Аннотация: Неисповедимы пути сознания к любви, к измене, к прощению и не прощению.
Забудь про меня
Рассказ
Ведерников С. И.
Тяжёлый грузовик с крытым кузовом, предназначенным для перевозки людей, свернул с широкой отсыпанной гравием дороги, обихоженной и, только что, не асфальтированной, на лесную грунтовую, узкую и сумрачную, затемнённую густым лесом с влажной почвой, кое-где на которой виднелись ещё кучи нерастаявшего снега. Скорость пришлось снизить. Пожилой водитель уже вопросительно поглядывал на пассажира, находившегося рядом с ним, тот же открыл дверь кабины и поглядел под колёса машины: они оставляли после себя приличную колею. Примерно через полкилометра он приказал остановиться.
- Всё! Хватит, Семёнович. Тут недалеко, пойдём пешком.
- И то ладно, - согласился водитель. - Не хватало бы здесь застрять.
- Слушай, а как ты пойдёшь-то, в ботинках? Нет уж, оставайся здесь.
- Зря ты, Владимир Николаевич, я же знал, куда ехал.
Он достал из-под сидения резиновые сапоги, переобулся. Владимир Николаевич, между тем, открыл дверь кузова и, вынув из будки вещмешок с продуктами, опустил на землю.
- Годится! - довольно притопнув на площадке, Семёнович спустился на землю.
Почва на дороге была влажной, редко, местами, сухой, а иногда хлюпала под ногами болотной жижей.
- Нет, рано ещё начинать здесь работу, - говорил Семёнович.
- Придётся подождать недельки две, - согласился попутчик, прораб и руководитель изоляцией строящегося газопровода, работы по которой пришлось остановить из-за весенней распутицы.
Вскоре они вышли на просеку, где проходила трасса газопровода, и с этого места метрах в стах располагались выстроившиеся в ряд трактора-трубоукладчики заодно с другим изоляционным оборудованием, в месте разрыва трубопровода, на взгорке, за оставшейся позади небольшой речкой.
- А где вагончик-то?! - охнул Семёнович, повторив мелькнувшую мысль прораба, промолчавшего в тревоге и ускорившего шаг.
Чем ближе он подходил к месту стоянки изоляционной колонны, тем сильнее росло его беспокойство, отчасти, по той причине, что тех двух человек, назначенных им охранять технику, нигде не было видно. Кроме того, один из трубоукладчиков стоял не так, как ранее, в ряду с остальными, а перед тем местом, где должен был находиться вагончик,
оставленный позади техники. Вагончик этот предназначался для хранения и обогрева в холодное время плёнки, которой обматывали трубопровод, для чего там постоянно топилась печка "буржуйка". Кроме того, в обеденный, либо в вынужденный перерыв в нём собиралась вся бригада с тем, чтобы пообедать или просто обогреться. Большая, тяжёлая импортная машина хотя и должна была заслонять вагончик, стоящий вдоль трассы, но только частично, и было необъяснимо, что его не было видно. Прораб поспешил к месту, где он должен был стоять, а обойдя трубоукладчик, остановился, ошарашенный: на его месте находилась лишь груда искорёженных листов жести обшивки стен, крыши да обломков брусьев каркаса, прикрывающие металлические сани, на которых он когда-то стоял. Метрах в пяти за этими развалинами горел костёр, почти бездымный, а рядом с торчащими из-под жести санями на обломках листов фанеры от стен, на рулонах плёнки, поставленных на "торец" в несколько рядов, расположились двое из бригады, оставленные охранять технику; они спали.
- Оп-па на! - выдохнул подошедший Семёнович. - Что тут произошло?!
Бульдозерист высокий, худощавый Чесноков повернулся на другой бок, приподнялся и сел, зевая. Второй, Хасанов Федя, татарин с широкой черной бородой, машинист трубоукладчика, тоже сел, опустив босые ноги на фанеру, затем опёрся локтями на колени и обхватил голову ладонями. Он дрожал крупной дрожью. Заметив это, Владимир Николаевич превозмог раздражение, уже переходившее в ярость, спросил спокойно:
- Что случилось?
Чесноков молча кивнул на Федю.
- В чём дело, Федя?
- Расскажи! - с трудом глянул тот на Владислава.
- Ладно... В общем, на охоту я ушёл. Вчера. Часа три меня не было. Возвратился, вижу, Федя завёл трубоукладчик и его стрелой с размаху долбит вагончик. Я понял, что тут дело неладно, струхнул малость, подождал, пока он успокоится. Трубоукладчик он всё-таки заглушил, вот тогда я и подошёл сюда. А он и говорит, что, де, там, в вагончике, какие-то люди сидят и песни поют. Я только тогда понял, что у него горячка, сказал ему, чтоб поспал, но он не успокаивался, говорил, что они всё ещё там. Я кое-как разыскал под обломками транзистор, он был включен и свалился под стеллаж с плёнкой. Вот ему и причудилось...
- Допились, мать вашу! Где водку-то взяли?
- Ты, Николаевич, давай не обобщай, со мной ведь всё в порядке, - возразил Чесноков.
- Что молчишь, Федя?
- Извини, Николаевич, подвёл тебя. Сам не заметил, как всё произошло.
- Ведь это не один день надо было пить. Как же так?
- Это ещё на базе началось, ты просто не в курсе.
Прораб и сам знал, что по виду Хасанова трудно было определить, если он действительно выпил.
-Ты, хоть, спал? Тебе же спать надо.
- Поспал немного, но плохо мне. Похмелиться у тебя нет? Трясёт меня.
Владимир взглянул на Семёновича, тот развязал рюкзак, поставив его на рулоны плёнки. Подошёл Владимир.
- Вижу, плёнку тоже помяли.
- Мятых мало, да и то не очень сильно мятые, - отвечал Владислав.
- Хорошо ещё, что мало её оставалось.
Он достал бутылку водки, налил в стакан, но потянувшемуся к нему дрожащей рукой Феде сказал:
- Ты ел что-нибудь?
- Ничего он не ел, вот бульону только глухариного похлебал немного, - отвечал Чесноков, ставя большое ведро с мясом глухаря на кусок фанеры.
- Так ты всё-таки с добычей?! - обрадовался Семёнович. - Вот хорошо! Попробуем глухарятинки, - он приблизился к ведру.
Владимир взглянул на охотника:
- Ты не особо-то браконьерь тут!
- Что я - живодёр какой?! Ток у глухарей в разгаре, охота тоже, самок-копылух я не стреляю, да и подстрелил-то всего одного петуха.
- Семёнович, где яйца?
- Да там же, в контейнере.
Владимир достал контейнер с яйцами, отставив стакан в сторону. Пока он открывал контейнер, Федя потянулся к стакану.
- Не тронь! - строго остановил его прораб.
Открытый контейнер он поставил перед Хасановым.
- Пей! - приказал.
- Что - пей? - не понял тот.
- Яйца пей.
- Ты что?! Озверел?!
- Пока не выпьешь десяток, не получишь водку.
Нехотя распечатав яйцо, Федя с трудом проглотил содержимое, его чуть не вырвало.
- Продолжай!
Осилив пять яиц, тот взмолился:
- Всё! Больше не могу.
Выпив водку, он передохнул минуту потом встал и медленно побрёл вдоль траншеи, Владимир же не стал его останавливать, понимая, что ему надо оклематься.
- Где вы спали? - спросил Чеснокова.
- Вот тут у костра и спали, на рулонах. Одежду и матрацы я достал из-под обломков, а ночь и не была холодной.
- Придётся вам тут ещё сутки побыть. Еды мы вам привезли.
- Нам кроме хлеба и не надо было ничего. Вон сколько мяса, - кивнул он на ведро. - Но ты мне водку-то оставь, меня наказывать не за что. И потом... Меня менять не надо, я ещё поохочусь.
- Хорошо. Федя теперь долго пить не будет. И вот что, - продолжал он. - Завтра я пришлю сюда вездеход гусеничный с ребятами и газорезкой. Уберите весь этот бедлам аккуратно в сторонку, что можно - сожгите, освободите сани. Они нам ещё будут нужны. Хорошо, что вагончик уже списанный, иначе скандала бы не избежать. О том, что произошло, не распространяйтесь. А кто будет спрашивать, говорите, что он разваливался, - он, и правда, разваливался - поэтому сани специально освободили.
- Семёнович! - обратился к шофёру. - Машину надо сюда подогнать, снимать кузов. Дежурные пока будут ночевать в нём. Буржуйка здесь есть.
- А как застряну? - отвечал водитель, держа в руке кусок мяса.
- Застрянешь - вытащим. Техники здесь много.
Благополучно сняв кузов с автомобиля, Семёнович с прорабом выехали на хорошую дорогу, вплоть до неё сопровождаемые бульдозером-болотоходом. Семёнович, довольный тем, что не пришлось таскать по грязи буксировочный трос, тихо бурчал про себя какую-то мелодию, но вдруг замолчал и спросил неожиданно:
- Николаевич, вот скажи: что ты терпишь этого Хасанова? Ведь он тебя когда-нибудь по- настоящему подставит.
- Пожилой человек, Семёнович, к людям должен быть терпимее, а ты?.. - улыбнулся собеседник. - Но если серьёзно, то он очень хороший специалист. Я сам виноват, это он
от безделья сорвался, завтра его заменю. Надёжнее, когда он нормальной работой занят. И, кроме того, - Владимир помолчал, подбирая слова, - в семье у него нелады. С женой разногласия, а у них дочка. Любит очень и жену, и дочку маленькую, души в ней не чает. Вообще, он хороший мужик, хороший человек.
- Зачем же он тогда их оставил, на трассу уехал?
- Потому и уехал, что нелады.
- И давно у него это?
- Года три уже.
- А дочке сколько лет?
- Около десяти, как я думаю.
Семёнович молчал, посерьёзнев, лишь спустя какое-то время произнёс, словно ни к кому не обращаясь:
- Вот жизнь!.. Есть ли кто, у кого всё хорошо, нет ли?
"Сплошной разлад", - подумал Владимир словами поэта, вспомнив, как два года назад Федя, настоящее имя которого было Фанур Хасанович, - объяснял он новое имя большей простотой в общении - вернулся из дома, использовав майские выходные и несколько отгулов. После приезда с ним произошёл запой, замеченный главным инженером, после чего тот отправил его на экспертизу в медпункт, находивший при полевом городке. Федя принёс и отдал ему какую-то бумажку, а подошедший Владимир поинтересовался, что это значит. "Главный" с явным удовольствием сказал:
- Отлично! Всё пойдёт в досье.
Когда прораб понял, в чём дело, он отвёл "главного" в сторонку и спросил:
- Зачем тебе это надо, Петрович?!
- Во-первых, это моё дело, - одёрнул он прораба, - а во-вторых, ты мне ещё спасибо скажешь.
Владимир спросил Федю, в чём дело.
- Я не пил с утра, поверь. Это ещё со вчерашнего вечера.
Впрочем, последствий от этой экспертизы не было, да и отношение главного инженера нему явно изменилось не без участия прораба.
На базу они вернулись поздно. Владимир, обычно ходивший в столовую, вынужден был ужинать в своём вагончике, где жили прорабы. Делился вагончик на две половинки, в каждой из которых обитали по два человека, а поскольку случился вынужденный перерыв в работе нескольких объектов строительства, то Владимир теперь оставался там
один. Приведя себя в порядок, он почистил картошку, пожарил её и колбасу, и уже собрался сесть за стол, как в дверь постучали.
- Войдите! - отвечал он, не отвлекаясь.
- Здравствуй, милый! - услышал за спиной.
- Здравствуй, Наташа! Проходи, садись, поужинай со мной.
- Что ж ты не зашёл ко мне в медпункт, не предупредил, что будешь дома?
- Я не знал, что ты не уехала домой, и только что сам вернулся с трассы, извини. Впрочем, что я говорю? Тебе это надо, чтоб пошли слухи о том, что мы встречаемся?
- Дорогой, ты опоздал. Слухи уже идут, и я ничего не собираюсь скрывать, хочу, чтоб мне завидовали.
- Я не уверен, что стоит, но довольно; садись.
- Ты сторонишься меня, наверное, жалеешь о том, что произошло, но я - нет. Ты - мой, и пока мне будет позволено - будешь моим.
- Ну, всё! Давай есть.
- Вообще-то я поела уже немного с женщинами, но составлю тебе компанию. Ты не обращай на меня внимания, ешь.
- Я проголодался. Ребята подстрелили глухаря, но мне не удалось там поесть.
- Хочешь выпить? - спросил он спустя минуту.
- Нет, спасибо! Не хочу терять остроту ощущений, - улыбнулась она. - Я почему сказала, чтоб мне завидовали? Да потому что большинство наших женщин хотели бы иметь с тобой отношения.
Владимир покачал головой:
- Зачем ты так?
- Ты, очевидно, не знаешь, какие здесь нравы среди женщин? Вот для меня - это дико.
- Кое-что слышал, но не терплю сплетен.
- Сплетни и я не люблю, но вот сегодня, перед обедом, я занималась своими делами в медпункте, а в соседней половинке к моей уборщице зашли две её подруги. Ты же знаешь, у нас в городке незамужних женщин нет, кроме меня и поварихи. Так вот, они там устроили "разбор полётов". Пока их мужья работают во вторую смену, ночью, они поспорили, кто из них переспит со Степановым, ты знаешь, бригадиром сварщиков, он днём работает. Вот и ломанулись к нему в вагончик. Пока двое из них застряли в двери, третья пыталась пролезть в окно. Моя Нина всё же первой забраться к нему под одеяло.
А у неё ведь двое детей.
- Надеюсь, ничего не было?
- Дурачок ты! Каждая из них не один раз с ним была.
У Владимира испортилось настроение. Он хорошо знал мужа Нины, Митрохина Николая, спокойного, рассудительного сварщика, хорошо знал Степанова, воспринимая его как неплохого человека, ему и в голову не могло прийти, что тот способен на такую гнусность. Включив чайник, сказал:
- Мне неприятно, не надо больше об этом. Давай попьём чаю.
- Ещё не всё, ты должен знать... Они, несколько женщин в городке, заключили пари на то, кто первый соблазнит тебя. Так что эта победа - моя!
Владимир насторожился:
- Ты тоже участвовала?
- Нет, что ты! Я только сегодня узнала об этом.
- Брось ты меня. Посмотри, сколько холостых парней в управлении. Выходи замуж и живи счастливо.
- Бедный мой! - подойдя к нему, она обняла и прижала к себе его голову. - Ты не знаешь, что значит любить!
На другой день к вечеру Владимир сменил Федю на дежурстве, назначив туда другого человека, а его определил в бригаду сварщиков, работавших на стационаре при базе, договорившись с их прорабом; работа там была напряжённая, ответственная, и он надеялся, что это вернёт Хасанова к нормальной жизни.
Прошло дней десять. Почва на трассе подсохла, благо дни стояли солнечные, сухие, нужно было налаживать работу изоляционной колонны; и, собрав в понедельник утром бригаду, прораб обратил внимание, что один из подсобных рабочих, Егор Панявин, нагловатый и пронырливый, ходил с подбитым глазом. Нарочно не придавая значения этому, он после разнарядки решил выяснить, в чём причина очевидного конфликта, и кто его участники. От Егора, однако, не удалось добиться ответа; отшучиваясь, он утверждал, что сам себя ударил дверью в магазине посёлка, резко открыв её в тесном проходе, но один из рабочих всё же рассказал, что видел из окна, как Егор с Федей вышли из вагончика, где жила семья Митрохиных, и между ними произошла стычка, после которой Егор, зажав нос платком, ушёл к себе в вагончик. Вечером, после работы, Владимир остановил Хасанова, направлявшегося домой.
- Подожди, Федя! Поговорим.
- Ты про Егора? Зачем тебе, Николаевич?
- Вы - в бригаде, и мне надо знать, что в ней творится, что от вас ожидать.
- Хорошо, я расскажу, но, уж, только ты - никому.
- Давай, рассказывай.
- Грустно мне вчера стало, тоскливо. Вечерело уже, захотелось выпить, а взять негде. Тут я вспомнил, что у Митрохина гулянка прошлым вечером была, решил зайти. Зашёл, открыл дверь в правую половинку, смотрю, Коля с детьми спит, а Нины нет, решил посмотреть в другой половинке. Открываю дверь - она на коленях посреди комнаты расстёгивает ширинку на штанах у Егора. Они оба остолбенели, а мне словно в лицо кто плюнул. Отвесил ей оплеуху, а его наружу вытащил. Ему б, в любом случае, попало, но он ещё и хамить начал.
- Ясно. Ты-то с чего опять выпить захотел?
- Ты думаешь, мне, алкоголику со стажем, очень просто: взял да бросил? Сейчас, хоть, стараюсь не пить каждый день, а если пить, то только после шести вечера.
- А с семьёй-то как?
- Как с семьёй?.. Письмо, вот, получил, - в кои-то веки она ответила - разрешает повидаться с дочкой. Я её больше года уже не видел.
- Что ж она не разрешала-то?
- Боится, что я дочку увезу, есть у неё кто-то.
- Откуда ты знаешь?
- Прошлым летом приехал я домой, хотел упросить дочку со мной на юг отпустить. В дверь позвонил - никто не отвечает. Позвонил ещё - ничего. Постоял... Тихо... Думал прийти позднее, верно, дома никого нет, вдруг слышу шёпот за дверью: "Хасанов приехал". Потом три дня в гостинице пил. Деньги, правда, передал жене через соседку, она же и сказала, что дочка отдыхает где-то в лагере. Сейчас, вот, - письмо, что странно. Второе за три года.
- Так, может, всё образуется?
- Я даже надеяться боюсь. Но ты, Николаевич, имей в виду, что мне надо в отпуск.
- Хорошо. Однако придётся подождать недельку, пока работа не пойдёт стабильно. Напиши заявление, я отнесу на подпись, и не напрягай отношения с Егором.
- Да уж, ладно.
Он написал заявление, на другой день Владимир отнёс его на подпись к главному инженеру. Прочитав заявление, тот поднял на него глаза:
- С кем мы работать будем? Все хотят в отпуск летом, а серьёзная работа только
начинается.
- Петрович, ему нельзя отказывать. Есть надежда, что они с женой помирятся.
- А где ты машиниста найдёшь вместо него? У меня лишних нет. На неделе выходит один, но желающих в отпуск много.
- Передвинь кого-нибудь, как- нибудь...
- В рифму сказать?
- Можно не полностью отпуска давать, пока такой напряг.
- Точно!.. Как я забыл? - насмешливо отвечал он. - Значит так: на месяц я ему подпишу, - он подписал заявление, передал Владимиру. - Отдай в бухгалтерию. Предупреди Фанура, чтоб не задерживался.
Владимир направился было к выходу, но Петрович, словно спохватившись, торопливо остановил его:
- Подожди! Дверь закрой, подойди сюда.
Владимир удивлённо поглядел на него и вернулся к столу, где сидел главный инженер. Тот сказал тихо:
- Что у тебя за дела с медичкой?
- Тебе-то зачем, Петрович?
- Значит, есть - зачем. Что ты собираешься делать?
- Я и сам не знаю, - обречённо отвечал прораб.
Петрович покачал головой, сказал:
- Смотри, как бы беды не было.
Федя заранее купил билет на самолёт, уже собрал чемодан, но однажды, когда бригада вернулась с работы, в прорабскую, куда зашёл Владимир, заглянул Митька, шустрый и пронырливый мальчишка, сын одного из рабочих колонны.
- Дядя Володя, там дядю Федю бьют! - выпалил он.
- Как бьют? Кто?
- Какие-то дяди! Туда Чесноков побежал.
- Где? - выскочил Владимир наружу.
- Там, за складом.
Владимир бросился в сторону склада и, завернув за угол, увидел Федю, отбивающегося
от двух мужиков, одним из которых был Панявин Егор, а перед Чесноковым размахивал ножом ещё один незнакомый Владимиру человек. Владислав был ранен и прижимал левую руку к туловищу. Оттеснив Чеснокова и перехватив руку с ножом, Владимир кинул противника на спину, скомандовал: "Лежать!" - и оглянулся на Федю, но тот уже повалил одного из нападавших на землю, тогда как Панявин убегал за угол склада.
Зажимая левую руку, кровоточащую выше локтя, Владислав одной ногой наступил на руку обидчика, а каблуком сапога другой ударил сверху по её ладони. Тот взвыл от боли.
- Теперь у тебя пропадёт охота хвататься за нож! - сказал он со злостью.
- Давай быстро в медпункт и скажи кому-нибудь, чтоб вызвали милицию.
- Не надо, Николаевич! - остановил его Хасанов. - Оставь, им и так досталось, а мне только отпуск испортят. - Иди, иди в медпункт! - поторопил он друга.
- Ну, смотри сам. Но, вот, ножик я заберу, - и, вынув носовой платок, Владимир завернул в него нож.
- Пошли отсюда! - сказал Федя поднявшимся на ноги хулиганам.
Те, оглядываясь, направились в сторону дороги на посёлок.
В вагончике медпункта Чесноков, раздетый по пояс, сидел на кушетке, Наташа обрабатывала рану на его руке.
- Не мешайте мне! - приказала она, и им пришлось выйти наружу.
Вскоре появился и Владислав, а следом вышла Наташа.
- Рана не глубокая, но всё равно пришлось наложить швы. На работу ему нельзя, по крайней мере, завтра.
- Мы пойдём, - сказал Федя.
- Спасибо, Наташа, ещё раз! - попрощался Чесноков.
- Завтра на перевязку, - напомнила вслед медсестра.
- Представляешь, а я ведь знаю, кто ещё причастен к этому нападению на Хасанова.
- Что ты говоришь?! - удивился Владимир.
- Дня два назад в медпункт заходила Валентина, комендант городка. Они с Ниной уединились в другой половине и долго говорили о чём-то. Я не вникала в суть разговора, но слышала, что они упоминали Хасанова, Панявина, каких-то ребят из посёлка.
- Может быть, они не имели в виду нападение? Хотя... Очень подозрительно.
- По-моему, мне надо прикрыть этот совещательный клуб.
На другой день, отозвав Хасанова в сторону, Владимир спросил его:
- Что у тебя было с комендантшей?
Тот глянул удивлённо:
- Ничего! А в чём дело?
- Есть подозрение, что она причастна к нападению.
- Вот чёрт! Разве можно подумать?!
- Так в чём дело?
- Что ты меня исповедуешь всё время?! - в голосе Феди слышались недовольные нотки.
- Может быть, так лучше будет.
- Ладно, слушай! После того, как расстался с женой, познакомился я с женщиной в автобусе, дорога длинная была. Она - заведующая столовой, приличная женщина. Договорились встретиться. У меня настроение соответствующее - с женой расстался. Встретились, сходили в ресторан, после ресторана, пьяненькие оба - но не совсем, чтоб в стельку - пошли к ней домой, а по дороге решили посидеть на скамейке, на площади. Начали мы целоваться. Вдруг мне камень в щеку ударил, небольшой, но больно. Я сразу отрезвел. Оглянулся кругом - на нас никто не обращает внимания, и народу-то кругом почти никого нет. С тех пор ни одну женщину, кроме жены, не могу представить с собой в постели. Ну, вот... А тут больше месяца назад гулянка случилась у того же Митрохина, Валентина, комендантша, там же была. Вышел я проветриться, она - за мной. Зажала между балков, давай целовать, говорит: "Пойдём со мной, у меня один балок есть пустой, никто не помешает!" А мне опять словно камень в лицо прилетел, вся похоть пропала. Она мне: "Ты не мужик что-ли?!" Кое-ка отбился, почти убежал от неё. Потом ещё пару раз звала меня с собой. Ну ладно б, на мне - свет клином, но я-то знаю, что есть мужики, кто в это же время ей не отказывал.
- Что ж, тогда всё понятно, - подытожил Владимир.
Начался июль. Письма Владимиру от жены, где она писала, что невыносимо стосковалась, что дети ждут, не дождутся отца, что мечтают поехать на море, приходили каждую неделю. Уже вышел из отпуска постоянный бригадир изоляционной бригады, серьёзный, справедливый мужчина, которому прораб всецело доверял, и теперь у него появилось больше свободного времени. В половинку вагончика, где он жил, вернулся его сосед, прораб по сварке, теперь ему негде было встречаться с Наташей, и он, было, обрадовался этому обстоятельству, надеясь успокоиться и отдохнуть от каждодневного ощущения вины перед ней, перед женой, перед собой, в конце концов, но вскоре уже начал тяготиться этим. Наташа сама пришла к нему в вагончик вечером, хотя знала, что сосед Владимира мог быть дома, и, поздоровавшись доброжелательно, позвала Владимира за собой.
- Поедем ко мне, - подвела она его к машине, стоящей рядом с медпунктом.
- Как я посмотрю в глаза твоей матери?
- Мать уехала к брату, нянчиться с внуками.
Владимир кивнул согласно и тут же почувствовал, как тревожная тоска волной прошлась по сознанию, подумалось: "Что ты делаешь?!"
Она лежала головой на его груди и грустно говорила:
- Ты бережёшь меня. Я и сама раньше думала, что это мимолётное, лёгкое увлечение, потому что знала - ты женат, и уж никак не собиралась забеременеть, а вот теперь всё чаще и чаще ловлю себя на мысли, что хочу этого, и боюсь, что в какой-то момент сделаю, как хочу.
- Я очень виноват перед тобой.
- У тебя трое маленьких детей, жена, молодая, ревнивая, взбалмошная, очень тебя любит. Я уж наслышана от женщин, что её знают по тому времени, когда она была здесь с тобой. И мне страшно думать о том, что нам всё равно придётся расстаться.
На другой день, в субботу, вернулся из отпуска Хасанов. Получив отпускные задним числом, он в воскресенье собрал бригаду отметить это событие и радостно встретил прораба, пришедшего в разгар торжества на поляну, за вагон городком, где оно состоялось. Довольный, улыбающийся Федя крепко жал руку Владимиру, удивлённому переменой, с ним происшедшей.
- И бороду сбрил, и загорел! Ну, хвастайся, как у тебя дела.
Федя отвёл его в сторонку.
- Знаешь, Николаевич, сам не верю, что всё так хорошо! Приехал с недоверием, но в первый же день всё поменялось. Жена говорит, что так хорошо у нас не было и после свадьбы. Дочка рада тоже, хотя я вижу, что она отвыкла от меня, что больше тянется к матери. Она уже взрослеет, так, наверное, и должно быть. Съездили на курорт, отлично отдохнули, жаль - маловато, но, думаю, позднее ещё возьму отпуск.
- Что ж, рад за тебя, - отвечал Владимир.
- Пойдём, посмотришь мои отпускные фотографии.
Владимир устроился на покрывале, разостланном на траве; бригадир поднялся, чтоб принести ему шашлык с мангала, расположенного в сторонке, он остановил его, сказав, что поест позднее. Федя подал ему пачку фотографий, где он с женой и дочкой запечатлены были на отдыхе у моря. Он смотрел на их лица, довольные, счастливые и сердце снова сжало внезапно нахлынувшим тоскливым ощущением вины перед семьёй, перед Натальей.
Во вторник, вечером, Наташа подала ему письмо со вскрытым конвертом. При взгляде на неё он понял, что произошло что-то неладное. Спросил:
- Что случилось?
- Извини, я как чувствовала!
Владимир раскрыл листок.
"Володя! Слава богу, что письмо, которое пришло сегодня, попало ко мне в руки! Письмо анонимное. "Доброжелатели" с твоей работы пишут, что ты встречаешься с женщиной, что она медичка в вашем городке, что у вас всё серьёзно. Я не буду обсуждать эту тему, но боюсь: если Катя узнает об этом, дети могут остаться без матери. Срочно выезжай!" - писала тёща.
Владимира словно окатили ледяной водой из ведра, оглянулся, Натальи рядом уже не было. Он прошёл в половинку начальника управления - главный инженер был на месте.
- Слушаю, - поднял он глаза от бумаг.
- Петрович, мне надо в отпуск!
- Что так срочно? А кто будет изоляцией руководить?
- Там больших трудностей не будет в ближайший месяц - два, бригадир, за малым контролем, справится.
- Хорошо, пиши заявление.
Владимир написал. Петрович подписал его, отложил в сторону, глянул пристально:
- Ты словно в лице переменился. Что случилось?
- Нет, нет! Всё нормально.
- Ну-ка, выкладывай! Меня не обманешь, я тебя почти с малых лет знаю.
Владимир подал ему письмо.
- Твою мать!!! - прочитав, тот в ярости бросил письмо назад. - Мальчишка!!! Доигрался!!! Пошёл вон!!! - лицо его было багровым.
Владимир успел купить билет на самолёт следующего дня, вылетавший около полудня.
Рано утром в вагончик вошла Наташа, бледная, осунувшаяся. Сосед по комнате поспешил выйти, а она, стоя у двери, сказала:
- Прости меня за всё!
- Это ты меня прости, это я виноват.
- Мне предлагает выйти за него инженер планового отдела. Очевидно, я выйду.
- Спасибо, Наташа, что любила меня! Будь счастлива!
- И ты будь счастлив! - голос и губы её дрожали.
Повернувшись, она вышла, а он подумал, что ему тоже хочется плакать.
Время до отлёта ещё было довольно, и Владимир решил выйти на площадь перед конторой, где собирались люди перед отправкой на работу для разнарядки, чтоб попрощаться с бригадой, со знакомыми. В промзоне, за дорогой напротив городка был слышен рокот трактора. Подумалось, что кто-то поторопился на работу, но шум скоро стих. Лишь только он вышел на площадь, как на дороге показался бегущий сломя голову Чесноков. Подбежав, остановился. Лицо его было белым.