Как-то вечером дверь в Лидочкину комнату открылась. Лидочка думала, что это хозяйка, тётя Вера. Но в комнату вошла незнакомая женщина.
- Ну, здравствуй, Лида. А я к тебе в к гости... Зовут меня Мария Ивановна, или просто - тётя Маша. Я знаю твоего папу, моя тётя вместе с ним работала...
К Лидочке в гости пришла, как оказалось, племянница той самой Варьки, которая оклеветала Степана и из-за которой он теперь сидел с тюрьме, а Полина лежала в больнице с парализованной ногой. Не выдержав мук совести, Варвара рассказала обо всём племяннице, и Маша решила забрать девочку к себе - поживёт у неё, пока не поправится Полина, а там посмотрим.
Лида, как гостеприимная хозяйка, предложила Маше нехитрое угощение: картошку и молоко. Больше у неё ничего не было.
- А у меня блины! - искушала девочку Маша. - И варенье есть брусничное. Пробовала такое? А блины с вареньем любишь? Будешь? Так пойдём скорей, пока не остыли. Поживёшь у меня, а то мне одной-то скучно. А когда твоя мама выздоровеет, она за тобой придёт. - И взяв девочку за руку, увела к себе.
Тётка Вера не возражала. Смотрела с удивлением на нетронутую картошку и молоко и думала о том, что Маша хлебнёт с этой девчонкой горя - одни глаза остались, а кобенится - картошку не съела, молоко не выпила, а чем ещё её кормить? Деньги-то, что Полинка оставила, кончились давно.
Полинка-то из больницы выйдет или нет, нога-то как отнялась у неё, так до сих пор и не шевелится... А девчонка по матери извелась вся, и есть не просит, и не жалуется ни на что. Видать, помрёт скоро, что она тогда Полинке скажет? Чем её эта Маша кормить станет? Своих двое, так она третью привела... Не будет ей там жизни, голодом заморят.
Вышло всё не так. Лидочке понравилась добрая и заботливая тётя Маша, которая обращалась с ней как со своими детьми, ни в чем не делая меж ними различия. Кроме самой Маши, в избе жила её мать, муж Маши и двое мальчишек-погодков, с которыми Лидочка крепко подружилась и с того дня никогда не оставалась одна.
Объевшись обещанными блинами с вареньем, она заснула прямо за столом, положив голову рядом с тарелкой. И не слышала, как её раздели, выкупали полусонную в корыте, завернули в полотенце и на руках отнесли в постель, под стёганое, пахнущее чабрецом и полынью одеяло. Одеяло было тёплым и ощутимо тяжёлым. Лидочка залезла под него с головой, сладко вздохнула и провалилась в сон.
Когда Полину выписали наконец из больницы, она пришла к Маше за дочкой, да так и осталась у неё. Оставленные Степаном деньги давно закончились, и Полине пришлось продавать вещи - свои и Степановы. Тем и жили. Денег за комнату Маша не брала. Да и не было у них теперь комнаты, был только угол в избе и кровать - одна на двоих.
Полину в Машиной семье приняли как свою, делились, чем могли. Но она понимала, что в избе и без них тесно, и они с Лидочкой всем мешают. И Полина ушла от Маши, снимала угол в соседней избе а когда платить стало нечем - не осталось ни денег, ни вещей для продажи - поняла, что надо уезжать: работать в Михонке было негде, а им с дочкой надо было на что-то жить.
И Полина написала письмо в Горелиху - женщине, которая работала вместе со Степаном в Учебном комбинате и с которой Полина была знакома. В письме Полина просила разрешения приехать и помощи с работой и жильём. И та откликнулась - пригласила Полину с дочкой к себе.
Они тепло попрощались с Машей, собрали вещи - всё, что могли унести вдвоём, и вышли на дорогу ловить попутную машину. По дороге проезжали редкие грузовики, останавливались, но услышав, что Полине с дочкой нужно в Горелиху, шофера все как один отказывались: "Нет, нет, и не проси! Ехать-то далеко, а в кузове с ребёнком нельзя, не доедет она, не выдержит, а мне отвечать потом... И не проси!"
Так их никто и не взял. Полина с дочкой простояли на дороге до поздней ночи, а потом за ними пришёл Машин муж и увёл в свою избу...
Помог им случай. Ехал по дороге обоз - четыре подводы. Постучались в Машину избу - она была крайняя, ближе всех к дороге - просили пустить на ночлег.
- Ночевать-то я вас пущу, но с одним условием, - сказала Маша. - Довезёте вот их до Шадринска - и показала на Полину с дочкой.
На том и порешили. Обозникам открыли ворота, и все четыре подводы (и четыре лошади!) въехали во двор, после чего хозяин заложил ворота заплотом. Дворы в Сибири у всех большие, а заборы из брёвен, высокие и крепкие - от лихих людей да от зверья.
Переночевали в избе (Машиному семейству пришлось потесниться, но куда же денешься...), а утром обоз тронулся в путь, навсегда увозя Полину и Лидочку.
================Детский плач
О том, как они ехали с обозом, у Ритиной мамы остались смутные воспоминания. Её закутали с головой в меховую полость, и она спала под мерный перестук копыт и фырканье отдохнувших за ночь лошадей.
Проснулась Лидочка от того, что где-то плакал ребёнок - совсем маленький, наверное, грудной: "Уау-ау-ааа! Уа-уа-уу-у!" Был конец сентября, а сентябрь в Сибири - студёный да вьюжный. И где-то в снегу плакал ребёнок - безнадёжно жалобно и безнадёжно долго, долго, долго...
- Мама, давай его возьмём! - попросила Лидочка. - Он же замерзнет! А мама его ушла и заблудилась, наверное, а следы снегом замело. Он один остался, а одному очень плохо, я знаю. Ты когда в больнице лежала, мне тоже так было... Вот он и плачет. Пойдём, поищем его, а?
Но женщины (а в обозе были одни женщины, ведь мужчины все были на войне) решили иначе. Доставали из узлов железное - кастрюли, сковородки, вёдра, половники - у кого что есть, и били железом о железо, и кричали что было сил: "Ого-го-го-оооо!! Э-эээ-ээ! Ха-ааа-ааа! Давай-дава-ааай!". Лидочка поняла, что они сошли с ума. Забилась под меховую полость, сжалась в комочек и с волнением ждала, когда у них "пройдёт". А женщины всё кричали и колотили железом...
Между тем к детскому плачу присоединился ещё один голос. Потом ещё. И ещё... И скоро волчий вой (а это были волки, это они так "плакали", а Лидочка думала, что плачет ребёнок) зазвучал пугающе близко, казалось - со всех сторон! Лошади нервничали, всхрапывали и прядали ушами. Их и погонять не надо было - сами бежали всё быстрее и быстрее...
Волки долго бежали следом, но в конце концов испугались криков, громыхания и дребезга и отстали от обоза. Полина с дочкой благополучно доехали до Шадринска.
Оставшиеся пять километров до Горелихи им пришлось идти пешком, да ещё узлы с вещами на себе нести. Полина шла быстро, подгоняя Лидочку и не слушая её жалоб на усталость.
О том, что их обоз едва не стал добычей волков, Лидочка узнала много лет спустя: Полина не хотела её пугать и не сказала правды...
=========================== Вязальщица
Приютившая их женщина жила вдвоём с трёхлетним сынишкой. Теперь они жили - вчетвером: Настасья с Митюшкой и Полина с Лидочкой. Полина нашла работу в артели - вязала платки и шали. Артель была в Шадринске, за пять километров от Горелихи. В Шадринск Полина ходила пешком.
Вязать она умела с детства, резинкой, платочной и чулочной вязкой, умела вывязывать "косы", но такие диковинные узоры, какими вязали в артели, казались ей верхом мастерства. Но делать нечего, хочешь работать - надо учиться. И Полину взяли ученицей.
Полина взяла в руки платок и ахнула - узоры переплетались, сменяя друг друга и не повторяясь - диковинные, необыкновенные, ажурно-воздушные, словно нарисованные морозом на оконном стекле.
- Ох, и путаные узоры-то какие, глаза на них разбегаются, спицы заплетаются! Боюсь, не научусь я... не получится! - честно призналась Полина.
- Не получится, так пойдёшь улицы мести, - сказали Полине работницы. - Ты, девка, учись давай. Глаза боятся, а руки делают. На белоручку ты не похожа, спицы в руках держать умеешь, да и не одна, чай, в артели-то. Научим, подскажем, будешь лучше нас вязать!
Артельщицы научили Полину вязать узоры, показали, с какой стороны надо делать накид, как вывязывать воздушные петли. И она стала вязальщицей. Работа была сдельная - что свяжешь, то и заработаешь.
Слова работниц оказались пророческими - Полина работала лучше многих, у неё получалось быстро и красиво. Лидочка смотрела, как из-под маминых рук появляются удивительнее, волшебно-сказочные узоры, и завидовала её умению.
Лидочка смотрела-смотрела... и связала себе шапочку и шарфик с такими же невероятными узорами. Ей завидовали все одноклассницы, и даже учительница удивлялась - в семь лет связать эдакое чудо! Такое не каждому взрослому под силу, а эта пигалица за два вечера связала.
- Это кто ж тебя научил - так красиво вязать? - спросила учительница.
- Я сама! - с гордостью призналась Лидочка. - Мама вязала, а я смотрела, вот и научилась. Сначала не получалось, как я хотела, и мама меня неумехой дразнила. Я обиделась, и тогда получилось. А простые узоры я и раньше могла...
Лидочка говорила правду: вязать она научилась в четыре года - и варежки, и чулки, и носки на пяти спицах. В пять лет девочка сама связала себе кофту реглан и тёплые рейтузы с узором "коса", чем очень гордилась, хотя для неё это было трудновато, и Лидочка быстро уставала.
- Ма, мне надоела эта противная кофта! Я уже устала от неё, а она всё никак не свяжется! Можно, я её не буду вязать? - говорила Лидочка матери, и Полина с ней соглашалась:
- Не хошь, дак не вяжи, никто тебя не неволит. Будешь в старой ходить, которую мыши съели. Заплатки поставим, и будешь носить. В школе чучелом дразнить станут.
Лидочка, отложив было спицы, со вздохом взялась за них снова: ходить в старой кофте ей не хотелось, хотелось в новой. Но Полина забрала у неё вязание.
- Неча сидеть-ковырять, коли душа к работе не лежит. Завтра с новыми силами сядешь и довяжешь. А сегодня мы с тобой вот что сделаем...
Полина достала со шкафа корзинку, где лежали немудрёные дочкины игрушки: сшитый из тряпья мячик, к которому находчивая Полина прикрепила длинную резинку, и мячик прыгал, как настоящий; деревянная кукла-чечка, вырезанная Михаилом (тем самым, у которого Полина покупала, да так и не купила дом), и тряпочная кукла, сшитая Полиной, с целлулоидной покупной головкой.
Сшитая из неведомо как оказавшегося в доме розового атласного лоскута, кукла походила на младенца с розовым мягким тельцем, розовыми пухлыми ножками и ручками, которые у куклы были как настоящие (Полина напихала в них ваты, а локотки и коленки простегала суровой нитью так, чтобы они сгибались).
Лидочка звала куклу Лялькой, пеленала её и укачивала, напевая "страшную" колыбельную про серенького волчка и сама же успокаивая "ребёнка": "Не будешь спать - волчок придёт, всыплет тебе как следует и в лес утащит! А если без капризов уснёшь - ничего он тебе не сделает, за бочок только укусит тихонечко, и уйдёт. Ты даже не почувствуешь..."
- Хватит её пеленать, она уж выросла поди, а всё голая ходит. Сама так походи, попробуй, как оно, голышом-то, зимой-то. Ну, что стоишь, раздевайся! Не хочешь? Холодно тебе? А Ляльке твоей, думаешь, не холодно?
Лидочка наморщила лоб и задумалась. Она и впрямь забыла про Ляльку, сама одетая, а лялька лежит в корзине голая и мёрзнет. В избе-то не жарко! Лидочка страдальчески сдвинула бровки - ей было жалко Ляльку, а значит, придётся весь вечер шить, а так не хочется...
- О чём задумалась? Не думать надо, а делать! Давай ей штанишки свяжем и рубашечку, вот и клубочек у меня махонький есть, ни на что не пригодный, а кукле в самый раз. Глянь-ка, красивый какой! Пушистый, мяконький, тёпленький... Ляльке в нём знаешь как тёпло будет! Намёрзлась, поди, в корзинке-то... Спицы потоньше возьми, и вязать начинай снизу, чулочной вязкой, а как дальше, я скажу...
И Лидочка, напрочь забыв о том, что ей надоело вязать, с восторгом взялась за дело. Кукольные вещи были крохотными, вязать их получалось на удивление быстро. Через неделю Лялькиному гардеробу могла позавидовать любая модница: полосатые забавные рейтузы, разноцветные кофточки, комбинезон с капюшоном, меховая шубка (Полина научила дочку, как вязать "мех", вытаскивая длинные петли), кокетливый берет с крошечным помпончиком и... сапожки на картонной подошве!
Когда Лялька была обвязана с ног до головы, Лидочка вспомнила про свою кофту, которая "никак не вязалась".
- Глаза боятся, а руки делают, - сказала себе Лида. На сей раз дело пошло споро, и кофта вышла - загляденье - бордовая, с красными пуговками и красными розочками, которые Полина связала отдельно и пришила на кофту спереди и на рукава.
Лидочка явилась в класс - в этой невозможно красивой, празднично-нарядной кофте (надетой, как требовали школьные правила, под фартук), и все ахнули - урок практически был сорван.
Всем хотелось посмотреть и потрогать это чудо - с "настоящими" розами, и вместо того, чтобы смотреть на учительницу, весь класс смотрел на Лидочку, которая старательно писала в тетрадке и делала вид, что не замечает всеобщего внимания.
Это был триумф. Научиться вязать хотели все без исключения, весь Лидочкин класс.
- А моя мама всех научит, она всё умеет, вязальщицей в артели работает! - похвасталась Лидочка. - Вы попросите как следует, может, она и согласится, если заплатят сколько-нисколько, - предложила учительнице практичная Лидочка, и учительница в который раз удивилась - сколько же в ней взрослого, в её неполных восемь лет. Предложить такое...
Через неделю в школе открылся кружок рукоделия, вести который предложили Полине. В районе "выбили" для неё ставку трудовика - платили, впрочем, копейки, но Полина и копейкам радовалась, да и занимались всего полтора часа в неделю, два урока.
Девочки покидали трудовой класс неохотно, унося с собой недошитых тряпичных кукол, недовязанные шарфики и варежки, берегли как драгоценность тетрадки со схемами узоров...
В Горелихе все удивлялись - бывало, девчонок домой не загнать было, пока докричишься, охрипнешь. А нынче - как пришитые сидят, весь вечер шьют да вяжут. И такое вытворяют - хоть сейчас на выставку посылай! И где только эту учителку нашли, что таким чудесам детишек научила...
"Чудесами" Полина занималась, как уже было сказано, полтора часа в неделю. Уступая просьбам детей, раз в неделю проводила после уроков дополнительное занятие, на которое вместе со школьницами нередко приходили их мамы - им тоже хотелось научиться так красиво вязать. Полина не возражала против взрослых учениц и не требовала платы за дополнительные уроки, не считая их таким уж трудом: "Хучь вас десять, хучь двадцать - мне всё едино, объясняю-то всем сразу, так что сидите, места не просидите, не жалко".
Но женщины высоко ценили её мастерство и терпение, с которым она обучала девочек, и благодарили чем могли. Полина неизменно отказывалась: "Да на кой оно мне! Забирай взад, сказала. Ишь чего удумала... Нешто мы нищие? Нешто дома есть нечего?" Но женщины всё равно приносили и оставляли - кто туесок брусники, кто стаканчик кедровых орехов, кто ломоть солёного сига, кто берестянку варенья...
На ставку трудовика и одной-то не прожить, а с ребёнком тем более. И если бы не работа в артели, Полине с Лидочкой пришлось бы жить впроголодь. Впрочем, они и жили - на грани нужды. После уроков Лидочку ждала работа - девочка вязала узорчатые варежки с забавными мордочками зверей и пушистыми кисточками, которые Настасья "сбывала" на воскресном базаре. Закончив вязание, садилась за уроки.
Когда уроки были сделаны, а варежки "сданы" матери и придирчиво ею осмотрены на предмет спущенных петель и прочих недопустимых огрехов (которые приходилось исправлять - то есть перевязывать заново), Полина добродушно говорила: "Ну, Лидок, ты у меня молодец! Все дела переделала, теперь можешь идти гулять" - и выпроваживала дочку из дома, проследив за тем, чтобы она была тепло одета - мороз под тридцать градусов здесь считался обычным.
Лидочка исчезала из дома, волоча за собой санки, и возвращалась только когда на улице не видно было ни зги, с ног до головы вывалянная в снегу и счастливая как никто.
Полина понимала, что девочка устаёт от каждодневной "вязальной повинности" и никогда не ругала её, в каком бы виде она не явилась домой. Молча стягивала с дочки побелевшее от снега пальто, сдирала мокрые рейтузы и чулки, стягивала обледеневшие валенки. Лидочка, босиком прошлёпав к столу, наливала стакан воды из графина и с жадностью приникала к нему губами.
- Ты водой-то не надувайся, ужинать будешь, - говорила Полина, но Лидочка, не слушая мать, наливала второй стакан. Полина смотрела, как она пьёт - крупными глотками, торопясь, словно боялась, что у неё отнимут воду, и поджимая поочередно покрасневшие от холода ноги. И Полина не выдерживала:
- Дак что ж ты творишь, рази ж можно так! Штаны наскрозь мокрые, ноги пообморозила докрасна, водой колодезной надулась, и довольна. А ужинать кто будет? Штаны сушить кто будет? Пальто мокрое, валенки мокрые! К завтрему не высохнут если - в школу в мокром побежишь, так и знай! Что застыла, тащи на печку всё, развешивай, некогда мне с тобой заниматься, мне работать надо. И ужин сама разогреешь, не барыня. Восемь лет уже, а ума как у семилетней! Послал же бог дочку, наказание господне, у других дети как дети, а моя всё не поумнеет никак...
Опасливо поглядывая на мать, Лидочка сгребает в охапку рейтузы и пальто и тащит к печке, оставляя на полу мокрую дорожку. На помощь приходит Настасья. Вдвоём они быстро справляются с ворохом обледеневшей одежды.
Приткнув к печной дверке Лидочкины валенки, Настасья достаёт из подпола крынку с простоквашей, отрезает толстый ломоть хлеба и вынимает из печи чугунок картошки. Но Лидочка, добравшись ощупью до сундука, ложится на него ничком. Настасья трясёт её за плечо - девочка не отзывается. Щекочет за босую пятку - Лидочка лягается и мычит: "М-мм, не надо, я спать буду".
- Господи, боже святый! - Настасья сжимает в руках Лидочкины ноги и дышит на них, пытаясь согреть тёплым дыханием. - Полинка, ты куда же смотришь?! У неё же ноги как ледышки, замёрзли насмерть, на горке той треклятой... Лида! Вставай сейчас же!! Это что такое, улеглась... Тебе кто разрешил - без ужина в постель? Да и ноги попарить надо, они ж ледяные у тебя... Подожди чуток, я мигом воды нагрею, горчички насыплю, а ты ножки подержишь сколько сможешь, вот и ладно будет, - приговаривает Настасья, оставив в покое Лидочку и суетясь у печи.
Лидочка успокоенно бормочет своё "не надо... не буду... я не хочу...". Полина молча вытаскивает из-под дочки одеяло, на которое та без зазрения совести улеглась, стягивает с неё трусики и майку (Лидочка протестующее пищит "ма-аа, не на-аадо, холодно!") и натягивает на девочку тёплую ночную рубашку. Бесцеремонно поворачивая её с боку на бок, складывает одеяло "конвертиком" - если сбросит во сне одеяло, замёрзнет и будет до утра скрючимшись дрожать (как называла эту позу Полина).
- Она ж не просыпается у меня, спит всю ночь как убитая, другие-то дети десять раз проснутся, а эта...- ворчит Полина, укутывая дочку потеплее и отбрасывая рукой с мокрого лба мокрую чёлку. - Настастья, ты гли, чё деется-то, она и волосья намочить умудрилась, ты на неё посмотри! На ней сухого места нет, как лягушонка холодная... Ой, умереть над ней, не встать! - хохочет Полина. - Ты погляди, коленками в лоб упёрлась, в колобок свернулась, а под одеяло лечь - ума не хватило, она сверху легла... Умрёшь с ней!
- Выпороть бы её за такие номера! Вся усвинячилась-угваздалась, одёжки мокрые-мокрющие, хоть выжми, заместо ужина воды нахлебалась... А ты ей потакаешь!
- Да не трожь ты её! - вскидывается Полина. - Ты руки-то её видала? У неё от спиц на пальцах мозоли... Всехние-то дети день-деньской на улке, а моя за вязаньем сидит, без капризов сидит - потому что иначе (Полина говорила с ударением на "и") нам не прожить. Погулять-то ей ведь тоже хочется, дак пущай душу отведёт, всласть нарадуется-накатается. Хочешь, чтобы она по струночке ходила? А мне её жалко. Она кажный день в этаком виде домой является, дак что ж мне её - кажный день лупить? А одёжки высохнут, от воды что им сделается? Снег чистый, дак и пусть валяется, коли ей охота... А что вымокла вся - дак не сахарная, не растает. А что умаялась - дак не сдохнет, за ночь наотдыхается, утром мячиком вскочит... Я свою дочь знаю. Наша порода, Дымовых.
Настасья, получив отпор, отступалась и только головой качала: "пожалела" дочку мама - водой накормила, ног не отогрела и спать уложила. И Дымовых каких-то приплела... Фамилия у Полины красивая, двойная - Иванова-Ранева, и у Лидочки такая же. А Дымова - она, наверное, по отцу. Настасье не так "повезло" - была Горшкова, а замуж вышла, стала Крышкиной. Митюшка в школу пойдёт - задразнят... Мать-то горшком дразнили, а сыночка крышкой обзовут, да так и звать будут. Вот беда-бедовская...
============== Пирожок
Длинно вздохнув, Настасья бросала взгляд на спящую Лидочку - не проснулась ли - но Лидочка крепко спала, свернувшись калачиком под одеялом, чтобы скорее согреться. Настасья с Митюшкой садились ужинать, а Полина, наскоро сжевав картофелину и запив её простоквашей, садилась за работу...
С рассвета и до поздней ночи она вязала шали, которые требовали кропотливого труда. На то, чтобы связать одну шаль, не хватало дня - из-за сложных узоров и большого размера.
Закончив шаль, Полина стирала её и натягивала на вбитые в стенку гвоздики. Растянутая шаль занимала всю стену - такая была широкая. Лидочка удивлялась - сколько надо терпения, чтобы такую связать! Она бы так не смогла, она и варежки вязать устаёт, в глазах от узоров рябит, а ещё уроки на завтра делать...
А Полина теми же словами думала о дочери.
Готовые шали Полина относила в Шадринск, куда она ходила пешком. В Шадринске же она отоваривала хлебные карточки - свою, рабочую, и детскую Лидочкину.
За хлебом посылали Лидочку, и девочка привычно шла пять километров до города и столько же обратно, почти не чувствуя усталости.
Как-то раз ей вместе с хлебом дали по карточке сладкий пирожок. Все пять километров до дома Лидочка пробежала вприпрыжку, любуясь его румяными боками и вдыхая сладкий запах сдобы. Представляла, как обрадуется мама и как они будут его есть. А внутри, наверное, повидло. Интересно, какое? Яблочное или сливовое?
Во дворе ей встретилась Настасья, которой девочка, не утерпев, тут же похвасталась пирожком.
- Вот молодец, не съела, домой принесла! - похвалила её Настасья. - Мой-то Митюшка таких не ел! Разломите пополам да съешьте.
Так и сделали. Пирожок разрезали на две части, Лидочка в два укуса проглотила свою половинку, а Митя долго мусолил свою, вымазал повидлом губы, щеки и нос, счастливо улыбался и облизывал пальцы. А Полине пирожка не досталось вовсе.
- Глупенькая ты у меня! Не надо было Настасье говорить, съела бы сама. В другой раз дадут - съешь по дороге, домой не носи, а то опять она отнимет, - поучала дочку Полина. А восьмилетняя Лидочка никак не могла понять - ведь если она съест пирожок по дороге, что же тогда останется Митюшке? Он ведь тоже любит пирожки...
Но "другой раз" так и не наступил - пирожков по хлебной карточке больше не давали.