Верещагин Олег Николаевич : другие произведения.

Князь

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками Юридические услуги. Круглосуточно
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    "Козляне же ножи резахуся с ними, совет же сотвориша изыти противу им на полки татарские и изшедше из града изсекоша пращи их и нападше на полки..."

Олег Верещагин

КНЯЗЬ

  
   Не печалься, мой друг...
   Мы погибли,
   Быть может, напрасно
   Отказавшись мельчить
   И играть с Пустотой
   В "что-почём"...
   Но я помню вершину холма...
   Ветку вишни в руке...
   И в лучах заходящего солнца -
   Тень от хрупкой фигурки с мечом.
   Мы погибли, мой друг,
   Я клянусь -
   это было прекрасно.

С.Калугин. Das Boot.

  

МЕСЯЦ ТРАВЕНЬ 6746 ГОДА ОТ СОТВОРЕНИЯ МИРА. (1.)

ПОГРАНИЧЬЕ ЧЕРНИГОВСКОГО КНЯЖЕСТВА.

1. Май 1238 года.

  
   Где-то в далёких краях лежит оно - Море.
   Говорят, когда пришли в те земли люди языка славянского и спросили у местных греков, что это есть такое, то услышали они в ответ: "Маре." И стали называть бескрайнюю водную гладь - то спокойную и ровную, хоть пешком иди, то бурную, вровень с небом своими волнами - морем.
   И слово то похоже на "мара" - мечта. Не мечта даже - наваждение недоброе.
   Князь Василько не раз видел во сне море. И каждый раз просыпался в тоске по неувиденному наяву. Сколько раз расспрашивал он видевших то море людей - и гостей, и дружинников: "Какое оно?!" Отвечали, но ответ не приносил удовлетворение, как не приносили его и рисунки в немногих бывших в городе книгах. Врезалось в память только странное: "Море - оно всегда шумит, даже когда тихое..."
   Сегодня ему опять снилось море. И, проснувшись, в те немногие мгновение, что отделяют сон от яви, сами не будучи ни тем, ни другим, князь обрадовался, что сейчас можно будет подойти к оконцу, распахнуть свинцовые ставенки в яркой разноцвети - и за ним увидеть море. Потому что шум остался и наяву.
   А потом мара ушла, и он понял, что шумит Орда.
   Она всегда шумела. Как море. Вот уж последние семь седьмиц почти. На ночь притихала - но всё равно оставался этот шум, ровный недобрый шум, в котором при желании можно было вычленить отдельные звуки и голоса, но делать этого не хотелось. К чему? И так ясно всё.
   Василько глубже забрался под одеяло из хорошо выделанной медвежьей шкуры. Там было темно и тепло. Словно в детстве ты спрятался вот так - и уверен, что никто тебя не найдёт, и слушаешь, притихнув и дрожа от восторга, смеха и сладкой жути, как мама ходит по спальне и бормочет озадаченно: "Да куда же он делся? Тут нет... а тут? И тут нет... и тут... а вот тут!!!" - и одеяло летит в сторону, и остаётся только восторженно визжать в маминых руках...
   Я что, и правда всё это помню? Или отец рассказывал?
   Он сердито откинул мех и прикусил губу. Стукнулся затылком о высокий резной оголовник. Это было наказанием за страх, заставивший его - мужчину и воина! - юркнуть под одеяло.
   Под одеялом не спрячешься...
   ...Ещё ему часто снилось, что он летает. Эти сны радовали и не оставляли по себе тоски, как сны о море. Если бы уметь летать на самом деле... и сейчас хотелось этого больше, чем когда бы то ни было, сейчас, когда сон о море обернулся Ордой въяви. Вспомнилось недавно читанное -
   Кукушка в Путивле кукует. И слышится плач на забрале.
   Княгиня в тоске простирает дрожащие руки к Каяле.
  
   Кукушка годы считает. Далёко, на поле на ратном
   Сквозь кости трава прорастает. И ржавчина ест меч булатный.
  
   Кукушка кукует, кукует...И слышно - рыдает княгиня:
   "Кукушка, отдай свои крылья! Мой милый в холодной могиле!
  
   Кукушка, умолкни, кукушка! Идёт по стене Ярославна:
   "Стрелой полечу по Дунаю! Утру я любимого раны!
  
   Кукушка, ты видишь - там ветер! Он стрелы несёт русским в лица!
   Не жить мне - одной в целом свете... Дождём бы над милым пролиться!
  
   Кукушка, зачем эта буря слепит глаза воинам лады?!
   Пусть в море летит, улетает, швыряет на волнах насады!
  
   Кукушка, зачем он умчался? Зачем позвала его битва?!
   Ковыль моё горе качает. И мне не поможет молитва...
  
   О Днепр, о великий, могучий, буруны - как белые кони!
   Вскипи ты волною гремучей, и князя умчи от погони!
  
   О Солнце, жестокое Солнце! Зачем ты так жарко пылаешь?!
   Калишь и шеломы, и брони, и маревом глаз застилаешь?!
  
   Кукушка... Ты слышишь, кукушка?! Прощались - отвага на лицах...
   Паду я на грудь дорогому, с ним жизнью хочу поделиться..."
   Кукушка в Путивле кукует. Нависли над речкой забрала.
   Молчит князь. Князь не отвечает. Далёко, далёко Каяла... (1.)
  
   1. "Плач Ярославны" из "Слова о Полку Игореве" в переложении автора рассказа.
  
   Но к чему об этом? Он не женщина и к чему бы он полетел прочь от своего города? Разве что - к стрыю Михаилу в Чернигов. Но чем поможет Михаил и... и цел ли тот Чернигов? А если Чернигова больше нет - то на что надеяться Козельску? На что надеяться малышу, в последнем отчаянном порыве поднимающим обеими руками подобранный тяжёлый меч над телом павшего отца-богатыря? (1.)
  
   1. Чернигов пока ещё цел. Он будет взят Батыем в ходе кампании 1239 / 40 г.г. Черниговский же князь Михаил единственный из русских князей бросит свою столицу и убежит спасаться в Венгрию.
  
   Он прислушался против воли. Орда шумела, шумела, шумела...
   ...Дед Мстислав погиб от ордынских клинков на Калке, когда впервые столкнулись русичи с грозой из Степи и... не поняли, что это - гроза. Во всех церквях сладко пели тогда, что неведомые поганые пришли - и ушли, и не вернутся больше. Люди верили, а его, Василько, и на свете тогда ещё не было, и деда не видел он.
   "А теперь погибну от тех же рук, что и дед. И отец."
   Он содрогнулся от этой мысли и с трудом подавил желание забиться под одеяло поглубже и в угол постели. Смерть во всём её ужасе выступила из темноты ночного угла, наискось через комнату от лампады - смерть, которой он, как думалось, уже научился не бояться. Потому что учили его не бояться смерти, сколько он себя помнил. И с начала года, с конца протальника (1.) он выходил на стены, когда бросалась Орда на новый приступ. И не боялся. И все видели, что он не боится.
  
   1. Март в те времена считался началом года и в северных краях назывался протальником (на юге - берёзозолом).
  
   Но сейчас его не видел никто. Только Смерть глядела липко и неотрывно, и колебался, отрывался от золотого фитилька, гаснул язычок пламени в лампадке - словно душа отлетала от тела...
   Вот так же метался огонёк, когда умирал три месяца назад привезённый двумя уцелевшими верными дружинниками с реки Воронежа, с поля проигранной битвы, отец. Василько просился с ним "бить Орду". Отец ускакал тогда без повеления черниговского - дружен был с пронским князем и, когда прослышал, что пошёл тот с князьями коломенским и муромским отбивать пришельцев от рязанских стен, поспешил с малой дружинкой на помощь. А Васильку в ответ на его просьбы сказал с улыбкой: "Вот коли не вернусь - князем будешь."
   Про это Василько тогда мимо ушей пропустил. А на отца обиделся чуть ли не до слёз. Разве тот сам не ходил в те же, что и у него, Василько, годы на половцев? Сколько раз сказывал.
   А потом привезли отца.
   А потом стал Василько князем Козельским.
   А что ещё потом будет - думать не хотелось.
   А Смерть знала - и не уходила, и не боялась лампады, и смотрела пустыми, сосущими, похожими на бездонные скользкие ямины-чарусьи, глазами...
   ...Сначала верилось - уйдёт Орда. Когда постряли их пороки в болотинах по берегам Жиздры и Угрузны (оправдали обе речки свои имена! (1.) ), когда трижды за три недели ходили степняки на приступ - чисто мухи по мёду, вся стена покатывалась от хохота! - и откатывались, едва дойдя до подножия холма, на котором стоял козельский кремль, оставляли в грязи десятки своих трупов - тогда верилось: уйдут, не могут не уйти.
  
   1. С юга Козельск огибала речка Жиздра (что примерно переводится, как "вспученно-грязная"), с востока - Другусна. Я склонен думать, что это искажённое слово "Угрузна", имевшее изначальное значение "топкая".
  
   Не ушли. Видно, крепко задело их непокорство козельчан. Не ушли, ещё и больше стало - стянул сюда Батыга как бы не все свои силы. Кому-то от того легче - те, кто сейчас за реками стоят у козельских холмов, не грабят, не жгут в других краях.
   Кому-то легче, а нам - смерть, подумал Василько. Не хочу. Пусть все умрут, только бы я жил, только бы... и, задохнувшись, крепко-крепко зажмурился, против воли моля Господа оборотить его птицей.
   Потому что сохнут болота по речным берегам. Скоро допьют Солнышко и Земля остатки весеннего разлива - и...
   Хмурый это был май. Словно и не весна. Никак не хотела уходить зима. И пусть бы подольше не уходила, пусть бы чернотно пучились вдоль речных берегов грязевые хляби. Ленивыми серыми валами ползла вода над завалами из деревьев, крутилась в омутах под берегами...
   Бухнуло в стену. Уже в который раз. Бухнуло, крякнули брёвна, аж отдалось тут, в тереме.
   Вот уж пятые сутки как достают стены ордынские пороки...
   - Господи!!! - вырвалось у Василько тоскливо. Он заметался в постели, потом вскочил и, почти прыгнув к иконам, рухнул, крестясь на колени - так, что им стало больно. - Господи, услышь меня! Помоги, Господи! Ну что тебе стоит?! Господи, страшно мне! Помоги, помоги, спаси! - молитвы не шли ни в ум, ни на язык, слова сыпались горохом из порванного куля - без толку, без смысла, потоком. А иконы смотрели из полутьмы, и лики их казались чёрными, кривляющимися в лампадном свете, и всё отчётливей хихикала, наклонялась сзади, поглаживала по дрожащим плечам ("...ну что ты, дурачок, трясись-не трясись, а скоро ко мне, сладенький мой...") - Смерть и пальцы её были цепкими и ледяными сквозь лён рубахи. - Пусссти... - процедил князь, и Смерть вроде бы отшагнула в сторону. Но не ушла...
   Молчат, доски крашеные, подумал Василько и, сам ужаснувшись своим мыслям, торопливо несколько раз перекрестился на иконы: "Господи, прости, Господи, не карай..."
   Теперь он просил не за себя. В тот миг представился ему весь город - его город, которым он так гордился, даже в мыслях не позволяя себе называть его "маленьким", а на деле - маленький, но населённый людьми. Представил себе этих людей - от стражников на расшатанных стенах до дружков-приятелей по тайным летним забавам, спящих сейчас на полатях, от беременной бабы до дядьки Сухмана в соседней зале сидящего на лавке. Это - люди, подумал он снова. Люди, Господи, не поленья. Мои люди, с меня и спрашивай!
   Что молчишь, Господи? Видишь ли сверху, как чёрным половодьем кипящего вара растекаются по твоей земле орды мерзости? Видишь след их горынычев - головни да трупьё, грязь да слёзы?! Видишь, так что молчишь?!
   - Что молчишь, Господи?! - тонко и яростно выкрикнул мальчик, рывком вставая с колен и стискивая кулаки. Сильней заметался огонёк лампадный. Василько мотнул спутанной гривой русых волос - взгляд зацепился за неясный красноватый блеск в междуоконье, и он обрадованно шагнул туда от икон. Смерть снова зашла со спины, хихикнула тишиной, потянулась - кожу меж лопаток стянуло.
   - Не боюсь тебя, стерво, - процедил князь, касаясь рукояти меча, висевшего крестовидной рукоятью вверх перед всем прочим доспехом, ладно устроенным на распялках. И огляделся с вызовом.
   И вздохнул. Он был опять один в привычной, знакомой спальне. Смерть убоялась сурового боевого железа, убоялась острой стали, дремлющей в красных с золотом ножнах, ушла куда-то на время.
   Князь тронул ладонью холодный металл чешуйчатого панцыря. Первый доспех Василько надел в семь лет. Уж как он был горд, хотя сейчас-то понимал, что был скорей смешон - так ему хотелось быть похожим на настоящего дружинника.
   Тот доспех уже давно был кому-то дарен (не помнилось даже - кому...). А этот, нынешний, служил князю уже второй год. Умело сделанный, он удобно и легко расставлялся при нужде к тому. Хотя и поножи, и наручи недавно пришлось хорошо переделывать, а под шлем уже хватало и одной прилбицы. Высокий, увенчанный яловцом и дополненный личиной по ромейскому, аж Первого Рима, образцу, шлем был черниговский, а всё прочее - местное, жили в Козельске хорошие мастера-бронники...
   ...Нет, ещё меч был не отсюда. И бог весть откуда вовсе. Дядька Сухман привёз - ещё когда он, Василько, в люльке лежал. Привёз и поперёк люльки и положил, никто и ахнуть не успел. Отцу говорили, чтоб гнал Сухмана за такое, да отец посмеялся - крепко верил своему воеводе, недаром после того велел Сухману быть дядькой княжичу...
   ...Как дядьку звали по-крещёному, Василько и не знал. Хотя как-то звали, наверное. Его-то ведь тоже звали не Василько - Василий. Сильное имя, "Владыка". А мало кто вспоминал это имя, да и самому князю, хоть и помалкивал он об этом, больше ложилось на душу "Василько". Мать говорила, что это из-за глаз так получилось: "У тебя не глаза - васильки полевые, ласковые да светлые, солнышком живы..." Он сердился, что он - девка, что ли? А в душе млел...
   Хорошо, что умерла мать. Каково бы ей сейчас было? Умереть - страшно. Но страшней умирать, рубясь на пороге своего дома и зная, что родные, беззащитные люди в нём за твоей спиной, когда упадёшь ты, станут добычей врагов. Нет. Не врагов. Нечисти нелюдской.
   Лучше уж пусть никого не будет в жизни, чтобы не болела душа за своё...
   ...а город? Он ли не свой и как быть с ним?! Кто защитит его, князь?!
   Меч выник из ножен, послушный руке. Василько поднял его и поставил напересёк слабому свету из оконца. Луны нет, да и тучи во всё небо лежат, но меч светился - светился голубовато и ярко, так, что вокруг клинка стояло сияние. Раньше не замечал за ним князь такого - а впервые заметил в ночь, что пришла за днём, когда облегла стены Орда. Князь повернули кисть - послушно описал клинок дугу, рождая за собою сияние, тихо прошуршал рассечённый воздух. Меч был лёгок в руке, хотя и длинён по-взрослому - когда первый раз взял его Василько в руку, так заопасался - тяжеленько будет. Нет, лёгок и послушен был узковатый меч, и широкая, плавно изогнутая к клинку, крестовина огнива не мешала его крутить хоть как... Василько нет-нет да и подумывал дать мечу имя и не раз приставал к дядьке, где тот взял меч и не было ли уже у того какого имени, но дядька отмалчивался. А назвать меч самому - Василько робел, в чём никому не признавался. Вот бы меч сказал, как звали его... ведь звали же как-то, не может такого статься, чтобы не было у него имени раньше... и любой дружинник знает, что мечи умеют говорить, как бы ни ворчали попы на такое...
   Скрипнула дверь - и по скрипу Василько понял: дядька. О ком подумал, тот и пришёл. То ли почуял, что не спит князь, то ли...
   - Тут я, дядька, - сказал Василько, не поворачиваясь и вдвинув меч в ножны. Ну встал князь, ну смотрит доспех.
   Первым подбежал, тихо, но увесисто пощёлкивая когтями по полу, пёс Василько - большой, похожий на волка, Белолоб. Он ночевал снаружи у порога, а теперь сунулся под руку, буркнул грудью, чуя, что творится в душе у самого главного на свете человека - мол, кто обидел, хозяин? Рррразорррву! Князь с удовольствием запустил пальцы в густющую, кожи не достать, шерсть на мощном загривке. К чему Библия не говорит про собак иначе, как ругательством? "Пёс," - то не похвала ли верности, смелости, да и красоте с умом?
   Подумал об этом князь - и повернулся наконец.
   Дядька подошёл, постукивая высокими каблуками о доски пола (ковёр лежал только у кровати, дорогонько было бы весь пол коврами-то устилать...). Сказал:
   - Меряне пришли. Охотники двое. Ты давай-ка оденься, поди послушай их, да и сделай, как скажут.
   - Послушаю, - кивнул Василько.
   И больше ничего не добавил.

* * *

   Мерян и правда было двое. Беловолосые (шапки они сдёрнули сразу, только лишь Василько вошёл в залу), курносые, добротно, но по-деловому одетые. Один старший, со светлой бородкой, другой младший... то есть, молодой, лет самого князя. Оба молча, с почтительным достоинством, ждали, пока Василько, кинув полу плаща себе на колени, не сядет на княжий стол.
   Ноги не доставали пола, и Василько привычно утвердил их на скамеечке, которую тут же пододвинул Сухман. Пододвинул - и остался стоять за правым плечом князя, положив руку на рукоять меча. Белолоб сел - каменной статуей - слева у ноги, внимательно посматривая на ночных гостей янтарными глазами. Князь про себя досадливо подумал, как ему надоела эта скамеечка и скорей бы уже... а потом усмехнулся - нет, не дорасти тебе... Улыбка появилась на его лице и, видимо, старший из мерян понял её как поощрение - ну, говори уже! Он ещё раз поклонился и начал ломать рускую речь - впрочем, понять было легко, а Василько не раз слышал, как говорят меряне и даже сам знал полсотни слов.
   - Княс Вассили, топпра ноч. Мы оккотник. Мы снаем тропа. Там нет польшой вота. Никкто не снаетт, мы - снаем. Мнокко люд - врак услышитт. Но тикко идти трое - не услышитт. Мы вести теппя. Ты уккотить. Твой оттес и тет пыл короччи княс. Мы помоч.
   Дядька Сухман кивал. И, когда Василько, уловив эти кивки краем глаза, бросил на него гневный взгляд, кивнул снова - резко, быстро:
   - Уходи, князь. Меряне спрячут. А там, случится, и за нас отомстишь.
   Теперь уже меряне закивали - оба. Но князь заметил, что младший кивнул как-то неохотно и всего один раз. А в светлых раскосых глазах мелькнуло...
   ...презрение?!
   ...Вот она, милость божья. Ответ на просьбу дать крылья для бегства. Снизошёл Господь до раба своего Василия.
   Что ж...
   - Вот что я скажу вам, люди добрые... - медленно начал Василько и сглотнул от болезненного бешеного восторга, вдруг заполнившего всё его существо. - А потом и тебе, дядька... Слушайте, один раз говорить буду... Вам, люди мерянские, от меня - низкий поклон и благодарность вечная, что, себя не жалея, не побоявшись, пришли сюда, чтобы меня спасти. Теперь идите по городу, соберите баб, у кого дети грудные да малые совсем. Я пошлю человека, вам покажут. Уведите их. Их немного, десятка два. Уведёте? - и, не дожидаясь ответа, повернулся к дядьке. - А теперь ты меня слушай, дядька. Попробуешь силой меня отослать - враг ты мне, дядька. Всё забуду, что меж нами было. Меч на тебя подниму. А уговором ты меня не уговоришь. И на том весь мой сказ и слово моё княжье. И не смел чтобы ходить ко мне больше с таким. Понял ли?! - Сухман угрюмо молчал и Василько молча и резко вскинул брови.
   - Понял, княже, - нехотя буркнул дядька.
   - Тогда пошли с добрыми людьми кого - пооборотистей да побыстрей. А я досыпать отправлюсь.
   И он поднялся со стола, намотав плащ на локоть и улыбнувшись мерянам.

* * *

   Боярин Никифор, которого чаще звали Сухманом, ещё долго стоял у дальних ворот. Они выводили на Новгородский Тракт, которым редко кто пользовался. Но Сухман изощрённым слухом учуял - меряне сошли с тракта сразу, как растаяли в густой, вязкой предрассветной тьме. Уйдут и людей уведут, они тут все тропинки знают - вон, никто из стражи и не понял, как и откуда выросли они перед воротами... Сейчас он не слышал никого - даже той бабы, которая завсхлипывала, запричитала вдруг, не желая расставаться со старшим сыном и мужем. Муж хотел её приветить кулаком, но, подняв руку, замер, уронил кулак бессильно и сказал сипло:
   - Молчком иди, дура. Молчком, поняла?
   И та замолкла, закивала, глядя больными глазами. Старший сын - ровесник Василька - добавил:
   - Ты иди, мамка. Савку береги. Ты иди...
   ... - Затворять, боярин?
   Сухман посмотрел на стражника. Тот кашлянул, переступил с ноги на ногу и повторил робко:
   - Затворять ли, говорю?
   - Небось думаешь, почему всех не вывели? - зло спросил Сухман. Стражник отодвинулся, помотал головой:
   - И не думаю я вввовсе ничего такого...
   - Вот почему, - кивнул воевода в темноту. Там послышались иные звуки - ехали двое верхами. Один за другим - одно название, что "тракт", двое в ряд не проедут... хотя днями уже высохнет всё обочь, подходи к стене, к воротам хоть тут, хоть там... Остановились - в полуперестреле, там, где тракт был спешно перекопан двумя рвами - и стояли. Ждали. Слушали. Сухман их не видел, но знал, что они там. Знал и то, кто они. Знал и то, зачем они слушают - и напрягся, ожидая визгливого окрика, свиста первой стрелы...
   Но было тихо. Лишь потом зашлёпали по мокрой земле копыта.
   Обратно.
   - Понимаю я, - сказал стражник, чавкнул лаптями. А чем ещё? Дружинников-то - два десятка, подумал Сухман и ужаснулся малости этого. В Козельске их никогда много и не было. А каждые двое из трёх сгинули под Рязанью с князем... с прежним князем. Хорошо ещё, оборужиться удалось ладно. Всем, даже селянам, что сюда добежать успели... И запас был, и времени хватило - и косы переставить, и наковать много чего...
   А не все добежали. Одна была надежда - много кто спрятаться успел, хоть и у тех же мерян. Надеялся Сухман на то, потому что две седьмицы назад, когда устроили ордынцы потеху на виду у стен, народу там было мало. С полсотни всего, может - немногим больше... десяток баб с грудными детьми, остальные - ребятишки малые...
   Стражник ещё что-то сказал, но Сухман уже не слышал его, невидящими глазами вновь глядя в тихую темноту...
   ... - Ма-маааа! Ма-моч-к...
   Крик обрывается. Догнавший со всех ног бежавшего по кромке разлива мальчишку ордынец - немногим старше - проскакал мимо, на конском разлёте наклонился с седла и ударил спереди дубинкой в лоб, загарцевал гордо, вскидывая своё "оружие". И оборвался крик, прорезавший было остальные - кричали все, мечась по берегу... и снова взвился ещё один последний крик, вновь глуша прочие...
   А подальше галдели - азартно, одобрительно - взрослые ордынцы. Кричали что-то своим детям и младшим братьям, для которых таким щедрым на выучку оказался этот поход. В бой их пускать рано. А так - чего бы не повеселиться и руку не набить...
   - Дядька Сухман, выйдем за стены.
   Пальцы у князя - словно тонкие стальные прутья. Даже через кольчугу, через поддоспешник - давят.
   - Дядька Сухман, мочи нет глядеть. Выйдем.
   Подхватили бабу арканами - ловко, прямо на бегу, двое да за две ноги - и поскакали... в разные стороны. Покатился прочь заходящийся писком живой комочек - и прямо под копыта игриво затанцевавшей на нём послушной хозяйской руке гривастой лошадке...
   - Дядька... Сухман...
   - Нельзя, княже. Сомнут сразу.
   А голос - как и не свой. Будто со стороны слышишь...
   ...Один из мальчишек присел на корточки, пропустил мимо замахнувшегося ордынского зверёныша - и сам как рысёнок прыгнул вслед и вперёд, оседлал круп, вцепился зубами в шею вражонка, вклещился пальцами в глаза - и новый визг повис над берегом. А мальчишка сбросил ослабевшего, выронившего дубинку врага с седла, рухнул сверху и начал в слепом остервенении бить кулаками - левой, правой...
   Спешились махом ещё четверо не то пятеро. Навалились, растянули за руки и ноги. И один - постарше прочих - встав коленом на спину вырывающего мальчонки, взялся руками за голову и, с торжествующим оскалом глядя в сторону крепостных онемевших стен, стал медленно ломать ему хребет.
   Всё...
   ...Пока делалось это (и не разверзалось небо, и не рассаживалась с криком мать сыра земля!) - две бабы, волоча за руки троих детишек - и ещё двух на руках! - бросились в разлив и, поспешая изо всех сил, поползли-побежали к стенам. И кричала одна:
   - Родненькие, спасите! Родненькие!
   Они много пробежали - растерялись ордынцы, не сразу стрелять начали, а потом сперва мазали, раз, и другой, и третий... Лишь на полпути стрелы достали всех - одного за другим, только последний из мальчишек, надсаживаясь, тащил за руку мёртвую женщину, крутил головой и вскрикивал:
   - Мамка, встань! Бежим, мамка! Глянь, близко уже! Мамка, встань! Бежим!
   Тут его и достала стрела - в горло. Но ещё тащил он мёртвую женщину, ещё миг или два - тащил...
   ... - Затворяй, - сказал Сухман. - Да глядите получше.
   - Понимаем, - готовно откликнулся стражник - уже из темноты, воевода уходил прочь, не оглядываясь.
   Пусто было на улицах. Пусто, тихо - самый сонный час, лишь на стенах вокруг посадов перекликались сторожа, и перекличка их в ночи летела по кругам. А кремль впереди стоял уж вовсе тихий, тёмный, только на стенах горели тут и там факела.
   Сапоги боярина мокро простучали по грязи всхода. Соболиные ворота были открыты, но Сухман знал: два удара стоящими в ожидании молотами - и сокрушающей лавиной брёвен покатится навстречу врагу прочный крутой всход, ещё два - и рухнут вниз, прочно заваливая проход, сложенные на полу надвратной башни глыбы... Тут стояли дружинники - всегда четверо, двое - в воротах, двое - на башне. Ещё четверо - на другом конце кремля, на Покойницких воротах. Ещё двое обходили стены. И второй десяток отдыхал внутри, чтобы по свету сменить соратников.
   И так уже много дней... Хорошо ещё, что не было нехватки в воде и хватало еды. Хоть и были той едой спешно смолотое или разваренное зерно - да конина. Чего получше да повкусней - никто уже давно не видел... ну да не до жиру. Вот только коней жалко...
   Молча раздвинулись щиты - и сразу со всех сторон поднялись, стиснули стены хором. Устроенные хитро - так, чтобы тот, кто идёт от ворот, всегда был под обстрелом, а тот, кто отступает внутрь - мог найти укрытие и стрелять на каждом шагу. На деле же кремль был невелик и сейчас казался вовсе пустынным.
   У самого входа в свои покои Сухман остановился и вскинул голову. Снаружи взвыло, грохнули огромные бубны - но не зовуще, а приветственно. Факела на дальней стене посада - там, откуда он только что пришёл - сгрудились в одном месте, трепеща. Да нет, это не ночной штурм. Это не иначе как подошли в Орду последние отряды.
   Все тут собрались, вся зверятина, зло веселея, подумал боярин. Вся стая прибежала. Ну и добро. То-то им победа будет - тридцатью тысячами взяли город, где всего народу, от к лавке тянущихся до на лавке лежащих, в двадцать раз меньше...
   ...а может, отобьёмся? Может, и не будет им никакой победы?..
   ...Дудка спал на лавке в сенях. Хотел Сухман приветить его пинком - да как-то враз раздумал. До того ли? И откуда было холопу Дудке знать, когда и каким вернётся господин?
   Пусть спит. Не в последний раз ли?
   В горнице было полутемно, лишь лампада в красном углу горела и замахала огоньком вошедшему боярину. А он швырнул шапку о стену так, что она бухнула камнем и, отстегнув плащ у плеча, прошёлся накрест по горнице, стискивая кулаки. Поставил к стене непривычно, не по обычаю длинный меч - старшего брата подаренного когда-то младенцу-княжичу. Попытался вспомнить тот яркий, сияющий день, день Тайны, когда в руки его были вложены эти клинки, но Свет того странного дня не возвращался, не шёл на ум. Он снова ударил в стену - уже кулаком, правым. На иконы не смотрел - что на них смотреть? - но поневоле взгляд сам собою падал ниже, в тот же красный угол, и тогда мнился там золотой и серебряный отблеск.
   И тогда перехватывало дыхание, хрипом невольно вырывалось первое слово вопроса... и тут же обрывал сам себя Сухман. Наконец, отмеряв несчитанное число шагов по прочному, не отвечавшему на удары сапог ни единым скрипом, полу, боярин тяжело присел на край лавки. Словно через силу, забрался за вышитый ворот и, словно душу из себя вырывал, натужно извлёк наружу крестик на простом кожаном ремешке.
   Не один золотой крестик дорогой византийской работы был на том ремешке. Соседствовало с ним маленькое серебряное Громовое Колесо - истёртое, но от того ещё более ясное, оно поймало слабый свет лампады и отбросило всеми своими концами зловещие алые огни. Будто вспыхнули на ладони боярина сразу несколько пожаров...
   Скажи, почему так, подумал Сухман. Ты скажи. Ответь, что это - месть за то, что наши прадеды отступились от тебя? Но разве отступились те, кто живёт здесь? И он, боярин Никифор - разве отступился?
   Отступился, насмешливо подсказала полутьма сзади-сбоку, из угла - левого у двери. Двоевером хотел ты прожить, Сухман-Никифор, как отец и дед твой жили. Хуже полных отступников жили. И на Муром дед твой с князем Святославом Ольговичем, в Николая перекинувшимся, ходил, примучить муромчан за то, что не так верили. Ни с чем вернулся, помнится... и в лесном капище волхву каялся за тот поход. Посмеялся волхв, говорят. Капище и сейчас стоит, и волхв там тот же... вот бы поговорить напоследок! Чтобы хоть понять, за что такая беда...
   Но Перун не мстителен. Грозен и безжалостен бывает - но мстить вот так?! Не верится... да и чьими руками та месть?! Нечисти, нелюди поганой...
   Боярин сжал кулак - огни погасли, но казалось ему, что держит он в том кулаке уголь. И долго сидел так, без мыслей, не слушая, не видя. Потом поднялся, твёрдо ступая, подошёл к красному углу. Разогнул золотое колечко-подвес, поддев ногтями, снял крест со шнурка и положил его под икону - над лампадой. Посмотрел в большие чёрные глаза, глядевшие с грозной укоризной.
   И. усмехнувшись, бережно убрал за ворот серебряный оберег.

* * *

   В храме душно и полутемно.
   Пристенная (мало кто и помнит её истинной название - Борисоглебская) церковь, меньшая из двух церквей Козельска, хоть и старшая по времени постройки против второй, Святоданиловской - гулка и пуста, как речи фарисеевы. Только поп Аристарх, прозванный Калиткой, мелькал то тут, то там, от стены к стене.
   И страшны, богохульны были слова его, гудевшие в огненно-тёмном нутре церкви...
   - Ужо тебе, Господи! - грозил поп Калитка пудовым кулачищем иконам. Метался у иконостаса, развевалась ряса, едва не гася свечи, колебля огоньки лампад, и казалось - лики на иконах кривятся, то ли в насмешке, то ли от боли... - Ты зачем сюда их допустил?! - выкрикивал поп, подскакивая вблизь, остервенело дыша прямо в лицо Господа. - Ужо будет тебе! Дом твой пожгут, тебя изрубят! - рванул бороду, застонал: - Гос-по-диии... что плету... тебе - меч за ничто, ты бесплотен здесь, на земле, тебя любая икона за дом, а нас... нам за что безумие сие?! Детям и старикам, бабам и девам - за что?! Не за себя прошу, убей меня хоть сей час, а... им?! Где им укрытие найти, в какую икону спрятаться?! Защити, Господи! Или и вовсе... - поп отшатнулся, глаза расширились, подёрнулись чёрным масляным огнём. - Или и нет тебя?! Господи!!!
   Поп рухнул на пол всем своим могучим телом и затрясся в рыданиях.
   Тихо было в храме. Только слышно и здесь, как гудела за стенами Орда.
   Всё ещё всхлипывая, как малый ребёнок, поп сел на полу. Утёр ручищей слёзы, хмуро посмотрел на иконостас. Вздохнул укоризненно, снова провёл по лицу ладонью, вроде как будто не слёзы утирая, а что-то снимая с него - невидимое, но прочное.
   А ведь не тронут меня поганые, подумал он просветлённо. И сам удивился, что только сейчас так ясно пришла ему в голову эта мысль - ведь знал-то он об этом с самого начала осады и ранее того!
   Знал. Да думать не хотел о том...
   ... Орда - то кара господня. Противиться ей - грех и гордыня. Так и сказано было в грамотке, что ещё зимой привёз из Чернигова от епископа Порфирия испуганный молодой монашек. Глядя в сторону и дёргая кадыком, словно всё пил что-то, пил что-то гадостное, пил - и не мог проглотить, признался он козельским попам, что такие грамотки ему и ещё троим велено доставить во все церкви земли Черниговской. И велено от епископа священникам те слова читать молитвенно в церквах, в чин включив. А басурманской напасти не бояться - защитит Господь своих пастырей, и в том слово епископское крепко. И иных истинно верующих защитит.
   А прочих покарает смертно рукою войска Иоаннова, ибо и есть неведомо-невнятный царь Батыга на деле - Пресвитер Иоанн, защита истинного христианства и опора его в изверившемся, облатынившемся и опоганившемся мире (1.).
  
   1. Автор не преувеличивает. Уже в начале XIX века константинопольский патриарх Анфим III заявил: "Провидение избрало владычество Османов для замещения поколебавшейся в православии Византийской Империи как защиту против западной ереси." От этого высказывания несло бы откровенным безумием, если бы подобная традиция - предавать свою "паству" в руки дикарей, лишь бы сохранить "святость веры" - для православия не была именно что традицией. Плевать на то, что османы были убийцами, варварами, педерастами и педофилами, что они резали детей и женщин, как кур, что они кандалами повисли на руках и умах целых народов - зато наши замшелые догмы останутся при нас!!! Византийская церковь - как раньше "русская" в руки ордынцев - спокойно предала свой народ в руки османов и получила за это - тоже как "русская" от ордынцев! - кучу плюшек. Никто не может припомнить такого циничного и массового предательства со стороны католиков; именно поэтому их священники от врагов с Востока пощады не ждали и не дожидались... И про Пресвитера Иоанна правда. Православная церковь сперва старательно делала вид, будто ничего ни о каких ордынцах не знает - даже после Калки!!! - а потом вдруг начала твердить о том, что это движется карать безбожников святое войско библейского царя Иоанна, держава которого якобы находилась где-то на востоке Азии. Слова о "каре божьей" раздавались в церквях в буквальном смысле слова уже когда на их папертях ордынцы насиловали девушек и ловили на копья младенцев... А самое интересное, что уже в наши дни церковь продолжает ту же политику - противопоставляя "традиционную для русских дружбу с мусульманами" "нечестивым отношениям" с "безбожной Гейропкой"". При том, что у наших "традиционных друзей" - руки по плечи в пролитой в 90-е годы (да и сейчас вполне себе проливаемой тут и там!) русской крови.
  
   Так читал поп Аристарх. И поп Аципофеодор. Читали в обоих церквах козельских с черниговской грамотки. Не боясь читали - власти земной не достигнуть власти небесной, да и не о том думал тогда юный князь, только-только потерявший отца. Читали. И язык не отсох, и гортань не выгнила...
   "Ангельский на себе имея образ, а блудной нрав; святительский имея на себе сан, а обычаем похабен!" (1.) - ой не о тебе ли сказано, Калитка-Аристарх? Или, может, и вправду не о тебе, а об епис... (2.)
  
   1. "Моление Даниила Заточника".
   2. Епископ Чернигова Порфирий будет одним из немногих уцелевших в дотла разорённом ордынцами городе. И такое "чудесное спасение" служителей церкви во время адского, со всеми признаками геноцида, нашествия будет не исключением - правилом. Что порождает множество вопросов...
  
   - Господи! - вырвалось у неистово закрестившегося попа. - Об чём думаю?! О том ли думать надо?!
   Где они - козельчане?! Отчего сейчас, вот сей миг - не в церкви?! Не в Храме Божьем?! А оттого, что у каждого у них дома - свой храм, капище бесовское. На одной положке в красном углу рядом - иконы святые да идолы богомерзкие. И молятся сейчас в каждом доме старики и старухи, иконы те ликами к стене повернув, на рожи бесовские с надеждою глядя... так, может, и прав был епископ Порфирий?! Слово не берёт - страх смертный вразумит!
   Но схватило за душу недавнее...
   - Жаворлёнки, прилетите,
   Студёну зиму унесите,
   Тёплу весну принесите:
   Зима нам надоела,
   Весь хлеб у нас поела!
   Мальчишки несутся по улице мимо церкви. Закликают жаворлёнков, зовут Весну-Красну. Высоко над соломенными головами - печёные из прибережённой в осаду муки птички-жаворлёнки на длинных шестах - головки с хохолками дыбом подняты, клювики раскрыты, крылышки врозь, на воздух опираются, кажется - вот-вот и сами мальчишки взлетят следом...
   Несутся мальчишки - и в их голосах, старающихся перекричать, перекликать друг друга, тонет, как ком грязи в чистой журчащей воде, гул Орды за стенами...
   - Ой ты, жаворлёнок, ты, ранняя пташка,
   Ой, что так рано с Вырия вышел?
   Не сам вышел, Дажьбог меня выслал
   С правой рученьки, и ключик дал:
   С правой рученьки - лето отмыкать,
   С левой рученьки - зиму замыкать!
   И прыгает кто-то из них - босиком по последнему чернеющему снегу, как положено! - к дому, и бросает, стараясь подскочить повыше и метнуть посильней, через конёк старательно наготовленные заранее, до поры сжимаемые в потном от напряжения кулаке сорок щепочек - чтоб все перелетели, чтоб весна пришла... (правая рука Калитки собою сама стиснулась, пальцы вспомнили те щепочки, что метал тьмищу лет назад малой Лутка - не Аристарх, да и не Калитка...). А к вечеру радостный гул пойдёт по улицам - счастливцы-засевальники будут в каждой семье. Иной раз - такой же мальчишка, красный от растерянности, от торжества, от гордости, покажет старшему в семье монетку на ладони, доставшуюся в печёном жаворлёнке... Первым он выйдет в поле, первым бросит во вспаханную землю первую горсть зерна...
   Ан не быть этот год пахоте, не быть севу. Втуне пропадёт монетка, а то и приберёт её с порубленного ребячьего тела и кинет в бездонный, ненасытный кошель жадный узкоглазый бусурманин...
   Порфирий, епископ славного Чернигова, того ли ты хотел?! Вправду - того?! Их - убить?! За что?! За жаворлёнков?! За радость - убить?! Ведь так оно и выходит - бесовский обычай, Дажьбога-то поминать, беса сущего... так и в огонь его... с детишками, и с мамками их, и с неумело улыбающимися труднями-отцами?! Да как же так, Господи?!
   - Вразумииии.... Помогииии... - застонал Калитка. Душа рвалась надвое - и с ужасом понимал поп, что нет оправданий Порфирию и словам его, пусты они перед обычным весёлым криком, с которым мальчишки на углу за церковью играют в лапту, играют, радуясь весне, словно и не ведая, что осада идёт и что пришёл, может статься, последний день их коротких, глупых, радостных жизней. И ему, попу Калитке, нет оправдания... - За чтоооо?! - прохрипел поп - в рык перешёл стон. - Их - за чтооооо?! Или таково милосердие твоё, владыка?! Чьи слова изблевал ты с уст своих, когда говорил - пусть умрут неверы и недоверки, то Богу в радость, выжившие же - крепче в вере будут?! Ссссссатанааа!!! Сатана ты, владыко! Удушить бы тебя за детишек тех, за баб, за всех козельчан, что живы ныне, умрут завтра! - и воздел к куполу храма страшные, ставшие похожими на когтистые лапы чудовища, ручищи... но сник, постанывая: - Иль самому удавиться... мочи нету, нету...
   ...Поп Святоданиловской церкви Аципофеодор не выдержал пытки медленным страхом и неотвязными думами - бежал, бросив жену с детьми, бежал глухой ночью ещё в конце лютеня (1.) - так, что сперва и следа не нашли. Только околью завернувший в Козельск по пути в Великий Новгород тевтонский рыцарь Иоганн Клаус фонШтауффенберг (2.) сказал, что видел где-то на лесной дороге, уводившей к тому же Новгороду, опрокинутые сани и кровавые следы на снегу - будто разорвали волки двух коней и - человека в рясе, остатки которой тевтонец тоже нашёл. Видно то и был Аципофеодор - и Калитка особъ о нём и не пожалел тогда. Сказано же было: на месте сиди, чин правь, и всё будет добром да путём. Нет - бросился волкам в зубы...
  
   1. Февраля.
   2. Герой очень неплохой книги Г.Фёдорова "Игнач-крест".
  
   Тогда он ещё так думал - про то, что сидеть надо да молитвы читать. Это потом сделалось такое тошным. И что ни дальше - то тошней. А после первого отбитого натиска совсем позабыл поп Калитка про черниговские молитвы.
   Забыл и начал пить вовсе уж неумеренно...
   ...А ведь и правда не тронут меня поганые, с ужасом подумал Калитка. Накрепко зажмурил глаза - и представил себе пожжёный Козельск. И каркающих глумливо воронов на нагих трупах. И глядящие на него отовсюду белые, с холодным дождём в глазах, лица своих прихожан и земляков. И запах сырой гари. И - тишину, тишину одного общего гроба.
   И себя. Единого живого среди мёртвой людской немоты, среди вязкого вороньего карканья.
   Себя - живого в том гробу.
   Волосы шевельнулись на голове у попа.
   Нет, убьют, не пощадят, подумал он, тяжело дыша. Не о себе подумал - о том "мы", что и было Козельском. Его убьют. Его не пощадят. И кому это нужно - остаться живым маленьким кровавым ошмётком этого "мы", когда умрёт всё тело?! Как себя оторвать от улиц этих и рек, от полей за стеной и болотины у леса, ото всех грешных и живых ныне ещё людей, которых он знал? Да и зачем отрывать? Ради блядина сына, епископа черниговского, ради бреда его безумного, богомерзкого?!
   И зачем жить на свете, коли ничего этого не станет? Ни лапты, ни жаворлёнков, ни баб у реки, ни мужиков в поле, ни зорьки над лугами заречными? И что это будет за свет? Что за свет такой - из тьмы кровавой, кромешной?
   Ужас прошёл. Поп открыл глаза, моргнул, словно пробуждаясь после кошмарного сна. И... улыбнулся сквозь бороду.
   - Ну и быть по сему, - сказал он в пустоту храма, легко поднимаясь на ноги...
   ...За боковой калиткой, среди пустых и полупустых сосудов с бражкой (за то и звали попа "Калиткой", что дары бражные ему тут безгрешно оставляли прихожане - и не в руки передавалось, и не из рук бралось, и не видел никто ничего...), стояла пальца-ослоп, вязовый дрын с толстым широким концом, накрест окованным стальными полосами.
   Калитка поцеловал стальной крест и, закинув ослоп на плечо, тяжело зашагал по грязи в ночь - прочь от храма.
   Оправдания нет. Так хоть искупление будет.

* * *

   Пороки били весь день. И в ночи продолжали бить. И стены посада уже не крякали, словно могучий боец, пропустивший удар - по-бабьи да по-детски взвизгивали и пищали под камнями. Только детинец держался - да и редко долетали до него каменные глыбины в пол-человеческого роста.
   Василько с дядькой Сухманом да парой дружинников весь день ходил по стенам - и в кремле и в посаде - и по улицам. Улыбался, говорил что-то то одному, то другому из встреченных на улице. Люди кланялись князю, улыбались тоже. Смотрели недолго вслед летящему за узкими острыми плечами багряному плащу - и возвращались к обыденным, простым делам, словно и не было размеренного буханья камней и тяжкого стона стен.
   Дитё покормить. Забор поправить. Двор убрать. Скотине - какая ни на есть - вынести поесть что ни то. Сносить подточить топор, расклинить его попрочней, подстругать самому простенькие вилы. Одёжу проверить. Засов посмотреть. Паужинать за столом - как будто и нет ничего небывалого. Переброситься словом - ежели мужик - а то и потрещать по-сорочьи, ежели баба - о том и другом с соседями. Взмахнуть пальцами, подняв голову на кресты - и, проверяя дома подпол, прошептать: "Обереги, дедушко, суседушко... ухорони, если что..." - не о себе, о жене своей да детях младших. Старший вон - пращ свой проверяет. Сколько горшков соседских им переколотил, сколько дран был за это - а теперь, глядишь, и не промахнётся, ежели придётся...
   ...а видно придётся. Репу в подклети перебрать в сухом, холодном песке - не вянет ли, хватит ли до нового урожая? Должно хватить... а капусты квашеной мало, и купить не на что - не обциножеть бы...
   И бухали камни.
   И кричала стена.
   И шёл, катился к закату, пасмурный, с низким небом, холодный не по времени день...
   ...Поп Калитка весь день просидел обок Новгородских ворот. Люди подходили, просили благословения. Исповедовались тут же - и отпускал поп грехи каждому. А остальное время - сидел, поглядывал в небо, тихий и трезвый. Медленно улыбался чему-то.
   Ослоп стоял рядом, как не его.
   - Думаешь, тут пробьют, отче? - спросил его молодой дружинник, заступивший на свой срок к воротам.
   - А где ещё? - спросил Калитка. - Вон, все свои изделия диавольские сюда стянули, нигде больше и нету. Да и не пролезут они другой стороной в полной силе. А тут подсохло, гляди сам... Туууут будут, - и снова улыбнулся. Дружинник передёрнул плечами - в последний миг скрыл эту судорогу под простым пожиманием: мол, удивляюсь. Нельзя дружиннику страх показывать. Даже если нету мочи - не бояться.
   Другой дружинник - длинноусый, безбородый, со шрамом через правую щёку - спросил серьёзно:
   - Давно узнать хотел, отче - а вот бабы в раю есть? Или все в аду собрались, нечисти тамошней на страх? Я ведь чего спрашиваю - чтоб не прогадать, значит...
   - А скоро узнаем, сыне, - спокойно ответил поп. - У вас там паужинать есть чем? Со вчерашнего вечера брюхо пустое...
   ...Витязь в серебряном и голубом, чьи глаза сияли зеленью, стоял у окна. И лишь чуть покосился, когда Василько подошёл и встал рядом, доставая тому витязю макушкой едва до локтя. Холодноватое спокойное сияние обняло Василько, и в том сиянии растаял страх, не оставлявший князя даже во сне.
   - Ты мой меч? - спросил князь тихо, потому что понял: это и в самом деле так.
   - Ты не будешь больше бояться, - ответил витязь звонким, но сильным голосом. И, повернув к мальчику-князю прекрасное лицо, улыбнулся. - Достойная рука будет держать меня в этом бою, а имя мне...
   ...Князь спал, широко разбросав руки - поверх одеяла. И улыбался во сне.
   Сухман стиснул кулаки. Хрустнула ручка светца, заметался огонёк - и он поспешил разжать пальцы.
   Скоро будет лето...
   ..."Смотри, дядька, как я умею!"
   Василько переворачивается вниз головой, мелькают пятки - и только медленные круги на воде. И уже беспокоиться начинаешь, когда вдруг сбоку под корнями ветлы выныривает, отфыркиваясь и мотая облипшими волосами, мокрая, улыбающаяся во весь рот рожица.
   "А там раки под берегом! Сидят, усами шевелят - во!"
   Не раки, а заморские звери морские крабы получаются, как на такой размах поглядишь...
   ...Не искупаться ему больше в реке. И мокро на щеках у его сурового дядьки.
   Оба сына погибли - старший в краткой рубке с новгородцами, младшего нашла стрела в мордовской засаде за Вороной-рекой. Жена не снесла смерти второго, любимого - слегла и не встала, хоть и ездил боярин Никифор в Чернигов за лекарем, хоть и привёз его, и лечил тот за совесть, не за страх.
   А вот чудно - и жену, и сыновей любил Сухман. Но не плакал над ними. А тут...
   Старею, что ли?
   Будет ли он - мир, в котором можно суметь просто жить? В котором можно будет показать вот такому Васильку море, которым грезит он и тех крабов среди камней в зелёных водорослях? Или не может быть такого мира, и вечно будут ухать в стены городов пороки, и вечно будет литься кровь, и вечно будут люди терять тех, кого любят?!
   Спросить бы о том у боярина Евпатия Рязанского. С ним только и поговорить о таком было можно... да где он - Евпатий? Сгинул в неведомой схватке за свою Рязань. Или, может, уцелел и прибился к тому молодцу, Коловрат прозвищем, что, слышно, ещё месяц после гибели Рязани терзал Орду, как обезумевший от ярости волк-одиночка - вдесятеро более сильного врага.
   И тоже погиб. (1.)
  
   1. Сухман не может знать, что рязанский боярин Евпатий и сражавшийся против ордынцев загадочный для него Коловрат - одно и то же лицо. Я считаю, что прозвище "Коловрат" ("Страж Врат" и одновременно - диалектное название священной для русичей свастики) Евпатий принял после гибели родного города как символ непримиримости к врагу.
  
   Останутся ли люди на Руси, когда схлынет Орда?
   Хрястнуло вдали. Не по-обычному - долго, с переливами, с рокотом и гулом.
   Взвыло - всё сильней и всё ближе, многоголосей, определённей.
   Метнулись по стенам бегущие отсветы факелов из узкого, высокого слюдяного оконца.
   Спавший на этот раз у постели князя Белолоб мгновенно проснулся. Сел. Поднял голову в сторону окна (сверкнул с вечера надетый шипастый ошейник) - и издал странный, скулящий звук.
   Ну вот и всё.
   Когда Сухман - один миг - обернулся от окна ко князю, Василько уже приподнялся и тёр кулаками глаза.
   - А я спал, дядька, - уже въяве улыбнулся князь и свёл густые светлые брови. Удивлённо засмеялся: - Хорошо так спал - и сон видел добрый... не помню только - какой... - оборвал он сам себя и сел в постели. - Ты что пришёл? Пора, да?
   Его лицо потемнело, но в васильковых глазах, окончательно очистившихся ото сна, не появилось страха.
   - Пробьют сейчас побольше - всей силой вдарим навстречу, - сказал Сухман. Кашлянул - голос был сиплым, задавленным. - А ты, княже, в тереме последний рубеж...
   - Ой, брось ты эти слова, дядька, - беззаботно ответил Василько и потянулся со сладким подвывом. - Пустыыыыые это слова. Не останусь я тут, и ты знаешь, что не останусь, и все знают... Ты слей мне умыться, а?
   - Как скажешь, княже, - буркнул Сухман...
   ...И умывался Василько, словно не случилось ничего. И толкал пса ногой ("а ну, пусти, не топчись!"), и брызгал ему в морщащуюся от удовольствия черноносую морду водой с пальцев. И улыбался чему-то, пока дядька помогал вздевать бронь. Когда же застёгивал Сухман на плече Василька плащ - спросил князь:
   - Не слышал такого слова - "Эркассе"?
   - Не доводилось. А что, княже?
   - Да так... вроде приснилось... или не знаю...
   - Ни на один язык не похоже... - хотел ещё что-то сказать Сухман, но вдали заорало - тысячеголосо, угрожающе, дико. И боярин сказал другое: - Ну вот и прорвались, - и сплюнул: - Теперь - как сбудется.
   Они вышли в сени. Навстречу попался Дудка, отвлёк - князь ушёл вперёд, шурша сталью, со свистом метя плащом, неся на локте высокий шлем.
   - Чего хотел? - спросил Сухман. - Кончилась твоя служба. Ты беги, прячься, может...
   - С тобой пойду, боярин, - буркнул Дудка, поправляя за поясом топор.
   - Ну - пошли, - согласился Сухман. Подумал, не дать ли холопу что из оружия или брони... да к чему? Не умеет и не сумеет уже, лишняя обуза, а топором - куда как привычен...
   ...Внизу, во дворе, стояли полукругом десятеро дружинников. Смотрели наверх, на крыльцо, куда вышел князь - и сейчас подняли факела. Молча подняли. За ними у ворот сидели углом пятеро псов во главе с Белолобом - и тут же поднялись на лапы, словно те же дружинники, вместе и молча. Василько легко - словно и не было на нём пуда с лишним железа да стали - сбежал по всходу с крыльца, отстёгивая плащ, всполохом пламени канувший в тревожную, колеблемую огнями факелов, полутьму. Туда, где ждали у входа на княжий двор его люди.
   Теперь мне послужишь, не оборачиваясь, бросил он торопящейся следом Смерти, будто спущенному со сворки псу.
   Холодным ветром объяло его на миг - и послышалось бесполое, безликое, безразличное: "Послужу, княже."

* * *

   В первые минуты ордынцы и правда ворвались внутрь через пролом в посадской стене. Растаскивая и расширяя его, карабкались внутрь, как чёрные мокрицы. И этим первым злым напором оттеснили растерявшихся козельчан-ополченцев вглубь города вдоль Новгородского тракта.
   Но этим и закончилось их ночное счастье.
   Они не знали города. В других местах бывало - темники тысячникам, тысячники сотникам, сотники десятникам, а те - своим побратимам чертили на песке или снегу, как расположены улицы и куда надо нажимать, а что оставить на потом. Никто особо не задавался вопросом, откуда у начальников эти знания, главное было - выучить всё и делать так. Но для Козельска почему-то не было таких знаний. Как страшные, но слепые звери, ордынцы тыкались в улицы, но те обманчиво уводили в душные сырые закоулки, в извилистые тупики, и из темноты выскакивали урусы, били, отскакивали обратно, втягивали в тени, резали из этих теней ножами, пропарывали рогатинами и вилами, секли косами из подворотен и узких неразличимых окошек под насупленными соломенными бровями-крышами своих вросших в землю, пропахших чем-то чужим и страшным домиков... И кто-то - ещё вчера непобедимый, с презрением взиравший на копающихся в земле природных рабов-урусов - теперь полз с воем по холодной, липкой, не отпускающей грязи, а слева и справа бежали лохматые мальчишки и, яростно, зло выдыхая на замахе - били по рукам, по голове, по спине теми же палками-киями, которыми ещё вчера играли в лапту, не давая поднять клинок, выхватить нож; забивали насмерть... И кто-то - катался по земле, запутавшись в ловко наброшенную рыболовную сеть, а в руках сгрудившихся над ним трёх баб взлетали и опускались коромысла... И кто-то - хрипел, пуская кровавые сопли, уже не пытаясь отмахиваться, приколотый к забору двумя прочными, старательно навострёнными тройчатками в руках мрачных, громко, деловито сопящих мужиков-соседей...
   Ордынцы подавались назад, на широкий тракт - но урусы не хотели отпускать, их отвратительные мохнатые морды лезли из мрака следом, а тех ордынцев, кто, не выдержав, поворачивался, чтобы поскорей выбраться, тут же били в спину. И вот уже все ворвавшиеся в город вытеснены на широкую дорогу - тракт, тракт, так говорят урусы - и по нему нельзя вернуться назад (напирают свои) и нельзя шагнуть вперёд (урусы, урусы, урусы лезут из темноты навстречу, и в их глазах - Смерть...).
   И ордынцы не выдержали. Умом они понимали, что их много, что их неизмеримо больше, чем урусов. Но ум меркнул, гас, отказывался служить среди этих полыхающих домов, за которыми была глухая бездонная чернота - и этот огненный путь в молчаливую черноту был подобен пути в мир трёхглазого Эрлика. Да, их было больше, чем урусов - но как заставить себя верить в это, если вдруг ты, стоявший третьим, четвёртым, пятым в привычно атакующей, лишённой страха муравьиной толпе, неожиданно оказываешься первым - а те, кто ещё вот только что, только сейчас был перед тобой живою стеной, неподвижно лежат или в предсмертной муке корчатся в липкой, жирной, блестящей алым грязи... и светлая борода в густой пене, и такие же светлые, страшные глаза с пляшущим в них пламенем, и жуткий рык, и поднятый в руке топор - они рядом, и они - последнее, что ты видишь... И подламываются ноги верного коня сотника, подрезанные с безумным бесстрашием проскользнувшим понизу с ножом в руке мальчишкой, и срывающееся с крыши из слабых, но дружных женских рук бревно ломает надёжно, казалось бы, защищённую пластинчатой бронёй шею...
   Урусы умели драться. Они это не раз доказали, беря своё с ордынцев в каждой схватке. И это не пугало, потому что в конце концов победа всё равно была за ними, за детьми Высокого Синего Неба.
   Но...
   Но и неба не было больше. Была чёрная огненная ночь и стремительно разверзающаяся под ногами пропасть.
   И урусы...
   ... - Антихрист пришёл - лупи его!!! - зверем библейским ревел впереди поп Калитка и - косматый, кряжистый, в пропитанной спереди кровью рясе - без устали махал вокруг себя пудовым ослопом, раскалывая шиты, расшибая в кровавую кашу головы, ломая клинки и руки, раскидывая влево и вправо обмякшие, безжизненные тела.
   А обок и под ногами теснящих врага прочь из козельских стен защитников лежали бездыханно и свои.
   Лежал с пятью стрелами в боках и спине усатый шрамолицый дружинник - подмявший под себя чэрига с чёрным от удушья лицом, смешно-длинноязыкого и пучеглазого.
   Лежал проколотый копьём холоп боярина Никифора Дудка - замахнувшийся в последний раз топором, сурово свёдший брови на спокойном яростном лице.
   Лежала с мужниной рогатиной поперёк груди женщина без лица - срубленного ударом дамасской сабли, ненадёжной в холодной северной земле, но не давшей осечки по горячей плоти.
   Лежал свернувшийся калачиком мальчишка - зажавший втиснутой во вспоротый живот левой рукой свою последнюю в коротенькой жизни боль. И длинный источенный нож в его правой руке был чёрным от крови врага.
   Лежал рядом с ордынцем, облитым стынущей кровью из перерванного горла, разрубленный почти пополам и так и не разжавший могучих челюстей Белолоб.
   Десятки лежали. И проломившие стену ордынцы не сумели, не нашли в себе силы - переступить через их тела.
   Спеша, огрызаясь, сейчас они вытягивались в заваленный трупами пролом. Они не бежали, нет.
   Но они отступали. Штурм был отбит...
   ...Сухман огляделся - быстро, с той стремительностью, которую дарит военачальнику многолетний опыт. Трещали горящие брёвна. Метались тени. Вокруг сейчас были почти все, кто мог держать оружие. Десяток уцелевших дружинников тонул в тяжело дышащей, сжимающей в руках самое разное оружие, толпе горожан, среди которых едва ли не половину составляли отроки и... и бабы, похоже. Да, бабы и девки. Много... а всего людей - мало. И трёх сотен не будет.
   Но это все. Все, кто может стоять на ногах и держать оружие.
   Он ещё не знал, что делать, когда взгляд наткнулся на одно-единственное лицо.
   Князь Василько стоял здесь же и Сухман мысленно проклял себя за то, что не велел увезти его силком, когда было можно. А теперь... а теперь, похоже, уже всё. Эх дядька-дядька, всерьёз думал, что ли, будто воспитанник твой станет, словно красна девица, в тереме у окошка сидеть-глядеть?!
   И Сухман отступил в сторону и тихо сказал:
   - Веди, княже.
   Не было ни одного человека в скопище людей вокруг, кто не понял бы, что значат эти слова.
   И не было ни одного, кто попятился бы или бросился бегом назад - в родной город, где ещё можно было прожить час, два... а то и больше.
   Шепотком пробежало по людям... а потом превратилось в крик-клич - просьбу и приказ:
   - Веди, княже!
   Василько, чавкая сапогами по грязи, прошёл к пролому, по пути подобрав из-под ног вместо своего, изрубленного в щепу, лишь чуть побитый взрослый щит. Прикинул его на руке и. прежде чем бросить на перемазанное гарью и потом лицо забрало шлема, вскинул в правой руке горящий холодным синим пламенем меч и крикнул звонко, обернувшись к людям (стоявший среди прочих поп Калитка подумал: "Ангел Господень во главу нам снизошёл... ну и на том спасибо тебе, Господи...):
   - На слом!
   - На слооооом!!! - неистово заревело вокруг над бросившимся в пролом людьми...
  
   ...Тьма сотрёт наши лица -
   И память о нас
   Поруганью предаст и разбою...
   Не печалься.
   Мы гибнем.
   Кончается бой.
   Навсегда уходящему Солнцу -
   Великому Солнцу Героев! -
   Помаши на прощанье рукой...
  
   ...Меньше всего ордынцы, выбитые из города и переводившие дух невдалеке от стен, ожидали хоть чего-то подобного.
   Из разбитых городских ворот, прыгая по трупам и через них, перелетая через раскатившиеся горящие брёвна, стремительно скользя по склону, размахивая оружием и жутко ревя, одетыми в пламя и мрак тенями рванулись урусы и было их - не счесть.
   Впереди бежали покрытый кровью ужасно орущий бородатый шулмуус (1.) с дубиной, огромный стальной багатур с долгим мечом и похожий на юркую металлическую ящерку мальчишка с пылающими синим пламенем через глазницы островерхого шлема над верхним обрезом большого щита глазами и сияющим мечом в руке.
  
   1. Злой дух в мифологии народов Забайкалья.
  
   А следом наваливалась на Орду ревущая многолико-безликая Смерть.
   И тогда ордынцы побежали.
   Побежали все.
   Все сразу.
   И те, кто был у ворот. И те, кто стоял дальше. И те, кто ещё не покинул огромный лагерь.
   Побежали, забыв о страшных и твёрдых правилах "Ясы" - и их десятники, сотники, тысячники бежали вместе с ними.
   Все вместе - каждый порознь, спасая только себя.
   Они думали сейчас только об одном - чтобы убежать. Не важно, как. Не важно, куда. Не важно, что станется потом.
   Убежать.
   И, как не может убежать бегущий от своего страха во сне, они не могли сделать этого.
   И страх настигал их.
   И убивал.
   Одного за другим. Десятками. Сотнями.
   Тысячами.

* * *

   Он только-только успел опуститься на высокий трон и чуть повернул голову, чтобы спросить у кого-нибудь (родичи, слуги и рабы заполнили шатёр быстро, тихо и полностью, как правильно наливаемое опытным служкой в чашу чёрное густое вино...), что происходит, когда неуловимо и отчётливо при этом изменившийся шум боя перекрыли быстрые, уверенные шаги.
   Субэдэй. Но шаги ещё и слишком торопливые...
   Одноглазый Пёс Темучина (1.) с порога роскошного шатра склонил голову, упал на колено, на другое - всё ещё продолжая движение вперёд - и припал лбом и ладонями к устланному хорезмийскими коврами полу.
  
   1. Четверо любимых полководцев Темучина (Чингисхана) носили прозвище "псов". Самый опытный и опасный среди них - одноглазый Субэдэй, бывший одновременно воспитателем Батыя.
  
   - Позволяю подняться, - сказал Батый, Бату-хан, внук Потрясателя Вселенной и добровольный изгнанник (1.) . - Что там ещё случилось? Город взят... наконец?
  
   1. По некоторым данным, зимний поход Батыя на Русь был отчаянной попыткой проигравшего династическую борьбу юного хана обрести свой собственный улус.
  
   Субэдэй встал - легко, как молодой. И хан замер внутренне. В единственном глазу темника был...
   ...страх?!
   Да нет. Не может быть.
   - Урусы вышли из города, - сказал Субэдэй. И добавил с еле заметной заминкой: - Наши бегут.
   - Что значит - бегут? - тихо спросил Батый. - Кто бежит?
   - В... - Субэдэй запнулся, склоняясь ещё ниже. - Все бегут... Я сам слышал - они кричат, что встали мёртвые.
   Слышал я уже это, холодея, подумал хан (1.). Обычай у них тут такой, что ли - мёртвым вставать? Не царство Распятого, а прямо-таки царство Эрлика... подумал он и укорил сам себя за очень и очень лишние под утро, в самый поганый час, час Быка, мысли. Но лицо его - юное, прекрасное, сияющее, как полная луна - осталось спокойным.
  
   1. История с отрядом Коловрата, во время последнего боя с которым ордынцы кричали, что встали мёртвые.
  
   - Давай посмотрим на них, воспитатель, - почти ласково сказал хан, не глядя ступая с трона на первую согнутую спину - он знал, что живые ступени сами собой образуются под его ногами, что точно так же возникнет, если надо, живая стена... или живой мост... или почти что угодно - и только новый сильный разум так не создать. Разума не бывает много. И хорошо, иначе, чего доброго, все вокруг стали бы делать то, что положено только ему - хану.
   Стали бы думать...
   ...но этого же не может быть, потрясённо подумал он.
   Этого просто не может быть, потому что этого не может быть никогда.
   Совсем никогда.
   Темнота была полна рёва... рёва бегущих, а не ясно отличного от него на слух рёва битвы. И плотный огненный клин неуклонно пробивался вперёд - как вбиваемый в живое испуганное тело клин стальной. Другие огни бросались навстречу - тут и там, много - но вперемешку и лишь затем, чтобы исчезнуть. И Батый представил себе, как ноги урусов втаптывают в грязь тех, кто только что держал эти факелы. Их не было жалко. Но это было непредставимо.
   Лишь потом хан осознал, что урусам осталось пройти всего полперестрела.
   Полперестрела до этого места. Где стоит сейчас он. До его шатра.
   И что они пройдут эти полперестрела.
   И что бегущих прочь от них - много больше, чем бросающихся навстречу урусам.
   И что машины уже изрублены и горят, а значит - дальнейшая осада не имеет смысла.
   И что всё решится здесь.
   Сейчас.
   Сзади подтащили походное кресло - бесшумно, Батый понял это внутренним чутьём. А ещё дальше кто-то - и вот как раз это было слышно очень хорошо! - уже истошно требовал лошадей, и скрипели колёса как минимум одной повозки.
   Разбегались уже и у него за спиной. Но хан стоял неподвижно, таким же неподвижным взором глядя на огненный клин впереди-внизу.
   Нет, это был не страх. Не страх, а изумление владело Батыем, когда он впервые в сознательной жизни крикнул:
   - Остановите их!
   Ему никогда не было нужды повышать голос, даже если кругом гремела битва. Его люди услышали бы приказ, даже если падало бы небо. Но сейчас... и то, что хан крикнул, поразило всех настолько, что какие-то ещё несколько ударов сердца никто не двигался с места. И все смогли услышать уже обычный спокойный голос:
   - Остановите их немедленно. Я повторил дважды.
   "Внимание и повиновение..." - привычно-успокаивающе зашелестело вокруг. Не разгибаясь, стремительно попятились на пять шагов, а потом развернулись и побежали вниз, к конями, темники. Батый провожал их взглядом, пока не зачавкали торопливо множество копыт - его слуги покорно торопились навстречу смерти, чтобы остановить её.
   Так приказал хан.
   - Злой город, - тихо сказал Батый, спокойно садясь в кресло.

* * *

   Адучи, сына Бури, убил прямо около горящей боевой машины безумный русский поп-шулмуус. Он просто одним ударом страшной дубины размозжил голову вместе с маской жеребцу Адучи - и тем же ударом так достал сына темника в подвздошье, что выбил из седла с переломанными рёбрами и хребтом. Набросившиеся со всех сторон чэриги Адучи, преодолев страх, вздели попа на копья сразу с пяти сторон, но тот, клокоча льющейся на бороду кровью, двумя взмахами дубины обломил все древки - и никто из чэригов не смог потом рассказать, как они отомстили за своего господина. А поп лишь тогда повалился на горящий станок машины и там, в пламени, не выпуская из рук своего оружия, испустил дух...
   Мангыта, сына Кадана, разрубил надвое стальной багатур - разрубил вместе с окованным чжурчженьской медью девятислойным щитом, вместе со вскинутым встреч удару дамасским зелёным клинком, подарком отца, вместе с хорезмийским булатным шлемом и аланским кольчужным доспехом, разрубил вместе с мощным телом и крепкой костью. Разрубил так, что упали на землю внутренности и вылилась вся кровь.
   Кутлуга, молодого сына Бурундая, заколол страшноглазый мальчишка-ящерка. Его голубоогненный меч был длинён и быстр и славный Кутлуг, самый стремительный и ловкий среди всех своих сверстников, не успел даже понять, почему правый глаз вдруг лопнул огненной болью... а потом и в левом стало темно, а ещё потом - не стало ничего. Некоторые видели, как падал Кутлуг, но никто не мог бы поклясться, что хотя бы приметил, как колол своим мечом синеглазый...
   ...Василько вспорол мечом толстый войлочный полог шатра, пригнувшись, быстро протиснулся внутрь. Охватило тёплой вонью - жир, масло, пот... и прямо в глаза глянул растерянно одетый в одни штаны мальчишка. В дрожащей правой руке - факел.
   - У... рус?!
   Кругом были ещё мальчишки - кто уже привстал, кто ещё только открывал глаза, не понимая, что происходит, пытаясь разобраться на слух, что за шум снаружи. И были они одинаковые, словно необожжённые глиняные горшки... но этого - этого Василько узнал. Странность - далеко он был тогда, а князь разглядел лицо и запомнил его. И вспомнил сейчас.
   И ударил по этому плоскому, словно бы безликому, лицу - кромкой щита, продолжая то самое движение, которым он миг назад - сколько можно увидеть, вспомнить, понять и сделать за миг!!! - проник в шатёр.
   И лицо сломалось и потекло кровью, прежде чем исчезнуть куда-то вниз.
   Василько, делая шаг вперёд, безошибочно наступил ногой - и раздавил корчащемуся врагу горло.
   Следующим ударом - мечом - он зарубил второго, метнувшегося к оружию на одной из опор. А потом уже просто рубил, не глядя, не слыша, не думая - как рубил бы, окажись он в логове упырей, набитом их детёнышами... и где-то в глубине головы слышал, как звонко и страшно, торжествующе поёт на незнакомом языке меч... и, задыхаясь от отвращения, выскочил наружу, собираясь кликнуть дядьку, чтобы поскорей решить, как уходить назад, в город, всё сделано, даже больше, чем всё - сделано и это - это, наверное, побед...
   ...навстречу ему хлынул яркий свет. Прямо с неба.
   Это было майское солнце, первое настоящее майское солнце этого года - и сразу весь мир вокруг ожил, загорелся бесчисленной юной зеленью травинок и листиков, и золотом сияли на склонах холмов незатоптанные одуванчики, словно отвечая отсюда, с земли, небесной лазурной голубизне.
   И всё-всё-всё вокруг было видно.
   И только теперь, в свете весеннего утра, ордынцы по-настоящему поняли, как мало проклятых, страшных урусов. И как бесчисленно много их самих.
   Они поняли это...
   "Травень - май. В мае - маяться, - подумал Василько, роняя вконец разбитый щит. И подумал ещё: - О Солнце, жестокое Солнце! Зачем ты так жарко пылаешь?! - и ещё подумал: - Дедушка, я уже близко. Иду, отец."
   Страшно не было, только немного тоскливо - ведь он уже почти поверил, что всё ещё может окончиться хорошо. И - болезненным светлым проблеском - вспомнилось, что там, дома, в горнице, стоит почти готовая игрушка-лодья, которую он старательно отделывал, чтобы пустить по одному из ручьёв...
   Дядьку он звать не стал, но тот словно из-под земли вырос рядом. За ним - двое уцелевших дружинников.
   Василько указал им на гордо вознёсшийся на холме - совсем рядом! - бело-золото-голубой шатёр. Реяли около него по ветру разноцветные хвостатые бунчуки. И сидел - расслабленно-презрительно - в роскошном кресле окружённый заметно колеблющейся толпой каких-то разноликих и разно одетых существ юноша. Безоружный. И в этом тоже могло бы быть презрение, если бы не сбегавшие вниз по склону навстречу русичам сверкающие доспехами поверх дорогих голубых одежд багатуры.
   Десятеро. И ещё один стоял чуть выше, глядя за спину, на трон и шатёр.
   Василько бросился им навстречу первым. Отпихнув ногой щит и левой рукой выхватив длинный нож. Уже не глядя по сторонам и ни о чём не думая - кроме тех пятидесяти шагов - до подножья холма и вверх по склону - которые отделяли его от чуже-красивой недвижной куклы на сверкающем троне...
   ...Субэдэй понял вдруг, что спешить некуда, что схватка сама идёт ему навстречу. Из пяти урусов трое лежали мёртвыми. Но мёртвыми лежали и семь багатуров его личной охраны, а ещё троих четвёртый урус, рыча по-звериному странное слово "перрррун!", оттеснил в сторону... и они... о Высокое Синее Небо, они - отбивались! Трое отбивались от одного!!!
   А пятый урус - без щита, невысокий - стремительными волчьими прыжками мчался к нему, к Субэдэю! И на миг темника охватило оцепенение. Словно урус имел право подойти - и убить.
   Но Субэдэй прогнал слабость усилием воли. Урус нападал не на него.
   Урус хотел добраться до шатра - там, за спиной, выше по склону холма. А он, старый Субэдэй, был всего лишь досадной помехой на этом пути.
   Ну что ж.
   Меч уруса ударил с такой силой, что Субэдэй отшатнулся... и послышался ему торжествующий звонкий крик вражьего меча. Следующим ударом урус едва не пропорол Псу бок - ножом, целя между пластинами доспеха - и отскочил горностаем, уходя от аланского меча Субэдэя. И снова прыгнул вперёд. Молодой, понял Субэдэй. Нельзя тянуть, задохнусь, и он меня приколет, они тут ловко колют мечами. Эххха, ста-рооость...
   Он достал уруса прямо в лицо - крепко достал, одним из тех приёмов, которые берёг и использовал редко, а учить никого им не учил... кроме юноши за спиной. Урус отлетел на спину, но тут же кувырком ушёл из-под добивающего страшного удара сверху, сам едва не подрубил темнику ногу, сбросил шлем - смятая маска сберегла лицо, но теперь мешала смотреть. И тут же опять бросился вперёд - даже не оглушённый!
   А там, ниже, всё уже было кончено. Двое (всего только двое!) багатуров стояли над завалившимся в грязь урусом - но убили его не они, чуть ниже по склону холма держали луки трое или четверо подоспевших простых воинов, чьи стрелы вошли в спину воина, пробив на коротком расстоянии доспех.
   - Брось оружие, - сказал Субэдэй спокойно, сделав два шага назад. урус тоже остановился, часто, быстро дыша. Он отдышится раньше... но старый полководец теперь уже видел и знал, что победит - и восхищался своим противником, и говорил всерьёз, а не покупая этой хитростью себе лишние мгновения для отдыха. - Я клянусь тебе, что дам пощаду. Тебе не будет никакого позора и поношения, потому что я сделаю тебя своим пленником и ты будешь жить в чести. Ты очень храбр.
   - Не трать слов, старик, - ответил урус. - Ты выучил наш язык, но так ничего и не понял.
   - Я убью тебя, - с грустью даже предупредил Субэдэй.
   Урус улыбнулся, сверкнув белыми, волчьими зубами:
   - Всех нас не убьёшь, хоть век бей - жилы не хватит.
   И тогда Субэдэй искренне произнёс невозможное:
   - Будь мне сын.
   - У меня есть отец, - ответил урус.
   И - прыгнул вперёд...
   ...Мальчик - только теперь Субэдэй не просто видел, но понял, что это всего лишь мальчик, и мальчик не столь уж больших лет - лежал на спине в кровавой грязи, и его откинувшаяся назад голова без шлема погрузла длинными русыми кудрями в текущую чужой кровью канаву, след от колёс повозок. В правой руке, в боевой рукавице, убитый сжимал нестерпимо сверкающий, без единой щербины (глазам не верится!) меч, в левой - нож.
   Синие глаза смотрели в небо - упрямо и сурово, как у взрослого воина.
   "Он утонул в крови убитых им врагов," - вдруг подумал Субэдэй.
   Темник не видел - он только почувствовал, тело его само собою передёрнулось - как над погибшим князем склонилась она.
   Смерть...
   ...Отойди от него, спокойно и повелительно сказал вышедший из холодного сияния зеленоглазый витязь и простёр блестящую металлом руку над телом князя Василько. И разрешённая от обещания службы мёртвому князю Смерть, огрызнувшись бессильно, пошла подальше - юлить и кружить над полем...
   Одетый в сталь багатур ещё жил. Те, кто стоял вокруг него, не осмеливались подойти ближе и хотя бы наклониться к телу, но Субэдэю не пристало ничего бояться и он (болело всё тело), неловко опершись на клинок, присел рядом с врагом.
   - Кто он был? - спросил Субэдэй умиравшего уруса. И мотнул головой в ту сторону, где лежало тело мальчика-воина.
   Бородатый светлокожий богатырь какое-то время молчал, тяжело дыша. Субэдэй даже думал, что его вопрос не понят. Но урус сжал левой рукой, кольчужными пальцами, висящий на шее прямо поверх брони многолапый странный крестик и усмехнулся, поведя красными от крови усами:
   - Он был наш князь, довольно с тебя и этого.
   И перестал дышать...
   ...А битва всё ещё не хотела утихать. Тут и там козельчане - поодиночке, по двое-трое, небольшими кучками - отбивались от опомнившихся, разъярённых собственным недавним ужасом, бегущих со всех сторон степняков. И высился на трёх холмах онемевший, недвижно глядящий на гибель последних своих защитников, Город.
   Потом он начал заниматься огнём.
   Сперва огонь родился в одном конце. Потом - в другом, и алые колеблющиеся руки потянулись навстречу друг другу. Озорными белками запрыгали струйки пламени по стенам и по крышам домов... и вот уже посреди широко расплеснувшегося моря пламени стоит один только Кремль... но через полсотни ударов сердца и он вспыхнул - вспыхнул так, что рыжий тугой столб подпёр небеса.
   Ни из одних ворот не вышел никто.
   Ни единый человек.
   Ордынцы долго стояли на берегах рек и на раскисшем, грязном поле, на котором уже и не видно было следа от затоптанного тракта. Стояли молча, и подходили новые, и тоже стояли молча, лишь изредка щурясь или на миг отворачивая голову - даже тут, за перестрел от стен, несло ужасающим жаром чудовищного костра, в который превратился Козельск. Никто не приказывал им уйти.
   Лишь когда солнце поднялось в зенит и стало греть совсем по-летнему, и померк в его свете козельский пожар - они ушли сами. Сперва - в свой уже снова по-деловому зашумевший стан.
   А вечером, закончив грузить на повозки своих (у каждого - старательно расстёгнут ворот, чтобы не было помехи отлетающей душе, и насчитали тех своих без малого четыре тысячи, да вдобавок никто не знал, сколько тел сгорело в Козельске!), и побросав в реки мёртвых урусов (отрубленные головы хан повелел со всем тщанием схоронить отдельно, в овраге и несторианский священник прочёл над ними нужные молитвы) - ушли совсем.

* * *

   Говорят ещё, что меч юного уруса Субэдэй хотел забрать себе, но стали посещать великого полководца и воина столь страшные сны, что он велел бросить меч в одну из русских рек. И говорят ещё, что в воздухе обернулся меч голубой ослепительной стрелой и ринулся на закат, и весенний гром грянул-рыкнул: "Эркассе!"
   Говорят...

* * *

ОБ ОБОРОНЕ КОЗЕЛЬСКА С ТОЧКИ ЗРЕНИЯ ВОЕННОЙ ИСТОРИИ

   Козельск можно представить наглядно в виде пресловутого "знака бесконечности" ("восьмёрка в обмороке"). "Петли" слева и справа - расположенные на холмах и их склонах посады, обнесённые валом и деревянным частоколом. "Правую петлю" охватывает река Другусна-Угрузна с мостом через неё (был наверняка сожжён самими защитниками". "Внизу восьмёрки" - река Жиздра с главным мостом, ведущим прямиком к кремлю, но не к его воротам; чтобы от моста попасть к ним, нужно обходить кремль по кругу (под обстрелом со стен в случае войны). Сам кремль - на самом высоком из холмов "в пересечении петель", его защищали деревянные стены - мощные дубовые срубы с башнями и заборолами-галереями, наполненные землёй и камнями. Ворот в кремль двое - со стороны обеих "петель". "Сверху" к "восьмёрке" подступают болота. Добавочно с трёх из четырёх сторон город защищают реки, которые даже без разлива представляют собой серьёзные преграды. Ордынцы атаковали только со стороны "левой петли" (туда уходил Новгородский тракт) и оттуда же пошли на последний штурм, когда просохло поле за частоколом и пороки разрушили его. Общая численность населения Козельска исходя из найденных останков погибших в последней вылазке защитников (267 черепов, обнаруженных в захоронении за пределами стен) - не более полутора тысяч человек (скорее всего - даже менее, но не меньше тысячи).
   Отдельный вопрос - о козельской дружине. В городе такого масштаба она едва ли могла превышать числом сотню воинов, скорее же всего - была меньше, и намного. Я "дал" Козельску дружину из 60 человек, две трети которых погибли в походе князя Ивана Мстиславича на помощь Рязани (точней - другу-князю из Пронска; вообще Черниговское княжество не пожелало помогать соседям...).
   Решение козельчан выйти и сражаться за стенами вовсе не было жестом отчаянья, как может показаться. Без камнемётов или не имея возможности их подтащить на дальность выстрела (как это нередко было в Галицко-Волынской земле, где большинство крепостей остались невзятыми) Орда вообще едва ли взяла бы Козельск, настолько удачно он был расположен. Уничтожив камнемёты и их прислугу (хорезмийцев), козельчане могли бы вернуться в город и продолжать выдерживать осаду хотя бы в кремле. Высока была вероятность и того, что атакованная в предутреннем сумраке Орда поддастся панике и побежит (и это едва не произошло).
   К сожалению, толща нагнанного к городу дикарского мяса оказалась слишком велика, а наставшее утро разрушило планы защитников...

* * *

ОБРАЩЕНИЕ К ЧИТАТЕЛЯМ

   Этот рассказ был начат и большей частью написан ещё до того, как на экраны РФ вышел "боевичок на тему" "Злой город". Поэтому не надо думать, что негодяй Толкиен списал сценарий гения Питера Джексона и превратил его в книгу про хоббитов. :-) Но вот ДОписан рассказ и в самом деле был после того, как я ознакомился с этим шедевром расейского кинематографа.
   Скажу сразу - фильм не так, не туда и, главное, не о том. И тому есть причины.
   Центр всей страшной и прекрасной истории обороны Козельска - юный князь Василько. Есть такие претенциозные и глупые популярные слова - "точка сборки". И тем не менее, он и есть - точка сборки козельчан, и об этом открыто говорится в летописи, когда отказавшиеся сдаться азиатскому полчищу горожане ссылаются именно на авторитет князя. В фильме же двенадцатилетний (напомню - возраст, в котором князья отправлялись в первые походы наравне со взрослыми воинами!) князь - это безвольная игровая фигурка (напомню ещё и то, что его играет четырнадцатилетний актёр, что тоже о многом говорит...), которая кончает свою жизнь на руках у мамки.
   Почему же Васильку так не повезло в кино? На самом деле, тут суть вовсе не в нём и не в его истории...
   ...Суть в чётко и последовательно выполняемой в наши дни сверхзадаче: превратить мальчишек - в кино, книгах и жизни - в существа страдательные, беззащитные, защищаемые уже сплошь и рядом даже не мужчинами, а "сильными женщинами", а то и "сильными девочками". В объект для издевательств, похищений, насмешек и нахождения за маминой спиной. Если в фильме 40-х-80-х годов ХХ века мальчишка лежал за пулемётом, пробирался по лесу, следя за браконьерами, на бревне переплывал бурное озеро, чтобы помочь другу, прыгал по крышам и дрался за правду - то в фильме 20-х годов XXI века он, обливаясь слезами и соплями, сидит, привязанный к стулу и ждёт, когда ему помогут и можно будет вернуться в объятия мамки. Если вы присмотритесь к тенденциям современного развлекалова - вы увидите чёткое подтверждение моим словам. И суть всего в том, чтобы старая советская сказка "Мастер Озорник" сбылась в реальности.
   "В одном городе жил-был мастер. Он делал игрушки. Эти игрушки он никому не продавал, не дарил, не отдавал, а выводил на дорогу и отпускал. Но так как был он не просто мастер, а мастер Озорник, то любил все делать наоборот.
   Ну, скажем, солдатикам вместо храбрых сердец вставлял сердца заячьи, трусливые, а зайцам, этим маленьким трусишкам, - храбрые солдатские сердца; лягушек одевал в прекрасные платья, а красавиц кукол в лягушечью кожу.
   И получалось, что зайцы со своими храбрыми сердцами, никого не боясь, бросались на медведей, на волков, даже на слонов, и погибали, конечно, а солдатики с заячьими сердцами, ещё не дойдя до врага, уже бежали в страхе домой.
   Бедные красавицы куклы плакали в болоте, а лягушки, пугая музыкантов, квакали и прыгали, вместо того чтобы петь и танцевать.
   И случилось однажды так.
   Напали на город, в котором жил мастер Озорник, злые враги.
   И, конечно же. солдатики, которым нужно было охранять город, испугались и побежали в лес."
   Вот так. Крайне необходимо сделать так, чтобы потенциальный боец имел заячье сердце - его сила, рост, прочие великолепные кондиции не помогут, потому что он - трус. И вполне допустимо, чтобы у слабого зайца было сердце бойца - он всё равно сразу погибнет, бросившись на врага.
   И начинать эту подмену надо с детства.
   Представить себе, чтобы РЕАЛЬНЫЙ двенадцатилетний князь того времени погиб как-то иначе, нежели чем в бою, да ещё когда гибнет Его Город - нужно очень по-особенному вывернуть мозг. Но, если выворачивать мозг достаточно длительно и старательно, то, в конце концов, в то, что именно так всё и должно выглядеть, поверят наши славные массы с их внушаемостью на уровне подопытных морских свинок
   Что и требовалось совершить.
   Вы скажете: "Но это же такая мелочь! А фильм замимичательный, смотрите, как они круто машут мечами, сколько там патриотизма и как великолепна очередная омасонка!"
   Согласен. Мастер Озорник всего лишь играет, восхищая всех "ёмкой картинкой" и "новаторскими подходом". До поры до времени...
   ...Напали на город, в котором жил мастер Озорник, злые враги...

Автор.

  
  
  
  
  
  
  
  
  

 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"