Верещагин Олег Николаевич : другие произведения.

Братья

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Повесть, сильно похожая на "Прямо до самого утра" и являющаяся частью той же серии. Но имеет она - на мой взгляд - и самостоятельные достоинства...

  

Олег Верещагин

  

БРАТЬЯ

  
   Мы с тобою спокойны,
   По-детски спокойны.
   В нас Россия живёт
   И проходит сквозь войны...

Н.Кузнецов.

  

МОЕМУ ДЕДУ - ОФИЦЕРУ ВЕЛИКОЙ ВОЙНЫ И НАСТОЯЩЕМУ ПАТРИОТУ РОССИИ - И СОВРЕМЕННЫМ МАЛЬЧИШКАМ ПОСВЯЩАЮ Я ЭТУ КНИГУ

1. ГОД 1957 . ГРОЗА НАД ЛАГЕРЕМ

   Этой ночью над пионерлагерем "Засбомеко" разразилась гроза.
   Она именно разразилась над заводом - не пришла откуда-то, долго и ворчливо погромыхивая в отдалении, потом ближе, ближе, предупреждая о своём приближении. Она даже не примчалась внезапно и мгновенно, оповестив о себе молниеносным резким ветром и вихрями туч, как налетают иногда летние грозы. Когда в десять вечера директор лагеря дал отбой после вечерней прогулки, то небо было совершенно чистым, звёздным и спокойным. А в два часа ночи его разбудил страшный короткий хряск первого грома, слившийся воедино с фиолетовым разрядом молнии.
   Гроза вспыхнула прямо над головой.
   Вот уже пятнадцать лет - с тех пор, как расхлябанная полуторка вывезла его, фактически мёртвого, из блокадного Ленинграда по залитой водой Дороге Жизни(1.) - молодой директор лагеря не мог спать в грозу. Любой раскат напоминал ему взрывы снарядов немецких дальнобойных орудий. Так и сейчас - он вскочил с раскладушки и несколько секунд сидел на ней, вглядываясь в темноту остановившимися глазами и пытаясь понять, как далеко ударил снаряд. Потом отчётливо перевёл дух и - на ощупь, но быстро - зажёг керосиновую лампу.
  
  
   1. В период Великой Отечественной войны в осаждённый и блокированный врагом Ленинград одно время продукты доставлялись по льду Ладожского Озера, под обстрелами и бомбёжками. По этой же дороге из города вывозили раненых, больных и детей.
  
  
   Стенки его штабной палатки сотрясались от ветра, но дождя слышно не было. Временами неистовый фиолетовый свет, словно фантастические лучи, пронизывал толстый брезент. Гремел гром. "Сухая гроза, - подумал директор, поспешно одеваясь, - плохо..."
   В следующие пять минут он успел сделать массу дел. Загнал под навес героически торчащих у ворот лагеря часовых - мальчишки ёжились при каждом оглушающем ударе, подпрыгивали, но не уходили и даже в ответ на прямой приказ покинуть пост сперва упирались. Побывал у палаток младших отрядов - ребята спали без задних ног, зато обе вожатые в полуобморочном состоянии сидели на одной кровати под простынёй и тихо попискивали, не решаясь громко вопить из чувства долга. Разогнал с крыльца пищеблока дружную компанию из ещё четырёх вожатых обоего пола, вознамерившихся провести там, под удобным навесом, всю ночь. За туалетами встретился с завхозом и, вместе с ним завершив обход лагеря, остановился покурить под грибком у пожарного щита.
   Именно в этот момент рванул ливень, мгновенно превративший дорожки и площадки в ручьи и пруды, отражавшие всплески молний - гроза хоть и ослабела, но чуть-чуть.
  -- Сумасшедшая какая-то, - проворчал завхоз, качая головой в ответ на
   предложенный директором портсигар и доставая свой, набитый заранее приготовленными самокрутками с моршанской махоркой. Он имел в виду грозу, и директор кивнул. - Как завтра за продуктами ехать? Срок...
  -- Доедешь как-нибудь, - директор улыбнулся, предлагая спички.
  -- То-то и оно, что "как-нибудь", - буркнул завхоз, в ответ сам давая начальнику прикурить от немецкой зажигалки, с которой не расставался уже почти двадцать лет. - Милое дело - лошадь была. Нет, выпросил ты ведь этот виллис...(1.) Не проедет ведь по такой дороге после проливня.
  
   1. Американская легковая машина, первый джип. Широко использовалась в СССР в 1942-1965 г.г и выпускалась на наших заводах (т.н. "Иван-Виллис")
  
  
  -- На руках вынесешь, не привыкать. Или забыл?
  -- Шути, шути... Вот заночую завтра на полпути, тогда повертитесь.
  -- Ночуй, только ключи от каптёрки оставь. Запас-то небось есть?
  -- Не вздумай! - встревожился завхоз. - Там к закрытию - сгущёнка, шоколад, конфеты, пастила, всяко такое...
  -- Напоследок решил детей до диатеза закормить и разом все передержки
   по экономии списать? - поддел директор завхоза. Тот обиженно затянулся поглубже, пряча огонёк в кулак. - Старшинская твоя душа...
  -- Ну уж тебе и грех, - ответил завхоз. - Или плохо кормлю? А поваров я
   тебе каких нашёл? Где б ты таких искал? Старшинская душа... - повторил он. - Грех тебе, говорю. Ну ладно - эти, вожатый твои, студенты, зелёные совсем. Но ты-то всё ж таки повоевал, хоть и под конец... Помнишь, небось, как мы на Балатоне,(2.) когда болгары нас из окружения выручали - ведь коня дохлого свинтили и похвалили... Да ты и до этого... - и завхоз перебил сам себя. - Ладно, побегу. Скоро уж и выезжать, так хоть посплю немного. Вроде потише становится.
  
   2. В конце войны у венгерского озера Балатон были очень тяжёлые бои, в которых отличились наши союзники - болгарские войска.
  
  
   И он, пожав руку директору, канул в темноту, которая булькала и хлюпала на сотни разных мокрых голосов, то громких, то вкрадчивых.
   Директор остался стоять, докуривая. Когда он вспоминал войну наяву, то первым делом на ум приходил не сорок пятый, когда он, едва попав на фронт добровольцем, почти сразу чуть не погиб в боях у Балатона. Не детский дом и не ФЗУ(3.) в Казахстане, куда он попал из Ленинграда. И даже не сама блокада. А один её эпизод... или не эпизод, а воспоминание, потому что он не мог даже точно сказать, было ли это на самом деле...
  
   3. Фабрично-заводское училище. В таких училищах, открытых при крупных заводах, час-то обучались ремеслу, одновременно жили, лечились и питались дети и подростки - сироты и эвакуированные.
  
  
  
   Из всего пионерского отряда - двадцати мальчишек и девчонок, раз-носивших почту - уцелел он один. Остальные умерли от голода. Директор не мог для себя внятно объяснить, почему продержался дольше остальных - он не был крепче, не питался лучше, не жил теплее... Не получалось даже понять сейчас, почему он с таким упорством таскал и таскал сумку с письмами и горн, хотя адресатов становилось всё меньше и меньше, а лестничные пролёты - всё длиннее и круче, дни делались короче, а ночи - холоднее... Помнилось, как однажды он вернулся домой и не сразу понял, что старшая сестра и мама умерли - они лежали вместе на кровати, и он лёг тоже, как обычно, уснул и только во сне ощутил, что они холодные, как всё кругом. Наверное, именно тогда он переломился и ушёл утром в последний раз, понимая, что не вернётся и жалея только об одном - что некому передать сумку и горн.
   А вот дальше... Что было дальше? Следующим внятным воспоминанием была полуторка и холодный ветер над кузовом. Но между уходом из дому и Дорогой Жизни было ещё что-то...
   Его несли. Его нёс на плече рослый, живой, сильный человек, каких не могло быть в Ленинграде тех лет. И прямо перед глазами - директор помнил это отлично - на странной куртке, на груди, была табличка с надписью, с названием американской реки из приключенческих книжек:

C O L O R A D O

   Конечно, этого не могло быть. Но у директора не получалось избавиться от этого навязчивого воспоминания...
   ... - И чего он нас сюда загнал? - ворчал Игорь. - Что мы - младшие, что ли? Подумаешь - гроза... Разве настоящие часовые из-за грозы с поста уходят? Я вот в одной книжке читал, про Помпею, знаешь такой город римский, его пеплом засыпало во время извержения? Так учёные раскопали там часового. Он около арсенала стоял. И только голову закрыл плащом от пепла, так и погиб на посту, с места не сдвинулся. А тут - гроза... - Игорь сердито сплюнул. Он не замечал, что Лёнька не поддерживает разговор - Игорю вполне хватало собственного недовольства.
   Поставив ноги на скамейку и полуприкрыв глаза, Лёнька смотрел наружу из-под навеса. Он тоже не боялся грозы, гроза была даже красивой. И уж, конечно, не ушёл бы с поста самовольно, хоть рвись вокруг настоящие снаряды. Но мокнуть - тоже ничего хорошего и неплохо вот так посидеть в сухом месте, глядя, как ветвятся в небе и отражаются в лужах молнии.
   Ещё ему хотелось рассказать Игорю свой сон, который снился перед тем, как их в час подняли на смену. Вернее - не Игорю, а кому-нибудь вообще. Игорь вряд ли поймёт. Он был хороший парень, смелый и надёжный, но совершенно без фантазии, даже обидно за него. А сон был - как будто из фантастической книжки, и Лёнька, ещё стоя на посту, всё думал и думал, где он мог читать, видеть или слышать похожее. Ведь человеку не может присниться совершенно незнакомое - об этом законе Лёнька читал в книге "Необычные явления природы". И, кстати, получалось, что нигде и никогда ничего похожего ему в жизни не встречалось... Может быть, сон "склеился" из кусочков разных воспоминаний, про которые он и сам не очень-то помнил? Такое тоже бывает...
   Но в чём-то сон был и тревожным, хотя Лёнька не мог сам сказать, в чём именно. Он видел небольшую комнату, обставленную странной, непривычной мебелью, которая выглядела как-то несерьёзно, из трубочек и пластинок. В огромное, без переплёта, окно вливался солнечный свет и скреблись зелёные ветки. На необычно голых, белых, словно в больнице, стенах тут и там висели яркие цветные плакаты. Пол блестел, ни ковра, ни половиков не было. На широком полированном столе стояло множество непонятных приспособлений, среди которых выделялся плоский, не толще книжки, экран телевизора, очень слабо похожего на те аппараты, которые Лёньке несколько раз доводилось видеть и пару раз смотреть. Что самое поразительное, на этом экране быстро сменяли друг друга цветные картинки, фотографии и чертежи, перемежавшиеся кусками текста. Комната чем-то напоминала жилища будущего из недавно прочитанного Лёнькой романа "Туманность Андромеды" писателя Ефремова.
   За столом сидел мальчишка лёнькиного возраста - лет четырнадцати. Босой, одетый в странные и смешные цветастые трусы (с надписями!), мальчишка быстро печатал восемью пальцами на чём-то вроде печатной машинки, но тоже странной и без бумаги! Как раз когда Лёнька всё это увидел, мальчишка сделал быстрое движение - часть стола с печатной машинкой уехала внутрь самого себя - вскочил и быстро заходил по комнате, отпихивая с дороги лёгкие стулья, какую-то обувь, большую сумку... Потом подошёл к окну и остановился. Теперь Лёнька отчётливо видел его лицо - хмурое, со сведёнными бровями, сильно загорелое, с широко расставленными серыми глазами. И - с серьгой в ухе! С круглой и маленькой.
   Именно в этот момент Лёньку разбудили на смену. Он разозлился даже, хотя вообще-то в лагере Завода сборных металлических конструкций -
   отсюда и диковатое название "Засбомеко" - ему всегда нравилось и ездил он сюда уже не первый год.
   - Лёнь, ты чего, спишь, что ли?
   Лёнька встрепенулся. Оказывается, уже пришла смена - Славка Гаранин и Рэм Тоуманов стояли рядом и отряхивались от воды. От палатки они чесали бегом, сунув под рубашки кеды с запрятанными в них носками - и всё равно здорово вымокли, что ничуть не ухудшило их настроения. Оба буквально рвались в бой и больше всего жалели, что им придётся дожидаться окончания грозы под навесом.
   - Ну давайте, чешите отсюда, - весело сказал Славка, присаживаясь на скамейку и полоща в скопившейся с навеса луже ноги, чтобы обуться. - Ворота в надёжных руках, враг не пройдёт.
   - А если и пройдёт, - добавил Рэм, - то нас не заметит. Мы тихо сидеть будем.
   В этот момент - словно по волшебству! - гроза прекратилась. Как будто выключили лампочку - раз и всё. Мальчишки переглянулись, Игорь осторожно выглянул из-под навеса, пожал плечами:
   - Чудеса... Глянь-ка, пацаны, совсем чистое небо.
   В самом деле, над лагерем вовсю перемигивались звёзды. Могло показаться, что гроза всем только приснилась, если бы не лужи и неумолкающий плеск капель вокруг. Стало прохладно, а потом совсем рядом, в кустах за воротами, запел соловей. Все четверо часовых - и сменившиеся, и сменщики - молчали, слушая ночь. Мальчишки не говорят красивых слов, но чувствовать умеют очень остро. Поэтому заговорить не решался никто, пока бесконечную звонкую трель не перебил вдруг иной звук, заставивший всех четверых вздрогнуть.
   Казалось, что кто-то зевнул - именно к ленивому громкому зевку звук был ближе всего. Но чтобы так зевнуть, нужно было быть размером со слона, не меньше...
   Мальчишки тревожно переглянулись. Рэм облизнул губы и сказал:
   - Это в развалинах. Точно говорю.
  

2. ГОД 1957 . НОЧНАЯ ИСТОРИЯ

   Развалины старого барского дома изгрызенной подковой лежали на берегу заболоченного пруда километрах в двух от пионерлагеря и на вдвое большем расстоянии от ближайшей деревни. В зелёном, заиленном пруду водились здоровенные, как сковородка, караси, но от деревни к развалинам не было даже тропки. От пионерлагеря тропка наоборот - была. Но её протоптали не любители рыбной ловли, а любители острых ощущений. Нар-од городской и легкомысленный, пионеры вот уже десятый год регулярно навещали развалины. Правда - по преимуществу днём. Ночью - в этом сходились самые бесшабашные - в развалинах было редкостно неуютно и не просто страшновато, а прямо-таки жутко. Это не значит, что ночью там не был вообще никто. Но такие походы гарантировали - не грозили, а именно гарантировали! - исключение. Да и то сказать - кто-то сломал руку, кто-то
   ногу, кто-то провалился в яму и сидел до утра. Один парень утонул, запутавшись в водорослях. А двое мальчишек - об этом только шептались - семь лет назад просто-напросто пропали и не нашлись, как их не искали. Правда, кое-кто утверждал, что они всего лишь сбежали и обнаружились через полгода в городе Нарьян-Мар.
   Игорь относился как раз к таким скептикам. Звук напугал и его, но он, не подавая виду, зевнул:
   - Ну и что? Болото бурчит...
   - Ты "Собаку Баскервиллей" читал? - округлил глаза Рэм.
   - Ну читал...
   - Там Стэпльтон тоже убеждал доктора Ватсона, что это просто болото урчит, когда его собака завыла. А чем всё кончилось?
   - Это в Англии, - возразил Игорь. - И вообще фантастика.
   - Сам ты фантастика! - вскинулся Рэм. - Ну и что, что в Англии?! Вот ты послушай. Это тётя Клаша из медпункта рассказывала, когда я ногу пропорол и там лежал... Пошли только на ворота станем, раз дождя нет.
   Все четверо перебрались к воротам и расселись на одной их половине - спинами к лагерю, лицами к лесу. Рэм помолчал и заговорил:
   - В этом доме раньше, до революции, жил богатый помещик. Он был граф, долго жил в Ленинграде - ну, в Петербурге - но его от двора прогнали, потому что он не верил в бога...
   - Прогрессивный был, значит, - заметил Игорь. Лёнька и Славка сердито на него посмотрели, но Рэм не обратил внимания и продолжал:
   - Но он верил в сатану. И занимался разными экспериментами, только никто не знал точно, какими. Тогда к его дому была дорога, и все сёла вокруг принадлежали ему. Он у крестьян считался даже добрым, потому что не заставлял их работать на себя, а просто брал деньги оброком и позволял им делать, что они хотели...
   - ...и звали его Евгений Онегин,(1.) - добавил Игорь. Но Рэма было не сбить:
  
   1. Намёк на строки из поэмы А.С.Пушкина "Евгений Онегин":
   ...Ярем он барщины старинной
   Оброком лёгким заменил -
   И раб судьбу благословил...
   Оброк - регулярная выплата денег барину - считался куда более лёгкой формой эксплуатации крестьян, чем барщина - постоянная - до 6 дней в неделю - работа на барина.
  
  
   - ...Так продолжалось много лет. Постепенно крестьяне стали замечать, что в сёлах часто пропадают дети. Но на барина никто не думал. Всё сваливали на цыган, те перестали заезжать в эти места, потому что крестьяне их били и даже убивали. И ещё на диких зверей, тогда тут леса вообще были непроходимыми. Устраивали облавы и вообще...Вот. А у барина была дочь, только жила не с отцом, а всё ещё в Петербурге, потому что училась в...
   - Баумановском институте связи. И была она красавица, - заявил Игорь. Славка пнул его в щиколотку:
   - Иди-ка ты... спать. Чего ты мешаешь слушать, интересно же!
   - Молчу, молчу... Так, Рэм, и была она красавица...
   - ...и была она красавица, - невозмутимо продолжал Рэм, - а училась в Смольном, где раньше был институт благородных девиц. И там, в Петербурге, она познакомилась с гусарским офицером. Ну и они влюбились друг в друга. Да так, что этот гусар, когда дочь помещика закончила Смольный и поехала домой, вышел в отставку и поехал следом. Но он был бедный и не знал, как половчей обратиться к барину. Тогда они с девушкой договорились, что гусар поселится в деревне на границе владений отца и будет ждать. А пока они станут встречаться тайно... Так и было. Они почти полгода встречались, и гусар стал замечать, что его любимая с каждым разом приходит на встречу всё более и более грустная. Он расспрашивал её, что случилось, но девушка отмалчивалась. И гусар стал уже думать, что она его разлюбила и просто боится об этом сказать... - Рэм отломил веточку и пожевал её, постучал пятками по перекладине ворот, как бы испытывая терпение слушателей. Трое мальчишек молчали. - А у гусара, - продолжал Рэм, - был слуга из крестьян, но не крепостной, а лукаш. Это такие свободные мужики, которые занимались охотой и нанимались как бы егерями к господам. Этот лукаш вместе с гусаром воевал против шведов, французов, турок и персов и относился к нему, как к сыну. И вот пока гусар кроме этой девушки ничего не видел, лукаш перезнакомился с местными людьми и - делать ему было нечего, скучно же! - стал выслеживать, кто же всё-таки крадёт детей? Он был опытный и не верил в цыган, думал, что это какой-то зверь... Взрослые ему помогать боялись, потому что уже все думали, что это какие-то черти или что-то вроде. Но нашёлся один пацан, сын барского лесника, у которого как раз пропала сестра. Он не испугался. Они с этим лукашом стали вместе следить, искать в лесу... И вот однажды гусар со своей девушкой гуляли по берегу речки на самой границе владений её отца. И тут появился этот мальчишка. Он был весь в крови и едва стоял на ногах...- Рэм опять помолчал. На этот раз никто и не думал посмеиваться или хотя бы подавать реплики. Рассказ увлёк всех. - Мальчишка сказал, что во всём виноват отец девушки, что слуга гусара погиб, чтобы дать ему - ну, парню этому - убежать. И умер на руках гусара. А девушка, побледнев, зарыдала и призналась, что её отец продал душу сатане и дети нужны ему, чтобы приносить их в жертву. Она же молчала, потому что отец предупредил: если она посмеет хоть что-то кому-то сказать, то он погубит её любимого. Оказывается, он про него знал... Тогда гусар взял пистолеты, саблю и поскакал в имение. И девушка с ним. В ту же ночь имение сгорело, все пропали - и барин, и его дочь, и гусар. Пруд с тех пор начал зарастать, а люди перестали ходить в ту сторону, потому что там сохранились ходы в места, из которых приходили к барину слуги сатаны, выполнявшие барскую волю в обмен на жертвы...
   - Хватит гнуть, - не выдержал Игорь. Славка не выдержал:
   - Ну чего тебе надо?! Не нравится - иди спать, смена ваша кончилась!
   - Да при чём тут нравится-не нравится?! - тоже рассердился Игорь. - Ну ты сам подумай - какой сатана, какие черти?! Вы что, крестьянские дети в ночном, что ли, как у Некрасова?! Скоро люди на Луну полетят, а вы?! А ещё пионеры, в комсомол вступать собираетесь!
   - Интересно же, - возразил Лёнька. - При чём тут Луна и комсомол? Ник-то не просит тебя верить, просто интересно, и всё... И чего ты кричишь?
   - И вообще, - Рэм поболтал ногами, почесал коленку. - Вообще разные штуки бывают. И не только в старые времена. Вот мой отец. Он в войну был партизаном в Осетии, ну, где мы раньше жили, пока его сюда не перевели. У них был человек, который умел раны заговаривать. Принесут кого-нибудь, врач у них был, скажет сам: "Это всё, этот умрёт, несите к колдуну." Его так и звали - "колдун". Принесут, тот пошепчет, поводит руками, и человек спустя время выздоравливает. Это недавно было, а мой отец сами знаете - слова неправды не скажет, скорей язык себе откусит. Так что, и этого тоже не было? Врёт отец?
   Игорь раздражённо сопел. Главный инженер Тоуманов был известен всему заводскому посёлку как человек кристальной честности, что тут говорить? Помолчав, Игорь кивнул Лёньке:
   - Ну вот ты, ты книжки читаешь разные, про всякое... Вот ты скажи: может такое быть? Чтобы черти и всё такое?
   Лёнька задумался. И книжки и его личный опыт, и взрослые однозначно утверждали: чертей не бывает, да и вообще всё сверхъестественное имеет рациональное объяснение. С этой позиции он и начал излагать:
   - Ну... Могло быть так, что этот барин просто спятил и думал, что служит сатане. И на самом деле детей убивал, и дочь была, и гусар, и охотник, и пацан, сын лесника, и дом сгорел... А потом люди просто со страху перестали туда ходить и придумали такое, как их учили в церкви и всё прочее - мол, от сатаны...Только ты зря, Игорь, ерепенишься. Просто красивая сказка. Чего ты как на собрании совета отряда?
   - Да ну вас, - отмахнулся Игорь. - Деревенские болтают, а вы повторяете.
   - А что деревенские - не пионеры и не советские? - возразил Рэм. - Однако верят... во!
   Ленивый зевок повторился. Мальчишки притихли, но Игорь почти тут же соскочил с ворот и предложил, уперев руки в бока:
   - Пошли туда? Ну? Что? Зыбо? Зыбо прямо сейчас сходить и проверить, кто там воет?!
   Оставшиеся трое переглянулись. Славка покачал головой:
   - Ничего не зыбо. Просто ты же сам видел, там и днём-то ноги переломаешь на раз. На Дениса Тихоновича только наскребём неприятности... Прежний директор тут сторожей держал с волкодавами во, - и он чиркнул рукой на два метра от земли, - чтобы никто за территорию и носа не совал, а Денис Тихонович даже вместо забора ограду из жердей поставил...Нечестно будет. Я не пойду, и можешь думать, что боюсь, мне всё равно.
   Рэм и Лёнька поддержали его кивками. Игорь, кажется, хотел обозвать всех трусами, но потом махнул рукой:
   - Ну и ладно... Пойду я спать, - и, не прощаясь - очевидно, всё-таки разозлившись - зашагал по тропинке.
   - Пока, счастливо отстоять, - попрощался с ребятами Лёнька и неспешно пошёл следом.
   Сонное лагерное царство не поколебала даже гроза. До рассвета оставалось не так уж долго, в это время сон самый крепкий. И в Лёнькиной палатке тоже все спали, даже Игорь, пока Лёнька неспешно шёл, успел уснуть.
   Лёнька тоже завалился на раскладушку, аккуратно повесив форму на вешалку в ногах. Ему казалось, что он сразу уснёт, потому что глаза так и слипались. Но, едва он улёгся удобнее, как сон отступил. Не испарился вообще, а ещё противнее - кружил где-то рядом, а стоило вроде бы задремать - отлетал, как будто спугнутый. На его грани толклись и шумели мысли, самые разные и перепутанные в клубок, из которого лень было вытягивать отдельные нитки. Лёнька не смог бы даже точно сказать, спит он или нет.
   В затянутом полиэтиленом окошке начало сереть. И вдруг Лёнька понял, что видит это окошко, и рассвет за ним, и палатку во сне, зыбком и
   колышущемся, как глубокая речная вода...

3. ГОД 1957 . СТРАННЫЕ СТРАННОСТИ .

   Шум в лагере начинается с подъёмом и утихает где-то через полчаса после отбоя. Всё остальное время забито шумом, как подушка - перьями. И точно так же, как почти невозможно вычистить отовсюду разлетевшийся из подушки пух, невозможно заставить лагерь замолкнуть даже при помощи самой жёсткой дисциплины. Никогда и ни при каких нормальных условиях не будет тихо там, где собрались триста мальчишек и девчонок в возрасте от семи до пятнадцати лет.
   Площадки - футбольная, волейбольная, баскетбольная - шум. Теннисный корт - шум. Беседка для тихих игр - шум почище чем где бы то ни было, даже за шахматными досками шум, да ещё какой! Библиотека - шум. Медпункт - шум, бунтуют перекупавшиеся, перегревшиеся и переевшие, доказывая, что у них "всё прошло". Дорожки - шум, по ним обязательно кто-то куда-то бежит, несётся, спешит. Душевые - шум, потому что кто-то в библиотеке опрокинул пузырёк красной туши, когда рисовали газету. Тир - шум, заглушающий выстрелы пневматичек. И даже в дальних аллеях, к лагерю, собственно, и не относящихся - шум, потому что сюда отчётливо до-летает из трёх лагерных репродукторов:
   - Ну-ка, солнце, ярче брызни... - или ещё что-то, в зависимости от того, какую пластинку крутит перед репродуктором радист лагеря.
   А уж если учесть, что сегодня по волейболу - товарищеская встреча, на которую официально, с гонцами и вызовом, приглашены мальчишки из села, то можно представить, какой это ШУМ!
   Лёнька волейбол не очень-то уважал, предпочитал футбол. Но так получилось, что в селе про него почти ничего не знали. Так что Лёнька оказался на трибуне, где вволю можно поорать-поболеть. Что он и делал, да с таким усердием, что в перерыве понял: если сейчас не попьёт, то просто помрёт. И он галопом помчался в сторону кухни с дальним расчётом - если там остался утренний компот и если сделать вид, что бежал от Москвы, то сжалятся и нальют кружку.
   На кухне царила свирепая атмосфера. Повариха (старший повар) тётя Стеша в своё время кормила целый разведбатальон и сохранила все тогдашние ухватки. Про неё рассказывали, что однажды на кухню напали немцы, и тётя Стеша отбилась от них секачом для мяса и ведром кипятку - если честно, в это верилось. Своих помощников и помощниц тётя Стеша гоняла, как голубятник голубей - один свисток, и всё мчатся в нужную сторону. А к пионерам и октябрятам относилась как к своим разведчикам, про которых как-то раз вечером рассказывала на крылечке хозблока молодым работницам: "Отвернёсьси - полбарана унесли. Тока за тем погналась - шомором две банки сгущёнки увели и концов не сышшеш..."А сейчас старший повар была занята - она ругалась с директором.
   - Да чего ж это такое, Дениска?! Чего ж мне теперь - в засаду за котлами ложиться, а то я за день не наломалась?! Ведь третий раз кухонь обкрадывают! Считай сам, - она уперла одну руку в бок, вторую поднесла к лицу Дениса Тихоновича, - попервой: буханку хлебу и килек банку непочатую. Вторысь: полбуханки, белого четверть и мяса холодного кусок. А сегодня - печеньев пачку и в обрат кильку. В самый дожж и приходил кто-то, аж весь подоконник запакостил... да хитрый какой, чем-нито крюк снаружи вздел и влез!
   - Неужели кто-то из наших?- спросил директор.- Не хотелось бы думать...
   - Не наш, то-то и дело, - помотала пальцем тётя Стеша. - По следам-то вроде бы и взрослый. Размер сорок третий так.
   - Ну вы скажете...
   - Да ты дослушай...По следам да. А в шшолку пролез - взрослый нипочём не просклизнет, там окошко дале и не отворяется, я уж сто раз Василичу говорила... И на ногу лёгок, тоже видать по следу.
   - Из села кто-то? - предположил директор. Повариха вздохнула:
   - Да вот я и не знаю, что думать... Рази ж кто оттуда летом да на кражу кеды оденет? Босой пойдёт... Подошва один в один от кедов, в пупырях вся... В общем, ты делай, чего хочешь, но чтобы этого попрыгунчика мне заарестовал. А там я его березовой кашей досыта накормлю. Може, дачник какой с жиру балует, ему полезно будет... Тебе чего?!
   Эти слова были обращены к Лёньке, и он, поняв, что компот не светит, молча и быстро слинял.
   Напился он около фонтанчика, но вода была тёплая и отдавала железом, как из колонки. Судя по шуму, игра ещё не возобновилась. И точно - игроки и болельщики вперемешку сидели и стояли вокруг площадки, а там перетягивали сетку и заново размечали песком зоны. Лёнька, неспешно пробираясь к своему месту, краем уха услышал спор - спорили один из сельских, Сашка, и Максим, парень из одного с Лёнькой отряда, аккуратный очкарик.
   - А я тебе говорю, что ни сомы ни ужи коров доить не могут и не умеют, - говорил Максим флегматично. - Просто пастух выдаивает.
   - Ну да, пастух, тебе что сейчас, старое время?! - горячился Сашка. - Он сам и видел...
   - Потому и говорю тебе, что он сам и доит.
   - О чём разговор? - заинтересовался Лёнька, останавливаясь. Максим усмехнулся:
   - Да вот, убеждает меня, что у них в селе завёлся феномен: ночной доильщик крупного рогатого скота... Игра-а-а!!!
   Странно, но интерес Лёньки к игре испарился моментально. Нет, он сидел на своём месте, но думал совершенно о другом.
   С кухни третью ночь пропадают продукты. Кто-то доит коров из ближнего стада. Если сложить один и один - получается человек, которому надо есть, но который не может добыть еду обычным способом: купить или даже попросить.
   Странно, от каких мелочей зависит иногда информация. В лагере знают, что пропадают продукты, но думают, что это кто-то из приехавших в село дачников - верно, бывают такие козлы. В селе знают, что коров доят, но сваливают это на старую байку про сомов и ужей, которые-де могут доить скотину. А он, Лёнька, захотел пить, забежал на кухню - и оп! Стал обладателем и той и другой информации, а вместе она приобретает совсем иную окраску...
   И кто это может быть? Шпион? Лёнька усмехнулся. Глупость. Скорее уж - сбежавший из лагеря зэк. В данном случае - из спецшколы или колонии для малолетних. Молоко, консервы, хлеб, а прятаться можно в развалинах, лучше ничего и не ищи. Отец говорил, что так иногда делают те, кто попал за решётку первый раз и по глупости - им некуда идти, они не знают никаких "малин", вот и прячутся, пока зима не настанет.
   Рассказать? Если честно, Лёньке не очень-то хотелось это делать. Едва ли этот типчик так уж опасен. Городская жизнь не раз сталкивала Лёньку с такими "приблатнёнными" - отсидев год-полтора, они выходили все из себя герои, но в реальности были глупыми и трусоватыми, быстро терявшимися при решительном отпоре. Родителей у таких или не было вообще, или они пили по-чёрному и вообще при ближнем знакомстве их становилось жалко. Конечно, он вроде бы обязан доложить, да и для самого прячущегося будет лучше, но всё-таки... Примеряя на себя ситуацию, Лёнька честно признался, что предпочёл бы сбежать и три-четыре месяца отгулять на свободе, чем покорно сидеть и дожидаться законного освобождения. Конечно, эти все сидят по глупости, у нас же нет такого, как на Западе, чтобы сажали детей, потому что они крадут с голоду или за политику - за это и сесть не обидно. И всё-таки...
   - Да ну его, - вслух сказал Лёнька и вернулся к игре. Но всего лишь на какой-то миг, потому что его взгляд упал на человека, стоявшего за противоположным концом поля, на тропинке между кустов.
   Парень явно "болел", хотя и не поймёшь, за кого именно. Но вёл себя азартно. Одетый в светло-серую безрукавку и какие-то штаны - не форменные шорты, а именно штаны - он был точно не из лагеря. Но и сельского напоминал не слишком. Лёньку он не заинтересовал бы совершенно, если бы не одно обстоятельство, в принципе и приковавшее его внимание.
   Его лицо - сильно загорелое, с широко расставленными глазами - других подробностей издалека не рассмотреть - было лицом мальчишки из Лёнькиного сна.
   Незнакомый мальчишка дёрнул головой, словно отгоняя муху. Быстро обвёл взглядом трибуны. Лёнька не успел отвести глаза - взгляд мальчишки безошибочно нашарил его, и Лёнька опустил глаза.
   Когда он осторожно посмотрел из-под ресниц - на тропинке никого не было...
   ...Конечно, наука говорит, что бывает всякое. Например, человек где-то в толпе увидел лицо. Даже не заметил, что увидел его, мало ли лиц мелькает вокруг. Но чем-то это лицо его мимолётно удивило. И вот человек видит поразившее его во сне - ведь на самом деле люди ничего из увиденного не забывают, только как бы "откладывают в дальний ящик" памяти. А потом опять - случайно! - сталкивается наяву, но уже явственно. И готова "загадка": "Откуда я его знаю, почему он мне во сне снился, я же его никогда не видел?!" Так, наверное, было и здесь. Ну и дальнейшее уж тем более не было тайной. Парень отдыхает у кого-то в селе и пришёл посмотреть на игру, вот и всё. А вот интересно, у него что - правда в ухе серьга?! Это у Лёньки в голове не укладывалось куда больше, чем всё остальное.
   Матч закончился в пользу сельских - они были лучше сыграны. Уходить никто особо не торопился, за прошедшее время смены все перезнакомились друг с другом, а многие были знакомы уже и не первый год, поэтому трибуны и площадка превратились просто в место общения. Ленька ни с кем особо не разговаривал - он ходил и искал того парня. Но среди десятков сельских ребят не было никого даже отдалённо похожего по одежде. Внешне - внешне были похожи многие; но так что, переоделся он, что ли? Зачем? Ленька почувствовал, как начинает гудеть голова и накатывает злость. Вот в таком состоянии его и задержал Игорь, болтавший с местными:
   - Ты чего мечешься? Живот болит, что ли?
   - Нет, не живот... - пробормотал Лёнька и, обогнув Игоря, подошёл к сельским ребятам.
   После короткого опроса, больше похожего на назойливый допрос, местные клятвенно поклялись, что с ними вообще не приходил никто чужой и не было ни одного одетого так, как описывал Лёнька. Тот и отчалил, провожаемый вращением пальцев у висков и красноречивым похмыкиваньем.
   Но Лёньку это совершенно не интересовало. Не мог он точно сказать и другое - зачем он так вцепился в эту странноватую, но не более того, историю? Он и сам задумался над этим, но от мыслей его отвлёк догнавший Игорь:
   - Погоди, стой!
   - Чего? - Лёнька кивнул ему. Игорь подбоченился:
   - Ну что, сейчас сходим?
   - Куда? - не понял Лёнька в первую секунду, но тут же вспомнил ночной разговор и загорелся - посмотреть на развалины он был не прочь: - Пошли.
   Пользуясь неразберихой и шумом, которые в ближайшее время явно не собирались заканчиваться, мальчишки отошли за ближайшие лагерные строения и, ускорив шаг, рванули в заброшенную часть лагеря, откуда можно было добраться до развалин в обход, не рискуя наткнуться на нежелательных свидетелей.
  

4. ГОД 1957 . ГОСТЬ СТАРОЙ УСАДЬБЫ .

   В царстве лопухов и крапивы господствовала жара и духота - испарялась пролившаяся ночью вода. Под ногами отчётливо похлюпывало, победно орали комары, плодившиеся в таких условиях неисчислимыми полчищами, способными разорвать в клочья быка. Но кое-какая тропинка тут всё-таки была, а где-то далеко впереди различался просвет.
   - Усадьба там, - пропыхтел Игорь. Он где-то расцарапал щёку и нацеплял на себя паутины. Лёнька подозревал, что и сам выглядит не лучше. - Только всё равно днём не то. Днём там все сто раз были. А вот ночью...
   - Ты же не веришь, что там... - Лёнька едва не сболтнул "нечистая сила", но самому стало стыдно, он поправился: - Что там есть кто-то?
   - Так проверять всё равно лучше ночью, - возразил Игорь. - Ну ладно, мы хоть днём посмотрим точно. План, может, составим. Я карандаш и бумагу взял.
   - План где-нибудь в музее должен быть, - задумчиво сказал Лёнька, убивая на спине приятеля комара. - В райцентре, например...
   - Должен, - согласился Игорь. - А чего ты к местным приставал с какой-то лабудой?
   - Да так, проверить кое-что хотел... Смотри!
   На тропинке под ногами мальчишек лежала какая-то яркая бумажка. Игорь нагнулся, поднял и удивлённо хмыкнул:
   - Не по-нашему написано... По-моему, по-немецки.
   - Не обязательно, - возразил Лёнька, тоже внимательно рассматривая бумажку. - На любом языке, где латинский алфавит... "SNIKERS". Сникерс какой-то.
   - Это вообще не бумага... - Игорь помял эту штучку. - Полиэтилен какой-то... Смотри, тут шоколад был.
   - Точно... - Лёнька наклонился ближе. - Давно лежит бумажка. Видишь, её ночью дождём поливало. Значит, самое малое - со вчерашнего вечера.
   - Слу-ша-ай... - Игорь огляделся и понизил голос. - Иностранный шоколад. Ну ты сам подумай. Кто его тут мог есть?! Шпион!
   - Да ну, - Лёнька поморщился и махнул рукой. - Ты лучше сам подумай. Такие глупые шпионы только в плохих книжках бывают. Привёз с собой иностранный шоколад и ел тут, да? Кто-то проходил, а шоколад... да мало ли. Из загранплаванья привезли. А может, он вообще из братской страны.(1.) Польский какой.
  
   1. Братскими странами в период 50-х - 80-х г.г. называли в СССР страны, выбравшие социалистический путь развития или по крайней мере союзные нашей стране.
  
  
   Игорь надулся, но возражать не стал. Скомкав бумажку, отошёл "по делам"... а Лёнька быстро присел и всмотрелся в сырую землю.
   "Подошва один в один от кедов, в пупырях вся..." Вот она, родимая. Человек, залезавший в окно столовой, проходил тут буквально вот-вот, уже после дождя, во всяком случае. Если обёртку бросил тоже он - значит, проходил он тут не один раз... Только странные какие-то кеды, если честно. Кед обрисовывает человеческую ногу. А тут следы почти овальной формы. Как от скафандра из фантастической книжки.
   - Ты чего в землю уткнулся? - осведомился Игорь.
   - Да так, - Лёнька поднялся. - Пошли.
   Он и в самом деле не мог сказать даже сам себе, что его так задела эта история?..
   ...К развалинам вышли не оттуда, откуда выходили обычно любопытные, а с тыла, так сказать. Древняя дубовая аллея была насыщена влажной жарой и завалена буреломом. В её конце виднелись острые обломки колонн. Косые лучи солнца диковато падали в зелёный сумрак - как золотые шпаги. Перебивая друг друга, журчали два или три ручья.
   - Пошли, - кивнул Игорь. И мальчишки принялись пробираться среди все-го этого лесоповала, где в самом деле легко можно было сломать не только ногу, но и шею, поскользнувшись на мокром стволе или запутавшись в ветках. Комары свирепствовали и здесь. Лёнька подумал, что сюда нужно было приходить, как в джунгли - с ножом-мачете. Или с топором, по крайней мере. Было полное впечатление, что развалины и не приближаются. Когда мальчишки все-таки добрались до них, оба были исцарапаны так, словно дрались с бешеным котом.
   От дома осталось немного. Ряд колонн ограждал зубчатые развалины, тут и там черневшие провалами. И ещё неизвестно сколько провалов пряталось в кустах и зарослях. Особого страха всё это не вызывало.
   - Пошли искупнёмся? - предложил Игорь, снимая рубашку. - Вон же пруд.
   - Неохота, - Лёнька поморщился. - Я тут... посмотрю. Не лез бы ты в воду.
   - Да ладно, - отмахнулся Игорь, спускаясь к пруду. Крикнул через плечо: - Если что - скажешь, что меня водяные утащили!
   Лёнька отмахнулся. Хотел было присесть - почему-то кружилась голова. Но пересилил себя и начал блуждать по развалинам, заглядывая в дыры. Ничего там не было, конечно. Правда в паре мест вроде бы уходили вглубь коридоры... но, во-первых, это могло и казаться, а во-вторых - чего туда соваться без факела или фонарика?
   Дыра, в которую заглянул Лёнька в очередной раз была, по его замыслу последней. Потом он собирался вернуться на берег и уговорить Игоря возвращаться. Но как раз эта дыра вела не в подземелье, а в какое-то подобие внутреннего дворика, как в учебнике истории у древних римлян. Замусоренный и солнечный, дворик в середине был украшен цветком-фонтаном. И на краю этого фонтана сидел одетый в светло-серую безрукавку и какие-то штаны мальчишка с сильно загорелым, лицом, широко расставленными глазами и маленькой серьгой в ухе. Он сидел босиком. Странные кроссовки стояли рядом. Возле смятой обёртки от печенья и пустой килечной банки.
   Мальчишка смотрел прямо в лицо Лёньке.
   В правой руке у него был нож.
  

ПИСЬМО В БУТЫЛКЕ .

   Я, Кравцов Олег Тарасович, четырнадцати лет, находясь в здравом уме и твёрдой памяти...
   Нет, не так. Не уверен я в своём здравом уме и твёрдой памяти на данный момент.
   Я раньше всегда удивлялся морякам, которые в старину, потерпев кораблекрушение, бросали в океан бутылки с записками. Глупость, ясно же, что вероятность быть подобранной у такой бутылки при жизни моряка равна нулю. Но сейчас я их понимаю. Наверное, это просто слишком страшно - умирать, зная, что о тебе ничего и никогда не узнают. Лучше уж так - крикнуть в пустоту, может, когда-то кто-то и услышит.
   Итак.
   Я, Кравцов Олег Тарасович, четырнадцати лет, находясь в здравом уме и твёрдой памяти, сообщаю всем, что хотел, как лучше. Я знаю, что благими намерениями вымощена дорога в ад. Но значит ли это, что надо не иметь благих намерений вообще? Значит ли это, что надо жить для себя и только для себя? Значит ли это, что есть лишь сегодняшний день и не имеют значения ни прошлое, ни будущее?
   Даже если это так, мне не хочется верить в это. Может быть, я никогда не вернусь домой. Но даже если так случится, я останусь при своей твёрдой убеждённости, что я поступал так, как должен поступать человек - неважно, сколько ему лет и в каком времени он живёт... Я буду рассказывать. Прав я или нет - решать вам, тем, до кого доплывёт моя бутылка. Но я остаюсь при своём мнении.
  
  

5 . ГОД 2006 . СТРАННЫЕ СТРАННОСТИ

   На заработанные нелёгким трудом - интеллектуальным и физическим - деньги я выписываю два журнала. Это не какие-нибудь там "Молоток" или "COOL" - дегенераты мне не интересны совершенно. Это "Вестник археологии" и "Зарубежное военное обозрение". (Зарубежное военное оборзение, как я его сам иногда в сердцах называю).
   Да, я ботаник. Мне скоро четырнадцать, и я ботаник, и я горжусь этим. Не в смысле, что я люблю ботанику. И даже не в смысле, что хорошо успеваю по всем предметам. Нет. Мне просто нравится узнавать новое. А военное дело и археология мне просто - нравятся.
   Кстати, эти журналы - не дешёвое удовольствие. Именно поэтому на прежнем нашем месте жительства я всегда напрягался из-за поджогов почтовых ящиков и караулил почтальона, если мог. Когда же мы купили новую квартиру в только-только застраивающемся районе и переехали - начал волноваться из-за переадресовки и несколько раз бегал на прежнее место жительства, посмотреть, не валяется ли какой-нибудь из моих журналов в
   ящике позабытый и позаброшенный. Но всё прошло нормально, я журналы
   начали ходить на новую квартиру, а от поджогов здешний ящик был надежно защищён консьержкой, которую содержали жильцы подъезда.
   Дом наш заселялся медленно, квартиры были недешёвые, что и говорить. А место - интересное. Ещё недавно тут была деревня, которую расселили. Кое-кому - из ветеранов - дали квартиры в нашем доме, бесплатно, от города. Но этот я к слову. А вот буквально за нашей дворовой спортплощадкой начинались пруд, речушка и заброшенные сады, переходившие один в другой, как лес - это да. Ходили слухи, что там сносить ничего не будут, а так - почистят, подравняют, окультурят и сделают парковую зону. Когда наступило лето, я наотрез отказался ехать на дачу. Батя с мамой, поохав, всё-таки отчалили, взяв с меня обещание, что я буду не меньше раза в день звонить, не позже одиннадцати ложиться и не реже двух дней в неделю бывать у них. Я пообещал. Они у меня дачные фанаты. Нельзя сказать, что мне это не нравится - плоды их трудов в консервированном виде потом на столе до следующего лета, да и пока мы жили на прежней квартире, отдых на даче так мог именоваться по праву. Но копаться на огороде каждый день... А если учесть, что, по мнению моего бати, тот же день, проведённый без молотка в руках - пропащее время...
   Лето - для того, чтобы отдыхать.
   Кстати, никаких особых безобразий я не собирался учинять. Хотел по ночам работать на компе, лазить по Интернету, первую половину дня спать, вторую - обследовать все эти заброшенные сады-дома-переулки. Жаль, что далековато стало ездить в турклуб, в котором я решил не бросать заниматься - но летом и это можно чаще, чем в учебное время.
   Короче, я намеревался отдохнуть в городе. И неплохо.
   Мудрые предки говорили: "Знал бы, куда упасть - соломки подстелил!" Не соломки - воз самого отличного сена купил бы на карманные деньги...
   ...Ночью меня разбудил какой-то странный шум.
   Я не боюсь темноты и одиночества. Знаю, что это довольно распространённые страхи даже среди взрослых, но сам им неподвержен. Поэтому я просто недовольно нахлобучил на голову подушку, перевернулся на другой бок и уже почти уснул, когда шум повторился. Я бросил подушку в угол кровати и сел. В окно прямиком шпарила луна. Шумели, кстати, тоже за окном. Ну, не за самим окном - пятый этаж! - а где-то внизу и вдали. По здравому размышлению, я этот шум и услышать-то был не должен, не то что из-за него просыпаться. Злясь на самого себя, я встал и подошёл к окну - раскрытому, кстати, из-за жары.
   В колодце нашего двора было пусто, конечно, ни единое окошко не горело даже в уже заселённых секторах. Я покосился на часы - было полтретьего, я и лёг-то полчаса назад! Так, а кто шумел-то?
   И тут я понял, что шум раздавался откуда-то из глубины садов - тех самых, которые я собирался исследовать. Более того, там светили какие-то огни и вообще явно что-то происходило. Я вздохнул. Ну конечно, какая-то компания выбрала обстановку поромантичней для ночной тусовки. Только бы петарды не начали запускать. Я плюнул вниз из окна и отправился в кровать, угрюмо подумав, что надо лечить нервы.
   Когда я уже ложился - уже лёг - из окна отчётливо донеслась музыка. У загулявшей компании были странноватые вкусы - я расслышал строчки из древней песни:
   - Не спи, вставай, кудрявая!
   Цеха звенят!
   Страна встаёт со славою
   Навстречу дням!
   Кой чёрт - "встаёт", угрюмо подумал я, нахлобучивая подушку обратно на голову...
   ...В общем, я поднялся безобразно рано, часов в девять, в настроении по пятибалльной шкале - 2 балла. Не открывая глаз, ушёл в ванную, где сунул голову под кран и булькал до тех пор, пока более-менее не примирился с окружающей действительностью. Тогда я переместился к холодильнику и, достав из него ветчину, отрезал себе хлеба, налил минералки и сел завтракать. Меланхолично работая челюстями, я думал, что мир подл и несправедлив. Я даже почти решил пойти, закрыть окно, задёрнуть шторы и опять лечь спать. Но вместо этого вздохнул, дожевал остатки, допил минералку, сунул бутылку и обёртку от ветчины в мусорное ведро, влез в шорты и сандалии и двинулся к зеркалу в прихожей. Оно отразило моё лицо - хмурое, со сведёнными бровями, уже сильно загорелое, с широко расставленными серыми глазами. И - с серьгой в ухе. С круглой и маленькой. Когда я её вставил полтора года назад, был конфликт. Я это сделал не в знак протеста и не почему-то там ещё, а просто потому, что мужчины столетиями носили серьги. Пираты, вообще моряки, наши казаки, европейские дворяне... И ничего такого тут нет. Кроме того, серьга почти всем нравилась.
   Кроме меня сейчас. Но в данный момент мне не нравилось вообще ничего. Угнетала мысль, что надо идти во двор разминаться. Появился соблазн сегодня забить на разминку. Но я твёрдо знал: один раз пропустишь - и всё полетит к чёрту. Лень - это такая хитрая стерва, что пролезет в малейшую щель.
   В общем, я спустился по лестнице бегом без лифта (начало разминки) и - чисто автоматически, там ничего не могло быть с утра!!! - бросил взгляд на почтовый ящик.
   Хм. Там что-то было.
   В неурочное время в почтовом ящике могут оказаться:
   а.) бомба от террористов. Исключено. Консьержка своим местом дорожит и порвёт на части любого Бен Ладена, если он вздумает пройти в подъезд без разрешения;
   б.) реклама, объявления, религиозные и политические листовки - и прочее, что называется в И-нэте словом "спам". См. п. а.;
   в.) какие-то официальные бумаги. Тут консьержка бессильна.
   Обдумав всё это, я сунулся в ящик, уверенный, что извлеку наружу что-то жутко официальное и важное, что немедленно придётся везти на дачу. Но в моих руках оказался журнал. Сдуру я решил, что это "Вестник..." - журнал был один в один форматом. Но выглядел как-то несолидно и назывался диковато:

ПИОНЕР

   - так гласило название на обложке, над большим рисунком, где через какой-то лес пробиралась группа мальчишек и девчонок в красных галстуках, с рюкзаками и такими счастливыми лицами, что казалось: они идут по ровной дороге к уже близкой заветной мечте.
   Я хмыкнул. Нет, о журнале "Пионер" я слышал, знал даже, что он и сейчас выходит. Но как он у меня в ящике-то оказался? Я веером, не всматриваясь, листнул страницы - бумага серенькая, плохонькая бумага. Почти газетная, что ж они так...И больше похоже на взрослый серьёзный журнал - слишком мало картинок и фоток, слишком много текста...
   Похлопывая этим странноватым изданием по ладони, я подошёл к будочке консьержки и поинтересовался, кто его положил в ящик.
   Она ничего не знала. По её мнению, журнал лежит в ящике со вчерашнего дня.
   Возможно. Маловероятно, но возможно. Я опять похлопал журналом по ладони и, решив, что посмотрю его на досуге, направился было на улицу. И как раз во время последнего хлопка обнаружил, что журнал датирован июнем 1957 года...
   ...В общем-то "Пионер" оказался интересным, а что было не интересным, то выглядело по крайней мере забавным. Я долго рассматривал чёрно-белые фотки пацанов и девчонок, занятых какими-то своими делами, для них очень важными, а мне зачастую просто непонятными. Потом прочитал серединку повести про шпионов и пионеров - показалось интересно, я пожалел, что нет ни начала, ни продолжения. И только изучив весь журнал - вплоть до неожиданно оказавшихся прямо-таки захватывающими "Советов кролиководам" и не очень понятной даже мне, увлекающемуся историей, "переписки с зарубежными друзьями" - я глубоко задумался и взгромоздил ноги на подлокотник кресла, в котором сидел.
   Журнал был новенький. Впечатление оставалось такое, что я - его первый читатель. Если мне не изменяет логика, то за полвека такая бумага даже при аккуратном обращении должна была превратиться в тряпку. И даже если принять как вариант, что его вообще ни разу не трогали, бумага должна была пожелтеть. И наконец - кому и за каким чёртом понадобилось кидать этот раритет в мой почтовый ящик?
   Я покосился на лежащий рядом журнал. Пионер в странноватой детской панамке, трубивший с разворота, ничего мне не подсказал. Мда, если бы он подсказал - всё было бы ясно: я чокнулся. Но раз он молчит...
   - Да ну и ладно, - решил я, поднимаясь и потягиваясь. - Пойду-ка я туда, куда собирался. А ты полежи тут и подумай о своём поведении.
  
  

6 . ГОД 2006 . МАРШ-БРОСОК .

   Если вы направляетесь в незнакомые вам места - не поленитесь одеться соответствующе. Выйдя на улицу в камуфляже и с поясной сумкой, в которой лежали разные полезные мелочи, я проклял себя за то, что в такую жару влез во всё это. Но, дойдя до границы бывших деревень, понял: я бы проклял себя куда основательней, если бы сунулся сюда в майке и шортах. То ли в знак протеста против переселения, то ли ещё в силу каких-то соображений, прежние хозяева этих мест так запустили сады, что я даже остановился и присвистнул в недоумении - откуда начинать-то?
   Диспозиция была такова. Я вышел из подъезда. Пересёк двор наискось. Прошёл через небольшой пустырь, тут и там исчерченный следами какой-то техники. По шаткому мостику перебрался через овраг, на дне которого тёк ручей. Прошёл метров сто по тропинке между кучами гравия и глухим забором. Сверху, из окна, всё это казалось недалеко, но я вспотел и разозлился. А потом буквально упёрся в глухую стену репейника, малины, шиповника, лопухов и крапивы.
   Она была непреодолимой - не фигарульно выражаясь. Но где-то за ней были заброшенные сады, речка, пруд и вообще масса интересного. По-этому я двинулся вдоль стены, чуть ли не тычась в неё носом и посвистывая. Это нам наш инструктор так посоветовал когда-то: если очень тошно и кажется, что выхода нет - посвисти.
   Знаете - помогает. Помогло и на этот раз. Я буквально нюхом почувствовал: здесь! Присел, развёл лопухи - и увидел что-то вроде тоннеля. Он был сыроватый, душный и зелёный, высотой примерно в метр. Но без собачьих и бомжачьих сюрпризов. И то хорошо. Но вот интересно, кто его тут протоптал-то? Какие-то гномы. Для собак - велик. Для людей - маловат. Хотя, если они пробирались туда на четвереньках и не могли встать, то всё ясно. Эта мысль меня насмешила и подбодрила, я присел на корточки и полез внутрь, в этот зелёный коридор.
   Он оказался чертовски длинным. Утомительно длинным и душным, как финская сауна. Какие-то ветки постоянно цеплялись то за рукава, то за сумку, то за штанины. Я начал думать, что, поищи ещё сколько-нибудь, обязательно отыскал бы более-менее нормальный проход. Не может быть, чтобы так всё вообще заросло, да и попала же сюда как-то вчерашняя компания?
   Едва я это подумал, как появилась возможность разогнуться. Я сделал это с удовольствием и только потом огляделся.
   Я стоял в деревенском саду - по колено в разросшейся траве, но точно в саду, вокруг были деревья - деревья яблони, деревья груши и деревья вишни с ещё сохранившимися следами побелки на стволах. Хм, неужели позже это всё заплодоносит на халяву?! Надо будет проверить.
   Машинально отряхивая руки, я оглядывался. Да, точно, сельский сад. Даже как-то не очень верилось, что не так уж далеко стоят многоэтажки. Я посмотрел наверх - нет, ветки и листва надёжно закрывали обзор. Зато выяснилось, что за смородиновыми зарослями виднеется бок избы. Такой бревенчатый, серый и неприветливый.
   Я обогнул его, защищаясь локтями от крапивы. И оказался в заросшем той же травой дворе. Печально смотрели открытые двери - хлевов, катухов, что это там такое? Посреди двора торчала колода для рубки кур и прочей пернатой живности, хотя на такой колоде можно было зарубить мамонта. Не фиг делать. Слева и справа поднимались из зелени соседние дома. Ещё слева высился колодец-журавель с мотающимся на жерди обрыв-ком цепи. А прямо передо мной тропинка выводила через калитку в остатках забора на деревенскую улицу...
   ...Улица была ничего. Симпатичная. Тенистая, прохладная. С уцелевшими колеями, наезженными в незапамятные времена до бетонной твёрдости. С травой - густой и плотной, но невысокой, по щиколотку. Нет, красивая улица. Я достал мобильник, несколько раз щёлкнул цифровиком. Мо-бильник, кстати, ничего не определял. Ин-те-рес-но-о... Яма какая-то. Хотя - как-то раз мы были в походе и там я такое видел: стоит человек под горой - мобильник не пашет. Сделал шаг в сторону - заработал. Рассуждая логически, всё где-то начинается и где-то кончается. Мобильная связь - тоже. Я всё-таки немного огорчился - хотел на дачу позвонить прямо отсюда, а так придётся учитывать лимит времени на исследования...
   Я решил добраться до речки и выкупаться. С этой мыслью и пошагал по улице, глядя по сторонам.
   Знаете что? Красиво было, это точно. Но скоро мне начала действовать на нервы пустота. Пустота вокруг. А ещё через какое-то время я понял, что не слышу птиц. Хотя в такой зелени им самое место.
   Так. Я остановился и достал из сумки план, скопированный в мэрии. Если к реке - то надо повернуть... а вот и поворот. Я свернул в улицу, в точности копировавшую первую. Потом свернул ещё. Потом ещё. Потом сунул план обратно в сумку и полез на дерево.
   Это было первое дерево, на которое я влез. Оно оказалось ниже остальных и с него ничего не было видно. Я залез ещё на одно. И ещё.
   Они все были ниже остальных.
   Рискуя жизнью, я влез на офигенный вяз - примерно на высоту восьмого этажа. Самое высокое дерево в обозримом пространстве.
   Оно оказалось ниже остальных.
   Я пошёл обратно. Не глядя по сторонам. И через пару минут каким-то кривым переулком (в одуванчиках на обочине лежала борона - такая штука с зубьями) вышел к реке.
   Река была приятная на вид, с пляжиком и неожиданно солидным мостиком - метров за двести ниже по течению. К мостику по берегу вела тропинка. Пляжный песок испещряли самые разнообразные следы - а пока я их рассматривал, по мостику проехала какая-то машина, и я окончательно успокоился. Люди сюда приходят купаться, значит, не такая уж это и глухомань. Не исключено - окажется, что отсюда рукой подать до какой-нибудь остановки автобуса или вообще есть прямой путь к новостройкам.
   Я выкупался и присел на песок - обсохнуть. Опять проехала машина - старый грузовик, громыхавший так, что я даже тут услышал. В небе пролетел самолёт. Я окончательно успокоился, привёл себя в порядок и пошёл к мостику, а через него - в ту сторону, куда проехали машины.
   Через пять минут я оказался на улице, уже не похожей на сельскую. Скорей это была какая-то поселковая улица - по-сельски широкая, но наезженная, да и дома больше походили на городские, всё больше кирпичные, старой постройки. Было жарко, солнце подкатилось к полудню. Телефон не работал. Спросить дорогу было не у кого - пусто. Чёрт, неужели это тоже расселённые места? Не село, не деревня, на кой чёрт расселяли-то?! Я сунулся в пару домов - они были заперты, и заперты давно: замки успели проржаветь. Нет, что ты скажешь - точно расселили... Колонка на углу - не автомат, с ручным насосом - работала, я напился и огляделся внимательно. Впереди вроде бы виднелась какая-то площадь, и я зашагал туда...
   ...Площадь была большая, круглая и немощёная. Центр её занимал сквер, в нём виднелся памятник Ленину. По окружности невесть откуда взявшийся ветер гонял столб пыли: круг, другой, третий... На зданиях виднелись вывески - официальные. Милиция. Магазин. Школа. Детский сад. Ещё что-то. И ещё. С площади уводили какие-то переулочки, и улицы много. Возле каждого высился столб с указателем. Я оглянулся - улица, с которой я вышел, тоже была помечена:

Будущий тупик

   Мне стало страшно. По-настоящему. И сильно, как во сне. И ещё захотелось смеяться. Из-за дурацкого названия. Я засмеялся и осекся - смех прозвучал на площади просто отвратительно. Как будто не я смеялся.
   Я отошёл к тому зданию, про которое подумал, что это школа. Это и была школа, только какая - неясно, вывеска сильно пострадала от времени. Во дворе сохранились спортивные снаряды и какая-то скамейка. На неё я сел. И едва сел, как сразу услышал звонок, хлопок двери и смех. Как-то отдалённо, но отчётливо.
   Я вскочил. Я заозирался. Знаем эти фокусы. Сперва в звонок звонят, потом дверями хлопают, потом смеются. А потом...
   Блин, глупости. А всё равно страшно. Вот так бывает: среди бела дня, посреди населённого пункта... Да нет, в том-то и дело, что ненаселённого. Я опять осторожно присел. Нет, ничего. Тихо. Ну и ладно. Посижу, какая-нибудь машина проедет, я проголосую и хоть дорогу спрошу.
   В общем, я сидел. Щурился на солнышко. И старался ни о чём не думать; ну его к чёрту. Кое у кого из моих одноклассников - и из этой школы, и из старой - это получилось бы легко. А у меня не получалось. Правда мысли были невредные. Я просто представлял себе, как тут было до расселения. Вон кинотеатр. Ну и названьице: "КОЛИЗЕЙ"! Раньше около него очередь, наверное, была. Мне батя рассказывал, что в его время иногда даже добавочные скамейки приносили. О, а я и не заметил: бочку из-под пива так и оставили стоять. Пиво, наверное, перед сеансом хлебали... Может, на этой площади вообще танцы устраивали? А что? И милиция рядом, и места до фига... Нет, ну всё-таки, зачем расселили такое?
   И тут я вспомнил документальный фильм про Чернобыль. Честное слово, там было так же! Пустой город... Ё!!! Я дёрнулся. А что если и тут что-то такое было?! И я запёрся в какую-нибудь заражённую зону?! А что про неё ничего не известно - так мало ли...
   Нет, всё. Надо мотать. Я вскочил... и вдруг вспомнил.
   Я сто раз смотрел с балкона на эти расселённые деревни. Зимой смотрел, когда деревья ничего не закрывают толком. Так вот. Ни разу я не видел ничего, даже отдалённо похожего на вот такой населённый пункт. Тянулись деревенские улочки в садах - и всё. Всё.
   Вот тут мне стало страшно по-настоящему. Сильно. До меня как-то рывком дошло, что происходит нечто такое, чего быть просто не может. Я достал из специального кармана нож и открыл его. Не знаю, от кого я собирался обороняться. Так, с открытым ножом, я пересёк площадь, собираясь войти в тупик с идиотским названием и вернуться по крайней мере к мостику. Но между милицией и магазином я увидел табличку с надписью:

ул. Нового Века

   Так, подумал я мельком, тоже неплохое название. И почти проскочил мимо. Но в глубине этой улицы мне почудилось какое-то движение. Да нет, не почудилось, там опять прошёл человек!!! Вздохнув от облегчения и пряча на бегу нож, я рванул в ту сторону, крикнув:
   - Эй! Погодите, эй, пожалуйста!
  

7. ГОД 1910 . BLADERUNNER . (1.)

  
   1. Бегущий по лезвию (англ.) Так называется один из культовых фильмов Голливуда, но в данном случае назва-ние отражает шаткость и опасность положения человека.
  
   Улица оказалась неожиданно длинной. На бегу у меня закружилась голова, почудилось, что высокие каменные стены (три, четыре, пять этажей, откуда тут такие здания, я не видел таких...) падают на меня. Затошнило. Я мотнулся, закрывая глаза, к стене, больно ударился в неё плечом... И услышал прямо над ухом встревоженный женский голос:
   - Малый, ты чегой-то?
   Я ощущал рукой надёжную кирпичную кладку, прохладную и чуть влажную. Тошнота проходила, но я никак не мог проморгаться - перед глазами плавали радужные круги, бились друг о друга, разделялись и снова соединялись... Я ощущал, что меня поддерживают - и ещё запах, странноватый такой. Неподалёку нетерпеливый женский голос (но уже другой, моложе) громко поинтересовался:
   - Куда пропала-то, тёть Фрось?! - и над моим ухом первый голос ответил:
   - Да вот, парнишка выскочил невесть откуда и ну падать... Ты чтой-то, а, парень?
   Я проморгался наконец и повёл глазами.
   Я был в той самой улице, несомненно. Только сейчас она выглядела до-статочно оживлённо. Слышались многочисленные голоса, какое-то протяжное пение, плеск. Из многочисленных открытых дверей пахло банным паром, на земле (именно на земле, асфальта не было... а мне казалось, что был!) стояли лужи. Косо падало сверху солнце, освещая часть противоположной стены - краснокирпичной, с небольшими узкими окнами. Ещё различались звуки - гудок, странное цоканье, какие-то крики непонятные доносились из улицы, перпендикулярной той, в которой я находился. Прямо передо мной висела вывеска - деревянный щит на цепях, чёрный с белыми буквами:

ПРАЧ?ЧНАЯ

г-на Сарандаки

   Я рассматривал её, пытаясь понять, что произошло. А потом сообразил, что меня придерживает в вертикальном положении полная тётка - круглолицая, лет сорока, невысокая, в белой рубахе с засученными рукавами и высоко подоткнутой юбке. Это от неё пахло - пахло, как я сейчас сообразил, хозяйственным мылом, я этот запах запомнил по прошлому году, когда мы с ребятами во время похода ночевали в старой бане в одной деревне; там лежали несколько обмылков и мы ради любопытства помыли ими руки... Вот от этой тётки так и пахло.
   Из одной двери уже высовывались штук пять, не меньше, других тёток, а точнее - девчонок, лет по двадцать, не больше. Так же одетых, но до-вольно симпатичных, надо сказать. Они таращились на нас и вовсю отпускали приятные реплики:
   - Гляди-ка, как Ехросинья Марковна в него вцепилась-то...
   - Видать, с дядькой Григорием ей вовсе не житьё стало...
   - Вот он узнает-то - и поленом, поленом!..
   - Побоится небось, как бы она его вдоль улицы не попёрла...
   - Тёть Фрось! Тёть Фрось, поделись, не жадуй!..
   - Ха-ха-ха!
   - Хи-хи-хи!
   - А одёжа-то на нём, и где извозился так...
   Ситуация принимала скандальный оборот. Ещё более скандальный от того, что я ничего не понимал, а голова тяжело гудела. Женщина слегка меня тряхнула и спросила тихонько:
   - Да ты из каких будешь-то? Фабричный, что ль? Не пьяный ли?
   - Нет... - я понял, что надо отвечать. - Голова закружилась...
   - Голодный? - она осторожно убрала руки и спрятала их под закрывавший юбку мокрый передник. - Украл, что ли, чего? От кого бежал-то?
   - Нет, не крал... - я пытался заставить себя соображать, но ничего не получалось, и я снова уставился на вывеску, а потом спросил: - А где я?
   Женщина без слов пощупала горячей мокрой рукой мой лоб, гаркнула на девчонок, с матюками, да так, что они порскнули обратно в дверь. А тётя Фрося осмотрела меня, пришла к каким-то своим выводам и сказала сурово:
   - Иди-ка домой, парень. И не дело так рано-то начинать. Небось всю ночь куролесили, а мамка слезами исходит сидит. И не рядись, как скоморох на ярмарку, и где только выкопал такое... Иди, иди с богом, - она подтолкнула меня в спину и сама направилась к дверям, из которых уже опять доносились плеск и пение.
   Я остался стоять, поматывая головой и точно со стороны походя на тяжело похмельного человека. Наверное, они так себя и ощущают, не знаю, мне не с чем сравнивать. Снова перечитал вывеску. В ней что-то было неправильное... а, да, написана по дореволюционному, есть такая дурацкая привычка у некоторых. Думают, что так солиднее... Но что-то я не помню у нас в округе вообще ни одной прачечной. Куда же меня вынесло? Уфф, го-лова кругом идет на самом деле.
   Отклеившись кое-как от стены, я пошёл в ту сторону, откуда доносился шум. Это была перпендикулярная улица, оживлённая - там то и дело мелькали люди. Полсотни шагов - и я оказался на ней...
   ...Мощёная камнем, с широкими тротуарами, улица тянулась влево и вправо. По проезжей части проскакивали конные экипажи и всадники, с пронзительным звоном прошёл по узким рельсам странный трамвай. Шли люди - много людей, одетый до такой степени непривычно, что я опять замотал головой. Взгляд упал на ещё одну вывеску - напротив:

Т Р А К Т И Р Ъ

   Мимо меня, задев локтем, проскочил мальчишка - мелкий, в серой куртке какой-то, в больших сапогах, истошно орущий:
   - "Речь"! "Земщина"! "Новое время"! "Биржевик"! "Правда"! Покупайте! "Речь"! "Земщина"! "Новое время"! "Биржевик"! "Правда"! Свежие новости!
   На боку у него висела чёрная сумка, из которой торчали газетные номера. Я проследил за ним взглядом и увидел, как выскочивший из экипажа офицер в тёмно-зелёном мундире и маленькой фуражке, придержав рукой в перчатке саблю, помог выйти на тротуар молодой женщине в широкополой белой шляпке и узком платье. Человек на козлах экипажа был одет в какой-то дурацкий цилиндр и носил на груди металлическую бляшку.
   - Я сплю, - сказал я вслух очень убеждённо. Проходивший мимо молодой мужчина в чёрном пиджаке и круглой шляпе-котелке, размахивавший тростью, покосился на меня недоумённо и ещё раз оглянулся через несколько шагов. Опять прошёл со звоном трамвай. Позади на нём сидели двое пацанов и по очереди откусывали от большой булки, болтая ногами. Трамвай был несерьёзный, открытый с торцов, похожий на дорогую игрушку, борт украшала реклама:

Д У Х И Ф И Р М Ы Б Р О К А Р Ъ

   "Духи фирмы Брокар, - прочитал я про себя. - Они что, духов по заказу вызывают?.. А, нет, не духи, а духи!"
   Мимо меня прошёл, заложив руки за спину, здоровенный краснолицый мужчина - усатый, в белой с алыми погонами форме и фуражке, с большим револьвером и саблей. Смерил меня взглядом, приостановился... но потом двинулся дальше. Он шагал неспешно, заложив руки за спину. "Городовой, - сообразил я... и только теперь понял, насколько нелепо выгляжу здесь! Так бывает во сне, когда видишь, что голым оказался в людном месте. Я метнулся назад, в улицу, из которой вышел.
   Мне хватило минуты, чтобы понять: она оканчивается тупиком. Высокой каменной стеной, за которой гремели какие-то механизмы...
   ...Уличная тумба под смешной крышкой, похожей немного на крыши китайских пагод, была сплошь заклеена афишами, объявлениями и рекламой, в том числе цветной и вполне современной по содержанию. Но среди всей этой пестроты меня привлекал один-единственный листок. Даже не листок, а его часть, на которой было написано:

С?ГОДНЯ, 12 IЮНЯ 1910 ГОДА . . .

   Так читают свой приговор - с жадным нехорошим любопытством.
   Никаких других мыслей, кроме мысли о том, что сегодня 12 июня 1910 года, у меня не было.
   Я раньше никогда не верил во все эти штучки с перемещениями во времени и параллельными пространствами. На мой взгляд это было просто невозможно, хотя я и не отказался бы побывать во многих местах прошлого и своими глазами увидеть то, о чём читал. И вот теперь, похоже, оказалось, что такие путешествия очень даже возможны. Очень. Достаточно сунуться не туда любопытным носом. Но мне не хотелось куда-то бежать, что-то осматривать - мне хотелось стоять возле этой тумбы, пока надпись не исчезнет к чёртовой матери и я не окажусь дома. В 12 июня, но 2006 года.
   Я уже много лет не плакал. Не помню, сколько, но с десяти лет - точно, ни разу. Но ведь и такого со мной ни разу не было! Такого вообще не могло быть, в конце концов! Я в отчаянной надежде огляделся. Потом поднёс руку к уху, по-тихому снял "заклёпку" и убрал в карман. В пятнистой одеж-де, с сумкой на поясе, я тут и так выгляжу достаточно вызывающе...
   "Что же делать?!" - прорвалась мысль. Она была паническая. Но, думаю, меня за это трудно осуждать. Вообще-то мне положено было утешаться мыслью, что, раз сюда попал, то и отсюда попаду, если так можно сказать. Ага. Если на тебя упал листик, то стоит ли стоять и ждать, когда упадёт точно такой же и точно на то же место? Едва ли...
   Глаза всё-таки намокли. Я проклинал своё любопытство. Запоздалые проклятья, надо сказать... А ещё мне хотелось пить. Снова. И есть тоже. В сумке на поясе лежали солёные крекеры и колбасная нарезка, но воды там не имелось. И я потащился по улице, почти с дрожью ловя на себе любопытные взгляды.
   Если честно, то вообще-то вокруг было интересно. Я не говорю о том, что многие учёные, наверное, отдали бы полжизни, чтобы оказаться на моём месте (я бы поменялся). Просто - интересно. Люди не так спешили. Легче дышалось, хотя воздух отдавал дымком - как будто во многих дворах сразу жарят шашлыки или где-то большой пожар. Было чисто - во всяком случае, чище, чем на большинстве улиц моего города. А вот обилием магазинчиков и разных там салонов-парикмахерских этот город походил на города моего времени. И даже пару раз я видел знакомые названия - бритвенные лезвия "жиллет" например (реклама в витрине парикмахерской), бабаевский шоколад...Дважды проезжали автомобили - смешные, с исполненными собственного достоинства очкастыми шофёрами в перчатках. Велосипедисты были, вполне современные. Но, конечно, проезжая часть принадлежала конным экипажам. Едой торговали с лотков какие-то мужики - несли на животе, тут же рекламируя свой товар; что они, до тележек не додумались, что ли? Много было людей в разной форме - даже мальчишек и девчонок, гимназистов, наверное. Да и обычную одежду носили так, как будто это форма - на все пуговицы, женщины затянуты в платья и перчатки, на тех, которые попроще, тоже ни единого открытого уголка...Улиц я не узнавал и всё больше убеждался, что это не мой город. Не по времени, а вообще не мой. Улицы явственно сбегали куда-то вниз, скорее всего - к невидимой отсюда реке. У нас таких наклонов, да и порядочной реки, не было.
   Разглядывание местных пейзажей на какое-то время отвлекло меня от своей проблемы. Но мой взгляд упал на роскошную табличку над одним из подъездов:

АДВОКАТЪ

   - и все мои неприятности сразу же вернулись и затанцевали вокруг зловещим хороводом.
   Адвокатом был мой отец. В масштабах нашего полумиллионного го-рода - даже знаменитым, сейчас его и на даче, наверное, достают звонка-ми. А ни он, ни мама не беспокоятся пока обо мне. Думают, что я дома. и ждут, пока позвоню. Это сейчас. Потом начнут волноваться. Потом рванут в город. Потом...
   "ПРОПАЛ МАЛЬЧИК". И так далее.
   С отчаянья я достал свою "моторолу". Телефон был в такой же растерянности, как и я. Я пощёлкал кнопками, вздохнул и убрал его.
   В витрине магазина стояли большие сифоны с разноцветной водой. Я опять захотел пить и вообще ощущал себя страшно неудобно - на меня то и дело косились. Ничего более дурацкого, чем пятнистый камуфляж, тут себе и вообразить было нельзя.
   Я прошёл мимо книжной лавки, на секунду отвлёкшись и даже улыбнувшись - на обложках выставленных там книг - ярких брошюр - лилась кровь, оскаленные личности с кинжалами и револьверами бились друг с другом, мужественные красавцы прижимали к себе довольно смело декольтированных женщин, мчались стреляющие на скаку всадники и кто-то прыгал с крыши на крышу вагонов. Названия тоже впечатляли: "Пещера Лейхтвейса", "Среди айсбергов", "Жози и брюнет", "Ужас китайской курильни", "Жёлтые черти"... Я поразился, увидев на одной книжке горбоносый профиль с трубкой и название: "Пять зёрнышек апельсина" - один из рассказов о Холмсе!
   Около витрины стояли двое мальчишек в сизого, дымного цвета мундирах, с тяжёлыми рыжими ранцами за плечами. Один озирался, другой, сопя, считал на ладони монеты. Потом с отчаяньем сказал:
   - Только на один выпуск. А тут всё новое. Вот ведь...
   - Берите "Пять зёрнышек", - неожиданно для самого себя сказал я. Мальчишки оглянулись и воззрились на меня с испугом. Уж не знаю, за кого они меня приняли - а может, просто испугались, я был выше обоих и явно крепче. - Берите, берите, - кивнул я. - Это про английского сыщика. Интересно, я читал.
   Они переглянулись, юркнули в лавку. Через полминуты появились наружу и пошли прочь, сдвинув головы в фуражках над брошюркой. Но через пару шагов обернулись и дружно сказали с улыбками:
   - Спасибо!
   Я невольно улыбнулся тоже. Блин, вежливые... В моё время за такое не благодарят. Я не мог представить себе, чтоб вот так я помог младшему пацану выбрать диск и он меня поблагодарил. Ну, может, буркнул бы: "Ага!" И всё...
   Чёрт, пить хочется всё сильнее. Я тоскливо вздохнул. И в тот же момент витрина лавки с грохотом разлетелась, наружу вылетел башмак, а следом из двери с шумом и гамом вывалились двое мужиков.
   Один - невысокий, в жилетке, брюках и блестящих туфлях - держал за шиворот перемазанного балахона второго - длинноволосого и усатого - и орал:
   - Га-ра-да-во-о-о-ой! Гарадаво-о-о-о-о-о... Ссссты-ы-ый, зараза!!! - и тряс балахонистого так, что тот мотался всеми частями тела. Не сопротивлялся, но орал не менее претенциозно:
   - Вар-вар!!! Ван-дал!!! Вар-вар!!! Ван-дал!!! Вар-вар!!! Ван-дал!!!
   Получалось похоже на кричалку болельщика. Вокруг начала скапливаться толпа любопытствующих. Из разговоров - тут явно были знакомы с темой - я понял, что лавка открылась недавно, "Аркадий Семёнович" (так звали хозяина) нанял художника придумать и расписать вывеску, а тот не то вообще ничего не сделал в срок, не то создал что-то непотребное... Скорее уж второе - по-моему, художник и сейчас был тюкнувши.
   Появился городовой. После короткого разбирательства - при бурном участии присутствующих - он крякнул и, перехватив художника за шиворот у пышущего негодованием Аркадия Семёновича (тот пыхтел: "Разорил, зарезал, убил..." ), поволок того куда-то в сторону, приговаривая:
   - Это там ваши дела, а вот что ты, мил человек, треснувши и буянишь, так это моё дело...
   Художник икнул и неожиданно включил в свою кричалку новую строфу:
   - Вар-вар!!! Ван-дал!!! Сат-рап!!! Сат-рап!!! Сат-р-р-р-рап!!!
   Было похоже на попугая. Я даже рот приоткрыл. Художника явно заклинило. Городовой явно обиделся:
   - Ну ты знаешь... Лайся, но головой думай. Какой я тебе сатрап? Сатрап -
   это ирод египетский. Выучил вас государь-батюшка на нашу голову... Пошли, пошли, счас тебе и за сатрапа выпишут - я при исполнении чай...
   Толпа потихоньку расходилась. Аркадий Семёнович мстительно запузырил вслед художнику башмак и, сокрушённо качая головой, встал около витрины. Внешне он не походил на культурного человека. Скорее уж - хваткий человек, решивший быстро разбогатеть на ходовом товаре - приключенческой литературе.
   Я решился. А почему нет?!
   - Аркадий Семёнович, - кашлянул я в спину. Хозяин повернулся:
   - Тебе чего? - сердито спросил он и обежал меня удивлёнными глазами, явно собираясь снова звать городового. Я кашлянул снова:
   - Мммм... Аркадий Семёнович, я был свидетелем этой сцены... Как я понял, вы заказали этому человеку вывеску для вашего предприятия?
   - Человеку?! - взвился Аркадий Семёнович. - Высосал поллитру, на мои деньги купленную, задаток просадил, а что нарисовал?! Что?! - он патетически ткнул в витрину.
   Я заглянул туда.
   Мда.
   Скопление разноцветных квадратов на угольном фоне венчала кровавая и почему-то конвульсивно изогнутая надпись. Я не сразу понял, что она написана в "зеркальном изображении" и гласит, что опыт - сын ошибок трудных. Пушкин истерично бьётся в гробу и кричит: "Выпустите, дайте мне за его шею подержаться!!!"
   - Меня ж оштрафуют за такое, - признался Аркадий Семёнович. - Да и самому клиентов совестно. Спросят - что за эксгибиционизм(1.)?! У меня люди почтенные, с детьми приходят...Только-только расторговываться начал...- он махнул рукой отчаянно.
  
  
   1. По незнанию хозяин лавки употребляет в качестве названия "модернистского" художественного течения первое пришедшее ему на ум и, очевидно, случайно услышанное "умное слово" - название одного из половых извращений.
  
  
   - Аркадий Семёнович, - снова обратил я на себя внимание, с трудом удержавшись от желания фыркнуть. - Сколько он просил за работу?
   - Синенькую(2.), - понизил голос книготорговец. - И половину уже пропил, холера! - снова впал он в обиду, но я не дал ему углубиться в тему:
  
   2. Пять рублей.
  
   - Если хотите, - вкрадчиво начал я, - за оставшуюся половину я сделаю вам вывеску. При вас. А вы решите, платить, или нет. По рукам?
   Аркадий Семёнович оглядел меня с деловым, недоверчивым прищуром. Подумал. Спросил:
   - А ты кто вообще?
   - Ну... - я повёл рукой по воздуху. - Это так важно?
   - А точно сможешь нарисовать?
   - Точно, - решительно сказал я...
   ... - Разодолжил! - Аркадий Семёнович, отступив на шаг, полюбовался вывеской. - Ай разодолжил! Ну прямо Третьяков!
   Я опять удержался от фырканья. Знаменитый коллекционер сам не рисовал никогда. Да и я-то - что я там нарисовал? Если честно, всё это было помесью плагиата с находчивостью и чисто техническими навыками.
   Арестованный художник оставил свои инструменты и чистые липовые доски, загрунтованные для работ. Рисовать я не умел, но по черчению у меня всегда было "отлично", и я дерзновенно изобразил по верхнему краю одной из досок:

МИРЪ КНИГI

г-н Рубл?въ А.С.,

книготорговецъ

   Уже само слово "книготорговец" привело Аркадия Семёновича в восторг. Когда же я, расчертив карандашом на квадратики (хорошо знакомый многим способ) рисунок на одной из книг и перенёс его на доску - владелец магазина впал в умиление. Мне даже неудобно стало. Я срисовал несущегося во весь опор то ли ковбоя, то ли просто какого-то авантюриста, а перед ним - как цель скачки - огромную развёрнутую книгу.
   Аркадий Семёнович, налюбовавшись, отсчитал мне не два с полтиной, а три рубля - три коричневых прямоугольных бумажки с синеватым рисунком. ОДИНЪ РУБЛЪ, гласила лаконичная надпись. Ниже сообщалось: "Государственный Банкъ разм?ниваетъ кредитные билеты на золотую монету безъ ограниченiя суммы" и указывалось, что эта монета равны "17,424 дол?й чистаго золота". Стояли подписи управляющего и кассира. На обратной стороне грозно уведомлялось: "За подд?лку кредитных билетовъ виновные подвергаются лишенiю вс?х правъ состоянiя и ссылк? въ каторжную работу". На просвет обнаружились водяные знаки - треугольники и углы.
   Пока я рассматривал билеты, Аркадий Семёнович мялся рядом и неожиданно предложил:
   - Вот что... у меня кум есть, тоже рязанский. Тут, на рынке, чайную вот, днями, открыл. Может, ему нарисуешь? Что-нибудь такое... - он покрутил в воздухе пальцами. - Он заплатит, пятёрку точно, вот слово, а там уж как уговоритесь. А?
   Я мысленно усмехнулся. Вот и занятие. Можно со временем прикопить денег - и открыть контору. "Оформление вывесок, рекламы, витрин". Я подумал так - и перепугался до дрожи. Да на фик мне эта контора?! Я домой хочу!!!
   - Ннннет... - я попятился, словно Аркадий Семёнович грозил мне ножом. Его лицо выразило удивление и искреннее огорчение. - Я... мне домой пора... вы извините...
   Спиной я распахнул дверь...
   ...Площадь была большая, круглая и немощёная. Центр её занимал сквер, в нём виднелся памятник Ленину. По окружности невесть откуда взявшийся ветер гонял столб пыли: круг, другой, третий... На зданиях виднелись вывески - официальные. Милиция. Магазин. Школа. Детский сад. Ещё что-то. И ещё. С площади уводили какие-то переулочки, и улицы. Много. Возле каждой высился столб с указателем. Я оглянулся - и увидел:

Будущий тупик

  
  
  
  
  
  

8. ГОД 2006 . ВСТРЕЧИ, ЖЕЛАНИЯ И ВОЗМОЖНОСТИ .

   Голова болела. И в этой больной голове бился телефонный звонок. Колотил звонким молоточком в виски: "Ти-ли-ли! Ти-ли-ли! Ти-ли-ли!"
   - Сволочь... - прохрипел я и сел на кровати.
   За окнами была ночь. Я дотянулся до мобильника, но это был не он. Тогда я сполз с кровати (господи, как голову больно-то!!!) и кое-как добрался до аппарата в коридорчике.
   - Да... Да конечно я... Не звонил?.. А, да. Ма, ты извини, я просто гулял тут по садам... Да, по тем самым... Какие наркоманы, там вообще пусто... Да заблудился немного, устал, пришёл и спать завалился... Обязательно... Да что, в первый раз, что ли?.. Нет, не надо беспокоиться... Конечно целую... Спит?.. Вот и правильно делает, мужик мужика всегда поймёт... Ну да... Всё, пока!
   Я положил трубку на место и стукнулся затылком в стену.
   Голова перестала болеть - как выключилась.
   Прошедшее вспоминалось так отчётливо, что я был уверен: мне приснился сон. Время перепуталось, я даже не был уверен, был ли вообще журнал, моя дневная вылазка - или это та же ночь, когда я услышал песни?
   Но эта неуверенность продолжалась ровно пять шагов - до дверей моей комнаты.
   Во-первых, на столе лежал журнал. А во-вторых, рядом, возле снятого пояса с сумкой, валялись три рублёвки.
   - Япона мама-а-а-а... - простонал я и закрыл глаза. С закрытыми глазами пошёл в ванную и долго пил воду - не из фильтра, а прямо из крана, пока в животе не забулькало. В комнату я возвращаться боялся и почти убедил себя, сидя на краю ванны, что там ничего нет и всё мне привиделось.
   Конечно же, деньги были там. Я остановился у порога, глядя на них, как кролик на удава. Признать, что я их вижу, значило признать одно из двух:
   1. я сошёл с ума;
   2. всё, что со мной было - реальность.
   Есть такой анекдот. Дневник американца. Запись: "2 мая. Сегодня пил с русским. Чуть не умер! 3 мая. Сегодня похмелялся с русским. Господи, лучше б я умер вчера!!!"
   Лучше б я умер вчера.
   По довольно крутой дуге обойдя стол, я подошёл к окну.
   Тёмные сады безмолвствовали. И только теперь до меня неожиданно дошло, что со мной происходило.
   Да какого чёрта я разнюнился?! У меня под боком (откуда она взялась - дело сотое) - уникальная возможность побывать в прошлом. Даже если только в одной эпохе - то это уже нечто невиданное. А ведь, судя по той площади, которая что-то вроде коллектора-распределителя, кажется, дорог много и ведут они в разные места... то есть, времена. Так что передо мной открываются...
   Стоп, оборвал себя я, присаживаясь к столу и двигая купюры. Ничего передо мной не открывается. Как я вчера попал обратно? Ведь если это-го не знать, то всегда есть неприятная возможность застрять (я вспомнил вчерашние ощущения и поёжился невольно).
   Но азарт никуда не делся. Я практически решил, что отправлюсь снова... ну, по крайней мере, отправлюсь на площадь... и попытаюсь на месте разобраться с механизмом перехода.
   Одному было страшновато. Я перебрал в уме список своих приятелей - и из турклуба, и просто так - и пришёл к выводу, что, в принципе, с собой можно позвать любого. Вопрос в другом: что из этого выйдет? Огромная некультурная жаба прыгнула мне на грудь и принялась давить. В моём мозгу замелькали восхитительные и разнообразные вещи, как то: водружение флагов, организация пикников с девчонками, невероятные формы розыгрышей и вообще слава первооткрывателя. Нет, сначала надо одному. Самому разобраться, а потом...
   Нет худа без добра: перебирая своих знакомых, я вспомнил про Борьку Садовничьего, который, пожалуй, мог быть мне полезен. С утра надо бы ему позвонить.
   Я опять подошёл к окну и, опершись локтями о подоконник, стал смотреть на сады. Интересно, вот то, что я вижу - это нынешняя реальность? Наверное... И скорее всего туда можно попасть - если лезть не в тот проход за лопухами... А его можно найти лишь случайно.
   Хм, а всё-таки как ко мне попал тот старый журнал? Я подошёл к столу, снова перелистал "Пионер". Засмеялся вслух, вспомнив, как рисовал вывеску (кстати, пальцы и рукав камуфляжа были испачканы краской). Нет, а всё-таки было очень страшно. И как же я вернулся? Что-то сказал или сделал? Что? Это очень важно... Но я так и не смог разобраться и плюнул.
   Пошёл на кухню и напился снова. Кстати. Был почти час ночи, и я решил, что можно улечься спать с чистой совестью, так сказать.

* * *

   На этот раз я поднялся рано - может быть, потому что и во сне будоражила сознание мысль о произошедшем. И сразу, разминаясь, позвонил Борьке.
   Он тоже был на ногах и не удивился звонку. Выслушав моё предложение о встрече, подумал и ответил:
   - Ладно. Встретимся через полчаса в "Икающей Берлоге"...
   ..."Икающую Берлогу" я знал хорошо, потому что её содержал отец Борьки, школьный приятель моего отца, большой почитатель Стругацких. Несмотря на неаппетитное название, кафе пользовалось популярностью - не в последнюю очередь из-за своего средневеково-фантастического антуража. Тут можно было даже сфотографироваться с Руматой, отцом Кабани, доном Рэбой и прочими персонажами книги "Трудно быть богом" - что с удовольствием делали иностранные туристы. Правда, они считали, что фотографируются с некими персонажами из бурной истории нашего города, но кому от этого хуже-то? Кроме того, часть "Икающей Берлоги" облюбовал под полуофициальный офис сам Борька и его безумная контора "Альтаир". Как они сами рекламировали себя на своём сайте: "ОБЩЕСТВО ИСТИННО ПРОСВЕТЛЁННЫХ СИЯНИЕМ НЕЗЕМНОГО РАЗУМА ДЕТЕЙ ГАЛАКТИКИ". Бред... Некоторые вообще считали, что это сайт замаскированных педофилов, потому что в заставке голые мальчишка и девчонка, сидя за книгой, листали её с умным видом, а вокруг разливалось радужное мерцающее сияние. Наверное, то самое - неземного разума, я не уточнял.
   Вообще-то принято думать, что разные там УФОлоги, охотники за снежным человеком и рыбаки-нессиведы - сборище восторженных придурков, которым можно легко впарить кусок обшивки самолёта времён войны за часть кормы космического корабля. Вообще-то чаще всего это таки и есть. Но Борька был исключением - и исключением блестящим.Даже из своего искреннего увлечения он ухитрился сделать довольно циничный, но прибыльный бизнес, позволявший обеспечивать средствами походы, поездки, вылазки и прочие экспедиции. И это в пятнадцать лет...
   Развернув в Интернете агрессивную рекламу, два года назад Борька сумел запудрить мозги целой куче иностранцев с явным их - мозгов - недостатком и денежным переизбытком, подав окрестности нашего города, как средоточие аномалий и посадочных площадок кораблей человечков с планеты Икс-Пердец-Сорок Три. Все эти забугорные лохи поодиночке и группами в течение вот уже двух лет являлись к нам, горя желанием "приобщиться". Первый год Борька сам их "приобщал", встречая в облике худого и чуть ли не босого сельского пацана, на второй год подобрал себе замену из числа своих единомышленников - парню ростом метр восемьдесят играть зачуханного селянина стало проблематично. Приезжие охмурялись по полной программе - с привлечением пиротехники, лазерных эффектов и прочей ереси. Поскольку они щедро платили за гостиницы, рестораны и всякое такое, мэр на фокусы Борьки закрывал глаза, да и обвинить его в чём-то было бы сложно - всё добровольно! Большинство наших горожан считали Борьку ловким, хотя и обаятельным начинающим мошенником. Но я был в числе тех немногих, кто знал: паранормальными явлениями Борька действительно увлечён всерьёз, а главное - критично, невосторженно.
   В общем-то друзьями мы с ним не были, но так сложилось, что прошлым летом ребята из "Викинга" - так назывался наш турклуб - почти в полном составе помогли борькиному "Альтаиру" в одной из его афёр, а мы с ним близко сошлись на почве моих исторических консультаций. С тех пор много раз встречались, всё такое прочее, и я был уверен, что Борька не откажет мне в помощи...
   ...Борька сидел на веранде "Икающей Берлоги" - вытянув ноги под стол, опершись локтями на изогнутые подлокотники лёгкого стула - и благожелательно наблюдал за тем, как через дорогу на стене гаража мелкий пацан рисует краской какое-то нелепое граффити. Я присел, ногой пододвинув стул, заказал мороженое и тоже стал наблюдать. Когда мороженое принесли, я спросил в лоб:
   - Борьк, переходы во времени возможны? Только без балды, серьёзно.
   Он повернулся ко мне и зевнул, прикрыв рот ладонью. Не пренебрежительно или брезгливо, а по-правде зевнул, и я увидел, что глаза у Борьки красные. Да и вообще вид невыспавшийся. Не иначе, как третий сезон попёр... Ну точно! Краем глаза я увидел, что из мазни мальчишки вырисовалось наконец:

ОНИ УЖЕ ЗДЕСЬ!

   - и знаменитая серо-зелёная рожа с раскосыми глазами-щёлками.
   - Что ты имеешь в виду? - уточнил Борька. - Физический переход, или астральный?
   Я вздохнул:
   - Физический. Я же просил - без балды.
   - Да уж какая тут балда... - он, кажется, на миг выключился из разговора, потому что тупо смотрел в стену позади меня. Потом мотнул головой: - Я говорю, что оба типа возможны. В принципе, прошлое никуда не может деться. Раз оно было и состоялось, значит, оно есть и сейчас, противоположное противоречит законам природы. Мне известны почти сорок неоспоримых случаев физического перехода, от историко-классических, до вполне современных.
   - Неоспоримых? - уточнил я. Борька повёл бровью:
   - За кого ты меня принимаешь? Вот только вмешательство из одного времени в другое... - он снова посмотрел на стенку. - Чревато.
   - Это типа того, что ты возвращаешься обратно и обнаруживаешь, что на месте Москвы - озера, а у нас правит фюрер, и зачем оно это тебе надо? - уточнил я. Борька слегка поморщился:
   - Ну, да, есть такая теория... Только она неверна, скорее всего. Всё иначе. Прошлое - это вроде саморегулирующегося механизма, которому плевать на попавшие в него лишние песчинки, но который активно сопротивляется попыткам что-то изменить в основе. Ну, - Борька сплёл на столе пальцы, - если ты что-то решишь изменить лично для себя - то это может и получиться, Времени плевать на такие мелочи. А вот в больших вещах оно неизменно. И такие попытки чреваты для самого вмешивающегося, а не для течения истории.
   - Чем? - напрягся я.
   - Я сказал - активно сопротивляется, - напомнил Борька. - Представь себе человека, который не песчинку в конвейер бросил, а попытался его остановить рукой. Схватился за ленту. И пиндык. Конвейер едет дальше, пальцы лежат на полу. Попадаешь в 1237-й год, идёшь убивать Чингисхана, попадаешь ногой в сусличью норку и ломаешь себе ступню. Понял?.. - он снова посмотрел на стенку и весело спросил: - А ты что, нашёл хронопрокол? Поделись.
   - Да нет, - отрезал я. - Книжку читал, вот и подумал... Ну, просто интересно стало. Так, в теории.
   - А... - он потерял большую часть интереса ко мне. Но я снова обратился с вопросом, мешая ложечкой остатки мороженого:
   - Слушай. А вот как может выглядеть этот... прокол?
   - Ничего общего для разных случаев, - ответил Борька. - Вернее... - он задумался. - Нет, вру. Можно выделить три типа. Первый: сознательное или бессознательное усилие воли субъекта. У Стругацких есть повесть, я названия не помню... - Борька поморщился. - Там человек попал в будущее из концлагеря просто потому, что очень захотел жить. И обратно так же усилием воли, но потому что стало стыдно.
   - Стыдно? - переспросил я. Борька кивнул:
   - Ну да. Что бросил своих... Вот. Второй тип - некая природная аномалия. Или созданная человеком аномалия. Но существующая постоянно или возникающая при определённых стабильных условиях. И третий тип: переходник.
   - А? - не понял я.
   - Ну, человек попадает не в какое-то время, а... скажем так, в безвременье. Например, в какой-то дом. А уж оттуда сам выбирает пути. Тоже сознательно или бессознательно, но сам.
   - Дом? - уточнил я. Борька помахал рукой:
   - Ну, или дорога. Или вообще... не знаю, что там ещё может быть... - он задумался и добавил: - Ещё четвёртый тип. Сочетание нескольких сразу.
   - Борь... - я наклонился к нему. - Борь... а у тебя нет знакомых, которые, ну... путешествовали бы? Только точно, без вранья.
   - Не, Олег, - покачал он головой. - Личных знакомых нет. Хочешь, могу дать сайт в Интернете. www.hronos.com.
   - А, ну ладно, спасибо, - кивнул я, вставая. Борька смотрел на меня - на этот раз не отрываясь. И неожиданно сказал:
   - Слушай, Олег, не связывался бы ты с этим.
   - С этим, - пояснил он. - Это или аферисты, и ты в лучшем случае останешься без денег, а в худшем - без головы. Или это правда, но тогда...
   - Да всё нормально, Борь, - искренне сказал я...
   ...Больше всего я боялся двух вещей: что ничего там не окажется - и что всё будет на месте. И, когда я выбрался на сельскую улочку и проверил мобильником службы, то мне стало так нехорошо, что я привалился к плетню.
   Значит, правда.
   - Значит, правда, - сказал я вслух, вытирая со лба пот.
   На этот раз я выбрался к речке быстро. В том самом месте, около моста. Что интересно - возле него стояла машина, большущий грузовик каких-то плавных обводов. Я не сразу узнал "студебеккер", а когда узнал, то сердце заколотилось в груди и я почти побежал. Водила - ничем не примечательный - куривший возле ограждения мостика, проводил меня равнодушным взглядом. Его напарник плескался в реке.
   Я думал, что машина меня догонит. Но то ли шофёры не торопились, то ли "студебеккер" ухнул в какую-то дыру, а только до самой площади так никто и не нагнал.
   Над площадью моросил дождик. Именно над площадью. Стоило с неё сделать шаг обратно в мой "будущий тупик" (вот название!) - и небо неуловимо менялось, глаз не успевал уследить, как возникает жаркий летний день. Я попытался встать одной "половиной" на площади, а другой - в улице, но внезапно быстро закружилась голова, глаза заломило, и я больше не стал экспериментировать.
   Улиц и переулков оказалось даже больше, чем я заметил в прошлый раз. А вот звуков никаких не было - кроме еле слышного шороха дождя. Я быстро вымок.
   Сперва я хотел навестить своего знакомого книготорговца. Но потом внезапно увидел заинтересовавшую меня табличку:
  

Лесной спуск

  
  
  

9. ГОД НЕИЗВЕСТЕН . В ЧАЩЕ .

   У меня противно взмокли ладони. Я знал, что не надо туда идти. Ну вот не надо - и всё тут!!! Тысяча причин за то, что не надо - или по крайней мере не сейчас. И только одна - за.
   Мне было интересно.
   Я провёл руками по поясу. Дёрнул плечами. Несколько раз вздохнул поглубже. "Спуск" терялся в каком-то полумраке, неясном и плавном, почти живом. Я зажмурился и зашагал вперёд. Можете смеяться надо мной, но я зажмурился, как девчонка. И шёл с закрытыми глазами, пока не уткнулся лицом в шевелящиеся ветки.
   Только тогда я открыл глаза.
   Я стоял в лесу. Было сумрачно и тихо, но где-то слева бормотал ручеёк, а впереди виднелся солнечный просвет. Вокруг же теснились могучие деревья, местами поросшие мхом и растопырившие голые нижние ветви - зелень начиналась выше. За моей спиной - я судорожно обернулся - тоже не было ничего похожего на улицу. Такая же чаща.
   - Господи боже!!! - взвизгнул я. И, снова зажмурившись, шарахнулся в сторону света, больше всего мечтая оказаться снова у входа, под табличкой...
   ...где и оказался.
   Моросил дождь. Впереди шевелился полумрак. Сердце билось в горло и заставляло сглатывать.
   Не закрывая глаз, я пошёл вперёд. Но всё равно не уловил момента, когда оказался в лесу - на том же самом месте.
   Я подавил новый приступ паники. Постоял. Зудели комары, перекликались редкие лесные голоса. Я закрыл глаза. Сосредоточился. Представил себе табличку - как можно более ярко и отчётливо, почти вещественно. Открыл глаза.
   Моросил дождь. Я стоял под табличкой.
   В этот миг меня охватило бурное ликование. Спасибо тебе, Борька! Вот оно - усилие воли! Кто бы не создал этот "переходник" - но работает он проще простого! Достаточно обладать развитым воображением, уметь концентрироваться - и... А дурак или трус просто не сможет им воспользоваться, вот и все дела...
   - Ну, - сказал я, - вперёд. Теперь - вперёд.

* * *

   То, что это не просто лес, а - Лес, я понял сразу, с первых же шагов. Не тайга, а именно - лес, таких в нашем времени уже почти не осталось, а когда-то, говорят, они покрывали всю Европу от Атлантики до Урала сплошным тяжёлым ковром - дубы, липы, клёны, вязы, буки стояли стеной, а в подлеске сплетались можжевельник, орешник, волчье лыко и ещё какие-то кусты, названия которых я не знал при всём моём туристском опыте.
   На солнечной прогалине, к которой я выбрался через бурелом, рос высоченный болиголов, густая трава зеленела между его покачивающимися зонтиками. Пахло убойно, травяной настой валил с ног. Сверху пекло. Волны жары катились между деревьев. Я почувствовал, как моя мокрая одежда начинает парить, словно в сушилке.
   Я знал, что болиголов растёт там, где близко опушка или даже жильё. Но жильё, даже сама мысль о нём, казались в этом лесу какими-то нелепыми, если честно. Раздвигая болиголов локтями, я пошёл по прогалине, отгоняя здоровенных слепней.
   На этот раз при мне были не только нож и кое-какая еда, но и большая фляжка, и спички, и ещё разные мелочи. Так что я ощущал себя в какой-то степени автономным. Пару раз мелькнула опасливая мысль, что неплохо было бы иметь ещё и ружьё, но я её отогнал.
   А мысль была правильная, в общем-то. Живности в этом лесу хватало - птицы, какие-то белки, что-то такое мелькало в кустах, причём пару раз довольно солидное - но так быстро, что я и замереть не успевал... Тут могли и не знать, что человек - царь природы.
   Если мои часы и тут показывали правильное время, то оно совпадало со временем моего времени... тьфу! Короче, был полдень. Начало первого. Ёлки-палки, какой тут можно было устроить пикник! А охоту, наверное?! А что?! Это идея, такая идея - не обязательно ведь охотникам всё объяснять... "Роскошные туры - " ... мммм, и что-нибудь такое завлекательное.
   Я засмеялся своим мыслям. Нет, вряд ли получится. Не деловой я человек. А вот просто сводить сюда кое-кого - это идея неплохая и вполне выполнимая. Тут нет ни милиции, ни властей, ни даже просто родителей - и никто не станет капать на мозги. Я практически решил, что потихоньку познакомлю полдюжины ребят и девчонок из "Викинга" с возможностью перехода. Ну да, Борька говорил... Но мы же не собираемся тут революций устраивать! А на какие вещи можно самому посмотреть!!! Конечно, осторожно, невидимкой ведь не станешь... Только бы разобраться с этими указателями на площади, а то они уж больно обще-обтекаемые.
   И я вышел к реке.
   Река была тихая и широкая, но могучая. Под её спокойной летней гладью ощущались такие силы - течения, омуты, водовороты - что я застыл почтительно на берегу, раздвинув заросли. Вода лежала у самых моих ног - невероятно прозрачная, темневшая лишь дальше, где начиналась глубина. Я видел рыбу - рыбы было столько, что я ошалел от одного этого зрелища, это было похоже на какой-то рыбный саммит. Но, похоже, тут это считалось обычным положением вещей. А раки!!! Раки, твою маму! Они гуляли по дну у берега в чудовищных количествах, хотя днём им полагалось спать по-моему. Некоторые из моих одноклассников с воплем бросились бы в воду, а другие с таким же воплем начали бы городить на берегу импровизированный рекламный щит - "ООО "Назад в прошлое!" удовлетворит ваши самые смелые фантазии! Охотничьи и рыболовецкие путёвки! Туристские маршруты на любые вкусы!" Но мне почему-то стало скучно об этом думать.
   Я присел на корточки и провёл рукой по воде. Её поверхность разрезали тут и там следы водомерок, сновавших по каким-то своим делам с невероятной скоростью - или вдруг замиравших в некоем одним им понятном столбняке. На той стороне реки появились и подошли к воде несколько лошадей - невысоких, как я мог различить, длинногривых и длиннохвостых.
   Я смотрел во все глаза. Нет, я знал, что и в моём времени существуют дикие лошади, но почему-то это животное казалось мне настолько домашним - даже более домашним, чем собака! - что я просто окаменел, не в силах заставить себя поверить, что передо мной и в самом деле дикие лошади.
   Раки между тем бесчинствовали. И я решился. Быстро скинув куртку, я завязал плотными узлами рукава и ворот, напихал внутрь травы, поболтал этот импровизированный мешок в воде, а потом повесил на дерево. Разделся до трусов, прицепил на них - на всякий случай - нож и осторожно вошёл в воду, обмотав руку майкой. Если кто не знает, раки больно щиплются, а эти, судя по их виду и размеру, вполне могли отхватить пальцы.
   Попасть чёрт-знает-куда - и в это самом месте ловить раков - это отдаёт декадансом(1.). Но мне было плевать, я ловил, просто-напросто хватая самых крупных, пока не обнаружил, что пихать их больше некуда, те, что уже пойманы, грозят вылезти обратно, а на моей мокрой от пота спине обосновываются овод за оводом. Я пару раз окунулся, выбрался на берег, поплотнее завязал "мешок", ещё раз сунул его в воду и, выбравшись на берег, начал одеваться.
  
   1. Декаданс, декадентство, символизм - обозначение течения в литературе и искусстве кон. 19 -- нач. 20 вв., характеризующегося оппозицией к общепринятой "мещанской" морали, культом красоты как самодовлеющей ценности, сопровождающимся нередко эстетизацией греха и порока, переживаниями отвращения к жизни и утонченного наслаждения ею и т. д. Олег употребляет это слово в ироничном смысле, как обозначение неких действий, не соответствующих здравому рассудку.
  
   Как раз когда я зашнуровывал кроссовку, стоя на колене - и был совершенно не виден с реки, а сам нет-нет, да и бросал на неё взгляды - произошло событие, которое - поймите - окончательно убедило меня в реальности происходящего со мной. Вот именно это событие, а не моё путешествие в город начала ХХ века и не вообще вся та фигня, которая со мной уже случилась.
   Именно это событие.
   Я увидел плот.
   Он двигался в полусотне метров от берега. Длиной примерно в три моих роста, шириной - в два, собранный из древесных кряжей, хитро сплетённых между собой корнями вместо верёвок или ещё каких-то стяжек. На плоту стоял шалаш - уже пожухший, но ещё зеленый. Перед шалашом на земляной подушке, кажется, горел неяркий бездымный костерок. Плот управлялся вставленным в "вилку" грубоватым веслом.
   На весло налегал мальчишка. Ещё один сидел, скрестив ноги, возле огня. И наконец третий устроился на носу в такой же позе, держа в руке длинную палку. Кажется, все трое были младше меня. Но удивляло не это и не плот даже.
   Удивляли сами мальчишки.
   Во-первых, все трое были жутко лохматые, хотя и не сказать, что какие-то неухоженные - скорее наоборот, на висках волосы были заплетены в длинные, чем-то украшенные косы. Во-вторых, из одежды на них были только серо-жёлто-коричневые штаны чуть ниже колен, явно кожаные и какого-то странного покроя, я даже на таком расстоянии различил внешние - не грубые, но стопроцентно не фабричные - стежки на швах. В третьих, на шеях и запястьях у всех тоже видны были украшения. В четвёртых, около шалаша стояли ещё палки - а точнее, как я разобрал в следующий момент - копья, лук, какая-то дубинка, обтянутый кожей большой колчан, в котором поднимались перья стрел. Да и в руках у сидящего на носу была не просто палка - а гарпун, я даже зазубрины на наконечнике различил.
   Я опупел.
   Понимаете, это были не мальчишки, решившие поиграть в первобытных людей (как это бывает). Даже не юные члены некоего реконструкторского(2.) клуба, повёрнутого на палеолите(3.) - что тоже случается.
  
   2. Клубы, члены которых воссоздают одежду, оружие, а иногда - условия жизни определённой исторической эпохи. Наиболее распространены "средневековые" клубы, но встречаются и другие. 3. Палеолит (от палео... и ...лит), древний каменный век, первый период каменного века, время существования ископаемого человека (палеоантропы и др.), который пользовался оббитыми каменными, деревянными, костяными орудиями, занимался охотой и собирательством. Палеолит продолжался с возникновения человека (св. 2 млн. лет назад) примерно до 10-го тыс. до н. э. (хронология официальная и во многом не совпадает с историческими реалиями развития человека - прим. автора)
  
   Это были первобытные пацаны. Спутать их с современными было так же невозможно, как спутать солдата - и человека, зачем-то напялившего полное солдатское снаряжение. Пара движений - и всё ясно.
   Я так и застыл, держа в руках кончики шнурка.
   Тот, который стоял у рулевого весла, повернул голову в мою сторону. У него было узкое, загорелое до кирпично-коричневого цвета лица, на котором глаза казались синими пятнами. Я быстро прищурился, не двигаясь - человека нередко выдаёт блеск белков. Не то чтобы я боялся, но... вряд ли луки у них для развлечения. Я видел уже и то, что это не просто гнутые палки, а серьёзный механизм, оплетённый берестой, почти в рост хозяев. По свидетельствам серьёзных исследователей, проводивших эксперименты, стрела из такого за семьдесят метров убивает оленя наповал. Мне не хотелось оказаться на месте этого оленя.
   Не знаю, может быть, они меня бы и вычислили. Не знаю, может быть, ничем особо плохим это и не кончилось бы. Но тут как раз сидевший на носу коротко завопил, вскочил на колени и с натугой вышвырнул через себя почти в шалаш насаженную на гарпун рыбу - в мою руку длиной. Она попала на колени сидящему у костра, на плоту началась суматоха, и рулевой отвлёкся капитально. Может, они и были первобытные охотники с грудничкового возраста, но орали в точности как мои современники - их ровесники. Правда, в этих воплях я не уловил ни единого знакомого слова... да и вообще почти ничего членораздельного, кроме, как ни странно ликующего: "В-вау-у!!!" - которое издал удачливый рыболов, пока его лупили по плечам и спине.
   Так они и уплыли за поворот. А я проводил их ошалелым взглядом. Потом огляделся и сказал негромко:
   - Блин, это ведь всё по правде.
   Из-за поворота всё ещё неслись вопли.
   - По-правде, - повторил я.
  

10. ГОД 2006 . НА ДАЧЕ - И ДОМА ...

А ТАК ЖЕ В ДРУГИХ МЕСТАХ ...

   На плите булькало огромное закопченное ведро - с ним отец ходил на рыбалку и в нём же варил убойную тройную уху. Пахло укропом, лавровым листом, перцем и раками.
   - Где же ты добыл таких, купил, что ли? - мама налила мне компота и устроилась напротив, глядя на то, как я пью. Обычно эта привычка вызывала у меня раздражение: что, зоопарк, что ли? Но сейчас у меня была слишком хорошее настроение. Я отмахнулся:
   - Да нет, поймал. Ездил тут... на одну речушку, пацаны сказали.
   - Слоны, - объявил отец от плиты и, присев рядом, хлопнул меня по плечу: - Перебирайся сюда, Олежа! Погода, природа... А в городе и искупаться-то - или в этой нашей вонючке, или вон ехать куда-то... Ну чего ты там не видел?! - он тряхнул меня. Я фыркнул, он тоже засмеялся, решив, очевидно, что это моя реакция на "телячьи нежности". А я просто вспомнил широкую плавную реку, где рыба ходила косяками прямо под ногами. Но ё-моё, ведь это было! Как же человек там смог загадить планету? Или по-другому просто оказалось нельзя?
   - Не, у меня там клуб, журналы, Интернет, девки... - я покосился на маму, она покачала головой укоризненно. - И вообще.
   - Ну как знаешь, - немного сердито ответил отец. - Такое поместье, а мы тут вдвоём...
   Насчёт поместья он не преувеличил. Двухэтажная дача, стоящая в глубине сада - десять соток - и перед огородом - десять соток - досталась нам от деда. В смысле, от моего. Отцу предлагали её перестроить, но он отказался. По-моему, правильно. Вот только тут бывает пустовато - если отец или мать не собирают гостей или я кого-то не навожу. По-моему, мои предки с удовольствием "завели" (глупейшее выражение!) бы второго ребёнка, но... маме больше нельзя было рожать, я это знал.
   - Поместье-поместье, не сиди на месте... - я допил компот. - Ну чего, как там мои звери?
   - Готовы! - отец снова переместился к плите. - Ну правда здоровы! А как там с рыбалкой?
   - Говорят, не очень. - отрезал я, опасаясь, как бы папа, заядлый рыбак, не решил со мной махнуть на некую "речку". Что я ему покажу? - Аргон из дна прёт. Вся рыба мутировала и в Волгу убежала.
   Он посмеялся, выкладывая раков шумовкой, напевая из своих любимых "Песняров":

- Ночкы

Чакали свята -

Ой, коляда-коляда...

   - Не клади, - отмахнулась мама, - я их боюсь. Лежат и глядят.
   - Женщины, - сказал отец. Я вздохнул согласно. Мы все трое опять посмеялись, я добавил:
   - Нам больше достанется.
   Отец закивал. По одной из семейных легенд он в розовом детстве однажды сожрал с приятелями на троих пятьсот раков в один присест. Я не сомневался в способности троих пацанов столько сожрать, но не верил, что где-то можно поймать пятьсот раков. Отец же от объяснений на этот счёт увиливал очень ловко. Моих раков было почти сто, я еле доволок куртку до квартиры, где перегрузил добычу в мокрый рюкзак (и капал всю дорогу в электричке, вызывая возмущение окружающих, пока не объяснил, что там у меня - тогда мужская часть пассажиров за меня встала горой)...
   ...А вообще на даче было хорошо. Я даже подумал заночевать, но побоялся, что утром меня припашут на огород и, несмотря на уговоры и опасения мамы, поспешил на предпоследнюю электричку.
   Было ещё совсем светло, июньские дни бесконечны, а в наших местах, хоть и не бывает у нас "белых ночей", есть неделька-полторы в году, когда кажется, что темнота так и не наступает. И как раз заканчивалось такое время.
   Я не особо спешил, вышел с запасом. А что до маминых опасений - я никогда и никого не боялся. Я не шучу и не хвастаюсь. Этого только не хватало - бояться... Был помладше - носил с собой баллончик с фторотаном, он вырубает мгновенно (в ход пустить так и не пришлось ни разу). Стал постарше - мне вполне хватит кулаков (для драки) и (на крайний случай) складного ножа. Главное что? Главное - не бояться и быть готовым защищаться до последнего и всеми средствами. Большинство моих сверстников, которые "попали", просто этого не понимают и не могут сопротивляться от страха. Ну и, соответственно, погибают.
   Впрочем, у нас таких случаев было мало.
   Перрон оказался пуст, пустым был и вагон электрички, подошедшей минут через пять. Я качался на скамейке и думал о раках. На скамейке напротив, на спинке, было вырезано:

ПОСИЛКОВСКИЕ - КАЗЛЫ

   Надпись потрясала глубиной и безыскусностью искренности. Видно было, что автор задет темой до глубины души.
   Я огляделся. Достал нож. И принялся портить государственное имущество...
   ...Когда я сходил на Привокзальной (так называлась моя остановка), то скамейку украшал ещё один лозунг:

ВПЕРЁД, В ПРОШЛОЕ !!!

* * *

   Квартира показалась мне тёмной и сонной. Я неспешно разделся, принял хороший душ и, закутавшись в халат, взял пачку чипсов и уселся перед телевизором - смотреть по видаку "Возвращение короля". Смотрелось, прямо скажу, плохо. Я то и дело вставал, подходил к окну, ставил аппаратуру на "паузу" ... Потом вообще выключил всё и начал названивать приятелям с целью выяснить, не забыли ли они, что я существую на свете. Согласитесь, для второго часа ночи это один из лучших способов сделать так, чтобы о тебе вспоминали долго и искренне. Правда, кое-кто всё-таки не спал и выразил удивление: что это я не зашёл в клуб и какие это такие дела по агентурным сведениям возникли у меня снова с Борькой?
   Народ помнил обо мне, и это было отрадно. Я положил трубку телефона около трёх ночи (или всё-таки утра?) и призадумался. Можно было начать звонить совершенно незнакомым людям и хрюкать в трубку. Или звякнуть в приёмную мэра и заявить с акцентом: "Э, дарагой, я ваххабыт, скажы, кагада тэбя можна на рабочэм мэстэ найты, читобы гэксагэн дыва раза нэ вазыт?!"
   Нет, умудрено покачал я головой. Это всё детство. Это пройденный этап развития.
   Теперь я в какой-то степени понимал муки наркоманов.
   Но я всё-таки не был наркоманом, поэтому завалился на постель и закрыл глаза.
   Наверное, я очень устал за день, а вернее - перенервничал, потому что уснул мгновенно. И так же мгновенно проснулся.
   Был полдень. Ровно. В том, что стрелки часов в ногах моей кровати показывали именно это - ровное - время мне почудилось некое предзнаменование.
   Умывшись и почистив зубы, я соорудил себе бутерброд с ветчиной и заглянул, жуя бутерброд и запивая его минералкой, на сайт, который посоветовал мне вчера Борька -www.hronos.com.
   Это оказалась бредовая околонаучная тусовка, я и раньше на такие попадал. Но раньше они меня злили или смешили, а сейчас я взглянул на это несколько иными глазами.
   А что если многие из них говорят правду? Ну или хотя бы некоторые?
   Однако, поразмыслив, я пришёл к выводу, что вряд ли. Если с кем и происходило нечто подобное мне, то, скорее всего, он будет молчать в тряпочку - и уж точно не растреплется на весь Интернет. Вот тот же Борька. Этот сайт его клуба - www.sinezraz.ru - он же просто рассчитан как раз на денежных лохов. А реальные случаи разной там паранормальности Борька обсуждает или в узком кругу - или - я подозревал - не обсуждает вообще.
   Среди прочих "окошек" я нашёл и окошко "СПОСОБЫ ПЕРЕХОДА". Тут перечислялись те, которые мне описывал Борька, с многочисленными примерами. Какой-то шизоид взахлёб, пропуская знаки препинания и буквы, рассказывал о том, как был любовником Клеопатры (как его, бедного, сплющило...) Но что интересно - в другом "сюжете" имелось вполне точное описание "моей" площади. Даже с чертежом.
   Я так и обалдел. Впрочем, почти тут же понял, что и этот кадр нигде не был. Но слышал от кого-то точную информацию.
   - Стабильных ответвлений и постоянных названий нет, - читал я вслух, позабыв про бутерброд. - Количество "улиц" тоже колеблется. В начале каждой можно наткнуться на рубильник... - я скривил губы, - ...которым и приводится в действие механизм перехода. Сама площадь расположена вне времени и пространства и представляет собой некий зал ожидания, чья внешняя форма в значительной степени зависит от установок, заложенных в подсознании хронопутешественника...
   Я отвлёкся и даже слегка обиделся. Значит, у меня в подсознании - пустынная и довольно унылая площадь некоего пэ-гэ-тэ?! Па-азвольте...
   Ещё полчаса полазив по сайту и придя к выводу, что у его посетителей нет или мозгов или совести (тут обещали даже "туры в интересующую вас эпоху по предоплате" - и счёт в какой-то шараге на острове Мэн, куда следовало перечислить "скромную сумму в 1500 долларов" - неужели кто-то покупается?!), я выбрался из Сети и доел бутерброд. После чего понял, что я мазохист, так как старательно оттягиваю встречу с тем, что меня больше всего интересует...
   ...На этот раз я добрался до площади страшно быстро - выполз из тоннеля в кустах к какой-то канаве, а прямо за ней виднелся мой "Будущий тупик", безо всяких блужданий по деревне и переходов через речку. Но что ещё интереснее - магазин на площади - под вывеской:

N ТОВАРЫ

   был открыт.
   Этот факт меня насторожил и даже немного напугал. Я достал нож и подошёл вплотную. Длинная стальная полоса засова с замком-трубкой была откинута, дверь распахнута. Внутри лежало солнце, а на второй - приоткрытой - двери я различил записку, чернилами на белом прямоугольничке в косую линейку:

Ушла за товаром. Буду через 2 часа.

Марина.

39.

   Помедлив, я шагнул внутрь.
   Магазин был скучный, без рекламы, с облезшими надписями над прилавками, на которых навалом лежала осенние - и только осенние, а главное - старого фасона, я таких не видел нигде, кроме кино - одежда, обувь и головные уборы. Даже джинсы - а они тут были - чем-то неуловимым отличались от современных мне. Я заглянул в кассу - там оказалось пусто - и в задумчивости оглядел эту барахолку.
   Гм, а что если это намёк? Мол, надо приодеться по сезону (не по времени, не очень-то некая сила, заведующая все этим, заботилась о времени, пихнув меня в камуфляже в 1910 год!). А откуда она знает, куда я отправлюсь? Или как раз знает? Я ещё поразмышлял и решительно начал раздеваться...
   ...Когда я вышел, неся в руках свою одежду, то мне было жарковато - в кожаной куртке на подкладке, в тёмных брюках и тяжёлых неудобных ботинках. Нож перекочевал в мой карман, а остальное я сложил на бочку из-под кваса (пива?) и прошёлся по площади, втайне надеясь, что появится таинственная "Марина" (если только записка не заблудилась во временах и пространствах). Постучался в двери кинотеатра, мэрии, осмелев - милиции. Никто не открыл, хотя... хотя мне - честное слово! - пару раз чудилось какое-то движение. То за дверями, то за спиной на площади...Но в отличие от первого раза, когда слышались голоса, это почему-то не пугало и даже не настораживало. Скорей я немного сердился, что не получается познакомиться с обитателями этого "зала ожидания". Один раз я почти поймал краем глаза человека - он быстро шёл через площадь. Но, когда я оглянулся - там никого не было.
   Я потел и сердился, скользя взглядом по разным названиям улиц, странно не запоминавшимся. Не мог выбрать, да и не спешил. Но потом мой взгляд словно бы сам собой упал на табличку с надписью:

Концертный подъём

   Я посмотрел на неё. Похмыкал. Покрутил плечами.
   И решительно шагнул в эту улицу.
  

11. ГОД 1967 . Б А Р Д .

   Там это была какая-то улица - мокрая, промозглая, осенняя. Моросило, горели редкие фонари. Невозможно было определить, какой это год. Я рассеянно посмотрел вокруг, собираясь уже рвануть обратно - когда мой взгляд зацепился за большую, явно самодельную афишу слева от достаточно ярко освещённого входа в приземистое здание, немаленькое.

Сегодня,

22 октября 1967 года,

в клубе железнодорожников

поёт

ВЛАДИМИР

ВЫСОЦКИЙ

Начало в 19.00

Вход свободный.

   - Ёлки-палки. - выдохнул я.
   Очевидно было, что встреча уже началась или вот-вот начнётся - около клуба не было ни души. Я поспешил ко входу, всё ещё не веря, что это правда, что такое возможно: живой Высоцкий, свободный вход... Я никогда особо не увлекался бардом, хотя некоторые его песни мне нравились. Но отец обожал Высоцкого и мне передалась его уверенность, что этот человек - целая эпоха в культуре, политике, общественной жизни... Поэтому я не мог не посмотреть на живого певца.
   В просторном и каком-то тусклом, от этого казавшимся неопрятным фойе было пусто. Но, едва я осторожно приоткрыл дверь в зал, как на меня пахнуло теплом - и гулом голосов.
   В не очень большом помещении - амфитеатром, с маленькой сценой - народу было примерно в пять раз больше, чем сидячих мест. В основном молодые мужики и женщины сидели на внесённых откуда-то скамейках, а то и просто стояли вдоль стен, переговаривались и посматривали на сцену, где стоял одинокий микрофон. В такой ситуации моё появление никого не колыхало - как и то, что я нашёл местечко у входа и прислонился плечом к стене, покрашенной зеленоватой краской.
   И, едва я это сделал, как шум утих - и на сцене появился человек.
   Я вздрогнул.
   Да, это был Высоцкий. В чёрном свитере с высоким горлом, в клешёных джинсах, в начищенных туфлях. Молодой. С большой гитарой на широком ремне. Он стоял, смотрел в зал и улыбался, потом помахал кому-то рукой - не устало всем сразу, как делают "озвездившиеся", а именно кому-то явно знакомому. И грохнули аплодисменты. Я не сразу понял, что тоже хлопаю - просто потому, что вижу Высоцкого. А он наклонился к микрофону, придерживая рукой гитару - и я снова вздрогнул, как от удара током, услышав его голос - хрипловатый, но не такой хриплый, как на некоторых записях отца, вполне молодой. Шум затих вновь.
   - Я спою вам сегодня несколько... - он покосился за кулисы, - ...несколько новых песен и несколько старых песен, потому что песни пишутся не каждый день. Если бы каждый день писать по песне, можно было бы приезжать раз в месяц с творческим отчётом двухчасовым. Но, к сожалению это не так, они пишутся трудно и долго... - он подумал о чём-то, - ...вот, поэтому я покажу сегодня несколько новых вещей, которые написал с тех пор, как мы виделись в последний раз. Это песни, которые будут в будущих фильмах - "Война под крышами", Минская киностудия, военный фильм, я написал туда две песни, которые вам сейчас и покажу... и потом "Интервенция", Ленфильм, я тоже снимаюсь там. Я спою вам песню, которую буду сам петь в фильме... - он чуть приподнял микрофон, покачал его, спросил в зал: - Всё слышно - или плохо?..
   - Плохо! - послышались вразнобой голоса. Высоцкий снова покачал микрофон, спросил:
   - Нормально?.. Плохо? - и повернулся к кулисам: - Нельзя ничего сделать, а? - я не расслышал, что оттуда ответили, а он решительно утвердил микрофон прочнее: - Тогда я начну. Называется "Песня о новом времени"!
   Я вздрогнул. Ударил тугой, живой гитарный аккорд - понимаете, живой, не с пластинки, плёнки или диска - живой! А следом - голос...
   - Как призывный набат, прозвучали в ночи тяжело шаги...
   Значит - скоро и нам уходить и прощаться без слов.
   По нехоженым тропам протопали лошади, лошади,
   Неизвестно к какому концу унося седоков...
   Я не помню, как я слушал. Не очень помню даже, о чём была песня. Я очнулся только на последнем куплете - вскинул голову и поймал взгляд Высоцкого, который пел:
   - А когда отгрохочет, когда отгорит и отплачется,
   И когда наши кони устанут под нами скакать,
   И когда наши девочки сменят шинели на платьица -
   Не забыть бы тогда, не простить бы - и не потерять.
   Начались было снова аплодисменты, но Высоцкий поднял руку:
   - Ещё одна песня из фильма "Война под крышами"... Песня о начале... - послышался какой-то голос, я мельком посмотрел в ту сторону, а вот Высоцкий расслышал, что ему сказали: - Повторить ту?! Я потом, - пообещал он со смешком в голосе, - ладно? А то сейчас как-то настроения нет совсем... - и, ничего не объявляя больше, сразу запел:
   - Небо этого дня -
   ясное.
   Но теперь в нём броня
   лязгает...
   И снова я не запомнил почти ни слова. Только когда он допел, я обнаружил, что мои руки сжаты в кулаки.
   - Песня из фильма... - Высоцкий опять словно над чем-то задумался, - ...из будущего фильма "Интервенция"... Песня, которую я буду петь сам - песня Бродского.
   Эту песню я знал. Её любил отец, и в фильме я её слышал. Но... ну понимаете? Вот он стоял, Высоцкий. В десятке шагов от меня. И мне казалось, что и поёт он для меня.
   - Как все мы веселы бываем -
   И угрюмы...
   Но если надо выбирать - а выбор труден -
   Мы выбираем деревянные костюмы -
   Люди,
   люди,
   люди...
   "Люди, люди, люди..." - толкалось мне в виски. Вот такой простой выбор. Пляжи, вернисажи - или деревянные костюмы...
   И мне почему-то стало на миг стыдно, что я скакал на дискотеках под разную там кислоту, хотя казалось бы - что такого? Но вот как хотите - таким это мелким показалось... Недостойным каким-то.
   - И будут вежливы и ласковы настолько,
   Предложат жизнь счастливую на блюде...
   Но мы откажемся - и бьют они жестоко,
   Люди,
   люди,
   люди...
   На этот раз аплодисментов не было. А певец и не ждал их, никого не "заводил" и не "зажигал"....
   - А теперь несколько сказок... - Высоцкий перебрал струны гитары. - Сказка о несчастных лесных жителях.
   - На краю края земли,
   где небо ясное,
   Как бы даже сходить за кордон...
   Песня была смешная. Я оттаял от предыдущей и с нетерпением ждал, когда он объявит следующую:
   - Сказка... я её пел уже, но здесь, в этом клубе, я её не пел ещё, это песня про джинна. Джинны обычно живут в бутылках, но это у них там живут в бутылках, а у нас живут русские духи. Так вот значит это про русского духа песня. Ну, всё-таки джинн... - пояснил Высоцкий, берясь за гитару:
   - У вина таланты есть -
   Говорят, целебные.
   Я решил попробовать -
   Бутылку взял, открыл...
   Эта тоже была смешной. Но я не смеялся. Я вспомнил, что в восьмидесятом году певец скоропостижно скончается - не выдержит расшатанное спиртным сердце. А пить он начнёт лет через пять, когда пойдут нескончаемые споры, запреты, разборки с руководствами разных уровней... Я думал об этом - и вздрогнул, услыша его голос - Высоцкий объявлял следующую песню:
   - Ещё одна... сказка. Я тогда спою несколько сказок, которые уже пел, потом ещё... ну и так далее. Сначала я спою вам две песни, которые посвящены ясновидцам, прорицателям, предсказателям... Это такие люди, которые угадывают мысли, предсказывают будущее, он улыбнулся каким-то своим мыслям, - ну и так далее. Первая песня - песня о вещем Олеге!
   Он заиграл весёлую мелодию:
   - Как ныне сбирается Вещий Олег -
   Щита прибивать на ворота,
   Как вдруг подбегает к нему человек -
   И ну шепелявить чего-то!
   "Эх, князь! - говорит ни с того ни с сего:
   - Ить примешь ты смерть от коня своего!"
   Тоже смешная была песня. И грустная. Так бывает.
   ...- Ну, в общем, они не сносили голов...
   (Шутить не могите с князьями!)
   И долго дружина топтала волхвов
   Своими гнедыми конями...
   И ещё песня была тревожная. Может быть, потому что про Олега?
   - Песня о вещей Кассандре, - объявил Высоцкий следующую песню. Эту я почти не слушал - пытался осмыслить то, что он стоит на сцене живой, что он поёт, что я вижу его...
   - Две старые сказки. Сказка о диком вепре.
   В королевстве, где всё тихо и складно,
   Где нет ни войн, ни катаклизьмов, ни бурь...
   Хохотал весь зал. Плечистый хорошо одетый мужчина сзади меня то и дело повторял кому-то со смехом:
   - "Съел уже почти всех женщин и кур", слышишь, Лен? "Женщин и кур", во правильно, точно!
   - Делать нечего! Портвейн он отспорил,
   Чуду-юду уложил - и убёг...
   ...Вот так прынцесу с королём опозорил
   Бывший лучший, но опальный - стрелок!
   Песня - антисказка, написанная против всех сказок, которые я написал до сих пор, называется "Лукоморья больше нет"!
   - Лукоморья больше нет,
   От дубов простыл и след,
   Дуб годится на паркет - так ведь нет!
   Выходили из избы
   Здоровенные жлобы,
   Порубили все дубы на гробы!..
   И опять вроде бы смешная была песня. Но какая-то злая и горькая. Я поймал себя на том, что поднёс руку к лицу и взялся пальцами за щёки...
   - Тридцать три богатыря
   Порешили, что зазря
   Берегли они царя и моря,
   Кажный взял себе надел,
Кур завёл и в ём сидел,
   Охраняя свой удел не у дел!..
   Так ведь это спектакль, подумал я. Это розыгрыш какой-то, это артист, а не Высоцкий...Он же поёт про моё время. Откуда он это знает-то?! Вот это: "А ковёрный самолёт Сдан в музей в запрошлый год - Любознательный народ Так и прёт! И без опаски старый хрыч Баб ворует - хнычь не хнычь..."
   И снова не хлопали. Хотя вроде и смеялись по ходу. А вот не смешно было... Высоцкий перебрал струны опять:
   - Мелодия этой песни похожа на заключительную песню из "Вертикали". Но это моя мелодия, сам у себя ворую - имею право. Что хочу, то и делаю.
   Корабли постоят - и ложатся на курс...
   Я прислонился затылком к холодной краске...
   - Возвращаются все - кроме лучших друзей,
   Кроме самых любимых и преданных женщин...
   Возвращаются все - кроме тех, кто нужней...
   Я не верю судьбе! Я не верю судьбе, а себе -
   ещё меньше!
   У мужика, моего соседа, блестели глаза...
   ... - Эта песня называется "Песня о лодке". Эту песню я написал специально для картины... вот, значит, послушайте. Это... это песня тоже песня-беспокойство, вроде "Паруса".
   "Парус! Порвали парус!" - вспомнил я. И вскинул голову, чтобы слушать.
   Нет, песня была не о лодке. Она была о людях, которые могут победить врага только одним способом - всплыть и превратить свою подлодку в один большой снаряд... А им так хочется жить - как всем нормальным людям. Но...
   - Вот полный на верфи!
   Натянуты нервы!
   Конец всем печалям, концам и началам!
   Мы рвёмся к причалам -
   заместо
   торпед! - рвались, электризуя воздух, слова. А у меня перед глазами мелькали какие-то обрывки хроник, фонтаны воды, лица людей у перископов, тонущие корабли, взрывы - и хотелось не-медленно что-то сделать... что-то... такое, необычное, героическое, чтобы хоть немного сравняться с этими, из песни, голоса которых затихали - не как мольба, а как приказ:
   - Спасите
   наши души...
   Спасите
   наши души...
   Спасите
   наши души...
   Души. Не тела. Мне почему-то вспомнилось, как в штатовских фильмах кричат: "Спасайте свои задницы!" - и стало смешно и противно.
   Я сморгнул. И услышал голос того мужика - тихий и понимающий:
   - Это ничего. Это бывает, пацан. Ничего. Это можно.
   - Да, - тихо ответил я. И снова повернулся к сцене...
   - О хоккеистах. Песня об игре... - в зале тут и там захлопали, все знали явно, о какой игре идёт речь. - Она посвящена нашим ребятам, которые выиграли первенство мира и написана после игры СССР-Канада в хоккей.
   В зале поднялся лёгкий шум. И даже я вспомнил ту хронику - когда наши раскатали канадских непобедимых профессионалов. Чёрно-белые кадры льда, на котором шёл не матч, а - битва. Именно битва.
   - Профессионалам -
   Зарплата навалом!
   Плевать,
   Что на лёд они зубы плюют!
   Им платят деньжищи -
   Огромные тыщи! -
   И даже за проигрыш и за ничью...
   Да, это была песня. У меня снова стиснулись кулаки, когда раздалось:
   - И с ними лет двадцать
   Кто мог потягаться?!
   Как школьнику драться с отборной шпаной...
   А зал притих - как будто ещё неясно было, кто победит и именно от Высоцкого это зависело. И вот оно - насмешливое и окончательное...
   - ...а ихний пастор - ну как назло! -
   Он перед боем
   Знал, что слабо им!
   Молились строем - не помогло! - и зал выдохнул облегчённо и радостно. Конечно, не помогло, потому что наши побеждают всегда... Пусть не сразу, после долгой борьбы - но не могут не победить!
   Как я в тот миг завидовал этой уверенности...
   Высоцкий запел "Дом хрустальный". Я знал эту песню. И начал тихо пробираться к выходу, понимая, что надо уходить - уходить, пока не наде-лал глупостей, пронизанный этими песнями. Слишком смелыми и слишком определёнными для того, чтобы после них остаться прежним...
   ...В фойе было пусто, как и раньше, и я сперва поразился: как же так?! А потом понял - люди там, в зале, пришли не на Высоцкого смотреть, а слушать Высоцкого. И, очевидно, считали дурным тоном "приставать" к певцу после концерта.
   Но всё-таки меня это даже немного покоробило.
   В фойе было сыровато и промозгло. Из зала зазвучала музыка - какой-то вальс, я различил слова, хорошие такие:

- Завтра снова дорога,

В путь нелёгкий с утра...

Хорошо хоть немного

Посидеть у костра...

   Наверное, там уже танцевали. Я поёжился, поднял воротник куртки и поглубже засунул руки в карманы.
   Откуда-то слева появился молодой парень, прошёл мимо меня, скользнув взглядом - мне он почему-то показался знакомым, но я не успел сообразить - почему и откуда. Новые шаги раскатились в фойе пистолетными выстрелами, и я увидел Высоцкого.
   Он вышел оттуда же - из-за угла откуда-то, наверное, там был чёрный ход или что-то вроде. Уже в куртке, наброшенной поверх свитера, в кепке, в левой руке - коричневый чехол гитары... Широко шагая, крикнул:
   - Валера! Золотухин, Валер, подожди! - и остановился, чтобы прикурить.
   "Валерий Золотухин?! - я дёрнул головой в сторону вышедшего на крыльцо парня. - Да конечно же! Но... сколько же ему?! Он же совсем..."
   За этими мыслями я прозевал, что Высоцкий поравнялся со мной. Он тушил спичку, помахивая ею в воздухе широким жестом - и всё в нём было какое-то широкое, распахнутое - движения, полы куртки, лицо (какой он большеголовый, в зале не было заметно). На меня он даже не посмотрел - улыбался, явно что-то собираясь сказать Золотухину. И тогда я, кашлянув, шагнул наперерез:
   - Владимир Семенович... пожалуйста, подождите...
   Я был уверен, что он не остановится. Но он остановился, повернулся ко мне - с той же улыбкой, не мне, конечно, предназначенной. Глаза у него были весёлые, по-настоящему весёлые. Конечно. Ему ещё всего двадцать девять, всё пока получается, снят фильм "Вертикаль", слушают и поют люди его песни - а всё плохое впереди, он ничего об этом не знает... но я-то знаю!!!
   Эти мысли меня поразили. Так, что я больше ничего не говорил, пока Высоцкий не улыбнулся снова - уже мне - и не сказал:
   - Салют, тебе что, автограф? Брось это дело, глупо бумажки собирать.
   - Нет... - очнулся я, глядя ему в лицо. - Я хотел сказать. Владимир Семёнович, просто сказать... - он продолжал улыбаться, но уже как-то тревожно - наверное, почувствовал исходящее от меня напряжение. - Вы... вам нельзя пить. Вам совсем нельзя пить.
   Улыбка стала удивлённой. Потом он негромко рассмеялся и положил руку мне на плечо (я обмер!):
   - Ты что это? Я вроде бы и не так уж пью.
   - Нет, не сейчас... - я замотал головой. - Потом... - слова были беспомощными и вялыми, я ощущал это с ужасом, но продолжал нести чушь: - В будущем... не пейте... вам совсем нельзя... вы от этого можете умереть... - и, поняв весь ужас своего положения, вывернулся из-под его дружеской руки, бросился к выходу, уже возле самой двери обернулся и крикнул: - Вам нельзя! Не пейте! - потом заорал в лицо опешившему Золотухину: - Ему нельзя пить! Он умрёт, если будет пить! Ему нельзя! - и, всхлипнув, выскочил под дождь, успев услышать голос Высоцкого:
   - Парень! Парень, погоди!
   Конечно, я не остановился. Я нёсся по лужам и ревел, как маленький пацан, которого больно и горько обидели. От своей беспомощности, от того, что ничего не смог сделать, ещё от чего-то непонятного. Шарахались редкие прохожие, хорошо, что шёл дождь и их было всего ничего...
   Потом я перешёл на шаг. Ноги были мокрые, брюки - тоже. Я шёл, всхлипывал и бормотал:
   - Ему нельзя... ему совсем нельзя... он же... а, гадство, гадство, гадство...

12. ГОД 2006/1941 . ТЁЗКА .

   С утра шёл дождь. Похолодало, небо затянули серые тучи. Я угрюмо разминался на площадке - назло всему - и думал о разных - по преимуществу неприятных - вещах. Например о том, что дождь зарядит на всё лето. Вообще везде. Во всех временах и пространствах, везде будет идти дождь. Противный и бесконечный.
   На душе было паскудно, как в кошачьем лифте.
   Я подтягивался. Подтягивался, сколько мог. Обычно мог семнадцать, но сегодня подтянулся двадцать, влез на перекладину и сел там в позе для подъёма переворотом. Плечи болели, руки ныли, по лицу и за шиворот с волос текло. Мне почему-то отчётливо вспомнилось, как зимой покончил с собой один мальчишка из нашего класса. Про него знали, что он наркоман, но внешне он вёл себя как-то более-менее прилично и все помалкивали. Учителя - чтобы "не выносить сор из избы". Друзей у него не было - откуда? А остальным просто было по фигу.
   И вдруг он повесился. Оставил нацарапанное на стене обломком кирпича одно-единственное слово: СВОЛОЧИ - и повесился. Все думали, что это глюки ему приказали. Так бывает...
   Уже потом краем уха мы узнали, что ему предложили списать какие-то большие долги, если он "подсадит" нескольких одноклассников - нас. А он пошёл в подвал и повесился на трубе парового отопления.
   Кого он имел в виду, когда писал это слово? Своих "поставщиков"? Или всех нас - нормальных, благополучных, которые жили рядом и не замечали, что он умирает?
   Говорят, наркоманам в радость "подсаживать" здоровых. Это правда. Но он не стал. Он пошёл и повесился, потому что никакого другого выхода у него не осталось. Жить нормально он уже не мог. А гадом быть всё-таки не хотел.
   И не стал.
   Но почему вышло так, что он оказался один - один на один со своей бедой, со своими проблемами? Да, потом, на кладбище, девчонки плакали, мальчишки хмуро молчали, а я... я пытался вспомнить, какой он был, Сашка этот. И вспоминал его только в младших классах, когда мы все были весёлыми и открытыми, все дружили и ничего не боялись... А потом он словно в тень ушел...
   И никто не заметил. Никто не помог, потому что это были "его проблемы".
   Я крутнулся - раз, другой, третий. Потом сорвался - ладони соскользнули с мокрого металла - и больно ударился плечом о песок. Сел на корточки. Огляделся.
   Шёл дождь и было пусто. В одном из окон второго этажа виднелось лицо. Я уже говорил, что наш дом стоит ещё полупустой, но тут лицо было. Оно смотрело сюда. Я не знал этого человека, хотя мы жили в одном доме. И ему тоже было всё равно - ну сорвался мальчишка, ну упал. Так ведь встал же...
   Ну предложили наркоту, ну согласился. Так ведь сам же выбрал.
   Ну был человек. Ну нет. Не я же умер.
   Сидя на корточках, я закрыл глаза. И мне почему-то подумалось: а можно ли делать там фотки? Хотя бы мобильником. Глупая была мысль, но всё-таки была.
   Через час, приняв душ и как следует поев, я накинул поверх камуфляжа тонкую стройотрядовскую брезентовку, принадлежавшую ещё отцу и прибыл на площадь. Это стало происходить настолько буднично, что даже не вызывало у меня каких-либо эмоций - скорее даже досаду на то, что надо тратить время на путь. Здесь тоже шёл дождь, а я хотел отдохнуть от него, понимаете; просто отдохнуть от него и от дождливых мыслей. Поэтому, бросив брезентовку всё на ту же бочку, я шагнул под указатель:

ул. Лесная Опушка

* * *

   С неба падали люди.
   Это было первое, что я увидел. И только потом осознал, что вокруг - страшный шум, в котором слились крики на разных языках, выстрелы, хруст ветвей, взрывы и гул моторов в вышине. В первую же секунду я отметил только, что с неба опускаются на лесную опушку неподалёку от меня люди - на больших белых куполах. Я впервые видел так близко парашютистов и не сразу сообразил, что надо упасть. Мне повезло - что-то свистнуло рядом, на меня спланировали листья, и я грохнулся на живот там, где
   стоял - прямо в траву за кустами.
   Я всё ещё ничего не понимал, кроме того, что попал на войну. И эта мысль вызывала жгучий интерес, смешанный со страхом. Страха было меньше, и такая смесь не давала мне тут же переместиться обратно - я наблюдал.
   Парашютисты падали на опушку вперемешку с большими оливковыми контейнерами-цилиндрами. Суетились, кого-то снимали с дерева, кто-то вытаскивал из контейнеров оружие, кто-то уже разговаривал по рации... Я смотрел на них без опаски - и только через минуту, не меньше, разглядев их оружие, понял наконец, что это - немцы.
   Они совершенно не были похожи на немцев из кино. В ботинках, а не в сапогах, в болотного цвета комбинезонах, перетянутых множеством ремней; даже каски у них были не немецкие, а какие-то другие, без знаменитых полей, не такие глубокие. Но оружие было немецкое. И ещё я расслышал голоса.
   Потом стрельба и взрывы неожиданно приблизились каким-то прыжком - и из леса начали выбегать другие люди. Кто-то в ковыльного цвета форме, кто-то в одном белом белье, почти все - без оружия. Это совсем не напоминало войну. Скорее - какую-то дурацкую игру, в которую почему-то играют несколько сотен, не меньше, взрослых людей. Парашютисты начали стрелять по этим людям - и выстрелы тоже были не киношные, несерьёзные какие-то. Но люди падали. Тоже не как в кино - не отлетали, не корчились, а просто падали. Некоторых парашютисты догоняли и били - тоже как-то смешно - зажатыми в руках ножами с короткими клинками, похожими на клювики дятла или хватали и волокли к деревьям. Некоторые сопротивлялись - стреляли или отбивались лопатками, штыками на винтовках, и парашютисты тоже падали, хотя и мало. Все кричали - монотонно и заунывно. Я смотрел на всё это с изумлением и растерянностью, не находя ничего общего с войной и не в силах заставить себя поверить, что всё это - правда, всерьёз. Даже много-много тел в траве на луговине казались какой-то декорацией.
   А потом два или три человека побежали в мою сторону.
   Они бежали, и я видел их лица. И этого было достаточно, чтобы я понял - это не игра и не сон. Потом двое упали и на ногах остался один, молодой парень, на пару лет, как мне показалось, постарше меня самого, который пригнулся и побежал ещё быстрее. За ним гнались двое парашютистов, но один остановился около трупов, а второй побежал быстрее и нагнал парня около самых моих кустов. У немца было тоже молодое, азартное, мокрое от пота лицо. Он прыгнул парню на плечи, повалил, я услышал крик. Такой крик, какого никогда не слышал раньше, потому что так люди не кричат. В руке приподнявшегося парашютиста сверкнул нож, упал вниз и снова поднялся, но уже красный. И опять упал... И опять.
   Я открыл рот и окаменел на месте. А парашютист поднялся - и увидел меня.
   Я не успел ничего сделать или подумать. И он тоже не успел ничего сделать - только хлопнул глазами, а потом вдруг разбросал руки и упал на заколотого им человека. И я услышал, как неподалёку стреляет пулемёт - одной длинной очередью, бесконечной и злой.
   Сразу всё изменилось. Немцы начали падать - не убитые, а просто бросались на землю. И часть тех, кого они преследовали, скрылась в лесу. Парашютистам стало не до них. Они лежа открыли огонь - густо, изо всех стволов. Но, наверное, у пулемётчика была хорошая позиция, потому что он продолжал стрелять - длинно и как-то деловито. Несколько немцев попробовали сделать перебежку, но попадали - уже точно убитые или раненые, и я неожиданно для самого себя вскрикнул:
   - Ага, получили, ага!
   Пулемёт стрелял откуда-то слева. Я видел длинный рыжий огонь, бледный в дневном свете, который выбивало из тупого дула. Временами он замолкал, и немцы почти тут же - они ничуть не походили на трусов из старых фильмов - пытались перебегать или переползать. Но тогда пулемёт оживал - точно и размеренно. И немцы или останавливались или вскидывались и замирали навсегда - серо-зелеными буграми в летней траве.
   А я лежал и смотрел. Не знаю, почему я не вернулся. Я лежал и смотрел жадно и неотрывно. Долго лежал, всё это продолжалось не меньше получаса, наверное. И я увидел то, чего не могли видеть пулемётчики.
   Справа и уже сзади от меня пробирались почти два десятка парашютистов - низинкой, пригнувшись, быстро и уверенно, волчьей какой-то побежкой.
   Тогда я закрыл на миг глаза. Несколько раз глубоко вздохнул. И пополз. Туда, откуда бил пулемёт...
   ...Пулемётчики были похожи, хотя одному было лет тридцать, а то и больше, а другому - лет 12-13. Оба были рыжие, веснушчатые и невысокие (каждый для своих лет, конечно) - наверное, отец и сын. Мужчина - в белой рубахе, галифе и сапогах - лежал за пулемётом, за "максимом", я его сразу узнал. Из открытого кожуха свистал пар. Мальчишка - в синей майке, в трусах и незашнурованных ботинках - подавал брезентовую ленту из цинка, ещё один лежал рядом - пустой, около двух гранат и пистолета без кобуры.
   - Нем... цы, - выдохнул я, сползая за корни дуба, за которым они обосновались. - Сза... ди... идут...
   Они не спросили, кто я и откуда, не удивились, не засуетились... Мужчина передал рукояти пулемёта мальчишке, плавно переместился, оттерев меня плечом. Взял гранаты, зубами выдернул кольца, ожесточённо выплёвывая их на яркий песок. Подождал, держа в руках по гранате. И вдруг швырнул их - я не понял, куда, но совсем близко раздались два взрыва, а потом - гортанные крики и стон:
   - О-о-о, мутти...
   - Не лезь, суки, не лезь! - заорал мужчина и добавил несколько тяжёлых, крепких слов, тоже похожих на гранаты. Мальчишка дал две короткие очереди, деловито сообщил:
   - Спереди ползут.
   - Дай-ка, - мужчина лёг за пулемёт. - За тылом смотри!
   Мальчишка взял пистолет, плюхнулся к корням. Я лёг рядом. Позади коротко тявкал пулёмет.
   - Из деревни? - спросил мальчишка.
   - Ага, - я кивнул.
   - Спасибо... Они бы нас прирезали.
   - Ага, - я сглотнул. Мальчишка покосился, сунул мне руку:
   - Олег.
   - И я! - я почему-то безумно обрадовался. Мальчишка сплюнул сухую слюну:
   - Тёзки... Па, что там?
   - Всё, плюётся, - ответил мужчина. - Воды в кожух надо, без воды совсем край.
   "Максим" буквально исходил паром.
   - Я поползу, - мальчишка вытащил откуда-то из-под древесных корней брезентовое ведро. - Вон же ручей. Надо было сразу запасти.
   - Сиди, я сам, - ответил мужчина. - Смотри, чтобы не сунулись.
   - Я! - вырвалось у меня. - Я принесу! Я сейчас! Быстро!
   Я выхватил ведро у ошеломлённого мужчины - и, не думая, что они там себе представят, тут же перенёсся на площадь...
   ...Не помню, как я добрался до колонки и как бежал обратно. Вода плескалась, ведро лупило меня по ногам мокрой тяжестью. Я почти упал, но каким-то чудом выровнялся, подлетел к табличке, бормоча:
   - Сейчас, сейчас, сейчас...
   ...Воронка дымилась. Чахленьким таким дымком, синеватым и остро пахнущим. Пулемёт сполз в неё плавно изогнутой ручкой для перевозки, глядел в небо. Мой тёзка, неудобно навалившись плечом и подталкивая левой рукой, пытался поставить "максим" на место. Ноги Олега буксовали в песке, который был заляпан чёрным.
   Мужчина лежал рядом - руки по швам, лицом в небо. Вся грудь у него была в алых брызгах.
   - Сейчас, - говорил Олег то же самое слово, что я несколько секунд назад. Меня, сидящего на корточках с ведром, он не замечал. - Сейчас, па, сейчас...
   "Почему он так толкает, так же неудобно?" - подумал я. Олег со стоном перевалился на другой бок, силясь всё же вытолкнуть пулемёт - и я увидел, что правой руки у него нет по локоть. Из обрубка что-то блестяще торчало и била струйками кровь.
   Я молча закрыл лицо ладонями. А когда осмелился их отнять - то Олег лежал рядом с отцом, уткнувшись лбом и ладонью в пулемёт.
   Как будто всё ещё надеялся его поставить на место - и ничего важнее не было в его жизни.
   Было совсем тихо. Перестали стрелять, только птицы пели в лесу. Птицам было всё равно. Да ещё осторожно перекликались чужие голоса.
   Я подтащил ведро к пулемёту и стал лить воду - не глядя, проливая почти всю. В кожухе зашипело, затрещало, потом унялось. Воды хватило за глаза. Из-за корней я видел, как парашютисты идут сюда, к позиции. Пригнувшись, осторожно, но не останавливаясь. Их было много, а я был один. Но я в любой момент мог перенестись в совершенно безопасное место, где нет всего этого. Я не хотел этого видеть.
   Но ещё больше я не хотел видеть их. И не так, чтобы спрятаться от них в будущем, где всё известно и ясно. А так, чтобы их не было в этом "сегодня".
   Я убрал руку Олега с пулемёта. Она была тёплая и податливая, но тяжёлая. неживая. Мне не было противно или страшно, совсем, ни капельки, хотя я никогда в жизни до этого не касался мёртвых. Только больно в груди. Потом я вытолкнул пулемёт на край ямы. С двумя руками это легко.
   Вот клавиша, между двух рукояток. На неё нажимают большими пальцами. Очень удобно. Вот идут люди, но они не люди. Их никто не звал сюда. Людей нельзя убивать. Но люди такими не бывают. И это не их земля.
   Это моя земля.
   Ударив в ладони, пулемёт дал длинную очередь.
   Не знаю, сколько я стрелял. Наверное - недолго. Не знаю даже, попал я или нет. Но парашютисты попадали снова, и, увидев это, я вскрикнул от радости и посмотрел на лежащих рядом отца и сына - как будто они могли что-то видеть.
   Этот взгляд спас мне жизнь.
   Граната - на длинной ручке, вертящаяся, как городошная бита - летела прямо в меня. Очевидно, её бросили те, зашедшие с тыла - как и первую, которая разорвалась, пока я "бегал" за водой. Я в полёте ударил её ладонью, разбив пальцы, отбил чуть в сторону, скорчился сбоку от пулемёта. Коротко хлопнуло. Правое плечо и правое бедро обожгло болью, рвануло - и я почти против своей воли судорожным толчком сознания перенёсся-таки на площадь...
  
  

13. ЗАЛ ОЖИДАНИЯ /ГОД 2006. НРАВСТВЕННАЯ КАТЕГОРИЯ .

   Дождь перестал. Я лежал на выбитом асфальте около бочки и смотрел в солнечное небо, тяжело дыша открытым ртом - мне казалось, что я глотаю горячую липкую кашу. Шевелиться было страшно, но я ощущал, как и без моего шевеления - туп-туп-туп - быстрыми толчками пульсирует в плече и бедре острая боль.
   Меня ранили. Этого не могло быть, но меня ранили гранатой, разорвавшейся летом сорок первого.
   Я повернул голову и попал щекой в свою кровь. Она растекалась по асфальту. И тогда я - очень холодно и спокойно, честное слово - понял, что надо помогать самому себе. И поскорее.
   Левая рука у меня двигалась. Да и правая двигалась, почти без боли, если не вертеть плечом. Если я правильно помнил, это значило, что кость цела. Открыв сумку, я достал из неё перевязочный пакет. Штанина на бедре была мокрой от крови, которая начинала сочиться каждый раз, едва я шевелил ногой - но и нога шевелилась.
   Я дополз до бочки, сел возле колеса, вылез из куртки и разрезал майку. Мне поплохело, и здорово. На правом плече - снаружи, на бицепсе - я увидел страшный сине-ало-чёрный разрез. Внутри него при любом движении шевелилось что-то красное. Когда я отводил руку - кусая губы и морщась - в назад, становился виден сизый край осколка. Очевидно, он уткнулся в кость.
   - О господи, - сказал я и, прикрыв глаза, посидел. Кровь щекотала руку. Потом я открыл глаза. Решительно двинул плечом с первыми попавшимися на язык словами словами:

- Эх, яблочко

Ананасное... ууххх... айааарррр! -

Не ходи за мной, буржуй,

Я вся красная, а-а-а, сссс, больно-О!

   Смаргивая слезы, я прижал к ране подушку и, фиксируя её, быстро затянул марлевые стяжки. Располосовал, облизывая губы, штанину. Тут, как ни странно, рана была не такая уж и страшная - глубокий порез, как от ножа. Чиркнуло... Её я перебинтовал обычным бинтом. И снова ткнулся затылком в шину. Тумп, тумп, тумп, уже иначе пульсировала боль. Я понял, что вырубаюсь и с трудом открыл глаза, ужасаясь тому, что сейчас мне придётся добираться домой.
   И увидел осколок.
   Он лежал рядом, в моей крови. Длинный - с палец - и изогнутый, как винт. Я взял его и поднёс к глазам. Пробормотал:
   - Отдохнул, га-а-адство...
   А потом зашвырнул осколок левой рукой как можно дальше и крикнул в пустоту площади:
   - Ну что вы молчите?! Разве так можно?! - площадь не отвечала, и я, ругаясь, начал вставать, вставать, выкрикивая: - Так нельзя! Всё неправильно! Всё нечестно! Всё неправильно! Да больно же мне! Не молчите, объясните, мне больно!!!
   Я яростно похромал с молчащей площади, бешено отмахивая здоровой рукой.

* * *

   Я никогда не задумывался над тем, для чего живу.
   Нет, я знаю, что практически большинство моих сверстников живут низачем. Как бы по инерции. Скучный день в школе, откуда они ничего не приносят. Скучный вечер - дома, в подъезде или на улице. Скучная ночь со скучными снами. Скучные осень-зима-весна; лето - повеселей, но ненамного. Мне, по крайней мере, жить было интересно - и я знал, что в глубине души мне больше всех завидуют как раз те, кто называл меня "ботаником". И не за то, что я хорошо учусь, а за то, что мне интересно жить. Интересно ходить в походы. Интересно заниматься военным делом и историей. Интересно читать книжки.
   Но и я не знал, зачем живу - и ни о чём особом не мечтал. Потому что не видел смысла. Отец в моём возрасте мечтал стать военным, а стал адвокатом. Я бы тоже хотел, может быть, стать военным или историком. Но военных столько раз предавали и продавали, что влезать в это я не имел желания - на мой взгляд, война давно перестала быть "делом мужчин", и "службой Отечеству", а превратилась (и не только у нас в стране, а вообще) в унылую, вечно недоделанную работу с неясными целями. А историком... Кому это нужно и сколько за это платят?
   Но и "добиваться делового успеха" было просто скучно. От слов "финансовая независимость", "бизнес-план" и "обеспеченная старость" веяло для меня такой тоской, что я тупел при одной мысли о таких вещах.
   Таким образом, я просто жил. И когда началась вся эта история (подумать только, всего несколько дней назад!!!), тоже просто обрадовался, что жить станет ещё интересней.
   Но сейчас я впервые отчётливо понял, что тоже живу низачем. И отличаюсь от своих ровесников, о которых говорил выше, как бабочка от земляного червя - только внешним видом. Смысла в их жизни одинаково - ноль, если объективно, а не с позиции "зелёных".
   А самое главное, что возможность счастливо и беззаботно порхать на меня (а на кого-то - уныло ползать, не важно) не свалилась просто так, с неба, божьей милостью.
   Теперь я видел, как её для меня зарабатывали, эту возможность просто дышать. Не в кино видел, а своими глазами. И мне было страшно... и...
   и стыдно перед теми, кто жил раньше. Я представлял, как они посмотрели бы на мою жизнь - и прямо скукоживался от стыда.
   "Был на свете мальчик Олег, - всплыли в голове строчки из какой-то читанной книжки. - А теперь его нет. Вот и всё."
   Я даже не знал, о ком это я - о себе или о том Олеге, который остался лежать возле пулемёта...
   ...Раны я промыл перекисью, смазал края йодом, стянул полосками пластыря и наложил марлевые подушки с солкосерилом - тоже на пласты-ре. Опять было больно, я сидел на краю ванны и капал в неё кровью и слезами. Никто не видел и не перед кем было храбриться. Меня мутило и тянуло в сон. Закончив с перевязкой, я намешал себе чудовищное зелье с разной успокоительной фигнёй - сушёными травами - грохнул эту бурду одним залпом и отключился, едва коснулся щекой подушки.
   Спал я долго и глубоко, хотя во сне ощущал боль в ранах. Но принятый "настой" меня так оглушил, что я не проснулся бы и от более сильных ощущений. Такому способу лечиться меня научил один парень из "Викинга". И он действовал неплохо. Правда, меня ещё ни разу не ранили гранатными осколками, но я распарывал себе спину и протыкал арматуриной ногу, так что опыт был.
   Помог он и на этот раз. Я проспал до близкого вечера, всю ночь и до следующего вечера, открыл глаза на закате и долго не мог понять, где я и что со мной. Потом позвонил на дачу, заверил, что у меня всё в порядке и стал выяснять, не искал ли меня кто.
   Мне дважды звонили на сотовый и один раз - на отключённый домашний. Кроме того, эсэмэска уведомляла меня, что собрание в клубе состоится завтра (я с трудом сообразил, что это и есть завтра) и что меня просят быть даже если рухнет мой дом.
   Ладно, посмотрим.
   Барахло пришлось выкинуть в мусорку. Не застирал вовремя, кровь теперь не отстирается, да и порвано всё здорово... Сделав это, я сообразил, что хочу есть - хороший признак. Но сперва я обследовал раны.
   Они начали затягиваться. Тоже неплохо.
   Плохо было другое. За ужином ко мне вернулись мысли. Они были не такие горячечные, как вчера, но от этого ещё более цепкие. Я жевал яичницу с колбасой, пил минералку и думал. Угрюмо.
   Гекльберри Финн - а он был великий философ - говорил: "Если бы у меня была собака хоть вполовину такая назойливая, как совесть - я бы её пристрелил."
   За улицами таинственной площади лежал не туристский рай. Даже не площадка для пытливого историка (а какое поле деятельности - уму не-постижимо!!!). Там лежал мир человеческих судеб, борьбы, страданий, смертей и подвигов. И то, что я знал исходы всех эпизодов и конец всех судеб, делало меня не богом, а... собственно, меня это никем не делало.
   Я смотрел на увиденных мною людей не как на исторические персонажи, а как на... как на людей.
   И мне опять вспомнилась книга "Трудно быть богом". Внезапно с каким-то облегчением я понял, что для меня не существует никакой дилеммы: можно или нельзя вмешаться. Я уже вмешался. Я отложил вилку и посмотрел на свои руки, вспомнив, как врезались в них рукояти пулемёта. И свой страх, и боль. Может быть, будет страшнее и больнее, если я буду продолжать. Но если не буду, то загрызу себя. И не потому, что не увижу, как на самом деле выглядела Ярославна (а это интересно) или кто всё-таки строил нижегородский кремль - Пьетро Франческо или Данила Волховец (и это интересно). Теперь я хотел побывать там, где

...Стрибожьи вылетели внуки --

Зашумели ветры у реки,

И взметнули вражеские луки

Тучу стрел на русские полки...

   Или услышать, как Пётр говорит: "Сия война на нас одних будет". Да мало ли что ещё?!
   Я должен быть там, где родился я. Где произошли события, позволившие мне БЫТЬ. Нет, не для того, чтобы что-то менять. А чтобы в нужный момент принять рукояти пулемёта.
   И всё тут.
   Я подумал так - и сам испугался. Заныли плечо и бедро, напоминая - это не шутки. Совсем не шутки. Потом в голову полезли логичные мысли и разумные рассуждения - и я понял: страх. Я боюсь. Турист не согласен принимать участие в жизни.
   Тогда я представил себе утро. Утро на Непрядве. Туман. Гарцует между двумя ратями чёрный всадник, вызывает на бой русского поединщика. И Ослябя подаёт Пересвету копьё(1.).
  
  
   1. ПЕРЕСВЕТ Александр (?-1380), герой Куликовской битвы, монах Троице-Сергиева монастыря. Его поединок с татарским богатырем Темир-мурзой, в котором оба погибли, стал началом сражения. ОСЛЯБЯ Родион (?-после 1398), герой Куликовской битвы, монах Троице-Сергиева монастыря. В 1398 ездил с московским посольством в Византию.
  
  
   Историки не знают, что Ослябя сказал другу. Но ведь не мог не сказать что-то перед такой схваткой!
   Я узнаю - что. Я сфотографирую их лица - а если не получится, то просто запомню.
   Половина моих сверстников просто не поймёт, о чём я. Половина из оставшихся - поймёт, но сочтёт меня отсталым от жизни идиотом, которому не терпится лишиться головы.
   Пусть. Они тоже живут благодаря Олегу и его отцу. Я буду там и за них тоже. И, может быть... как знать... Может быть, потом - не один буду. Когда освоюсь и соображу, кому можно довериться.
   Не смейтесь...Я откинулся на спинку стула и представлял себе разные вещи...
   Вот мы спасаем бесценные старинные рукописи из горящей Москвы - летом 1382 года, когда напал Тохтамыш. Вот идём по следам наполеоновского отряда, который вывозит ценности московских храмов. Вот ведём разведку для армий Брусилова в австрийском тылу. А вот - а что?! - выводим из Брестской крепости женщин и детей, и не в немецкий плен, как это случилось, а в безопасные леса... Почему бы и такому не случиться - со временем? У меня прямо мороз по коже пошёл...
   ...Снаружи был вечерний сумрак, но в окнах дома напротив ещё горело солнце. Кое-какой народ разного возраста выполз во двор - кто выгуливал собак вдоль стен многоэтажек, кто решал свои проблемы в песочнице, кто перемывал кому-то косточки на лавочках у подъездов. А под гриб-ком, недалеко от "моего" турника, сидел мальчишка - в дорогой джинсе, в кроссовках со светоотражателями, с гитарой. Он что-то наигрывал, склонив голову к инструменту. Раньше я его никогда тут не видел и подхромал ближе. Просто ради интереса - научиться играть на гитаре было моей заветной и - увы! - недостижимой, кажется, мечтой.
   Он спокойно посмотрел на меня и улыбнулся. А я... я почему-то улыбнулся тоже. Не знаю, почему.
   - Ранение? - он кивнул на ногу, которую я подволакивал. Я кивнул:
   - Осколочное.
   - А... Ну хоть за правое дело?
   - За правое, - твёрдо сказал я. Он засмеялся необидно, тряхнул с глаз упавшую пшеничную чёлку...
   - Я недавно сделал открытие.
   Открыл я недавно словарь.
   Оказывается, "совесть -
   Это нравственная категория,
   Позволяющая безошибочно
   Отличать дурное
   от доброго..."
   Я молча присел рядом под грибок.
   - А как же быть,
   Когда идёт игра -
   Партнёры лгут, блефуют, кто как может!
   И для победы правды и добра
   Тебе соврать
   необходимо тоже?!
   И как же быть тогда,
   и как же быть тогда,

и как же быть тогда?!

   Я не знаю!
   Я только говорю, что совесть -
   Это нравственная категория,
   Позволяющая безошибочно...
  
   - А как же быть,
   Когда идёт борьба -
   За идеалы, лучшие надежды?!
   Ну а в борьбе нельзя без топора!
   А где топор -
   там щепки неизбежны!
   И как же быть тогда,
   и как же быть тогда,

и как же быть тогда?!

   Я не знаю!
   Я ведь только говорю, что совесть -
   Это нравственная категория...
  
   - А если все
   Безумием одним -
   Охвачены - не на день, а на годы?!
   Идёт поток, поток неудержим,
   Он увлекает целые народы!
   И что же может слабый человек?!
   Идёт поток, исход непредсказуем!
   Что может он,
   Когда безумен век?..
   И кто виновен в том,
   что век безумен?
   Я не знаю!
   Я только знаю, что совесть -
   Это нравственная категория,
   Позволяющая безошибочно
   Отличать дурное
   от доброго!(1.)
   1. Стихи Ю.Кима
  
  

14. ГОД 1942 . ГОРНЫ ХОЛОДНОГО ГОРОДА .

   Куртке моей, которую я забыл на бочке в день ранения, кто-то приделал ноги. Или она просто взмахнула рукавами и улетела в тёплые страны. Вполне возможно.
   Я как-то не очень огорчился. Хотя для отца это была память, но что ж теперь...
   Я был одет тепло - в джинсовку с табличкой

C O L O R A D O

   с меховым воротом и капюшоном, тоже отороченным мехом, плотные джинсы, тёплые кроссовки. Мне захотелось посмотреть что-нибудь зимнее - так, чтобы развеяться перед "настоящими делами". Может, в снежки поиграть... На неведомых снабженцев я не очень-то надеялся и точно - магазин оказался закрыт.Я это заметил ещё когда переодевался возле бочки. И кстати, подходящий указатель тоже заметил.

Холодная набережная

* * *

   Первое, что я ощутил - холод. Холод был не просто - холод, а холод, проникавший в каждую клеточку тела прямо сквозь одежду, и я благословил свою предусмотрительность. Да и холод показался непереносимым только потому, что прохватил меня сразу после летней жары, а так - ничего страшного, градусов двадцать, даже школу при таком не отменят, а уж в тёплых кроссовках, плотных зимних джинсах, утеплённой джинсовой куртке с отороченным мехом капюшоном и кожаных, тоже на меху, перчатках - вообще нормально.
   Машинально натянув капюшон и подзадёрнув кулиску, я осмотрелся. И передёрнул плечами. Уже не от холода.
   Да. В снежки тут не поиграешь.

Пейзаж был страшным. Чем-то он напоминал брошенный город из штатовского фантастического боевика "Крикуны": небо цвета перекалён

   ной стали; красное, негреющее, страшное какое-то солнце, висящее над самым горизонтом (а по бокам - дымные полосы, как распростёртые крылья...); молчаливые глыбы зданий; прямо у ног - белый снег на толще льда, сковавшего то ли реку, то ли канал - скорее канал, потому что берега были
   облицованы гранитом. Дома стояли красивые, но тоже страшные: окна тут и там чернели провалами без стёкол и рам, остальные заклеивали крест-накрест белые полоски. Я посмотрел вдоль канала - и увидел далеко-далеко, километрах в трёх, не меньше, большое снежное пространство со вковаными в него серыми силуэтами хмурых военных кораблей.
   "Война, - с неприятным холодком подумалось мне. - Похоже, опять наша, Великая Отечественная...- я взглянул в другую сторону и не сдержал возгласа: в каких-то ста метрах от него, около красивого мостика, тоже занесеного снегом, сидели хорошо знакомые по кино и книжкам сфинксы. Дальше лежали руины дома, слегка засыпанные снегом. На фоне этих руин двигался человек - я только сейчас понял, что это единственный человеческий и вообще живой силуэт на набережной.- Это Санкт-Петербург...вернее, Ленинград! Может, и к лучшему, что никого нет - вот было бы, возникни я посреди толпы..."
   Я потоптался на месте. Назад, что ли? Нет, всё-таки посмотрю, раз уж попал сюда... Я достал мобилу, сделал несколько снимков. Мороз не давал стоять, и я пошёл по улице в ту же сторону, что и бредущий впереди человек - отметив, что под ногами давно нечищеный тротуар, кое-где проглядывал лёд, на который позже намело успевший уже слежаться снег. А может, если меня закинуло сюда - значит, так надо... только нужно соблюдать осторожность, война всё-таки...
   Эту мысль оборвал, как ножом по натянутой верёвке полоснул, вибрирующий вой. Родившийся где-то на западе, он мгновенно вырос из тонкого "зз-ззюю-уу..." в давящий, иссушающий рёв, от которого я невольно присел... а потом оборвался страшным, отрывистым хряском - словно переломили огромное сухое дерево. Сидя на корточках, я увидел, как за домами на той стороне канала медленно, словно тоже ёжась от холода, всплыло в низкое небо чёрное облако, оторвалось, ушло выше... но следом уже тянулся сочный, утолщающийся хвост пожара. Через несколько мгновений послышался надсадный, прерывистый звон - поднимаясь в рост, я туго сообразил, что это сигнал пожарной машины - старой, как в кино.
   - "Берта", - пробормотал я, ошалело созерцая дым. - Чёрт меня побери, это же настоящая "Гросс Берта",(1.) как на фотке!!! О господи...
  
  
   1. "Гросс Берта" - "Большая Берта", название крупнокалиберного немецкого орудия, обстреливавшего Ленинград во время блокады.
  
  
   Сперва мне показалось, что шедший впереди по улице человек просто свернул. Но потом я увидел, что тот лежит на снегу возле развалин - как-то очень уютно, правильно лежит, словно тут ему самое место и он давно к этому месту шёл.
   Скользя и спотыкаясь на запорошенных снегом и сваренных льдом обломках, я бросился к упавшему, пробежав мимо таблички, державшейся на остатке стены:

ВНИМАНИЕ !

ГРАЖДАНЕ !

ПРИ ОБСТРЕЛЕ ЭТА СТОРОНА УЛИЦЫ НАИБОЛЕЕ ОПАСНА !

   Человек лежал на спине, глядя в холодное небо открытыми глазами. Он дышал - над губами курился парок. Я не мог даже сразу сообразить, кто это - мужчина, женщина, сколько ему лет. исхудавший, с тёмной кожей, он казался каким-то манекеном.
   Но этот манекен был живой.
   - Чёрт! - вырвалось у меня. Я встал на колено. Понял, что ничего не смогу сделать. Выпрямился. Выругался снова. Приподнял человека, посадил его у развалин стены (он по-прежнему смотрел в небо и не шевелился) Сделал несколько шагов прочь. Оглянулся. Сказал: - Я сейчас... подождите, я через полминуты...
   И побежал.
   Как в кошмарном сне, мелькала пустая улица. Олег, задыхаясь, рванул капюшон; мороз обжёг щёки, привёл в себя. Тяжело отхаркиваясь от бега и чувствуя, как горят лёгкие, рот и горло, мальчишка согнулся вдвое, уперся в колени ладонями и сплюнул густую противную слюну.
   - Вам плохо?
   Человеческий голос заставил меня подпрыгнуть - я почти свыкся с мыслью, что это город из "Крикунов", где есть только развалины, мертвецы и жуткие "скрикеры",не показывающиеся просто до времени, чтобы измучить его страхом. Но передо мною стояли две женщины - очевидно, вышедшие из небольшого проулочка, мимо которого я пробежал. Женщины в чёрной форме, в ушанках с красными звёздами; у одной на боку висела большая револьверная кобура, второй оттягивала плечо винтовка на вытертом брезентовом ремне. Сперва они показались мне старухами, и я удивился, но потом понял с вялым недоумением, что женщины ещё молоды. Просто невероятно истощены и грязны - глаза казались огромными, иконописными на худых, серых лицах, и я оробел, как в старинной церкви. Женщины тоже смутились - они, обманутые ростом, странной одеждой и сложением крупного, хорошо кормленого с детства мальчишки ХХI века, решили, что перед ними взрослый и теперь, недоумённо переглянувшись, так же удивлённо смотрели на меня. Но та, что с револьвером, терпеливо повторила:
   - Тебе плохо, мальчик?
   - Нет, - хрипло вытолкнул я. - Там... человек... он умирает... пожалуйста, пойдёмте! - и, повернувшись, заспешил обратно.
   Женщины пошли следом, и я, в нетерпении и страхе не найти то место оторвавшийся от них, только через полсотни метров понял, что они отстают и вообще идут страшно медленно, хотя торопятся - это выглядело странно и жутковато. Я стиснул зубы и примерил свои шаги к шагам женщин, потом тихо сказал той, что с винтовкой:
   - Давайте я... понесу.
   - Не положено, - отрезала она, и по голосу мне стало понятно, что ей не больше двадцати...
   ...Человек лежал там же, где я посадил его к стенке. Женщины подошли; та, что с наганом, наклонилась и тут же выпрямилась.
   - Ну что? - спросила напарница.
   - Всё, - буднично отозвалась она. - Пошли, Нюсь.
   - Как пошли?! - я схватил её за рукав и тут же выпустил. - Извините... но как же пошли, а он?!.
   - Он тебе кто? - без малейшего раздражения спросила женщина. Я помотал головой:
   - Я просто видел... он упал, а я позади шёл...
   - Умер он, вот и упал. Иди домой, мальчик. Ты ночью-то где был?
   - У товарища, - пробормотал я первое, что взбрело в голову. Но эти усталые женщины и не подумали дознаваться ещё о чём-то, и я с отчаяньем закричал им в спины: - Ну и ладно, ну пусть умер! Но нельзя же его... так... это же...
   - Да через полчаса машина пройдёт, заберут, - через плечо ответила Нюся. - Мы позвоним, если сами до пункта доберёмся.
   - А собаки?! - заорал я. - Его же собаки...
   Теперь обернулись обе. Та, что с револьвером, спросила:
   - Тебя что, контузило?
   И поскольку я не отвечал - вопрос показался мне глупым - обе постояли и всё-таки пошли прочь - медленно, тяжело, но неостановимо.
   "Какой же я дурак, - подумал я, нагибаясь и зачерпывая снег. - Какой я идиот... Собак съели ещё в начале зимы сорок первого... У меня же шоколад, у меня же чипсы! Надо им отдать! Надо..."
   Я стиснул зубы. Нет. Эти женщины получают хоть какой-то военный паёк. Надо беречь продукты. Мало ли... потому что тут нельзя долго оставаться. Это город мёртвых. Тут не может быть никаких "скрикеров" - только мертвецы. И то, что некоторые из них ещё ходят - это только страшнее...
   Я решил сделать несколько снимков во дворах и на улицах. И - назад. Это не война. Мне тут нечего делать и негде совершать подвиги...
   ...Двор был похож на каменный колодец - такие любили показывать в сериале про "ментов", высокий, окружённый стенами зданий с большими окнами, с двумя выходами на улицу, через один из которых я попал внутрь. Около половины подъездов снег был совершенно нетронут. От других вкривь и вкось тянулись ниточки человеческих следов. В одном из окон - на третьем этаже - слабо дымила чёрная труба.
   Задрав голову, я рассматривал стены и окна и снимал. По одной стене тянулась чудовищная наледь, похожая на наплыв ледника. Деревьев не было, только в паре мест виднелись из-под снега пеньки. На одном пеньке сидел мёртвый ребёнок - совсем маленький, неподвижный и белый. Смотреть вокруг было даже не страшно, а тягостно, и я, помедлив, вошёл в один из подъездов, к которому ещё вели следы.
   Ступеньки тоже покрывали наледи, и не только водяные. Пахло гарью, мочой, холодом, сыростью и ещё чем-то, от чего хотелось заорать и бежать, закрыв глаза и не останавливаясь - никуда, просто так, подальше от этого подъезда. Но и в других ведь то же самое... Краска на стенах пошла пузырями. Слева в падавшем снаружи свете различалась жирная карандашная надпись:

Саша! Мы успели. Куда повезут - не знаем. Будем писать на этот адрес. Вернись живым !!!

   Были и ещё какие-то, но уже неразличимые, и я вышел наружу. Ему хотелось есть - мучительно, хотя он понимал, что это просто самовнушение.
   Во дворе стало оживлённее. Из-под другой арки - не из-под той, в которую я вошёл - появился человек. Он шёл куда-то через заснеженный газон, и "уши" старой мохнатой шапки подпрыгивали на ходу. Позади оставались не следы, а борозды - человек волок ноги. Его страшно откренивала налево большая сумка на широком ремне, и я не понимал, почему идущий ещё не упал и наблюдал за ним без сочувствия. Слишком много видел я за последние два часа - сочувствие замёрзло, как замерзал этот город, как замёрзла в подъезде моча, как замёрз ребёнок на пеньке.
   Человек дошёл до стены дома и, распластавшись по ней, встал на колени, выронив в снег горн - раньше я его не замечал, потому что горн был в левой руке идущего. Человек начал валиться на свою сумку, и я, не выдержав, подбежал к нему и подхватил.
   На меня глянуло белое лицо с прилипшими ко лбу светло-русыми прядями. Мальчишке было примерно столько же лет, сколько самому и мне, но весил он вдвое меньше даже с одеждой и сумкой. Голубые глаза смотрели и не видели.
   - Умер, - тихо сказал я, готовясь отпустить тело. Интересно, куда же он шёл с такой сумой?.. Но чёрные губы вдруг зашевелились, и мальчишка сказал еле слышно, но внятно:
   - Я живой. Я просто больше не могу. А надо.
   - Что надо? - я усадил его на снег, сел рядом на корточки. - Пацан, что надо?
   Мальчишка долго молчал. Видно было только, как колышется мех шапки - одно "ухо" оказалось возле рта. Я ждал. Мне было холодно, но я ждал и молчал - этот холод был ничем в сравнении с тем, который испытывал сидящий передо мною мальчишка. Наконец тот спросил:
   - Ты пионер?
   Вопрос был диким. Но мальчишка задал его так, словно важнее не было ничего на свете. Я покачал головой:
   - Нет.
   Глаза мальчишки приобрели осмысленность, и я понял, что тот пытается его увидеть - и, похоже, ему это удалось. Он пошевелился:
   - Я тебя не знаю...
   - Я нездешний.
   - Плохо, что ты не пионер... Ты горнить умеешь?
   - Го... а, на горне? Нет, не умею...
   - Дай сюда, - мальчишка двинул рукой, и я поспешил вложить в неё металлический мундштук. Мальчишка сделал мучительное, страшное движение - не какой-то частью тела, а всем собой - и, прежде чем я что-то понял, поднялся на ноги. Привалился к стене, поднёс горн к губам, возвышаясь надо мною - я так и остался сидеть на корточках. Снова застыл, тяжело дыша.
   - Ты зачем встал? - вырвалось у меня, и я вскочил, чтобы поддержать мальчишку. Тот тяжело мотнул головой (казалось, он упадёт от этого движения, но - не упал) и упрямо сказал:
   - Это... надо... стоя. Чтоб они... не думали, что они нас... смогли...
   Он не договорил и затрубил. Я вздрогнул - настолько диким и в то же время пронзительно-живым был этот звук, заметавшийся солнечно-медной птицей по колодцу двора - по стенам, выше, выше, в небо...
   Мы стояли друг против друга: я - рослый, крепкий, в тёплой одежде, в перчатках на меху - а другой в старой шапке, в пальто, под которым, казалось, нет ничего вещественного, живого. Я дышал открытым ртом и не сводил глаз с горниста. А тот оторвал от губ горн - брызнула и тут же увяла на них кровь - и, сев в снег, сказал:
   - Теперь иди.
   - Куда? - я произнёс это со всхлипом.
   - По квартирам. Там сигнала ждали. Значит - почта. Возьми сумку. Двери открыты. Если где умерли - письма всё равно оставляй, но помечай номера квартира, в сумке блокнот и карандаш. Иди...
   ...Как во сне, я взял сумку. Попятился к подъезду. Мальчишка на снегу внушал мне мистический ужас. Скажи он мне в этот момент, чтобы я разбил себе голову о стену или прыгнул с крыши - я сделал бы это, не размышляя. Мысли о том, чтобы возразить ему, даже не возникало...
   ...Когда через сорок минут я вновь подошёл к сидящему в снегу мальчишке, тот был жив.
   - Быстро ты... - сказал он и вдруг улыбнулся (губы вновь закипели кровью). - Я раньше... тоже так мог... а теперь не могу.
   - Пошли домой, - я наклонился к нему. - Я тебя доведу, ты только скажи, где живёшь, а я тебя дотащу, ты слышишь?
   - Не надо, - сказал мальчишка. - Я умер, - я дико посмотрел на него, но он не бредил, глаза были спокойные и ясные. - Я больше не могу... сумку. И отдать некому. Я последний из отряда. Бери сумку... и горн. Научись горнить... Сто двенадцатое отделение почты... зайди, они будут тебе давать. А маме не говори... Если почувствуешь, что... тоже... найди, кому передать. Если бросишь... будешь хуже, чем фашист.
   Это было последнее, что он сказал. Я подумал бы, что он всё-таки умер, но мех шапки у губ шевелился, шевелился, шевелился...
   - Адрес! - прорычал я. - Свой адрес!!!
   Мальчишка молчал. Я вывернул его карманы, мельком подумав, что похож на мародёра и неизвестно, что сделает с ним патруль, если заглянет сюда. Но чутьё не подвело - в кармане тёмно-синей форменной курточки под пальто был школьный билет с адресом. Несколько раз повторив его вслух, я убрал билет обратно, тщательно запахнул на мальчишке пальто, повесил на левое плечо сумку, а на правое взвалил мальчишку, которого звали Денис Ожогин и которому было пятнадцать лет - последнего из какого-то пионерского отряда, горниста, ходившего по дворам, потому что люди должны жить, верить и надеяться, потому что они должны получать письма оттуда, где есть свет, тепло и жизнь.
   "Почтальон, - подумал я и вспомнил другой американский фильм, где один человек спас целый мир, дав ему надежду. - Держись, Почтальон..."
   ...Первый же встреченный на улице человек - неожиданно прямо державшийся старик в пенсне - объяснил мне, как найти адрес Почтальона. Но потом спокойно сказал:
   - Молодой человек, ваш друг умирает. Я врач, я знаю. Поверьте мне.
   - Умирает? - переспросил я. И неожиданно для самого себя заорал: - Он не умрёт! Слышите, вы?!. Вы врёте! Он не умрёт!!! И пошли вы!.. пошли!..
   Старик не обиделся. Он коснулся пальцами старенькой круглой шапки и медленно, тяжело пошёл прочь. А я потащил еле слышно дышащего Дениса дальше. Я тащил его и что-то бормотал по себя, злое и запальчивое, и знал - этот мальчишка не умрёт, он не может умереть, потому что он - душа этого города, вовсе не замёрзшего и не умершего, а живого и борющегося. А душа умереть не может.
   Снаряды падали дважды. Один раз - так близко, что волна тёплого, упругого воздуха, ворвавшись в улицу, остановила меня, но я только мерзко и длинно выругался и ускорил шаг, втоптав в снег попавшуюся яркую, красочную листовку, на русском языке обещавшую невиданные яства, сочно отпечатанные на фотографиях, в обмен на сдачу города.
   Домой. Надо унести его домой, там холодильник с продуктами, там ванна с тёплой водой и постель, там уютно мурлычет стерео, там нет страшного неба и жуткого крылатого солнца - что ещё нужно этому мальчишке?! Но я шагал и шагал по улицам, засыпанным снегом, и твердил:
   - Пока я дышать умею,
   Пока глядеть я умею,
   Пока я мечтать умею -
   Я буду идти вперёд... - перевирая и повторяя слова невесть откуда выскочившей на язык песни. Потому что Денису был нужен его город - больше, чем продукты. Нужна была далёкая, неразличимая, но несомненная Победа - больше, чем ванная. Сильней любых горячих батарей ему было нужно, чтобы письма находили людей и давали им надежду. И больше тёплой постели нужен был сигнал горна, напоминающий: мы живы, мы боремся! Увести Дениса от всего этого было нельзя. Я не имел права. Это был его город. Дениса и тех, кто умер до него с сумкой на плече и горном у губ. И немного - совсем чуть-чуть, на большее я не смел претендовать! - город был и мой. Пусть там, в моём мире, это "криминальная столица", расцвеченная бессмысленной рекламой и забитая мусором магазинных витрин. Пусть. Это - навсегда. Как таблички на стенах домов, предупреждающие об опасности обстрела. Вот это - сизое небо, страшное солнце, тяжесть на плечах, лица-иконы женщин в форме, заснеженные развалины, серые корабли на белом льду залива. Остальное - не важно. Остальное - на один миг...
   ...Кажется, я плакал. Но это были не беспомощные слёзы и не слёзы страха или безнадёжности. Нет...
   ...Квартира Дениса оказалась на третьем этаже. Здесь лестницы были тоже покрыты жёлтыми и белыми наледями. На одной из стен я увидел надпись с рисунком:

ЛЮДКА+БОРКА = - и сердце со стрелой.

   - и с полминуты смотрел на неё, переводя дыхание, пока не осознал, что надпись - довоенная, доблокадная. Тогда я, осторожно, но плотно ставя ноги, чтобы не загреметь вниз, поволок Дениса вверх. Больше всего я боялся, что он умрёт или уже умер - я не мог различить через мою и его одежду, бьётся или нет его сердце, а остановиться и пощупать было некогда.
   Дверь десятой квартиры была приоткрыта. Я толкнул её ногой и ввалился в ледяную, промороженную насквозь тёмную прихожую. Мне показалось, что здесь даже холодней, чем на улице - так всегда бывает в нетопленных помещениях.
   Я огляделся. Из холодной темноты выступали неясные контуры каких-то предметов. Казалось невероятным, что в этой холодной пещере могут жить люди.
   Впрочем, как выяснилось, здесь никто и не жил. Я понял это через минуту, когда вошёл во вторую комнату. Первая была явно комнатой Дениса - тут стояли раскладушка (над ней висели боксёрские перчатки и портрет какой-то женщины с подписью "Долорес Ибарурри"(1.)), шкаф с книгами, письменный стол с лампой, над которым покачивалась на нитках модель большого самолёта. На столе тоже лежали книги. Я прошёл через эту комнату и оказался в другой - больше, с печкой из жестяной бочки. Труба выводила в окно, на печке стояли какие-то банки. Окна тут были - как и в первой - заклеены бумажными полосками. На большой кровати в свете, падавшем из этих окон, я увидел лежащих под несколькими одеялам и пальто женщину и девушку. Я не сразу понял, что это женщина и девушка - мне они снова показались старухами. А потом я сообразил, что они мертвы.
  
   1. ИБАРРУРИ Долорес - генеральный секретарь и председатель Коммунистической партии Испании. Во время Испанской революции и гражданской войны 1931-39 одна из организаторов борьбы против фашизма и итало-германской интервенции. В СССР образ Ибарурри был окружён романтическим ореолом.
  
   Я усадил Дениса на постель и поднёс к его губам ладонь без перчатки. От губ повеяло теплом. Потом я наклонился к женщинам.
   Да, мертвы.
   На лестничной клетке послышались шаги. Я мягко поднялся, достал нож и, раскрыв его, спрятал за спиной, не сводя с глаз двери.
   Вошёл офицер флота. Он был высокий и тоже очень худой, чёрная шинель без погон висела на нём, как на вешалке. В правой руке он держал ТТ, тёмное лицо было настороженным.
   - Квартира Ожогиных? - сказал он запавшим голосом, увидев, что тут только я и не выказав ни малейшего удивления, только пистолет убрал, не застёгивая кобуры. - На вывоз. Машина ждёт. Очередь.
   - Они умерли, - коротко ответил я. - В смысле, женщины умерли, Денис жив.
   - А ты кто? - спросил он, подходя к кровати и делая то же, что я.
   - Друг Дениса, - ответил я. Офицер посмотрел на меня вновь, попытался поднять мальчишку, но не смог. - Я донесу. Далеко?
   - У подъезда... - он тяжело вышел, не оглядываясь.
   В деревянной полуторке в кузове - без тента, просто так! - рядами сидели женщины и дети. Неподвижные, белые. На кабине был укреплён спаренный "максим", около него стоял матрос в ушанке. Он помог мне погрузить Дениса. И я сразу потерял его среди прочих, а через полминуты машина уехала, оставив в воздухе тающее облачко выхлопа. Я увидел, что и офицер тоже остался - он стоял у двери подъезда, прислонившись к ней спиной, но, поймав мой взгляд, оттолкнулся, стал прямо и спросил меня:
   - Куда ты сейчас?
   - За сумкой, - ответил я так же коротко, как в первый раз.

15. ЗАЛ ОЖИДАНИЯ . МОЛЧАНЬЕ ГИТАР .

   Площадь опять была "оживлённой". На этот раз ожило кафе с романтическим названием:

СНЕЖИНКА

   Я переоделся в свой камуфляж, запихал зимние вещи в сумку и, перебросив через другое плечо пустую Денисову, потащился - без малейшего удивления - в это заведение.
   Против ожидания, там оказалось людно! И не просто людно, а набитком, как говорится. Странно - на улице шум не слышался, просто дверь была открыта, вот и всё. Впрочем, ещё более странной тут была публика. Особенно странной на фоне типичного "общепитовского" нутра - самообслуживание, лоток с металлическими полосками для подносов, длинная многоярусная стойка с разной едой и кассой в конце... Звучала музыка - "Нау":

Мне снилось, что Христос воскрес -

И жив, как я и ты...

   Наполнившее небольшой зал общество было явно собрано не только из разных времён и мест, но и вообще из разных существ. Мне даже описать их трудно во всей полноте - в общем, та ещё была компания. Какие-то... создания, скажем так..., похожие на волков, но в одежде. Ещё какие-то - вроде бы люди, но с чем-то таким неуловимым, из-за чего всё сходство пропадало. Низенькие волосатые товарищи - карлики не карлики, гномы не гномы... На меня никто внимания не обращал, и я только теперь сообразил, что очень хочу есть. и это уже было не самовнушением, а просто обычным голодом. Но какие тут деньги принимают? И принимают ли вообще?
   - Эй, пострадавший за правое дело! - вдруг окликнули меня. Именно меня, в общем гомоне различить это было бы трудновато, но мне вдруг мгновенно вспомнилось, как несколько дней назад я говорил о чём-то таком с незнакомым мальчишкой в нашем дворе. Я обернулся - и увидел его. Как раз того самого мальчишку.
   Он и сейчас был одет в дорогую джинсу, сидел за пустым столиком, поставив рядом гитару - и дружелюбно махал мне рукой. Всё ещё удивляясь (хотя, если подумать, чему тут было удивляться?), я подошёл и довольно глупо сказал:
  -- А, ты здесь.
  -- А, ты здесь, - ответил он мне и ногой пододвинул стул. Я оглянулся на
   стойку и спросил:
  -- Тут как кормят?
  -- Вкусно, много и недорого, - заверил он. - А деньги примут любые.
   Перед ним стояли пустые тарелки и большой стакан с кофе.
  -- Я сейчас, - я поставил возле столика сумку. Гитарист с интересом покосился на неё и кивнул.
   Очередь двигалась быстро. Прямо передо мной стоял затянутый в топорщащуюся, проклёпанную металлом кожу человек, с широкого пояса которого свисала длинная шпага. По сторонам от пряжки торчали рукояти двух пистолетов, тонкие усы походили на два шила. А сразу за мной заняли место парень с девчонкой, одетые в штормовки, похожие на мою пропавшую, только вместо советских флажков над карманами у них были чёрные ленточки с алыми надписями:

АРМIЯ

МОЛНIЕНОСНАГО РАЗВИТIЯ

   Я так на всё это залюбовался, что чуть не забыл: надо и поесть брать. И взял борщ, сосиски с тушёной капустой, творожную запеканку со сметаной и компот. Хлеб, соль, перец и горчица, как оказалось, стоят на столах бесплатно.
   Мои деньги у сидевшей за кассой молодой флегматичной девицы не вызвали ни малейшего удивления. Я заплатил всего сотню и слегка удивленным вернулся за столик, где гитарист поджидал меня, допивая кофе. Похоже, он никуда не торопился и вообще наслаждался жизнью.
  -- Не ты мне журнал в почтовый ящик положил? - с ходу спросил я. Он пожал плечами:
  -- Вряд ли... Садись, ешь. Тут всё правда вкусно.
   Надо сказать, он не обманывал. Внешний вид заведения внешним видом, а вот уровень приготовленного был скорее ресторанный. Вообще-то я не люблю, когда на меня смотрят во время еды, но на этот раз это не казалось мне неприятным - хотя гитарист как уставился, так и не сводил глаз.
  -- Я сразу подумал, что ты какой-то... - я оторвался от почти опустевших
   тарелок и покрутил вилкой. - Когда во дворе тебя увидел. Но я думал, ты просто откуда-то пришёл.
  -- А я и пришёл, - согласился он. - Вообще я из Мангазеи. Есть такой го-
   род. У вас, кажется, тоже был, но зачах, а у нас существует. Только мне там скучно... А ты, значит, тоже путешествуешь?
  -- Да вот... - не удивляясь ответу, я посмотрел на сумку. - Слушай, тебя
   как зовут-то?
  -- Вячеслав, можно Славка, - тут же представился он.
  -- Олег... В смысле, я Олег... Я кое-что хотел рассказать...
   Рассказал я не кое-что, а просто - всё. Славка сидел и слушал с отсутствующим видом. Потом спросил:
  -- Ты не против, если я сумку заберу?
  -- Зачем? - насторожился и удивился я. Он пожал плечами:
  -- Так... Поношу письма.
  -- Зачем тебе это? - снова удивился я. Он спросил, поднимая глаза к потолку:
  -- А тебе зачем?
  -- Но ты ведь... - начал я осторожно. - Ты ведь не отсюда? Из какого-то
   другого мира?
   - Из Московского Царства, 7508 год, - ответил он и зевнул.
   - Значит... - начал я. - Значит, миров много? Не времён, а миров?
   Славка небрежно повёл рукой:
  -- Бесчисленное количество. И времён. И миров.
  -- А... а как туда попасть? - уточнил я, привставая. Славка засмеялся,
   удержал меня за руку:
  -- Ну нет! Погоди, погоди, ц-ц-ц, ты куда собрался?
  -- Ну... - я удивился. - Вообще-то мне пора домой.
  -- Да никуда тебе не пора, - Славка засмеялся, - посиди вон, кофе выпей,
   тут хороший кофе, настоящий... - и уже серьёзно пояснил: - Это тебе не по временам бегать. Тут и пространства тоже крутятся, и сейчас там, - он указал подбородком на окно, - не твоё пространство. Выйдешь - и адью, можешь вообще не выбраться. Я скажу, когда можно будет.
   Я немного недоверчиво посмотрел за окно. Там вроде бы виднелась та же самая площадь, но я счёл за лучшее поверить Славке.
   Компания мужиков в какой-то форме, сидевшая возле дверей, грянула:
  -- А мне не Тани снятся, и не Гали,
   Не поля родные и леса!
   А в Сенегале, братцы, в Сенегале
   Я такие видел чудеса...
  -- Блин, - поморщился Славка, - ни голоса, ни слуха...
  -- Душа поёт, - заметил я. - Кофе, говоришь? Не, не хочу кофе.
   - Как хош, - не стал настаивать Славка и продолжал смотреть на меня. А я, поглядывая вокруг, полушутливо (накатило ну совершенно безбашенно-бесшабашное настроение!) спросил:
   - Конан-Варвар давно заходил?
   - Днями обещал быть... - не удивился Славка. - Ну что, давай сумку, - он протянул руку.
   Я помедлил. Улыбнулся ему и помотал головой. Молча.
   А он толкнул меня в плечо и сказал:
   - Мужик.
   - Да ладно... А ты чего тут - просто путешествуешь, или дела какие?
   - У меня каникулы, - ответил Славка, и я не стал уточнять: может, у них там, в Московском Царстве 7508-го года обычаи такие - каникулы проводить, шастая с гитарой по временам-мирам? - Слушай... - Славка положил локти на стол. - Будь осторожней. Это дружеский совет. Я же вижу, что ты фотографиями не ограничишься, - он кивнул на мой мобильник. - Можешь нарваться. Можешь очень нарваться. Можешь нарваться навсегда.
   - Меня один человек о чём-то таком предупреждал, - пробормотал я больше себе под нос. - Я осторожно.
   Этими словами я опять-таки старался скорее успокоить себя.
   Кажется, Славка это видел. Потому что смотрел понимающе и сочувственно. И сказал тихо:
   - Соскочи.
   Я понял, о чём он. И помотал головой. Славка спросил:
   - Интересно?
   - Сначала было просто да, - угрюмо буркнул я. - А теперь... - и я молча толкнул ногой сумку.
   - Ясно... Ну, ты можешь идти... - он поднял руку: - Хотя погоди. Давай я сыграю. А ты послушаешь. Я эту песню тут, у вас, услышал - пацан один в переходе пел. Хорошо пел, плохо, что в переходе...
   - У вас так не бывает? - грустно спросил я. Он покачал головой, ставя гитару на колено:
   - Нет. вот. Слушай. Я сразу запомнил, только никому ещё не пел.
   Мы латаем миры, ставим штопку на ткань мирозданья -
   И пшеница волос не тревожит усталых ресниц.
   Только где-то вдали, за пределом забытого знанья,
   Снова вспыхнул песок - и подкошенный падает ниц
   Барабанщик судьбы, барабанщик угасшей надежды...
   Руки в пепел - крестом, словно хочет планету обнять...
   И колосья волос ветер гладит, лохматит, как прежде...
   Но разрушенный дом не желает опять воскресать...
  
   Где-то тлеет крыло, где-то лётчик в пылающем смерче
   Кромку моря сломал, словно спичку - ударом руки...
   Есть у розы шипы - только нет лепестков и соцветий,
   Есть у нас песня звёзд - только нет берегов у реки...
   Есть у розы шипы - только нет лепестков и соцветий,
   Есть у нас песня звёзд - только нет берегов у реки...
   Память в бронзе живёт - в нетускнеющей бронзе печали,
   Но не помнит никто, попечалиться надо о чём!
   И мальчишка уйдёт - в желтоватые чуждые дали -
   А останется нам Та, что плачет за левым плечом...
   И мальчишка уйдёт - в желтоватые чуждые дали,
   А останется нам Смерть, что плачет за левым плечом...(1.)...
  
   1. Слова В.Иволгина.
  
  
   ...Площадь опять не пустовала.
   На бочке из-под пива сидела моя куртка.
   Сперва мне именно и показалось, что она сидит сама по себе, отдельно как бы. И только подойдя ближе, я обнаружил, что куртка начинена, так сказать, внутренним содержанием. Содержанию было лет десять-двенадцать, оно посматривало на меня с интересом и болтало сандалиями.
   Мне стало смешно почему-то. Я облокотился на бочку и дружелюбно сказал:
   - Привет.
   - Привет, - охотно откликнулся пацан. - Ой, это твоя куртка, наверно?! - он сбросил брезентуху с плеч и протянул мне: - Вот, на, я только поносить взял.
   - Ты кто? - вместо того, чтобы взять куртку, поинтересовался я. Мальчишка вроде бы удивился:
   - Игорь.
   - Понятно, - кивнул я, подбрасывая на плече сумку Почтальона, из которой выглядывал горн. Мальчишка смерил мой груз взглядом и уважительно сказал:
   - А-а...
   Мне почему-то стало неудобно, как будто я примазывался к чужой славе. Я поспешно объяснил:
   - Это не моё. Это я просто взял... потому что было надо.
   - Ну и всё равно, - пацан повесил мою куртку на бочку и соскочил наземь. А я вдруг подумал, что хочу брата. Младшего. Подумал, именно глядя на него; и ещё подумал, что это плохо - когда один в семье. Даже не плохо, а как-то... неправильно как-то. - Значит, всё равно твоя.
   - Погоди, куда ты? - неожиданно для себя самого сказал я. Игорь оглянулся немного удивлённо:
   - Мне пора, меня ждут, - по-прежнему безбоязненно и дружелюбно сказал он. И я понял: его в самом деле ждут, ему правда пора.
   - Ну... ладно, - я взял куртку и перебросил ему: - На, держи. Носи дальше.
   - Спасибо, - он не стал отказываться, накинул брезентуху на плечи и улыбнулся. - Правда спасибо.
   - Да не за что, - усмехнулся я, думая, что у меня хорошее настроение. - Может, ещё увидимся?
   - Может, - охотно кивнул Игорь. И зашагал в сторону милиции. Обернулся, махнул мне рукой, звонко крикнул: - Может, и увидимся!
   Я тоже поднял руку. А потом понял, что Игоря нет на площади.
   - Ушёл, - вздохнул я. Оглянулся на кафе.
   Самое интересное было, что оттуда больше никто не выходил. И вообще оно выглядело совершенно пустым. Закинув на плечо сумку, я заглянул туда.
   Точно. Никого.
   - Ну и ладно, - пробормотал я, подталкивая сумку удобнее. - Наверное, мне тоже пора...

16. ГОД 2006 . ПУРКУА ПА ? (1.)

  
   1. Почему бы нет? (фр.)
  
   Дома мне стало плохо.
   Говорят, что такое бывает - от возраста и переизбытка впечатлений. Не знаю. Но у меня начала ещё в лифте кружиться голова, а в прихожей я упал. Очнулся быстро, сел, мотая головой, капнул на линолеум красным. Потрогал нос - пальцы были в крови. Разбил. Моё зимнее барахло и письма рассыпались из сумки. Горн лежал сверху. Я протянул руку - пальцы дрожали - и поставил горн на раструб.
   Не последняя кровь, подумал я, с трудом поднимаясь и бредя в ванную. Меня швыряло от стенки к стенке. Не последняя, если будешь продолжать валять дурака. Ты идиот, больной просто.
   Сил едва хватило открутить вентили.
   Пока набиралась вода - меня стошнило в раковину. Я посмотрел на своё отражение в зеркале. Глаза запали, их обвело синими кругами. Общий цвет лица был зелёным.
   - Завтра надо пойти в клуб, - сказал я. - Надо дать себе передых.
   Моё отражение усмехнулось. Я сморгнул испуганно. Нет, ничего.
   Меня снова стошнило - я еле успел наклонить голову. Потом почти свалился в ванну. Мне стало так плохо, что я замычал и позвал: "М-м-ма-а..." Но мама была на даче. Умираю, что ли, подумал я и не испугался. Может, это так бывает... хотя нет - вон сколько людей путешествуют, оказывается, и ничего, живут.
   Потом дурнота отхлынула, оставив сильнейшую слабость. Я лежал в горячей воде и буквально ощущал, как распускаются внутри меня какие-то тугие болезненные комки. Нет, ну как плохо-то. Наверное, это всё-таки от того, что я увидел.
   Я снова вспомнил Ленинград и повёл плечами. Жутко. Только бы спасли этого парня. Я закрыл глаза, словно воочию увидел промёрзшую квартиру и два женских трупа. Нет, такое вспоминать...
   Я ещё полежал в ванне, потом вылез, вытерся. Влез в трусы и пошёл в комнаты.
   Первым делом я посчитал свои капиталы. Их оказалось немало: сто сорок евро, тридцать долларов и почти девять тысяч рублей. Разложив бумажки на столе, я усмехнулся. На всё лето безбедной жизни - год приработков, трудов и лишений...
   - Хрен с ним, - сказал я в пространство. Искренне сказал. Хотя денег всё-таки было маловато. У меня в мозгу ворочались не особо определённые мысли, но все эти мысли требовали расходов и вложений. Я даже всерьёз стал подумывать, что можно загнать из аппаратуры.
   С этими мыслями я стал собирать рассыпанное в сумку - в основном это были солдатские "треугольники". И среди прочего по полу вдруг тяжело покатился какой-то коричневый цилиндрик.
   Я до такой степени был вымотан, что тупо смотрел на этот предмет, пока он не стукнулся о стенку - всё с тем же увесистым коротким звуком. Это могла быть только посылка, и я подобрал её.
   Но это оказалась не посылка. Цилиндрик не имел ни адреса, ни каких-либо надписей вообще, зато оказался очень тяжёлым - просто невероятно для своего не слишком большого размера. Я понянчил его в руке, чувствуя, как тягучая усталость не то что исчезает, но отчётливо откатывается, уступая место любопытству. Поковырял оболочку - бумага была плотной, пергаментной. Я подумал и, не вставая с пола, решительно надорвал запрессованный шов.
   Дальнейшего я не ожидал. Под собственной тяжестью мне на коленки и на пол, тонко позванивая, хлынул золотистый поток небольших ровных чешуек. Я почему-то испугался - сильно, даже вскочил, роняя упаковку, отпрянул.
   На полу среди писем, которые я не успел подобрать, лежали золотые царские десятки-"червонцы". Много. Около сотни.

* * *

   "Куплю всё" в нашем городе тусовались на набережной. Если честно, раньше я никогда не пользовался их услугами, но по отзывам ребят, они и правда покупали и продавали всё на свете.
   Утро выдалось серым, дождливым. Но я хорошо выспался, плотно поел, сделал несколько звонков, нагородил знакомым и родителям с три короба вранья и ощущал некий нервный подъём и желание скорее действовать.
   Насчёт денег - а червонцев оказалось ровно сто штук - я не пришёл ни к какому разумному выводу. Но посылкой они явно не были, не были они и личными сбережениями Почтальона (это было бы глупо), и я после недолгих сомнений решил "пустить их в дело". Кстати, наиболее приемлемой версией было, что монеты мне подбросили - Славка или Игорь. Это тоже было не слишком реальное, прямо скажем - туповатое объяснение, но всё-таки лучше других.
   На набережной было человек десять "куплю всё" и примерно столько же настоящих покупателей. Я подождал, пока от грузного молодого мужичка, бритого наголо, до блеска, отойдёт что-то ему продававший дедок - и решительно подошёл сам.
   Если бы этот мужичок что-то спросил ленивым тоном или хотя бы небрежно на меня посмотрел - я бы повернулся и ушёл. Но он суховато-деловито уточнил:
   - Что у тебя?
   - Вот, - я достал одну монету, показал в пальцах. Мужичок сделал ловкое движение - и червонец оказался у него.
   - М... царский, сохранность хорошая... - пробормотал он. Достал какой-то камешек в пластмассовой оправе из кармана, чиркнул по нему ребром монетки. - Угу, угу... - и, возвращая червонец мне, обыденно сказал: - Ну что, могу взять без вопросов. Но только, понимаешь, типа как золотой лом. Я не коллекционер, сам понимаешь.
   "Золотой лом" значило - за полцены, я это понимал. Но кивнул, не раздумывая:
  -- Хорошо. Почём возьмёте?
  -- Ну...по две штуки за штуку, не дороже. Сколько у тебя?
   Я молча достал из кармана упаковку. Глаза бритого округлились, он приоткрыл рот и серьёзно спросил:
  -- Ты что, клад нашёл?
  -- А это что, важно? - ответил я вопросом. Бритый неуверенно пожал
   плечами:
  -- Да нет, просто... Это же сто штук... двести кусков...
  -- У вас нет денег? - серьёзно спросил я. Бритый засмеялся:
  -- Да есть, есть... Просто ты же... ну это, типа...
  -- Типа я пацан, - кивнул я. - Меня можно надуть?
  -- Скажешь... - бритый вроде бы обиделся по-настоящему. - Я тут семь
   лет стою. Если б я надувал, прикинь, что со мной клиенты сделали бы? Порвали бы давно! Не. Просто...
  -- Эти монеты стоят, кажется, по четыре тысячи двести рублей по курсу
   госбанка, - сказал я. - Вы получите на каждой две двести прибыли. Ну, хорошо. Пусть не по две двести тысячи. Пусть не госбанк, пусть лом... Пусть будет всего по тысяче рублей. Это сто тысяч чистой прибыли. Деньги у вас с собой?
  -- Просто странно, - признался бритый. - Не, в натуре странно. Подходит
   пацан и предлагает купить сто червонцев. А я странности не люблю.
  -- Вам нужны эти деньги? - уже устало спросил я. Бритый сдался:
  -- Нужны, всё, проблем нет... - он полез в карман куртки, достал могучий
   бумажник, быстро огляделся по сторонам и достал из него две банковские упаковки тысячных бумажек. Разорвал обёртки, прошелестел деньгами передо мной. - Вот, смотри, всё честно. Можешь пересчитать или пересмотреть...
  -- Не надо, я вам верю - я убрал деньги в карман, не глядя. Бритый
   неожиданно признался:
  -- Знаешь, я бы тебя и так обносить не стал. Что-то у тебя в глазах
   такое... - он покрутил в воздухе пальцами, явно смутившись своих же слов. И философски добавил: - Никогда не накалывай тех, кого не понимаешь. Себе дороже.
  -- Вот ещё что... - я помедлил. - Если будут ещё какие-то... вещи. Можно
   мне воспользоваться вашими услугами?
   - Если притаранишь шлем Александра Македонского - не куплю, - серьёзно ответил бритый. - А так чего ж...
   - Ещё... - я помедлил. Если бы бритый глядел с нетерпением или опасливо, я бы больше ничего не стал говорить. Попрощался и ушёл бы. Но в его взгляде было любопытство, живое, человеческое любопытство, и я решился: - Может быть, у вас есть знакомые, которые занимаются старинными монетами... филателисты? И ещё - кто занимается старинными документами. Разными. Любыми, в смысле, но старинными. До 80-х годов ХХ века.
   - Старинными... - усмехнулся бритый. - Вообще-то филателисты есть. Могу свести.
   - Комиссионные? - деловито уточнил я. Бритый усмехнулся опять:
   - Пиво поставишь. Если продадут... Ну что, адрес дать? Или... - он посмотрел на часы. - Поехали сейчас. Мне обедать, а у них самый тусняк как раз.
   В принципе, каждый знает, что такие приглашения принимать не стоит. Но обычная жизнь кончилась, и я кивнул:
   - Поехали, если вы не против.
   - Чего, сам же приглашаю... - он махнул рукой соседу: - Это, Пыца. Я обедать. Посмотри тут.
   - Яволь, - вяло ответил длинный прыщавый Пыца, без интереса поглядев в нашу сторону. - Питайся.
   Мы поднялись на верх, к стоянке. Бритый бибикнул сигналкой в сторону серого-"металлика" BMW, кивнул мне:
   - Ну давай, садись... На переднее, и ремень накинь, сейчас лютуют...
   - Знаю, - я сел в салон, поморщился от химического запаха освежителя воздуха.
   Бритый ловко и молча вывел машину со стоянки, мы выехали в центр, и он газанул в сторону рынка. Потом вдруг сказал:
   - Слушай... дело твоё, конечно... но если ты это для кого-то носишь... ну там типа попросили... ты завязывай. Или подставят или вообще убьют.
   - Как вы сами думаете - я для кого-то это ношу? - спросил я. Бритый помолчал и неожиданно ответил:
   - Да нет по-моему. По-моему тебя не заставишь... взгляд у тебя такой какой-то... - и он сделал движение плечами. - Но по-всякому бывает, знаешь...
   - Знаю, - повторил я.
   Мы долетели до рынка молнией, но так же быстро выяснилось, что нужного нам человека нет на месте - он сегодня остался дома. бритый засопел. Я предложил, щёлкнув ремнём безопасности:
   - Дайте адрес, я сам дойду.
   - Да я довезу... - рассеянно сказал бритый и вдруг засмеялся: - Знаешь, чего-то мне интересно стало с тобой. Стоишь на бережку, стоишь, денюшки капают... Скучно. А тут вдруг как будто дверцу приоткрыл какую...
   - Вы поэт, - без улыбки заметил я, снова пристёгиваясь. Он вздохнул:
   - Может, и поэт... Кто его знает, кто я.
   И замолчал - молчал до самой окраины, где мы остановились у небольшого частного домика, полностью утонувшего в отцвётших вишнях. Бритый позвонил по мобильнику, сказал буквально пару слов и хлопнул меня по плечу:
   - Ну давай. Иди. Удачи - Леонид Аркадьевич мужик прижимистый.
   - Ничего, - я опять щёлкнул ремнём. - Как-нибудь. А вам спасибо большое.
   - Погоди, - бритый придержал меня за рукав. - Постой, сейчас... - он полез в карман, опять извлёк бумажник и отсчитал из ещё одной пачки пятьдесят тысячных бумажек. Не глядя, сунул мне в карман куртки. - Вот. Держи. Так будет честнее.

* * *

   Непритязательный снаружи, домик был довольно роскошно обставлен внутри. Я отметил это сразу - как только высокий худой старик, чем-то похожий на учителя из старого фильма, впустил меня внутрь. Но роскошь не была ни пошлой, ни современной - могло показаться, что я попал в гостиную какого-нибудь человека среднего достатка из начала ХХ века.
   Впрочем, особо осмотреться мне не дали. Несмотря на свой возраст и внешний вид, хозяин был человеком явно деловым.
   - Так что вас интересует? - Леонид Аркадьевич смотрел на меня, вопреки своему вопросу, без интереса. - Какой период? Геннадий не конкретизировал.
   Я сделал глубокий вдох.
   - Любой, - мой голос был таким любезным, что даже самому стало противно. - Но понимаете... меня интересует не разнообразие, а массовость. Чем больше денежных знаков одной эпохи - тем лучше.
   Вот сейчас во взгляде филателиста скользнуло любопытство. Он, не говоря больше ни слова, подошёл к шкафу красного дерева, открыл его - и обнаружилась стальная дверь. Я отвернулся. И снова посмотрел в его сторону, когда услышал покашливанье.
   Опираясь кончиками пальцев на стол, Леонид Аркадьевич смотрел на меня. Перед ним лежали невзрачные серые альбомы - кажется, они называются кляссеры. Штук пять.
   - Пожалуйста, - кивнул он. - Это обменный фонд, вторые экземпляры. В принципе, такие вещи у нас не задерживаются, постоянно ходят из рук в руки. Но тут немало...
   Подойдя, я пролистал несколько кляссеров. Так, наугад. Леонид Аркадьевич не только производил впечатление аккуратиста - он им был. Монеты оказались рассортированы по эпохам. Конечно, тут не было владимирских златников и сребреников, но была представлена вся отечественная история от конца XIV до середины ХХ века.
   - Я бы не хотел показаться назойливым или глупым... - я закрыл последний кляссер и посмотрел на коллекционера. - Но во сколько вы оцениваете весь этот фонд?
   Леонид Аркадьевич склонил голову на бок и с полминуты разглядывал меня, как уставший от мальчишеских глупостей, но добрый учитель.
   - Весь? - спросил он. Мне вдруг стало смешно, и я кивнул. - Ну что ж. Весь... За исключением этих монет, - он ловко выбрал из ячеек с десяток кружочков, - цена которых... вы извините уж. Так вот, за их исключением - и округлённо двести тысяч. Рублей, - он мягко улыбнулся. - Поверьте, это очень немного.
   - Беру, - кивнул я.
   - А... - сказал Леонид Аркадьевич и подался вперёд над столом.
   - Беру, - повторил я.
   Честное слово, он покосился на телефон. Я начал выкладывать на стол тысячерублёвые бумажки. Леонид Аркадьевич смотрел на этот процесс несколько нервно. Потом неуверенно сказал:
   - Молодой человек...
   - Я могу предъявить вам паспорт, - не очень вежливо, хотя и вежливо прервал я его. - Ну... считайте, что я сумасшедший.
   - Это и вызывает у меня опасения, - заметил Леонид Аркадьевич. - Кто поручится, что через час в мой дом не явятся ваши родители?
   - Никто, - согласился я, выкладывая последние тысячерублёвки. - Но я был бы вам очень благодарен, если бы вы мне подсказали - как специалист - есть ли у вас знакомые, занимающиеся документами прошлого? Конечно, не сверхдорогими грамотами на владение землёй и геральдическими описаниями, а так - талоны, карточки, мандаты...
   Леонид Аркадьевич несколько секунд смотрел на деньги на столе. И, подняв глаза, совершенно равнодушным тоном сказал:
   - Я позвоню Григорию и договорюсь о том, чтобы он встретился с вами, молодой человек. Вам дать пакет - удобнее будет нести кляссеры?

* * *

   Григорий не был похож на Леонида Аркадьевича. На бритого упитанного Геннадия - тоже. Скорее он был похож - и здорово! - на чеченского боевика. Лупоглазый, рыже-бородатый, камуфлированный и деловитый. И разговор, когда я подошёл к нему в парке, где он удобно сидел на скамейке и грыз сухарики из пакетика, начал с простого:
   - Чего надо?
   - Любые документы до 80-х годов ХХ века, не имеющие фотографий и словесных описаний внешности, - так же деловито ответил я. Григорий посмотрел с интересом. - Хоть блокадные карточки из Ленинграда, хоть именные мандаты времён революции.
   - О как, - он свёл брови. - Карточки, карточки... Вот с карточками напряжёнка. Во-первых, товар не ходовой. А во-вторых, их выпускали ограниченно, по спискам. И за подделку... - он наставил на меня палец и щёлкнул языком - очень похоже на выстрел. - Таковым делом тех, кто рисковал этим заработать, было немного. Хотя были, конечно... - он философски вздохнул: - Суровое было время. А?
   - Зато люди были лучше, - отрезал я. - Говорю, как очевидец.
   Григорию это моё заявление чем-то понравилось. Он похмыкал и кивнул:
   - Может, и так. Не спорю. Ну а сколько ты можешь ассигновать на покупку всего этого добра?
   - Сорок тысяч рублей, - сказал я как можно равнодушнее, про себя подумав, что оперирую суммами, о которых и мечтать не мог совсем недавно. Но Григорий не впечатлился - впрочем, и не разочаровался:
   - Ну что ж... Пошли, посмотришь, что у меня есть, тогда и поговорим. Сорок тысяч - нормальная сумма.
  

17. ГОД 2006/1942/1946 . С П О Н С О Р .

   Сто двенадцатое отделение почты больше не существовало.
   Наверное, это случилось как раз в тот момент, когда я заканчивал разносить почту, которая оставалась в сумке. "Берта" грохнула, был взрыв - я даже толком внимания не обратил, потому что как раз учил двух девчонок лет по 6-7, как разворачивать "сникерсы", а их мать... или старшая сестра... или бабушка... (я не мог определить возраст, возраст стёрся...) читала принесённое мною письмо. Бухнуло как раз когда она попыталась меня угостить киселём, но я в ужасе попятился, затрясшись от самой мысли, что могу что-то взять у этих людей, замотал головой и перед уходом оставил на полуразломанной тумбочке у входа ещё два "сникерса"...
   ...В Ленинграде было теплее, на улицах - немного людней, но я старался смотреть себе под ноги. Мне было страшно. Так же, не поднимая глаз, я предъявил документы (настоящий ученический билет на имя какого-то Серёжки Пашутина) патрулю - и только после этого сообразил, что патруль стоит около горящих развалин - тех самых, где, судя по адресу, должно было находиться отделение почты.
   В него попал снаряд.
   Вокруг ветер пожара носил бумагу - письма.
   Я молча прошёл за оцепление и, заслоняясь рукой от жара, стал собирать то, что ещё можно было собрать. Один из матросов-патрульных так же молча стал помогать мне. Когда мы собрали всё, что можно, я спросил:
   - А где... где мне теперь почту получать?

- Нигде, - ответил он и потёр лицо снегом. - Сил ни у кого нет... это на Кировских последнее отделение работало - и вот, точняк в него гады угодили... - он смерил меня взглядом и почти завистливо сказал: - Крепко ещё на ногах стоишь, я гляжу...

   Я промолчал. Что я мог сказать? Я мог только разнести те письма, на которых читались адреса...
   ...С пустой сумкой я спустился на реку. Возле двух прорубей стояли очереди. Я напился - вода была холодной и безвкусной - потом помог дотащить вёдра какой-то женщине. Среди моих запасов был неподписанный лист карточек на хлеб - коричневый, разграфлённый на прямоугольнички размером с почтовую марку - с подходящей датой.
   Я незаметно засунул его в карман пальто женщины, когда она открывала дверь на втором этаже.
   Прости, Почтальон, подумал я. Тут я больше ничего не могу сделать... разве что сохранить твою сумку. Чтобы когда захочется сделать подлость, простую и обычную в нашем времени подлость, найти силы не делать её.
   Но есть много других мест и времён.

* * *

   К следующей экспедиции я прихватил с собой тонкую, но плотную ветровку с капюшоном, свитер с высоким горлом, берцы, плотные джинсы... Мне захотелось посмотреть на то, какой наша страна была после войны - осенью сорок пятого или сорок шестого года. Не знаю, почему именно осенью; но я довольно долго бродил по площади, примериваясь к указателям и ругаясь про себя на их многозначительную намекательность. Мне уже стало жарко, когда я наткнулся на указатель, показавшийся мне подходящим:

подъём Возрождения

   После второй экспедиции в Ленинград, которую я считал своей неудачей, мне не хотелось ещё раз "пролететь". Я решил, что сначала произведу тщательную разведку. А потом решу, что делать.

* * *

   В сорок шестом году вечерело и шёл дождь.
   Тут была весна - и шёл дождь, весенний ливень, но не майский, тёплый и пахнущий близким летом, а - апрельский, от которого на лужах, всё ещё затянутых стылым серым ледком, кипела холодная даже на вид вода. Дул ветер, прямо-таки выл в голых ветвях деревьев по краям дороги, на которой я оказался. Собственно, дорогой это не было - две глубоченные колеи, в которых как раз и находились лужи. Мои ботинки мгновенно ушли в грязь почти по самый верх, и я обречённо ощутил, как внутрь хлынула ледяная жижа.
   Родина, здравствуй.
   С усилием выдернув обувь из первосортного чернозёма, я буквально перевалился на обочину. Тут идти было легче. Намного - обнажилась жухлая прошлогодняя трава, снега почти не осталось. Я огляделся.
   Дорога была прямой, как стрела, спереди и сзади. Слева и справа лежали вечерние мокрые поля. Справа - для разнообразия ландшафта - в грязи убитым наповал драконом стоял танк с размотанными вокруг гусеницами. Немецкий, на чёрной башне ещё сохранился крест.
   Похоже, я угадал со временем.
   На опущенной почти до земли пушке сидела ворона. Больше ни единого живого существа вокруг не наблюдалось, и я понял, что мне надо срочно вернуться.
   Это было бы разумно. Но разумно поступать я разучился, похоже. И, раз уж меня вынесло сюда - значит, мне тут есть дело.
   - Хряк, - мрачно и осуждающе сказала ворона. Не знаю, что она имела в виду, но я кинул в неё подобранным полузамёрзшим комом земли. Ворона добавила что-то матерное, тяжело рухнула с пушки и, идя зигзагом над самой землёй, исчезла где-то в дожде.
   Я сделал несколько фоток. Потом поглубже натянул капюшон и зашагал - туда, куда стоял лицом.
   Почему нет?
   С этой мужественной мыслью я ввинтил в ухо наушник и - даже дождь стал не таким проливным, даже ботинки - не такими мокрыми, даже слякоть под ногами - как-то родней...
   - Бывает время спать и время делать дела.
   Бывает время заходить на круг.
   Бывает время вставать и выливать из ствола
   Росу, скопившуюся к утру.
   Бывает время летать - и это время пришло.
   Упал закат, цветы и звезды - в грязи.
   Так расправляй, "Пегас", свое стальное крыло,
   Так увези же нас, увези!
   Я улыбнулся. Песня летела, песня посвистывала на поворотах дороги, постукивала на стыках рельсов, утверждая, что всё не так уж плохо, и все мы, может быть, когда-нибудь доплывём до Островов Блаженных...(1.) ну а если и нет - то увидим перед своим концом что-то очень красивое...
  
  
   1. Мой главный герой весьма начитан и вспоминает строчку из стихотворения английского поэта Альфреда Теннисона "Улисс":

...и мы в пучину канем -

Или доплывём

До Островов Блаженных... -

   в прошлом в некотором роде гимна авантюристов и открывателей. Знаменитая строчка "бороться и искать, найти - и не сдаваться!" - тоже оттуда.
  
  
   - Держись, машинист!
   Брось прощальную улыбку на шпалы.
   Только дожить до рассвета,
   Только дотянуть до рассвета.
   Держись, машинист.
   И наша сказка возвратится к началу.
   Ах, какое грустное небо...
   Ах, какое черное небо...
   Держись, машинист!
   Песня ни о чём, скажут многие. Скажут те, кто слушает хриплый шансон о детских каких-то, грудничковых душевных страданиях зеков - и скажут те, кто слушает бухающий рэп, который исполняют смешные и глупые белые негры. Тут они будут едины. Ведь это так непонятно:
   - В котомке светел флейты деревянный блик.
   В руках черна лопата с углем.
   Внизу - угрюмый ком покинутой Земли,
   Асимметричен и закруглен.
   Его уже не спасти. Который год подряд
   Над ним летает дурная ночь.
   Его радары врут, его зенитчики спят,
   Ему никто не в силах помочь.
   Пусть. Я-то знаю, что песня об этой дороге и о том, что ждёт меня впереди. И они, те, кто покривится - они тоже знают это. Только давят в себе это знание, чтобы не выйти за пределы уютного мирка, где можно жить с закрытыми глазами...
   - Под белым пером!
   Вьется радуга над шатунами.
   Только дожить до рассвета,
   Только дотянуть до рассвета -
   Под белым пером!
   Буксы тлеют, но полнеба - за нами!
   Ах, какое грустное небо...
   Ах, какое черное небо...
   Под белым пером!
   Никогда не верил в то, что есть Бог. Но мне всегда нравились слова, что он даёт каждому ношу, которую ты способен нести.
   Не больше - и не меньше. А уж бросить её - или тащить - твоё дело. Моё дело. Каждого дело.
   Большинство бросают. Пусть. Их дело.
   А я потащу. Можете смеяться.
   - Я тоже стану большим и я назад вернусь,
   С подножки спрыгну у серых стен.
   Пойду на старый вокзал, который знал наизусть,
   Да и теперь забыл не совсем.
   И в полдень губы вспомнят очертания нот -
   Когда-то крепко был заучен урок!
   И улыбнется флейта, и, сбиваясь, споет
   Тугой мотив железных дорог.
   Держись, машинист!
   Ты участвуешь в глобальном процессе.
   Только дожить до рассвета,
   Только дотянуть до рассвета,
   Держись, машинист!
   И прости своей нелепой принцессе
   Взгляд в такое грустное небо,
   Плач в такое черное небо...
   Держись, машинист!(1.)
  
  
   1. Стихи О.Медведева.
  
  
   Стемнело почти совсем. Ноги разъезжались, я почти ничего не видел. Пару раз мне казалось, что впереди горят огни. Потом я понял, что нет - не кажется. Огни в самом деле были - и я сообразил: темно. Наступил апрельский вечер. Ночь почти.
   Я шёл на эти огни, которых (пусть и неярких, и каких-то колеблющихся) становилось всё больше - шёл, уже вообще не глядя под ноги. Пару раз упал. Один раз на руки, второй - "всем прикладом". Приятного было мало, и я даже порадовался, что в темноте не вижу сам себя. Иначе наверняка расстроился бы...
   Через десяток минут я уже был уверен, что вижу деревню. Даже слышалось, как лает собака - одиноко и монотонно, бух-бух-бух-бух-бух-бух... А ещё через минуту я оказался за огородами, которые длинными полосками тянулись к домам (в них было что-то странное, я не мог понять - что именно?) И - буквально уткнулся в какое-то приземистое строение, почти скрытое ломким прошлогодним репейником.
   Первоначально я собирался добраться до домов и попроситься ночевать, а наутро начать выяснять, куда меня занесло (а главное - зачем?) Но вид этого домишки, его явная необитаемость, длина огородов, неприятный собачий голос - всё это заставило меня поменять планы.
   Чертыхаясь и цепляя на себя репьи, я пробрался к домику. И сразу испытал разочарование - ни единого окна, а низенькая дверь была заперта на могучий висячий замок.
   Но разочарование оказалось недолгим. Буквально через секунду - к моему изумлению! - замок, за который я безнадёжно потянул, вынулся вместе со здоровенным пробоем. Опа. Фокус. Глянешь - дверь заперта намертво. Подойдёшь ближе и потянешь - открыто. Интересно...
   В этот момент дождь перестал идти - и хлынул. Я пулей влетел внутрь, во что-то врезался, на чём-то поскользнулся, куда-то грохнулся, а ещё что-то упало на меня сверху. К счастью, мягкое, хоть и большое. Но я всё равно обмер - мне почудилось, что это нечто живое и агрессивное.
   Однако, это оказался просто огромный тулуп.
   Я разобрался с происходящим, когда включил фонарик. Домик, в который я залез, был примитивной баней, как в книжке или кино - маленькое помещение, лавки-полки в три яруса, котёл, намертво вделанный в очаг, веники-шайки в углу, запас дров у двери... Я её закрыл и подумал, что тут холодно. Чуть ли не холодней, чем снаружи.
   В котле оставалась вода, я попил, хотя она отдавала ржавчиной и почему-то ещё кирпичом. Хотелось помыться, но я смог только вымыть руки и лицо - не разводить же костёр? Потом, выключив фонарик, ощупью поел сухарей, ощупью расстелил тулуп на верхней полке, ощупью снял ветровку, ботинки, джинсы и носки, положил их туда же в слабой надежде, что до утра просохнут сами собой. Меня начало трясти от холода, и я поспешил в этот самый тулуп залезть и им же закрыться, благо, размеры чудовища позволяли.
   Тулуп пах шерстью и табаком. Странно, но я быстро согрелся, даже начало казаться, что и "снаружи" тепло тоже. Дрожь отступила. На пару минут в голову полезли разные истории про банников и прочую нечисть, но обнаружилось, что я сильно устал - так сильно, что пугаться всего этого не было возможности...
   ...Я проснулся от голосов.
   Вообще-то сперва я не понял, что это человеческие голоса - я пришёл в себя в каком-то жарком и душном пространстве, не понимая, где я и что со мной. Вне этого пространства кто-то что-то бубнил, и я просто-напросто перепугался - может быть, именно поэтому и не выдал себя, а притих, лёжа, как мышь при виде кошки. И только через полминуты я вспомнил, где нахожусь - а ещё через полминуты начал различать, о чём говорят люди в бане.
   Ну, во-первых, о том, что я тут, они явно не подозревали. Во-вторых, говоривших было трое или четверо, где-то так. В третьих - судя по голосам, все они были моими ровесниками. В четвёртых, разговор у них был серьёзный...
   - А что тут можно сделать, ничего тут не сделаешь, - говорил один, почти уже баском. - Тут на дело-то не хватает, а наши дела сейчас чего - балушки...
   - Он так и сказал - балушки? - этот голос был повыше.
   - Ну, так не сказал, а всё равно ж понятно...
   - На гарях надо искать, - третий голос, хрипловатый то ли от простуды, то ли от курева, не поймёшь. - Прошлый раз помните?
   - Перекалились гвозди, ломаются, - второй голос. - Это чем так строить, лучше вообще не браться, не простоит нисколько такая постройка... А что с карандашами?
   - Да та же канитель, - первый голос. - Газеты вон - и те кончаются.
   - А ты про это спрашивал? - третий голос.
   - Спрашивал... - у первого прозвучало недовольство. - И про это спрашивал, и про галстуки... - в голосе прорвалась открытая злость. - Ну что он скажет, что он даст, если к пахоте опять мамок наших вместо лошадей готовить приходится?! Да нас впристяжку... А-а-а... - и мальчишка выматерился.
   Они замолчали. Я лежал, весь обратившись в слух, как говорится - без преувеличения. Слышалось какое-то потрескиванье. Потом второй голос произнёс:
   - Ладно, что ж... Давайте посмотрим, что нам нужно.
   - Гвоздей, - это был четвёртый голос, тоже высокий, может, я его путал со вторым? Сколько же их там всё-таки? - Пять кило, не меньше.
   - Пять кило!!! - охнул первый, срываясь "на петуха". - Я два просил, и то Толий Толич меня послал! Пять кило!!!
   - Не меньше, - повторил четвёртый (или второй?) голос. - Иначе и мараться нечего.
   - Ладно, пять кило гвоздей, - второй голос (нет, всё-таки их четверо...) - Фантазировать так фантазировать. Дальше.
   - Дальше? - это был третий голос, сиплый. - Нужны карандаши. Я уж не говорю - цветные, пусть простые... Бумага нужна, тетради, линейки... Чернила.
   - Чернила!.. - охнул первый. - А луну с неба не надо?!
   - Не надо, - вроде бы усмехнулся третий. - А вот Лидии Алексеевне чего-ничего собрать надо. Она уж третий раз в обморок падает. Вчера опять. Я к ней, а она говорит - ничего-ничего, голова закружилась... А то я не вижу.
   - Соберём по ребятам, - решительно сказал второй голос. - А с этим-то что делать? Ведь ничего не получится хоть вот без гвоздей...
   - Я их тебе через жопу рожу? - огрызнулся первый.
   - Хватит ругаться, - попросил второй. - Думать надо.
   Я осторожно приподнял край тулупа и высунул нос и один глаз.
   В бане горели четыре лучинки, воткнутые в щели между брёвнами. От их колеблющегося, неровного - но довольно яркого, надо сказать! - света внутренность помещения приобрела вид разбойничьей берлоги времён Алексея Тишайшего. Персонажи, присутствовавшие в баньке, тоже в целом соответствовали антуражу.
   Их было всё-таки четверо (не подвёл меня слух...). Они сидели на банных лавках нижнего яруса и, как мне и показалось, были не старше моего, а размерами, пожалуй, помельче. На разбойников не на разбойников, а вот на заговорщиков они походили здорово.
   Правда, заговорщики в моём представлении всегда бывают изящно одеты. А тут об изяществе речь не шла. Я бы сказал, что она - речь - и об одежде шла... не очень.
   Коренастый белобрысый парень (я почему-то сразу решил, что басок принадлежит ему) держал на колене кепку, а одет был в какое-то пальто или что-то вроде - неприятного болотного цвета, перехваченное широким ремнём с блестящей пряжкой. Широкие штаны цвета не имели вообще, а ботинки - непонятно какие - были перепачканы грязью до полной потери формы.
   Тонколицый и довольно-таки длинноволосый (а вернее - просто нестриженый...) светло-русый мальчишка, державший в руках небольшую бумажку, на которой что-то было написано, носил потрескавшуюся, вытертую и совершенно обесцвеченную кожаную куртку (она была ему сильно велика), вроде бы галифе и сапоги - здоровые, размера 45-го - чьи подошвы были подвязаны верёвками.
   Третий - самый мелкий в компании - пацан, круглолицый и веснушчатый, был одет в того же неприятного цвета, что и у первого, куртку, перепоясанную, правда, верёвкой, штаны, похожие на спортивные, и тоже уделанные грязью ботинки. На голове у него сидела шапка - зимняя, с настороженно поднятым левым ухом.
   Четвёртый был стрижен наголо и эту стриженность прикрывал кепи чем-то знакомой мне формы и вида. До меня не сразу дошло, что это немецкая егерка, на которой я даже разглядел след от споротого орла. В куртке тоже опознавался немецкий же френч (и я сообразил, что диковинные пальто - просто перешитые шинели, тоже немецкие!), в штанах не опознавалось ничего, на ногах сидели лапти, размером больше похожие на ласты, крепившиеся к ноге сложной системой верёвочек.
   Ещё на лавке лежали две полевые сумки коричневой кожи.
   Видал я в своём времени бомжат. Видал, не так уж мало. Но такого одеяния и представить себе не мог даже в их исполнении.
   А ещё...
   Ну что ещё? Они были худые. Не такие, как Почтальон из Ленинграда (остался ли он жив?), но очень худые. Я такой худобы на своих ровесниках не видел (если опять исключить того же Почтальона.)
   И ещё - я не видел на своих ровесниках-современниках галстуков.
   Они были на всех четверых, повязанные на это тряпьё и отчётливо алые, как будто кусочки огня. Ощущение усиливалось светом лучинок, от которых краски оживали.
   Пока я рассматривал их, мальчишки молчали, как по заказу. Но, едва я окончил осмотр, как белобрысый вздохнул и сказал:
   - Насчёт гвоздей мы ничего не придумаем. Ни пять кило, ни три, ни один. Если только стащить. На станции. А?
   - Иди ты... - поморщился тонколицый.
   - Ну не для себя же...
   - Ага, ты ещё скажи - у немцев таскали, - сказал веснушчатый.
   И тут до меня дошло ещё одно. И он, и этот коренастый-белобрысый - они оба были не в ботинках. Это - перепачканное комьями грязи - были не ботинки. Это были их собственные ноги.
   Они оба были босиком.
   Там, на улице, было начало апреля. Там были серые лужи со снеговой кашей, ледяная грязь, от которой ноги стынут даже в кожаных ботинках-берцах.
   А они были босиком.
   Понимаете? Они были босиком - и рассуждали про какие-то гвозди, про чернила, про галстуки. Про то, как собрать какой-то Лидии Алексеевне еду.
   Твою мать.
   У меня зачесались кулаки, захотелось драться. Хотя некого было бить, да и не за что... Разве что хозяев того барахла, из которого перешили одёжку мальчишек? Но вряд ли эти хозяева живы, а если и живы - едва ли счастливы... Потом я на секунду представил, как босой иду по тому - по тому, что снаружи. Хотя бы сто метров. А сколько они прошли?
   И тогда я откинул тулуп, громко кашлянул и спустил ноги с полка.

* * *

   Так я познакомился с руководством пионерской дружины имени героев-панфиловцев. С начальником штаба дружины Сашкой Егоровым и его начальниками штабов отрядов - Генкой Смыком, Пашкой Дягилевым и Мишкой Осьминым.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"