Аннотация: Художник жить без музы не может. Но что делать, когда муза предаёт в самый тяжёлый момент? Навеяно рассказами о репрессированных художниках, посещением выставок в ЦДХ, а также общением с некоторыми товарищами по Самиздату.
Молчание - золото. Эту нехитрую истину я усвоил ещё с детства. Молчать я умел. И не только молчать, но и высказывать нужное мнение - то, за которое, если не похвалят, то и не дадут по голове. Это диссидюги там всякие с Болотной - им бы только рот раскрыть, а я человек осторожный - знаю, в какой стране живу. Но зачем об этом трепаться на каждом углу? Когда этих болотников сажали в тюрьму, я им даже не сочувствовал. Кто им виноват? Держали бы язык за зубами - жили бы спокойно. А раз не умеют - пусть сидят. Я же, гордясь своим умением не болтать лишнего, думал: уж со мной-то никогда...
За окнами машины мелькают леса, поля. Красиво! Ещё бы решётку убрать. С трудом подключаю своё воображение художника, ибо страшная духота и прокуренный воздух тесного автозака делают всё возможное, чтобы его притупить.
И на кой чёрт я молчал? И ведь не просто молчал - я соглашался. Любая инициатива президента, даже самая идиотская, была встречена мною на ура, любое слово или жест находили отклик в виде восхищения. А захочет кто почитать коллективные письма творческой интеллигенции к главе государства - везде найдёт подпись художника Ивана Мандаринова. И после всего этого меня везут в Рязань, в колонию. Обидно! Болотные диссиденты хотя бы за убеждения страдают, а я...
Всё началось с моего дня рождения. Шампанское, поздравления, стол ломится от салатов, нарезки. Гости произносят уже десятый тост, желая мне здоровья, счастья и долголетия, успехов в моём нелёгком труде и личной жизни. Да, и побольше творческого вдохновения. Но всё же мне немного грустно оттого, что среди них нет Лили. Она лежала дома с высокой температурой. С утра позвонила, поздравила. Как жаль, думал я, что сейчас она не может разделить нашу общую радость!
Говорили обо всём: об искусстве, о жизни, о политике. Хотели включить телевизор, а он, как назло, сломался. Тогда кто-то предложил включить радио. Виталик и Толик вовсю обсуждали, что творится на Украине, высказывались о беспределе киевской хунты и американского империализма, вспомнили заодно Ливию и Сирию, не забыв похвалить нашего мудрого, жёсткого президента.
- Молодец! Держит страну вот здесь! - Толик сжал кулак. - Так что у нас переворот по типу вот этих невозможен.
В это время я как раз нажал на кнопку. Из динамиков раздалось: "Я знаю точно, невозможное возможно".
Не знаю, кто настучал про этот конфуз. Но на следующий день не успел я даже побриться, как за мной пришли. Обвинение - призыв к совершению государственного переворота.
Поначалу я думал, что это какая-то ошибка, что меня отпустят, а ещё, может, и извинятся. Потом, когда понял, что попал, признался, подписал всё, что от меня требовали, клялся, что в тот момент на меня нашло затмение, но теперь я от души раскаиваюсь в своём деянии.
Я чуть ли не на коленях умолял судью меня пощадить. Она пощадила - вместо восьми лет дала пять.
После моего ареста те товарищи по перу, что ещё недавно смотрели на меня с восхищением и завистью, стали поливать меня грязью. Число поклонников заметно поубавилось. Друзья, ещё вчера, как мне показалось, от души желавшие мне всего самого наилучшего, превратились в свидетелей обвинения. С ненавистью глядя на последних сквозь прутья решётки, я давал самому себе слово: всё стерплю, вынесу любое предательство, если только Лиля будет со мной. Одно её тёплое слово, один ласковый взгляд - и даже тюрьма не покажется мне столь тяжёлой.
Лиля, мой ангел, моя муза! Ни одну из своих натурщиц я не рисовал с таким трепетом, как тебя. У меня в комнате висит картина, где ты в образе Афины запечатлена в доспехах рядом с оливой, созданной тобой же. Я специально повесил её так, чтобы, просыпаясь по утрам, первым делом лицезреть тебя, говорить тебе: "Доброе утро!". А сколько я написал картин со светловолосой принцессой! На одной ты в белом платье стоишь у пруда с лилиями, задумчиво глядя вдаль, на другой - загадочно улыбаешься коленопреклонённому рыцарю (как я завидовал натурщику в тот момент!). Тебя же, причину гибели Трои, я рисовал на корабле с Парисом, ты же была царевной Семелой, испепелённой божественным сиянием Зевса. Прекрасная Нефертити, умная властная Роксолана, страстная Джульетта, блистательная Эстрелья - кем ты только ни была на моих полотнах! Но всегда оставалась верхом совершенств, имя которому - Лилия. Даже картины с этими нежными цветами я посвящал тебе. Я гордился, безумно гордился, что ты назвала меня своим другом. Наверное, ты даже не представляла, как я тебя любил. Ведь я никогда не говорил тебе о своих чувствах.
Иной раз я ловил себя на мысли, что если бы Лиля попросила, я бы, забыв о святотатстве, написал бы с неё икону Пресвятой Богородицы и, повесив её в красный угол, только на неё бы и молился.
Каждое судебное заседание я с нетерпением ждал, что сейчас всех пришедших впустят в зал, и я увижу своего светлого ангела. Она улыбнётся мне, и в её глазах будет огонёк: держись, Ваня, не падай духом. Но Лиля не приходила. Тогда я, разочарованно вздыхая, думал, что она, должно быть, чувствует себя неважно. "Терпение, - говорил я себе. - Лиля придёт. А если не придёт, то обязательно напишет".
Но время шло, а от Лили по-прежнему не было ни слуху, ни духу. Тогда я решил сама ей написать.
И вот, наконец, ответ. Письмо! От Лили! Богиня моя!
Я помню, как схватил конверт обеими руками, словно боясь, что его отберут. В нетерпении распечатал...
Теперь я понимаю, как счастлив был солдат из стихотворения Симонова. Тот самый, которого убили за день до того, как ему пришло письмо из дома. Знал бы он, как дико я ему завидовал!
Лиля писала о моей сволочной натуре, которая позволила мне спокойно развлекаться, когда мой друг лежит с температурой под сорок. А раз так, то она меня, урода морального, больше знать не желает. И ни слова поддержки, ни намёка на сочувствие.
Первым моим побуждением было оправдываться, просить прощения. Я уже даже взял чистый лист, чтобы это сделать, но ручка замерла на полпути. До меня вдруг дошло: не поможет. Лиля просто хочет со мной порвать. А обида на празднования дня рождения - лишь повод.
"Нет! Это не так! - кричало моё сердце. - Этого просто не может быть!"
Но подлый разум говорил: может, ещё как может. Вспомни, как она избавлялась от надоевших друзей. Ей мало было с ними порвать - надо было ещё и унизить. Вспомни того же Мишу, впавшего в немилость из-за того, что в день похорон матери, когда помнящие и скорбящие разошлись, спокойно сел учить китайский язык. Вспомни Вику...
За что Лиля обиделась на Вику, я, как ни странно, так и не смог вспомнить. До этого я хотел на Вике жениться. Я её не любил, но считал, что уважение - достаточно прочная основа для счастливой семьи. Но после того, как Лиля при мне назвала её трусливой мразью, я перестал Вику уважать - сказал ледяным тоном, что между нами всё кончено.
Замечал ли я за Лилей такую особенность? Наверное, да, но как ни странно, это меня нисколько не коробило. Напротив, меня восхищала та решительность, с которой она говорила человеку в лицо всё, что о нём думает. Восхищала также её находчивость, позволяющая поставить себя в положение правоты, а противника - в положение виноватости. Не зря, не зря я изобразил её Афиной, богиней войны и мудрости! А эти людишки - просто идиоты, и едва ли они заслуживают лучшего отношения. Думал ли я, что придёт время, и я сама окажусь таким же идиотом?
Афина померкла, рассыпалась в прах, а вместе с нею сорвалось и рухнуло в бездну моё сердце.
"Я умер! Умер!" - кричал я, пока удар по почкам не привёл меня в чувство.
Потом я перечитывал письмо снова и снова, надеясь отыскать в нём какой-то подвох. Может, почерк не её? Да нет, за время нашей дружбы я почерк Лили изучил как свои пальцы. Может, прочитать первые буквы в строках? Или слова наоборот? Вдруг там будет: не верь написанному, меня заставили шантажом...
Но буквы никак не складывались во что-то более-менее осмысленное.
Потом я посыпал письмо пылью, нагревал, но никаких тайных посланий. Ничего. Моя муза не нашла в своей душе даже благородных слов. И даже где-нибудь позаимствовать не потрудилась.
Я думал, что только смерть может принести мне облегчение. Но тут мне пришло письмо...
Когда мне становится особенно грустно, я беру его в руки и читаю - жадно, как измученный жаждой странник, увидевший посреди пустыни речушку.
"Здравствуйте, Иван! Я верю, что Вы невиновны. Держитесь, не падайте духом. Я видела много Ваших картин, и мне они очень нравятся. Особенно с красными георгинами. Да и с лилиями очень красивые. Сразу видно, их писали с душой и любовью. Не бросайте рисовать. Когда Вы выйдете, буду рада увидеть Ваши новые работы. Поклонница Вашего творчества А."
Ни имени, ни фамилии, ни обратного адреса. Я не могу даже ответить незнакомке, поблагодарить за поддержку. Кто же ты, неизвестная А.? Лилия, подписавшаяся Афиной? Нет, она бы так не написала. Тем более, картина с георгинами - не её любимая. К тому же, она совсем не умеет писать чужим почерком. Вот Саша умеет...
Саша... Александра. Но зачем ей писать чужим, зачем вообще ломать комедию? Может, не хватило мужества написать от себя? Тем более, я ей не особенно близкий друг - так, приятель. Я с ней тоже общался с удовольствием. Хотя одно слово Лили - я бы порвал с Сашей без колебаний, назвал бы её толстой коровой, плюнул бы ей в лицо... Но Лиля против неё ничего не имела. В отличие от Насти...
Настя... Анастасия? Едва ли она стала бы мне писать. Она меня терпеть не может. Хотя виделись мы и общались всего-то раз в жизни. Зато Лиля жила с ней в одном доме и когда-то дружила.
"Явилась - не запылилась! - ехидно проговорила Лиля, указывая на девушку, которая ходила по выставочному залу, рассматривая мои картины. - Как я не поставила подпись за амнистию её ненаглядных диссидентов, так она мне теперь козни строит".
Конечно, после этих слов Настя стала мне неприятна. А она ещё, как на грех, подошла, спросила, не я ли автор этих работ.
"Да, я", - ответил я с вызовом.
"У Вас замечательные картины, - сказала Настя. - Некоторые из сцен, кстати, актуальны и в наше время".
"Вы зря затеяли со мной разговор, - почти перебил я её. - Я тоже против амнистии Ваших диссидентов, и нынешняя власть меня устраивает".
Настя сказала, что последнее ей безразлично, болтала ещё какие-то глупости, которых я уже не упомню.
"Знаете, мадам, - сказал я ей твёрдо и решительно. - В Вас под личиной милой девушки скрывается достаточно стервозная особа. Если Вы сейчас же не покинете зал, я позову охрану".
Настя ушла сама, заявив, что с радостью распрощается с человеком, который не умеет быть справедливым.
За неё вступился Кувшинников, автор одной-единственной разнесчастной картинки. Я вежливо послал его куда подальше.
Потом мы с Лилей достаточно громко, чтобы Настя слышала, обличали её лживую и лицемерную натуру.
"Она абсолютно не имеет понятия, что такое дружба!" - сказала Лиля.
И я с ней согласился. Ради неё я готов был быть даже несправедливым. Потому что любил.
С тех пор всякий раз, приходя на выставки, Настя меня демонстративно избегала. Но я мог присутствовать не каждый день. Любовалась ли она моими картинами в моё отсутствие? И она ли оставила в тетрадке для отзывов странный стишок:
"Если вздумает кто наяву
Мою душу попрать сапогами,
Сапоги в тот же час оторву,
Извините уж, вместе с ногами".
Помню, увидев его, я накричал на Катю: мол, не для того я заключил с тобой договор, чтобы какие-то анонимные психопаты угрожали оторвать мне ноги! У неё аж слёзы на глазах выступили. Но мне было Катю ничуть не жаль. Лиля тогда была рядом, говорила: с халтурщиками надо построже.
Могла ли она мне писать? Катя... Екатерина... Разве что по батюшке Александровна. Но чтобы молодая девушка называла себя по отчеству...
А что если это Вика Аистова? Что если она до сих пор меня любит?.. Хотя она уже не Аистова, а Кривенкова. Замуж вышла. И за кого? За того же Михаила.
"Ты бы видел этих голубков!" - рассказывала мне Лиля со смехом.
Вика случайно оказалась рядом как раз в тот момент, когда моя муза на весь двор кричала на Мишу. Нет, она не полезла вступаться за него - просто стояла и смотрела с сочувствием.
"Ну, чего смотришь?" - прикрикнул на неё раздражённый Миша.
Вика, обидевшись, стала уходить. Миша устремился за ней: прости, прости, я дурак. И судя по всему, был прощён.
Но прощён ли я за то, что её бросил? И с чего я взял, что Вика меня всё ещё любит? Скорее, наоборот, пламенно ненавидит.
А у Насти всё-таки повод для ненависти не так значителен. Тем более, судя по рассказам Лили, она частенько пишет диссидентам и не скрывает этого. Но я-то не диссидент, а случайная жертва нелепого стечения обстоятельств.
А может, ни Саша, ни Настя, ни Катя, ни Вика тут вообще не причём? Сколько малознакомых и вовсе неизвестных мне людей любили мои картины! И неужели среди них не нашлось бы Аллы, Анны, Алины, Алисы, Александры, Анастасии, Антонины, Арины, Ады, Алёны... И какая-нибудь из них решилась мне написать...
Я не знаю, кто ты, прекрасная незнакомка на А. Но если ты дала волю моему воображению, я назову тебя Алевтиной. Алевтина, которая любит георгины. Я буду рисовать эти цветы. Я буду творить, я не сдамся. И может быть, когда-нибудь, обмакнул кисть в краску, смогу изобразить на холсте лилию. Но только не в честь предавшей меня музы, а потому, что лилии нравятся тебе, Алевтина. Пусть я не знаю, как ты выглядишь, и как твоё настоящее имя, ты вернула мне жизнь. Я снова почувствовал себя человеком. Благодаря тебе, моя самая преданная поклонница! Моя муза!