Аннотация: Ещё одна рассказка о графомане Верещагине
Как Верещагин зверя Ебамбу одолел и ориентацию поменял
(рассказка с элементами русских народных былин, скандинавских саг
и рекомендаций ООН по воспитанию молодёжи)
Собрались однажды в славном древнем городе Волко-Тамбовске витязи славные юные, но неразумные, скинами называемые. И было их превеликое множество, блестели их бомберы, белели шнурки и подтяжки громко щёлкали. Похвалялись они, кто сколько за год таджикских девочек битой забил и чеченских мальчиков на пику посадил. И все с дороги их разбегались, пока шли он на берег могучей реки Ныц, где славно погуляли с девами-красавицами и моря напитка мерзостного, пивасиком именуемого, выпили. Ибо считали, что пивасик пить - русская традиция.
Но было то ошибкой злой и глубокой. Ибо в капищах, "пивзаводами" именуемых, маги халдейские русский хлеб живой колдовством чёрным в воду мёртвую превращали - и ту воду, в коей демон Кадаверин жил, лживо "пивом" нарекали. А как в ком Кадаверин поселялся - тот человек, будь он даже витязь славный и патриот истинный, в глупости пускался.
И был среди тех витязей один, Вячеславом именуемый, а проще - Славкой. Был он славен и могуч в родной земле своей, но годами моложе прочих, оттого завладел им Кадаверин крепко. И, когда упились все сильно, и дев в реку покидали, чтоб в русалок поиграть, и всё вокруг священными символами 18/88 исписали, и вандаловские песни до хрипоты попели - тогда стали они обеты давать. И один клялся в Кроме Москвабадском написать большими чёрными буквами, что про Внешний Валовой Продукт - ВВП - думает. А другой клялся добыть тридцать яиц Горных Орлов и прекраснейшей из дев преподнести. А третий клялся доброй волей в рать русскую на пять лет записаться и горы Кавказские с землёй смешать. А четвёртый клялся имущество у купца Балобаса отнять и сиротам в дом призренный передать.
И так поклялись все они, и остался один Вячеслав. Не клялся он потому, что сидел рядом с девицей-красавицей и сильно занят был и ртом, и руками. Ни сказать, ни показать ничего не мог. И посмеялись над ним соратники и сказали:
- Вот, нас на бабу променял.
Тогда взыграло сердце ретивое у Славки. Встал он, выпил единым духом полбутылки самого злого Кадаверина, "клинским" прозываемого, и сказал громко:
- А я клятвой клянусь, что заморского зверя Ебамбу найду, одолею и на посмеяние выставлю.
И притихли витязи отважные, и опустили руки с сосудами пивными. И девиц повыпускали, а девицы завизжали прегромко от ужаса и восторга. И сказали витязи Славке:
- Ты не говорил - мы не слышали. Сам знаешь, сколь силён и ужасен Ебамба. И никому его ещё одолеть не удавалось. И сколько стран великих и городов многолюдных он запустошил - тоже знаешь.
И ответил Славка:
- А мне похрен.
И возрадовался демон Кадаверин, предвкушая погибель скорую и безвозвратную ещё одной души славянской. Ибо правы были друзья и соратники Вячеславовы - не было страшней зверя на белом свете, чем зверь заморский Ебамба, что вот уж двадцать лет русскую землю терзал, а земли братьев наших на Западе и Севере - все полвека.
Долгие века бессчётные жил Ебамба на юге и носа казать из чащоб непроходимых, где поклонялись ему племена абу-зьян (иначе неграми прозываемые), не осмеливался. Ибо сильна была, и жестока к врагу, и непримирима ко злу, и крепка в вере светлой ненавистная ему по делам прошлым Кровь Белых, и пламя её Ебамбу жгло, отчего он силы терял и уж совсем сдохнуть собирался. Но нашли его в чащах жрецы вавилонские, и воспрянул духом Зверь, услыхав, что народы, ему ненавистные, духом в безделье изничтожились и во мрак сластолюбия впали, а вместо королей и князей крови правит миром Альянс Всемирной Групповухи. И встал Ебамба во весь свой огромный рост, и захохотал гулко, и распростёр крылья, что болезненно-голубым - не неба чистого - и мерзко-розовым - не зари светлой - сиянием засияли, и сказал:
- Они мои! - а потом спросил жрецов, верно ли, что отдадут они ему в рабство давних обидчиков и ненавистников Зверя? И жрецы поклялись в том.
И принял Ебамба вид обольстительный и ласковый, и умножился многотысячекратно, и обрушился на земли Севера и Запада. И рабами его стали правители и властелины, купцы и даже воины могучей расы. Но более всего падок был Зверь на детей с белой кожей. А из них более всего - на мальчиков, ибо сладко было ему думать, что выпивает он из жил расы капли воинской крови, делая куклами своими и игрушками тех, чьи рукам бы держать меч, а устам целовать девушек. И страшный ВКП(б) - Всемирный Конгресс Педофилов (бойлаверов) - Ебамбу всё новыми жертвами выкармливал. До того злобны и умны были покровители Зверя, так сладки их песни про радость и любовь, что жертвы многие сами в лапы Ебамбы шли, а вот вырваться из них мало кому удавалось. А кто и уходит - уносил в сердце своём страх и тяжесть.
Многие воины ходили на Ебамбу походом. Но кто найти его не мог, кто нашёл и был поражён в бою, кто - страшно сказать - поддался чарам Зверя и сам рабом его стал... А наибольшее их число ещё наперёд извели слуги тайные ВКП(б) и АВГ - ложью, хитростью, оговором, ядом да кинжалом.
Была у Ебамбы слабость. Кто на мир глазами трезвыми смотрел - то видел чётко, что никакой это не герой красивый и не мудрец могучий, а просто червяк грязный, только размер набравший, ничтожный да смешной. И такому человеку никакие чары Ебамбы не страшны были - а на открытый бой никогда не решался Зверь. Да вот беда - знали об этой его слабости покровители тваревы. И неустанно напускали на мир демонов своих - Кадаверина да Героина, Амфетамина да Анашу Девку, страшного Спиритуса Вини, да своры мелких демонов Е, да блядей-Прививок, да прочих иных, имя которым - два легиона да ещё манипула поддержки. Ясное дело, что редко кто чар всех демонов избегнуть мог, не тому, так другому поддавался. И потому даже люди честные да храбрые Ебамбу видели кто безвредным, кто необоримым, кто просто не замечал, а кто страшился.
Потому и стали товарищи верные Вячеслава упрашивать отказаться от безумия. Но повторил он снова заклинание победное:
- А похрен мне! - и пошёл Ебамбу искать.
Долго ли коротко ли он шёл - и забрёл в Зеленолесье дремучее. В прежние времена, когда была неправильная власть, стояли тут лагеря, в которых детишек лечили, учили да отдыхать давали безденежно, были деревни весёлые, поля широкие и песни звенели и днём и ночью, а путника привечали по старым обычаям. Но как власть правильной стала и по рецепту АВГ деньги возлюбила пуще самой себя - разрушились лагеря, и деревни запустели, и поля забурьянели, и задичала та местность. И зверь там не селился, ибо чуял, что близко логово Ебамбино, а он и зверя не щадил для потех своих.
Долго шёл Славка-витязь теми землями. И дивился ликам гордым и прекрасным, что с росписей дожди полусмыли, и статуям людей могучих, и множеству строений вокруг, что хоть и поразвалились, но и в таком виде восхищение богатством и щедростью страны внушали. И не верилось Славке, что в этих местах Ебамба проживает, и уж пожалел он о слове своём - не из страха, а потому, что решил: не найти ему Зверя. Питался он в пути ягодами и грибами, пил воду из родников, да вот в последний день пути шёл он и шёл через луг с травой сухой, а солнце палило нещадно, и жажда его измучила вовсе, а опаска совсем притупилась.
И вдруг, откуда ни возьмись, стоит перед ним чара с Пивом холодным да пенным! Обрадовался Славка, и от радости забыл Солнышко поблагодарить за добро, как делал всегда - приник к чаше, да ещё и на колени перед нею встал, и злому демону Кадаверину поклонился от души! И едва сделал он тринадцатый глоток, как помутилось в глазах витязя, зашумело в ушах храброго, подкосились ноги резвые. Ослабели руки сильные - пал Славка в сухую траву и оморочился. Тут хохот поднялся, выросли как из-под земли слуги Ебамбины порченые и потащили Славку в берлогу Зверя, в Агентство Модельное - чёрное колдовство-ФОТОСЕССИЮ делать, с коего Зверь нередко превращение злое начинал. А Славке-то, Кадаверином одержимому, казалось, что всё идёт-катится плавной дорогой, и победил он Зверя, и теперь несут его на руках девицы-красавицы почести воздавать.
А Солнышко светлое при виде срама того чёрной фатой задёрнулось, и тяжко Земля вздохнула, жалеючи не витязя русского, но мальчонку погибшего...
* * *
...Случилось так, что в ту пору писатель-графоман Верещагин охотился в Зеленолесье на хитрого зверя анхурика (по латыни Anhurikus Lana Jaojka именуемого). Зверя того никто никогда не видел, если не считать комбайнёра колхоза "Последний Путь", да и тот с испугу потом и сказал только, что помнит лапы кривые и пасть смрадную, над которой три красных глаза синим огнём горели.
Прибежал комбайнёр на хутор и криком кричал. А что там далее было - толком никто вспомнить не мог, ибо гуляли на хуторе крепко. Потому лишь в обрывках дела этого начало предстаёт взору нашему - в воспоминаниях порученцев верных, что наутро у колодезя водой ледяной обливались, да понять пытались, куда Вождь делся?
"Как же, как же, помню. Было дело... тогда еще какой-то... альтернативно одаренный, чтоб ему, коноплю с хмелем в медовуху мешал. Я как раз мотался по спецпоручению Самого, а как вернуся... Блиииин, Вождь-то нащна Батьку Махно был похож. Я тогда не пил медовуху, потому что должен был выполнить план по педофилам... и наркоторговцам. Долго говорили про текст приговора...сошлись на формулировке обвинения: "Ибо нехрен!" - ну или как-то так."
"Как же, помню-помню.... Вернулися, ты тогда, притащил с собой какой-то мешок (воняющий), а в дырке виднелась чья-то волосатая рука, с накрашенными ногтями. Хмуро понюхал кружку с медовухой, и сказали: "Ну вы ё даете!" После чего спросил лопату и вышел в огород.... Потом капуста в та-а-а-акой рост пошла!"
"Это я тоже помню. Смутно. Потом, помню, опять был ты (с автоматом Калашникова) и длинная шеренга каких-то мужиков. На каждом была надпись: "Педофыл!". А потом начали стрелять.... А потом опять лопата и огород..."
"Не напоминай! До сих пор как вспомню - спина болит. Сперва как удобрения закапывали, потом как капусту в погреб таскали... Подожди-ка! Разве капуста после педофилов пошла? По-моему, она после тамбовской партии антифы попёрла! После педофилов помидоры уродились на зависть всем..."
"Да, потом была медовуха и стало темно."
А куда Верещагин делся - так никто и не вспомнил...
...А, узнав о звере, загорелся Верещагин, собрал свору чутьистых собак, велел седлать оборзелых под стать хозяину коней и помчался в Зеленолесье, чтоб анхурика затравить, похоть свою охотничью потешить и коллекцию свою злодейскую пополнить. И были с ним кроме порученцев верных (что на ногах держались и в седло сесть могли) гостивший у него в ту пору эльфийский князь Тургон (в миру сантехник Игоряша) и недолейтенант Гуляевич, который как раз мимо хутора Верещагино проезжал, охоту увидел и просто так присоединился - дескать, и ему анхурика хочется отведать. Правда, он считал и Верещагину всяко доказывал, что не анхурик это, а хунарик (Hunarikus Zhut'ka Jaojka), на что Верещагин отвечал лаконично: "Освежуем - узрим суть его." Ибо не любил Верещагин путаницы заочной (и, зная о том, маги халдейские личного духа-засранца к нему приставили - засирать всё вокруг; духа мелкого, но злобного - именем не то Кактус (от слова "какать"), не то Андрей (кто его знает, кто ведает - почему?). Но не знали маги те, что Верещагин давно его прозрел и понял, что засранец тот - его старый знакомец LLD, душу злу по глупости и злобе запродавший...)
Так ехали они лесами буреломными, полями забурьяненными, деревнями заброшенными, через реки мимо мостов разваленных вброд перебирались, и озёрными берегами скакали. И видели зверей красных Туристов, и змей подколодных Цыган, и дикую Пьянь Сельскую повстречали преизобильно. Только зверя анхурика не было. Ехали они день светом и ночью в темень, и ещё день и ещё ночью, и снова день и снова ночью. И поотстали порученцы верные, порастерялась свора свирепая - остались лишь сам графоман, Тургон, который с коня падать не умел, и Гуляевич, который напротив - верхом ездить не умел, и оттого не знал, что ему давно упасть пора. Скакали они и удивлялись, сколь велика земля русская, а порядку и ладу в ней нет. И анхурика нет тоже. Тогда выехали они к реке, над которой стояли развалины дворца из стекла и стали с надписью:
СЕЛЬСОВЕТ
- и пустили коней пить, а сами сошли на землю и уселись перекусить тем, что Гуляевич честно укр... понемногу припас по дороге. Но не суждено им было яств откушать.
- Смотри, брат мой адан, - сказал Тургон, - солнце набросило чёрное покрывало горя. Не Моргот ли вернулся на землю?
- Давно вернулся, - буркнул Верещагин.
- И это, нах, чёй-то земля вошкается, - сказал Гуляевич. - Не черноники ли под нас подкопались?
- Давно подкопались, - хмыкнул Верещагин.
Увидели Тургон и Гуляевич, что задумчив Верещагин, и больше они не разговаривали, а только копчёное мясо с хлебом жевали, луком ядрёным хрустели, да пили компот из фляжек, да воду из ручья, что под берегом тёк и песни свои пел, как во все времена. И ещё на солнышко поглядывали. И думали, что бы это всё значило. Каждый на свой манер...
...А между тем в далёких краях жрецы АВГ-шные за продвижением витязей давно наблюдали и потирали руки в радости. Известно им было, сколь ненавидит графоман ВКП(б) и сколько чувствительных ударов нанёс ему. Знали они так же, как мечтает Верещагин Ебамбу извести - не раз писатель на Зверя охотился, но всё, что смог - на хвост ему соли насыпал и под хвост скипидаром побрызгал. Однако ж Ебамба это крепко запомнил и на Верещагина зло держал, зуб имел и боялся его немало.
И вызвали жрецы к хрустальному шару с логотипом ВВС двух ведьм заморских - Подлицию Клизмбург и Anel. Обе они рождены были в земле русской, но ни капли русской крови в жилах не имели, а что в сто раз гаже - мыслили не по-русски, а по чужевражьи. И, насосавшись соков земли гостеприимной, возросши на них и в разум войдя, скверно Русь обгадили, оплевали и улетели на чёрных козлах в дальние сладкие края, тёкшие майонезом и арахисовым маслом. И пусть бы тем дело кончилось. Но ненависть к земле, что столько им добра сделала, так велика была, что в тех краях продали они душу АВГ и не за страх и не за совесть - за подлость и ненависть служили против России и русских. И, гадость сделав, радовались немало. А подлость совершив - до небес скакали. А оболгав русских - праздник закатывали. Верещагина же они особо ненавидели, потому что он их насквозь видел (как первый раз поглядел - чуть не стошнило...)
Увидели ведьмы, что графоман сам-третьих всего глубоко уже во владения Ебамбы влез - и завели вокруг шара хоровод радостный, и гимны благодарственные запели Фрейдюхе Полусвяту, и колдовством чёрным вокруг навоняли так, что даже жрецы, ко всему привычные, подальше отодвинулись. А мелкая нечисть вокруг того места, где графоман лагерь раскинул, зашевелилась, зашуршала и стала ближе сползаться...
... - Хорошо поели, - сказал между тем графоман и выдохнул: - Ху! - и от русского духа лукового нечисть мелкая в округе замертво попадала. Гуляевич между тем дремал и во сне пальцами зверски шевелил - будто то ли голову кому откручивал, то ли запал в гранату ввинчивал. А Тургон медитировал на сельсовет и улыбался чему-то. Чихнул тогда Верещагин, встал и отошёл в кусты облегчиться. А возле шара тем временем Подлиция Клизмбург к демону Политкорректору воззвала, и Anel заклинание жуткое забормотала: "Холокостхолокостхолокостхолокостхолокостфуфуфурусскимдухомпахнетчтобемупустобыло..." И в тот же миг деревья несчастные, колдовством жутким завороженные, хоровод вокруг графомана завели - и опомниться он не успел, как оказался в местах и вовсе незнаемых и иных. И не было тропинки никуда, только вперёд; с трёх сторон болота с лягушками, которые квакали глумливо: "Бля! Бля! Бля!" - а тропинка вела прямо и прямо, и в тумане плотном терялась.
Снял Верещагин с пояса две гранаты - не простые, а в храмах славных Тульских заговорённые и Рунами победными исписанные от руки - кинул вправо-влево и заклинание могучее сказал: "ЁПТЫТЬ!!!" И лягва наглая вся передохла, болото уровнем понизилось, и даже туман поредел малёхо. Достал из кармана графоман складной бубен и поплясал малость, мантру Великого Тёзки своего, Вольга Медведича-Бэрского, громко читая:
- И настанут сказочные деньки -
И будут буйны!
Будут веселы головы во хмелю,
Станут шустрыми чёртики в зеркалах -
И шаманы новые расчехлят
Гулкие бубны!
И настанут сказочные деньки! Оооммм хайль... то есть - хайе...
Но плясать графоман никогда не умел, петь тоже, хоть и думал самонадеянно иначе. Поэтому сработала мантра только кусочком - шар, в который Подлиция Клизмбург и Anel в далёкой земле пялились, расправу скорую предвкушая над Верещагиным, взорвался, и остались ведьмы в чём мать их в недобрый час родила. Особо это ни их, ни жрецов АВГ-шных не смутило, но от дела отвлекло.
А Верещагин между тем упрямо вперёд пёр, комаров луковым духом и шлепками ласковыми укоряя. И прониклись комары Идеей, и ринулись в логово Ебамбино, и укусами подняли его с ложа, где утехами мерзкими он наслаждался. Посмотрел Ебамба в округе - и узрел, что прямым ходом ко дворцу его писталь щагает. Поплохело Ебамбе, и подумывал он в обморок упасть или к Гуманности и Толерантности воззвать - чтоб унесли они его прочь с земли русской, пока поздно не стало...
...А между тем дух-серун Кактус облачком смрадным в контору АВГ-шную влетел и зажужжал ведьмам да жрецам в уши: мол, совет Ебамбе подайте - пущай выпустит слуг своих, и обольстят они Верещагина, и околдуют. Ибо умом своим невеликим, хоть и зловредным, не мог дух злой понять, как то можно: при детях чужих быть и не совращать их? Мол, зашевелится в душе графоманской семя ебамбино, и поддастся он чарам, и отдаст себя на волю слуг Ебамбы - а там уж твори с графоманом, что душе бездушной пожелается! И прислушались жрецы, и сказали: "Вот совет разумный!" И отдали приказ ведьмам - Ебамбу настропалить тем советом...
...И выпустил Ебамба своих слуг - в раскраске обольстительной, в одеждах бабских, с лицами смазливыми и песнями сиропными. Стали они плясать, перьями и мудями трясти, графомана соблазняя. Но не похоть, а злоба да жалость в сердце графоманском вскипели. Чихнул громко Верещагин, в ладоши хлопнул и заговорил:
- К ночи смелели смрадные бесы, день умирал в пыли,
Тьма подступала враз с четырех сторон.
Здесь бы в клинки, да яблочко-песню в мертвые ковыли
Выронил обеззубевший эскадрон.
Здесь бы в клинки, да яблочко-песню в мертвые ковыли
Выронил обеззубевший эскадрон.
Нынче солдату худо без песни, годы его горьки,
Хитрая сволочь старость свое взяла,
Внучка солдата выбрала "Пепси", выскользнув из руки,
Медная кружка падала со стола.
Он пролетарий, он пролетает, но свысока видней,
Как по степи весенний дробя гранит,
Прет малахит-трава молодая, та, что до наших дней
Песню его потерянную хранит.
И в этом корни надежды, источник верного знанья,
Что Билли Гейтс не канает супротив Че Гевары,
Что скоро новых мальчишек разбудят новые песни,
Поднимут новые крылья, алые крылья.
Видит он сверху, как на восходе с целью купить табак,
Выдубив душу в недрах судьбы иной,
Входит в деревню огненный ходя с лаем цепных собак,
Ветром и алыми крыльями за спиной.
А рыжему Яшке снятся те крылья дюжину лет подряд,
А от роду Яшке те же двенадцать лет,
Веку - двенадцать, звездам - двенадцать - тем, что над ним горят,
В целой вселенной мира моложе нет.
Под волосами тлеет на коже Яшкиной головы
Злой иероглиф вечного "Почему?"
Ждет паренька, дождаться не может, песня степной травы -
Яблочко, адресованное ему.
И верят в рыжего Яшке его нездешние страны,
Его свирепые струны, что сыграют, как надо.
Его шальные дельфины, что танцуют в Гольфстриме,
Его алые крылья, алые крылья! - и разом стекла с одурманенных краска, и перья опали, и одежды позорные истлели. И те из них, кто волей своей к Ебамбе подался, замертво упали и в грязь вонючую жидкую перекинулись. А те, кого обманом да силком завлекли в дело мерзкое, вдруг свет пронзительный белый увидели, закричали, руки к глазам вскинули - а когда отняли их, то стоял каждый из них не на поляне перед замком Ебамбиным, а перед родным домом, кто откуда взят был - и всё прошлое и скверное сном помнилось: дурным, чёрным, да небывалым. И даже те, у кого не было дома, кто и родителей-то своих не знал - всё равно у своих домов оказались.
И понял это Верещагин, и гневом таким наполнилось его сердце, что и самому ему не по себе стало. Уж вот казалось всё видал он и знал - а поди ж ты... Вскинул графоман руку к небу в древнем приветствии, и как мечом разрезало и туман, и тучи - и полилось на землю Солнышко - потоками ясными и горячими. И пошёл он вперёд - не доходя ещё, ворота обрушил, только глянул на них. А в дальних местах халдеи и ведьмы в обморок попадали чохом, не снеся взгляда Солнышка и ярости графоманской - и Ебамбе никакой помощи подать не могли. А Верещагин встал перед воротами и крикнул:
- А ну - выходи, чудище мерзозадое! Базар будет недетский!!!
Не вышел Ебамба. И крикнул Верещагин второй раз:
- А вот снова зову тебя - выползай, червяк пиндосский! Рвать тебя буду на славный британский флаг!
Не вышел Ебамба. И крикнул Верещагин третий раз:
- А вот в последний раз зову - не выйдешь - так я войду и в толчке тебя утоплю!
Не вышел Ебамба!!!
Пошёл тогда Верещагин вперёд. Занёс ногу над порогом - и окаменел...
...Не знал графоман всей подлости Зверевой. Много постарались слуги АВГ-шные, чтоб заклятья наложить - но уж получилось на славу! И было то заклятье в том, что не мог в логовище Зверево войти взрослый. А кто пытался - каменел. Теория это была, до сих пор никто сюда и не доходил - а вот сработало...
Вой радостный в логовище поднялся. Ринулся Ебамба на выход - расточить тело верещагинское, разметать идеи русофильские, растоптать моСК вредоносный. И сладко ему был от мысли, что видит всё графоман, чует - а сделать ничего не может!
А Верещагин и вправду в разуме и сознании был, вот только шевельнуться не мог. И от злости - вышел он из себя...
...Добежал Ебамба до выхода - и на хвост осел от изумления. Верещагин-то на месте стоял в позе свирепой, но беспомощной. А рядом чего-то пацан торчал. Лет двенадцати - любимого возраста Ебамбиного. Тощий, длинноногий, удивлённый. В кедах, в тенниске синей и штанах сильно помятых. Стоял и нос чесал.
- Ну что, дусик?! - заорал Ебамба ласково, подумав, что Верещагин и подождать может, раз тут такой сладенький откуда-то нарисовался. - Сейчас я тебя...
А пацан глянул на Ебамбу без страха, удивлённо. Глазами, что были на янтарь похожи.
Упс, подумал Ебамба. А глазки-то у дусика знако... о... о...
- ООООООООО!!! - взвыл Ебамба и обратно хотел броситься. Да только поздно было. Сковал его мальчишеский взгляд - как муха злобная в янтарь древний, попал в него Ебамба. Только и смог на пороге корчиться, да выть диким голосом, помёт из себя извергая. А пацан его посолонь обошёл, хмыкнул и сказал:
- Мда. И такой мудак застращал тут всех. Ну ладно. Не Советский Союз, гуманными не будем.
Упёр он руки в бока, ноги пошире расставил и заговорил - не то весело, не то грустно, не то громко, не то тихо, не то Ебамбе, не то просто так... Да только каждое слово по Ебамбе как молотом било - ох плющило Зверя, ох плющило - в прямом и в переносном!!!
- Из серых наших стен, из затхлых рубежей нет выхода, кроме как
Сквозь дырочки от звезд, пробоины от снов, туда, где на пергаментном листе зари
Так где же он есть, затерянный наш град? Мы не были вовсе там.
Но только наплевать, что мимо, то - пыль, а главное - не спать в тот самый миг, когда
Придет пора шагать веселою тропой полковника Фосетта,
Нелепый этот вальс росой на башмаках нести с собой в затерянные города.
Мы как тени - где-то между сном и явью, и строка наша чиста.
Мы живем от надежды до надежды, как солдаты - от привала до креста.
Как расплавленная магма, дышащая небом, рвется из глубин,
Катится по нашим венам Вальс Гемоглобин.
Так сколько ж нам лет, так кто из нас кто - мы так и не поняли...
Но странный сей аккорд, раскрытый, как ладонь, сквозь дырочки от снов все ж разглядеть смогли -
Так вслушайся в него - возможно, это он качался над Японией,
Когда последний смертник запускал мотор над телом скальпированной своей земли.
Ведь если ты - дурак, то это навсегда, не выдумаешь заново
Ни детского сна, ни пары гранат, ни солнышка, склоняющегося к воде,
Так где ж ты, серый волк - последняя звезда созвездия Иванова?
У черного хребта ни пули, ни креста - лишь слезы, замерзающие в бороде.
А серый волк зажат в кольце собак, он рвется, клочья шкуры оставляя на снегу,
Кричит: "Держись, царевич, им меня не взять, держись, Ванек! Я отобьюсь и прибегу.
Нас будет ждать драккар на рейде и янтарный пирс Валгаллы, светел и неколебим, -
Но только через танец на снегу, багровый Вальс Гемоглобин".
Ты можешь жить вскользь, ты можешь жить влет, на касты всех людей деля,
Мол, этот вот - крут, а этот вот - нет, а этот, мол - так, ни то и ни се.
Но я увидел вальс в твоих глазах - и нет опаснее свидетеля,
Надежнее свидетеля, чем я, который видел вальс в глазах твоих и понял все.
Не бойся - я смолчу, останусь навсегда Египетским ребусом,
Но только, возвращаясь в сотый раз домой, засунувши в компостер разовый билет,
Возьми и оглянись - ты видишь? Серый волк несется за троллейбусом,
А значит - ты в строю, тебя ведет вальс веселою тропой, как прежде - след в след.
Рвись - не рвись, но он не пустит тебя, проси - не проси.
Звездною фрезой распилена планета вдоль по оси.
Нам теперь узнать бы только, на какой из двух половин
Будет наша остановка - Вальс Гемоглобин!..
...И с последним словом - сдох страшный зверь Ебамба, древний ужас и проклятье целой расы.
Взял - и сдох, как червяк раздавленный.
А там и вовсе в прах рассыпался, и дунул ветер - и снёс тот прах на юг...
...Тут Верещагин внове в себя пришёл и подумывал в гневе гранату в логово кинуть. Но как раз вылез оттуда на карачках Вячеслав - головой похмельной мотая и икая мерзко. Треснул его Верещагин сапогом под зад - и изгнал Кадаверина. Пал витязь на сырую (очень) землю и спросил:
- Ой блин нах а где я?
- На Руси-матушке, - ответил графоман ёмко, да Молота на Солнышко светлое сотворил. А палаты Ебамбины внутрь себя просели, и стало там болото. Лес же вокруг зазеленел, повеселел, и спутники Верещагиновы из него выехали (но без Тургона, что как раз Морготово воплощение обнаружил и пинчил его со страшной силой кирзачами, расшитыми народной эльфийской вышивкой - и без Гуляевича, который гнездилово черноникское отыскал и с воплями весёлыми домолачивал его обитателей стволиком невеликим берёзовым). И Верещагин сказал тогда вису:
- Запачкаешься один раз
нечаянно -
Не отмоешься после
всю свою жизнь!
Ориентации крепко правильной
Мальчишка русский,
по жизни держись!..
...А анхурика так и не видали охотники. Будто его и не было.