Так и жили, вместе перемогая тяготы военного времени. Вместе было - легче. Полина с Настасьей спали на кровати (вдвоём на одной), а дети - на сундуках. Спать на деревянном сундуке было жёстко, но Лидочка привыкла. Хлеба им хватало - ведь кроме двух детских у них были две рабочие карточки, а по рабочей карточке в день полагалось семьсот граммов хлеба.
Настасья работала медсестрой в госпитале, который разместился в здании Учебного Комбината в Горелихе, где до войны преподавал Лидочкин папа. Лидочка училась в поселковой школе, нянчилась с маленьким Митюшкой, вязала на продажу варежки и успевала ещё помогать матери.
Связав "изнелье" (так Полина называла свои платки и шали, коверкая непонятное слово "изделие"), Полина стирала его в тёплой воде и, выполоскав, осторожно натягивала на растяжку. Шали были такими большими и длинными, что их приходилось натягивать на вбитые в стену гвозди.
Растяжка для платков представляла собой деревянную квадратную рамку с гвоздиками по периметру. Лидочка обвязывала каждый гвоздик узенькой полоской бинта - чтобы не ржавел от мокрой шерсти (гвозди на стене она обвязывала стоя на табурете и держа в зубах ленточки бинта). Вдвоём с матерью они натягивали платок на раму, а когда высыхал - осторожно снимали.
Платки у Полины выходили сказочные - невесомые, прозрачно-кружевные, лёгкие и удивительно тёплые. Шали - грели словно шуба. У неё появились заказчики в посёлке, и Полина вязала для них платки, кофты и даже платья, а шапки и варежки поручала вязать Лидочке, терпеливо обучая девочку профессиональным секретам и тонкостям.
Платили поселковые кто чем мог: деньгами, картошкой, зерном. Лишнего Полина не требовала, брала, что давали. Тем и жили. В Горелихе Полину любили - работящая, мастерица-искусница, и берет недорого, по совести.
Степан написал жене, что подал кассационную жалобу в суд, и теперь ждёт пересмотра дела. Полина воспрянула духом, но вышло всё так, да не совсем... Был суд, Степана оправдали, но лишили офицерского звания (так как он всё-таки был запятнан, подписав липовые накладные), и на войну он ушёл рядовым...
=============== Лидочка
Офицерским семьям полагалось ежемесячное денежное довольствие, и не случись этой истории с накладными, Полина с Лидочкой жили бы безбедно. Но теперь Степан был простым рядовым и ничем не мог помочь своей жене и дочке.
В Горелихе они прожили почти до конца войны. От Степана не было вестей, за два года ни одного письма. И Полина решила уехать в Москву, к тётке Александре.
Но с отъездом ничего не получилось: Москва была "закрыта". Билеты продавали только эвакуированным, по эвакуационным карточкам. Полина с дочкой уехали из Москвы в апреле, за два месяца до начала войны, когда Степан заключил контракт с местным Учебным Комбинатом. Ни о каких эвакуационных карточках не было и речи. И теперь они не считались эвакуированными. А раз не эвакуированные, значит, местные. А раз местные, вот и живите " на месте".
К слову, местные жили по-другому, у них был свой дом, огород, скотина, хозяйство, работа... Жили безбедно, продавали хозяйственные излишки на Шадринском городском рынке, на вырученные деньги покупали в городе промтовары, а своим детям каждый раз привозили гостинцы - городские конфеты в бумажках и фигурные пряники в сладкой глазури. Что хотели, то и покупали.
А Полине приходилось платить за каждую картошину-морковину, не говоря уже о жилье, на оплату которого уходила половина заработанных денег. Полина выбивалась из сил, экономя каждую копейку, а жить было по-прежнему не на что...
Лидочка, которой шёл одиннадцатый год, выглядела девятилетней. В ней больше не было прежнего задора, из глаз исчез блеск, со щёк стёрся румянец. Она всё чаще сидела с вязаньем на скамейке, добровольно отказываясь от гулянья и игр, которые почему-то стали её утомлять, а раньше нравились.
Полина, никогда не обращавшая внимание на Лидочкины "капризы", с тревогой вглядывалась в бледное как снег лицо дочери, которая теперь - не капризничала, ни о чем её не просила и ничему не радовалась. Полина попыталась вспомнить, когда видела на её лице улыбку - и не смогла.
- Лидок, ты о чём задумалась? Пошла бы да погуляла, мороз нынче не сильный, градусов восемнадцать, не боле, ребятня на горках, а ты дома сидишь. Неуж тебе покататься не хочется?
- Хочется - эхом откликнулась Лидочка, и Полина обрадовалась:
- А коли хочется, так чего ж не идёшь?
- Мне подниматься тяжело в горку, я сначала иду, а потом не могу, не получается. Останавливаюсь и отдыхаю, а девчонки надо мной смеются и старой бабкой дразнят, - призналась матери Лидочка. Глаза её налились слезами от незаслуженной обиды, губы задрожали, Лидочка не выдержала и расплакалась:
- Я никогда на эту горку не пойду, и санки мне не нужны, вон - Митюшке отдай, пусть он катается, а я не хочу! И никогда не захочу!
- Ну, раз не хочешь, значит, не пойдёшь, плакать-то зачем? Слезами горю не поможешь, - утешала её Полина.
- А я хочу! Хочу кататься! - выкрикнула Лидочка сквозь слёзы. - И всё равно не пойду, потому что они меня дразнят, девчонки старой бабкой зовут, а мальчишки скелетом. Как меня увидят, кричат: "Скелет кататься пришёл!" А ещё кричат: "Где твой гроб?" За что они меня так, что я им сделала? - рыдала Лидочка.
Полина гладила её по спине и думала, что мальчишки правы: как есть скелет, одни косточки! Одиннадцать лет, для девочки - самый рост. А кормить её нечем, слаще морковки ничего не ела. Блинков бы ей напечь, да муки в доме в обрез, саламату не из чего варить. Да и масло как на грех кончилось, а без масла каша невкусная, без масла Лидочка не любит. Ложкой поковыряет, по тарелке размажет, да и скажет: "Больше не хочу, наелась уже".
(Саламату мне варила бабушка, и для меня это было лакомое блюдо, потому что - мучное, потому что - очень редко и потому что со сливочным маслом. Готовить саламату очень просто: муку, слегка поджаренную на сковороде без масла, заваривают крутым кипятком и не снимая с огня размешивают до состояния густого теста. И несколько минут держат на огне, помешивая, чтобы сварилась.
Если добавить щепотку соли и сливочное масло, будет очень вкусно, но можно и без соли. Можно без масла - тоже вкусно, но с маслом вкуснее. Только помните - как бы ни было вкусно, съесть можно только пару ложек: саламата очень тяжела для желудка).
Но о каком сливочном масле речь! У Полины не было даже растительного, и кипятку в саламату она лила столько, что у неё получался очень густой суп или очень жидкая каша, назвать которую саламатой можно с очень большим приближением...
Сливочное масло Лидочка впервые попробовала уже в Москве, когда вернулся с фронта Степан. Масло было в жестяной коробке, Лидочка открыла коробку и смотрела с изумлением на желтый непрозрачный лёд, какой бывает весной на Исети. Что же это такое и как это можно есть?
Отец засмеялся и сказал: "А как нравится, так и ешь - хочешь, с хлебом, хочешь - с кашей". Лидочка провела по "льду" ребром ложки - лёд оказался мягким, а на ложке осталась желтая вкусно пахнущая стружка. Лидочка положила стружку в рот, но прожевать не успела - стружка неожиданно растаяла, оставив во рту восхитительный, ни на что не похожий вкус...
Степан забрал у неё коробку, отрезал ломоть хлеба, густо намазал его маслом и протянул дочери со словами: " Кто же масло ложкой ест, дурочка...".
================ "Не такая" фамилия
Но всё это было потом, а сейчас, в голодном 1944 году, им надо было как-то жить. Если не уехать немедленно - Лидочка умрёт. Потому что "как-то" она жила слишком долго, и больше уже не может - внезапно поняла Полина. Ещё она поняла, что пойдёт на всё, чтобы вытащить дочку из того странного оцепенения, в котором она теперь жила, не радуясь жизни, а словно прощаясь с ней. Лидочка угасала на глазах.
Охваченная отчаянием, Полина металась по посёлку, стучалась во все двери и просила незнакомых людей о помощи - впервые в жизни она просила о помощи!
Помогла Полине еврейская семья, для которой она вязала на заказ вещи. Они собирались домой, в Белоруссию. Поезд шёл через Москву.
Узнав, что Полина не может уехать, они согласились взять её с собой, вписав её имя в эвакуационную карточку. Жирный фиолетовый "зэт" был прочёркнут небрежно, и последняя строка осталась пустой - к радости Полины и всего еврейского семейства: им от души хотелось помочь Полине и её дочке, и вот - такая удача!
Чернила подбирали всей семьёй, с упоением разбавляя фиолетовые чернила водой, подливая синие и вновь добавляя по капле фиолетовые. Вписывала фамилию Лидочка, старательно выводя буквы - чтобы получались такие же, какими написаны остальные имена.
"Иванова-Ранева Полина Савельевна" - потренировавшись на газетной бумаге, вывела Лидочка в эвакуационной карточке. У неё получилось очень похоже, но буквы всё же отличались.
- Молодец! А чернила-то один в один получились! - похвалил Лиду хозяин семейства, и девочка расцвела от радости.
На вокзале вышла заминка. Кассирша долго вертела в руках эвакуационную карточку, заполненную аккуратными бледно-лиловыми строчками:
"Михельсон Сара Абрамовна
Михельсон Натан Соломонович
Пекель Адам Янович
Пекель Соня Шлемовна
Михельсон Роза Натановна
Иванова-Ранева Полина Савельевна"
- А последняя-то фамилия другой рукой дописана, - вскинула брови бдительная кассирша. - И чернило побледней... И фамилия не такая! Явно из другой оперы. Явно не та.
- Ай, ты не на фамилию смотри, ты на человека смотри, - вступился рыжебородый черноглазый Натан. - Дочка упрямая у меня, за русского замуж захотела - я ей говорю, не пойдёшь, а она вышла, и всё тут! А я ей говорю, дети-то всё равно будут наши, всё равно евреи! Наша кровь. И как в воду глядел, внучка-то получилась - моя, тут и спорить не о чем. Вы посмотрите на неё! Красивенькая, умненькая, лицо как с иконы списано, а характер дедушкин. Мой, значит... - скороговоркой лопотал хитроумный Натан, подталкивая вперёд Лидочку - и впрямь черноволосую, с удивительными волосами - не прямыми и не кудрявыми, ниспадающими на плечи красивыми волнами.
- Да будет тебе выёживаться, Клашка, - лениво проворчал сидевший рядом с кассиршей мужчина. - ДокУменты у них в порядке, и дети в порядке (тут он подмигнул оробевшей Лидочке), пусть люди едут, раз им надо... Домой они, понимаешь ты? Домой ведь едут! Как же ты не понимаешь... Они ж всю войну ждали, всю войну мечтали, как домой вернутся! Тоже ещё, диверсантов нашла. Ты на них посмотри, какие из них диверсанты? Их же за версту видать, кто такие...
Пристыженная кассирша торопливо защелкала кнопками, оформляя билеты - на всех.
Много лет помнилась Полине эта семья, так выручившая их в тяжёлое военное время. "Если есть Бог - пусть им будет всё, чего они хотят, пусть здоровыми будут и счастливыми, и дети их, и внуки, и правнуки, - думала Полина. - И обязательно родных своих отыщут... и чтоб не мёртвых, а живых!"
Она никогда больше не встречалась ни с кем из этой дружной большой семьи, не узнала о том, как сложилась их жизнь. Но забыть их тёплое отношение, их бескорыстное, дружеское участие в её судьбе и в судьбе маленькой Лидочки, которой, если бы не они, пришёл бы конец... Забыть людей, подаривших её дочери жизнь, Полина не могла до самой смерти.
=================Тётя-Сашенька моя...
Добравшись наконец до Москвы, первым делом отправились на Варшавское шоссе, к тётке. Александра вышла на звонок и столбом застыла в двери. Полина молча повисла у тётки на шее, судорожно всхлипывая и повторяя: "Тётя-Сашенька, тётя-Сашенька моя! Родная моя! Никого у меня нет, ни отца, ни сестёр, только ты одна. Я ж думала, не увижу больше...".
Лидочка дёрнула мать за подол: "Мам, не на-аадо... Мам, я же тоже у тебя есть, и папа есть". Александра плакала от радости, без конца принималась целовать Лиду и обнимать Полину...
Жили первое время у Александры. Война кончилась. Отпраздновали Победу. От Степана по-прежнему не было писем, но Полина знала, что он живой. Знала - и всё!
Вернулись домой тётки Сашины сыновья. В комнатке стало тесно, сыновья при Полине молчали, но смотрели неприязненно - четыре года в окопах о доме мечтали, а домой приехали, так и жить негде! Надо уходить - поняла Полина. Но - куда?
В райисполкоме, где ещё до войны они со Степаном стояли на очереди на жильё, с ней даже разговаривать не стали (а она-то приготовилась рассказывать...)
- Жилья нет. Ждите, - сказали Полине.
- Сколько же ждать? Заявление-то до войны подавали! - возмутилась Полина. Стали искать её заявление - и не нашли.
- Нету заявления вашего.
- Как так - нету? А куда ж оно девалось?
- Потерялось. Война, что же вы хотите... Пишите новое, - предложили Полине. Домой она пришла в слезах.
- А заявление-то что ж не написала, надо было написать! - корила её тётка. - Жить-то где будешь? У меня негде, сама видишь. Зря ты оттуда ушла, слезами горю не поможешь. Ты вот что, девка... Садись и пиши новое заявление. Завтра с утра и отнесёшь! - велела племяннице Александра.
На следующее утро Полина отдала тётке запечатанный конверт: "На вот... В ящик почтовый бросишь..." Тётка взглянула на адрес и ахнула. Чётким Лидочкиным почерком на конверте аккуратно было выведено: "Москва. Кремль. Товарищу Сталину" Обратный адрес был указан - Александры. - "Ох, девка..." - только и сказала тётка. Полина забрала у неё конверт: " Лучше я сама отнесу. На почту. Так оно вернее дойдёт".
Жильё Полина нашла в соседнем доме, порасспросив соседей. Хозяин - Матвей Спиридонович - имел всего одну комнату, её и сдавал. Работал Матвей Спиридонович ночным сторожем, после ужина "отбывал на службу", и Полина с Лидой оставались одни - ночевать. Утром дед приходил и укладывался на топчан - спать. Лидочка отправлялась в школу, а Полина на работу.
Она устроилась на кондитерскую фабрику укладчицей. Платили на фабрике мало, зато Полина была сыта: на фабрике чего только не было - патока, орехи, какао, повидло, сахар и сливочное масло (из всего этого в начиночном цехе варили начинки для конфет) хлеб, который использовался в приготовлении пряничного теста, цукаты для украшения тортов - всё это можно было есть, сколько хочешь.
Сноровисто укладывая в коробки печенье, зефир и конфеты, Полина весь день не переставала жевать, так что к вечеру челюсти ныли и просили пощады.
Вот только Лидочке принести ничего не удавалось: на проходной работниц проверяли, выносить продукты строго запрещалось. А купить - было нельзя!
И тогда Полина придумала прятать зефир... в тапочках. С замершим сердцем шла через проходную, шаркая разношенными тапками и стараясь идти на мысочках, потому что под каждой пяткой лежала зефирина. Несмотря на все её старания, зефир в тапочках превращался в сплюснутые тонкие лепешки и намертво прилипал к бумаге, в которую был завёрнут.
Получив "гостинец", Лидочка зубами снимала зефирную массу и облизывала бумагу до тех пор, пока она не превращалась в сладкую бумажно-зефирную массу, которую она долго жевала и с сожалением выплёвывала в подставленную материну ладонь (глотать "угощение" Полина ей строго запрещала, угрожая наказанием. Лидочка не понимала, за что, но каждый раз покорно выплёвывала).