Он вывалился из портала, жалобно звякнув. Как мешок железяк о бетонный пол. Неловко плюхнулся в осеннюю пожухлую траву и замер, мучительно пытаясь собраться с мыслями. Нет, хотя бы понять, все ли конечности на месте: его собственные ощущения говорили прямо об обратном. Воронёная сталь, покрывавшая всё его тело, ещё продолжала дымиться, обдавая сырую траву фонтанчиками искр. Переход, вроде бы, оказался успешным.
Забрало, нервно помаргивая, согласилось подчиниться его приказу и стало, наконец, прозрачным. Да, точка выхода совпадала. Он лежал в старом парке. Подняться на ноги стоило некоторого труда, поскольку энергия в миру была слабее и рыцарские его латы не желали вливаться в движения, жалобно поскрипывая и бряцая сочленениями. Покуда он, пошатываясь, прошёл полсотни метров до конца парка, его нательная рубаха промокла до нитки.
"Куда ты бежишь? Теперь торопиться некуда".
Он послушно остановился. В бою ослушаться собственных мыслей - последнее дело. От нечего делать голова его принялась вертеться по сторонам. А здесь мало чего изменилось. Та же часовня, выглядывающая из-за деревьев, те же скучные и серые от сырости ранней осени дома, даже собаку эту он, казалось, уже видел. На этом самом месте. Тихо шелестел в листве ветер, навевая спокойствие и расслабленность. Несло дымком от кучи прелой листвы, вокруг неё прыгали ребятишки.
Детей было семеро, все остроглазые, живые, за вихрастыми головками невозможно было уследить. До него донеслись их голоса, ребята покрикивали друг на друга, суетились. Видимо, у них чего-то не получалось. Куча листьев была большая, солидная, однако было слишком сыро для достойного её использования. Те, кто помладше, с сомнением наблюдали за действиями старших, то и дело пытаясь давать полезные советы или просто путаясь под ногами. Когда старшим это надоело, они отвели мелюзгу одним уверенным отстраняющим движением в сторонку, что, впрочем, не мешало тем продолжать издавать визги и просить "ну побыстрее".
Всё было привычно и уютно до той степени, когда хочется стоять вот так, не двигаясь, вечно... и слушать. Сразу видно - мир. В бою быстро отучаешься вслушиваться, там заслуживает внимания только то, что сумело прорваться до твоего уха сквозь общий гам и лязг схватки. Ему тут же невольно пришло в голову несколько настолько живых образов, что тело само собой приняло боевую стойку, а латы заурчали, запели, довольные подвернувшейся возможностью показать свою мощь. В воздухе вокруг него послушно полыхнуло голубое сияние...
И тут же снова погасло.
Пожав плечами, он смущенно хмыкнул. "Надо избавляться от этих привычек". Да, надо, здесь подобное художество просто ни к чему, а в бою... Если правду ему сказали, так тот бой, куда он, быть может, попадёт потом, будет совершенно другой. Не то, чтобы другое место или время, ведь даже товарищи, ежели кто не погибнет или не уйдет по другой причине, останутся те же. Штука тут тонкая... Дело в том, что бой - не место, это процесс, рассказывали люди. А каким образом твоё сознание его воспринимает - уж как Бог на душу положит. Другой раз эти все штучки, так и так, не пригодятся.
"Проклятое перемирие".
Мысль эта, давно уж знакомая разуму, наконец, достигла той пропасти, куда спряталась его исстрадавшаяся душа, сжавшись в комок, не ведая просвета в своём существовании. После стольких лет она оттаивала очень медленно. Он в миру. Он чувствует тишину, спокойствие, патриархальность и безопасность этого серого от дождя городка. Душа отходила, от этого хотелось петь, танцевать, скинуть осточертевшую амуницию на ледяную до зубовной дроби землю, слушать тишину, видеть покой, ощущать степенность мира.
Рука в каком-то диком восторге вскинулась над головой. И тут же тлеющий едва-едва костерок полыхнул, ударил в набрякшие тучами небеса снопом искр. Сырые сучья яростно затрещали, исторгая то, чего не мог выразить он - била неуёмная энергия радости, которую необходимо было извлечь на свет Божий, истратить в единой безумной вспышке именно сейчас, поскольку мир был чересчур тихим местом для таких эмоций.
Здесь люди наслаждаются покоем, тишиной, миром... ненавистным перемирием.
Он искренне чувствовал тогда, что почти вживается в мир, перестаёт так люто ненавидеть это слово. Так было хорошо, так прекрасен был накрапывающий дождик, так великолепен нестройный звон колокольни, так милы серые стены зданий...
Дети смотрели на него, тихо сбившись в кучку, сцепив кулаки под подбородком, смотрели жалобными взглядами бездомных котят, которым вместо обещанного молока налили в блюдце клея. Это была глупая шутка, говорили их глаза, у некоторых даже стали наворачиваться слезы обиды. Младшие шмыгали носами и тихо прятались за спины старших, а те, в свою очередь, старались стерпеть, чтобы потом самим обидно не было, что взрослый одержал над ними верх.
Он ничего этого не замечал. Он помнил, что костёр, пылающий в парке, был его любимой игрой в детстве. Чётко всплыли в памяти бури восторга, исторгаемые его грудной клеткой при виде товарищей, сигающих через огонь. Первую сладость боли из-за случайного ожога, восторг от уголька, стрельнувшего в небо, первую радость борьбы.
Он бодро помахал в воздухе рукой, радостно улыбаясь детям, что стояли возле сотворённого его стараниями шикарного костра. Один из старших детей, ему было лет девять, внимательно к нему присмотрелся, глаза его удивлённо распахнулись. "Признал за своего", - тепло подумал он. Пацан пихнул стоящего рядом с ним мальца в шапке с помпоном в бок и зашептал тому что-то неразборчивое, причем быстро-быстро, взахлёб, как только маленькие дети умеют. Все остальные тоже внимательно выслушали, потом поглядели на него (опасливо, из-под бровей) и принялись усердно кивать. Всё теперь стало понятно, и дети вдруг разом растянули рты в одинаково обязательных улыбках, косясь на испорченный костёр. Тот всё ещё весело трещал сучьями, хотя топливо уж давно должно было закончиться. Взмахнули в воздухе маленькие ручонки.
Тут он обрадовался ещё больше, детишки ему улыбались. В груди потеплело, как может потеплеть только при виде этих, таких смешных и таких серьёзных одновременно, созданий. Он замахал руками ещё сильнее, ещё шире улыбнулся. Ну, пора, не надо смущать деток. Небось, страсть как его стесняются! Он крикнул напоследок "счастливо!" и пошёл дальше по старой мокрой от ранней осенней сырости улочке.
Было хорошо. До судорог хорошо. А дети стояли и смотрели ему вслед. Стояли тихо, не разговаривая, всё ещё переживая всю эту сцену. А если бы они не догадались, кто это, если бы среди них не было мальчика, чей брат тоже когда-то ушёл в бой, кто его знает, чем бы всё закончилось? Представить страшно.
Кто-то догадался сбегать за старым дырявым ведром, что лежало в дальней части парка. Потом, кто постарше, по очереди бегали к старой водоотводной канаве, по сырой погоде полной воды пополам с листьями. Тщательно погасили этот невероятно яркий и красивый костёр, старательно затоптали все уголья, что рассыпались вокруг.
А потом, не сговариваясь, всё так же молча разошлись.
Да и в самом деле, кого винить, что праздник испорчен, уж не его ли? Вот именно он, как раз, ни в чём и не виноват.
II
Квартал остался совершенно таким, каким помнился. Вот дощатый забор, крашенный некогда зелёной краской, а теперь (то есть, последние лет пятнадцать, поправился он) весь покрытый иссечённой щербатой коркой непередаваемого цвета ржавчины пополам с плесенью. Четырнадцатая доска с краю, если считать слева направо, насколько он помнил, легко отодвигалась в сторону. Через неё он мальчишкой залезал в небольшой захламленный садик, принадлежавший некогда одной старой чете, те редко выходили из дому, так что весь урожай полудиких яблок и слив оставался в их с Серёгой безраздельном владении. Яблони те тоже мало изменились, их набрякшие от плодов ветви печально свисали на забор, а у его ног валялось несколько упавших яблок. Он наклонился и выбрал одно покрупнее. Оно было грязноватым, а латы - вещь, плохо приспособленная для вытирания о них фруктов. А, и так сойдёт!
Он медленно двинулся дальше, задумчиво вертя головой в поисках чего-нибудь, что он бы не помнил. Дождик начал капать с заметной силой, так что латы, уже успевшие немного прийти в себя, принялись тихо шипеть, испаряя постороннее вещество. Но идти стало заметно легче, внимание больше не отвлекалось на постоянный контроль движений, так что мысли его, беспорядочно перепрыгивая с одной темы на другую, понесли его куда-то далеко-далеко... Яблоко было ещё крепким и очень сочным, но при всём этом ужасно кислым, так что слюна живо заполнила рот, а правый глаз рефлекторно прищурился. Кислятина... Не то, чтобы он такие любил, просто эти яблоки были кислыми всегда. Всегда, сколько он себя помнил.
Каменная арка налево от жёлтого двухэтажного дома стояла такая же обшарпанная, потёки с козырька оставляли на ней безобразные разводы ржавчины с чешуйками старой извёстки грязно-серого цвета. Насколько он помнил, эту арку построил какой-то чудаковатый парень лет пятьдесят назад, хотя с той же уверенностью ей можно было дать и за сотню. Кто же сейчас время считает? Только такие, как я, подумал он. Стояла арка по поводу не то рождения, не то смерти в доме, что раньше здесь был, какого-то писателя-поэта. Хотя может так статься, что этот тип здесь только и дел-то, что остановился на ночь. В общем, не стал бы весь этот тёмный случай достоянием истории, если бы не тот парень, архитектор. И, поскольку он был не факт, что почитателем писателя-поэта, но уж точно радетелем за сохранение старины, то выбил он одобрение начальства и построил арку, а на неё табличку приделал, чтоб народ смотрел и знания свои о родном крае укреплял.
И всё было бы хорошо, если бы бронзовая табличка, прибитая некогда к правой дубовой воротине, не затерялась почти так же давно. Собственно, история с табличкой была тоже весьма странная. Изначально оный предмет, как и положено всем законопослушным представителям рода казённых табличек, был расположен справа от арочного проёма, да и воротами тогда не пахло, была арка как арка - ходили под ней люди, разглядывали даже, по первому-то времени. Вот только повадился один шутник (может, не любил он того писателя-поэта, а может, и просто так, ради забавы) снимать табличку да кверху ногами вешать.
Он глянул внимательно, проходя мимо, на каменную кладку, ага, вот и дырочки остались на том месте, раньше не замечал, видать, замазку дождями размыло без надзора. Узнало тогда начальство про безобразие, да и издало указ - повесить воротину восьми пальцев толщины, дабы повадно не было - из такой чёрта с два чего повыдираешь. В общем, дело вышло так, что до сих пор решают, что с аркой делать, вернуть прежний вид или нет, но, пока суд да дело, табличка-то и затерялась, может, тот же шутник и уволок, а арка так и стоит обшарпанная.
Да и то хорошо, есть что вспоминать, напрягать память, а уж воспоминания для него сейчас, как бальзам на душу.
Вот и первый перекрёсток, где раньше тумба театральная стояла. Задрав голову, он повернул за угол, влекомый неожиданной мыслью. Да, он увидел, что хотел. На верхнем этаже двухэтажного того дома, под стеклянном козырьком балкона всё ещё стояли три цветка с геранью. Хм, холодновато для них, скоро хозяин занесёт горшки в дом и балкон опустеет. Чем-то манил его этот второй этаж... Чем-то забытым. Как это может быть, он же до сих пор мог вспомнить всё, абсолютно всё!
Это "что-то" связано с миром и боем, но уж точно - с ненавистным перемирием. Нечто невероятное мелькало на самой грани его сознания, раздражая порой, но не показываясь на глаза. Не забыть бы выяснить.
Он тряхнул головой, невольно вздрогнув от раздавшегося в тишине резкого шипения шлема. Звук этот, сам по себе знакомый, так что его и не заметишь порой, был теперь настолько неуместен, что заставлял морщиться. "А, чёрт с ним, приду, да и закину куда подальше, с глаз долой".
Теперь он шёл вперёд не медлительной походкой заезжего туриста, не знающего, как бы убить время, он двигался целеустремлённо, поскольку только теперь вспомнил, куда именно он шёл.
Да, теперь он имел об этом чёткое представление.
Налево от этого дома будет другой перекрёсток, это где трамвайные пути поворачивают. Иди по ним метров сто под горку, там и будет справа небольшой садик - три дерева да куст, вот тебе и все насаждения. И тянется через него тропинка, уложенная старыми неровными плитами. Туда тебе и надо.
Он оглянулся, стрельнул глазами по сторонам. Уже было поздно, часов шесть вечера, да плюс дождик, так что прохожих видно не было. Трамвая тоже не намечалось, поскольку уж лет... шесть, что ли, как они перестали ходить по их старой улочке - народу-то мало, да и те, что есть, всё больше пешком ходят. Вот и отменили трамвай за ненадобностью.
Жалко, конечно, всё какая-никакая, а достопримечательность, настоящий трамвай, вагоновожатый, кондукторша в фартуке из линялой фланели. Да ещё тихие, домашние какие-то, звоночки по утрам, они добавляли окружающему добрую толику уюта. Ну да ладно, ничего уж не изменишь.
Он неуверенно выбежал на середину мостовой. Мысль-то, конечно, была хорошая, но... Увидит кто, невесть что подумает.
А, к чёрту! Всех - к чёрту. Была - не была.
Он шагнул на слегка покрывшийся ржавчиной рельс, замер на секунду, даже не пытаясь обдумать, что же это он такое вытворяет. Спина его послушно изогнулась, руки поднялись вверх на манер крыльев у большой птицы страуса, что он раз всего видел в зоопарке, когда та бежит на врага. Всё так же, мысленно смеясь над собой, он издал горловое рычание и побежал. Он всегда в детстве так бегал - точно по рельсу, чуть оступишься - продул. Самому себе продувать - обидней всего.
Ветер тонко пел в ушах, летели во все стороны брызги грязной воды из паза рельсы, звонко шлепали подошвы.
Хорошо!!!
Вот и поворот. Естественно, горит красный, но пусть кто-нибудь попробует его остановить! Голос ревел, руки-крылья рассекали воздух, фонтанчики брызг разлетались далеко-далеко...
Он не оступился, добежал до конца точно по рельсу, даже немного проскочил мимо. Пришлось возвращаться.
Каменные плиты лежали также неровно, а доски крыльца на ощупь оказались очень сырыми, и, при этом, жутко скрипели. Особенно третья ступенька. Во мраке лестничной площадки можно было шею свернуть, так что он крепко ухватился за перила и тихими шагами начал подниматься на второй этаж.
Стучать не пришлось.
III
Ирка стояла в дверях, одетая в длинное декольтированное платье, будто не дома была, а где-нибудь на банкете или, на крайний случай, на званом вечере. В ушах блестели серьги, на стройной шее мерцало ожерелье, которое, он помнил, было его собственным подарком ко дню её рожденья. Глаза Ирки, оттенённые великолепно наложенным гримом, казалось, сверкали в полумраке, с трудом разрываемом призрачным светом от маленького окошка. Руки её были сцеплены под подбородком (о! этот жест, он так хорошо его помнил), а губы, маняще-сочные её губы слегка дрожали в такт бухавшему в груди сердцу.
"Волнуется... чёрт возьми, конечно волнуется... Милая моя, что же мне сказать, как одним словом передать, что я чувствую?" Он продолжал молчать. Сказать что-то - значит прервать важность первого мгновения. Они не виделись годы. Долгие-предолгие годы. Она - годы в миру, он - годы в бою. И вот теперь, снова, встретились.
Любовь к этой великолепной женщине с былой силой билась в его голове, бурлила в его жилах, заставляла так же, как у неё, дрожать руки и предательски обмякнуть колени. Он улыбался. Так мог улыбаться только маленький ребёнок, увидевший маму после первого вынужденно долгого с ней расставания. Улыбался искренне, радостно и гордо. Непрошенная тяжёлая слеза скатилась по его щеке, скользнула за шиворот. Ну вот, а так не хотелось показывать слабость.
Ирина увидела эту жуткую улыбку сквозь прозрачный щиток забрала, и её сердце болезненно сжалось. Вот оно, снова пришло, её искупление. Руки продолжали предательски дрожать, когда она заставила губы растянуться в ответной улыбке. Получалось плохо, да уж чем богаты... "Плохо играешь, ох, фальшиво. Только бы он не заметил".
С большим трудом заставив себя снова поднять на неё глаза, он увидел, что она ему улыбается, и лишь только тогда немного пришёл в себя. О, как она благосклонна. "Ирочка, милая!" Сделав шаг назад, чтобы получше рассмотреть её фигуру, очерченную светом из прихожей, он опять невольно залюбовался. Прошло мгновение и, наконец, настала решимость.
У Ирины на миг ёкнуло сердце. "Что, дура, обрадовалась? Чёрта с два он вот так уйдёт, и не надейся!"
Он шагнул к ней, расставив широко руки, словно собирался обнять не только её, но и всё, что окажется поблизости. Это и было то, чего она боялась больше всего, боялась, несмотря на постоянные уговоры самой себя, что это большая глупость, которую вообще можно совершить в подобной ситуации.
То, что она отпрянула от него, было движением непреднамеренным, но что сделано, того не исправишь.
Ирочка отшатнулась, слегка побледнев. Улыбка словно испарилась с её лица. Он мысленно выругался, какой же он кретин - ведь на нём всё ещё эти треклятые латы. Набивший оскомину кусок железа опять портил ему жизнь. Руки мгновенно спрятались за спиной, а лицо приобрело извиняющийся вид, но улыбка не исчезла. Не смогла.
- П-проходи, чего в дверях-то стоишь?
Ирочкин голос был для него слаще мёда, интонация - как бальзам на душу, жест - обещанием рая. В бою были женщины, не так много, но были. Правда, за одной большой разницей - там они тоже были солдатами, кто слабее, кто сильнее, но и только. Вопросы любви, полов и их взаимоотношений не касались боя. Им место только в миру. Здесь.
Ирина посторонилась, пропуская огромную фигуру одетого в броню воина в ставшую сразу очень маленькой её прихожую (их прихожую, чёрт побери!).
Он махнул неловко рукой и шмыгнул куда-то, бормоча невнятные слова извинения, там можно было, наконец, спокойно упаковать латы. Делал он это как мог быстро, вспоминая лишь иногда, что спешить-то некуда, но только начинал от этого торопиться пуще прежнего, цепляя одну железку о другую и постепенно выходя из себя. Наконец ему удалось задвинуть сжавшиеся в серебристый куб латы в какой-то шкаф, затем он пристально оглядел то, в чём он остался. Да... в таком не походишь. Стиралось оно, может, и недавно, но вот только о внешнем виде шивший это всё подумать забыл. "Хм, продолжим осмотр..."
Волевое, абсолютно бесстрастное для невнимательного взгляда выражение лица и щёлки пристальных глаз, отразившиеся в зеркале, ему понравились. Ну, ладно, оставалось одно. Он посмотрел по сторонам и сообразил, где же он находится. Глаза сами нашли старый комод тёмного дуба, что отродясь из-за своей абсолютной неподъёмности стоял в этой комнате. Правая створка открылась неохотно, со скрипом. Точно! Тут раньше висели на плечиках его костюмы, рубашки, галстуков было три (все - патриархального чёрного цвета), так всё и осталось до сих пор.
Ну, что ж, остаётся надеяться, что его появление в подобном одеянии не вызовет паники и нервных срывов среди местного населения. Вернее так - ему было важно только отношение Ирочки.
Он принялся переодеваться.
Ирочка цвела, просто не находилось другого эпитета для описания её лица. Счастье и гордость просто струились из её глаз, буквально затмевая свет трёх свечей, что мерцали на столе. Она знала, что он придёт, она приготовила всё это для него. Они ели, пили шампанское из хрустальных бокалов, в углу играла тихая ласковая музыка... скорее всего, это был Вивальди. Он ещё помнил, что она любила этого композитора, но точно опознать не мог, так как никогда особенно музыкой не увлекался. Они тихо шептались, наперебой вспоминая каждую мелочь из их отношений, спорили о деталях... Она выглядела точно такой, какой была в его воспоминаниях.
Снова были дружеские шпильки, комплименты, снова клятвы любви...
Ирине кусок в горло не лез. Она продолжала себя заставлять. Возникло, отчего-то, желание укусить себя за руку, да так, чтоб до крови! Она должна продолжить всю эту пытку. А иначе она и сукой последней себя назвать не сможет, чтобы при этом комплимент не сказать. Это её долг, её расплата. Не его, а её. Чёрт побери, если бы тогда она ушла, а он остался... это было бы правильно. Нет, не так! Ирина сама себя понимать перестала, до того путались при его виде мысли. "Сволочь ты, тупая скотина, если даже для него не можешь совершить такую малость". Главное - постараться отвлечь его от разговоров о бое. Мы - в миру.
Он слегка захмелел, причем не столько от непривычного шампанского, сколько от её улыбки, слов, грациозных жестов, изгиба бровей. Воплощённой женственности, что пропитывала всё её существо. Они танцевали. Он держал её за талию, с невероятной чёткостью ощущая игру упругих мышц, атлас её кожи, стройность её фигуры, а она легко переступала в такт музыке, тихо склонив голову ему на плечо. Было так хорошо... А потом музыка стихла, они замерли, перестав танцевать. Пока она убирала со стола, оставив одни лишь свечи, он сидел в кресле, застыв каменным изваянием и закрыв уставшие глаза. Чего ему осталось желать... только лечь и уснуть. В бою не спят, да и пьют-едят только для проформы. Там всего этого нет. Его веки совсем уж набрякли, когда он услышал слегка сдавленный звук её голоса. И тут он понял, чего ему желать. Шаг, другой, и он очутился в спальне.
"Их спальня", как интересно звучит.
Когда его губы коснулись её шеи, Ирина вздрогнула, однако руки послушно потянулись к застёжкам на платье, чтобы ему помочь. Он ничего не замечал, он был счастлив.
Как бывал счастлив только в бою.
IV
Вокруг рвались плазменные жетоны, ударяя по натруженным барабанным перепонкам дробью раскатистых гулких воплей. Огнемёт в его руках заговорил, прорезая ночную тьму ярким клинком голубого огня. Броня лат потрескивала, распределяя излишки повреждений на ребра жесткости. Их отряд отступал, но отступал организованно, прикрывая нечто более важное, нежели их жизнь - Аккретор. Толстая туша аппарата скользила среди разрывов, невольно завораживая чёткостью и гибкостью движений, кажущейся совершенно невозможной при его габаритах.
- Отходи!!!
Этот крик и разбудил его, но сам момент пробуждения как-то остался за пределами его внимания, он всё ещё жил боем. Постепенно крики и грохот отступили куда-то, притихли, пропуская внутрь его сознания нервные сигналы из действительности. Он лежал на кровати, обнажённый, укрытый лишь тонкой, ласковой на ощупь тканью, ему было тепло и уютно. Рука, оказавшаяся почему-то под поясницей, не желала оттуда вытаскиваться. Пришлось приложить усилие. Он нехотя открыл глаза, поражаясь скорченной позе, в которой пребывал.
Ирочки не было. Сравнив этот факт с услышанными им звуками звеневшей посуды и тихо скворчащей сковороды, он предположил, что она готовит завтрак, так это, кажется, называлось. Вот молодчина! Только такая умная женщина могла догадаться, что ему захочется есть!
"Одеться бы..." Но одежды не было видно, как он ни вертелся. Нда, не выходить же к завтраку вот так! Однако, подумав, он удивился своей стеснительности, кого стесняться-то, уж не Ирочки ли? Тоже мне.
На стене, слева от двери, всё ещё висело зеркало. Большое, хорошее. Он подумал, что такую штуку в бою не встретишь, ни к чему она там. Вот-вот забудешь, как рожа твоя выглядит! Да, сильно он изменился. Не то, чтобы не узнать, глаза голубые, среднего роста, брюнет, нос прямой, но... Фигура стала угловатой, жилистой, плечи стали шире, форма черепа теперь напоминала боксёрскую грушу, которую бог знает сколько лет колотили крепкие кулаки. Но пуще всего - глаза. Они не глядели, они целились в него, словно через видоискатель системы наведения. Он ухмыльнулся во весь рот и минутку-другую с удовольствием потратил на кривляние перед зеркалом. Глаза вновь заискрились, налились жизнью. Не то, чтобы особый шик, но уж, опять-таки, чем богаты...
Позади раздались шаги. Чёрт, кода он прекратит эти судорожные вздрагивания?!!
- Ты... ты будешь завтракать?
Он тут же метнулся в Ирочкину сторону, схватил её в охапку и принялся кружить по комнате.
- Ты!.. самая!.. красивая!.. - а она улыбалась, будто всю жизнь ждала именно этого момента игривой дурашливости.
Нет, это - выше её сил. Терпи, дура, терпи! Он ни в чём не виноват: виноваты вы, виновата ты!!! Она снова и снова растягивала губы в улыбке, а они вновь и вновь, сволочи, сжимались в болезненную гримасу. Но она принималась за дело снова.
Ирочка смеялась, зарываясь лицом в его шевелюру, затем затихла, обмякла на его руках, расстёгивая свободной рукой пуговицы на своей груди. С тихим шелестом ткань халатика скользнула вниз. Пахнуло божественным запахом молодой тёплой женской кожи.
- Если ты хочешь... мы это ещё раз сделаем.
Он был отнюдь не против. Когда всё кончилось, выяснилось, что завтрак подгорел. И вот они, ещё не отдышавшись, принялись бегать по кухне с дымящими сковородками и полотенцами, а затем был, собственно, заново приготовлен завтрак. Он восхищённо смотрел на неё, сидящую в одной его рубашке за столом, всматривался в знакомые движения и не мог наглядеться, даже не ел толком.
Она почти не изменилась, по крайней мере не так сильно, как он. В миру люди живут в покое, и время не оставляет на них такого отпечатка, как в бою. Он видел всё тот же изгиб кисти, локти и плечи двигались всё так же грациозно, как в то вечер, когда они познакомились. Чёрт побери, как же давно это было, ещё до его боя.
Когда они, наконец, умудрились одеться, он уже не помнил, сколько раз он относил её в постель (хотя ему отнюдь не всегда доставало спортивного интереса её куда бы то ни было носить), не помнил, сколько раз слышал страстный стон, исторгаемый её устами. Он уже ничего не помнил, так что когда Ирочка спросила его, а куда они сегодня пойдут, оставалось только моргать глазами. Он действительно не подумал, поскольку его планы даже на самом дальнем их протяжении не распространялись дальше этого дома. А действительно, что же делать-то? Не сидеть же всё время в четырёх стенах. Он задумался, что же это получается, он вернулся в город, где провёл всю сознательную жизнь, а пойти не к кому.
Но тут он снова погрузился в нахлынувший поток воспоминаний, лица одно за другим выстраивались перед его глазами, кто важнее, а кто и подождёт. Серёга, Василий Степанович, его учитель литературы в школе, сестра... ещё кое-кто, не то чтобы очень много, но и не мало людей ждали его прихода. Хотя некоторым, наверное, и невдомёк, что он прибыл. И последним в списке был тот старик с тремя горшками герани... его он сознательно отодвигал в конец ряда. "Потом".
Она долго и придирчиво осматривала его костюм, то и дело поправляя там и сям плохо лежащую складку, всё-таки его фигура значительно изменилась с тех пор, когда ему вообще приходило в голову шить себе костюмы. В конце концов, она приказала ему снять пиджак и принялась за дело, бормоча что-то под нос про "огромных мужиков, которые изо всего повырастали". Он внимал, слоняясь по комнате и разглядывая давно забытую обстановку, временами стараясь вспомнить, было ли это до его боя. Вот этот шкаф во всю стену определённо был, а обои, наверное, уже другие, должны же были их поменять! Стулья, кресла, картины на стенах... предметы мелькали перед его взором, вороша всё более дальнее и глубинное прошлое, его встречи с Ирочкой, дружеские вечеринки, слёзы, когда она хотела выйти за него замуж, а её отговаривали все, кому не лень, не исключая его самого: "мне в бой". Но она не согласилась отступить, поскольку любила. "Милая моя, детка, ласточка, красавица... спасибо тебе за это, куда бы я возвращался в ненавистное перемирие? И дай тебе Бог не пожалеть". Ноги сами его вынесли на балкон, он открыл ставни на улицу и вдохнул холодный сырой воздух. Дождя не было, но ветер дул пронзительный, злой. Именно с этого места Ирочка провожала его взглядом, когда он уходил в бой. Отсюда всё должно быть хорошо видно. "Чёрт побери, надо будет обязательно сходить на могилы". И матери с отцом, и на свою.
Ирина стояла у него за спиной и нерешительно теребила вещь, которую держала в руках. Когда он так стоял, значит, вспоминал, опять вспоминал, напомнила она себе. Не стоит его тревожить в эти моменты, самой же легче будет. И быстрее.
Он повернулся, заслышав скрип половиц за спиной. Ирочка держала в руках пиджак и хмурилась, видимо, тоже вспомнила. Он улыбнулся и молча принялся одеваться. Ей показалось, что в его взгляде мелькнуло то самое выражение. Сердце радостно прыгнуло в груди, но тут же замерло. "Показалось... не всё коту масленица".
- Ир, ты куда мне посоветуешь первым дело сходить? Может, к Серёге, а может к родственникам - к твоим и моим?
- К родственникам, как же иначе, к друзьям с пылу с жару не ходят, туда с умом надо ходить, сам же говорил! Пойдём вместе, а там уж как захочешь.
Он согласился, она же у него умница! В душе снова потеплело так, что глаза сами собой увлажнились. "И чего вдруг сентиментальным стал?" Ответить было некому.
Так уж выходило - поговорить, так только самому с собой.
V
Карусель праздника крутилась и вертелась вокруг него, скользя звуками по краю сознания, но почти не проникая внутрь. Странно это всё было, невероятно странно... Он продолжал наблюдать за окружающим, всё более и более убеждаясь в том, что вокруг него что-то происходит. "Дорогой, подойди же к нам, мы тоже хотим послушать твои рассказы! Они такие интересные!" Бред, просто какой-то бред, да какая фальшь может быть среди этих лиц, исполненных радости по поводу его появления?!! Улыбки продолжали сиять, голоса звенеть, но что-то происходило... может, это и паранойя, но доверять своему чутью он привык. Поневоле привыкнешь.
Началось всё ещё тогда, когда они с Ирочкой выбрались из дома. Погода немного прояснилась, солнце даже, к превеликому его огорчению, начало проглядывать сквозь тучи. Вполне может статься, что настроение поганое да подозрительность от этого и происходят. Ему бы больше нравилось, если бы город мок под дождём, было во всём этом сиянии капель воды под солнечными лучами что-то от суеты, блеска и надрыва боя. В миру ему хотелось мира и спокойствия.
Он тогда глядел на группки высыпавших под случайные лучи солнца людей, и поражался, до чего он отвык от большого количества народа вокруг. В бою если встретишь троих в одном месте, так, считай, повезло, а так... в одиночестве почти всё время и проводишь. "Привыкай, чёрт тебя подери, неужели ты, перед врагом никогда не пасовавший, начнёшь бояться своих земляков?" Хотя честно, признался он себе, когда они уже подходили к дому его отца, лучше бы их было поменьше, земляков.
Ирка что-то щебетала про то, что сегодня как раз день рожденья одного из многочисленных его родственников, что остались в миру. Его, с трудом внимал он, зовут Иеремия. Это имя ничего ему не говорило. Первые мгновения, когда они с Иркой показались в прихожей, их встретило поразительно долгое молчание, словно все эти люди, большинство из которых знали его хотя бы просто в лицо, не могли никак взять в толк, кто же этот высокий широкоплечий мужчина, что стоит перед ними. Это уже потом все вскричали "ну как же!", принялись его весело тормошить, поздравлять с прибытием, просить рассказать что-нибудь "этакое", просто восхищённо смотреть ему в рот и ахать. Может, из этого вся его неуверенность в творящемся вокруг и происходила? Он не мог отчётливо ответить на этот вопрос даже самому себе.
Был лишь один момент, который, по его убеждению, требовал особого внимания. Тот эпизод с маленьким мальчиком, сыном его двоюродной сестры, его звали Витя.
Он что-то рассказывал толпе не то дальних родственников, не то просто знакомых Иеремии о чём-то незначительном из его жизни в бою, настолько незначительном, что трепаться подобным образом он позволил себе только потому, что чувствовал, что им всем совершенно неважно, будет ли он говорить о воинской чести или чистке ботинок. И в этот самый момент откуда-то снизу раздался тихий и серьёзный детский голос:
- Почему ты испортил нам весь праздник, почему ты вообще пришёл? Мы так веселились, а теперь все только вокруг тебя и вертятся! Ты злой... - все вокруг громко зашикали на мальчика, так и не дав ему договорить. Он удивился, почему бы это мальцу пришло в голову такое говорить, когда всё вокруг совершенно не так? Он захотел это понять, захотел спросить, выяснить... Но мальчика оттеснили, усадили втихую где-то в уголке, дали каких-то вкусностей, а он так и не смог с ним поговорить. И вот теперь, пока продолжались все эти нескончаемые разговоры, он продолжал следить краем глаза за тихим мальчиком. Улучить бы момент... Но возможности спокойно поговорить ему не давали, то и дело волоча куда-то, представляя очередной улыбающейся роже, опротивевшей от одного только взгляда, до того случайно на неё брошенного. Хотелось остаться одному, побыть в тишине, подумать над всем этим бедламом.
Уже было поздно, скоро всех младших должны были отправить по постелям, но тихий Витя всё продолжал возиться в углу, искоса поглядывая в его сторону. Всё, он, наконец, решился. Поражаясь тому, с каким трудом пришло это решение, он встал и направился, не глядя ни на кого, прямо к мальчику. Тот осторожно поднял глаза, но не было в его взгляде ни нарочитой радости назойливых гостей, ни того необъяснимого выражения, что читалось порой в глазах у Ирочки. Было спокойное внимание и... искренний интерес.
- Витя, ты не против пойти куда-нибудь поговорить, чего нам тут мешать людям праздновать? Мне почему-то кажется, что ты мне можешь многое рассказать о мире, в котором живёшь.
Мальчик оценил то, что с ним разговаривали, как со взрослым, взял его за руку и осторожно повёл куда-то, плотно прикрывая за собой двери. Наконец, они остановились. Витя очень взрослым жестом усадил его в кресло, сам оставшись стоять на ногах, так что теперь их лица находились вровень.
- Почему ты считаешь, что мне здесь не место? Только честно, хорошо? Скажи мне правду, - Витя в ответ глубоко вздохнул и лишь затем сказал:
- Все взрослые стараются показать, как они вас любят, но это же не так! Вы пришли из мира жестокости, из вашего боя. Поэтому все опасаются вас, им плохо от этого, но что им делать...
- Витя, ты тоже думаешь, что мы все там не такие, как здесь? - он глядел на мальчика со всем вниманием, на которое был способен. - Что мы чужие?
- А разве нет? Я не смог бы жить там, мои родители тоже... там страшно. Там должно быть страшно.
- И поэтому все страдают комплексом вины перед нами?
- Я не очень вас понял, но ведь это правда, что мы в долгу перед вами. Или нет?
Он вздохнул, может, весь этот разговор зря был затеян.
- Это не так, в бой идут только те, кто хочет туда идти. Разве тебе это неизвестно? Добровольный выбор не подразумевает никаких долгов. Только про... - тут Витя перебил его своим тихим голоском.
- Нет, я этого не знал... мой старший брат полгода назад ушёл в бой, и теперь мама не хочет слышать об этом. И ничего не говорит.
Он опустил голову, чёрт побери, во всём этом было столько... столько странного, столько того. Что надо было осмыслить.
- А можно вы мне расскажете что-нибудь про то место? - вопрос немного удивил, неужели это кому-нибудь может быть интересно. По-настоящему, а не так, как всем этим гостям Иеремии.
- Тебе же это всё неприятно. Сам сказал.
- Да нет, просто мне кажется, что там должно быть очень плохо, иначе почему... - Витя замолчал на мгновение. - Я любил своего брата, мы с ним часто играли, он меня водил в разные места... не то, что теперь. Мне хочется знать, что там, как там брат.
Он внимательно глядел на пытающегося подобрать слова мальчика и размышлял. Хотелось не рассказывать, а самому понять...
- Я попробую. Садись мне на колени, а то, стоя плохо слушать, да и мне одному сидеть... неловко.
Витя почему-то сразу согласился, правда не то, чтобы безоговорочно, но вид у него был такой, будто подобная просьба была совершенно естественной. С ним на коленях стало очень уютно.
- Бой... - он мгновение собирался с мыслями, - он почти ничем не отличается от мира. Он такой же большой, там есть и горы, и реки. Но он при всём этом совершенно другой, здесь все живут, а там жизнь существует только как необходимость, да и то не всегда. Главное в бою - борьба. Был у меня там друг, но примерно полгода назад он погиб. Я продолжал воевать, а в один прекрасный момент он показался с утра около моей палатки, а я в этом даже не заметил ничего странного, так мы и продолжали воевать. Там всякое бывает.
Но главное, что позволяет бой, так это полностью отключиться от действительности. Там всё эфемерно, враг другой, не тот, что вчера, оружие не такое, каким будет завтра, и при всём этом... Не могу толком даже объяснить, каждый из нас как бы живёт в своём собственном бое, пересекаясь с остальными только своим существованием. Мне ребята рассказывали такие странные вещи, что я и не знал, как отреагировать. А так - вот они, сидят с тобой у одного костра! Видишь их, правда, редко, но видишь ведь!
Он постепенно разговорился, преодолев неожиданно развившуюся у него в миру молчаливость, диалог с тихим мальчиком повёл его всё дальше и дальше, сознание виражило по закоулкам памяти, раскрываясь навстречу какому-то невероятному огоньку, возникшему на дне глаз мальчишки. Он говорил:
- ...но если ты расслабился, перестал верить в свои силы, если бой больше не захватывает тебя всего, целиком, то это первый признак того, что тебя ожидает перемирие и одно "но": никогда ты больше не вернёшься туда, откуда раз ушёл, теперь это будет другой бой, пос... - он запнулся, когда мальчишка резко соскочил с его колен.
- Витя, почему ты мешаешь дяде отдыхать? - голос двоюродной сестры вывел его из задумчивости, она крепко, до побелевших костяшек, держала сына за руку. В голосе звучало, пожалуй, чрезмерное рвение, а лицо заметно побледнело. - Пошли спать, маленький.
И уже когда она выводила Витю из комнаты, тот развернулся к нему лицом и успел сказать:
- Я понял, просто вы люди, которые не боятся.
И улыбнулся, но совершенно не так, как улыбались ему все вокруг. Улыбнулся просто и совершенно по-детски. Приятной, мягкой улыбкой. Ответить мальчику он не успел.
"Хоть у одного человека понимание нашёл, да ты счастливчик, тебе маленький пацан поверил!"
Мысль была мрачная. Ничего не оставалось, как встать и выйти в зал, где его ждали новые разговоры. Но настроение уже было не то, что-то стронулось в его сознании, разворачивая спираль мыслительного процесса, заставляя мозг работать, обдумывая ситуацию.
Надолго его не хватило, он извинился и ушёл. Без Ирины.
VI
В голове было до того пусто, что даже мягкий шелест ветра напрочь заглушал все мысли. Куда он идёт, что делает? Совершенно неясно. Городок спал, укрытый серой мглой, только большая луна лениво просвечивала сквозь неплотные облака. Эта тишина, первоначально оглушавшая, теперь лишь зудела, отгораживая его от всего окружающего стеной подспудного недовольства, неприятного пренебрежения. Старый добрый городок уже не был для него отдушиной, оправдывающей хоть как-то ненавистное перемирие. Всё было до обидного не таким, каким казалось с первого взгляда, первого мгновения.
Он оглянулся по сторонам. Эх, чёрт побери, будь на нем латы, он бы за мгновение сориентировался, а теперь придётся, ворочая усталыми синапсами, вспоминать.
"Знамя тепла...", где-то он уже слышал эти слова, так кстати подвернувшиеся его сознанию. Да, оно было, это знамя, было на этом самом, но одновременно в совершенно другом, месте. Как похоже на бой с его непостоянством форм. Но! это мир, здесь всё постоянно, так почему же он, вернувшись в мир своей молодости, юности, детства, чувствует такое двурушничество реальности, подсовывающей вместо живых цветов яркие пластмассовые подделки?
Стоп. Он узнал это место. Серёга переехал в другой район незадолго до его ухода, перебрался поближе к месту службы. Подсознание привело его в единственное место, где он мог рассчитывать на... да хотя бы просто на правду, если не на взаимность или понимание.
Он вздрогнул. Если и здесь... фальшивая улыбка, скрывающая обыкновенный страх, навязчивое дружелюбие... он не знал, что тогда.
Дом был новый, многоквартирный, и Серёга жил на восьмом его этаже. Он вошёл в подъезд и, не вызывая лифт, пошёл по лестнице. Ему это было нетрудно, поскольку в бою ещё и не такие физические достижения приходилось совершать по сто раз на дню. А лифтов он просто не понимал, зачем вообще вся эта машинерия?
Серёгина дверь вспомнилась сразу - вот она, вторая налево от шахты лифта, обита наискось кедровыми планочками. Голое, тёплое, даже не лакированное дерево. Серёга уважал только всё натуральное.
И звонок рядом с ней, словно приглашающий проходить, но вместе с тем говорящий "стоп!", дальше заповедная зона, руками не трогать, без тапочек не ходить. Остальное по усмотрению хозяина. Строгий такой звонок, кнопка на зрачок огромного глаза похожа.
Он позвонил. "Спит ведь, наверное".
Дверь распахнулась сразу же. Не спал. Ждал.
- Проходи.
И наступило молчание.
Они просто сидели и молча глядели друг на друга через кухонный стол. Серёга изменился. Былые розовые полушария щёк, некогда радостно готовые раскраснеться по поводу и без повода, благодаря чему постоянно казалось, что парнишка нашкодил, теперь растворились в глубоких тенях, пролёгших через всё лицо. Зрачки спрятались на дне глазниц, сам он весь как-то осунулся.
- Я не смог прийти сегодня к Иеремии, хотя знал, что ты там будешь. Поверь, я просто не сумел...
- Да я верю.
- Но ты тоже не смог удержаться и пришёл. Это хорошо, это правильно. В прошлый раз ты тоже...
В какой прошлый раз?!! Он тряхнул головой, стараясь развеять предательский туман в памяти.
- Ты изменился, Серёга.
Тот весь сжался, сник, словно услышал о чём-то настолько ужасном и притом неотвратимом, что и представить сложно.
- Ты знаешь, я женился после твоего... отъезда.
К чему это он вдруг? Хотя, конечно.
- Поздравляю. Честное слово, я очень рад за тебя.
- Спасибо. Правда, мы уже развелись, но всё равно спасибо. Однако... В общем, так получилось, что мы перестали с ней понимать друг друга. Пока был ты... Когда я узнал о том, что ты, всё-таки, ушёл, для меня словно что-то оборвалось, я очень переживал всё это, и такое не могло не повлиять на наши отношения.
Серёга опустил голову.
- Она избавилась от ребёнка, вот что самое ужасное. Ты ведь знаешь, когда начались эти уходы в бой, многое в миру стало гораздо проще. Да.
Он ничего не понимал в происходящем и всё больше начинал чувствовать, такое забытое, чувство любопытства: что же здесь, в конце концов, происходит?
- А недавно я ходил на твою могилу.
А вот это уже совсем интересно.
- Когда?
- С месяц, убрал всё там, осень начиналась, цветы позасыхали, а так хоть листья с деревьев налетят, красиво будет. Ты всё ещё любишь опавшие листья? Помню, ты такие гербарии засушивал, что потом всю зиму пахло.
- Хм... не помню особых ощущений за последний месяц... а листья, что ж, листья опалые это всегда хорошо.
Снова помолчали.
- Серега, что здесь творится? Почему всё не так? Можешь ты мне ответить на вопрос или нет?
- Вопрос не совсем ко мне, но постараюсь. Люди боятся.
- Кого? Нас?!! - в ответ лишь отрицающее качание головой.
- Не вас как людей, индивидуумов, а вас как явление, как класс.
- И ты боишься?
- Все боятся. Даже я, хотя и по другой причине. Я остался, хотя и имел возможность. Предпочёл, так сказать. Теперь ваши смерти, страдания, боль... правят нами. Это ломает человека.
- Но это же нечестно, так относиться к живым... да, к живым, в конце концов, людям. "Как к классу", это жестоко, ты хоть понимаешь, что подобными вещами вы сами себя приводите в тупиковую ситуацию? Абсурдную!
- В тупиковую - да, но не абсурдную. Мир - правилен. Теперь - правилен. Все антагонизмы ушли в бой. Ушли с вами, а нам только и остается, как пользоваться плодами того, что называется "обществом с нулевой энтропией". Серость и пошлость.
- Слова.
- Ты забываешь, что ты в миру. Здесь слова играют большую роль, чем дела. В бою ведь наоборот, так?
Он согласился. Да, это действительно так. Но ежели... тогда...
- Кажется, Серёга, я тебя понял.
- Мы поняли.
Он встал, посмотрел на стенные часы и демонстративно зевнул. Кажется, он засиделся. Спасибо этому дому...
- Ты извини, Серёга, что я не могу посидеть подольше, дела, знаешь ли, рано вставать. Пойду.
Серёга проводил его до дверей, помог накинуть плащ.
И уже уходя, он задал бывшему другу последний вопрос:
- Ты считаешь, что всё было зря?
- Нет.
Они попрощались, дверь захлопнулась, скрипучая кабинка лифта поехала вниз, тихими щелчками отсчитывая этажи. Он, наконец, понял, что же было странно в поведении Серёги. Тот был мертвецки пьян.
VII
Его шаги гулко раздавались на лестничной площадке старого дома, перила жалобно скрипели, не в силах вынести тяжесть ладони.
"Зачем, скажи, ты сюда пришёл, кто тебя здесь ждёт?"
Но ответа на эти вопросы не было, сколько ни размышляй. Ноги не первый раз сами несли, как не послушаться своего собственного тела? Перемирие не хотело оставить его в покое, продолжало терзать его и так уже натруженную душу. Что делать тому, кто не знает, зачем он вообще здесь находится? Уход в перемирие - не волевое решение, не заранее обдуманный шаг, это просто данность, с которой приходится мириться. Просто он не мог подозревать, что его ждёт в родном миру. Серёгины слова всё не шли из головы, уж он-то был человеком, знавшим его как облупленного, так почему же?
Недовольство происходящим мучило его больше и больше. То, что происходило вокруг его персоны, в бою называлось ясно и просто - предательство. Как это назвать в ставшем ему совершенно чуждым миру, он не знал.
Ирина стояла на пороге и улыбалась.
- Милый, куда же ты ушёл? Все тебе так обрадовались! И вот, в самый неподходящий момент ты уходишь, даже не сообщив мне. В глупое же положение ты меня поставил.
Дружеский журящий тон.
- Я был у Серёги - ты должна его помнить.
Он был готов поклясться, что её чёртова улыбка слегка дрогнула.
- А, тот твой давний приятель, вы ещё учились вместе.
Его передёрнуло.
- Прекрати улыбаться. Сейчас же прекрати!
Улыбка не погасла, а только приобрела неуловимый материнский оттенок, и голос, таким голосом можно увещевать заигравшихся в солдатики маленьких детей.
- Что ты такое говоришь, милый, ты не устал? Плохо выглядишь... Верно ты сделал, что оттуда ушёл, замучили тебя, только с дороги, намаявшегося... завтра никуда не пойдём, будем дома фотографии смотреть, помнишь, ты хотел?
Он тихо застонал, натыкаясь на эту непробиваемую стену. Он всего ожидал, но чтоб такого?!! Ирина всё щебетала вокруг него, помогая снять плащ, закрывая за ним дверь, осторожно подталкивая дальше, на кухню... Он почувствовал, что постепенно съёживается, закрывает сознанию путь к... к чему, он понять не смог.
Внезапный порыв швырнул его тело назад, когда в голове немного прояснилось, он увидел, что его кулаки вцепились в тонкую ткань платья Ирины, так что та начала трещать.
- Замолчи!
Она подчинилась, не пытаясь даже вырваться, её и без того маленькая фигурка казалась совершенно крошечной рядом с его руками. Но не беспомощной. Почему-то оставалось ощущение, что сила - на её стороне, и он никак не мог сломить эту силу.
- Ирина, чёрт тебя побери, как до тебя докричаться?!! Ты же меня прекрасно слышишь, не притворяйся!
Она молчала, спокойно и ласково глядя ему прямо в глаза.
- Ты же любила меня, ведь когда-то это было настоящей любовью. Не этим фарсом. За что ты меня так ненавидишь, что способна делать настолько больно? Эта вся фальшивая ласка, этот театр одного актёра и идиота-зрителя... почему это происходит? И главное, зачем? Просто ради старого... не верю. Из-за страха - нет! Не молчи, скажи хоть что-нибудь, почему ты молчишь?!!
Он чувствовал, отчётливо чувствовал дикий стук сердца за этой непробиваемой броней, как до него добраться?!!
Невероятная ярость проснулась в его душе, ломая все устои, круша весь тот налёт разума над подсознанием бойца, что ещё оставался у него под черепом.
Он слегка напряг мышцы рук, разрывая тонкую ткань, даря страдание плоти, что под ней скрывалась. Он сделает, наконец, так, что она раскроется, выйдет из-под скорлупы!
Он избавил её тело от последней тряпки, нарочно причиняя боль. Его мутило от всего происходящего, но рефлексы делали своё дело. Он навалился на неё всем весом, теряя последний контроль над собой, проваливаясь в захлестнувшую его бездну.
На гладкой атласной коже Ирины отчётливо проступали синяки от его пальцев, она едва могла дышать, прижатая к полу его тяжёлым телом, в ребра впилось что-то твёрдое, валявшееся на полу. И ничего. Всё это напрасно, но ярость уже требовала своего. Он не любил, он просто взял её, только так это и называется. Не заботясь о причиняемой боли, не думая ни о чём, он грубо пользовался её телом. Но всё время продолжал смотреть прямо в глаза.
Только. В глаза.
Когда всё кончилось, он едва осознавал происходящее. Пол и потолок качались из стороны в сторону, делая картину развернувшегося акта этого страшного спектакля чем-то настолько диким, что он тут же попытался встать, лишь бы быть подальше от неё.
Она не двигалась, даже не попыталась сдвинуть раздвинутые ноги или чем-то прикрыться, как обычно это делала. Она просто смотрела. А на её губах была всё та же дежурная улыбка.
- Что же ты, милый, не сказал мне, что любишь, чтобы это было вот так? Я бы плёточек подобрала, мы б такое вытворяли...
Это был удар, который не выдержать. Он застонал, громко, в голос, как зверь раненый, как воет в ночи тревожная сирена... в ночи, над затонувшим кораблем, пережившая тех, кто её устанавливал. Он схватился за голову, словно пытаясь не дать мозгам выплеснуться наружу.
Ноги сами куда-то помчались, не давая оглянуться, не разрешая поднять головы. Латы ложились на места с радостным шипением, мгновенно вливаясь в его движения, делая их лёгкими и стремительными.
А он и не подозревал, насколько соскучился по этому незаметному товарищу, что всегда рядом, и покинуть тебя ему не дано. До самого твоего конца. Двери распахивались перед ним, ступеньки старой лестницы жалобно скрипели, страдая от необходимости нести такую тяжесть, но он не обращал на постороннее никакого внимания, его теперь волновала только одна цель.
Он не знал, где это место, как оно выглядит, но какое-то потустороннее чутьё подсказывало, что он не сможет сбиться с пути к нему. Ни-ко-гда.
Каменный заборчик оканчивался огромными воротами, запертыми на немаленький тоже старый замок. Такие амбарными называют.
Перелезть через забор - секундное дело, а правила... плевать ему теперь на все правила с высокой колокольни.
Здесь было даже ещё тише, чем в спящем городке. Тут редко кто бывал даже днём. Тут шелестели деревья, цвели поздние осенние цветы, падали листья, тихо кружась над землей...
Ровными рядами здесь стояли мраморные плиты с надписями, чёткими холмиками обработанной заботами неведомых ему людей земли возвышались над пожухлой травой могилы.
Это было Новое Кладбище.
Ещё метров сто...