Смерть окружала моё военное детство. Не скажу, что я был запуган. Не скажу, что привык к ней как к чему-то обычному. Просто смерть была рядом с началом жизни и казалась мне неразрывной с ней, как тёмная сторона освещённых солнцем предметов.
Говорят, смерть на войне, защищая отечество, благородна. Не знаю, я не видел гордой смерти. Смерть рядом с жизнью всегда ужасна, нелогична, нелепа. "Зачем рождаться, чтобы умирать?"
Кроме свидетельства страшной войны с фашизмом в моём детстве запечатлелась и не утихающая в нашей стране война с народом. Власть над людьми всегда подразумевает насилие, и самый разгул произвола в сложные времена, когда вожди - подручные Антихриста делят мир, "жизненное пространство", просто зарятся на чужое. Такой, по сути, была - Вторая Мировая, и наша Великая Отечественная...
Я видел от всего лишь очень малую часть, но очень ярко.
Через несколько дней после освобождения Мещовска, в 1942 году, мама однажды послала меня в погреб за капустой. Требовалась закуска очередным гостям, воинам-освободителям. Когда я подошел к погребу, у входа стоял часовой с винтовкой. Он сказал, что в погреб заходить нельзя.
Я вернулся, сказал маме, и она выскочила вместе со мной.
- Ты что, нашу капусту охраняешь? -смеясь налетела мама на часового.
- Что приказано, то и охраняем, - сурово сказал боец, - Нельзя туда, женщина. Потерпи. В погребе временно арестанты. Скоро их увезут.
- Так они ж всю нашу капусту пожрут...
- Не бойся. Им сейчас не до капусты.
- Но как же быть? Зашли офицеры, а угостить нечем. Только капуста в погребе.
- Не знаю. Не положено.
- Придётся позвать на помощь офицеров, - решила мама, велела мне подождать, и убежала в дом. Вышел затянутый в портупею стройный лейтенант, о чём-то пошептался с часовым, и мне разрешили зайти в погреб.
- Только быстро, и не разговаривать там...
Затаив дыхание, я спустился по лестнице вниз, отодвинул засов, включил свет и опасливо вступил в погреб, превращенный в каземат. Я вздохнул свободно, увидев, что там на пустом ящике сидит только одна женщина, закутавшись в беличью шубку, и таращит на меня отвыкшие от света глаза.
Мне стало совсем не страшно.
Я подтащил к нашей бочке с капустой второй пустой ящик, залез на него, чтоб удобнее было наклоняться, снял гнет и кружки.
- Ты чей же будешь, мальчик ? - ласково спросила арестантка.
- Шуры Веремьёвой, сын, - ответил я.
- А...и Павла Артомоновича. А я -Алла Борискова. Не знаешь, наверное?
- Мне не велели с вами разговаривать.
- Ничего...С тобой ничего не случится. А ты посмотри на меня, запомни и поговори. Ведь меня скоро расстреляют. Больше никто не увидит, какая я была красивая.
Я уставился на женщину, забыв про капусту. Она, правда, была красивая. Тонкое лицо, каких я никогда не видел, пушистые ресницы, блестящие глаза. На голове не было платка, и каштановые волосы локонами спускались на плечи.
- А за что вас расстреляют? - спросил я.
- Ни за что. Да, ты не поймёшь, мальчик! За то, что я красивая. За то, что на меня написали донос. За то, что так нужно.
- Неправда. Вы обманываете. Зачем нужно расстреливать красивых? Вон, наша Дуся - тоже красивая...
- Значит, она не такая красивая, как я.
Женщина встала, распахнула шубку. На ней было обтягивающее, очень короткое шерстяное платье. Она была стройная, высокая, прямо, будто с картинки.
Она затуманилась внутренней болью, зябко опять запахнула полы шубки и, пока я набирал капусту, все говорила и говорила.
- Меня убьют сегодня или завтра как собаку. В темном дворе переполненной тюрьмы, в которой и места для меня не нашлось. Наверное разденут, -не пропадать же хорошей одежде, и какой-нибудь офицер пошлёт мои шубку и платье жене, а, может, подарит любовнице, жалкой простушке, вроде твоей родственницы Дуси.
Меня отвезут за город и закопают в безымянной яме. "Собаке - собачья смерть," - скажет могильщик .А я никого не предала. Я ведь знала твоего отца, Павла Артамоновича. Шофёр, перед войной стал секретарем райкома комсомола. Только скажи, и твоя мама болталась бы на виселице на площади: "Жена секретаря комсомола". Но я не предала, хотя завистники у вас были. Тоже писал кое-кто. Я скрыла. Это ты запомни, мальчик, - я, Алла Борискова, спасла жизнь твоей маме. А меня убьют за сотрудничество с оккупантами. Да разве я сотрудничила? Просто работала, делала, что могла, просто жила. Кто же не хочет жить? Но меня ненавидели серые люди, вши в фуфайках. Нет никакой радости жить ни среди зверей, ни тюфяков. Поэтому я и исчезну, уйду на тот свет невиноватая...
Я уже набрал капусты и сказал:
- Мне уходить надо...
Женщина зло сверкнула на меня глазами.
- Ничего. Послушай обречённую на смерть. Всю жизнь вспоминать будешь. Они ко мне взрослых не пускают, думают, малыш ничего не поймёт. А ты ведь поймёшь, правда? Ты главное запомни! Есть у меня дочка - Рита. Твоих лет. Наверное, ты её встретишь, как пойдёшь в школу. Так люби её, не бойся. Она ЧСИР - член семьи изменника Родины. Но ты-то знаешь - ни какой Родине я не изменяла, даже маму твою уберегла от ареста. Люби ее, Риту, другие тоже пусть любят отверженную. Сходите по ней с ума, деритесь на дуэли. Вместо меня! Не виноваты мы, не виноваты!..И отец мой, Петр Семенович, тоже не виноват...
- Мне идти надо... - чуть не захныкал я.
- Иди, мальчик, иди...Найди Риту и полюби её, как только сумеешь...
Женщина сникла и, закрыв лицо ладонями, опустилась на свой ящик у стены. Я, не оборачиваясь, тихо вышел их погреба, закрыл дверь и задвинул её задвижкой. "Люби, люби...- звенел голос у меня в голове, - Её убьют, а у неё всё любовь на уме... Я маму люблю и бабушку... А невиноватых у нас не расстреливают. Это фашисты расстреливали невиноватых..."
Я поднялся по бетонным ступенькам вверх. Лейтенант в портупее ждал меня рядом с часовым.
- Ты... чего долго? - спросил он и взял у меня чашку с капустой.
- Бочка высокая, - ответил я.
- Можешь гулять, я маме скажу, - продолжал лейтенант. - Только смотри у меня, никому ни слова, что там видел! - кивнул в сторону погреба.
- Ладно, - вяло пообещал я.
Но вечером мама меня спросила:
- Ну, кто там в погребе, кого это охраняли?
- Борискова в шубке. Она там одна сидела.
- А... шлюха немецкая. Секретаршей работала в комендатуре. С немцами на машине по городу разъезжала. Ну, так ей и надо! Это нехорошая женщина, сынок. Ты её не жалей...
- Она говорила, что тебя спасла. Не сказала немцам, что наш папка был секретарём райкома.
- Вон что? Не знала я. Может и правда! Значит и у шлюх бывает совесть. Я-то при чём, что твой отец работал в райкоме? Да и мало он там работал...
- Мам, а что такое шлюха?
- Гуляла с немцами. Подарки от них принимала. Наряжалась и красилась для них. Ну, ты ещё мал об этом спрашивать!
- А с нашими гулять можно?
- С нашими можно...Вот, дурачок, пристал с глупостями. Иди-ка спать!..
На следующее утро часового у погреба не было. "Значит Борискову уже увезли и расстреляли..."- не очень печалясь, подумал я. Ведь мама сказала, так ей и надо... Значит, так и есть.
Дня через два, крутясь на кухне, я услышал разговор того лейтенанта в портупее, его фамилия была Петров, с другим похожим на него лейтенантом, с которым они выпивали и закусывали.
- Шлёпнули эту красотку Борискову, - говорил Петров. - Жалко было, такая женщина! Гордая. Да, и вины-то особой не было. Говорят, гуляла с немцами. Но разве такое докажешь? Хотели отправить в округ, в Калугу, там разобраться. Не подвернулось оказии. Да, и не до неё было. Знаешь, сколько работы после освобождения? Дезертиры, полицаи...От них нужны показания. А эту шлёпнули в суматохе, чтоб исчезла, не волновала жителей. Представляешь, сколько бы пересудов было, если б выпустили ?! Тыловые особисты разобравшись, вернее всего её бы просто выселили. А нам по горячке всё спишется. Вон, сколько наших полегло! Что ж нам цацкаться с замешанными в сотрудничестве ? К стенке, понятное дело... Но жалко. Красивая была женщина.
Через неделю тот же лейтенант Петров рассказал еще об одной "ликвидации" настолько подробно и картинно, что до сих пор я помню об этом, как будто сам был тому свидетель. Слушателями в этот раз были Дуся и мама. Сидел также второй лейтенант, приятель Петрова. В большой комнате был накрыт стол, была водка и достаточно закуски. Мама пристроила и меня, чтобы я наелся. Я жевал тихо, как котёнок, - боялся, что прогонят из-за стола и я не дослушаю историю.
- Знаете, наверное, Борискова Петра Семёновича? - начал лейтенант.
- Конечно, знаем, - сказала моя мама. - Он до войны на нашей улице домуправом работал. Вежливый старичок, в очках. И при немцах тоже ходил по домам, за электричество деньги собирал, да на расчистку дорог выходить уговаривал. Безобидный дед, а что с ним?
- Безобидный-небезобидный, а при немцах он старостой у вас был. За это вчера его и шлёпнули,- сказал лейтенант Петров.
- Жалко старика ,- вздохнула мама. - А чем он виноват? Мы ходили снег чистить, он ходил нас уговаривал... За буханку хлеба, больше немцы никому не платили.
- Не скажите, Шура, - возразил Петров. - А дочка у него в комендатуре работала ...
- Ну, дочка сама за себя уже ответила.
- Не о том речь. Мне ведь самому приказали выполнить это задание, по ликвидации. Не хотел я, но приказ есть приказ. Приказы на войне не обсуждают. Хотите, расскажу, как было?
- Всё было согласовано. Заехал я к Борисковым домой вчера в 10 вечера. Живут они по Сталина,7, от вас через дом, на втором этаже. Говорю, так, мол, и так, Пётр Семёнович, вы окрестности знаете, не подскажите ли нам как проехать к деревне Митино, где-то в районе села Растворово. И, если вы не против, не окажите ли любезность - показать нам дорогу. Старик побледнел, словно его пригласили на виселицу, спрашивает:" А смену белья можно взять? Мы с женой приготовили..." "Нет, нет, что вы такое подумали, Пётр Семёнович,- говорю я. - Мы за час, полтора обернёмся. Ничего с собой брать не нужно!"
Старик оделся, попрощался с женой и её сестрой, тоже старушкой, даже галоши одел на валенки. Но я не остановил, хотя галоши, конечно, были ему ни к чему. Сели в машину, я спереди, рядом с водителем, старик сзади. Ни слова не говоря, поехали. Выехали за город, а там, через километр, поворот на Растворово. Пётр Семёнович заблаговременно предупредил о повороте. Здесь мы остановились. "Знаете, Пётр Семёнович, - говорю я, - теперь я сам найду это Растворово. Дело у меня секретное. Вам неудобно будет меня ждать. Вы за полчаса спокойно вернётесь домой. Идите, и спасибо Вам!" Старик начал было поспешно рассказывать о дороге, чтобы мы невзначай не заблудились, но заметил, что я его не слушаю, замолк и открыл свою дверцу.
"Так я пойду?" "Идите, Пётр Семёнович, прощайте." "Прощайте," - сказал старик, вышел и, втянув голову в плечи, не оборачиваясь, заспешил в сторону города. Я вынул свой ТТ, приоткрыл дверь и метров с 10 всадил старику в спину 3 пули. Первой, наверное, попал в затылок. Он не вскрикнул, не обернулся, молча ткнулся лицом в сугроб и замер. Я даже не вышел из машины. Минут через 10 подъехали, услышав выстрелы, дежурившие недалеко солдаты на "студебеккере", бросили тело в кузов и уехали хоронить в заранее вырытую яму. А я - сделал свое дело...
- Неприятное дело, - сказала Дуся.
- Конечно, - согласился Петров. - Именно нам, ОГПУ, приходится возиться со всякими отбросами общества: дезертиры, трусы, мародёры, - все через нас проходят. Можно подумать, что весь народ из таких состоит. Зато теперь, когда мы, наконец, начали гнать немцев, выходит не зря мы очищали армию и тыл, чтобы остались боеспособные патриоты...
Петров опрокинул в себя рюмку водки и замолчал. Я понял, что история закончилась, слез со стула, сказал маме, что пошел гулять, и ушёл. Петрова я больше в нашем доме не видел.
Сейчас, заново переживая события своего детства, довожу себя до старческой слезы и думаю: никогда они не убивали своих, глядя в глаза. Даже выражение "к стенке" не отвечало истине. На самом деле убивали, где придётся, и, в основном, исподтишка, в затылок. Наверное, и красавицу Аллу Борискову убили как-то по подлому, обманув и пристрелив, когда она этого не ждала. Уж дырки в спине не делали, чтоб не испортить её дорогую шубку, - это точно. Такие экзекуции наши "санитары общества" планировали и проводили как настоящие боевые операции.
В 1943 году я пошёл в школу. В 45-м наш класс перевели в другое здание, пристройку к средней школе на улице Луначарского. Здесь я оказался соседом по парте очень красивой девочки Риты Борисковой. Жила она с двумя бабушками в коммунальном доме возле Лебедева сада, куда их переселили с нашей улицы Сталина.
Взглянув на Риту, я сразу вспомнил 42-й год, погреб и слова красивой женщины: "Люби, мальчик мою Риту, люби, она не виновата..." Сердце моё замерло, даже волосы на голове налились электричеством. Я понял, что началась моя первая в жизни любовь. Я любил её три школьных четверти.
Рита аккуратно одевалась и не выглядела забитой. Гордая и одинокая - да, но не несчастная, не отверженная, от которой все отвернулись. Рассказать об этой детской необычной любви не может мой протокольный мозаичный слог, -здесь нужны другие слова, другой язык и, если у меня хватит оставшейся жизни, я напишу о первой любви другую повесть, чувственную и романтичную, какой она и была.
Сейчас скажу только, что весной 1946 года, когда учебный год был в самом разгаре, третья четверть, Рита однажды не пришла в школу. Мы узнали, что бабушкам её дали 24 часа на сборы, их увезли вместе с внучкой на поселение в Сибирь. Для нас Сибирь и каторга были одинаковыми понятиями. Все дети и учителя пожалели Риту, поскучали по ней, погрустили - и скоро забыли.
Я добровольно доживаю свой век в Сибири. Иногда думаю, что где-то в наших беспредельных просторах, в одном из городов или посёлков, как и я встречает старость моя ровесница, вряд ли сохранившая природную красоту, но запомнившая место рождения - город Мещовск, детство суровое, военное, маму и дедушку, рано исчезнувших из жизни, не оставив могил. И сомневаюсь я, что эта женщина питает уважение к своей родине, власти, которую иногда меняют, но она почему-то не меняется, нашему мучительному пути, которым мы всё идём и идём, но никуда не приходим.