Цермера крайне ничтожна... Правда, нельзя сбрасывать со счетов и того, что Густав Генрихович стал жертвой шайки авантюристов, желающих продать уже названным мною лицам патент на особопрочную сталь.
   - Вряд ли это кто-то из Гурьевска! - заметил я.
   Миров кивнул, соглашаясь.
   - Убийца жесток и хитер. Он ни перед чем не остановится. Вам, Николай, нельзя возвращаться домой, поэтому, если хотите, я пока устрою вас на работу в депо...
   Это в мои планы вообще не входило, так что пришлось выкручиваться. Я поблагодарил его и сказал, что подумаю, как мне дальше быть.
   Постепенно наш разговор подошел к концу. Миров накинул на плечи куртку и пригласил меня к чаю. Но от чая я тоже отказался и поспешил обратно в трактир, где в это время, не заботясь ни о чем, подремывал главный подозреваемый в убийстве инженера Цермера.
   Ранним утром следующего дня у нас с Петром Никитичем состоялся разговор. Скобеев, теребя пальцем переносицу, поведал мне о своих намерениях:
   - Бухвалов зовет ехать с ним в Томск, обещает горы золотые. Я ему, конечно, не сильно верю, но делать что-то надо. К тому же у меня в Томске мясная лавка на паях с верным человеком. Пока у него остановиться можно. Ты, Николка, как смотришь на то, чтобы перебраться в Томск?
   Я только покачал головой.
   - Мне возвращаться надо в Гурьевск. А ты, Петр, езжай...
   Скобеев стал отговаривать меня, но я был непреклонен - за ночь в моей голове вызрела идея, как изловить таинственного убийцу.
   На вокзал мы пошли вместе.
   Инженер Миров поначалу тоже выразил сомнение в целесообразности моего отъезда в Гурьевск, но я все же настоял на своем:
   - Я должен помочь следователю Сверчкову поймать злодея! А то потом будет поздно...
   Миров сдался. Он сходил за билетом и уже через час посадил меня на проходящий поезд, следующий до Иркутска. На прощание он пожал мне руку и аккуратно засунул в карман десятирублевую ассигнацию. Я, было, стал отнекиваться, но инженер категорично оборвал мой лепет, сказав, что дорога дальняя, и деньги мне еще пригодятся.
   После его ухода мы остались с Петром Никитичем возле вагона второго класса одни. Вокруг еще сновали люди, но нам они не мешали.
   - Наталье Васильевне скажи, чтобы обо мне не беспокоилась, - сказал Петр. - Я ей напишу из Томска...
   - В кой веки вспомнил, - укорил я его. - Свадьбу-то скоро сыграете?
   - Вопрос деликатный... - вздохнул приятель. - Родитель мне другую невесту подыскал. Спит и видит, с мельником Дегтяревым породниться. Богатое приданое тот за дочкой дает...
   - А ты сам-то, Петр Никитич, как?
   - Я-то?.. Я, Николка, с девками деревенскими никакой робости не чувствую. А вот с барышнями у меня такого гонору нету. Особливо безволен с Натальей Васильевной. Любовь - она штука сложная...
   - Под отцову дудку плясать намерен?
   - Нельзя родителя обижать... Я, думаешь, почему к купцу Бакаеву ездил за день до гибели Цермера? Уговаривал его засылать сватов к дочке мельника! Вот оженятся они, тогда и мой родитель от меня отстанет.
   - А не повенчаются они?
   - Повенчаются! Бакаев - мужчина оборотистый. Если что решил, то своего всегда добьется...
   - И тогда ты зашлешь сватов к Наталье?
   - Там видно будет... Может, еще она сама от меня откажется! А ну, не изловят настоящего убийцу, какая любовь с каторжанином?..
   Этим вопросом Петр Никитич меня лишний раз убедил, что с поимкой убийцы медлить нельзя. Но сначала надо было живым и невредимым добраться до следователя Сверчкова и изложить ему свой план.
   Через минуту раздался удар в колокол. Я быстро прыгнул на подножку вагона и помахал Скобееву рукой. Новониколаевский вокзал уже скоро скрылся за деревьями, а поезд, набирая ход, понесся по Транссибирской магистрали.
  
   ГЛАВА 13
  
   Покинув Новониколаевск утром, я к обеду уже добрался до станции Топки. Такая сумасшедшая скорость передвижения ошеломила меня. Сменяя друг друга, за окном вагона несколько часов подряд проносились зеленые перелески и поля со стогами сена, будки путевых обходчиков и едва различимые у линии горизонта сельские церквушки.
   В Топках мне без особых хлопот удалось нанять ямщика. До Кольчугина на перекладных я добрался на следующий день, но, вызнав в городской управе, что Сверчков там еще не появлялся, продолжил свой путь.
   Только поздно вечером, наконец, я постучал в дверь избы на окраине Пестерей, предвкушая сладкие минуты встречи с отчим домом.
   - Следователь из Гурьевска приезжал, - взволнованно сообщила мать, - сказал, что запропал ты. Еще интересовался, нет ли от тебя вестей. Так мы с Аннушкой все глаза повыплакали, не случилось ли чего страшного?
   Я как смог успокоил родительницу, справился для порядка о старшей сестре, что тут же в Пестерях жила на другом краю деревни за мужем Игнатом Перовым. Потом кота Ваську потрепал по загривку и сел ужинать.
   Разносолов на столе не было - картошка из чугунка, хлеб, телятина, огурцы со сметаною. Наелся, все кваском запил и полез на печь - уж до того за последние дни вымотался. Проспал до самого утра как убитый. А как петухи по деревне отголосили, как стихло мычанье коров, которых погнали на выпас, я глаза протер, ополоснулся и занялся нелегким делом перевоплощения. Ведь соваться в Гурьевск, открыто своею персоной бравируя, было крайне неразумно - убийца инженера мог решиться на еще одну попытку подстрелить меня. Поэтому пришлось прибегнуть к маскировке. Благо, мать при этом не присутствовала, потому что с утра отправилась на маслобойку.
   Из сундука я достал старую юбку сестры, блузку в горошек, платочек поскромнее. Быстро оделся, предварительно подогнув штаны до колен. Потом еще для правдоподобности сажей брови начернил и под блузку кой-чего подложил, природную женскую оттопыренность сооружая. Вышло не то, чтобы похоже, но и не так плоско, как у мужчин.
   Глянул я на себя в зеркальце и чуть не сгорел от стыда. Стоит передо мной девка - не девка, но деревенская дурочка точно! Вместо благопристойной жеманности на лице какая-то кислая ухмылочка, которой детей пугать. Вместо лебединой шеи - мужицкий чурбак с выпирающим кадыком. Пришлось тут же все огрехи платочком закрывать да утыкивать.
   "Ладно, - подумал я, вздыхая, - за батрачку сойду. Не на вечерку же идти собрался с парнями под ручку гулять..."
   По улице, встречных сторонясь, засеменил я к большаку. Там попутчицей в телегу к старику Антипычу напросился, голос на петушиный изменив. Не признал он меня в бабьем обличие. Так мы с ним в Гурьевск и поехали - он спереди сидит и лошадью правит, а я сзади трясусь скукошившись, чтобы все мои накладные женские прелести на бок не сползли.
   У заводоуправления соскочил я с телеги и прямиком к Заведению направился. На улице народу почти не было - мне большое облегчение. Ну, идет какая-то девка по обочине проселка, эка невидаль! Кому до неё интерес есть? Это же не шар братьев Монгольфьер в небе, не синематограф...
   Свернул я в проулок у дядюшкиной ресторации, огляделся по сторонам и сиганул на задок усадебки через дощатый забор. Там же во дворе у сарая скинул ненавистный мне женский наряд и привел себя в божеский вид.
   Дверь на кухню оказалась открытой. Только я, было, кинулся к ней, как на порог вдруг вышел Гриня. Он зевнул, пощипал себя за ус. Потом посмотрел на небо. Потом снова зевнул и вернулся в помещение. Тут же из кухни вышла Агеевна с ведром и направилась к сараю, где уже похрюкивали от нетерпения наш кабанчик Сафрон и пара свинок.
   Едва Агеевна скрылась с глаз, я со всех ног бросился к двери. Через кухню пробрался в коридор и быстро зашмыгнул к себе в комнатушку. Ловко все провернул, так что остался незамеченным.
   Ничего в моей клетушке за неделю не изменилось. Топчан, полочка - все в полном порядке. Вот только на сундучке маленького сапожного гвоздика нет, а я его туда специально положил. Значит, в мое отсутствие открывал крышку кто-то и смахнул гвоздик нечаянно. Но кто? Гриня? Следователь Сверчков? Убийца инженера Цермера?...
   Зато карта и деньги в тайничке оказались целы. Никто так и не добрался до них. А именно в этом был залог успеха моего плана по поимке таинственного злодея.
   В зале Заведения посетителей не было. Только дядя мой Аграфен Силантьевич что-то выговаривал Грине, стоя у окна, а Гриня оправдывался. За их спинами я осторожно пробрался к лестнице и поднялся на второй этаж.
   На мой стук в дверь Сверчков не откликнулся. Тогда, вооружившись запасным ключом из буфета, я легко проник в апартаменты следователя и стал дожидаться его возвращения.
   Иннокентий Фомич пожаловал к себе в номер только к обеду.
   Вид у него был совсем не геройский - тоскливые глаза, морщинки на лбу. И еще неторопливость какая-то в движениях. Видимо, по причине ранения в руку.
   Только он дверь закрыл, я выглянул из спаленки.
   - Николай! - вскрикнул он. - Жив? Вот бродяга!.. Где же ты скрывался-то все это время?
   Было видно, что он рад моему появлению, и я, не откладывая дело в долгий ящик, приступил к докладу:
   - Мне, Иннокентий Фомич, по карте инженера удалось баул сыскать. А в нем тетрадь оказалась... Эту тетрадь Цермер просил передать одному верному человеку в Новониколаевске. Инженеру Мирову...
   Сверчков кивнул, ничему не удивляясь.
   - Пока ты был в отъезде, тут кое-что прояснилось. А поскольку тебя это все тоже коснулось неким образом, скажу, что именно произошло. Суть в том, что из Санкт-Петербурга на имя Цермера поступило письмо от морского министра Аверина с предложением через месяц выступить на заседании военно-технического комитета. Надо полагать, в тетради, которую ты нашел, были важные сведения.
   - Густав Генрихович особопрочную сталь изобрел!
   - Вот-вот... - кивнув, продолжил Сверчков. - По телеграфу удалось узнать, что Цермер сам обратился с письменным предложением к министру. Но поскольку чуть позже он был убит при весьма загадочных обстоятельствах, можно сделать вывод, что убийца - человек не случайный. Это не простой бродяга. Чтобы завладеть тетрадью, он не только убил инженера, но неделю назад проломил голову уряднику Хлопову и стрелял в нас у переправы. Все улики указывают на купца Скобеева...
   - Петр Никитич никого не убивал! - перебил я следователя. - Когда в нас стреляли, и мне в тайгу удалось убежать, я его повстречал около Фроловой заимки. Далеко он был он от того места - версты три... Да и не было при нем никакого револьвера!
   - Револьвер с пустыми гильзами мы нашли - он около переправы за деревом валялся в перелеске. И имя его владельца установили. То, что мы живы, благодарить надо Хлопова. Совсем не следил урядник за оружием - ствол нечищеный, ось барабана ходуном ходит. Как будто револьвером только орехи кололи и в ушах ковыряли... Так что подозрения в отношении Скобеева небеспочвенные.
   - Значит, Скобеев сначала инженера убил, потом Хлопова в управе пришиб. Затем взял револьвер урядника и у переправы устроил засаду, чтобы нас перестрелять. Так выходит? А зачем ему все это? Ради слитка серебряного, что у него обнаружили? Так у него денег и так хватает - не нищенствует. Ради тетради? Опять же тетрадь мы с ним вместе нашли. А он никак не воспрепятствовал, чтобы она другому досталась!
   - Я Скобеева не обвиняю... Я просто обращаю внимание на то, что он в этом деле выглядит крайним. Возможно, кто-то намеренно всё подстроил так, чтобы полиция задержала именно его, и этим отвел от себя подозрения. Но если Скобеев не виноват, то кто этот дерзкий преступник? Кто имел возможность пустить следствие по ложному следу?
   - Да кто угодно! - выпалил я. - Может быть, телеграфист Щеглов! Или учитель Бренц!..
   - Или техник Рукавишников, - продолжил Сверчков, - или фельдшер Скурыгин! Так всех мужчин в поселке перебрать можно... Нет, Николай! Такой подход в корне не верен. Нужны улики. Например, я еще раз допросил крестьянина из Гариловки, который обнаружил близ дороги раненого инженера. Так вот, Остроухов припомнил, что в то утро навстречу ему кроме дрожек Скобеева попалась всего одна подвода. Лица возницы он не разглядел, но у него отложилось в памяти, что телега сильно поскрипывала осями. Если допустить, что подводой правил убийца, то именно этот факт может нам помочь опознать его. Это веская улика!
   - Скрип телеги?
   - Да...
   Я тут же задумался. Совсем недавно мне вроде бы тоже попадалась телега, которая сильно поскрипывала осями! Но вот кто правил подводой, у меня начисто вылетело из головы. С другой стороны возница вообще мог оказаться не при чем - Сверчков сам это признал. Сделал допущение.
   Нет, все это не годилось!
   Наступил мой звездный час. Ведь именно для этого мне пришлось возвращаться в Гурьевск.
   - Я знаю, как поймать убийцу! - тихо, но внятно проговорил я. - Надо подсунуть ему приманку!
   - Ты имеешь в виду тетрадь? - живо откликнулся Иннокентий Фомич.
   - Ну да... Он ведь охотится за ней!
   - В этом есть смысл, - согласился следователь. - Очень даже может быть... Только нужно все хорошенько обдумать...
   Между тем он открыл баул, вытащил из него блокнотик с карандашом и обратился ко мне за адресом Мирова:
   - Надо отправить телеграмму в Новониколаевск с предписанием о временном изъятии тетради у вышеназванного лица. А поскольку телеграфист Щеглов нами от подозрений не освобожден, я пошлю Рыбоквасова... то есть урядника Чушкина с этим поручением в Кольчугино. Так спокойнее...
   Сверчков ушел. Отсутствовал он недолго. А к вечеру после необходимых приготовлений он лично озвучил план засады.
   Попивая чай с ватрушками, я внимательно слушал Иннокентия Фомича:
   - После того, как в нас стреляли у переправы, я вызвал сюда дополнительно трех урядников. Это надежные люди. Кроме них никто другой о наших намерениях знать не должен. Итак, утром ты идешь в управу, и сообщаешь становому приставу, что нашел баул покойного инженера Цермера. Его при тебе вскроют и обнаружат там тетрадь. Ни настоящего баула, ни настоящей тетради у нас нет, так что воспользуемся для правдоподобия моим баулом и твоей тетрадкой по арифметике. Похоже?... Теперь дальше. Я сам изымаю у тебя тетрадь и перекладываю её в папку, для того чтобы позже предъявить её жене Цермера с целью опознания. Но поскольку Софья Георгиевна завтра собирается с утра в Кольчугино для устройства личных дел, и её до самого вечера в Гурьевске не будет, то я запираю папку в кабинете и откладываю допрос свидетельницы до следующего утра. Об этом должны все знать. Как это устроить?
   - А бабка Тимониха на что? - удивился я. - Ей только намекнуть, что найден баул инженера, а уж она об этом всему поселку растрезвонит. Еще приплетет, что в бауле золота немеряно...
   - Хорошо... Ты возвращаешься сюда. А я после обеда налегке захожу к телеграфисту, потом в избу-читальню к Наталье Скурыгиной, потом в лавку Евдокимова и в кабак Лапшина... Чтобы все видели, что при себе у меня ничего нет!.. Потом я тоже возвращаюсь сюда. Тем временем три урядника занимают свои позиции. Один прячется в камере для задержанных в конце коридора, другой остается в самом кабинете, еще один пробирается на дровяной склад у палисадника и залегает там, наблюдая за зданием управы со двора. Далее все ждут проникновения постороннего человека в кабинет. Как только это случится, они хватают мерзавца и подают сигнал свистком. Отсюда я бегу к ним и... дело сделано!
   Конечно, Иннокентий Фомич здорово все рассчитал. Упустить преступника при таком подходе к делу было невозможно. Правда, меня коробило то, что во всей этой эпопее мне уготована роль стороннего наблюдателя.
   "Ладно, - решил я. - Сдам баул, а там посмотрим..."
   Ночь мне пришлось провести тут же на диванчике.
   Утром, когда я поднялся, Сверчкова в номере уже не было. Зато на столе стояла крынка молока, а рядом лежал ломоть белого хлеба.
   Наскоро перекусив, я выскользнул из Заведения и помчался в управу. Там я передал становому приставу баул, как было уговорено, и присел на стул, наблюдая за бюрократической чехардой, последовавшей за этим. Вызванный в кабинет пристава Сверчков вскрыл баул. Он по всем правилам составил протокол и положил мою тетрадь по арифметике в папочку. Пристав официально поблагодарил меня за содействие следствию, после чего я вышел из управы и направился к лапшинскому кабаку.
   Бабка Тимониха грызла семечки и сплевывала кожуру, сидя на чурбачке. Рядом с нею стояли два бидончика. Не с молоком, конечно, а с самогоном. По три копейки за стакан.
   - Гераську не видели? - поинтересовался я у неё.
   - В кузне поди... - сказала Тимониха и осведомилась сама: - Ты-то где пропадал? Аграфен Силантич в расстройстве великом, что работника потерял...
   Нужный разговор завязался сам собой.
   - Я в тайге был. Нашел баул покойного инженера. Сдал властям!
   - Вон как! - пропела Тимониха. - И чего в бауле было?
   - Про то знать не положено, - важно произнес я. - На то следствие есть!
   - Оно, конечно, так... - согласилась бабка, равнодушно кивая и лузгая семечки.
   Вот только через минуту её у кабака уже не было. Как ветром сдуло. Наверное, побежала к колодцу докладывать бабам о найденных сокровищах инженера Цермера.
   Сплетня пошла гулять по поселку, а я быстренько вернулся домой. Показался на глаза дяде. Аграфен Силантьевич хотел, было, устроить мне головомойку, но за былые заслуги только отвесил подзатыльник и в сердцах заметил:
   - Что ты за человек, Николка? Ну, никакой тяги у тебя к хозяйству нет! Сбежал куда-то на цельную неделю. Зачем? Почему?.. Неужто голодранцем где-то шастать лучше, чем при должности быть?
   Выговор дядин я снес без обиды. И до самого вечера погрузился в рутину неотложных дел - ощипал рябчиков для вдовы Степановой, натаскал воды в бак, потом самовары из кухни принялся доставлять посетителям.
   Учитель Бренц с техником Рукавишниковым за столом у фикуса устроились, стали обсуждать новости, из свежего номера газеты вычитанные. Потом чуть позже в Заведение и фельдшер Скурыгин с дочерью пожаловали.
   Наталья Васильевна перехватила меня у кухни. Сначала речь зашла о моей персоне, а потом и более важный предмет для обсуждения обнаружился.
   - Николай! - мягко осведомилась она. - Ты ничего о Петре Никитиче не слышал? Вы почти в один день из Гурьевска исчезли...
   - Передавал вам привет, - обрадовал я её. - Обещал написать обо всем в письме. А пока ему лучше быть отсюда подальше.
   Скурыгина понимающе кивнула, даже улыбкой печальной меня наградила. Хотела уже, было, идти к столу, да вновь ко мне лицом обернулась. Взглянул я на неё пристальнее и в глазах девушки иную озабоченность увидел. Никак не связанную с исчезновением Скобеева.
   - Знаешь, Николай... - сказала она негромко. - Я никому не хотела говорить... Наверное, это глупые страхи, и тем не менее... Через день после убийства Густава Генриховича у меня пропал дневник! Сначала я полагала, что он просто затерялся, но теперь я думаю, что его у меня выкрали...
   Наталья умолкла, а у меня по спине пробежали мурашки. Неужели и это дело рук неведомого убийцы?
   - Я ничего не сказала следователю, потому что боялась, что в краже обвинят Петра Никитича. Но Скобеев уже неделю в отсутствие, а дневник странным образом нашелся...
   - Вы кого-то подозреваете, Наталья Васильевна?
   Скурыгина слегка качнула головой - не разобрать, то ли да, то ли нет. Продолжила размышлять вслух:
   - Кому он мог понадобиться? Вряд ли кому-нибудь из гурьевцев... Мне почему-то кажется, что к пропаже дневника имеет отношение дама из Мариинска, поселившаяся у вдовы Степановой. У меня такое чувство...
   Гусыня, как окрестили жиличку купчихи, никак не вписывалась в мои представления о неведомом злоумышленнике. Да и чувства к делу не пришьешь.
   - Нет, Наталья Васильевна, - прямо заявил я. - Гусыня... то есть, как её...
   - Леокадия Яновна!
   - Ну, да... Она приехала в Гурьевск только на следующий день после убийства инженера Цермера. А ваш дневник, если это правда, выкрасть мог лишь сам убийца, потому что он охотился за одной вещью.
   - Какой еще вещью?
   - Этого я сказать не могу.
   - Ладно... Но ведь она могла подговорить кого-нибудь или нанять... Например, бродягу! И приехать в Гурьевск позже...
   - А урядника Хлопова тоже бродяга убил? А в нас у переправы... - я поперхнулся. - Нет, Наталья Васильевна, никак не получается, чтобы бродяга. И господин Сверчков так думает!
   Я подхватил пышущий паром самовар и потащил его в залу. Не хватало еще сболтнуть чего лишнего!
   Наталья присела за стол к отцу. Они выпили всего по одному стакану чая и быстро удалились из Заведения. За ними и учитель Бренц под ручку с техником Рукавишниковым вышли на улицу.
   Часам к одиннадцати окончательно стемнело.
   Закрыв на засов дверь, Аграфен Силантьевич перекрестился и пошел спать. Зевающий Гриня тоже направился в свою комнату. В обеденном зале установилась обычная тишина, которую нарушал только размеренный стрекот настенных часов. Тик-так, тик-так, тик-так!..
   Я подошел к окну и замер у занавески. Теперь меня волновал всего один вопрос. Когда в управу нагрянет неутомимый убийца? В полночь как вся нечистая сила или на зорьке, когда самые сладкие сны?
   Несомненно, пока я бодрствовал у окна, на боевом посту этажом выше стоял Иннокентий Фомич. В эту ночь мы оба не собирались спать. Ловушка была готова захлопнуться в любое мгновение, и пропустить это важное действо никто из нас не хотел.
   В ожидании сигнала с улицы время тянулось очень медленно. И если два часа я кое-как вытерпел, то потом вдруг стал клевать носом. Никакие ухищрения не помогали мне справиться с одолевающим меня сном. Ни щипки, ни приседания в тени занавески, ни стихи, которые я попытался декламировать про себя. Тогда я быстро пробрался на кухню и сунул голову в ведро с холодной водой. Только этот способ удержать сознание в ясности оказался действенным. Какое-то время мне удавалось сохранять способность мыслить и ждать затянувшейся развязки. Однако час прошел, и глаза вновь закрылись под свинцовой тяжестью век. Успел ли я заснуть, так и осталось для меня загадкой, потому что неожиданно со стороны управы донеслась заливистая трель свистка.
   Я открыл глаза, почти ничего не соображая. И только когда мимо меня пронесся Иннокентий Фомич, я окончательно пробудился.
   До самой управы следователь бежал впереди, что-то сжимая в правой руке. "Револьвер!" - догадался я. Впрочем, это открытие меня нисколько не смутило. Опять оказаться под градом пуль было маловероятно - ведь на этот раз мы устроили ловушку убийце, а не он нам.
   Заскочив в управу, Сверчков скрылся в темноте помещения. Но в этот момент у торца здания мелькнула какая-то тень и тут же растворилась в зарослях палисадника.
   Я остановился. Бежать за Сверчковым было бессмысленно. Осторожно ступая по земле, я достиг угла дома, завернул за него и почти сразу наткнулся на лежащего человека.
   Человек был живой. Он только тихо ругался и стонал, пытаясь встать. В свете луны мне не составило труда определить, что это один из урядников.
   Тут же из ближайшего окна высунулась чья-то голова и голосом Сверчкова раздраженно осведомилась:
   - Веснин!.. Ну, что?.. Упустили?..
   Этих слов было вполне достаточно, чтобы все понять. Поимка убийцы инженера Цермера не увенчалась успехом. А ведь все так здорово было задумано!
  
  
   Оклемавшись, Веснин пошел к крыльцу управы, а я через окно влез в кабинет.
   Перед следователем стояли навытяжку два урядника, один из них рукой потирал скулу. Они покосились на меня, но ничего не сказали, потому что Сверчков незамедлительно потребовал от них объяснений.
   - Докладывайте!
   - Ваше благородие!... - виновато заявил страж, держащийся за скулу. - Сам никак в толк взять не могу! Как так вышло...
   - Заснули, Маслов?
   - Никак нет...
   - Тогда давайте по порядку!
   Маслов наконец убрал руку со щеки и начал вещать:
   - Я был в кабинете... Этот гад к окну подкрался и створки вовнутрь выдавил. Перелез через подоконник и сразу к письменному столу! Я смотрю - совсем малец передо мною. Ниже меня на голову. Я его в охапку сгреб и крикнул Остапенко...
   - Это я свистел... - подал голос напарник Маслова. - Как только услышал крик, кинулся в кабинет...
   - Что было дальше? - поторопил подчиненных Иннокентий Фомич.
   Урядник Маслов, не спеша с ответом, вновь потер скулу.
   - Верткий гад оказался, ваше благородие! - выдавил он из себя. - Не удержал я его... И откуда в нем столько силы? Ведь щуплый - подросток не иначе... Я и понять ничего не успел, как из глаз искры посыпались. Тут, наверное, он к окну бросился и во двор сиганул, а там на него уже Веснин насел...
   - Так точно, ваше благородие! - подтвердил зашедший в кабинет урядник. - Как было приказано... Брать живым!... Вот если б шашкой, то я бы его вмиг срезал...
   - Значит, вырвался? - последовал очередной вопрос Сверчкова, полный горечи и досады.
   - Держал до последнего. Да малец правда верткий оказался! Так мне в бок саданул, что, кажись, ребро сломал. Дышать трудно...
   - Вояки! - процедил сквозь зубы следователь. - Если бы не больная рука, сам бы здесь остался! От меня бы не ушел!..
   В ответ раздалось только сопение. Видимо, так урядники выражали сомнение в том, что начальству удалось бы справиться с преступником в одиночку.
   На какое-то время в кабинете зависла тишина.
   Я воспользовался моментом и протянул Свечкову обрывок бечевки:
   - Рядом с урядником Весниным под окном валялась, Иннокентий Фомич! Может быть, убийца обронил?..
   Сверчков приказал зажечь керосиновую лампу и внимательно рассмотрел находку.
   - Интересная вещица... - пробормотал он.
   А пока следователь возился с бечевкой, на меня неожиданно сошло озарение. В самом деле, ну как это я сразу не сообразил? Только теперь, когда три события удалось связать воедино, многое начало проясняться. Во-первых, недалеко от места убийства инженера Цермера крестьянин Иван Остроухов повстречал на дороге подводу, которая сильно поскрипывала осями. Во-вторых, когда я носил шаньги в кутузку Петру Никитичу, у самой управы меня чуть не сбила точно такая же телега! Скрипели у нее оси, сильно скрипели. И, в-третьих, если Остроухов возницу не разглядел, то мне маленький невзрачный алтаец запомнился хорошо. Он как раз был невысокого роста, и вполне мог оказаться ночным возмутителем спокойствия.
   Я сразу поведал об этом Сверчкову.
   Следователь внимательно выслушал меня и покосился на свое угрюмое воинство:
   - Значит, подросток сюда наведался, говорите?
   Урядник Маслов, крупный мужчина с увесистыми кулаками, тихо буркнул, переминаясь с ноги на ногу:
   - Не иначе, ваше благородие... Тут народ про какого-то оборотня болтает... Может, и правда, без нечистой силы не обошлось?
   - Чушь! - оборвал его следователь. - Довольно сказок и мистических измышлений... Слушайте меня внимательно. Наружную дверь запереть! Все помещения взять под наблюдение! Этот наш оборотень совсем не так прост, и может решиться даже на повторное проникновение в управу.
   До утра так никто и не заснул. А утром Сверчков в сопровождении Маслова отправился на почтовую станцию. Возможно, следователь решил вызвать подкрепление для поимки злоумышленника, но к исходу суток ни казачья сотня, ни отряд полицейских стражников в поселок так и не вошли. Я терялся в догадках, почему Иннокентий Фомич не предпринимает решительно никаких действий? Так можно было окончательно упустить убийцу! Настоящего убийцу, который руками недалекого, но злобного инородца решил завладеть тетрадью инженера. Кто бы это мог быть? Учитель Бренц? Техник Рукавишников? Жиличка вдовы Степановой?.. Или даже сам урядник Рыбоквасов? Ведь Рыбоквасову легче всего было пустить следствие по ложному следу!..
   Утром третьего дня в Заведение зашли два уездных землеустроителя. Они остановились наверху в одной из двух свободных комнат и потребовали в номер чаю. Я подхватил самовар и поспешил на второй этаж.
   Каково было мое удивление, когда рядом с усатым землеустроителем, сидящим за столом, я увидел Сверчкова.
   Следователь встал, указал на меня ладошкой и негромко проговорил, обращаясь к приезжим:
   - Знакомьтесь, господа! Это Николай Мезгунов, чаяниями которого дело об убийстве инженера Цермера сдвинулось с мертвой точки...
  
   ГЛАВА 14
  
   Пока я ставил самовар на стол, усатый землеустроитель оглядел меня с ног до головы, после чего возобновил прерванный разговор со Сверчковым.
   - Значит, Иннокентий Фомич, вы считаете, что ваш подозреваемый все еще в Гурьевске? - осведомился он глухим низким голосом. - Два дня все-таки прошло! За это время он мог спокойно улизнуть из поселка.
   - Нет, Аркадий Борисович! - не согласился с ним следователь. - А тетрадь?.. Я думаю, он просто затаился в своем логове! Ну, какой смысл ему бежать, если тетрадь у нас?
   Я сразу понял, что речь идет об алтайце и замер недалеко от двери.
   Несомненно, усатый землеустроитель пожаловал сюда не для обмера посевных площадей и межеваний. Его тяжелый взгляд из-под бровей и обходительные манеры выдавали в нем персону более значительную. Наверняка, весь этот маскарад с переодеванием был им затеян только для того, чтобы не спугнуть убийцу Цермера.
   Между тем Сверчков продолжил:
   - Я не решился проводить подворовый обход и опрос населения. В условиях недостатка людей это была бы пустая трата времени. Но как иначе определить, где скрывается подозреваемый?
   Аркадий Борисович свел брови к переносице.
   - Постоялый двор?
   - В кабаке Лапшина он появлялся всего несколько раз. Но там постоянно не проживал...
   - Значит, у кого-то снял комнату или угол!
   - Или обитает в нежилых постройках - сараях, баньках, погребах...
   - А подвода? - вскинул брови землеустроитель. - А лошадь? Не мог же он их бросить - об этом быстро бы стало известно! Вне всяких сомнений он у кого-то прячется...
   Напарник землеустроителя, молодой коротко стриженный мужчина с тонкими аристократическим губами, мягко вступил в разговор:
   - Может быть, все же разумнее выставить казачьи разъезды? Провести подворовый обход?
   Аркадий Борисович только покачал головой.
   - Нет! - решительно заявил он. - Слишком грубая работа... Хорошо бы для начала выяснить, где и когда нашего фигуранта чаще всего видели в поселке. Возможно, это существенно сузит круг наших поисков...
   Троица как будто совсем позабыла про меня, а я все стоял у двери, не решаясь уйти. Мой взгляд приковали вещи, лежащие на столе. Кроме самовара и стаканов с чаем там были какие-то бумаги, револьвер урядника Хлопова, серебряный самородок, карта с тайнописью, которую я передал следователю Сверчкову, и мой носовой платок, свернутый в узелок.
   Именно узелок с пулями вызвал во мне целую череду мыслей, которые, цепляясь одна за другую, подвели меня к решению вопроса о местопребывании убийцы инженера Цермера.
   - Иннокентий Фомич... - тихо позвал я.
   - Что, Николай? - отозвался Сверчков, поворачивая голову. - Есть дельное предложение? Выкладывай да не тушуйся...
   Я робко подошел к столу и ткнул пальцем в узелок.
   - Пули!... - многозначительно сказал я, - урядника Рыбоквасова... то есть, как его... Чушкина...
   - Неважно! - махнул рукой следователь. - Продолжай!
   Аркадий Борисович тоже перевел взгляд на меня, ожидая пояснений. Доброжелательно так посмотрел, без ехидства и заносчивости. Осмелел я и продолжил более твердым голосом:
   - Когда у вдовы Степановой волк унес овцу, урядник устроил на него засаду в сарайке. А утром, как только волк появился снова, Рыбоквасов выскочил из кошары и стал в него стрелять. Но не попал. А потом он дяде моему признался, что из кустов в лесочек сиганул кто-то - то ли человек, то ли зверь какой-то. За оборотня принял, одним словом... А если то совсем и не оборотень был? А если это он алтайца заметил, который всю ночь по поселку шастал, а под утро в свое логово возвращался?
   - Зачем же он ночью по поселку бродил? - недоверчиво произнес следователь.
   - Так ко мне кто-то ночью в окно заглядывал! Это раз... Потом у Натальи Скурыгиной дневник пропал. Это два... А еще после убийства Цермера этот душегуб мог запросто ночью в его квартиру залезть за тетрадкой и выкрасть оттуда слиток серебряный. А потом подложить его в дрожки Петра Никитича, чтобы все на него подумали...
   - Где живет вдова Степанова? - осведомился Аркадий Борисович, вскидывая брови.
   - На выезде из поселка, - сказал я. - Рядом с перелеском. Усадебка там у нее с садом...
   Усатый землеустроитель немного подумал и разродился малопонятной фразой:
   - Положительно, надо провести рекогносцировку...
   - Не нужно никого туда проводить! - ляпнул в запальчивости я. - Если надо, то я вас туда и сам проведу...
   Аркадий Борисович хмыкнул и кивнул.
   - Ну, что ж, - сказал он. - Можно и вдвоем. Только желателен предлог. Я, допустим, по делам службы с ревизией. А вы, молодой человек?
   Причину визита к вдове Степановой долго выдумывать не пришлось:
   - Я обещал хозяйке занести книгу! Сама просила!...
   Землеустроитель резво поднялся, надевая на голову картуз с кокардой.
   - Тогда не будем медлить, - заявил он. - Прямо сейчас и отправимся...
   До окраины поселка мы добрались без приключений, повстречав на пути только двух мальчишек, спешащих на рыбалку и почтаря с большой черной сумкой на плече.
   Усадьба вдовы Степановой располагалась на выезде из Гурьевска по правую сторону от проселка. В глубине усадьбы высились деревья с сочной зеленой листвою, еще дальше начинался перелесок. По другую сторону дороги у подножья холма, словно грибы из пожухшей травы выпирали деревянные и чугунные кресты - эта окраина поселка соседствовала с кладбищем. Впрочем, народ здесь всегда селился зажиточный. Взять, к примеру, хотя бы семьи заводского мастера Крикунова или братьев Клевцовых, занимавшихся выделкой кож.
   Оглядев близстоящие дома - добротные двухэтажные "пятистенки" с резными наличниками на окнах, Аркадий Борисович направился к перелеску. У кустов, где мы с Цыпой нашли пули, землеустроитель остановился и снова посмотрел на задворки строений.
   - Здесь урядник оборотня приметил? - спросил он, обращаясь ко мне.
   Я молча кивнул.
   - Получается, оборотень к вдове Степановой из центра поселка тайком пробирался, - заключил мужчина. - Дальше-то домов нет... Или постой... Что там за дымок?
   У края перелеска из-за стены деревьев поднималась в небо тонкая струйка дыма.
   - Там дед Опенок с бабкой Тимонихой живут, - пояснил я. - В своей избушке. Только дед Опенок хворый совсем, почти с печки не встает...
   - Что за личность?
   - В литейном цеху когда-то работал... Наш, гурьевский!
   - Так, так... - проговорил Аркадий Борисович. - Значит, это его дом крайний на выезде из поселка?
   - Его... Только он отсюда не виден из-за деревьев.
   - Ага... - пробормотал себе под нос землеустроитель. - Любопытно взглянуть...
   Он быстро зашагал в сторону дома деда Опенка. Я направился вслед за ним.
   За прохудившимся дощатым забором стояла приземистая хибара. Тут же во дворе у стайки бродили куры под неусыпным оком красавца-петуха. Ничего необычного. Дед Опенок ведь даже собаку не держал за неимением у себя добра, на которое бы позарились воры. Два его сына давно перебрались в Кольчугино, где оба работали на шахте. Раз, а то и два в месяц они наведывались к родителям со своими семьями, и тогда домик оживал детскими голосами, женскими хлопотами по хозяйству, степенным говором мужчин, укрепляющих крышу сарая или запасающих на зиму дрова.
   Сейчас во дворе стояла тишина.
   Аркадий Борисович внимательно осмотрел прилегающий к дому лесок, обвел взглядом двор и неожиданно осведомился у меня:
   - Хозяева лошадь держат?
   - Раньше держали, - ответил я, не понимая сути вопроса. - А нынче кроме телушки у них скота нет...
   - Любопытно!
   - Что любопытно?
   - Откуда тогда во дворе свежий конский навоз?
   Я присмотрелся и около сарая приметил темную комковатую кучку. Спутать её с обыкновенной коровьей лепешкой было никак невозможно.
   - Может, на постой кого-нибудь взяли? - неуверенно предположил я.
   - Домысливайте до конца, господин Мезгунов! - посоветовал землеустроитель. - А не наш ли оборотень здесь приют нашел? Место уж очень удобное. Конечно, сам дом отпадает. Впрочем, хозяева вполне могли его устроить на сеновале...
   У стайки стояла деревянная лестница - одним концом она упиралась в землю, другим касалась
   приступка-карниза. Дверца сеновала снаружи была прикрыта и заперта на крючок.
   - Никого там сейчас нет, - продолжил Аркадий Борисович. - Хорошо бы слазить туда и все внимательно осмотреть... Сможете, Николай? А я пока с дедом Опенком побеседую...
   Отступать было нельзя. Я кивнул, осознавая важность момента.
   Мы вошли во двор. Далее наши пути разминулись - мне пришлось лезть на стайку, а мой спутник, предварительно постучав в дверь, скрылся в доме.
   Ничего путнего я наверху не нашел. Недавно скошенное сено обдавало терпким запахом луговых трав, из щелей в крыше сочились тоненькими лучиками полоски света. Как и в любом сеновале. Лишь на деревянной балке впритык к покатой стене обнаружились странные предметы - небольшие, наподобие карандашей, колбаски из засохшей глины. Я взял одну и спустился вниз на землю.
   Когда из дома вышел Аркадий Борисович, я молча показал ему находку.
   - Много там таких? - осведомился он и, получив утвердительный ответ приказал: - Теперь, не мешкая, бегите к Сверчкову и Балахнину. Ведите их сюда. Во двор соваться не надо, зайдите с леса... Да и еще. Я останусь на сеновале. Закройте дверцу на крючок...
   Стоит ли говорить, что я все исполнил, как надо. Через полчаса Сверчков, я и спутник Аркадия Борисовича уже были у стайки со стороны леса. Землеустроитель предусмотрительно выбил несколько досок из стены, и мы сквозь образовавшийся проем проникли на сеновал.
   - Господа! - обратился к нам Аркадий Борисович. - Соблюдайте тишину! Возможно, наш оборотень объявится с минуты на минуту. Его спугнуть нельзя... Вот, посмотрите, Дмитрий Павлович...
   Землеустроитель протянул Балахнину колбаску из глины.
   - Похоже, шимоза!.. - причмокнул молодой мужчина, расплываясь в улыбке.
   - Вот именно! В дополнение к бикфордову шнуру, который Николай поднял у окна управы. Поэтому брать его будем сразу... Живым!
   Это была уже вторая засада на оборотня, в которой я принимал участие. Мне приказали лезть в дальний угол и хорониться под сеном. Балахнин забился в самый угол у двери. Сверчков и Аркадий Борисович спрятались за горой сена - в руке у землеустроителя блеснул револьвер. Вновь потекли томительные минуты ожидания.
   И все же Аркадий Борисович ошибся. Убийца-инородец появился на дороге из Салаирки только часа через полтора. У избы деда Опенка он свернул с большака к воротам и завел лошадь с телегой во двор. Он не стал распрягать жеребца, а вытащил из-под дерюги два огромных бидона и понес их в сарай. На какое-то время он скрылся с моих глаз, однако вскоре заскрипела лестница, и я понял, что развязка близка.
   Все остальное случилось в считанные мгновения - стремительный бросок Балахнина в ноги алтайцу, человеческие хрипы, приглушенный голос Аркадия Борисовича: "Стягивайте ему руки, ротмистр! Стягивайте!"
   Я вылез из угла.
   У распахнутой дверцы на боку лежал виновник всех бед и потрясений, что случились в Гурьевске за последний месяц. Узкие хищные глаза инородца блуждали, выискивая пути к спасению, но, плотно охвативший запястья ремень сдерживал его бессмысленные порывы. Вскоре "оборотень" перестал дергаться и затих.
   Аркадий Борисович достал из кармана платок и вытер лоб.
   - Ая! Добрый день, Кавамура-сан! - вежливо поздоровался он с алтайцем. - Давно ли в этих краях?..
   Пойманный убийца разразился коротким грязным ругательством.
   - Ну, ну... - сказал землеустроитель, совершенно не обижаясь на оскорбление. - Из всех языков, ныне существующих на земле, вы выбрали не самый удачный. А именно матерный... Имейте же мужество признать свое поражение! Наш общий друг Сасаки Ямада, которого мы схватили полтора месяца назад в Иркутске, поведал нам кое-что и о вас и о заведении тетушки Анори, где вы вместе проходили подготовку перед засылкой на территорию Российской империи. К тому же вы еще в Порт-Артуре наследить успели. Так что у нас к вам много вопросов. И разговор предстоит серьезный...
   "Оборотень" с предосторожностями был спущен во двор.
   Аркадий Борисович открыл дверцу сарая и, подойдя к бидонам, приподнял крышечку одного из них.
   - Керосин-то вам зачем-то понадобился, Кавамура-сан? - спросил он и, не рассчитывая получить ответ, предположил сам: - Неужели управу спалить решили? Вместе с тетрадью инженера Цермера?.. Цумбоно хито?
   Связанный Кавамура-сан исторг из себя невнятное шипение - видимо последняя фраза как-то задела его, после чего он коротко бросил:
   - Ацуй ходо ий!..
   Аркадий Борисович покачал головою и вздохнул:
   - Ох уж эти самураи!... За своего императора любому глотку перегрызут!.
   Больше он ничего не сказал. А мне уже никаких разъяснений от него и не требовалось, потому как о японских самураях, претендующих на Корею и северные провинции Китая и так писали чуть ли не в каждой газете. Одно лишь коробило меня - как же я под личиной инородца-алтайца не углядел японского шпиона?
   Кавамура-сан был немедленно доставлен в управу и посажен в кутузку под замок. Для охраны к нему приставили двух урядников и ротмистра Балахнина. А следователь Сверчков с Аркадием Борисовичем, завершив поимку опасного преступника, направились в дядино Заведение обедать.
   После обеда Иннокентий Фомич пошел в свой номер за вещами - видимо, его пребывание в Гурьевске подошло к концу. Я выкроил минутку и заглянул к нему на второй этаж.
   - Ну что, Николай?... - сказал он, укладывая вещи в баул. - Будем прощаться?
   - Уезжаете? - полюбопытствовал я.
   Сверчков кивнул.
   - Этим делом теперь займется Аркадий Борисович... Все бумаги я ему уже передал.
   - А он кто?
   - Жандармский подполковник из контрразведки. Это все, что мне о нем известно.
   - Его сюда вы вызвали?
   - Я лишь дал телеграмму в соответствующее ведомство, что в Гурьевске расцвела японская хризантема. А там все правильно поняли и прислали сюда компетентных людей. Из самого Иркутска...
   - Значит, вы давно догадались, что оборотень - это японский шпион?
   - Скорее, разумно предположил... Обрывок бечевки, поднятый тобою под окном управы, помнишь? Это бикфирдов шнур! Его используют при взрывных работах и даже при взломе банковских сейфов. Такая вещица у случайного человека не заваляется... Потом маленький рост того, кто хотел проникнуть в управу. И еще твоя догадка насчет инородца-алтайца, у которого скрипела телега... Наконец, маниакальное желание преступника завладеть тетрадью убитого инженера! Все это навело меня на мысль, что в этом деле может быть замешена японская разведка. Но сам понимаешь, об этом не следует трубить на каждом углу... Впрочем, все равно тебе никто не поверит. Скорее, тебя сочтут за искусного фантазера...
   - Я никому ничего не скажу! - выпалил я. - А Хлопова тоже убил... как его... Накамура-сан?
   - Опять же это пока только предположения. Возможно, в поисках заветной тетради "оборотень" залез в управу, когда там находился под арестом Скобеев, но был услышан урядником. А, убив Хлопова, ему пришлось прятать концы в воду. Он открыл дверь в камеру заключения и тихо выбрался из управы. Тем временем Скобеев вышел в коридор и наткнулся на безжизненное тело. Даже если бы он позвал людей на помощь, подозрения в убийстве урядника наверняка легли на него. Рассчитано все было достаточно точно... Кстати, надо дать знать Скобееву, что он может спокойно возвращаться в Гурьевск. Судебное преследование ему не грозит...
   Я открыл рот, чтобы задать еще один вопрос, но в этот момент в комнату постучали. На пороге возник телеграфист Щеглов с папочкой под мышкой. Раскрыв папочку, он протянул лист бумаги Сверчкову и услужливо доложил:
   - Из Новониколаевска. Предписано передать лично в руки... Прошу расписаться в получении!
   Иннокентий Фомич поблагодарил верзилу и закрыл за ним дверь. Бегло просмотрев послание, он неожиданно изменился в лице и растерянно пробормотал:
   - Ничего не пойму... Какой еще Широв?... Все это очень странно... Я же не мог ошибиться!...
   Следователь еще раз прочитал телеграмму, но уже вслух:
   - По указанному вами адресу инженер И.Н.Широв не проживает... Полицмейстер Фисман...
   Его замешательство длилось недолго - подхватив баул, он поспешил в управу. А я остался стоять на пороге номера, гадая, что же произошло...
  
   ГЛАВА 15
  
   Через час Сверчков вернулся в Заведение. Он был хмур и сосредоточен как никогда. Я уже не чаял его увидеть вновь, и его приход меня несколько удивил.
   - Собирайся, Николай! - решительно заявил он. - Надо ехать в Новониколаевск... Если хочешь, могу за тебя похлопотать перед дядей!
   - А что случилось? - взволнованно поинтересовался я.
   - После... - махнул рукой Иннокентий Фомич. - В дороге расскажу. Нельзя терять ни минуты!..
   Аграфен Силантьевич согласие на мой отъезд дал без проволочек. А Гриня так вообще расщедрился - сбегал на кухню и сунул мне узелок с горячими пирожками. Да еще вышел на порог и вежливо попрощался со следователем - естественно, кланяясь, а не подавая руку власть предержащей особе.
   В шарабане станового пристава сидел ротмистр Балахнин. Когда мы со Сверчковым присоединились к нему, он хлопнул возницу по плечу и коротко бросил:
   - Гони!
   Гурьевск быстро остался позади. Потом мы проскочили Салаирку и выехали на тракт.
   В пути Иннокентий Фомич, как и обещал, поведал мне о том, что вынудило его поспешить в Новониколаевск и взять с собой меня. Поскольку с содержанием телеграммы я был уже ознакомлен, Сверчков рассказал мне о допросе, который он учинил уряднику Рыбоквасову в управе. Ведь именно тот должен был отправить из Кольчугино предписание новониколаевским властям изъять тетрадь Цермера у инженера Мирова.
   - Вот вам крест, вашескородие! - заявил урядник, робея. - Отправил, как приказали! Буковку к буковке. Разве иначе возможно?
   - Тогда почему в ответной телеграмме речь идет об инженере Широве? - осведомился Сверчков. - Ничего не напутали?
   - Никак нет! Телеграфист при мне повторил и адрес и фамилию. Как было в записке обозначено, так и отстукал. Изъять тетрадь у инженера Широва...
   - Почему Широва?! - опешил следователь.
   Рыбоквасов полез в карман и вытащил мятый листок бумаги.
   - Извольте убедиться, вашескородие... Никакой ошибки!
   В записке, которую три дня назад Иннокентий Фомич передал ему, действительно значилось - "Широв". Вместо Мирова. Это было невероятно. Как такое могло произойти?
   Тогда Сверчков более внимательно рассмотрел свою записку. Почти сразу обнаружились следы подделки - в фамилии инженера кто-то карандашом подрисовал палочку к начальному завитку буквы "М", отчего Миров превратился в Широва. Да еще первая буква его имени - тоже буква "М" - уже путем подчистки перевоплотилась в букву "И".
   - Кому-нибудь передавали записку еще? - требовательно вопросил следователь.
   - Никак нет! - не моргнув глазом, отрапортовал Рыбоквасов.
   Иннокентий Фомич ему не поверил.
   - Думайте, урядник! Думайте!.. Кто из посторонних мог завладеть запиской?
   - Никто!
   - Вы отправились в Кольчугино сразу после нашего разговора?
   - Именно так!.. То есть...
   - Что?
   - Не совсем так, вашескородие...Заглянул к вдове Степановой.
   - Зачем?
   - Так это... угоститься на дорогу чаем!
   - Долго угощались?
   - Что вы, вашескородие... Куда как меньше часа!
   - Вы ей о своем намерении ехать с поручением от меня говорили?
   - Я разговора не упомню, вашескородие... Боюсь, мимоходом сообщил....
   - Записку показывали?
   - Никак нет! Записка все время в кителе была.
   - А на вас, урядник, китель все время был? Вы случаем не в спальне чай пили?
   Рыбоквасов побагровел.
   - Как можно?.. - просипел он.
   - Так был на вас китель?
   - Поначалу да... А потом меня от чая пот прошиб. Да и душно было...
   - Ну и?...
   - Снимал...
   - Вот видите!
   - Только я его на спинку своего стула повесил!
   - А во время чаепития ничего не случилось необычного?
   - Э-э...сейчас вот припоминаю, что курьез вышел, вашескородие... С нами Леокадия Яновна, жиличка вдовы, чай пила. Так она неловко мне сахарницу подала - та и разбилась. Потом вместе с ней куски сахару с полу поднимали...
   - Вот! - удовлетворенно вскрикнул Сверчков. - Ловко вас отвлекли, урядник! Леокадия Яновна после этого из комнаты выходила?
   - Выходила за совком, вашескородие... Так вы думаете, это она записку из кителя вынула?
   - А вы-то сами как считаете?
   - Могла, конечно... Только зачем?
   Иннокентий Фомич вместе с ротмистром Балахниным тут же наведались в дом Степановой. Однако оказалось, что Леокадии Яновны там нет. По словам вдовицы жиличка три дня назад выехала в село Прокопьевское и пока обратно не вернулась. Впрочем, её скорейшего отъезда и следовало ожидать.
   Исчезновение Гусыни так взбудоражило меня, что я сразу воскликнул:
   - Наверное, это сообщница Кавамуры!
   Балахнин, сидящий рядом, покачал головой:
   - Вы забываете, молодой человек, что пресловутая Леокадия Яновна три дня как выехала из Гурьевска. Несомненно, она отправилась в Новониколаевск с целью завладения рукописью покойного Цермера. А изменение фамилии инженера в записке ей потребовалось для того, чтобы ложными сведениями воспрепятствовать изъятию у него тетради и выиграть время. Кавамура же схвачен нами сегодня! Причем, похоже, он готовился спалить управу, поскольку полагал, что тетрадь все еще находится в кабинете у пристава. Но если бы Леокадия Яновна была сообщницей Кавамуры, то они покинули бы Гурьевск вместе!..
   Неопровержимой логикой своего рассудительного ответа ротмистр дал мне щелчок по носу. Мол, не стоит проявлять рвение там, где тебя не просят.
   Я немного стушевался, однако Сверчков улыбнулся мне и проговорил:
   - Ты встречался с Леокадией Яновной, разговаривал с ней. Значит, должен её опознать! Больше-то и некому. Я видел эту женщину издали и почти не запомнил. А урядник Рыбоквасов - слишком приметная личность...
   То, что мне оказали доверие, немного возвысило меня в собственных глазах. Но уже на следующий день, когда мы въехали под вечер в Новониколаевск, покрыв за двое суток расстояние почти в две сотни верст, я вдруг пришел к выводу, что найти злоумышленницу в городе с десятью тысячами жителей будет совсем непросто.
   Инженер Миров встретил нас на пороге своей комнаты. Он понял все с полуслова - перерыл письменный стол, просмотрел все ящики, но тетради Цермера не нашел. К этому и Сверчков и ротмистр Балахнин оказались готовы.
   - Вы дверь в комнату на ключ запираете? - спросил следователь.
   - Не имею такой глупой привычки... - угрюмо ответил Миров. - В доме почти всегда есть люди.
   Опрошенная соседка Дарья Алексеевна вспомнила, что три дня назад к ним приходила какая-то женщина, которая искала себе жилье. По описанию она очень смахивала на Гусыню. Так что не имело более никакого смысла задерживаться у инженера. Выкрав тетрадь, Леокадия Яновна имела уйму времени, чтобы удалиться с места преступления на почтительное расстояние.
   Ротмистр Балахнин скупо заметил:
   - В Новониколаевске, да и вообще в Сибири, от тетради нельзя ожидать никакой практической пользы! Эта особа, конечно же, покинула город...
   - Согласен, - кивнул Сверчков. - В городе её уже, наверняка, нет. Тогда желательно определиться в каком направлении она выехала из Новониколаевска...
   Уже под покровом ночи был поднят на ноги и опрошен билетер из кассы железнодорожного вокзала. Однако по предоставленным приметам ему не удалось вспомнить женщину, которой бы за последние дни он продал билет на проходящий поезд.
   - Простите, господа, - развел руками он. - Но в день бывает до двух или трех сотен пассажиров!.. Всех и не упомнишь...
   На перроне ротмистр Балахнин остановился под электрическим фонарем. Он поморщил свой покатый лоб и решительно заявил:
   - Итак, господин Сверчков, подведем итоги! Направление на Владивосток я считаю бесперспективным - несомненно, это дама пожаловала сюда не с Дальнего Востока и уж тем более не с поручением от микадо или японского генштаба. Это раз! За последние три дня на запад прошли четыре пассажирских поезда. Один из них - до Самары, другой - до Челябинска. Полагаю, на утренний поезд до Москвы в день кражи тетради у инженера Мирова она не поспела - её видели в доме на Переселенческой около обеда. Значит, остается еще один поезд, который сегодня утром останавливался в Новониколаевске и уже проследовал в направлении Москвы.
   - Возможно, сейчас он подъезжает к Омску... - задумчиво сказал Иннокентий Фомич. - Вы думаете, она в этом поезде?
   - Скорее всего! Зачем же ей брать билет до Челябинска? Ведь все равно придется там делать пересадку и терять на этом полдня. А то и вообще целые сутки!... В то время как есть прямой поезд на Москву!
   - Может быть, следует дать телеграмму?..
   - Бросьте, Иннокентий Фомич! Какая еще телеграмма?!... Её надо перехватить до прибытия поезда в первопрестольную. Причем нам самим!
   - Каким же образом?
   - Ждите меня здесь!...
   Балахнин решительно направился в здание вокзала. Он отсутствовал каких-то минут десять. Потом он вышел из дверей в сопровождении долговязого путейца в форменном кителе. Придерживая рукой спадывающее с носа пенсне, спутник семенил за ротмистром и сокрушенно причитал:
   - Помилуйте, господин офицер! Вы лишаете нас маневровой тяги! Я буду жаловаться... Наконец, есть инструкция!...
   - Да помолчите вы, милостивый государь! - вежливо огрызнулся Балахнин. - Не забудьте передать о первоочередном пропуске нашего паровоза по дистанциям!
   Он махнул рукой, и мы все вместе направились к зданию депо.
   Выходило, что стараниями ротмистра нам достался самый быстроходный транспорт, чтобы организовать погоню. Об аэроплане, конечно, можно было только мечтать. Впрочем, в Новониколаевске все равно не было аэроплана, так что рассчитывать на него никак не приходилось..
   Уже через полчаса на маневровом паровозе мы выехали со станции Обь. За мостом, набирая ход, огромная черная машина учащенно застучала массивными колесами о рельсы, так что почти заглушила ворчание машиниста, стоявшего за рычагами.
   - Что? - переспросил Балахнин, стоя у открытого окна позади него.
   - Я говорю... - громко пробурчал машинист, - кто ездку оплатит? Путевку-то не выписали!..
   - Будет тебе путевка! - успокоил его ротмистр. - Может быть, еще и премию получишь... Только гони, голубчик, на всех парах!...
   - И так уже десять атмосфер!.. - глядя на циферблат какого-то устройства, сказал машинист. - Верст семьдесят, однако, идем... Только не понятно мне, по какой такой надобности?
   - Есть надобность! - крикнул Балахнин. - Выжимай из своей чугунки все что можешь!...
   Машинист крякнул, восхищаясь наглостью пассажира, но промолчал. Зато вихрастый молодой парень лет двадцати, кочегар Федор, отпрянул от ручки тормоза, подхватил лопату и гаркнул, обращаясь ко мне и Сверчкову, стоящим у самой углярки:
   - Посторонись!..
   Тут же в топку полетели комья угля. Словно исполинское чудовище с разверзнутой огнедышащей пастью, чрево паровоза проглотило их и изрыгнуло из себя в ночь облако пара.
   Через час я устал стоять на ногах у топки и присел на лесенку, крепко держась за поручень. Ветер мгновенно ударил в лицо, растрепал волосы.
   - Смотри, не застудись! - крикнул мне отчего-то весело кочегар Федор. - А то просифонит так, что сляжешь в постельку на неделю...
   Я прислушался к его словам и снова вернулся к углярке (или на железнодорожном языке - тендеру). Сон ко мне не шел - паровоз дико стучал всеми своими механизмами и несся вперед, рассекая ночную тьму.
   Иннокентий Фомич уже сидел в заднем углу паровоза на газетке, по-татарски скрестив ноги перед собою. Он умудрился даже задремать, в то время как я не находил себе места, чтобы сносно устроиться в этой лязгающей клепаной будке. Наконец мне все осточертело, и я приткнулся под бочок следователю. Моя голова исподволь легла к нему на плечо и, заполучив хоть какую-то мягкую опору, быстро оценила с трудом добытый комфорт. Через минуту я тоже задремал.
   На рассвете мы остановились у какого-то приземистого строения в степи. Федька спрыгнул с подножки паровоза и растворился в окружающем нас белесоватом сумраке. Машинист, обращаясь к Балахнину, сказал, что нужно сменить воду и прочистить топку. На все работы ушло около получаса. Потом паровоз снова запыхтел и продолжил свой путь по двум бесконечным железным рельсам, сходящимся у самого горизонта в точку.
   Как мне пояснил Федор, мы миновали Каинск. До Омска надо было еще ехать еще приблизительно столько же.
   Этот перегон почти не остался у меня в памяти - местность вокруг была незнакомая и очень однообразная. В основном степь. Несмотря на это я постепенно восстановил в себе бодрость духа и даже пару раз подменил Федора, осваивая нелегкое ремесло кочегара. Породнившись в некотором смысле с паровозом, я убедился, что ехать на нем стало намного легче. Уже вроде и не так трясло, а когда с разрешения машиниста мне было дозволено потянуть веревку паровозного свистка, так и вообще я почувствовал себя распрекрасно. На подъезде к Омску в мою голову даже пришла сумасшедшая мысль, не отказаться ли мне от вздорных притязаний на синематограф и не пойти ли в путейцы? Романтика далеких путешествий исподволь одержала надо мной верх. Вот только перспектива всю жизнь махать лопатой у топки не сильно меня прельщала. Конечно, можно было бы выучиться на машиниста, но и в этом случае я бы не сильно выиграл. Ведь это означало стать на всю жизнь рабом огромной железной машины, привязанной к рельсам.
   В Омске паровозная бригада сменилась. Новый машинист встал к рычагам, а кочегар, поджарый мускулистый мужчина, взялся за лопату.
   Снова потекли часы. Поскольку на завтрак мне достались пирожки с мясом и квас, купленные на омском привокзальном базарчике, голода я не испытывал. Зато я притомился и стал скучать, в отличие от Сверчкова и Балахнина, которые завели заумный разговор о внешней политике царского правительства на Дальнем Востоке. А новый кочегар и вовсе оказался неразговорчивым малым. За все время нашего скоротечного путешествия он даже ни разу не улыбнулся.
   Из разговора Балахнина со следователем я также узнал, что по железнодорожному ведомству уже спущен срочный приказ о замедлении передвижения впередиидущего поезда на Москву по дистанциям. Это обстоятельство должно было помочь нам настигнуть Гусыню с ворованной тетрадью еще до подъезда к Самаре.
   Только ночью наш паровоз домчал до Челябинска, покрыв расстояние от Новониколаевска почти в полторы тысячи верст менее чем за двое суток. Снова сменилась паровозная бригада. Но в эту ночь никто так и не сомкнул глаз - ни я, ни Сверчков, ни ротмистр Балахнин. Счет уже шел на какие-то часы и минуты.
   Перед рассветом впереди показалась очередная станция. Балахнин бодро сказал, что наша погоня за поездом подошла к концу. Кажется, это была Уфа. Мы соскочили с паровоза и, обогнув товарный состав, стоящий на соседнем пути, быстро вышли на перрон. Поезд на Москву еще не ушел. Он тронулся спустя пару минут после того, как мы зашли в первый за паровозом мягкий вагон.
   После непродолжительного разговора с ротмистром нас в своем купе приютил начальник поезда. Мы напились чаю и тут же растянулись на полках - три дня утомительного преследования Леокадии Яновны дали о себе знать. Лично я спал как убитый. А когда меня разбудил Сверчков, за окном купе уже светило солнце и мелькали деревья.
   - Поднимайся, Николай! - сказал следователь. - Сейчас будет полустанок, и паровоз встанет под водокачку. Вам с Дмитрием Павловичем идти в последний вагон...
   Кроме Балахнина рядом со мной никого не было, из чего я заключил, что вместе с ним мне предстоит пройти по всему поезду и осмотреть пассажиров на предмет обнаружения сбежавшей из Гурьевска Гусыни. По такому поводу наряд у ротмистра сменился - теперь вместо цивильного костюма на нем был китель кондуктора, а на голове красовался картуз с форменной кокардой.
   Отзевавшись и промочив горло, я вышел вслед за Балахниным в тамбур. В эти утренние часы в коридоре вагона никого не было.
   Поезд поскрипел тормозами и остановился. Мы с ротмистром соскочили с подножки и направились к дальнему концу состава. За тремя мягкими вагонами в сцепке имелось еще около пяти-шести вагонов второго и третьего классов. Замыкала состав обыкновенная теплушка - оттуда слышались тихое ржанье и храп лошадей.
   - Если увидишь Леокадию Яновну, - стал учить меня Балахнин, - не кричи и пальцем не тычь! Как пройдем мимо, дай мне знать. В лица пристально не смотри! Лучше иди не торопясь...
   Я первым поднялся по ступенькам в тамбур и прошел внутрь последнего пассажирского вагона.
   На деревянных лавках (в тех же купе, только без дверей) сидели и лежали люди. Их было много - казалось, вся Россия уместилась в этом вытянутом домишке на колесах. Бородатый старик-крестьянин с мешком у ног, рядом с ним женщина в косынке, потом рябой парень в тужурке мастерового... Вот на верхней полке спит мужчина, подложив под голову свой сидор, а чуть дальше по проходу - мать с сыном лет десяти. Ребенок посмотрел на меня и отвернулся к окну. Снова навстречу потекли лица мужчин, женщин, улыбающихся молодок, а также корзины, баулы, мешки, тюки и прочий скарб - и справа и слева. Но Гусыни среди пассажиров не было. Я медленно добрался до конца вагона и вышел в тамбур, поджидая Балахнина.
   Дмитрий Павлович прикрыл дверь и вопросительно взглянул на меня.
   - Её здесь нет! - убедительно заявил я.
   - Идем дальше, - кивнул, соглашаясь, ротмистр.
   Поезд резко дернулся и тронулся с места. Мы быстро перешли в следующий вагон.
   В соседнем тамбуре дым стоял коромыслом - несколько мужиков простоватого вида курили самосад, ведя неторопливую беседу о ценах на мясо и невыделанные шкуры. Балахнин, войдя в роль кондуктора, не прошел молча мимо, а сделал им замечание. Мужики тут же умолкли и, поплевав на пальцы, стали голыми руками ловко тушить свои самокрутки, бурча под нос, что они, дескать, все понимают, и впредь обещают не курить.
   Я прошел в предпоследний вагон. Он ровно ничем не отличался от предыдущего, даже лица людей казались мне почти теми же, что всего минуту назад маячили у меня перед глазами. Я внимательно косился по сторонам, в ожидании увидеть знакомый профиль Гусыни, но среди пассажирок вагона третьего класса её не оказалось.
   Только в четвертом по счету вагоне сидящая у окна женщина чем-то мне напомнила Леокадию Яновну. Наверное, тонкой шеей и мелкими морщинками возле век. Я сказал об этом Балахнину.
   - Ты уверен, что это она? - живо откликнулся он.
   Я покачал головой.
   - У неё на руках ребенок почти грудной! Да и волосы светлее...
   Дмитрий Павлович мне поверил и не стал возвращаться назад.
   - До Самары осталось всего три часа езды, - сказал он, глядя на часы. - Надо поторапливаться!
   - А разве до Москвы не успеем?
   - В Самаре она может сойти с поезда и пароходом подняться до Казани или Нижнего Новгорода. А там ищи ветра в поле...
   Очередной вагон я проскочил довольно быстро. От напряженного вглядывания в женские лица у меня уже зарябило в глазах. Вот только все мои усилия ни к чему не привели - и здесь Леокадии Яновны я не обнаружил.
   Зато в последнем на пути вагоне третьего класса мне пришлось основательно застрять - большую половину мест в нем занимали цирковые артисты. Времени даром они не теряли. Какой-то усатый мужчина в обтягивающем полосатом купальном костюме вдруг встал на руки в проходе и задрыгал ногами, перегораживая мне дорогу. А когда я все же прошел дальше, еще один немолодой мужчина с красным шариком вместо носа устроил прямо передо мной настоящий цирк, подбрасывая и ловя не меньше четырех мячиков одновременно. Я остановился, не в силах отвести глаз - уж до того ловко у него это получалось. Наверное, это был клоун. В соседней клетушке спиной ко мне и лицом к окну стояла женщина. Она делала гимнастические растяжки и вообще ни на кого не обращала внимания. Немного погодя она повернулась и я, убедившись, что это не Гусыня, проследовал далее.
   Время таяло, а нами еще не были осмотрены мягкие вагоны с более почтенной публикой.
   Ротмистр протиснулся вперед и первым вошел в коридор вагона первого класса. Идя за ним, я стал заглядывать в открытые купе. Но только чтобы лишний раз убедиться в отсутствии там Леокадии Яновны. У меня уже закралось сомнение, а не допустили ли Балахнин со Сверчковым ошибки в своих расчетах? А что, если эта особа обвела их вокруг пальца?! Ну, с какой стати она должна была находиться именно в этом поезде? При таком раскладе наша погоня за ней не имела вообще никакого смысла...
   Расспросив хорошенько кондуктора, Балахнин вызнал у него, что во втором, четвертом и пятом купе расположились дамы. Однако две из них оказались монашками, севшими на поезд еще во Владивостоке, одна - располневшей матроной с супругом. Еще три женщины и возрастом и внешностью никак не соответствовали моим воспоминаниям о Гусыне.
   Та же история повторилась в следующем вагоне - ни в одной из дам я не признал Леокадии Яновны. Наконец, на все про все остался последний мягкий вагон.
   И тут удача вроде бы нам улыбнулась - в одном из купе на стук долго никто не откликался. Потом оттуда в коридор быстро выскользнул офицер без портупеи и ремней. Он задвинул за собой дверцу и, увидев Балахнина в кителе железнодорожника, потянулся к расстегнутому воротничку, сконфуженно обращаясь к нему:
   - Кондуктор, прошу вас не нарушать моего уединения с дамой!.. Бон вояж, так сказать... Приятный разговор... Ну, вы сами понимаете... Вот возьмите!
   И он, достав из кармана ассигнацию, протянул её Дмитрию Павловичу.
   Ротмистр покачал головой и осведомился:
   - Эта дама села в Новониколаевске?
   - Какое это имеет значение? - озлобился офицер.
   - Ответьте, прошу вас.
   - Не знаю! Я сел на поезд в Омске. А мадмуазель, кажется, из Красноярска... Этого довольно?
   - Разрешите на неё взглянуть! - требовательно заявил Балахнин. - Уверяю вас, это лишь пустая формальность...
   - Ну, знаете... - вскипел офицер. - За такие слова в приличном обществе...
   - Умерьте свой пыл, поручик! - хлестко оборвал его Дмитрий Павлович.
   Он наклонился к уху собеседника и что-то тихо сказал. После этого воинственный настрой у офицера пропал - дверца послушно открылась, а сам он сделал шаг в сторону.
   В купе находилась женщина. Она сидела у окна и читала книгу. Правда, чтение давалось ей, видимо, с трудом, поскольку на голове этой стройной особы была шляпка с вуалькой. Я даже с ходу и не смог толком разглядеть черты её лица.
   - Желаете чаю, сударыня? - услужливо спросил Балахнин, оправдывая затянувшуюся паузу.
   - Благодарю, не сейчас... - спокойно отозвалась попутчица, не поднимая глаз.
   Впрочем, мне даже голоса с легкой хрипотцой вполне хватило, чтобы едва заметным качанием головы дать понять ротмистру, что мы зря нарушили уединение этой парочки.
   Поручик гневно сверкнул глазами и скрылся за дверцей.
   Затратив на осмотр поезда около часа, мы с Балахниным так и не обнаружили в нем следов присутствия Гусыни. Оставалось всего два часа, по истечении которых нашу погоню за Леокадией Яновной следовало признать безуспешной. Ведь она могла бы затеряться в толпе пассажиров на вокзале в Самаре и продолжить свой путь с похищенной у инженера Мирова тетрадью.
   - Никого похожего? - огорчился Сверчков, запуская нас в купе начальника поезда. - Может, стоит осмотреть поезд по второму разу?
   - Какой смысл? - бросил ротмистр. - В вагонах её нет! Она же отдает себе отчет в том, что её будут искать, поэтому вряд ли осмелилась ехать открыто...
   - Еще есть теплушка!
   - Но ведь там лошади...
   - А кто при лошадях?
   - Наверное, конюх... Передвижной цирк возвращается из Сибири. Вроде бы имеют целью добраться до Нижнего на нижегородскую ярмарку...
   - Значит, Леокадия Яновна могла напроситься в этот вагон конфиденциальной договоренностью со служителем цирка. Вы этого не исключаете?
   - Пожалуй, можно проверить! - согласился Балахнин. - Только время уже на исходе...
   Иннокентий Фомич отпил чаю из стакана и разумно заключил:
   - А куда теперь спешить? В Самаре возьмем грузовой вагон под наблюдение! И никому не будем чинить неудобства обысками и задержками...
  
  
   ГЛАВА 16
  
   Народу в на станции в Самаре сошло множество, но и подсело на места убывших тоже немало. Чехарда на перроне продолжалась, наверное, целых полчаса. За это время Сверчков, ротмистр и я наведались к последнему вагону состава и установили за ним тайное наблюдение. В присутствии беспокойных пассажиров, суетящихся с поклажей перед ухоженным зданием вокзала, это не составило никакого труда.
   Пока продолжалась посадка на поезд, к вагону с лошадьми подошли мужчина и женщина. Их я хорошо запомнил, когда проходил по всему составу с Балахниным - мужчина сидел в одном купе с клоуном, а полноватая дама в жакете и длинной юбке была соседкой гимнастки, делавшей упражнения. Наверное, это тоже были цирковые артисты.
   Мужчина сдвинул огромную дверцу вагона в сторону и забрался в образовавшийся проем. Через некоторое время из этого же проема на насыпь спрыгнул еще один мужчина в мятом пиджаке, косоворотке и сапогах. Он подхватил два ведра и быстро направился к колонке, где уже толпилось несколько человек, заполнявших водой стеклянные бутыли и остроносые чайники.
   - Вот и конюх! - негромко сказал Сверчков.
   - А не лучше ли все-таки сделать обыск? - в тон ему тихо поинтересовался Балахнин.
   Иннокентий Фомич покачал головой и процедил сквозь зубы:
   - Чтобы подозреваемая в воровстве тетради успела избавиться от улик?.. Не будем спешить!
   Между тем кавалер дамы в жакете снова появился в проеме - он передал из вагона на руки спутнице двух собачек. Еще один пудель сиганул на насыпь сам. Женщина потрепала псин за уши и на поводках повела беспокойную и повизгивающую троицу на прогулку.
   Немного погодя к поезду вернулся конюх с полными ведрами воды. Он поочередно переправил их в вагон, после чего забрался внутрь теплушки сам.
   Спустя некоторое время раздался предупредительный свисток дежурного по вокзалу. Парочка цирковых артистов отреагировала на него соответственно - мужчина и дама водворили собачек на место, после чего поспешили к своему вагону. И снова в проеме теплушки мелькнуло озабоченное лицо конюха.
   - Мне кажется, я где-то уже видел этого человека... - задумчиво произнес ротмистр. - Вот только где и когда?
   До отхода поезда оставались считанные минуты.
   Балахнин вдруг встрепенулся. Казалось, он что-то вспомнил - едкая усмешка появилась на его лице. Он быстро направился к грузовому вагону, коротко бросив Сверчкову и мне, чтобы мы от него не отставали, но держались чуть в стороне.
   Китель кондуктора и форменную фуражку ротмистр еще не снял, так что здорово смахивал на обыкновенного железнодорожника. Приблизившись к теплушке, он заглянул в неё и громко заявил конюху чеканным казенным голосом:
   - Согласно приказа начальника дистанции ваш вагон сейчас будет отцеплен от состава в нарушение инструкции о перевозке скота за номером два пятнадцать тридцать восемь! Попрошу вас выйти наружу...
   Конюх растерянно посмотрел на Балахнина и выдавил из себя, запинаясь:
   - Позвольте... Это какое-то недоразумение!.. Ну, какой скот?.. Это же цирковые лошади!..
   - А почему не закрыто вентиляционное окно?
   Конюх бросил взгляд себе за спину и развел руками.
   - Этого я не знаю... Но, если требуется, то его можно закрыть!
   - Так поспешите! - въедливо приказал Балахнин.
   Конюх послушно кинулся в угол вагона выполнять указание, а ротмистр тем временем проворно влез в теплушку. Он покосился на четырех лошадей, стоящих в неком подобие загончиков, посмотрел на кучу сена рядом с ними, после чего все свое внимание сосредоточил на цирковом реквизите - полутора десятке сундуков и огромном, похожем на шкаф ящике.
   Этот Балахнин меня поразил уже в который раз. С первого дня, как я его увидел, мне показалось, что это человек весьма посредственный и незаметный, пожалуй, даже робкий, но уже при поимке Кавамуры он проявил себя лихим удальцом. Потом в Новониколаевске, организуя погоню за Гусыней, он напустил на себя вид такой важный, как будто имел чин не меньше генерала - перед ним дежурный по станции на цыпочках бегал. И вот сейчас Дмитрий Павлович вдруг превратился в самого настоящего чиновника-путейца, озабоченного соблюдением всех правил и предписаний, исходящих из железнодорожного департамента. Я даже сам поверил в то, что с вентиляционным окном что-то не в порядке. А на самом деле это был простой отвлекающий маневр.
   Мужчина, выполнив указание, спустился с сундука и обратился к Балахнину:
   - Извольте... Так вас устроит?
   - В самый раз! - покладисто отозвался ротмистр и сделал шаг навстречу ему.
   Неожиданно он вынул из-под полы кителя револьвер и приставил дуло к голове конюха. Потом он резко сместился за спину мужчине и обхватил его шею свободной рукой. По движению губ Балахнина можно было легко догадаться, что он что-то шепчет. Застигнутый врасплох конюх, не оказал ни какого сопротивления. Наоборот, он истуканом застыл на месте - только моргание ресниц отличало его в тот момент от покойника.
   Ротмистр кивнул нам, и мы со Сверчковым залезли в вагон. Как нельзя вовремя! Поезд клацнул буферами и поплыл, медленно набирая ход.
   Иннокентий Фомич с грохотом задвинул дверь и подтолкнул меня к загончику, а сам вопросительно посмотрел на ротмистра.
   В теплушке было сумрачно. Впрочем, света, сочившегося из щелей и откуда-то сверху, вполне хватало. Я даже успел заметить, как вздулись жилки на висках у плененного смотрителя за цирковыми лошадьми.
   Балахнин стоял в двух шагах от меня, но я еле уловил его грозный шепот, обращенный к конюху:
   - Где она?..
   Однако ответа не последовало. И не потому, что ошарашенный происходящим конюх потерял дар речи. Просто из угла вагона, где стоял огромный черный ящик, донесся шорох. Потом вслед за шорохом поднялась крышка этого ящика, и из его черного нутра привидением восстала женская фигура. Одного моего взгляда оказалось достаточно, чтобы признать в худощавой даме с длинной шеей и тонкими паучьими пальцами Гусыню.
   Леокадия Яновна негромко позвала: "Воронцов, вы где?.." и замерла на полуслове.
   Сверчков уже сам понял кто перед ним. Он сделал несколько шагов по направлению к даме и любезно протянул ей руку:
   - Должно быть, ящик иллюзиониста - не самое удобное место для путешествия, сударыня! Прошу вас, присядьте.... Вот хотя бы на этот сундук...
   - Кто вы? - произнесла Леокадия Яновна вымученным голосом. - Что вам надо?
   - Для начала верните тетрадь! - приказным тоном заявил Балахнин. - А потом мы с вами еще поговорим, господа бомбисты!.. Я не ошибаюсь?
   Ротмистр похлопал конюха по бокам от плечей до самых ног и заставил его сесть на спрессованные связки из овса и сена.
   - Нет, не ошибаюсь... - проговорил он, продолжая держать руку с револьвером на изготовке. - Не ошибаюсь!.. Мы ведь с вами уже встречались, господин Воронцов!
   Сидящий на тюке сена мужчина даже не поднял глаз. Вообще он предпочитал молчать, а не протестовать. А Балахнин, наверное, и не ждал от него никаких признаний, поэтому продолжил:
   - Состоя на службе в сыскном отделении Департамента полиции города Санкт-Петербурга, я присутствовал на вашем допросе по делу террористической группы Южакова, где вы проходили свидетелем. Не так ли?.. Осуждены вы не были, и вместо каторги удовольствовались административной ссылкой. А теперь снова взялись за старое?.. Ладно, это потом. Но для начала все же верните тетрадь! Или прикажете делать обыск?
   Ни Леокадия Яновна, ни Воронцов даже не шелохнулись. Тогда Сверчков сам подошел к черному ящику, где во время стоянки в Самаре пряталась женщина, и заглянул внутрь него. Это принесло свои плоды - в руках у следователя оказался большой дорожный саквояж. Распахнув его, Иннокентий Фомич оглядел содержимое и запустил руку на самое дно. Копался он недолго. Не прошло и минуты, как на свет божий ему удалось выудить заветную тетрадку.
   Оставив саквояж у ящика, Сверчков вернулся к обществу с находкой в руках.
   - Ваше деяние следует квалифицировать как кражу! - проговорил он без тени злорадства на лице. - Скажите, зачем вам понадобилась эта рукопись? Неужели вы стащили тетрадь у инженера Мирова только для того, чтобы при случае завернуть в неё селедку?
   - Почему бы и нет?.. - неожиданно откликнулась Гусыня, комкая в руках платок. - Я действительно заходила в дом купца Копылова в поисках жилья. Там я случайно наткнулась на эту тетрадь и прихватила ее с собой. Простая оплошность с моей стороны...
   - Ах, вот как! - удивился Иннокентий Фомич. - А ваше путешествие в ящике через Сибирь и Урал тоже прикажете считать недоразумением?
   - Как вам угодно! Просто на вокзале в Новониколаевске я встретила своего давнего знакомого и упросила его довезти меня в этом вагоне до Москвы, потому что не располагала достаточной суммой на билет... И насчет ящика вы, конечно, пошутили! - Леокадия Яновна с вызовом посмотрела на следователя. - Как вам такое могло придти в голову!..
   - Это ваш способ защиты? - осведомился Сверчков. - Что ж, похвально. Придраться не к чему!... Но тогда, может быть, все-таки скажете конфиденциально, зачем вам понадобилась эта тетрадь и вообще вся эта конспирация?
   Женщина промолчала, всем своим видом демонстрируя нежелание продолжать разговор.
   Зато ротмистр Балахнин не удержался от едкой улыбки.
   - Ответ лежит на поверхности, Иннокентий Фомич! - сказал он. - Дела в Российской империи идут не блестяще. К тому же общество сильно расшатало свои устои. Может быть вам неизвестно, но во избежание дальнейшего брожения умов и укрепления самодержавия министр внутренних дел Плеве рекомендовал военному министру Куропаткину провести маленькую победоносную войну. А этим господам победа Российского оружия не нужна. Она им кость в горле! Господа бомбисты-социалисты-федералисты мечтают совсем о другом - об Учредительном собрании, о свободах, о переделе земли. И ради этого они готовы вести войну со своим правительством и государем...
   - Вашим правительством! - резко поправила ротмистра Гусыня. - И вашим государем!..
   Хлесткий укол Балахнина не смутил.
   - Наверное, - продолжил он, - им стало известно, возможно из личной переписки, о намерениях инженера Цермера предоставить военному ведомству свои изыскания в области металлургии и особопрочных сталей. Подозреваю, инженер оказался милосерднее этих господ и решил сберечь в будущей войне для государства несколько десятков тысяч жизней простых солдат и офицеров. Но прямое сотрудничество с властью, видимо, возмутило господ бомбистов, и они приняли решение об изъятии тетради с научными расчетами у своего бывшего сподвижника. Для этого Леокадия Яновна и приехала в Гурьевск... Или простите... как ваше настоящее имя и отчество?
   - Солдат он пожалел! - неожиданно вспылила Гусыня. - Офицеров!... А Желябова он пожалел? А Фигнер пожалел, которая уже двадцать лет на каторге? Мерзость! Разве он вспомнил о тех студентах, которых на его глазах топтали лошадьми казаки? О товарищах, живущих в изгнании? О миллионах рублей, которыми набивают свои карманы царь и его холуи, сдавая земли в концессии, в то время как простой народ влачит жалкое существование?...
   - Молчите!... Пожалуйста, молчите! - Воронцов постарался удержать женщину от бурного излияния чувств.
   Это ему удалось. Гусыня умолка, вонзив пышащий огнем взгляд в пол.
   А потом произошло то, к чему не оказались готовы ни я, ни Иннокентий Фомич. Резким движением Воронцов вдруг выхватил откуда-то из-под сундука револьвер и взвел курок. Щелчок был почти не слышен по причине ритмичного стука колес о рельсы, но его рука, сжимающая оружие, уже стремительно вытянулась в направлении Балахнина.
   Раздался выстрел.
   Воронцов, так и не успев нажать на спусковой крючок, дернулся назад и боком повалился на сено. Ротмистр его опередил - на лбу у мужчины образовалось небольшое темное пятнышко размером с копеечную монету.
   Вскинув глаза, Леокадия Яновна пронзительно закричала, отчего вскочили на лапы цирковые собачки и принялись истерично лаять. Тут же захрапели в загончике лошади. Но крик быстро оборвался и сменился изможденным женским стоном:
   - Убийцы!.. Палачи!.. Ненавижу!..
   Если бы у Леокадии Яновны в том момент в руках была бомба, то, наверное, не выжил бы никто...
  
   На следующей станции Гусыня была доставлена в околоток и посажена под замок.
   - Возможно, ей нужен врач! - произнес сердобольный Сверчков.
   - Оставьте, господин следователь! - перебил его Балахнин. - Вы не знаете этой публики. В них не осталось ничего человеческого, поверьте! Если бы Кавамура не убил Цермера раньше, у этой дамочки хватило бы духу застрелить инженера, не моргнув глазом. Господи, иногда я сам себе задаю вопрос, куда катится Россия? И не могу ответить на него. Восемь покушений на царя Александра Второго Освободителя! Губернаторы и генералы в счет уже не идут. Все эти ишутинцы, нечаевцы, социалисты-федералисты... Имя им - легион!
   - Куда её отправят по этапу? - поинтересовался следователь.
   - Я составил предписание о переводе её в Самару до особого распоряжения, - пояснил ротмистр. - А сейчас нам самим нужно возвращаться в Новониколаевск...
   Вечером мы сели в поезд.
   Мягкий вагон очень располагал к отдыху, чем я не преминул воспользоваться. Большей частью я спал. Иногда я, конечно, вставал, с тоской глядел в окно, исполосованное косыми водными струйками, потому что снаружи на всем перегоне от Самары до Челябинска шел дождь, и еще думал. После Челябинска потянулась степь - унылая равнина до самого горизонта. На душе у меня, если признаться, кошки скребли. Все никак не шли из головы дикие выкрики Леокадии Яновны и еще пятнышко на лбу у мертвого господина Воронцова. Спутника Гусыни, кстати, выгрузили из вагона, прикрыли какой-то мешковиной и отправили в неизвестном направлении на подводе в сопровождении урядника.
   В пути я не только спал и не только думал. Порою я становился свидетелем бесконечного разговора Сверчкова с ротмистром Балахниным. Не обращая на меня внимания, эти двое надолго затягивали свои монологи, витиеватыми фразами убеждая друг дружку. Говорили они о положение дел в губерниях, о концессиях, о студентах, о неведомом господине Марксе и о приближающейся войне с Японией. Многое уже позабылось. Отчетливо я могу припомнить только реплику Балахнина, которая отложилась в моей памяти:
   - Бросьте, Иннокентий Фомич, бросьте! - говорил тогда ротмистр. - Вам с такими мыслями лучше в адвокаты подаваться. Всему готовы верить. Вот вы думаете, почему эта дама не уничтожила тетрадь раньше? Гадаете: "Наверное, чтобы предъявить её старшим товарищам в качестве доказательства успешности своей миссии!.." А я вам другое скажу! Эта публика что-то задумала. Возможно, эти новые социалисты-революционеры даже готовят очередное покушение на важную персону. Например, на военного министра Куропаткина. И тетрадь им понадобилась только для того, чтобы получить доступ в его ведомство..."
   Тогда я не придал значения этим словам. Но спустя год я о них вспомнил, потому что до Гурьевска дошла весть об убийстве в Петербурге министра внутренних дел Плеве неким господином Созоновым.
   Впрочем, к тому времени уже началась русско-японская война и Россия пришла к своей первой кровопролитной революции.
   Долго после этого мне приходили в голову мысли с одинаковым началом "А если?.." А если бы инженера Цермера царские власти не выслали из Петербурга? А если бы его научный труд своевременно попал в руки достойных людей, и Россия за полгода или год успела вооружить свои боевые корабли более современными артиллерийскими орудиями и легкой броней? Тогда бы, наверное, не была уничтожена при Цусиме эскадра адмирала Рожественского. Тогда бы Россия смогла выйти победительницей из морских сражений и диктовать свою волю Японии! И песня "врагу не сдается наш гордый варяг!" не стала бы похоронным маршем самодержавию, обрекшего тысячи солдат и офицеров на бесславную смерть в далекой Маньчжурии...
   Но история не знает сослагательного наклонения. Интересы общественного блага очень часто не укладываются в логику жизни простого обывателя или чиновника-бюрократа. И все имеет свой закономерный конец.
   Коротко, сообщу о судьбе некоторых людей, чьи имена звучали на всем протяжении моего повествования.
   О дальнейшей жизни ротмистра Балахнина мне ничего не известно.
   Только спустя несколько лет на выездном заседании Омской судебной палаты полицмейстер Фисман был осужден за взятки, поборы и незаконные штрафы
   Наталья Скурыгина так и не вышла замуж за Петра Скобеева. Вместе с отцом она уехала в Москву, где поступила на акушерские курсы. Потом работала в больнице в Твери. Во время первой мировой отправилась на фронт в составе санитарной бригады, где и запропала на бескрайних полях войны. По недостоверным данным погибла под артобстрелом близ городка Пружаны от осколочного ранения.
   Петр Никитич Скобеев удачно женился. Невесту он умыкнул из села Сосновского в обход воли её родителей. Обзавелся детьми. Дела в торговле до самой октябрьской революции у него шли отменно. В Гражданскую войну он не воевал ни за белых, ни за красных, ни за зеленых. Все приговаривал: "Неужто, меня кто-нибудь тронет? Сколько я добра людям сделал!" Тем не менее, в декабре 19-го во время наступления на Колчака 5-й армии под командованием Эйхе по приговору ревтрибунала был расстрелян в Камышанском логу вместе с отцом, женой брата и другими зажиточными односельчанами.
   Дядя мой, Аграфен Силантьевич, дожил до сплошной коллективизации. После революции обосновался в Пестерях, где работал простым счетоводом.
   Иннокентий Фомич Сверчков до войны с Германией служил следователем в Кольчугинском уезде, потом был переведен в Томск с повышением. В первую мировую в чине капитана состоял при штабе 131-го пехотного полка. Был награжден Георгиевским крестом. После революции 17-го года и прихода в Сибирь красных сменил фамилию и благополучно прожил с женой и детьми до 1933 года в городе Кузнецке, работая корректором в одной из местных газет. Потом был арестован по делу вредителей и под чужой фамилией приговорен к пяти годам лагерей. Умер где-то на Колыме, не оставив после себя даже могилы.
   Моя судьба сложилась без особых взлетов и падений. Выучившись на фотографа, в начале 1908 года я отправился в Москву на студию Ханженкова. Состоял помощником оператора и участвовал в съемках первых художественных кинолент. Первая мировая война застала меня в Пицунде. Далее последовали школа прапорщиков, окопы, ранение. В конце 17-го я вернулся в Сибирь. Боролся с Колчаком в составе повстанческой армии. Чуть позже для разгрома белогвардейских банд барона Унгерна фон Штернберга примкнул к отряду Щетинкина и воевал на территории Монголии. Также участвовал в поисках несметных сокровищ, похищенных бароном Унгерном из столицы Урги. Но, впрочем, это уже совсем другая история...
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список
Сайт - "Художники" .. || .. Доска об'явлений "Книги"