В тот день девчонки возвращались с озера, куда их троих, после клятвенных заверений, что они не перегреются на солнце, не получат тепловой удар, не будут нырять и не утонут, отпустили одних, без сопровождения взрослых - четырнадцатилетнюю Аню, одиннадцатилетнюю Розу и восьмилетнюю Аллочку, которая не умела плавать, и бабушка наказала ей "играться на бережку" и не заходить в воду глубже колен.
Аллочка смотрела на бабушку честными глазами и послушно кивала головой. Но как только увидела пляж, поросший луговым клевером, и прохладную гладь озера, в которой отражались облака, бабушкины наставления вылетели из Аллочкиной головы, как вспугнутые утки из прибрежных камышей.
Она заходила в воду по самый подбородок и бродила по твёрдому песчаному дну, воображая себя русалкой. Ходить по шею в воде получалось плохо: вода была ощутимо упругой, дно неожиданно уходило из-под ног, девочка пугалась и начинала плакать. Аня брала её за руку и выводила на берег. Сидя на траве и размазывая по щекам слёзы, Алла наблюдала за Розой, которая резвилась в воде как дельфин, вытворяя немыслимые трюки. Постепенно Аллочкины рыдания переходили в тихие всхлипы. Она забывала о своих страхах, радостно плюхалась в воду... и всё повторялось сначала.
Аллочка училась в специальной коррекционной школе-интернате для умственно отсталых детей (в просторечии - в школе для дураков). Летом её с бабушкой отправляли на дачу, чтобы не видеть сочувственных взглядов соседей и не выслушивать "доброжелательных" советов.
Визиты Аллочкиных родителей были скорее деловыми, нежели родственными: они привозили продукты и чистое постельное бельё, забирали вещи, которые нуждались в стирке, и традиционно осведомлялись о здоровье любимого чада, которое, засунув в рот большой палец, молчаливо взирало на маму с папой в ожидании подарков. Подарки были всегда одни и те же - леденцовые петушки на палочке, жестяные круглые коробочки с монпансье, которые Алла называла монпасье, и мятные пряники, от которых в животе делается холодно.
Когда сумки были распакованы, а холодильник забит продуктами, взрослые садились чаёвничать и вели скучные длинные разговоры. Алла не слушала - о чём. Запихав за щёку леденец, устраивалась под столом на широкой деревянной перекладине и корпела над книжками-раскрасками, высунув от старания язык, пёстрый от облизываемых попеременно с леденцом карандашей.
Напившись чаю, родители извлекали дочь из-под стола и, к неудовольствию последней, усаживали за букварь. Восьмилетняя Алла (впрочем, через два месяца, в августе 1996-го, ей исполнится девять, чем она страшно гордилась) умела считать до двадцати, читала наизусть выученные с бабушкой стихи, знала цвета радуги и различала геометрические фигуры. Но запоминать буквы у неё не получалось. Их много, разве все запомнишь?
Пытка букварём длилась целый час. Алла вертелась на стуле, хмурила светлые бровки и ныла - что у неё устала голова, что ей надо в туалет, просила пить... Но хитрые уловки не помогали. Девочке терпеливо и настойчиво показывали буквы и заставляли складывать из них слова.
- Ну, давай, дочка, вспоминай, ты же умница у нас. Покажи папе, где "м", где "а", где "к". Правильно! А это какая буква? Не знаешь? Как же так, мы же в прошлый раз учили, и бабушка с тобой всю неделю занималась. Занималась ведь?
Анна Дмитриевна торопливо кивала и отворачивалась, осуждающе поджимая губы. Чего зря ребёнка мучить, всё равно не понимает, вот и пусть её учителя в школе учат, кор-рек-ци-онной, сразу и не выговоришь. Что за родители такие, дитя им родного не жалко! Как ни приедут, до слёз доведут. За учебники засадят и мучают цельный час, даром что у ребёнка каникулы...
- Это "а". Это "бэ". Это "кэ". - Алла страдальчески морщила белёсые бровки, послушно водя пальчиком по буквам и разглядывая картинки, виденные ею сто раз и изрядно надоевшие. Полосатый арбуз, который хотелось немедленно разрезать и съесть. Румяная буханка, какие продавались в поселковом магазине. Расписная красивая тарелка - у них дома тарелки другие, не такие, а на даче вместо тарелок эмалированные миски. Алле нравились миски. И деревянные ложки, которыми они с бабушкой ели суп, ей тоже нравились. А в букваре - ложка обыкновенная, железная.
Под картинками стояли буквы: "а" - под арбузом (бабушка говорила - гарбуз, с мягким украинским "гэ"), "с" - под веревочкой с пластмассовыми ручками, у Аллы была такая, бабушка говорила - прыгалка, а мама называла верёвочку скакалкой. Алла могла бы ей возразить, что скачут на одной ножке, а через прыгалку прыгают. Но никогда не возражала, потому что мама сердилась на бабушку, а папа хлопал себя ладонями по коленям и смеялся, и тогда мама, оставив в покое бабушку, начинала ругаться с папой... Ой, нет, лучше молчать!
И совсем уж непонятная буква "х" красовалась под буханкой, которая - на букву "б". Алла не понимала, почему.
- "Не понимаешь, учи наизусть!" - говорили родители. Алле не хотелось - учить. Она обиженно хлюпала носом и растирала по щекам слёзы (иногда это помогало, и Аллу отпускали восвояси).
С памятью у неё был порядок. За хлебом они с бабушкой ходили в поселковый магазин, за километр от садового товарищества. - "Нам два батона и две буханки орловского" - говорила продавщице бабушка. Батоны пухлые, румяные, вкусно пахнущие. Но Алле больше нравилась буханка - коричневый кирпичик с хрустящей корочкой, которую бабушка разрешала отщипывать, и всю обратную дорогу Алла жевала.
Буханка в букваре была совсем как настоящая, с коричневой поджаристой корочкой. При чём тут буква "х"?
- "А ты подумай!" - предлагали родители.
Аллочка, не любившая думать, сдвигала светлые бровки и вздыхала. Тут и думать нечего, буханка и батон - на букву "б", а папа с мамой твердят как заведённые: "Это буква хэ". Сговорились они, что ли?
Потеряв терпение, отец в сердцах отвешивал ей подзатыльник и бормоча "бестолочь, учиться ничему не хочет, ей всыпать надо как следует, а мы пряники возим", швырял букварь на стол и раздражённым голосом, в котором сквозили просительные нотки, объявлял жене:
- Поехали уже домой! Собирайся. Хватит с ней миндальничать, избаловали девчонку, ни в чём отказа нет, а толку никакого.
Мать наспех целовала зарёванную Аллу и, взяв с неё обещание слушаться бабушку и прилежно заниматься, садилась в машину с чувством исполненного родительского долга. Шурша по гравию на букву "г" колёсами на букву "к", золотисто-зелёный "шевроле" выезжал за ворота на букву "в". Алла бормотала буквы, всхлипывая от незаслуженной обиды. Она не бестолковая, и буквы знает, почти все, и читает по складам, когда её не заставляют и не стоят над душой. А когда приезжают родители и устраивают "допрос с пристрастием", Алла пугается и всё забывает.
Бабушка, махнув на прощанье рукой, осеняла "шевроле" размашистым крестом, запирала ворота и вздыхала с облегчением. Слёзы на Аллочкиных щеках мгновенно высыхали: уехали, и хорошо. Им с бабушкой хорошо и без них.
Всю неделю Алла скучала - не по родителям, а по книжкам-раскраскам и пряникам. Ей вполне хватало бабушкиной любви и леденцов. А ещё "киндер-сюрпризов", которые девочка бросала на землю и, раздавив ногой, извлекала из-под шоколадных обломков вожделенные игрушки, а шоколадные "скорлупки" закапывала на грядках.
Анна Дмитриевна обожала единственную внучку и в отсутствие родителей тщательно следила за тем, чтобы девочка была нарядно одета, причёсана, накормлена, и не уходила со двора. Играть ей разрешалось только с Розой Бариноковой, с которой у них был общий забор: у Бариноковых тридцать четвёртый участок, у Петраковых - тридцать третий.
Алла приходила к Бариноковым сразу после завтрака и оставалась до обеда. Уже через пять минут она начинала плакать и жаловаться Эмилии Францевне, бабушке Розы, которая всегда принимала Аллочкину сторону: "Она маленькая, а ты большая, могла бы уступить", - укоряла Розу бабушка. Отчитывала, будто она, Роза, виновата.
- Она сама упала, я её не толкала, даже догнать не успела, а она шлёпнулась!
- Тебя послушать, ты всегда ни при чём. А девочка ушиблась, ей больно. Видишь, плачет?
- Да она всё время плачет. И падает всё время, а я...
- А ты не бегай как оглашенная. Идите лучше в дом, в шашки поиграйте,- говорила бабушка.
Роза со вздохом брала подружку за руку и плелась наверх, не понимая, почему надо сидеть в комнате и играть в шашки, если хочется бегать и беситься. Избавиться от Аллочки не получалось, и не найдя сочувствия у бабушки, Роза пожаловалась матери.
- Эта Аллочка каждый день к нам ходит. Скажи бабушке, чтобы больше её не пускала. Мне с ней скучно.
- А помнишь, как ты плакала, когда Катя с Юлей не хотели с тобой играть? Им тоже было с тобой скучно. Помнишь, сколько было слёз?
Роза помнила. Это были её первые каникулы на даче, и она изводилась одиночеством, не зная чем заняться. Ко всем её терзаниям добавились тринадцатилетние Катя и Юля, жившие через дорогу от них, в доме напротив. Эти двое не принимали её в свои игры: им было по тринадцать, а Розе десять. В детстве три года это целая жизнь. - "Иди в песочницу, куличики лепить. Иди к своей бабушке, она тебе памперс поменяет" - издевались вредные девчонки.
Глотая слёзы, Роза уходила в дом и поднявшись наверх, в свою комнату, садилась у окна. Со второго этажа Юлин двор был виден как на ладони, и девочка подолгу смотрела, как Юля с Катей играли в бадминтон - белый волан неутомимо летал от ракетки к ракетке. Как взмывал в высокое небо полосатый мяч - и звонко шлёпался в подставленные ладони. Как ритмично хлопала по земле привязанная к столбу верёвка, через которую Юля с Катей прыгали по очереди - одна крутила верёвку, а другая прыгала. А могли бы втроём, если бы эти двое пригласили её играть вместе с ними. Но они не приглашали.
Бадминтон у Розы был, и мячик был, и летающие тарелки. В эти игры играют вдвоём, а она одна. С ней не хотят играть. С ней даже разговаривать не хотят.
По вечерам Юля и Катя играли в карты, громко шлёпая ими по деревянной столешнице. В открытое окно доносились их радостные вопли: "Что, получила? Получила?" - "Да щас! У меня козырная дама!" ― "Ой, напугала... Ой, держите меня четверо! У тебя дама, а у меня туз!".
Немилосердно жульничая и обвиняя друг друга в нечестной игре, девчонки ссорились по нескольку раз за вечер, и снова мирились и хохотали до изнеможения. Проигравшему отвешивали по лбу звонкие щелчки, сопровождаемые притворными стонами и заливистым смехом.
Роза с тяжёлым вздохом закрывала окно и, нацепив наушники плеера, садилась за вышивание. Плеер ей подарил отец за отличные оценки в школе, а вышивать научила мама. Вышивать хорошо в дождливый день, когда нельзя гулять и нечем больше заняться. А когда на улице солнечно и тепло, а друзей нет, не идти же ей гулять одной?
Вышивание помогало не думать о том, как хорошо этим двоим, помогало не слушать их смех, прогнать из своей комнаты чужое веселье, от которого к горлу подступали слёзы обиды. Если бы бабушка знала о её мучениях, она бы непременно что-нибудь придумала. Но папа говорил, что жаловаться некрасиво, это дурная привычка. И Эмилия Францевна ни о чем не догадывалась. Если девочка сидит весь день за пяльцами, значит, ей это нравится. Никто её не заставляет, сама захотела.
Эмилия Францевна редко поднималась на второй этаж, в комнату внучки, куда вела винтовая лестница (während du stehst, verrückt, пока дойдёшь, с ума сойдёшь). Зато мама делала это регулярно: "Если хоть раз я увижу грязь и беспорядок, с комнатой можешь попрощаться. Будешь спать с бабушкой".
Мамины слова не были пустой угрозой, Роза об этом знала и содержала комнату в образцовом порядке - куклы в корзинке, книжки на этажерке, пол чисто выметен, платья висят на распялках, майки и шорты аккуратно сложены и убраны в комод). На замечания родителей девочка реагировала с первого раза, ей никогда не требовалось повторять.
Впрочем, замечания ей делали редко. Папа с мамой приезжали в субботу и сразу после завтрака уезжали в Сергиев Посад. Розе очень хотелось поехать с ними, но её каждый раз оставляли дома, и приходилось ждать до вечера. С рынка привозили парную телятину и баранину, домашний творог, молоко, масло.
Зато в воскресенье родители безраздельно принадлежали Розе - весь этот длинный, счастливый день. С мамой они сажали цветы, с папой поливали из шланга парники, хохоча и брызгаясь. - "Чермен, поливать надо грядки, а не ребёнка! Она же вся мокрая, хоть выжимай, да и ты тоже... Прекратили этот цирк и марш переодеваться!" - мамин тон не допускал возражений.
Чермен с Розой послушно "прекращали цирк" и отправлялись переодеваться, мокрые и счастливые. Поле обеда все трое садились в машину и уезжали на Торбеево озеро, где оставались до позднего вечера. Забыв о своих горестях, Роза играла с папой в бадминтон и летающие тарелки, собирала сосновые шишки, которыми они кидались, как снежками. Шишки довольно чувствительная штука, если летят в тебя с размаху, и приходилось уворачиваться.
Наплававшись до изнеможения, Роза валилась на песок и, болтая в воздухе ногами, читала привезённую отцом книжку - её любимую фантастику или приключения. Отец отбирал у неё книжку и обиженно говорил:
- Что ж ты такая жестокая, дочь? Мы с мамой всю неделю тебя не видели, а ты смотреть на нас не хочешь, в книжку уткнулась... А давай, ты будешь читать, когда мы уедем? Обещаешь?
- Обещаю!
- Это не ответ. Что ты мне обещаешь?
- Обещаю, что буду читать... то есть, не буду... - путаясь в словах, заверяла отца Роза. Да и как не путаться, когда ты висишь вверх тормашками, с книжкой в руках, над головой песок, под ногами небо, а отец крепко держит тебя за щиколотки и хохочет: "Попалась, попалась!" - "Ну, пап! Отпусти!" - "Отпущу, если крикнешь три раза "куд-кудах-тах-тах!" - "Только ты не смейся, а то у меня не получится. Кудах-тах-та-ааах!" - "Чермен, прекрати! Что вы здесь цирк устроили, люди же смотрят!"
На них смотрели и улыбались. И немного завидовали...
Отец был неистощим на выдумки, с ним можно было всласть повозиться, поиграть в любимые игры, доверить любой секрет, зная, что он никому его не выдаст, даже маме. К вечеру девочка валилась с ног от беготни и шалостей, за которые её никогда не ругали.
Чермен на руках относил её наверх, в детскую, оклеенную бледно-зелёными обоями с белыми лилиями на изумрудных стеблях и золотыми рыбками. Обои были с секретом: если плотно задёрнуть шторы, рыбки светились в темноте. Уложив девочку в постель, Чермен заботливо подвёртывал ей одеяло конвертиком и долго смотрел на спящую дочь.
Роза не рассказывала ему о своих горестях (в их семье не принято было жаловаться отцу), и Чермен не знал, как она скучает, лишённая общения со сверстниками. Она встречала отца с улыбкой, провожала с улыбкой, засыпала с улыбкой.
Но однажды, заждавшись девочку к ужину, Эмилия Францевна, превозмогая боль в колене, поднялась к ней в комнату - и застала внучку с прижатым к стеклу носом и вздрагивающими от рыданий плечами.
- Was ist Los? Was passierte? Wer hat dir wehgetan? (немецк.: что такое? Что случилось? Кто тебя обидел?) - когда бабушка пугалась или сердилась, она переходила на немецкий. - Was sind deine Tränen, wovon du weinst?(немецк.: о чём твои слёзы, о чём ты плачешь?)
- Ничего не случи-и-илось... - захлёбываясь от слёз, проговорила Роза. - Никто не оби-и-идел. Говори по-русски, ба.
- А это обязательно - замечания делать бабушке? Отец бы не одобрил. Нун, гут. Не обидели, и ладно. А чего тогда ревёшь?
- Юлька с Катькой в карты играют, я тоже хочу, а они меня не принима-аают...
- Из-за такой ерунды плакать... Что у нас, карт нет?
- Не-еет.
- А нет, так пойдём и купим! Не плачь, meine süße! (немецк.: моя сладкая)
- Да-аа, купим... А с кем я буду играть? Мне не-ее с ке-еем...
- А мы сейчас папе позвоним, он купит и в субботу привезёт, и будем с тобой играть. Что ж ты мне раньше не сказала, dein dummer Kopf! (немецк.: глупая твоя голова!) Беги, неси телефон!
- Ничего я не глупая. Это Аллочка глупая. А ты в карты умеешь?
- А чего ж не уметь? Я много игр знаю, и пасьянсы умею раскладывать, и тебя научу.
Чермен привёз две колоды игральных карт с одинаковыми "рубашками" - "На случай, если потеряете" - пояснил он в ответ на вопросительный взгляд Эмилии Францевны. Вечера стали для Розы любимым временем суток. По совету отца, они с бабушкой играли двумя колодами сразу - в подкидного дурака, в пьяницу, в макаронину. От детских игр перешли к взрослым.
Под руководством Эмилии Францевны Роза неплохо освоила покер, вист и кинг (вдвоём играли за четверых, а куда денешься, не приглашать же соседей?!) Юля с Катей были забыты. А потом Роза познакомилась с Аней и навсегда забыла об одиночестве.
И теперь умоляла маму избавить её от надоедной Аллочки, которая не знала никаких игр, кроме "салочек", без конца падала и всё время хотела есть. Инга объяснила дочери, что бесконтрольный аппетит называется булимией. Она никогда не упускала случая пополнить дочкин словарный запас, и в свои десять лет девочка знала многое.
- Как ты можешь жевать весь день, не переставая? Это у тебя булимия, - авторитетно заявила Роза, окинув взглядом пухлые Аллочкины щёки. В ответ Алла улыбнулась:
- Булички я люблю, мне бабушка печёт, с повидлой.
Не с повидлой, а с повидлом, подумала Роза, но ничего не сказала. Что тут скажешь...
Инга Августовна была другого мнения.
- Вспомни, как ты плакала, когда с тобой не хотели играть. Вот и Аллочка будет плакать. Ты говорила, что Катя с Юлей плохие девочки, а теперь сама хочешь стать такой же. Жестокой и бессердечной.
- Мама! Она же глупая, и обжора, и плачет всё время. Мне с ней неинтересно, - оправдывалась Роза, чувствуя себя виноватой. Когда о чём-то просишь, всегда оказываешься виноватой, поняла вдруг Роза. И замолчала.
- А ты подумай хорошенько, с кем ей играть? Ей скучно одной, а уходить далеко от дома ей не разрешают, только к нам. И смотри у меня, не вздумай её прогнать. Я бабушке скажу, чтобы за тобой последила. А что плачет - так не обижай её, и она не будет плакать, - добивала девочку мать.
Роза молчала. Мама права, и дурочку придётся терпеть до конца лета. Но завтра мама уедет, а с бабушкой она как-нибудь договорится. Бабушка скажет Алле, что у Розы опасный грипп, от которого температура, и нельзя мороженое, и можно умереть.
Роза представила, как перепуганная Аллочка мчится со всех ног к своей калитке, и счастливо рассмеялась.