Верещагин Олег Николаевич : другие произведения.

Сигрид Унсет. Улав, сын Аудуна из Хествикена

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Сага жизни трёх поколений скандинавской семьи может показаться нудной и затянутой лишь тому, у кого отбило мозги Донцовой и Марининой.

Сигрид Унсет

   Улав, сын Аудуна из Хествикена
  
  
  
   ЧАСТЬ ПЕРВАЯ. УЛАВ, СЫН АУДУНА, ЖЕНИТСЯ
  
  
   1
  
  
   В ту пору, когда в Норвегии правили потомки Харалда Йилле, жили в
   селениях по берегам озера Мьесена люди из рода Стейнфинна; так и прозывали
   их - сыны Стейнфинна. Сидели тогда мужи того племени в больших усадьбах
   почти по всем приходам поозерья.
   Когда же в стране настали смутные времена - мятежи и немирье - сыны
   Стейнфинна помышляли больше о том, как бы не урезали им угодья да не
   спалили дворы. А силу они забрали такую, что могли постоять за себя
   противу биркебейнеров или иных смутьянов, кои немало верховодили в те лета
   в Опланне. Сыны Стейнфинна, видно, не особо пеклись о том, кто станет
   королем в Норвегии. Однако же иные мужи этого рода служили верой и правдой
   королю Магнусу, сыну Эрлинга, а после него Сигурду, вскормленнику Маркуса.
   Что же до вождя биркебейнеров Сверре и его родичей, то им сыны Стейнфинна
   пособляли лишь в той мере, в какой были вынуждены. Туре Старший, сын
   Стейнфинна из Хува, и его дети держали сторону короля Скуле, но когда в
   стране все поуспокоилось, они замирились с королем Хоконом.
   Однако же с той поры поубавилось чести этому роду. Усобицы в селениях
   поутихли, закон и право вновь вошли в силу. У власти стали большею частью
   мужи, которые были полномочными наместниками короля либо состояли в его
   дружине и снискали высочайшее доверие. А сыны Стейнфинна сидели в своих
   усадьбах и довольствовались тем, что были сами себе господа.
   И род их не оскудел. Дольше всех из опланнской знати владели сыны
   Стейнфинна рабами; да и потом продолжали брать они потомков своих
   вольноотпущенников в работники и в издольщики. Про сынов Стейнфинна шла в
   округе молва, что они-де народ властолюбивый; по правде же говоря, у них
   просто-напросто хватало смекалки выбирать себе в услужение людей тихих да
   смирных, над кем легко было властвовать. Люди из рода Стейнфинна были не
   бог весть как башковиты, однако же и в дураках не ходили, умели
   пораскинуть умом ради сохранения своего добра. Издольщикам они были
   милостивыми господами, когда те им не перечили.
   За два года до смерти короля Хокона Старого послал Туре Младший, сын
   Туре из Хува, меньшого своего отпрыска, Стейнфинна, в королевскую дружину.
   Восемнадцать лет минуло Стейнфинну в ту пору, был он статен и пригож, да
   только, как и других его родичей, узнать его можно было лишь по коню да по
   платью, по оружию да по украсам. А явись юный Стейнфинн в простой сермяге,
   так многим из тех, кто накануне вечером за круговой чашей пива величал его
   сотоварищем и добрым другом, нелегко было бы опознать его. Сынов
   Стейнфинна красотою бог не обидел, да только все они были, как говорится,
   на одно лицо. А об этом Стейнфинне дружки толковали, будто ума у него не
   ахти как много и уж куда меньше, нежели гордыни.
   И вот теперь в Бьергвине повстречал Стейнфинн юную девицу Ингебьерг,
   дочь Йона; а жила она на королевском дворе при самой королеве Ингебьерг.
   Ингебьерг, дочь Йона, и Стейнфинн приглянулись друг другу, и посватался он
   к девице; но отец ее Йон ответил, что уже посулил дочь в жены Маттиасу,
   сыну Харалда, дружиннику и закадычному другу молодого короля Магнуса. Но
   Стейнфинн, видно, никак не мог взять в толк: ужели ему могут отказать, раз
   он вздумал посвататься. Снова и снова приходил он к Йону, склонил знатных
   мужей, а под конец и самое королеву Ингебьерг замолвить за него слово. Но
   все было тщетно: Йон, сын Пола, не пожелал нарушить свой уговор с
   Маттиасом.
   Ходил Стейнфинн с королем Хоконом в его последний поход на запад, в
   заморье. В сражении при Ларгсе пожал он добрую славу за свою удаль. А
   когда король занемог и лежал в Киркевоге, Стейнфинн нередко нес ночную
   службу при нем; и как он полагал, король Хокон выказал ему в ту пору
   немалое благоволение.
   На другое лето Стейнфинн воротился в Бьергвин. И однажды, в самый
   Иванов день, после заутрени, когда кое-кто из придворных дам королевы
   Ингебьерг возвращался из монастыря Ноннесетер к королевскому двору,
   повстречался им на дороге Стейнфинн со стремянным: они ехали верхом и в
   поводу вели красивого коня. Тут Стейнфинн сказал, что коня он купил нынче
   же утром, и с женским седлом, и со всей сбруей. Учтиво и обходительно, с
   веселой шуткой приветствует Стейнфинн девиц и предлагает испытать его
   коня. И вот отправились они вместе на луг и забавлялись там некоторое
   время. Когда же на коня села Ингебьерг, дочь Йона, Стейнфинн и говорит:
   пусть, дескать, она берет коня и скачет домой, на королевский двор, а он
   ее проводит... После уж узнали, что они вдвоем переправились через Ворс и
   поднялись в горы. Под конец добрались они в усадьбу Хув; вначале Туре
   крепко обругал сына за лихое дело, но после выделил ему усадьбу
   Фреттастейн, которая лежала в стороне от проезжих дорог, в лесных краях.
   Здесь и зажили Стейнфинн с Ингебьерг, дочерью Йона, словно венчанные
   супруги. А когда по весне она родила ему дочь, Стейнфинн созвал гостей на
   крестины и задал пир на славу.
   Никто не призвал его к ответу ни за похищение девушки, ни за то, что он
   бежал из дружины. Ходили толки, будто это сошло ему с рук благодаря
   королеве Ингебьерг. А под конец королева помирила молодых с Йоном, сыном
   Пола; тот отдал Стейнфинну дочь в жены и справил им свадьбу на королевском
   дворе в Осло, где состоял в ту пору в хевдингах.
   Ингебьерг, дочь Йона, ждала уже третьего ребенка, однако же ни она, ни
   Стейнфинн не выказали должного смирения и не поблагодарили Йона, как
   подобало, за явленную им отеческую милость. Стейнфинн поднес богатые дары
   тестю и его родичам, но все-таки и он, и жена его держались очень уж
   кичливо, делая вид, будто и прежде жили счастливо и в таком же почете, что
   и ныне. И, дескать, нет им надобности угодничать ради своего блага. Они
   привезли с собой на свадьбу старшую дочь, Ингунн, и Стейнфинн отплясывал,
   держа ее на руках, и выставлял дочку всем напоказ; Ингунн было три годика,
   и родители чрезмерно гордились красивой малюткой.
   Но первый их сын, рожденный тотчас после свадьбы, помер, а после родила
   Ингебьерг мертвых близнецов. Вот тогда-то Стейнфинн с Ингебьерг и
   преклонили колена пред Йоном, сыном Пола, моля ото всего сердца о
   прощении. Вскоре родила Ингебьерг двух сыновей, и те остались живы.
   Ингебьерг же с годами все хорошела; жили они со Стейнфинном на широкую
   ногу, в мире да согласии и были веселы и довольны.
   Однако жил да здравствовал еще человек, о ком вроде бы все и думать
   забыли: то был Маттиас, сын Харалда, нареченный жених Ингебьерг, которому
   она изменила. В ту пору, когда Стейнфинн играл свадьбу, Маттиас уехал в
   заморские края и пробыл там несколько лет. Был он низкорослый и
   безобразный, но смелый, решительный и несметно богатый человек.
   Стейнфинн и Ингебьерг были женаты уже семь зим, дочерям их Ингунн и
   Туре минуло десять и восемь, но сыновья были еще совсем малы. Вот тогда-то
   и заявился ночью во Фреттастейн Маттиас, сын Харалда, да не один, а с
   большой ватагой. Была сенокосная страда, и многие из домочадцев ушли на
   дальние луга; тех же, что оставались в усадьбе, схватили, пока они спали.
   Стейнфинн проснулся только тогда, когда его вытащили из постели, где он
   спал рядом с женой. Лето в тот год было жаркое, и все спали нагишом; в чем
   мать родила стоял Стейнфинн, связанный по рукам и ногам, на почетном месте
   у верхнего конца своего же стола, а трое держали его.
   Жена Стейнфинна Ингебьерг защищалась как дикий зверь - царапалась и
   кусалась, когда Маттиас, завернув ее в покрывало, взял на руки и посадил к
   себе на колени. А потом сказал Стейнфинну:
   - Я бы мог отомстить вам обоим по делам вашим, и ты, Стейнфинн,
   связанный, не смог бы защитить жену, когда бы я захотел взять то, что было
   уготовано мне, а вовсе не тебе. Да боюсь нарушить волю божию, ибо чту
   законы людские и наши свычаи и обычаи более твоего. А покараю я тебя,
   Стейнфинн, вот как: из милости верну тебе жену нетронутой, и ты,
   Ингебьерг, живи с супругом своим в добром здравии и благоденствии. Сдается
   мне, после нынешней ночи вы не забудете возблагодарить меня всякий раз,
   когда вам захочется обнять друг друга в радости и счастье! - И, сказав
   так, он расхохотался.
   Маттиас поцеловал женщину, положил ее на кровать и сказал своим людям,
   что пора ехать. Потом повернулся к Стейнфинну.
   С самого начала Стейнфинн не вымолвил ни слова, а как только понял, что
   ему не вырваться из пут, застыл на месте. Но лицо его было
   багрово-красным, и он не отрывал глаз от Маттиаса. Тот подошел к нему.
   - Неужто ты столь неучтив, хозяин, что у тебя не хватает ума
   поблагодарить меня за выказанную тебе нынче ночью милость? - с улыбкой
   спросил Маттиас.
   - Да уж будь покоен, я тебя поблагодарю, - вымолвил Стейнфинн, - ежели
   господь бог сподобит меня дожить до того.
   На Маттиасе был кафтан с широкими рукавами, с раструбами и кисточками
   на обшлагах. Зажав край рукава пальцами, он, еще шире улыбаясь, стал
   помахивать кисточками перед лицом Стейнфинна. Потом вдруг, размахнувшись,
   изо всей силы стукнул его кулаком по лицу, так что у Стейнфинна,
   связанного по рукам и ногам, кровь хлынула из носа и изо рта.
   Наконец Маттиас со своими людьми ушел. Улав, сын Аудуна,
   одиннадцатилетний приемыш Стейнфинна, вбежал в горницу и перерезал
   веревки. Покуда Маттиас толковал со своей неверной суженой и ее супругом,
   его люди вытащили этого отрока вместе с детьми Стейнфинна и их кормилицами
   в сени и держали там.
   Стейнфинн схватил копье и, как был нагишом, помчался вслед за Маттиасом
   и его людьми, которые, глумливо смеясь, скакали по выгону на крутом склоне
   и прямо через пашни. Стейнфинн метнул копье, но не попал. Меж тем Улав
   побежал в людскую и на скотный двор и выпустил запертых там челядинцев;
   тут Стейнфинн вернулся в горницу, оделся и взял оружие.
   Но нечего было и помышлять гнаться за Маттиасом: во Фреттастейне
   оставалось всего три лошади, да и те мирно паслись неоседланные на
   огороженном выгоне. И все-таки Стейнфинн решил тотчас же отправиться в
   путь; он хотел призвать на помощь отца и братьев. Одеваясь, Стейнфинн
   успел с глазу на глаз потолковать с женой. Она вышла вместе с ним из дому,
   когда он собрался в дорогу. И тут Стейнфинн объявил домочадцам: он не
   будет спать с женой, покамест не смоет бесчестье, дабы никто не смел
   сказать, будто он, Стейнфинн, владеет ею по милости Маттиаса, сына
   Харалда. С тем он и ускакал, а Ингебьерг пошла в старую клеть в глубине
   двора, которая летом служила опочивальней, и заперлась там. Домочадцы,
   челядинцы и служанки кинулись в дом и давай расспрашивать, охать да ахать.
   Спрашивали они полуодетого Улава, сидевшего на краю кровати, куда
   забрались плачущие дочери Стейнфинна; служанки пытались было расспросить
   девочек и кормилицу меньшого сына Стейнфинна. Но никто не мог толком
   ничего сказать: слугам надоело выспрашивать, и они ушли.
   Сидя в темной горнице, мальчик снова услыхал горький плач Ингунн. Тогда
   он забрался на кровать и лег рядом с девочкой.
   - Вот увидишь, твой отец отомстит за себя. Уж будь покойна! А я,
   пожалуй, пойду с ним и покажу: хоть сыны Стейнфинна еще не могут носить
   оружие, зато у него есть зять!
   В первый раз, с тех пор как это произошло, осмелился Улав без обиняков
   упомянуть о том, что их с Ингунн, совсем еще малых детей, сговорили друг с
   другом. В первое время, когда Улав поселился во Фреттастейне, работникам
   случалось болтать об этом сговоре и поддразнивать детей: они-де жених и
   невеста; но тогда Ингунн всякий раз впадала в ярость. Однажды она побежала
   к отцу и пожаловалась на обидчиков, а Стейнфинн рассвирепел, запретил
   людям вспоминать о помолвке и при этом так гневался, что кое-кому пришло
   на ум: уж не раскаялся ли Стейнфинн в брачной сделке с отцом Улава?
   Но в эту ночь Ингунн в ответ на упоминание о помолвке прильнула к Улаву
   и, уткнувшись в его плечо, так плакала, что рукав его рубахи промок
   насквозь.
   С той ночи жизнь во Фреттастейне потекла совсем по-иному. Отец и братья
   советовали Стейнфинну призвать к ответу Маттиаса, сына Харалда, но
   Стейнфинн сказал: он сам рассудит, чего стоит его честь.
   Маттиас же меж тем поехал сразу в свою усадьбу в Боргесюсселе, а по
   весне отправился на богомолье в заморские края. Но когда о том прознали,
   да еще прошел слух, будто Стейнфинн, сын Туре, до того разгневался, что
   стал сторониться людей и не желает более спать с женой, - вот тут-то и
   начались всякого рода толки о том, как Маттиас отомстил своей вероломной
   суженой. Хотя Маттиас и его люди ничего иного об этом случае, кроме того,
   о чем судачили во Фреттастейне, не сказывали, случилось так: чем дальше по
   стране летела молва, тем страшнее, по слухам, возрастала пеня, которую
   потребовал от Стейнфинна Маттиас за свою невесту. И даже песню сложили про
   это дело, расписав все так, как оно приключилось по разумению людскому.
   Однажды вечером три года спустя, когда Стейнфинн бражничал со своими
   дружинниками, он возьми да и спроси, нет ли среди них того, кто бы спел о
   нем эту песню. Поначалу те прикинулись, будто и знать не знают ни про
   какую песню. Но когда Стейнфинн посулил щедро одарить того, кто споет о
   нем плясовую, оказалось, что все знают ее. Стейнфинн выслушал песню до
   конца; время от времени он скалил зубы и даже ухмылялся. А после пошел
   спать, но люди слышали, как он до самой полуночи переговаривался о чем-то
   через дверцу боковуши со своим сводным братом Колбейном, сыном Туре.
   Этот Колбейн был сыном Туре из Хува и его полюбовницы, с которой Туре
   знался до женитьбы; и он всегда куда больше любил нагулышей, прижитых с
   нею, нежели своих законнорожденных детей. Туре выгодно женил Колбейна,
   выговорив ему большую усадьбу к северу от Мьесена. Но до чего же
   незадачлив был этот Колбейн: спесив, несправедлив, легко впадал в ярость и
   вечно вел тяжбы как с людьми низкого роду-племени, так и с равными себе.
   Одним словом, обходительности ему недоставало. Особой любви между ним и
   его законнорожденными братьями не было, покуда Стейнфинна не постигла
   беда; тогда-то он и подружился с Колбейном. С тех пор оба брата были
   неразлучны, и Колбейн неизменно пекся о Стейнфинне и всех его делах. Но
   распутывал он их точь-в-точь как свои собственные и затевал распри, даже
   если вел дела от имени брата.
   Само собой, Колбейн вовсе не желал зла меньшему брату; он по-своему
   полюбил Стейнфинна, когда тот в своей беспомощности всей душой доверился
   сводному брату. Беспечен и ленив был Стейнфинн в дни своего благоденствия;
   он более помышлял о том, чтобы жить на широкую ногу, нежели заботился о
   своем достатке. После той злосчастной ночи он, как уже сказано, долгое
   время сторонился людей. Но потом, по совету Колбейна, взял на хлеба целую
   ватагу латников - молодых, оружных мужей, особливо из тех, что прежде
   служили при дворе короля или у хевдингов в других краях. Стейнфинн со
   своими людьми спал в жилом доме, и они сопровождали хозяина, куда бы тот
   ни поехал; но они не могли и не желали приумножать его богатство. Так что
   от всей этой дружины у Стейнфинна был один перевод добра да малая польза.
   И все же во Фреттастейне худо ли, хорошо ли, но сеяли хлеб, потому что
   старый управитель Грим и его сестра Далла были детьми одного из рабов
   бабки Стейнфинна, и у них не было иных помыслов, кроме благоденствия
   молодого хозяина. Но теперь, когда Стейнфинну могли понадобиться доходы с
   поместий, которыми он владел в дальних приходах, он не желал ни видеть
   собственных приказчиков и управителей, ни толковать с ними, а Колбейн,
   заправлявший делами вместо хозяина, то и дело ссорился со всеми.
   Ингебьерг, дочь Йона, всегда была рачительной хозяйкой, и это во многом
   возмещало расточительность мужа, который жил, как заведено у праздной
   родовитой знати. Но теперь она укрылась в летней клети со своими
   служанками, и прочие домочадцы ее почти не видели. Она все время о чем-то
   раздумывала и сокрушалась, никогда не спрашивала ни об усадьбе, ни о жилом
   доме я часто гневалась, когда кто-либо выводил ее из раздумий. Даже с
   детьми, которые жили вместе с матерью, была она скупа на слова и ничуть не
   заботилась о том, каково им живется и что они делают. А ведь прежде, в
   добрые старые времена, Ингебьерг была нежной матерью, а Стейнфинн, сын
   Туре, любящим отцом, безмерно гордившимся своими пригожими и здоровыми
   детьми.
   Покуда сыны ее, Халвард и Йон, были еще малы, она часто сажала их к
   себе на колени и баюкала, приникнув лицом к белокурым макушкам детей, но и
   тогда все же сидела хмурая, удрученная, погруженная в горестные раздумья.
   Когда же мальчики подросли, им наскучило в летнем доме с печальной матерью
   и служанками.
   Тура, меньшая дочь, была доброе и красивое дитя. Она разумела, что
   родители претерпели великую несправедливость и ныне пребывают в горе и
   тревоге. Потому-то по доброте и любви своей она всячески старалась им
   угодить. И стала любимицей отца с матерью. Порой, бывало, лицо Стейнфинна
   чуть светлело, когда он смотрел на младшую дочь. Тура, дочь Стейнфинна,
   была пухленькая, складная, с точеными ручками и ножками; она рано начала
   созревать и становиться женственной. Личико у нее было продолговатое, но
   полное, глаза синие, волосы белокурые; толстые, цвета золотистой пшеницы
   косы свисали у нее до пояса. Отец гладил ее, бывало, по щеке: "Ты доброе
   дитя, моя Тура, да благословит тебя господь! Иди к матушке, Тура, посиди с
   ней, утешь ее!"
   Тура шла в клеть и садилась прясть или шить рядом с удрученной горем
   матерью. И ничего ей не было милее, если Ингебьерг говорила ей наконец:
   "До чего же ты добра, моя Тура, да охранит тебя господь от всяческого зла,
   дитя мое!"
   Тут из глаз Туры капали слезы - она думала о тяжкой доле родителей и,
   исполненная праведного гнева, смотрела на сестру. Та никогда не могла
   усидеть спокойно рядом с матерью, ни одной минутки не могла пробыть в
   летнем доме без того, чтобы не вывести матушку из терпения своей вечной
   непоседливостью; в конце концов Ингебьерг всегда просила ее уйти. Тогда
   Ингунн беззаботно и не испытывая ни малейшего раскаяния выскакивала за
   дверь и бежала к другим детям, с которыми шумно играла во дворе, - то были
   Улав и другие мальчики, сыновья челядинцев, живших во Фреттастейне.
   Ингунн была самой старшей из детей Стейнфинна и Ингебьерг. Маленькой
   она казалась чудо какой красавицей. Но ныне люди считали, что она и
   вполовину не так хороша собой, как ее сестра. Шибко разумна и остра на
   язык Ингунн тоже не была, а была ни лучше, ни хуже других детей. Но люди
   по-своему любили Ингунн не меньше, чем ее младшую тихую и пригожую сестру.
   Дружинники Стейнфинна с каким-то почтением взирали на Туру, но им больше
   нравилось, когда с ними в большой горнице находилась Ингунн.
   Ни во Фреттастейне, ни в ближних поместьях и на хуторах не было
   маленьких девочек, ее сверстниц. Так что Ингунн приходилось водиться с
   мальчиками. Она не отставала от них во всех играх и затеях, во всех
   состязаниях: вместе с ними метала копье и камни, стреляла из лука в цель,
   играла в лапту, ставила силки в лесу и ловила рыбу в лесном озерце. Но
   делала она все это несмело, без души, вяло и неловко, готовая в любую
   минуту все бросить и зареветь, когда мальчишки, бывало, разбушуются или
   дурно обойдутся с нею во время игры. И все же они мирились с тем, что она
   повсюду за ними таскалась. Прежде всего она была дочерью Стейнфинна, а,
   кроме того, Улав, сын Аудуна, желал, чтобы она играла с ними. Улав-то как
   раз и был заводилой во всех их играх.
   Улава, сына Аудуна, любили в усадьбе все - от мала до велика; однако же
   никому бы в голову не пришло назвать его послушным ребенком. Казалось,
   этот мальчик никого к себе близко не подпускает, хотя всегда приветлив со
   всеми; скорее можно было сказать, что он словно витает в облаках,
   немногословный, по-своему добродушный и услужливый. Он был красив, хотя до
   того светлокожий и светловолосый, что походил на королька; но глаза его не
   боялись света, а спина не сутулилась, как бывает у таких людей.
   Зеленовато-синие, хотя и блеклые, глаза Улава открыто смотрели на мир, а
   голова прямо сидела на стройной, крепкой молочно-белой шее. Кажется, ни
   солнце, ни ветер не могли обжечь его кожу - на диво упругую, ровную и
   белую; только летом на его низко посаженном, широком переносье высыпало
   несколько мелких веснушек. Удивительная бледность Улава была причиной
   того, что уже в детские годы лицо его казалось чуть холодноватым и
   неподвижным. Голова его была округлая, а черты лица - правильные. Широко
   расставленные глаза - большие и красивого разреза, а брови и ресницы такие
   светлые, что напоминали золотистый солнечный зайчик. Нос был широкий и
   прямой, но чуть коротковатый, рот - скорее большой, губы же так красиво
   изогнуты и тверды, что его можно было бы назвать Улавом Прекрасноустым, не
   будь они столь бледны. Зато волосы были на редкость прекрасны - светлые,
   они больше отливали серебром, чем золотом; густые, мягкие как шелк и чуть
   волнистые. Он стригся в кружок, так что волосы закрывали широкий белый
   лоб, а на шее, пониже затылка, меж двумя резко обозначившимися мышцами
   виднелась впадинка. Не очень рослый для своих лет, Улав был на вид
   крупнее, чем на самом деле: ладно скроен, крепок в кости и мускулист, с
   необычайно маленькими руками и ногами, которые казались очень сильными,
   потому что запястья и лодыжки были округлыми и крепкими. Он и впрямь был
   силен и ловок; одерживал верх во всякого рода состязаниях, искусно владел
   любым оружием, хотя никто его толком не пестовал и не наставлял в
   ловкости, умении и сноровке. При том, как обстояли дела во Фреттастейне в
   то время, как он подрастал, Улаву пришлось заботиться о себе самому.
   Стейнфинн, суливший заменить ему отца, когда брал мальчика к себе, ничего
   не делал, дабы обучить его тому, что надлежало знать юному отпрыску
   знатного рода, наследнику изрядного состояния, нареченному Ингунн, дочери
   Стейнфинна.
   Вот как случилось, что Стейнфинн, сын Туре, стал приемным отцом Улава.
   Однажды летом, когда Стейнфинн еще пребывал в счастье и благоденствии, ему
   надобно было ехать на тинг в Эйдсиве. Он отправился туда в сопровождении
   друзей и родичей; с ним были жена и дочь Ингунн, которой в ту пору минуло
   шесть лет. Родители без памяти любили свою прекрасную дочурку и всюду
   возили ее с собой.
   Здесь, на тинге, встретил Стейнфинн одного человека - Аудуна, сына
   Инголфа, из Хествикена. Аудун и Стейнфинн спали рядом, когда служили в
   королевской дружине, и крепко подружились в ту пору, хотя Аудун был старше
   и совсем иного нрава, нежели Стейнфинн. В те времена Стейнфинн, веселый и
   болтливый, охотнее всего говорил о самом себе, меж тем как молчун Аудун
   никогда не упоминал про свои дела.
   Весной того самого года, когда король Хокон отплыл воевать Шотландию,
   Аудун женился. Он взял в жены датчанку Сесилию, дочь Бьерна, подругу
   детства королевы Ингебьерг, которая вместе с ней воспитывалась в Риндском
   монастыре. Когда епископ из Осло захватил невесту юного короля Магнуса и
   увез к нему в Норвегию, ибо датский король нарушил уговор и отказался
   добровольно послать туда свою родственницу, Сесилия поехала вместе с ней.
   Поначалу молодая королева изъявляла желание, чтобы девица эта навсегда
   осталась при ней в подругах, но год спустя фру Ингебьерг, по, всей
   видимости, передумала и стала всячески усердствовать, дабы поскорее выдать
   замуж Сесилию. Кое-кто поговаривал, будто так получилось потому, что сам
   король Магнус частенько любил беседовать с датской девицей, а супруге его
   это пришлось не по вкусу; другие толковали, будто Сесилия приглянулась
   юному Алфу, сыну Эрлинга из Турнберга, но его отец лендерман Эрлинг, сын
   Алфа, не дозволил сыну жениться на иноземке, у коей не было ни угодий, ни
   знатных родичей в Норвегии. Юный Алф, человек буйного нрава, имел
   обыкновение добиваться своего, а он пылко любил Сесилию. Тогда-то королева
   и надумала выдать девушку замуж на сторону, дабы ее не постигла беда.
   Как ни судили, ни рядили, а сама девица была благонравна и хороша
   собой, и когда Аудун, поначалу не выказывавший желания жениться,
   потолковал с Сесилией два или три раза, он стал всячески добиваться взять
   ее в жены. Их свадьбу сыграли на королевском дворе в Бьергвине; король
   Хокон Старый дал за невестой приданое. Аудун повез молодую в Хествикен. А
   там она была надежно укрыта как от короля Магнуса, так и от Алфа, сына
   Эрлинга.
   Летом Аудун со своим кораблем присоединился к королю Хокону в
   Хердлувоге и сопровождал его в походе на запад. А когда король пред самым
   рождеством отдал богу душу на Оркнейских островах - то было зимой 1263
   года, - Аудун вел корабль, который привез весть, о смерти короля в
   Норвегию. Затем Аудун отправился далее на восток, в свою усадьбу. Летом он
   снова вернулся в дружину короля Магнуса. В то время жена его уже умерла от
   родов, произведя на свет сына. Аудун стал еще неразговорчивей, чем прежде,
   но Стейнфинну кое-что порассказал о своих делах. В Хествикене жил его дед,
   старый и немного своеобычный. Ему пришлось не по нраву, что внук взял в
   жены безродную иноземку. Кроме того, в усадьбе находился еще старый
   слабоумный дядя Аудуна. Большую часть времени в Хествикене Сесилия
   оставалась одна с этими двумя стариками. "Боюсь, не прижилась она там, на
   востоке", - сказал Аудун.
   Дабы почтить прадеда, Сесилия, по обычаю данов, назвала ребенка в его
   честь, но Улав, сын Улава, страшно из-за этого разгневался. "В Норвегии
   никого не называют в честь живого человека, разве что желают ему смерти",
   - сказал он. Аудун был единственным наследником обоих стариков, но дал
   понять Стейнфинну, что в ближайшее время не собирается возвращаться домой
   в Хествикен; он, мол, думает остаться в Бьергвине, на службе у короля
   Магнуса.
   А вскоре Стейнфинн похитил Ингебьерг, дочь Йона, и после этого ничего
   не слыхал про Аудуна, сына Инголфа, покамест не повстречался с ним на
   тинге. Аудун вел за руку семилетнего мальчика и расспрашивал у встречных
   про каких-то людей из Сулейара, с которыми сговорился здесь свидеться.
   Аудун казался вовсе больным. Рослый, очень стройный и поджарый, с узким
   лицом, острым орлиным носом, бледной кожей и белесыми волосами, он теперь
   сгорбился и стал тощий, как скелет; на его землисто-сером лице выделялись
   синие губы. Но сын Аудуна был красивый и крепкий мальчик, широкоплечий и
   ладный, такой же белокурый, как отец, хотя вообще-то не очень походил на
   него.
   Стейнфинн бурно и радостно приветствовал друга, но очень опечалился,
   увидев, что Аудун вовсе занедужил. Стейнфинн и слышать не хотел о том,
   чтобы разлучиться с Аудуном, и тот вынужден был отправиться вместе с ним в
   усадьбу, где на время тинга остановился Стейнфинн со всеми спутниками. По
   дороге Аудун рассказал: люди, с которыми он должен был встретиться -
   внучатые племянники его деда. "А более близких родичей у меня нет; они
   станут опекать Улава, когда я помру". Оба старика в Хествикене были еще
   живы, но совсем одряхлели, а его самого одолела хворь - нутро болит; ни
   есть, ни пить он не может, так что долго не протянет, разве что несколько
   недель. Все эти годы, вплоть до самого рождества, он служил у короля
   Магнуса, а после отправился домой в Хествикен, потому как очень уж
   занедужил. После смерти жены он заглядывал туда один раз, не более, и сына
   своего узнал ближе только нынешней зимой. Но будущее ребенка тяжким
   бременем лежит у него на душе, а тут еще эти родичи из Сулейара не
   явились! Поехать же к ним ему невмоготу... У него поднимаются такие боли,
   когда он ездит верхом... А ныне, почитай, предпоследний день тинга.
   "Святые отцы с острова Хуведей охотно бы взяли его к себе... но коли
   мальчик пожелает остаться там и постричься в монахи, когда подрастет,
   вместе с ним угаснет наш род".
   Когда Ингебьерг увидела красивого ребенка, который вскоре останется
   круглым сиротой, она захотела поцеловать мальчика. Но Улав вырвался из ее
   объятий и прижался к отцу, неприязненно и удивленно глядя большими синими
   глазами на незнакомую госпожу.
   - Неужто тебе не хочется поцеловать мою жену, Улав? - спросил Стейнфинн
   и громко расхохотался.
   - Нет, - ответил отрок, - потому что Аслауг целуется с Коллом.
   Аудун смущенно улыбнулся и сказал, что речь идет о стариках, служивших
   в Хествикене. Взрослые долго смеялись, а Улав зарделся и опустил глаза.
   Отец попенял ему и велел учтиво, как подобает, поздороваться с Ингебьерг.
   Улаву пришлось подойти к ней и позволить себя поцеловать. Когда же
   маленькая Ингунн, которая вышла к гостям, сказала: она, мол, тоже хочет
   поцеловать мальчика, Улав послушно подошел к ней и наклонил голову, чтобы
   девочка могла дотянуться губами до его лица. Но стоял он, побагровев от
   стыда, с глазами полными слез. Мужчины засмеялись и стали подшучивать,
   что, мол, Улав не очень дорожит благосклонностью прекрасных дам.
   Уже вечером, когда хозяева и гости отужинали и, сидя за столом,
   потягивали хмельное, Улав вроде бы оттаял. Ингунн бегала меж скамей и,
   завидев свободное местечко, кидалась туда и влезала на скамью. Посидев
   немного, болтая ножками, она снова соскальзывала на пол, бежала и опять
   взбиралась на скамью уже в новом месте. Взрослые смеялись над ее
   проделками, подзывали к себе и пытались поймать; девочка совсем
   расшалилась. И тогда Улав, как видно, принял твердое решение; он поднялся
   со своего места рядом с отцом, поправил новый пояс с висевшим на нем
   ножом, пересек горницу, подошел к Ингунн и сел рядом с ней. Когда же она
   спрыгнула на пол и побежала к другой скамье, мальчик нерешительно
   последовал за ней и снова уселся возле девочки. Так дети то и дело
   переходили с места на место и играли - Ингунн носилась по горнице, смеясь
   и визжа, а Улав чинно и серьезно следовал за ней. Время от времени он
   бросал взгляд на отца, и слабая улыбка озаряла его красивое, но хмурое
   мальчишеское лицо.
   Дети уже сидели и клевали носом в углу, когда к ним подошли Стейнфинн с
   Аудуном, спустили их на пол и подвели к очагу. Захмелевшие гости окружили
   детей. Да и сам Стейнфинн нетвердо держался на ногах, когда взял руку
   дочери и положил ее на ладонь Улава. Потом Стейнфинн и Аудун скрепили
   договор о помолвке детей рукобитьем. Аудун дал Улаву золотой перстень и
   помог сыну надеть его на маленький пальчик Ингунн; затем он приподнял руку
   девочки, чтобы все могли видеть тяжелый перстень, болтавшийся у нее на
   пальце. Ингебьерг, дочь Йона, да и другие женщины смеялись и плакали от
   умиления: более прекрасного зрелища, чем эти маленькие жених и невеста,
   вряд ли кому доводилось видеть.
   Потом Ингебьерг поднесла дочери рог и велела ей выпить за здоровье
   суженого; и дети пили вино, проливая его на платье. Стейнфинн стоял,
   обхватив друга за шею; плачущим голосом он громко и торжественно клялся,
   что Аудуну нечего ни печалиться, ни скорбеть об участи ребенка, коего он
   оставляет после себя. Он, Стейнфинн, вырастит Улава, заменит ему отца до
   той поры, пока мальчик не станет мужем и не сможет отвезти домой в
   Хествикен свою невесту. Так сказал Стейнфинн и расцеловал Аудуна в обе
   щеки, а Ингебьерг посадила детей на колени и обещала быть Улаву матерью -
   ради Сесилии, дочери Бьерна, которую она, Ингебьерг, любила словно родную
   сестру. Потом Улаву велели поцеловать суженую. На сей раз мальчик смело
   подошел к Ингунн, обвил руками за шею и поцеловал девочку так пылко, как
   только мог. А свидетели смеялись и пили за здоровье помолвленных. Но,
   видно, Улав вошел во вкус игры: внезапно подскочив к своей маленькой
   невесте, он снова обнял ее за шею и влепил ей три-четыре звонких поцелуя.
   Гости и хозяева покатывались со смеху, кричали, чтоб Улав еще целовал
   девочку. То ли всеобщий хохот смутил Ингунн, то ли нашла на нее такая
   прихоть, но она стала вырываться из объятий мальчика, а когда он крепче
   прижал ее к себе, Ингунн изо всех сил укусила его в щеку. Улав немного
   постоял, вытаращив глаза, совершенно ошалевший. Потом потер щеку, где уже
   выступили капельки крови, взглянул на свои запачканные пальцы и... Он
   только было собрался налететь на Ингунн и надавать ей тумаков, как отец
   поднял его на руки и отнес в кровать. А затем жениха с невестой раздели и
   уложили спать.
   На другой день, протрезвев, Стейнфинн чуть было не пошел на попятный.
   Он намекнул, что все вчерашнее, мол, было шуткой - уж коли б они с Аудуном
   и вправду собирались обручить детей, они бы сначала все обсудили как
   должно. Но Аудун, который ничего не пил из-за своей хвори, решительно
   заартачился. Он напомнил другу, что тот поклялся умирающему, и бог уж
   точно покарает его, коли он нарушит слово, данное одинокому, покинутому
   сиротке.
   Тогда Стейнфинн пораскинул мозгами. Аудун, сын Инголфа, происходил из
   знатного, старинного рода, пусть ныне и оскудевшего и утратившего былое
   могущество. Но Улав был единственным ребенком, и даже если ему не
   приходится ждать большого наследства, кроме родового имения в Хествикене,
   все же это поместье знати. У самого Стейнфинна может народиться еще немало
   детей от Ингебьерг, так что Улав, пожалуй, станет ровней для Ингунн с ее
   сестринской долей в наследстве, которое останется после него, Стейнфинна.
   Тут трезвый Стейнфинн снова, уже в здравом уме и твердой памяти, повторил
   то, что сказал во хмелю: он поклялся вырастить Улава и дать ему свою дочь
   в супруги, когда дети достигнут совершеннолетия. И когда Стейнфинн
   отправился с тинга домой, с ним вместе на север поехал и Улав, Сын Аудуна.
   В тот же год пришла во Фреттастейн весть о том, что отец Улава умер -
   вскоре после смерти своего деда и придурковатого дядюшки. Гонцы привезли
   Улаву часть отцовского, да и материнского, наследства - платье, оружие и
   ларец с драгоценными украшениями. Управлять же усадьбой в Хествикене
   завещано было одному старику - родичу мальчика, по прозвищу Улав Полупоп.
   Стейнфинн спрятал имущество приемного сына и зашел так далеко в своем
   рвении, что людям, у которых были дела в Осло, дважды давал поручение к
   Улаву Полупопу, желая сговориться с ним о встрече. Но тогда из этого
   ничего не вышло, а после Стейнфинн уже более не утруждал себя. По правде
   говоря, столь же малое рвение он обнаруживал, когда речь шла о его
   собственных делах. И Стейнфинн, и Ингебьерг были добры к Улаву и содержали
   его как собственных детей до тех пор, покуда их не постигла беда. Ну а
   потом забросили приемного сына ничуть, верно, не более, чем собственное
   свое потомство.
   Улав, надо сказать, довольно скоро прижился во Фреттастейне. Ему
   пришлись по душе Стейнфинн и Ингебьерг, но сам он был тихим, несколько
   замкнутым ребенком и для них по-прежнему оставался каким-то чужим. Да и он
   так никогда и не почувствовал, что вошел в их семью, хотя жилось ему здесь
   куда лучше, нежели там, откуда он был родом. Изо всех сил старался он не
   думать о самом первом своем доме, о Хествикене. Но время от времени
   картины той поры всплывали в памяти, и сердце щемило от тоски, когда он
   вспоминал всех этих стариков в Хествикене...
   Челядь там была старая-престарая, а прадед только и делал, что неусыпно
   пекся о своем старом бесноватом сыне, которого прозвали в народе Неумытое
   Рыло, - его приходилось кормить как ребенка и держать подальше от огня,
   воды и острого железа.
   Потому-то Улаву по большей части приходилось заботиться о себе самому.
   Но он никогда и не ведал, что жизнь может быть иной, а грязь и вонь от
   Неумытого Рыла для него неразрывно связывались с жизнью в усадьбе с той
   поры, как мальчик себя помнил. И к припадкам бесноватого, сопровождаемым
   воем и криком, Улав тоже привык и не очень-то и пугался, когда на старика
   накатывало. Но теперь он бежал от воспоминаний... Несколько раз за
   последние годы прадед брал его с собой в церковь, и там он видел
   незнакомых людей - среди них женщин и детей, - но ему никогда и в голову
   не приходило, что он может познакомиться с ними или хотя бы заговорить;
   они были словно неотъемлемой частью обедни. Еще много лет спустя после
   приезда Улава во Фреттастейн случалось, что ему внезапно становилось так
   одиноко на душе... Словно жизнь здесь, среди этих людей, была призрачна и
   столь же мало напоминала будни, как воскресная служба в церкви. И Улав
   только и ждал: ему придется уйти отсюда и вернуться к той жизни, которую
   он вел в родном Хествикене. Все это были лишь обрывки воспоминаний,
   которые мгновенно рождались и тут же умирали, - однако же он никогда не
   ощущал, что пустил корни во Фреттастейне, хотя нигде в другом месте у него
   не было дома, по которому бы он тосковал.
   Но порой всплывали воспоминания совсем иные, и жало тоски внезапно
   вонзалось в его сердце. Как приснившийся некогда сон, вспомнил он однажды
   голый валун, возвышавшийся прямо посреди туна в Хествикене; в нагретом
   камне были трещины, и он, Улав, лежа на земле, выковыривал оттуда мох
   обломком кости. Пред ним всплывали картины тех мест, где он бродил и играл
   в одиночестве, - и воспоминания эти таили в себе привкус невыразимого
   очарования. За скотным двором в усадьбе поднималась высокая скала, темная
   и блестящая; по ней стекала вода, а в заболоченной низине меж нагорьем и
   стенами дворовых построек всегда было сумрачно, тенисто, и там рос высокий
   зеленый кустарник... Помнился ему также и низкий берег, который затопляло
   во время прилива; там он топтал ногами водоросли и шуршащие камешки,
   находил раковины улиток и скользкие от ила, обточенные морем обломки
   трухлявого дерева. А пред ним простиралась водная гладь и сверкала,
   переливаясь, далеко-далеко, насколько хватало глаз; и старый челядинец
   Колл вскрывал ножом ракушки и давал ему - у Улава слюнки текли, когда ему
   вспоминался острый вкус морской воды и жирной желто-бурой массы, которую
   он доставал из раскрытых голубовато-белых ракушек и с жадностью уплетал.
   Когда им овладевали подобные мимолетные воспоминания, он умолкал и
   отвечал невпопад, если Ингунн заговаривала с ним. Но ему никогда и в
   голову не приходило прогнать ее. Он никогда не пытался избавиться от нее,
   когда она являлась и хотела остаться с ним, - скорее ему пришла бы в
   голову странная мысль убежать от самого себя. Так уж сложилась жизнь
   Улава, сына Аудуна; самой судьбой было ему предназначено навсегда остаться
   с Ингунн. Единственное в его жизни, в чем он твердо был уверен, это то,
   что они с Ингунн связаны неразрывными узами и вместе пройдут весь свой
   путь. Он редко думал о том вечере, когда их обручили, а с тех пор, как
   кто-либо упоминал о помолвке детей, прошло немало лет. Но о чем бы он ни
   думал, что бы ни переживал, - одно было незыблемо: он всегда будет жить
   вместе с Ингунн. У мальчика не было родичей, у которых бы он мог искать
   защиты; он хорошо знал: Хествикен ныне - его собственное имение, но год от
   года картины жизни в усадьбе становились все более и более расплывчатыми -
   они возникали как обрывки какого-то давнего сна. Если он думал о том, как
   когда-нибудь поедет туда, как поселится там, то твердой и истинной была
   лишь уверенность в том, что он возьмет с собой Ингунн - неведомое грядущее
   они встретят вместе.
   Он не думал о том, хороша она собой или нет. Что Тура красива, он знал
   - ведь он часто слышал об этом. Ингунн же была просто-напросто Ингунн,
   своя, будничная и всегда рядом с ним; ему даже не доводилось думать, какая
   она. Так думают о погоде - ее принимают такой, какая есть. Он злился и
   бранил Ингунн, когда она упрямилась или слишком докучала ему; Улаву
   случалось и поколачивать ее, когда они были помладше. Если ж Ингунн бывала
   добра и обходительна с ним и другими мальчишками, когда они вместе играли,
   он радовался так, словно на дворе стояла ясная погода. По большей части
   они с Ингунн ладили, словно брат и сестра, которым легко столковаться меж
   собой - порой ссорились и бранились, но никому из них и в голову не
   приходило, что кто-то из них может стать иным.
   И в детской ватаге Фреттастейна, за которой никто не приглядывал, эти
   двое, самые старшие, держались вместе, потому что знали: уж по крайней
   мере одно на свете точно известно - им суждено прожить жизнь вместе.
   Только это было достоверно в их жизни, а как хорошо быть хоть в чем-то
   уверенным! Мальчик, одинокий в чужом доме, сам того не ведая, привязался к
   своей суженой; из всего, что обрел он в жизни, из всего, что уготовила ему
   судьба, пока он знал одну лишь Ингунн. И любовь к ней пустила глубокие
   корни в его душе - любовь эта росла вместе с ним, хотя он почти не
   замечал, как она растет. Он испытывал к Ингунн привязанность словно бы по
   привычке, до тех пор, пока любовь его не приобрела новый блеск и новые
   краски, и он сам увидел, как она целиком заполнила его сердце.
   Так все и продолжалось до самого лета того года, когда весною Улаву,
   сыну Аудуна, минуло шестнадцать зим. Ингунн же было тогда пятнадцать.
  
  
   2
  
  
   От отца Улав наследовал большую боевую секиру - острой наугольной
   ковки, со стальным лезвием, выложенную по бокам золотом, а рукоять секиры
   была медная и тоже с золотой насечкой. У секиры имелось имя, и звалась она
   Эттарфюльгья [Хранительница рода (древненорв.)].
   То было великолепное оружие, и мальчик, владевший им, думал: другое
   такое сокровище едва ли сыщется в Норвегии. Но об этом он никогда никому
   не говорил, кроме Ингунн, а она верила ему и гордилась секирой ничуть не
   менее Улава. Секира всегда висела над кроватью мальчика в большой горнице.
   Но однажды той самой весной Улав увидел, что в лезвии появился какой-то
   изъян, а когда снял секиру со стены, то заметил: стальное лезвие
   отделилось от железной лопасти и дребезжит и болтается в том месте, где
   оно должно быть к ней припаяно. Он понимал, что тщетно было бы
   допытываться, кто брал секиру и испортил ее. Поэтому он никому ничего не
   сказал, кроме Ингунн. Посоветовавшись, они сговорились меж собой, что лишь
   только Стейнфинн снова уедет из дому, Улав верхом отправится в Хамар; там
   жил знатный оружейник, и уж если он не сможет починить секиру, то никому
   этого не сделать. И вот однажды утром, за неделю до Иванова дня, пришла
   Ингунн и сказала Улаву: нынче, мол, отец собирается на север к Колбейну,
   они могут воспользоваться случаем и отправиться на другой день в торговый
   город.
   Улаву и в голову не приходило, что она поедет вместе с ним. Уже много
   лет минуло с той поры, как они были в городе, и Улав не очень-то и знал,
   далеко ли туда добираться, но думал, что смог бы обернуться к ужину, если
   бы выехал рано поутру. Однако же у Ингунн не было своей лошади, а в
   усадьбе не нашлось бы ей под стать. Если же они поочередно поедут на его
   коне Эльгене, домой им раньше поздней ночи не поспеть. Впрочем, дело
   кончится тем, что она поедет верхом, а ему придется все время идти на
   своих двоих - Улаву это было хорошо знакомо с прежних времен, когда они
   спускались к обедне в долину, в главную церковь округи. А Стейнфинн и
   Ингебьерг, верно, страшно разгневаются, когда узнают, что он взял с собою
   Ингунн в Хамар. Но Улав только и ответил: ежели она собирается в город, им
   придется спуститься вниз к берегу и плыть на лодке - отправиться же в путь
   надо как можно раньше.
   На другое утро, когда до зари было еще далеко и стояла светлая ночь,
   тихая и прохладная, он выскользнул из большой горницы поглядеть сперва,
   какая на дворе погода. После спертого воздуха в доме, где спали и люди, и
   собаки, холодный от росы воздух освежал, как купание. Стоя на каменном
   порожке перед дверью, мальчик глубоко вдыхал ночную свежесть.
   Внизу среди пашен виднелись кусты черемухи все в бело-зеленой пене
   цветов - весна пришла и сюда, в горы. Еще дальше поблескивало озеро, его
   матово-серая гладь была испещрена темными полосами, предвещавшими дождь.
   Небо было также белесовато-серое, а низко над морем неслись темные
   грозовые тучи - видно, и ночью лил дождь. Когда Улав ступил на траву, его
   высокие желтые сапоги из некрашеной кожи потемнели от сырости, на
   голенищах проступили бурые пятна. Он уселся на каменный порожек, стянул
   сапоги, связал их ремнями и перекинул через плечо, на котором уже висели
   свернутый плащ и секира.
   Он пересек босиком мокрый тун и подошел к стабуру, где нынче в верхнем
   жилье вместе с двумя прислужницами ночевала Ингунн - чтоб ей незаметно
   ускользнуть со двора. Ради поездки в город Улав надел свое лучшее платье -
   кафтан и штаны светло-синего аглицкого сукна. Но из одежды этой он уже
   порядком вырос - кафтан жал в груди, и рукава были коротки, да и полы едва
   прикрывали колени. Штаны тоже слишком плотно облегали тело, а следы Ингунн
   срезала еще осенью, так что теперь штанины доставали лишь до середины икр.
   Но ворот кафтана украшала красивая застежка чистого золота, а стан
   стягивал пояс, усаженный серебряными розами, с ликом Святого Улава на
   пряжке; у кинжала были позолочены и рукоятка, и ножны. Улав подошел к
   крытой галерейке стабура, трижды легонько постучал в дверь и стал ждать.
   Запела птица, переливы и посвисты струились, как родниковая вода,
   заглушая тихий, сонный писк в кустах. Улав увидел птицу; она сидела на
   вершине ели - крохотная точка на глади золотистого северного неба. Он
   разглядел, как она, словно трепещущее сердечко, сперва сжалась в комок, а
   потом снова расправила крылышки. Стаи туч в вышине начали багроветь,
   побагровело и небо над горной грядой по другую сторону озера, ярким
   багрянцем отразилось в его водах... Улав постучал снова, на сей раз
   гораздо сильнее - стук этот так громко отозвался в утренней тишине, что
   Улав затаил дыхание, прислушиваясь, не разбудил ли кого в домах.
   Немного погодя дверь приотворилась - из стабура выскользнула девушка.
   Тяжелая копна золотисто-каштановых волос в беспорядке падала ей на плечи.
   Она была в рубахе с короткими рукавами - верх из беленого полотна,
   расшитого зелеными и синими цветами, подол же - из грубой сероватой
   холстины. Рубаха ей была длинна и прикрывала узкие, розово-белые ножки.
   Узелок с платьем она несла под мышкой, в руке же держала котомку со
   съестным. Протянув ее Улаву, она бросила на землю узелок и, тряхнув
   головой, откинула волосы с лица, раскрасневшегося после сна, - одна щека
   была румянее другой. Достав из узелка поясок и перехватив им рубаху, она
   подтянула ее.
   Девушка была высокая, хрупкая, с тонкими руками и ногами, с длинной
   шеей и маленькой головкой. Лицо у нее было чуть треугольное, с низким,
   широким, выпуклым белоснежным лбом; на виски словно падала тень от
   роскошных густых волос. Щеки - слегка впалые, отчего нижняя часть лица
   казалась слишком длинной, а подбородок заостренным; нос - прямой и
   короткий. И все же ее личико таило в себе какое-то неизъяснимое
   беспокойное очарование: нежное, белое с румянцем на щеках; глаза -
   огромные, темно-серые, с голубыми, как у малого ребенка, белками,
   затененные темными ресницами, с прямой черной полосой бровей и выпуклыми
   белыми веками; рот небольшой, но губы яркие, что ягоды. Ингунн, дочь
   Стейнфинна, была прекрасна в своей чистой юности.
   - Давай-ка поторопись, - сказал Улав, потому что она, усевшись на
   крыльце, стала неторопливо натягивать длинные холщовые чулки. - Лучше
   нести чулки с башмаками в руках, покуда не высохнет трава.
   - Не хочу идти босиком по мокрому склону в такую стужу... - Она дрожала
   от холода.
   - Тебе станет теплее, когда натянешь платье, да поторапливайся, видишь
   - уже совсем рассвело.
   Не ответив, Ингунн развязала тесемки, державшие чулки, и еще раз
   обмотала их вокруг ног. Улав повесил ее одежду на перила.
   - Плащ надо взять с собой - день нынче будет ненастный.
   - Плащ мой внизу, у матушки, я забыла его взять вчера. Видать,
   распогодится, а ежели хлынет дождь, мы, уж верно, найдем, где укрыться.
   - Коли дождь польет, когда мы будем в лодке... Да и в городе тебе без
   плаща не обойтись. Но можешь надеть, как всегда, мой...
   Ингунн взглянула на него через плечо.
   - До чего же ты несговорчивый, Улав! - Она принялась обуваться.
   Улав только было собрался ответить, но тут она склонилась над
   башмаками, и рубаха соскользнула у нее с плеч, обнажив грудь, плечи и
   ключицы. И внезапно волна новых, неизведанных чувств нахлынула на юношу;
   робкий и смущенный, стоял он, не в силах отвести глаз от белизны ее
   обнаженного тела. Будто он никогда прежде не видел его; столь близкая и
   хорошо знакомая, Ингунн показалась ему совсем иной. Словно бурная лавина
   обрушилась в душе Улава, и чувства его к названой сестре потекли совсем по
   иному руслу. Самым пылким из обуревавших его теперь чувств была нежность,
   в которой сострадание смешивалось с некоторым ощущением собственного
   превосходства; ее опущенные покатые плечи были такие слабые, но локти уже
   по-женски округлые. Ее тонкие белые руки казались такими мягкими от кисти
   до локтя, словно под гладкой, шелковистой кожей не было мышц - в его
   воображении возникло воспоминание о неспелом, еще не налившемся соками
   колосе, в котором нет ничего, кроме молочноватой мякоти. Улаву захотелось
   нагнуться к ней, приласкать и утешить - вот так внезапно ощутил он разницу
   между ее нежной женственностью и своим собственным плотным, мускулистым
   телом. Он не раз видел ее прежде в баньке и видел себя самого, свою худую,
   но плотную, выпуклую грудь, видел, как на животе ходили гладкие, сильные
   мышцы, как вздувались буграми мышцы, когда он сгибал руку. С детской
   гордостью радовался он тому, что родился мальчиком... Теперь же это
   чувство превосходства оттого, что сам он так силен и хорошо сложен,
   странным образом пронизала нежность; она была так слаба - ему, верно,
   придется защищать ее. Улаву хотелось обвить рукой эти узенькие плечи,
   спрятать в своей ладони ее девичью грудь. Ему вспомнилось, как нынешней
   весной он напоролся грудью на кол - то было на выселках у Гунлейка, - он
   разодрал тогда платье и сильно оцарапал тело. Его пробрала дрожь, и он
   решил, что никогда больше не дозволит Ингунн карабкаться с мальчишками на
   крышу хутора Гунлейка... Он зарделся, когда она взглянула на него.
   - Чего уставился? Матушка и не заметит, что я взяла ее рубаху, она все
   равно не носит ее.
   - Тебе не холодно? - спросил он, и Ингунн изумилась еще больше: он
   сказал это так тихо и ласково, как ему случалось порой говорить, когда с
   ней грубо обходились во время игры.
   - Да нисколечко! - смеясь ответила Ингунн.
   - Одевайся побыстрее, - заботливо сказал он. - У тебя гусиная кожа на
   руках.
   - Сейчас, только застегну рубаху... - Расшитые края ворота топорщились;
   она старалась изо всех сил, ко не могла продеть толстую материю в
   маленькое колечко застежки.
   Улав снова снял поклажу, которую уже взвалил себе на плечи.
   - Можешь взять мою - кольцо в ней шире.
   Отстегнув золотую застежку у себя на груди, он протянул ее Ингунн. Та
   смотрела на него вне себя от изумления. Она не раз клянчила у него
   нагрудную застежку только поносить, но чтоб он сам предложил взять ее -
   такого еще не бывало. Столь драгоценное украшение чистого золота, да такое
   большое! Вдоль наружного края застежки, были выписаны по-латыни слова
   ангельского благовещения: "Amor vincit omnia". Ее родич Арнвид, сын Финка,
   говорил, что по-норвежски это значит: "Любовь побеждает все", потому что
   владычица Пресвятая Мария побеждает злобу своих врагов исполненными любви
   молитвами.
   Ингунн надела алое праздничное платье, перехватила стан шелковым
   поясом, в расчесала пальцами свои разлохматившиеся волосы.
   - Не дашь ли мне свой гребень, Улав?
   Он только что снова собрал пожитки, а теперь опять положил их на землю,
   отыскал в кошеле гребень и дал ей, не выказав при этом ни малейшего
   нетерпения.
   Но когда они спустились вниз и пошли по дорожке, протоптанной меж
   плетнями в большом приходе, головокружительное волнение, обуревавшее
   Улава, стало мало-помалу спадать. Установилась ясная погода, солнце жарко
   припекало, к тому же поклажа была нелегка - котомка, секира, плащ, сапоги.
   Ингунн, правда, вызвалась была понести что-нибудь, но это было как раз
   тогда, когда они шли дремучим лесом и под елями веяло прохладой; приятной
   свежестью пахли хвоя, кукушкин лен и молодая листва. Солнце уже золотило
   верхушки деревьев, и птицы распевали во все горло - неожиданно
   зародившееся душевное смятение еще владело Улавом. Она попросила его
   остановиться, ей, мол, нужно переплести волосы, она забыла ленту - да, как
   это похоже на нее. Но когда она распустила косы, ее золотисто-каштановая
   грива красивыми волнами легла надо лбом, а на впадинки у висков, казалось,
   упала тень от коротких завитков у корней. При взгляде на эти кудряшки его
   охватила нежность. Поэтому, когда она предложила что-нибудь понести, он
   только покачал головой, а после Ингунн уже ни разу о том не заикалась.
   Здесь внизу у фьорда лето было в самом разгаре, Они перелезли через
   плетень и пересекли огороженный выгон; пастбище было точно море цветов, с
   пятнами светло-красного лугового тмина и золотисто-желтых лютиков. На
   невспаханной земле вокруг валунов сплошным ковром цвели синие фиалки, в
   тени ольшаника среди буйной зелени возле лесного озерца ярко пламенела
   красная дрема. Ингунн то и дело останавливалась и рвала цветы, а Улав все
   больше и больше терял терпение. Ему хотелось поскорее сесть в лодку и
   сбросить ношу с плеч. Кроме того, он был голоден - у них еще и маковой
   росинки во рту не было. Но когда она заметила, что они могли бы сесть в
   тени у ручейка и поесть, он отрезал: будет так, как он сказал. Вот когда
   он раздобудет лодку, они, прежде чем отъехать, поедят, но никак не раньше.
   - Любишь ты верховодить, - посетовала Ингунн.
   - Дай тебе волю, так мы доберемся в город лишь к рассвету. А
   послушаешься меня, может статься, к тому времени мы уж будем дома, во
   Фреттастейне.
   Тогда она засмеялась и, бросив цветы, помчалась за ним следом.
   Почти всю дорогу вниз по склону Улав с Ингунн шли вдоль ручейка,
   бежавшего чуть севернее домов Фреттастейна. Немного подальше в селении он
   превращался в маленькую речушку; на равнине же, неподалеку от фьорда,
   речушка растекалась и струилась широким мелководным потоком по узкому
   руслу, усеянному большими, обточенными водой камнями. Озеро образовало
   здесь большой полукруглый залив; дорога вдоль него представляла собой
   обычное побережье, усыпанное острыми серыми камнями, попадавшими с гор. А
   на берегах речушки и до самого озера росли высокие вековые ольхи.
   У вала, где берег сливался с зеленым торфяником, тропинка вела мимо
   груды камней над могилой. Улав и Ингунн остановились и быстро прочитали
   "Отче наш" и "Богородицу", потом бросили по камушку на могильный холмик в
   знак того, что исполнили христианский долг перед покойным. Человек этот,
   по всему видно, покончил с собой, но самоубийство случилось уже давно, и
   ни Улав, ни Ингунн никогда не слыхали, кто такой был этот бедняга. Им
   нужно было переправиться через речку на мыс, где Улав думал взять на время
   лодку. Для него это не составляло труда, ведь он шел босиком; но Ингунн не
   успела сделать и нескольких шагов, как принялась хныкать, - круглые
   камешки скользят у нее под ногами, вода такая холодная, и она испортит
   свои лучшие башмаки...
   - Тогда стой на месте, а я вернусь и перенесу тебя, - сказал Улав и
   зашлепал по воде обратно.
   Но когда он взял ее на руки, он уж не видел, куда ступать, и посреди
   реки упал вместе с ней. От ледяной воды у него на миг перехватило дыхание
   - весь мир словно бы перевернулся вверх дном... До конца жизни в душе его,
   будто выжженное клеймо, запечатлелась картина - лежа в реке, он держит в
   объятиях Ингунн: ольшаник затеняет солнце, сквозь его листву свет падает
   пятнами на струящуюся воду; чуть подальше извивается длинная серая полоса
   берега, озаренная солнцем, а синее озеро искрится и переливается...
   Но вот он пришел в себя, промокший до нитки, смущенный, растерянный
   оттого, что стоит с пустыми руками; и они побрели к берегу. Ингунн,
   хныкая, стряхивала воду с рукавов, выжимала косу и подол платья. "И о
   камни я ушиблась из-за тебя", - жаловалась она.
   - А ну помолчи, - попросил Улав тихо, с несчастным видом. - Как только
   тебе не надоест хныкать по пустякам.
   Небо было голубое и безоблачное, а фьорд лежал ровный и блестящий как
   зеркало, испещренный мелкими солнечными бликами. В его спокойной глади
   отражался противоположный берег: темный ельник и светлые кроны берез, дома
   и огороженные выгоны на склонах горы. Стало совсем тепло, летний день
   окутывал Улава и Ингунн горячим сладостным дыханием. Они промокли, но
   озноб почувствовали, только когда ступили в прозрачную тень берез на мысу.
   Здесь стояла хижина вдовы рыбака - земляная избушка с одной дощатой
   щипцовой стеной, на которую была навешена дверь. Кроме этой лачуги, на
   хуторе не было ни единой постройки, если не считать хлева, сложенного из
   камней и дерна, да пристроенной к нему односкатной крыши - стрехи, которая
   должна была хоть сколько-нибудь укрыть от зимней непогоды стога сена и
   связки веток с листьями, запасенные на корм скоту. Неподалеку от землянки,
   на гноище тухли кучи рыбьих потрохов. Они испускали мерзкую вонь, и когда
   Улав с Ингунн подошли ближе, рой синих мух, жужжа, поднялся в воздух. В
   кучах отбросов кишмя кишели черви. Улав сказал, зачем они пришли, и вдова
   ответила, что охотно одолжит им лодку. Тогда он поскорее взял котомку со
   съестным и отправился подальше в рощу. Улава с детства воротило при виде
   копошащихся червей.
   Ингунн захватила с собой кусок копченого сала для вдовы - Ауд была
   родом из рабов Стейнфинна, и ей хотелось расспросить про новости в
   усадьбе, так что Ингунн пришлось на время подзадержаться. Внизу у воды
   Улав нашел сухой солнечный пригорок; тут можно посидеть, поесть и
   обсушиться. Немного погодя явилась Ингунн с крынкой парного молока.
   Предвкушая завтрак и зная: с лодкой все улажено, Улав внезапно
   развеселился - до чего же все-таки хорошо на свежем воздухе, да еще когда
   едешь по своим делам в Хамар. В глубине души он даже был доволен, что
   Ингунн отправилась с ним: ведь он не привык разлучаться с нею; ну а если
   она порой немного докучает ему - что ж, и к этому он давно привык.
   После того как они поели, его начало слегка клонить ко сну - в доме у
   Стейнфинна не было заведено подниматься в такую рань. Улав растянулся на
   пригорке, подперев голову руками и предоставив солнцу припекать мокрую
   спину; он больше не ворчал - мол, надо поторапливаться. Тогда вдруг Ингунн
   спросила, не искупаться ли им во фьорде.
   Улав очнулся и сел.
   - Вода больно холодная... - И вдруг он начал краснеть, да все пуще и
   пуще. Отвернувшись, он опустил глаза.
   - Зябко мне в мокром платье, - пожаловалась Ингунн. - А как искупаемся,
   нам станет так хорошо и тепло... - Она обвила косы вокруг головы, вскочила
   на ноги и сняла пояс.
   - Я не хочу, - неуверенно прошептал Улав. У него жарко пылали щеки и
   лоб. Вдруг он вскочил и, не сказав больше ни слова, повернулся и пошел в
   глубь мыса, в сосновый лесок.
   Ингунн посмотрела ему вслед. Она привыкла к тому, что он злился, когда
   она не слушалась его. Тогда он убегал и долго дулся, пока гнев не проходил
   сам по себе. Все с тем же спокойным равнодушием она разделась и заковыляла
   по острым серым камешкам, которые кололи ее босые ноги, туда, где
   виднелась небольшая полоска песчаного дна.
   Улав быстро шагал по серому мху, потрескивавшему у него под ногами.
   Даже на этих поросших вереском горках, спускавшихся к озеру, было совсем
   сухо - сосны источали запах смолы. От другого конца мыса его отделяла
   дальность немногим больше полета стрелы. Из воды торчал большой голый
   камень. Улав прыгнул на него и улегся, закрыв лицо руками. И тут вдруг ему
   пришло в голову: "А что, если она утонет?.." Ну конечно, не надо было
   уходить от нее. Но он не мог воротиться...
   Внизу, в воде, поверх камней и тины, словно золотистая сеть, колыхалось
   отражение сверкающего солнца. Он неотрывно смотрел на водную гладь, и у
   него закружилась голова, - казалось, будто он плывет по морю. Каменная
   глыба, на которой он лежал, словно двигалась вперед по воде. И все время
   он, не переставая, думал об Ингунн и терзался... Ему чудилось, что он
   ввергнут в грех и в срам, и он скорбел об этом. Там, в горах, они часто
   ныряли с лодки-плоскодонки и купались в лесном озерце, плавали бок о бок в
   темной коричневатой воде, которую цветущие ели осыпали золотистой пыльцой
   с берегов. Отныне они не смогут быть вместе так, как прежде...
   Ощущение было точь-в-точь таким, как и утром, когда, лежа в ручье, он
   вдруг увидел: хорошо знакомый мир словно перевернулся вверх дном...
   Казалось, будто он, Улав, снова упал в воду и лежал там униженный,
   опозоренный, испуганный, и видел то, что ему доводилось видеть каждый
   день, но только как бы снизу вверх - ведь он упал и распростерт ниц на
   земле.
   Они с Ингунн поженятся, когда вырастут, - все было столь очевидно и
   просто. Он словно ждал, когда это произойдет, а когда точно - уж дело
   Стейнфинна решать. Случалось, по телу Улава пробегали мурашки, когда
   челядинцы Стейнфинна судачили о своих шашнях с бабами. Но ему
   представлялось чем-то само собой разумеющимся, что это могла себе
   позволить только безземельная голытьба; он же прирожденный бонд, владелец
   оделя, коему предстоит там осесть - он должен быть иным. Думы о том, как
   они с Ингунн будут жить вместе и рожать детей, которые им наследуют,
   никогда не нарушали его покоя... Теперь же ему чудилось, будто он пал
   жертвой предательства - он стал не таким, как прежде, и Ингунн стала для
   него иной. Они начали взрослеть, хотя никто их об этом не предупредил. А
   то, что случалось у челядинцев Стейнфинна с их бабами, да... Стало быть,
   это вводило в искушение и его, Улава, вопреки тому, что Ингунн - его
   нареченная невеста, и у нее в сундуке хранится приданое, а сам он владеет
   усадьбой... Он вспомнил, как она лежала в сухой невысокой траве. Она
   лежала на животе, положив руку под грудь: платье туго облегало нежные
   округлости ее грудей, золотисто-каштановые косы змеились среди вереска.
   Когда она спросила, не искупаться ли им во фьорде, у него вдруг появилась
   ужасная мысль, и им овладел непонятный смертельный страх: ему
   представилось, будто они с Ингунн - два дерева, вырванные с корнем
   весенним паводком, и их уносит стремительный поток. Он испугался, что
   течение разлучит их друг с другом... И, одержимый чувством все той же
   пылкой страсти, он отныне, казалось, познал до конца, что означало для
   него владеть ею и потерять ее...
   Но мысль эта была нелепа; ведь все, кто мог распоряжаться их судьбами,
   желали, чтобы они соединились навеки. Разве кто-либо мог их разлучить! И
   все же, дрожа от страха, он ощутил, как убывает, а то и вовсе исчезает его
   детская вера в жизнь; ведь он верил: все дни его будущей жизни, точно
   жемчужины, нанизаны на одну и ту же нить. Он не мог перестать думать о
   том, что если все же у него отнимут Ингунн, с ней вместе исчезнет и
   уверенность в будущем. Где-то в самой глубине души голос неведомого
   искусителя бормотал: "Тебе должно заручиться от нее залогом, таким же,
   каким неотесанные, простоватые парни заручаются у грубой бабы, к которой
   вожделеют, - а если кто посмеет протянуть руку к твоей собственности, ты
   станешь дик и необуздан, подобно волку, который скалит зубы, защищая свою
   добычу, или подобно племенному жеребцу, который при виде медведя встает на
   дыбы, гарцует и бьется не на жизнь, а на смерть за своих кобылиц, кольцом
   окруживших стайку пугливых, дрожащих от страха жеребят!"
   Улав лежал неподвижный, разгоряченный, уставясь на солнечные блики,
   плывущие по воде; голова у него кружилась, в душе шла борьба с новыми
   обуревавшими его чувствами - и теми, что были ему понятны, и теми, что он
   лишь смутно угадывал. Когда Ингунн крикнула у него за спиной, он вскочил,
   словно пробудился ото сна.
   - Ну и дурак же ты, не захотел поплавать, - сказала она.
   - Пора идти! - Улав спрыгнул на берег и быстро зашагал впереди нее по
   мысу. - Мы и без того замешкались.
   Посидев часок на веслах, он немного успокоился. Приятно поразмяться,
   мерно взмахивая веслами. Скрип весел в уключинах, плеск воды, разрезаемой
   лодкой, облегчали его беспокойство и напряженность.
   Стояла гнетущая жара, а яркий свет, излучаемый небом и озером, ослеплял
   и резал глаза - берега скрылись в туманном мареве. И когда Улав проплыл на
   веслах около двух часов, он уже изрядно устал. Лодка была тяжелая, а он и
   не подумал о том, что не привычен грести. Это тебе не отталкиваться шестом
   и барахтаться в лесном озерце дома, в горах. А грести пришлось долго -
   берег был весь изрезан бухтами и заливами; порой Улав начинал бояться, не
   сбился ли он вовсе с пути... Город мог скрываться за одним из этих мысов,
   и он мог не разглядеть его, плывя по озеру. Может статься, он уже прошел
   мимо. Все места здесь были ему незнакомы; он ничего не припоминал из того,
   что видел в последний раз, когда плыл этим путем...
   Солнце жгло ему спину; руки саднило, а ноги онемели от долгого сидения
   в лодке и оттого, что он все время упирался ими в поперечный брус. Но
   сильнее всего болел затылок... Широко раскинувшееся вокруг крохотной лодки
   озеро сверкало, куда ни кинь взгляд - всюду далеко до берега. Порой Улаву
   чудилось, будто он гребет против течения. Ни одна ладья не проплыла в тот
   день мимо них, ни вдалеке, ни ближе к берегу. Улав греб, надрываясь,
   удрученный и несчастный, боясь, что вовсе не доберется до города.
   Ингунн сидела на корме, озаренная солнечным светом; ее алое платье
   горело полымем; на лицо девушки падала алая тень от бархатного шлыка.
   Ингунн накинула на плечи плащ Улава, сказала: она, мол, сидит неподвижно,
   и ее обдувает морским ветерком, а шлык надвинула на глаза, чтобы укрыться
   от солнца. То был богатый плащ голландского полотна со шлыком из черного
   бархата - одна из вещей, полученных Улавом из Хествикена. Ингунн казалась
   празднично одетой в этом просторном наряде, падавшем широкими складками.
   Она опустила руку в воду, и Улав всей душою завидовал ей: до чего же,
   верно, ей хорошо и прохладно! Девушка казалась свежей, отдохнувшей - сидит
   себе на корме, блаженствует.
   Он еще усерднее приналег на весла. Да, чем сильнее у него болели руки,
   плечи и спина, тем усерднее он греб. Стиснув зубы, он так замахал веслами,
   что стремительно прошел небольшой путь, рассекая воду килем. Улав
   гордился, совершая это ради нее, и в то же время его удручало, как она
   неблагодарна и несправедлива к нему; сидит себе и полощет руку в воде,
   даже не подозревая, что он изнемогает от усталости. Пот лил с него градом,
   а тесный кафтан жал, все сильнее натирая под мышками. Он уже забыл, что
   едет по своему делу, - снова стиснув зубы, он провел рукой по
   раскрасневшемуся, залитому потом лицу и опять несколько раз сильно
   взмахнул веслами.
   - Вон колокольни над лесом видны! - сказала наконец Ингунн.
   Улав обернулся и глянул через плечо; оцепеневший затылок разламывало,
   сил не было терпеть. По другую сторону фьорда, широко врезавшегося в сушу,
   он увидел на поросшем лесом мысу светлые каменные колокольни церкви Христа
   Спасителя. Но он так устал, что ему больше всего на свете хотелось бросить
   свою затею - добраться до города.
   Он обогнул мыс, где монастырь братьев-проповедников стоял на вбитых в
   берег сваях; то была кучка темно-коричневых рубленых домов, окружавших
   деревянную церковь из стоймя поставленных бревен с просмоленной тесовой
   крышей, - один скат над другим, с головами драконов на щипцах и
   позолоченными флюгерами над кровельной башенкой, где висел колокол.
   Улав причалил к монастырской пристани. Прежде чем выбраться из лодки,
   он, окостеневший и разбитый, ополоснул вспотевшее лицо. Ингунн уже стояла
   на берегу у монастырских ворот и беседовала с послушником, надзиравшим за
   работниками, которые сносили вниз кладь на маленькую грузовую шхуну.
   - Брат Вегард дома, - сказала она Улаву, когда он поднялся вслед за ней
   на берег, - стало быть, можно попросить разрешения с ним поговорить. Он
   может дать самый надежный совет в этом деле.
   Улав считал неудобным утруждать монаха такими пустяками. Брат Вегард
   обычно дважды в год приезжал во Фреттастейн и исповедовал детей. Умный и
   приветливый, он всегда старался дать им добрый совет или наставления,
   которыми молодежь в здешней усадьбе отнюдь не была избалована. Однако же
   Улав никогда не обращался к брату Вегарду, если тот не заговаривал с ним
   первый; и просить его взять на себя труд спуститься к ним в приемную
   казалось юноше неслыханной дерзостью. Они могут узнать дорогу к оружейнику
   у брата-привратника...
   Но Ингунн стояла на своем. Ведь и сам Улав намекал, что ненадежно
   отдавать подобное сокровище в руки оружейника, которого они не знают. Брат
   же Вегард, может статься, пошлет с ними человека из монастыря, - а
   глядишь, и сам вызовется сопровождать их. Улав вовсе так не думал, однако
   же уступил желанию Ингунн.
   У нее же была при этом затаенная надежда, но она в ней ему не
   призналась. Однажды, давным-давно, она была в монастыре с отцом, и их
   угостили вином, которое монахи гнали из яблок и ягод монастырского сада.
   Такого сладкого и вкусного напитка ей ни прежде, ни потом отведывать не
   доводилось, и втайне она надеялась, что брат Вегард велит поднести им
   этого вина.
   Парлатория-приемная была всего лишь небольшой каморой на монастырском
   подворье - монастырь-то был небогатый, но Улав с Ингунн никогда не видели
   ничего другого, так что им этот покой с большим распятием над дверью
   показался и красивым, и великолепным. Немного погодя вошел брат Вегард -
   рослый монах средних лет с обветренным лицом и венчиком тронутых сединой
   волос.
   На приветствия гостей он ответил довольно дружелюбно, но, видать, ему
   было недосуг. Сбивчиво и смущенно изложил Улав свое дело. Брат Вегард
   коротко и ясно указал им дорогу: мимо церкви Христа Спасителя на восток по
   улице Зеленой, мимо церкви Воздвиженья и вниз направо вдоль изгороди сада
   Карла Хьетте, и еще вниз до выгона, где пруд: усадьба оружейника и будет
   самая большая из трех, что стоят по ту сторону болотца. Потом он
   распрощался с Ингунн и Улавом и хотел было идти, но спросил:
   - Вы, должно быть, заночуете здесь, на подворье?
   Улав сказал: им надо отправляться в обратный путь после вечерни.
   - Но молока-то вам надобно испить; придете к вечерне?
   Им пришлось согласиться. Однако же вид у Ингунн был немного
   разочарованный. Она-то ждала, что ее угостят чем-нибудь повкуснее молока,
   и заранее радовалась вечерней службе в кафедральном соборе, где так
   красиво поют ученики церковной школы. Теперь же им волей-неволей придется
   пойти в церковь Святого Улава.
   Монах уже был в дверях, когда вдруг быстро обернулся, словно ему на ум
   пришла нежданная мысль:
   - Так. Стало быть, ты ныне гонцом от Стейнфинна к Йону-оружейнику? И
   тебе, Улав, ведено подрядить знатного мастера во Фреттастейн? - испытующе
   спросил он.
   - Нет, отче. Я приехал только по своему делу. - Улав объяснил, что за
   дело такое, и показал секиру.
   Монах взял ее и взвесил в руках.
   - Прекрасно твое оружие, Улав, - сказал он, но выговорил эти слова
   гораздо равнодушнее, чем следовало бы, по мнению Улава, говорить о его
   секире. Брат Вегард посмотрел на золотые прокладки по краям. - Она
   старинная, эта секира, таких больше не делают. Это, верно, наследное
   оружие?
   - Да, отче. От отца мне досталось.
   - Слыхал я, будто такую секиру выковали в стародавние времена мастера
   из Дюфрина - когда там еще сидел старинный род лендерманов. Тому уж,
   почитай, скоро сто лет минет. Много преданий ходило про эту секиру; у нее
   было имя, и звалась она Ярнглумра [Звонная (древненорв.)].
   - Да, род мой из тех мест - Улав и Тургильс и ныне наши родовые имена.
   Но секира зовется Эттарфюльгья, и я не знаю, как она попала отцу в руки.
   - Ну, стало быть, это другая секира - такая острая наугольная ковка
   встречалась часто в старину, - сказал монах; он погладил красиво изогнутую
   лопасть секиры. - И, может, твое счастье, сын мой, что другая; коли память
   мне не изменяет, та секира, о которой я говорил, приносит несчастья.
   Он снова повторил, как найти оружейника, и, дружески простившись с
   Улавом и Ингунн, ушел.
   Они отправились на поиски оружейника. Ингунн шагала впереди - в
   просторной одежде, волочившейся по земле, она выглядела совсем взрослой.
   Улав плелся сзади, усталый и удрученный. Он так радовался поездке в город
   - хотя и сам едва ли знал, что его там ожидает. Прежде он бывал здесь со
   старшими, и они вместе ходили на ярмарку. Его глазам, внимательно и жадно
   смотревшим вокруг, все казалось занятным и праздничным: торговые сделки,
   палатки в торговых рядах, усадьбы, церкви, в которых они бывали; в домах
   их приглашали к столу, а улицы были запружены людьми и лошадьми. Ныне же
   он был всего лишь подросток, который шел со своей юной подругой, и во всем
   городе не было места, где бы он мог приклонить голову, - никого он не
   знал, денег у него не было, времени ходить по церквам у них тоже не было.
   А через несколько часов им предстоял обратный путь. И он несказанно
   страшился этой бесконечной поездки на лодке, а затем странствия по горам
   через всю округу. Одному господу ведомо, в какое время ночи они попадут в
   усадьбу! И их еще накажут за то, что они тайком убежали из дому! Под конец
   они отыскали оружейника. Он долго и внимательно разглядывал секиру,
   поворачивал ее то так, то этак и под конец сказал, что починить ее будет
   трудно. Такая ковка ныне почти не встречается. Нелегко наложить лезвие на
   лопасть так, чтоб оно снова не треснуло и не оторвалось при сильном ударе
   - к примеру сказать, о шлем или хотя бы о крепкий череп. Виной тому
   лопасть, изогнутая в виде большого полумесяца, да еще с бородкой сверху и
   снизу. Ясное дело, он постарается изо всех сил, но не может поручиться,
   что не повредит золотых украшений, когда начнет сваривать лезвие с
   лопастью и бить молотком... Улав немного подумал, но иного выхода не
   увидел; он оставил секиру оружейнику и сговорился с ним о плате за работу.
   Но когда Улав упомянул, откуда он, оружейник испытующе вскинул на него
   глаза.
   - Тебе, верно, не терпится получить секиру поскорее назад? Да... Так,
   стало быть, они нынче точат свои секиры во Фреттастейне?
   Улав сказал, что ничего про то не знает...
   - Ну, нет так нет! Уж коли Стейнфинн что и замышляет, так вряд ли
   станет сказывать о том младшим дружинникам...
   Улав взглянул на оружейника, будто хотел что-то вымолвить, но смолчал.
   Затем распрощался и ушел.
   Они миновали пруд, и Ингунн собиралась было свернуть на тропинку меж
   плетнями, которая вела на Зеленую улицу. Но Улав удержал ее, взяв за руку:
   "Мы можем пройти здесь".
   Усадьбы на Зеленой улице были выстроены по одной стороне, на невысокой
   гряде холмов. На краю пашен за приусадебными службами и огородами
   спускалась вниз сточная канава, уносившая грязь и нечистоты. Вдоль канавы
   была протоптана тропинка. Ясени, яблони и высокие кусты роз в садах
   отбрасывали тень, так что воздух казался прохладным и сырым. Синие мухи,
   словно искры, летали в зеленоватом сумраке, где буйно росла крапива и
   всякие другие жесткие высокие сорняки; люди сваливали сюда на гноище
   отбросы, и за усадебными службами высились груды жирного навоза. Дорожка
   была скользкой от жижи, стекавшей из гниющих навозных куч, а воздух
   насыщен вонью отбросов, тления и тонким запахом дягиля, окаймлявшего русло
   канавы лавиной зеленовато-белых цветов.
   А по другую сторону канавы лежали пашни, залитые знойными лучами
   послеполуденного солнца; раскинувшиеся здесь и там среди пашен рощицы
   лиственных деревьев отбрасывали на траву длинные тени. Пашни простирались
   до самого низа, до маленьких усадеб на Прибрежной улице, а за ними
   виднелось озеро, синее, отливающее золотом, и низкие берега острова
   Хельгеей, окутанного дымкой послеполуденного тумана.
   Ингунн с Улавом шли молча. Он теперь на несколько шагов впереди. Здесь,
   на задворках садов, в тени, стояла редкостная тишина - только мухи
   жужжали. На городском выгоне брякала боталом корова. На отдаленной лесной
   гряде до жути отчетливо прокуковала кукушка... Внезапно сверху, от домов,
   донесся пронзительный женский вскрик, а потом - смех мужчины и женщины.
   Там, в саду, какой-то парень, подойдя сзади, обнимал девушку; бадья,
   полная рыбьих голов и помоев, которую она выронила из рук, покатилась
   вниз, к изгороди, а оба они - за нею, чуть ли не вверх тормашками. Когда
   они заметили на тропинке Улава с Ингунн, парень отпустил девушку; перестав
   смеяться, они зашептались, глядя им вслед.
   Невольно Улав остановился на миг, так что Ингунн, поднявшись в гору
   вслед за ним, оказалась рядом, и ему пришлось идти между нею и изгородью.
   Краска медленно заливала его светлое лицо, и, проводя Ингунн мимо этой
   парочки, он опустил глаза. Мысль о непотребных домах в городе, о которых
   столько судачили челядинцы Стейнфинна, впервые обдала его волной жара и
   беспокойства, когда он вдруг спросил себя: а может, это один из тех домов
   и есть...
   Тропинка свернула, и чуть впереди себя, над купами деревьев, Улав с
   Ингунн увидали светло-серые громады стен и свинцово-белесую крышу церкви
   Христа Спасителя, а также каменную ограду епископской усадьбы.
   Остановившись, Улав повернулся к девушке:
   - Ингунн, ты... ты слыхала, что сказал брат Вегард... и оружейник тоже?
   - Ты о чем?
   - Брат Вегард спросил, не велел ли Стейнфинн подрядить оружейника во
   Фреттастейн, - медленно ответил Улав. - А Йон-оружейник спросил, не точим
   ли мы нынче свои секиры.
   - Почему они это спросили? Улав... у тебя такой чудной вид!
   - Сам не знаю. Может, с тинга разнеслись какие вести... На этих днях
   люди начали разъезжаться с тинга...
   - Ну и что?
   - Да я ничего не знаю. Может, Стейнфинн велел объявить о чем-то...
   Девушка вдруг подняла обе руки и положила их на грудь Улаву. Он,
   прикрыв ее руки ладонями, крепко прижал их к груди. И пока они так стояли,
   душу Улава, еще более властно, чем прежде, заполонило новое ощущение - они
   вышли в открытое море... То, что с ними было раньше, миновало навсегда;
   они вышли в житейское море навстречу новому и неизведанному. И, неотрывно
   глядя в ее потемневшие, настороженные глаза, он понял: она чувствует то
   же, что и он. Всей душой, всем телом он понял: Ингунн всецело предалась
   ему и вместе с тем - цепко держала его. Ведь с ней происходило то же
   самое: как и он, она предчувствовала перемены, которые произойдут с ними,
   в их судьбе, и невольно потянулась к нему. Да и немудрено - они так
   срослись за время своего заброшенного, неласкового детства! И ныне стали
   ближе друг другу, чем все люди на земле.
   Уверенность в этом была им несказанно мила. И стоя вот так, недвижимо,
   и глядя друг другу в лицо, они словно бы стали единою плотью лишь оттого,
   что их теплые руки тесно переплелись. Сырость на тропе, проникавшая сквозь
   мокрые башмаки, солнечный свет, окутывавший их теплом, терпкие запахи,
   которые они вдыхали, редкие звуки послеполуденного часа - казалось, будто
   они воспринимали все это чувствами одной души и одного тела.
   Внезапно в их тихое, безмолвное опьянение ворвался раскатистый
   благовест - мощные удары меди с колоколен кафедрального собора, усердный
   звон маленького колокола церкви Воздвиженья. Звонили к вечерне и на мысу,
   в монастыре Святого Улава. Улав отпустил руки девушки.
   - Нам пора!
   У обоих было такое ощущение, будто колокольный звон благовестил о том,
   что таинство свершилось. Невольно взяли они друг друга за руки, словно шли
   из-под венца, и так и продолжали идти, пока не очутились наверху, на
   городской улице.
   Когда Ингунн с Улавом вошли в маленькую темную церковь, монахи уже были
   на хорах и начали отправлять вечернюю службу. Не горела ни одна свеча, и
   только пред дарохранительницей с причастием теплилась лампада да на
   аналоях монахов мерцали крошечные фитильки. Иконы, металлические украшения
   и церковная утварь поблескивали в коричневатом полумраке, сгущавшемся в
   кромешную тьму в вышине, под сложенными накрест балками кровли. Сильно
   пахло смолой, которой недавно, по ежегодному обыкновению, пропитали
   церковь, и еще с дневного богослужения сохранился в церкви слабый, но
   острый запах благовоний.
   В странном смятении преклонили они колени у дверей и, опустив головы
   ниже, чем всегда, с необычайным благоговением шептали молитвы. Потом
   поднялись и тихонько разошлись каждый на свою сторону.
   Прихожан в церкви было мало. На мужской стороне кое-где на скамьях,
   накрепко прилаженных к стенам, сидели старики, да несколько человек
   помоложе стояли коленопреклоненные в тесном корабле храма меж скамьями и
   колоннами - то были, по видимости, большей частью работники из монастыря.
   На женской стороне Улав не увидел никого, кроме Ингунн; она стояла,
   прислонившись к передней колонне, и пыталась разглядеть иконы под
   балдахином над боковым алтарем.
   Улав сел на скамью у стены - теперь он снова почувствовал, как ужасно
   ломит все тело. На ладонях вздулись волдыри.
   Юноша не понимал ничего из того, что пели монахи. Из псалмов царя
   Давида ему довелось учить лишь "Miserere" ["Сжалься" (лат.)] и "De
   profundis" ["Из глубин" (лат.)], да и те он учил кое-как. Но напев он знал
   - мысленно Улав уподоблял его длинному, низкому гребню волны, который
   обрушивается на берег и, тихо журча, откатывается назад, - и вначале,
   всякий раз, когда монахи подходили к концу псалма и пели "Gloria Patri et
   Filio et Spiritui Sancto..." [Слава отцу, и сыну, и святому духу...
   (лат.)], он шептал ответ:
   - Sicut erat in principio et nunc et semper et in saecula saeculorum.
   Amen! [Как было вначале, ныне, и присно, и во веки веков. Аминь! (лат.)]
   У монаха, который запевал, был глубокий и красивый глуховатый голос. В
   блаженном полусне внимал Улав могучему одинокому мужскому голосу, который
   все вздымался и вздымался ввысь, и к хору, который то и дело вступал в его
   песнопение, вплетая один духовный стих за другим в псалмы. После всех
   треволнений дня теперь, когда он, сидя в темной церкви, смотрел на поющих
   монахов в белых одеяниях и на маленькие язычки пламени за решеткой хоров,
   на душу его снизошли мир и покой. Если он станет творить дела правые и
   избегать неправых, подумал он, то господь бог явит ему свою власть и
   милосердие и охранит его ото всех тягот...
   Пред его внутренним взором замелькали видения: лодка, Ингунн в
   бархатном шлыке, осеняющем ее светлое лицо; блеск воды за ее спиной; дно
   лодки, усеянное блестящими рыбьими чешуйками; темная от сырости тропинка
   среди крапивы и дягиля; плетень, через который они перелезали; цветущая
   лужайка, которую перебегали; золотистая сеть над морским дном - все
   сливалось в изменчивые, пестрые видения под его опущенными воспаленными
   веками...
   Он очнулся, когда к нему подошла Ингунн и тронула за плечо.
   - Ты спал, - укоризненно сказала она.
   Церковь была пуста, и совсем рядом через настежь открытую южную дверь
   виднелся зеленый тун монастырского подворья, залитый лучами вечернего
   солнца. Улав зевнул и потянулся всем своим оцепеневшим телом. Он ужасно
   страшился поездки домой и потому несколько более властно, нежели обычно,
   сказал:
   - Нам скоро пора в путь, Ингунн.
   - Да. - Она тяжко вздохнула. - Кабы можно было здесь заночевать!
   - Ты же знаешь, нам этого нельзя!
   - Тогда бы мы отстояли утром службу в церкви Христа Спасителя. А иначе
   нам так и не доведется повидать людей, вечно мы сидим дома - оттого и
   время так тянется.
   - Ты ведь знаешь, когда-нибудь и у нас все переменится.
   - Да, тебе хорошо говорить, ты-то был в Осло, Улав.
   - Был, ну и что? Я все равно ничего не помню.
   - Обещай, когда мы поселимся в Хествикене, ты хоть разок возьмешь меня
   с собой в Осло на ярмарку или на сход.
   - Да уж, верно, возьму.
   Улав до того проголодался, что у него даже в животе урчало. И горячая
   каша да сыворотка, которыми их накормили на монастырском подворье,
   показались ему необыкновенно вкусны. Но он все время не переставая думал о
   том, как они поплывут домой. И еще тревожился, как обойдется дело с
   секирой...
   Но тут они разговорились с двумя молодцами, которые также пришли
   покормиться в монастырской постоялой избе. Они были из маленькой
   прибрежной усадьбы, чуть севернее мыса, где Улаву с Ингунн надо было
   высадиться на берег, и они попросили, чтоб Улав переправил их в своей
   лодке. Но им непременно хотелось остаться и послушать complet [вечерню
   (лат.)].
   Улав снова сидел в полутемной церкви и прислушивался к глубоким мужским
   голосам, которые пели славу великому государю, царю всех царей. И снова
   картины этого долгого, полного приключений дня замелькали под его усталыми
   веками - он чуть было опять не заснул...
   Он очнулся оттого, что хор запел другую песнь, - в маленькой темной
   церкви прозвучал гимн:
   Te lucis ante terminum
   Rerum Creator poscimus
   Ut pro tua dementia
   Sis prassul et custodia.
   Procul recedant somnia
   Et noctium phantasmata;
   Hostemque nostrum comprime,
   Ne polluantur corpora.
   Praesta, Pater piissime
   Patrique compar Unice,
   Cum Spiritu Paraclito
   Regnans per omne sae culum.
   [Мы молим тебя. Создатель,
   Яви нам свое милосердье,
   Будь нашим пастырем и хранителем,
   Покуда мы не смежим очи.
   Да отступят сны лукавые
   И виденья ночные;
   Да не осквернит нашу плоть
   Враг рода человеческого.
   Внемли нам, милосердный отче,
   И сын, отцу подобный,
   Вместе с духом святым,
   Царствующие во веки веков (лат.)].
   Этот гимн был ему знаком. Арнвид, сын Финна, часто певал его им по
   вечерам, и Улав знал примерно, что означают все эти слова по-норвежски.
   Тихонько соскользнув со скамьи, он преклонил колени и, закрыв лицо
   скрещенными руками, прочитал вечерние молитвы.
   Когда они спускались вниз, к лодке, всю оглядь затянуло тучами;
   небесный свод подернулся серыми полосами, а фьорд лежал свинцово-серый,
   покрытый темной рябью. Цепи лесистых гор по обеим сторонам фьорда казались
   напитанными мраком.
   Незнакомые парни вызвались грести, и Улав сел позади, на корме рядом с
   Ингунн. Теперь, когда два крестьянских сына широко и напористо загребали
   веслами, лодка шла намного быстрее, но Улав даже не счел оскорбленной свою
   мальчишескую честь - так чудесно сидеть в лодке, когда гребут другие.
   Вскоре начал накрапывать дождь. Ингунн подняла полу тяжелого, падавшего
   широкими складками плаща и предложила Улаву укрыться от дождя вместе с
   ней.
   Так они и сидели вдвоем, окутанные плащом. Ему пришлось обнять ее. Как
   сладостно было обхватить рукой этот тонкий, теплый и мягкий стан. Лодка
   легко летела по воде в голубовато-серую летнюю ночь. Пелена светлого
   тумана, сопровождаемая короткими ливнями, заволокла даль озера и глубь
   лесистых гор, но их дождь миновал. Вскоре Улав и Ингунн прильнули друг к
   другу и задремали щека к щеке. Гребцы, смеясь, предложили им лечь на
   порожние мешки на дне лодки.
   Ингунн тотчас же свернулась клубочком рядом с Улавом и заснула, а он
   полулежа оперся затылком о корму - несколько раз он открывал глаза и
   смотрел ввысь, в затянутое тучами небо. Потом вдруг на него, подобно
   весеннему паводку, нахлынула усталость, удивительно сладостная и
   томительная. Когда лодка стала задевать песчаное дно против лачуги Ауд, он
   вскочил. Мужчины засмеялись. И зачем только они его разбудили, не дали
   человеку поспать - ведь до утра далеко...
   Была еще только полночь. Улав понял, что они шли на веслах куда меньше
   половины того времени, которое потребовалось ему самому. Он помог гребцам
   вытащить лодку на берег, и те, пожелав Ингунн и Улаву спокойной ночи,
   ушли. Вначале парни, казалось, превратились в два черных расплывчатых
   пятна, затерявшихся во мраке каменистого побережья фьорда, а вскоре они и
   вовсе растаяли во мраке облачной летней ночи.
   Спина Улава промокла от воды на дне лодки и одеревенела оттого, что он
   спал сидя, кое-как примостившись. Ингунн же все время похныкивала от
   усталости, а под конец захотела непременно отдохнуть, прежде чем они
   начнут странствие по горам через всю округу. Улав хотел отправиться в путь
   немедля, ему казалось: ходьба в такую свежую, прохладную ночь сильно
   взбодрит его, и, кроме того, он побаивался гнева Стейнфинна, если тот уже
   вернулся домой. Но Ингунн очень устала, он это видел, и оба они боялись
   проходить мимо могилы под грудой камней, да и вообще страшновато было
   блуждать по горам в глухую ночь. Потому-то, разделив остатки снеди из
   котомки, они доели их и влезли в земляную избушку. Тут же, за дверью,
   находился небольшой очаг, от которого еще шло легкое тепло. Тесный ход
   разделял землянку на две половины с земляными же лежанками вдоль стен в
   каждой из них. Услыхав с одной храп Ауд, они ощупью пробрались меж чанами
   и рыбачьей снастью к лежанке, которая, как они знали, была на другой
   стороне.
   Но Улав заснуть не мог. Воздух в земляной избушке был спертый от
   стлавшегося по полу дыма, а вонь от сырой, копченой и тухлой рыбы была
   просто невыносима. В горле у него першило, усталые руки и ноги гудели.
   Ингунн не могла найти себе места, ворочаясь с боку на бок в темноте.
   - Мне некуда девать голову... Верно, глиняный горшок мешает, он как раз
   позади меня.
   Улав ощупью попытался задвинуть горшок подальше. Но за его спиной было
   свалено столько всякой всячины, что казалось, стоит тронуть хоть одну вещь
   пальцем, как все обрушится им на головы. Тогда Ингунн залезла поглубже на
   лежанку и, свернувшись калачиком, положила голову и руки ему на грудь.
   - Тебе не тяжело? - спросила она и вскоре крепко заснула.
   Немного погодя он тихонько высвободился из-под ее теплого, сонного
   тела. А вскоре, когда удалось спустить ноги в проход между скамьями, он
   встал и крадучись выбрался из земляной избушки.
   Уже начинало светать. Холодный ветерок легким дуновением пробегал по
   длинным и гибким ветвям берез, кропя их каплями ледяной воды;
   серо-стальное зеркало вод чуть морщилось от слабых порывов ветра с дождем.
   Улав взглянул ввысь. Стояла непостижимая тишина, в селениях еще не
   проснулась жизнь: спали усадьбы, спали и луга, и пашни, и рощи, поблекшие
   от предрассветной мглы. К северу от каменистых осыпей, за самыми ближними
   усадьбами высилось несколько одиноких, негустых елей - таких недвижных и
   прямых, что они казались неживыми. Небо было почти белое, а на севере чуть
   золотилось над черными верхушками деревьев. И только в самой вышине плыли
   отдельные клочья туч, оставшихся после вчерашней ночи.
   Ему вдруг стало так сиротливо! Ведь он один не спал во всей округе и
   стоял здесь, обуреваемый новыми, неведомыми чувствами: они гнали его все
   дальше и дальше от беззаботной самоуверенности детства. Примерно в эту
   пору он поднялся вчера с постели, а казалось, с того времени прошли годы.
   Он стоял, робкий и удрученный, прислушиваясь к тишине. Изредка брякало
   деревянное ботало - корова вдовы паслась в роще. Где-то далеко, во мраке
   леса, как и вчера, до жути отчетливо прокуковала кукушка. Начали
   пробуждаться и маленькие пичужки. Но эти редкие звуки лишь усиливали
   владевшее им ощущение огромности и тишины окружавших его просторов...
   Подойдя к хлеву, Улав заглянул внутрь, но в нос ему ударила такая
   резкая вонь, что он тут же отдернул голову. Однако же земляной пол под
   стрехой был ровен и сух, а весь склон, на котором стоял хлев, - бур, гол и
   лишь кое-где усеян остатками запасенных на зиму сена и листьев. Улав лег,
   свернувшись, как зверек, и тут же уснул. Он проснулся, когда Ингунн
   тронула его за плечо. Она стояла подле него на коленях.
   - Ты чего это спишь здесь?
   - В лачуге было так дымно. - Улав тоже встал на колени, смахнув
   приставшие к платью мелкие веточки и разный сор.
   Над лесистыми грядами гор взошло солнце - верхушки елей, вздымаясь
   ввысь, запылали, точно факелы. Кругом в лесу во всю мочь заливались птицы.
   Над селениями и дальней гладью темно-голубого озера еще стлались тени. Но
   по другую его сторону солнце озаряло лес и зеленые усадьбы на горных
   склонах.
   Как зачарованные, стояли Улав и Ингунн на коленях, лицом к лицу. И, не
   сказав ни единого слова, каждый положил руки на плечи другому и склонил
   голову ему на грудь. Потом, вместе разжав объятия, они взглянули друг на
   друга со слабой, удивленной улыбкой. Улав поднял руку и прикоснулся к
   виску девушки. Отбросив назад ее золотисто-каштановые пышные волосы и
   почувствовав, что она не противится, он обнял ее другой рукой, прижал к
   себе и поцеловал долгим и нежным поцелуем сладостную, соблазнительную
   впадинку у виска. Он взглянул ей в лицо, и его бросило в жар - ей
   нравилось то, что он делал. Они поцеловали друг друга в губы, и под конец
   он осмелился прижаться губами к белому изгибу ее шеи.
   Но они не обменялись ни единым словом. Поднявшись на ноги, Улав взял
   пустую котомку, плащ, и они двинулись в путь, так и пройдя молча через всю
   округу, он впереди, она - позади, меж тем как утреннее солнце все сильней
   и сильней освещало лесистые склоны. В самом верхнем селении люди в
   усадьбах уже встали. Когда они лесом приближались к дому, день уже
   занялся. Подойдя же к воротам изгороди, закрытым жердью в том месте, где
   начинались приусадебные пашни Фреттастейна, они не увидели ни одной живой
   души. Может статься, приключение это кончится для них благополучно.
   За кустарником у изгороди, остановившись на миг, они взглянули друг на
   друга - шальное, блаженное изумление зажглось в их глазах. Прежде чем
   снова повернуться к изгороди и поднять жердь, он быстро коснулся ее руки.
   Когда они вошли на тун, дверь хлева была отворена, и там тоже никого не
   было видно. Ингунн направилась к стабуру, где спала прошлой ночью. Но
   вдруг повернулась и подбежала к Улаву.
   - Твоя застежка. - Отцепив, она протянула ее ему.
   - Можешь оставить ее себе... Я дарю ее, - быстро сказал Улав. Отцепив с
   кафтана маленькую нагрудную застежку, которую она дала ему взамен большой,
   он сунул ее девушке, все еще державшей его золотую застежку.
   - Нет, это я не в обмен на твою... У меня и так много застежек... Я...
   Покраснев, он круто повернулся и быстро зашагал прочь, чтобы не
   слышать, как она станет благодарить его.
   Увидав, что кровати в ближних боковушах пусты, он облегченно вздохнул.
   Одна из собак поднялась и подошла к нему, виляя хвостом, - Улав погладил
   ее и ласково заговорил с нею. Сняв тесное платье, он потянулся и блаженно
   зевнул. Кафтан вовсе протерся под мышками - без починки его больше не
   наденешь. Впрочем, это могла бы сделать Ингунн... Только он собрался
   повалиться на кровать в своей боковуше, как вдруг увидел, что там уже
   кто-то лежит.
   - Ну что, воротились домой? - сонным голосом спросил незнакомец. По
   голосу Улав признал в нем Арнвида, сына Финна.
   - Нет, это я вернулся. Я был в городе по делу, - сказал Улав так
   спокойно, будто для него ездить в Хамар было дело привычное. Арнвид что-то
   пробормотал, и вскоре оба захрапели.
  
  
   3
  
  
   Когда Улав проснулся, он, заметив, как светло в большой горнице, понял,
   что время уже около трех часов пополудни. Приподнявшись на локте, он
   увидел Ингунн и Арнвида - они сидели на поперечной лавке, крепко
   приделанной к стене. Лицо девушки было какое-то странное - испуганное и
   вместе с тем задумчивое.
   Услыхав, что Улав встал, она поднялась и быстро подошла к его кровати.
   На ней было то же самое, вчерашнее, ярко-алое платье; и Улав смотрел на
   нее по-новому, как и накануне, когда он словно бы впервые увидел Ингунн.
   Она была так красива, что его бросило в жар от радости...
   - Ну, теперь-то ясно, о чем думал брат Вегард... да и оружейник тоже...
   когда толковали о секирах, - сказала она взволнованно. - Арнвид говорит,
   что Маттиас, сын Харалда, был на тинге, а теперь поехал на север, в свою
   усадьбу в Бириде.
   - Вот оно что! - сказал Улав. Нагнувшись, он завязывал ремешок башмака.
   Потом он выпрямился, протянул Арнвиду руку и приветствовал его.
   - Любопытно, что станет делать Стейнфинн, когда услышит эту весть?
   - А он знает про это, - ответил Арнвид. - Потому-то, Ингебьерг говорит,
   он и поскакал на север к Колбейну.
   - Сходила бы ты, Ингунн, и собрала мне чего-нибудь поесть, - сказал
   Улав. Лишь только Ингунн вышла, он спросил Арнвида: - Ты не знаешь, что
   задумал Стейнфинн?
   - Я знаю, о чем помышляет Ингебьерг, - ответил Арнвид.
   - Чего уж яснее!
   Из всех людей, которых он знал, Арнвид, сын финна, больше всех был
   Улаву по нраву, но сам он никогда про то не думал. Ему просто было хорошо
   с ним, хотя Улаву никогда бы и в голову не пришло назвать его своим
   другом... Арнвид был человек взрослый и женат почти столько же лет,
   сколько Улав его помнил, а ныне он вдовел уже третий год. Однако теперь
   разница в летах между ними словно вовсе исчезла - так по крайней мере
   казалось Улаву. Он знал, что сам он уже взрослый, а тот, другой, - тоже
   еще человек не старый. Арнвид не был такой степенный и спокойный, как
   другие женатые люди. И супружество стало для него вроде ярма, которое
   надели на него, когда он был еще подростком; а позднее он невольно
   стремился стереть само воспоминание об этом. Улав вдруг все понял, сам не
   зная почему. И точно так же Арнвид, казалось, ощутил, что Улав и Ингунн
   вдруг приблизились к нему годами. Он разговаривал с ними точно со своей
   ровней.
   Пока Улав ел, Арнвид отрезал от вяленого оленьего окорока тонкие, как
   листок, ломтики, которые Ингунн любила жевать на ходу.
   - Хуже всего то, что Стейнфинн позволил своему бесчестью быльем
   порасти, - молвил Арнвид. - Начать тяжбу уж слишком поздно - ему остается
   только жестоко отомстить, коли он хочет оправдаться в глазах людей.
   - А Стейнфинн и не мог раньше ничего сделать - Маттиасу ни с того ни с
   сего взбрело на ум на богомолье отправиться, вот он и удрал из страны,
   поджав хвост. Но ныне, когда у нас в королях двое бесштанных сосунков,
   настоящий муж, верно, осмелится поднять руку на обидчика. Ему вовсе
   незачем просить крестьянский тинг рассудить дело его чести - так, слышал
   я, толковали про это Стейнфинн с Колбейном.
   - Да, и тот, и другой, уж точно, сумеют сделать все по своему хотенью,
   пренебрегая законами нашей страны и законом божьим, - сказал Арнвид. -
   Кое-кто у нас ныне вовсе голову потерял и кобенится почем зря.
   - Ну, а ты? - спросил Улав. - Пойдешь с ними, коли Стейнфинн с
   Колбейном замыслят ныне отыскать Маттиаса у него дома и проучить его?
   Арнвид не ответил. Он сидел, рослый, высоко подняв плечи и опершись
   лбом на узкую, изящную руку, так что его маленькое некрасивое лицо
   оставалось в тени.
   Арнвид, сын Финна, был очень высокий и статный, завидного телосложения
   человек - особенно красивы были его руки и ноги. Однако плечи у него были
   чересчур широки и слишком высоко подняты, голова же - слишком мала, а шея
   - коротка, и это почти совершенно стирало впечатление от красоты его тела.
   Лицо Арнвида также было странное и некрасивое, словно бы сплющенное с
   обеих сторон; лоб - низкий и широкий, коротко срезанный, и широкий же
   подбородок. Волосы у него были черные, курчавые, смахивавшие на завиток на
   лбу у быка. Но, несмотря на это, Улав вот сейчас впервые увидел, что
   Арнвид и Ингунн походили друг на друга - у Арнвида тоже был маленький,
   нечетко очерченный нос, но на мужском лице он казался как бы вдавленным
   под крутым лбом. И глаза у него были такие же большие, только темно-синие
   и глубоко посаженные.
   Арнвид не принадлежал к роду Стейнфинна, но Туре из Хува был женат на
   сестре его отца. И сходство между его тяжелым, мрачным уродством и
   беспокойным очарованием Ингунн было разительно.
   - Ты не шибко хочешь быть заодно с родичами в делах, которые они
   затевают? - насмешливо спросил Улав.
   - Да уж будь уверен, в стороне стоять не стану.
   - Ну, а что скажет твой владыка, святой отец, епископ Турфинн, ежели ты
   пойдешь вместе с нами? А мало ли что замыслил Стейнфинн? - спросил Улав со
   своей чуть язвительной улыбкой.
   - Он ныне в Бьергвине и не скажет ничего до того, как все произойдет, -
   отрезал Арнвид. - Я не могу поступить иначе, я должен последовать за моим
   двоюродным братом.
   - Ну да. Ты ведь даже не священник из причта Турфинна, - с той же
   насмешкой сказал Улав.
   - Да нет! - ответил Арнвид. - А жаль, что я не священник. В распре
   между Стейнфинном и Маттиасом, повторяю, хуже всего то, что дело это
   весьма давнее. Стейнфинну непременно должно смыть бесчестье. Но и тогда,
   помяни мое слово, начнут пережевывать старые сплетни. Пакости-то будет!
   Хоть я и не трусливей других, но лучше бы держаться подальше от всех этих
   дел.
   Улав промолчал. Потом они снова стали говорить о тяжбе, в которой он
   разбирался столь же мало, сколь и сыны Стейнфинна. Еще в детстве Арнвида
   засадили за священное писание. Но тут оба его старших брата умерли, а
   родители взяли его домой и женили на богатой невесте, которая еще прежде
   была сговорена за его брата. Но Арнвид, по всему видать, вовсе и не
   помышлял, что ему счастье привалило, когда, вместо того чтоб идти в
   священники, он стал главой своего рода и принял в дар наследное родовое
   поместье в Эльфардале.
   Жена, которая ему досталась, была и пригожа собой, и богата, и всего на
   пять-шесть лет старше его; однако, казалось, молодые супруги почитали себя
   не очень-то счастливыми. Виной тому, может статься, было то, что, пока
   были живы родители Арнвида, молодые не смели поднять голос в усадьбе.
   Потом Финн, отец Арнвида, умер, но следом за ним умерла от родов и молодая
   хозяйка - Турдис, дочь Эрлинга. И тогда мать Арнвида взяла бразды
   правления в свои руки, а она, как люди говорили, была женщина властная.
   Арнвид предоставил ей управляться и со всем имением, и с тремя своими
   маленькими сынами и ни в чем ей не перечил.
   В стародавние времена многие мужи из рода Стейнфинна были священниками;
   и если даже ни один из них особо не отличился на службе господу, все же
   священнослужители они были хорошие. Но с тех пор как священникам в
   Норвегии и иных христианских странах пришлось давать обет безбрачия, сыны
   Стейнфинна утратили склонность к книжной премудрости. Издавна повелось,
   что род этот умножал свое могущество по большей части выгодными браками;
   ну, а в то, что кто-либо может преуспеть в жизни, не женившись для
   подспорья, они попросту не верили.
   С того самого дня, как Улав с Ингунн ездили тайком в Хамар, теплая
   летняя погода установилась надолго. С горки, поросшей вереском, далеко
   внизу, на выпасе за сеновалом да за волнистыми лесными полосами и
   заплатками огороженные приусадебных пашен в ложбинах виден был фьорд.
   Ясными утрами воды широко раскинувшегося Мьесена, испещренные светлой
   рябью, предвещавшей хорошую погоду, отражали мысы и усадьбы на берегах. С
   наступлением дня весь мир пылал, залитый трепещущим маревом солнца, а
   противоположный берег окутывала легкая голубая дымка, сквозь которую
   просвечивали сверкающе-чистые полоски зеленых пашен. Далеко на юге на
   вершинах Скрейфьелля еще сверкал снег, блестя, как вода или дождевые тучи,
   но снежные шапки таяли день ото дня под жаркими лучами солнца. Всю оглядь,
   насколько хватало глаз, закрывали перистые облака; они проплывали,
   отбрасывая тень на леса и озеро. Но порой по небу расстилались тучи, так
   что оно становилось белым да вялым, а озеро - тусклым, серым, уже не
   отражавшим берега. Дождь так и не смог пролиться - его уносило ветром,
   блестящая же листва деревьев, сверкая, трепетала на солнце, будто сама
   земля дышала жаром.
   Дерновые крыши казались выжженными солнцем, а нивы, там, где слой земли
   был неглубок, местами пожелтели; зато сорнякам было приволье, они быстро
   перерастали светлые всходы молодой пшеницы. На лугу зацвели цветы, и весь
   он стал красно-синим от иван-чая, щавеля и северного костенца.
   Дел в усадьбе было теперь мало, да никто ничего и не делал, - те
   немногие работники, что оставались дома, сидели сложа руки в ожидании
   предстоящих событий.
   Улав и Ингунн слонялись от дома к дому. Как бы случайно и каждый сам по
   себе, спустились они однажды вниз к ручью, протекавшему севернее усадьбы.
   Он бежал глубоко внизу меж горными склонами; проложив путь через торфяное
   болото, ручей низвергался на большие, осевшие в песке камни, заполнявшие
   все его русло, а потом с каким-то странным убаюкивающим бормотанием падал
   в озерный омут. Улав и Ингунн прокрались под сень шелестевших листвой
   осин, росших невысоко на пригорке, и укрылись там. Земля тут была сухая,
   поросшая тонкой нежной травой, но цветы совсем не росли.
   - Иди ляг ко мне на колени, я поищу у тебя в голове, - сказала она.
   Улав, приподнявшись, положил голову к ней на колени. Ингунн принялась
   перебирать пряди его светлых, мягких, как шелк, волос, пока юноша не
   задремал, ровно и глубоко дыша. Тогда Ингунн взяла маленький полотняный
   платочек, прикрывавший вырез на груди, отерла пот с его лица и стала
   отгонять платком комаров и мошек... Сверху, с края пригорка, до нее
   донесся резкий и сердитый голос матушки. Ингебьерг, хозяйка, и Арнвид, сын
   Финна, шли по тропинке на краю пшеничного поля.
   Каждый день Ингебьерг, дочь Йона, поднималась на поросшую вереском
   горку над усадьбой, садилась и вглядывалась вдаль, а сама без умолку
   говорила - и все о своей закоренелой, смертной ненависти к Маттиасу, сыну
   Харалда. И о своих со Стейнфинном давних, жеванных-пережеванных думах о
   мести. И только Арнвид должен был всякий раз сопровождать ее, выслушивать
   и давать одни и те же ответы на речи хозяйки.
   Улав спал, положив голову на колени Ингунн; она сидела, опершись о
   ствол осины, и смотрела ввысь, бездумно счастливая, когда Арнвид спустился
   к ним, с трудом пробираясь по высокой луговой траве:
   - Увидал я, что вы тут сидите...
   - Славно тут, прохладно, - ответила Ингунн.
   - Пора бы сено косить, - сказал Арнвид; он взглянул на верхний край
   обрыва - легкий ветерок колыхал травы на горном лугу.
   Улав проснулся; перевернувшись на другой бок, он снова лег, уже другой
   щекой, на колени Ингунн.
   - Да, мы и начнем после праздника, я говорил утром с Гримом.
   - Не много от тебя пользы Стейнфинну в здешней усадьбе, а, Улав? -
   насмешливо спросил Арнвид.
   - Гм... - Улав помедлил с ответом. - Да тут все в таком запустении, и в
   моей подмоге не много проку. И все же... но ныне, должно быть, все пойдет
   иначе; у Стейнфинна явится охота приглядывать за своим хозяйством. А я,
   верно, последнее лето живу здесь.
   - Ты что, собираешься уехать из Фреттастейна? - спросил Арнвид.
   - Надобно же присмотреть за своими собственными усадьбами, - не по
   годам рассудительно ответил Улав. - Стало быть, когда Стейнфинн
   разделается с Маттиасом, мне лучше переехать домой, в Хествикен... Да и
   Стейнфинн, верно, спит и видит сбыть с рук меня и Ингунн...
   - Навряд ли Стейнфинн сразу обретет покой и станет заниматься подобными
   делами, - глухо сказал Арнвид.
   Улав пожал плечами - вид у него был весьма надменный.
   - Ему же лучше будет, коли я сам получу право распоряжаться своим
   добром. Он знает: в деле с Маттиасом я не собираюсь стоять в стороне, а
   желаю пособить своему приемному отцу.
   - Вы оба слишком молоды, чтобы управлять большой усадьбой.
   - Ты был ничуть не старше, Арнвид, когда женился.
   - Верно. Но нам помогали мои родители - ведь я был меньшой в семье. К
   тому же опасались, как бы после смерти братьев не угас наш род.
   - Да, и я последний муж в нашем роду.
   - Так-то оно так, - ответил Арнвид, - да только Ингунн еще не вошла в
   пору.
   Улав надумал все это, вернувшись из Хамара. После того сладостного и
   головокружительного первого дня, когда чувства юноши к подруге детских игр
   привели его в такое смятение, он тотчас обрел покой, лишь только они
   очутились дома, во Фреттастейне. Никто даже не заметил их отсутствия. И
   это как-то странно отрезвляюще подействовало на все его мятежные чувства.
   К тому же миг, когда он ощутил себя взрослым, совпал со временем, когда
   все и вся предвещало перемены и великие события - и как бы само собой
   разумелось, что и ему подобает стать иным. Он перестал играть с
   мальчишками, но никто этому не дивился - ожидание, царившее ныне во
   Фреттастейне, словно бы перекинулось на все соседние селения, разбросанные
   по этой горной гряде.
   И само собой разумеющимся представилось Улаву то, что ему и впрямь пора
   подумать о женитьбе. Пребывая вместе с Ингунн в эти долгие, напоенные
   солнцем летние дни, он испытывал своего рода чувство здорового
   умиротворения; а отрешившись от детского простодушия, гораздо лучше
   понимал теперь, какое будущее ему предназначено.
   На смену беспокойству и боязливому смущению пришло радостное и
   исполненное любопытства ожидание. Что-то должно было произойти. Стейнфинн,
   верно, не упустит случая отомстить и нанести удар. А что повлечет за собой
   месть Стейнфинна, Улав почти не думал. Бессознательно впитал он
   непоколебимую уверенность сынов Стейнфинна в собственном могуществе и
   блеске; не родился на свет человек, который мог бы их осилить! Сам же Улав
   иначе и не мыслил: когда все кончится и он попросит Стейнфинна дозволить
   ему уехать домой и сыграть свадьбу, тот немедля скажет: "Быть по сему".
   Это, верно, случится осенью или зимой. И пробудившееся в Улаве страстное
   желание владеть Ингунн слилось с проснувшимся в нем честолюбием - стать
   самому себе господином. Когда он обнимал ее, ему казалось, что у него в
   руках залог его самостоятельности. Приехав в Хествикен, они будут спать
   вместе и вместе управлять домом и усадьбой, никому они не дозволят
   властвовать и распоряжаться, кроме них самих. Тогда они уже станут
   совершеннолетними.
   Но теперь не часто случалось Улаву ласкать свою невесту. Он не смущался
   уже так и не робел и уж вовсе не бывал столь подавлен, как тогда, в первом
   порыве своего страстного желания; он начал понимать, как должно поступать
   настоящему мужчине. Только по вечерам, прежде чем им разойтись по своим
   опочивальням, он искал случая пожелать ей доброй ночи с глазу на глаз,
   так, как это, по его разумению, приличествовало двум сердечным дружкам,
   которые вскоре станут мужем и женой.
   Глаза Ингунн выдавали слишком многое, стоило им взглянуть друг на
   друга; но Улав принимал это как частицу счастья, уготованного ему судьбою.
   Он замечал, как она сидела, украдкой глядя на него. И взор ее был
   необъяснимо мрачен и пленительно загадочен. Но тут она встречалась с ним
   взглядом - в ее глазах зажигался сверкающий огонек, она смотрела в
   сторону, боясь, что не сумеет скрыть улыбку. Она незаметно старалась
   коснуться его рукой при встречах, ей нравилось перебирать его волосы,
   когда они хоть на миг оставались вдвоем. Она всячески хотела ему услужить
   - то вызывалась сшить платье, то принести еду, когда он приходил к трапезе
   чуть позднее других латников. А когда он желал ей доброй ночи, она
   прижималась к нему, истомленная жаждой его ласк. Улав принимал это как
   знак того, что ей тоже хочется поскорее сыграть свадьбу. И для нее время
   здесь, во Фреттастейне, тянулось медленно, и она, должно быть, страшно
   радовалась тому, что сама станет хозяйкой. Он и представить себе не мог:
   неужто бывают женихи и невесты, которые не любят друг друга.
   А поездка в Хамар по-прежнему виделась Улаву как прекрасный сон. В
   особенности по вечерам, ложась спать, он думал о ней и переживал ее
   заново, испытывая тот же необъяснимый и сладостный трепет в душе и в теле.
   Он вспоминал, как они с Ингунн, прижавшись грудью друг к другу, стояли на
   коленях в предрассветной мгле за хлевом вдовы и он осмелился поцеловать ее
   во впадинку на виске, у корней волос, таких теплых и душистых. И тут вдруг
   на него находила эта непонятная печаль и боязнь... Он пытался заглянуть в
   будущее - ведь им предстоял прямой, проторенный многими путь: церковь,
   почетное место за столом и брачное ложе. Но сердце его, казалось, слабело
   и сжималось от тоски, когда в эти ночные часы он пытался радоваться всему,
   что его ожидает, - словно бы все, что приберегло для него грядущее, не
   могло сравниться со сладостью их первого поцелуя на заре.
   - Что с тобой? - ворчливо спросил его как-то Арнвид. - Неужто тебе не
   улежать спокойно?
   - Я ненадолго выйду.
   Улав встал, оделся и набросил на плечи плащ. По ночам теперь бывало уже
   не так светло - густые кроны лиственных деревьев казались много темнее на
   фоне окутанных туманом очертаний синеватых гор. Несколько медно-золотистых
   полосок проглядывало сквозь облака в северной части неба. Мимо черной
   молнией метнулась летучая мышь.
   Улав подошел к стабуру, где спала Ингунн. Дверь была полуоткрыта из-за
   жары, и все же там было душно, пахло нагретыми солнцем бревнами,
   простынями и потом. Прислужница, спавшая у стенки, громко храпела. Встав
   на колени, Улав склонился над Ингунн, лежавшей с краю, у стойки кровати.
   Щекой и губами он тихо коснулся ее груди. На мгновение он замер, ощущая
   нежное тепло ее плоти, которая, мягко дыша, вздымалась во сне, - он слышал
   биение сердца. Потом лицо Улава скользнуло по телу Ингунн, и она
   проснулась.
   - Оденься, - шепнул он ей на ухо. - Выйди на минутку...
   Он ждал в крытой галерейке. Вскоре она появилась в проеме низенькой
   двери и остановилась, словно завороженная тишиной. Несколько раз она
   глубоко вдохнула воздух - ночь была прохладна и прекрасна. Они сели бок о
   бок на верхней ступеньке лестницы. Но тут им показалось чудным, что они
   одни-одинешеньки во всей усадьбе не спят, да и не привыкли они бывать на
   воле по ночам. Так они и сидели, не шевелясь и едва осмеливаясь время от
   времени шепнуть словечко друг другу. Улав хотел набросить ей на плечи свой
   плащ и обвить рукой ее стан. Но вместо того он положил руку девушки к себе
   на колени и стал гладить одним пальцем ее пальчики. А потом Ингунн
   отдернула руку, обняла его плечи и крепко прижалась лицом к его шее.
   - Правда, ночи стали темнее? - тихо спросила она.
   - Нынче пасмурно, - сказал он.
   - Может, завтра дождик будет? - полюбопытствовала она.
   Просвет во фьорде, что был виден с того места, где они сидели, затянуло
   сизой дымкой, а очертания лесистых кряжей на другой стороне расплылись.
   Улав задумался, глядя прямо перед собой, а потом сказал:
   - Кто его знает - ветерок потянул с востока. Разве ты не слышишь, как
   бурлит нынче река в верхнем ущелье?
   - Пожалуй, нам пора на покой, - немного погодя шепнул он. Они
   поцеловались робко и поспешно. Потом он тихонько спустился вниз, а она
   вошла в стабур.
   В большой горнице было темно, хоть глаз выколи. Раздевшись, Улав снова
   лег.
   - Выходил потолковать с Ингунн? - спросил лежавший рядом Арнвид.
   - Да.
   Немного погодя Арнвид спросил опять:
   - А знаешь ли ты, Улав, каков был уговор? Какое имущество дадут за
   вами?
   - Откуда мне знать? Я был еще мал, когда нас с Ингунн сговорили. Но,
   должно быть, Стейнфинн с моим отцом пришли к согласию о том, что мы
   принесем один другому... А почему ты об этом спрашиваешь? - вдруг удивился
   Улав.
   Арнвид не ответил. Улав продолжал:
   - Уж Стейнфинн-то порадеет о том, чтоб мы получили все, согласно
   уговору.
   - Хоть он и мой двоюродный брат... - чуть помешкав, молвил Арнвид, - но
   ты ведь тоже скоро станешь нашим свойственником, стало быть, я дерзну тебе
   открыться. Сказывают, будто богатство Стейнфинна куда как поубавилось. Я
   вот тут раздумывал о том, что ты мне говорил. Сдается, ты прав. Разумней
   всего поторопиться с женитьбой - пусть Ингунн поскорее получит из дому,
   что ей причитается, пока есть еще достаток.
   - А чего нам мешкать, - сказал Улав.
   На другой день во Фреттастейне служили молебен, а еще день спустя
   начали сенокос. Арнвид с латником, сопровождавшим его во Фреттастейн, тоже
   пришел на подмогу. Уже с самого утра воздух то светлел, то мутился, а
   около трех часов пополудни с юга поплыли темные тучи и затянули
   светло-серое, окутанное туманной дымкой небо. Косари остановились поточить
   косы, и Улав глянул ввысь - первые капли дождя брызнули ему в лицо.
   - Может, и не будет сильного дождя, а побрызгает маленько, - сказал
   один из стариков челядинцев.
   - Завтра день летнего солнцестояния, - возразил Улав. - Я не раз
   слыхивал: коли в этот день погода переменится, дожди будут лить столько
   же, сколько прежде светило солнце. Помяни мое слово, Турлейф, сена нынче
   мы накосим не более, чем в прошлом году.
   Арнвид косил чуть пониже, на горном лугу. Внезапно отложив косу, он
   быстро поднялся по склону к другим косарям и указал рукой вдаль. У самого
   подножия горного склона на лесной прогалине ехала длинная вереница
   всадников в ратных доспехах.
   - Это они, - сказал Арнвид. - Видать, они замышляют совсем иной
   сенокос. Ума не приложу, что за сенокос будет нынче в здешней усадьбе!
   Поздним вечером дождь полил как из ведра, задымился белый густой туман,
   и клочья его понеслись над полями и ближними цепями лесистых гор. Улав и
   Ингунн укрылись под галерейкой ее стабура: юноша глядел с досадою на
   потоки ливня.
   Тут мокрый тун перебежал Арнвид; он шмыгнул к ним и отряхнулся.
   - Что ж ты не с ними? Неужто тебя не позвали на совет мужей? - с
   презрением спросил Улав.
   Сам он хотел было последовать за мужчинами, когда те пошли в летнюю
   клеть к Ингебьерг, - они надумали держать совет там, где их не могли
   подслушать челядинцы. Но Стейнфинн приказал приемному сыну остаться в
   большой горнице со всеми домочадцами. Улав вознегодовал: ныне, когда он в
   мечтаниях своих уже полагал себя зятем Стейнфинна, он вовсе упустил из
   виду, что тот и знать не знает, как близки они к скреплению родственных
   уз.
   Арнвид стоял, подпирая стенку и невесело глядя прямо перед собой.
   - Я не собираюсь увиливать и последую за своим родичем, когда нужна
   будет моя подмога. Но держать с ними совет я не стану.
   Улав глянул на друга - бледные, красиво очерченные губы сына Аудуна
   искривились в презрительной усмешке.
  
  
   4
  
  
   На другой вечер мужчины спустились с гор. Погода с утра была сухая, но
   после стало холодно, ветрено, а небо заволокло тучами. Колбейн ехал
   сам-шест, со Стейнфинном были семеро дружинников и Улав, сын Аудуна;
   Арнвид сопровождал их вместе со своим латником. Колбейн озаботился тем,
   чтобы в укромной бухте к северу от Мьесена стояли причаленные корабли.
   Ингунн рано поднялась к себе на чердак и легла. Она не знала, сколько
   времени спала, как вдруг кто-то разбудил ее, коснувшись груди.
   - Это ты... - сонно прошептала она, уже настолько очнувшись, что
   ожидала почувствовать у себя под рукой мягкий, как шелк, вихор Улава, но
   нащупала лишь полотняный плат на чьей-то голове. - Матушка?.. - несказанно
   удивилась она.
   - Не могу заснуть, - сказала Ингебьерг. - Все брожу по усадьбе. Накинь
   платье и спустись со мною вниз.
   Ингунн послушно встала и оделась, несказанно дивясь про себя.
   Выйдя на тун, она увидала, что еще не поздно. Погода прояснилась. Почти
   полная луна повисла на юге, прямо над поросшей лесом горной грядой;
   бледно-алая, будто вечернее облако, она, однако же, еще не светила.
   Рука матери горела, когда она взяла за руку дочь. Ингебьерг неустанно
   ходила взад и вперед по усадьбе, таща за собой и Ингунн, но говорила,
   будто обращаясь вовсе не к ней. Вот они остановились у изгороди одной из
   пашен и, перегнувшись через нее, стали смотреть вниз. Там на пашне была
   водомоина, заросшая по краям высокой, буйной зеленью, темной тенью
   отражавшейся в воде; но в этой маленькой сверкающей лужице, в самой
   середке, светила луна - она взошла теперь так высоко, что вся позолотилась
   и сияла.
   Ингебьерг смотрела вдаль, туда, где озеро и селения лежали, затянутые
   мягкой, бледной дымкой.
   - Не знаю, можешь ли ты понять: нынче для нас дело идет о жизни и
   смерти, - сказала Ингебьерг.
   Ингунн почувствовала, как после слов матушки кровь отлила от ее лица и
   похолодели щеки. Она всегда знала то, что подобало знать об отце и матери,
   знала, какие великие события стоят у них на пороге. Но только сейчас,
   блуждая по усадьбе и видя, как потрясена до самой глубины души Ингебьерг,
   она поняла, что все это значит. С губ Ингунн сорвался негромкий вскрик -
   будто пискнула мышь.
   Изможденное лицо Ингебьерг искривилось неким подобием улыбки.
   - Тебе боязно бодрствовать эту ночь вместе со своею матушкой? Тура бы
   не отказалась остаться со мной, но она еще такое дитя, кроткое и нежное.
   Куда тебе до нее, ну да ты - старшая дочь! - пылко закончила она.
   Ингунн крепко стиснула тонкие руки. Снова ей показалось, будто она чуть
   выше поднялась в горы и чуть дальше выглянула за пределы окружающего ее
   мира. Она всегда знала, что родители ее люди не очень старые. Но теперь
   поняла: они молоды. Их пылкая любовь, молва о которой дошла до нее,
   подобно преданиям старины, любовь их могла пробудиться и разгореться, как
   из тлеющих под пеплом угольев разгорается пламя. Изумленно и противу своей
   воли почувствовала она, что отец с матерью и сейчас любят друг друга - так
   же, как любят они с Улавом. Но любовь родителей настолько же горячее,
   насколько величественнее и полноводнее устье реки, нежели истоки ее на
   вершинах гор. И хотя Ингунн испытывала смущение при мысли о том, что ей
   вдруг открылось, ею вместе с тем овладело чувство гордости дивной судьбой
   отца и матушки.
   Робко протянула она ей обе руки:
   - Я с радостью буду бодрствовать с тобой всю ночь, матушка!
   Ингебьерг крепко сжала руки дочери.
   - Бог не может рассудить иначе, он поможет Стейнфинну смыть бесчестье,
   - пылко сказала она и, обняв девушку, поцеловала ее.
   Ингунн обняла мать за шею. Как давно та ее не целовала! Она вспоминала
   о материнских поцелуях как о частице жизни, окончившейся той ночью, когда
   в усадьбу наехал Маттиас со своей дружиной.
   Нельзя сказать, будто Ингунн очень недоставало этих поцелуев - ребенком
   она не была ласкова. То, что происходило между ней и Улавом, было чем-то
   совсем новым, доселе не изведанным. Их любовь пришла, как приходит весна,
   - в один прекрасный день она тут как тут, словно чудо, но вскоре уже
   начинает казаться: лето должно стоять вечно. Оголенная межа, пока она
   ничем не прикрыта, а лишь усеяна кое-где увядшей листвой, после того как
   вкруг камней растаял снег, - словно невспаханная узкая полоса среди
   лоскутков пашни. Но вот она оборачивается дремучими лесными зарослями, где
   дикие травы сплелись меж собой и уже почти немыслимо протоптать тропинку.
   Теперь же по-весеннему оголенная юная душа Ингунн как бы покрылась
   зеленью и по-летнему расцвела. Ингунн прижалась своей прохладной нежной
   щекой к иссохшему лицу матери.
   - Я с радостью стану ждать вместе с тобою, матушка!
   Слова эти словно запали и в ее собственную душу - ведь она тоже должна
   ждать Улава. Казалось, ей и на ум не приходило, когда вчера вечером он
   вместе со всеми спустился с гор, что поход, в который собрались мужчины,
   может оказаться опасным. Ее охватил страх, - но то был всего лишь легкий
   трепет в глубине сердца. Всерьез она и подумать не могла, что с ее дружком
   может приключиться что-то дурное...
   И все ж она спросила:
   - Матушка... тебе боязно?
   Ингебьерг, дочь Йона, покачала головой.
   - Нет, господь бог сподобит нас отстоять свои права, ибо мы стоим за
   правое дело.
   Заметив страх на лице дочери, она добавила с улыбкой, которая Ингунн не
   понравилась, улыбкой странной и лукавой.
   - Видишь ли, дочь моя, нам улыбнулось счастье: король Магнус
   преставился по весне. А Колбейн говорит: у нас есть родичи и други среди
   мужей, что ныне будут полновластными правителями в стране. Правда, среди
   власть имущих немало и таких, кому по душе Маттиас, - ты помнишь, каков он
   из себя? Ах нет, ты не можешь помнить; он ростом не вышел, Маттиас-то...
   Хотя многие думают, что ему не мешало бы стать еще на голову короче.
   Королева Ингебьерг всегда его терпеть не могла. Уж поверь мне, иначе не
   сидел бы он в своем Бириде, когда все рыцари да бароны съехались в
   Бьергвин, где будет короноваться молодой король.
   Она говорила без умолку, пока они шли вдоль плетней. Ингунн неудержимо
   захотелось рассказать матушке про Улава, сына Аудуна. Но она понимала:
   Ингебьерг так погружена в собственные думы! И не пожелает слушать ни о чем
   другом. Все же она не смогла удержаться и сказала:
   - Не правда ли, худо, что Улав не успел забрать свою секиру?
   - Да уж, отец твой порадел о том, чтобы все мужи, коих он взял с собой,
   были вооружены как подобает, - ответила хозяйка. - Стейнфинн не хотел
   брать с собой мальчонку, да тот выпросился следовать за ним... Вижу, ты
   зябнешь, - немного погодя сказала Ингебьерг. - Надень-ка плащ...
   Плащ Ингунн все еще висел в материнском покое, - она не удосужилась
   сходить за ним за эти две недели, а когда ей надо было потеплее одеться,
   она брала праздничный плащ Улава. Ингебьерг пошла с нею за плащом. Она
   раздула жар в очаге и зажгла фонарь.
   - Мы с твоим отцом всегда переходили летом в этот большой стабур; спали
   бы мы там в ту ночь, когда наехал Маттиас, так он не застиг бы Стейнфинна
   врасплох. Нам безопаснее ночевать тут, покуда Стейнфинн не добудет
   охранной грамоты.
   У большого стабура не было наружной лестницы, ибо там обычно хранили
   драгоценности хозяев и домочадцев. Из подклети на чердак вела приставная
   лестница. Не часто случалось Ингунн бывать здесь; даже самый воздух
   верхней горницы настраивал ее на праздничный лад. Здесь хранились меховые
   одеяла, кожаные мешки и мешочки с пахучими пряностями; все, что висело под
   потолком, придавало горнице уют. Вдоль стен стояли большие сундуки. Ингунн
   подошла к сундуку Улава и посветила на него фонарем - сундук был резной,
   светлого липового дерева.
   Ингебьерг распахнула дверь в крытую галерейку. Велев дочери посветить
   ей, она вытащила из кровати все, что было там свалено, и стала рыться в
   сундуках и ларцах. Потом, бросив на пол вещи, которые держала в руках, она
   вышла на галерейку. Месяц уплыл уже далеко на запад, и свет его золотым
   мостом повис над водой. Месяц медленно опускался на тяжелые синие стаи туч
   - отдельные хлопья отрывались от них, плыли навстречу месяцу, золотясь в
   его лучах.
   Ингебьерг снова вошла в горницу и начала рыться в сундуках. Она
   вытащила длинное женское шелковое платье - зеленое, с тканым узором из
   желтых цветов; при свете фонаря платье стало похоже на желтеющие осинки.
   - Это платье я хочу подарить тебе...
   Ингунн присела и поцеловала материнскую руку. Шелковой одежды ей
   никогда прежде не доводилось носить. Из маленького ларца моржовой кости
   Ингебьерг вытащила зеленую бархатную ленту, тесно усаженную розочками из
   позолоченного серебра. Она положила ее на темя дочери, потом слегка
   сдвинула на лоб и скрепила концы ленты под волосами на затылке.
   - Ну вот! Красавицей, какой обещала стать, когда была мала, ты не
   стала, но нынешним летом ты расцвела и снова похорошела. Можешь носить эту
   вязеницу - ты ведь уже на выданье, моя Ингунн.
   - Да, об этом мы толковали с Улавом, - сказала, набравшись храбрости,
   Ингунн. Она невольно старалась говорить как можно спокойней и равнодушней.
   Ингебьерг глянула на нее - обе они сидели на корточках перед сундуком.
   - Вы с Улавом?
   - Да! - Ингунн по-прежнему говорила спокойно, скромно опустив ресницы.
   - Мы уже не малые дети и можем со дня на день ожидать, что вы пожелаете
   завершить старый сговор о нашем обручении.
   - О, этот сговор не столь уж прочен, чтобы его нельзя было бы порушить,
   ежели вы сами того не пожелаете. Неволить вас мы не станем.
   - Да нет, мы всем довольны, - смиренно сказала Ингунн, - и толковали о
   том, что отцы наши позаботились о нашем благе.
   - Вот как! - Ингебьерг задумчиво смотрела перед собой. - Да, авось
   образуется. Тебе сильно люб Улав? - спросила она.
   - Да, видно, люб! Мы так давно знаем друг друга, и он всегда был добр к
   нам, детям, а вам - покорен.
   Ингебьерг задумчиво кивнула.
   - Мы со Стейнфинном не знали, что вы помните про этот сговор или еще
   думаете о нем. Ну, да авось все образуется - так либо этак. Вы еще очень
   молоды и, верно, не могли еще крепко полюбить друг друга... А он хорош
   собой, Улав. Да и Аудун богатое наследство оставил.
   Ингунн рада была бы еще поговорить про Улава, но видела, что мать снова
   погрузилась в свои думы.
   - Ехали мы с твоим отцом по безлюдным тропам, когда переваливали через
   горы, - сказала она. - Из Ворса поднялись на плоскогорье, а потом
   спускались самыми дальними долами. В горах лежал еще снег. В одном месте
   нам пришлось прожить неделю в каменной хижине. Она стояла у самой воды, и
   туда спускался с гор ледник - по ночам мы слышали, как ломается и трещит
   лед на озере. Стейнфинн пожертвовал золотой перстень со своей руки в
   первую же церковь, что попалась нам по пути, когда мы спустились вниз, - а
   то был день, когда служили молебен. Бедняки в тамошних горных селениях
   таращили на нас глаза - мы удрали верхом из города в чем были и
   расхаживали в праздничном платье. Оно порядком поизносилось, но все
   равно... никогда ничего подобного в здешней долине не видывали. Но я была
   донельзя измучена, когда Стейнфинн привез меня как невесту к себе домой, в
   Хув. Тогда я уже носила тебя под сердцем...
   Как зачарованная смотрела Ингунн на матушку. При слабом свете фонаря,
   стоявшего меж ними на полу, она увидала, что матушка как-то чудно
   улыбается. Ингебьерг погладила дочь по голове, провела рукой по ее длинным
   косам.
   - А ныне ты уже совсем подросла.
   Она поднялась, дала девушке большое вышитое покрывало и велела
   встряхнуть его с галерейки.
   - Матушка! - вдруг громко закричала Ингунн.
   Ингебьерг выбежала к дочери.
   На дворе было светло почти как днем, а небо в самой вышине - блеклое и
   ясное, но низко над землей стлались тучи и туман. По другую сторону озера,
   на северо-западе, полыхал страшный пожар, озаряя багровым пламенем
   мглистый воздух далеко окрест. Черный дым клубился и, уносясь прочь,
   смешивался с туманом над поросшей лесом горной грядой, сгущая и затемняя
   его. Порой, когда он взметывался ввысь, виделся и сам огонь, но горящая
   усадьба оставалась скрытой за лесной чащобой.
   Мгновение мать и дочь стояли, неотрывно глядя на пожар. Ингебьерг не
   вымолвила ни слова, а Ингунн не смела говорить. Потом хозяйка вернулась в
   горницу - вслед за этим дочь увидала, как Ингебьерг бежит по туну вниз к
   летнему дому. Оттуда выскочили две служанки в одних рубахах и помчались
   вниз по склону к изгороди туна. Потом появилась Тура - ее распушенные
   светлые волосы развевались на ветру. И сама Ингебьерг - она вела двух
   маленьких сыновей, а за ними шли и все остальные женщины из усадьбы. Их
   крики и толки доносились наверх к Ингунн. Но когда они явились в верхнюю
   горницу и подняли здесь шум, она тихонько выскользнула из большого
   стабура. Опустив голову и скрестив руки, она, закутавшись в плащ - больше
   всего ей хотелось незаметно ускользнуть, - прокралась в свой стабур и
   легла. Слезы душили ее, хотя она сама не знала, отчего плачет. Казалось,
   душа ее переполнена до краев тем, что влилось в нее нынче ночью. Ингунн не
   вынесла бы, подойди к ней кто-нибудь близко, - слезы бы затопили ее. К
   тому же она сильно устала. Уже наступило утро.
   Когда она проснулась, в горницу из открытой двери светило солнце.
   Ингунн вскочила с постели и надела рубаху - она услыхала конскую поступь
   на туне. Четверо или пятеро лошадей паслись расседланные на лужайке. Среди
   них был буланый жеребец Улава - Эльген. С огороженного пастбища на склоне
   также доносилось конское ржанье. Меж поварней и господским домом носились
   празднично разодетые служанки.
   Набросив плащ, она побежала к большому стабуру. Там на полу повсюду
   были разбросаны цветы шиповника и таволги - у Ингунн перехватило дыхание.
   Она не видывала праздника в усадьбе с малолетства. Пьяные попойки в доме и
   пирушки в дни всех святых - такое бывало, но чтоб полы посыпали цветами!..
   Шелковое платье и сверкающая лента с вязеницей позолоченных розочек лежали
   на сундуке Улава. Ингунн взяла их и побежала обратно к себе в стабур.
   Зеркала у нее не было, но ей и в голову не приходило, что хорошо бы
   поглядеться в зеркало, когда, разряженная в пух и прах, она стояла в своей
   светелке. Ингунн ощущала тяжесть позолоченной вязеницы на распущенных
   волосах, видела желто-зеленый шелк, донизу окутывающий тело. Платье
   длинными складками ниспадало от груди к ногам, серебряный пояс чуть
   схватывал ее стан. Платье было такое длинное и широкое, что ей пришлось
   поддерживать его обеими руками, когда она вышагивала по зеленой лужайке
   туна. Исполненная радости, она знала, что похожа на одно из резных
   изображений в церкви: высокая, статная, тонкая, с маленькой грудью,
   хрупкими руками и ногами, сверкающая украшениями.
   В дверях жилого дома она остановилась, потрясенная. В большом покое
   горели смоляные факелы, а из дымовой отдушины струился солнечный свет, так
   что дымок, курящийся под стропилами, казался небесно-голубым. На столе
   прямо против почетного места стояли зажженные восковые свечи. Там, рядом с
   отцом, сидела матушка, разодетая в алый шелк. Вместо плата, в котором
   Ингунн привыкла видеть ее, на ней была жесткая головная повязка белого
   полотна; высокая, точно корона надо лбом, она не прикрывала затылка, и
   тяжелый узел волос отливал золотом под кружевной сеткой.
   Другие женщины не сидели за столом, а ходили взад и вперед, разнося
   угощение и напитки. Тогда и Ингунн взяла бражный кувшин и понесла его,
   высоко подняв в правой руке, а левой поддерживая подол платья. При этом
   она старалась предстать перед гостями как можно более гибкой и нежной -
   слегка выпятила живот, плавно опустила плечи, дабы грудь казалась уже, и,
   нагнув шею, склонила головку, словно цветок на стебельке. Так она и
   прошествовала в горницу, ступая как можно легче и воздушней. Но мужчины
   были уже под хмельком, да и устали, видно, после ночных подвигов; никто на
   нее даже не взглянул. Отец улыбнулся ей, когда она поднесла ему пива.
   Глаза его блестели стеклянным блеском, лицо пылало под копной
   взлохмаченных золотисто-каштановых волос - и тут Ингунн увидела, что рука
   его на перевязи покоится у груди. Поверх узкого кожаного полукафтанья,
   которое он обычно носил под кольчугой, он накинул свой лучший плащ.
   Остальные мужчины, верно, сели за стол в том же виде, в каком слезли с
   коней.
   Отец сделал знак, чтоб она налила Колбейну и его двум сынам - Эйнару и
   Хафтуру, что сидели по правую руку от Стейнфинна. По левую руку сидел
   Арнвид. Лицо его побагровело, а темно-синие глаза сверкали как сталь.
   Когда он смотрел на свою юную родственницу, лицо его подергивалось. Ингунн
   поняла: он-то уж видит, как она нынче красива; склонившись над столом и
   наливая ему пива, она радостно улыбнулась.
   Ингунн подошла к тому месту, где на поперечной скамье сидел Улав, сын
   Аудуна, и, втиснувшись между ним и его соседом, стала наливать через стол
   тем, кто сидел у стены. Тогда Улав, обхватив руками колени Ингунн, прижал
   ее к себе под прикрытием стола так, что она расплескала пиво.
   Ингунн тотчас увидала: он пьян. Он сидел верхом на скамье, вытянув
   ноги, подперев рукой голову и облокотясь на стол меж расставленными там
   яствами. Это было столь не похоже на Улава, что Ингунн невольно засмеялась
   - вообще-то они обычно его поддразнивали; ведь сколько бы он ни пил, он
   всегда оставался таким же тихим и спокойным, как всегда. "Даже божий дар
   его не берет", - говорили о нем мужчины.
   Но нынче вечером пиво, видно, одержало верх и над ним. Когда Ингунн
   хотела налить ему, он схватил ее за руки, поднес кувшин к губам и стал
   пить, проливая пиво на грудь, так что замочил панцирь лосиной кожи.
   - Давай-ка и ты выпей, - сказал он, смеясь и глядя ей прямо в глаза.
   Взгляд его, сверкавший неукротимой дикостью, стал каким-то чужим и
   странным. Ингунн слегка смутилась, но потом, налив себе в его чашу,
   выпила. Тогда он снова обхватил ее ноги под столом, и она чуть не упала к
   нему на колени.
   Сосед Улава отобрал у него кувшин.
   - А ну, погодите... оставьте что-нибудь и нам...
   Ингунн пошла снова наполнить кувшин - и тут почувствовала, как дрожат у
   нее руки. Дивясь, заметила она, что вся дрожит. Должно быть, ее испугала
   пылкость юноши. Но ее влекла к нему неудержимая сила - прежде она ее не
   знавала, - какое-то сладостное, снедавшее ее любопытство. Она никогда не
   видела Улава таким. Но ей от этого было ликующе-радостно; да и вообще
   нынче вечером все переменилось. Поднося гостям пива, она все время
   старалась украдкой коснуться рукой Улава, чтобы он мог воспользоваться
   случаем и тайком подарить ей свои грубоватые ласки. Казалось, будто ее
   несла к нему бурная стремнина...
   Никто не заметил, что на дворе стемнело, - до тех пор, покуда сквозь
   дымовую отдушину не полились потоки дождя. Пришлось закрыть заслон. Тогда
   Ингебьерг приказала внести побольше свечей. Мужчины встали из-за стола;
   одни разошлись по своим боковушам и легли спать, другие снова сели за стол
   и принялись бражничать, болтая с женщинами, которые только-только смогли
   подумать о том, чтобы самим что-нибудь съесть.
   Арнвид и Эйнар, сын Колбейна, двоюродный брат Ингунн со стороны отца,
   сели рядом с ней, и Эйнару пришлось по ее настоянию пообстоятельнее
   рассказать об их походе. Они поплыли под зашитой восточного берега до
   самой реки, там переправились в Вингархейм, а уж оттуда поскакали в
   усадьбу Маттиаса. Однако эти предосторожности оказались излишними, потому
   как Маттиас не выставил сторожевых.
   - Ему и в голову не приходило, что Стейнфинн и вправду замыслил напасть
   на него, - презрительно сказал Эйнар, - да и немудрено! Сколько прежде
   судили-рядили... Маттиас, верно, думал: коли у Стейнфинна хватило терпения
   сносить бесчестье шесть лет, у него достанет сил и на седьмой...
   - Я вроде бы слыхал такую молву: будто Маттиас бежал из страны, потому
   как боялся Стейнфинна, - вмешался Улав, сын Аудуна, который подошел к
   беседующим.
   Он втиснулся меж Арнвидом и Ингунн.
   - Да, Маттиас думал: Стейнфинн, мол, ленив, сидит под кустом да
   дожидается, покуда птичка сама не попадется к нему в сети... - продолжал
   Эйнар.
   - А по-твоему, ему следовало затевать тяжбы и распри, как твоему отцу?!
   - сказал Улав.
   Тут Арнвид заставил Эйнара и Улава помириться. Эйнар снова начал свой
   рассказ.
   Им удалось без помех выставить нескольких сторожевых у домов, где,
   должно быть, спали люди. А Стейнфинн и сыны Колбейна вместе с Арнвидом,
   Улавом и пятью челядинцами пошли к жилому дому. Колбейн остался в дозоре.
   Когда они взломали дверь, мужчины в большой горнице пробудились и вскочили
   - кто голый, а кто в полотняном исподнем, - но все успели схватиться за
   оружие. То были Маттиас, один из его друзей - издольщик с сыном-подростком
   - и двое латников. Схватка оказалась недолгой - едва проснувшихся хозяев
   вскоре одолели. И тут сошлись лицом к лицу Стейнфинн с Маттиасом.
   - Вот уж нежданный гость! Неужто это ты, Стейнфинн, разъезжаешь ни свет
   ни заря! - сказал Маттиас. - В прежние времена, помнится, ты не дурак был
   поспать, да и красавица жена долго удерживала тебя в постели.
   - Она-то и пожелала, чтоб я поехал сюда и передал тебе привет, - сказал
   Стейнфинн. - Ты так ей полюбился, когда был у нас - с тех пор она тебя
   забыть не может... А ну, одевайся! - добавил он. - Я всегда почитал
   бесчестным нападать на голого!
   От этих слов Маттиас побагровел. Потом, прикинувшись равнодушным,
   спросил:
   - Дозволишь ли мне надеть кольчугу... раз уж ты, как видно, желаешь
   повеликодушничать?
   - Нет! - молвил Стейнфинн. - Не думаю, чтоб ты остался в живых после
   нашей встречи. Но я могу охотно сразиться с тобой без кольчуги.
   Пока Стейнфинн снимал свою кольчугу, Колбейн, который вошел в горницу,
   и еще один из людей Стейнфинна держали Маттиаса. Тому это пришлось не по
   нраву, и Стейнфинн, насмешливо улыбаясь, сказал:
   - Ты, я вижу, больше боишься щекотки, чем я, - дрожишь небось за свою
   шкуру. - Потом Стейнфинн велел Маттиасу одеться и взять в руки щит. И вот
   они сошлись один на один!
   В молодости Стейнфинн слыл искуснейшим рубакой, но за последние годы
   поотвык от ратных дел; хотя Маттиас, низкорослый и тщедушный, был неровня
   своему противнику, вскоре оказалось, что он превосходит его силой и
   умением; Стейнфинну пришлось отступать шаг за шагом. Он начал задыхаться -
   и тогда Маттиас так рубанул его мечом, что правая рука Стейнфинна уже не
   смогла держать оружие. Тут он переменил руку, взял меч в левую - оба
   недруга уже давным-давно отбросили в сторону обломки щитов. Но люди
   Стейнфинна сразу поняли: их хозяину приходится туго; по знаку Колбейна
   один из них подскочил к Стейнфинну и встал рядом. Маттиас чуть оторопел, и
   тогда-то Стейнфинн и нанес ему смертельный удар.
   - Но бились на поединке два доблестных воина, это видели мы все, -
   добавил Арнвид.
   Меж тем приключилась беда: один из пришлых бродяг - совсем из другого
   прихода, их привел с собой Стейнфинн, - надумал ограбить усадьбу, а другие
   хотели ему в том помешать. И в суматохе подожгли кучу бересты, сваленную в
   узком проходе меж господским домом и одной из клетей. Наверняка это сделал
   тот самый Хьостульв, который никому не был по нраву; он, верно, перенес
   бересту и в подклеть, потому как подклеть вмиг заполыхала ярким огнем,
   несмотря на то, что бревна и кровля отсырели и даже промокли от дождя.
   Огонь перекинулся на жилой дом, им пришлось вынести оттуда тело Маттиаса и
   отпустить его людей. Но тут сбежался народ из соседних усадеб, и ватага
   крестьян напала на людей Стейнфинна. Несколько человек с обеих сторон были
   ранены, однако же насмерть зарубили немногих.
   - Да уж, кабы Стейнфинн не вздумал выказать воинскую доблесть и
   рыцарское великодушие, не навлекли бы мы на свою голову пожара да
   рукопашной с крестьянами.
   Улав всегда терпеть не мог Эйнара, сына Колбейна. Тот был на три года
   старше его и всегда любил дразнить и зло задирать тех, кто помоложе. Так
   что Улав ответил ему довольно презрительно:
   - Не бойся, никто не станет призывать к ответу твоего отца или вас, его
   сынов: никому и на ум не взбредет, что Колбейн, сын Боргхильд, мог, да еще
   так не ко времени, подстрекать своего сводного брата к благородству.
   - Ну, берегись, сопляк! Отца моего назвали в честь Туре из Хува; наш
   род столь же знатен, сколь и род потомков асов, не забывай о том, Улав, и
   нечего сидеть и тискать мою сродственницу! А ну убери лапы с ее колен, да
   поживее!
   Улав вскочил, и они бросились друг на друга. Ингунн и Арнвид подбежали
   и хотели их разнять. Но тут поднялся с места Стейнфинн и стукнул по столу,
   требуя тишины.
   Все домочадцы - мужчины и женщины - да и чужие устремились к почетному
   месту. Стейнфинн стоял, опираясь на плечо жены - багровый румянец уже
   сошел с его лица: оно побледнело, глаза впали. Но говорил он улыбаясь и
   держался прямо.
   - Теперь я желаю возблагодарить тех, кто ходил со мною в поход, паче
   всех тебя, брат, и сынов твоих, а еще моего дражайшего двоюродного брата
   Арнвида, сына Финна, и всех вас, добрые други и верные мужи! Коли бог того
   пожелает, мы вскоре заживем в мире и получим прощение за дела, свершенные
   нынче ночью, ибо господь справедлив и желает, дабы муж почитал супругу
   свою и оберегал честь женщины. Но я устал нынче, добрые други мои, и желаю
   лечь в постель вместе с Ингебьерг, супругой моей... А вам должно простить
   меня за то, что я ничего более не скажу... устал я, да и шкуру мне
   поцарапало. Но Грим и Далла будут угощать вас, а вы бражничайте сколь душе
   угодно, забавляйтесь и веселитесь, как подобает в такой радостный день, а
   мы с Ингебьерг удалимся на покой - вы уж простите нас, что уходим...
   Под конец речи у Стейнфинна стал заплетаться язык, его шатнуло, и
   Ингебьерг пришлось поддержать мужа, когда они выходили из жилого дома.
   Кое-кто из дружинников начал было громко выкрикивать приветствия,
   стучать рукоятками ножей и пивными чашами о столешницу. Но шум стих сам по
   себе, и люди приумолкли. Почти все предчувствовали, что рана Стейнфинна,
   быть может, опаснее, чем он сам хотел в том признаться...
   Все вышли вместе с ними молчаливой гурьбой в стояли, глядя вслед
   статным, пригожим супругам; они шли вдвоем в большой стабур этим летним
   вечером, который был напоен дождем... Кое-кто заметил, как Стейнфинн вдруг
   остановился и стал с жаром говорить что-то жене. Она, видимо, ему
   перечила, пытаясь удержать его руки, но он сорвал повязку, приковывавшую
   раненую руку к груди, и нетерпеливо отбросил ее в сторону. Все слышали,
   как Стейнфинн рассмеялся, когда пошел дальше.
   Люди по-прежнему молчали, вернувшись в большую горницу, - хотя Грим и
   Далла велели принести еще хмельного и подложить сухих дров в очаг.
   Освободившиеся скамьи и стол убрали. Но многие мужчины утомились и,
   казалось, больше всего жаждали поспать. Кое-кто, однако, вышел на тун,
   желая поплясать, но тотчас же вернулся назад: дождь лил не переставая, и
   трава была совсем мокрая!
   Ингунн все еще сидела между Арнвидом и Улавом, и Улав положил ей руку
   на колени.
   - Шелк, - все твердил он, поглаживая ее колено, - до чего же он
   красив...
   - Ты, видно, бредишь, - сердито сказал Арнвид. - Сидишь тут и дремлешь
   - иди-ка ложись спать!
   Но Улав замотал головою и засмеялся тихонько:
   - Пойду, когда сам вздумаю...
   Меж тем кое-кто из мужчин взял свои мечи, намереваясь пуститься в пляс.
   Хафтур, сын Колбейна, подошел к Арнвиду и попросил его затянуть плясовую.
   Но тот отказался - очень, дескать, устал. И Улав с Ингунн не захотели
   плясать, отговорившись тем, что "Крока-мол" петь не умеют.
   Эйнар вел хоровод, подняв в правой руке обнаженный меч. Тура держалась
   за его левую руку, положив правую на плечо рядом стоящего мужчины. Так они
   и стояли цепочкой и чередуясь - мужчина с обнаженным мечом в руке и
   женщина... Поднятые клинки были очень красивы. Эйнар завел песню:
   Лихо мы рубились...
   Вся цепочка сделала три шага вправо. Затем мужчины отступили влево, а
   женщинам при этом пришлось сделать шаг назад, так что мужчины,
   расположившись в один ряд, оказались впереди. Скрестив по двое мечи, они,
   стоя на месте, притопывали ногами; тем временем женщины пробежали,
   нагнувшись, под скрещенными мечами и снова вытянулись в цепочку. Эйнар
   запел:
   Лихо мы рубились...
   Юн я был в ту пору
   И у Эресунна
   Кормил волков голодных...
   Оказалось, что никто из плясавших не знал в точности, сколько и когда
   надо делать шагов. Когда наступал черед женщин выходить вперед под
   скрещенные мечи, они плохо сочетали шаг с притопом мужчин. Да и тесно было
   плясать между большим очагом и длинным рядом столбов, которые поддерживали
   кровлю и отделяли боковуши, где стояли кровати, от большой горницы.
   Трое сидевших на скамье у щипцовой стены поднялись, чтобы лучше видеть
   пляс. Теперь, когда пляс не ладился и чуть было не прервался на втором
   четверостишии, все снова закричали Арнвиду: пусть, мол, идет к ним. Арнвид
   хорошо знал всю плясовую песню, и голос у него был преотменный.
   Когда же он, обнажив меч, встал впереди цепочки плясавших, дело сразу
   пошло на лад. Вслед за ним Улав и Ингунн тоже вступили в хоровод. Глядя на
   широкие плечи и сутулую спину Арнвида, никто бы не подумал, что он может
   столь уверенно и чарующе красиво вести хоровод. Он запевал звучным и
   чистым голосом, а женщины тем временем пробегали, раскачиваясь, под
   сверкающими мечами:
   Лихо мы рубились...
   Смело Хильд дразнили.
   К Одину в чертоги
   Слали рать с поклоном,
   Злобно меч кусался,
   Когда брали Иву...
   Но тут цепочка спуталась, между Улавом и Эйнаром недоставало женщины.
   Пляс пришлось прервать, и Эйнар потребовал, чтобы Улав вышел из хоровода;
   они препирались до тех пор, пока один из пожилых челядинцев не сказал:
   ладно уж, из хоровода выйдет он. Тогда Арнвид снова завел песню:
   Лихо мы рубились...
   ...................
   Острое железо
   С резаками грызлось...
   Однако цепочка все время прерывалась. А когда Арнвид заводил песню
   дальше, оказывалось, что, кроме него, слов никто не знает: кто помнил
   одно, кто - другое. Улав с Эйнаром все время препирались, а высоких
   голосов и вообще не хватало. Арнвид устал, да к тому же, по его словам, он
   получил несколько царапин, которые начинали саднить, стоило немного
   подвигаться.
   Под конец хоровод и вовсе распался. Одни разлеглись по кроватям в
   боковушах, другие, оставшись на ногах, болтали и хотели бражничать либо
   плясать: только что-нибудь попроще, под какую-нибудь новую песню. Улав
   стоял в тени столбов - они с Ингунн все еще держались за руки. Вложив меч
   в ножны, он шепнул:
   - Идем, поднимемся к тебе да побеседуем!
   Рука об руку перебежали они под дождем пустынный темный тун, быстро
   поднялись по лесенке и остановились перед дверью, запыхавшись от волнения,
   будто свершили что-то недозволенное. А потом бросились друг другу в
   объятия. Ингунн, наклонив голову юноши, вдыхала запах его волос.
   - От тебя пахнет паленым, - бормотала она. - О нет... о нет, -
   испугалась Ингунн, когда он прижал ее к дверному косяку.
   - Конечно, нет... теперь я пойду... я пойду... - шептал он.
   - Да, да, - твердила она, теснее прижимаясь к нему; она вся дрожала, у
   нее кружилась голова - было страшно, что он и вправду уйдет. Она поняла:
   они уже не в силах совладать с собой; все, что звалось "прежде" и
   "теперь", словно смыло волной диких и неистовых событий последних суток, а
   они двое были выброшены на этот темный чердак, будто ладьи на берег...
   Зачем же им уходить друг от друга - ведь у них больше никого нет на свете.
   Она почувствовала, как лента с вязеницей позолоченных розочек
   соскользнула на макушку - Улав трепал ее распущенные волосы, запуская в
   них пальцы. Вязеница тенькнула, упав на пол, а юноша, сжав руками две
   толстые пряди ее волос, припал к ним лицом и уткнулся подбородком в ее
   плечо...
   Тут они услыхали голос Рейдунн - прислужницы, которая спала в стабуре
   вместе с Ингунн, - она кого-то окликнула внизу на туне. Они мигом
   отскочили друг от друга, дрожа от угрызений совести. С быстротой молнии
   Улав протянул руку, притворил дверь и запер ее. Рейдунн поднялась на
   галерейку, постучалась и позвала Ингунн. Юноша и девушка стояли во мраке -
   сердца их неистово колотились. Рейдунн постучала - сначала тихонько, потом
   громче. Тут она, верно, решила, что Ингунн уже крепко спит. Они услыхали,
   как затрещала лесенка под ее тяжелыми шагами. На туне она позвала другую
   служанку, и влюбленные догадались: обе пошли ночевать в другой дом. А Улав
   и Ингунн бросились друг к другу в объятия так, словно им удалось избежать
   смертельной опасности.
  
  
   5
  
  
   Улав проснулся в кромешной тьме - в тот же миг он все вспомнил, и ему
   показалось, будто он рухнул вдруг в бездонную пропасть. У него застучало в
   висках, а сердце судорожно сжалось в комок, словно беззащитный зверек,
   который старается сделаться еще незаметней, когда к нему протягивается
   чья-то рука.
   У стены ровно дышала Ингунн - так дышит во сне невинное, счастливое
   дитя. Волны страха, стыда и скорби, одна за другой, обрушивались на Улава
   - он лежал совсем тихо, казалось, он окоченел. Его снедало жгучее желание
   убежать, ведь он не в силах вынести ее сетований, когда она очнется от
   счастливого сонного забытья. Однако в глубине души он смутно чувствовал:
   будет еще ужаснее, еще страшнее, если он украдкой выберется отсюда. Но тут
   он подумал, что все же надобно спуститься с чердака прежде, чем кто-нибудь
   проснется. И узнать, который час. Но продолжал лежать недвижимо, словно на
   него нашел столбняк.
   В конце концов он разом стряхнул с себя оцепенение, соскользнул на пол
   и приоткрыл дверь. Тучи слегка алели над крышами - до восхода солнца
   оставался, должно быть, час.
   Одеваясь, он вспомнил, как последний раз делил постель с Ингунн
   минувшим рождеством - тогда он был вне себя от гнева, ведь ему пришлось
   уступить боковушу в жилом доме гостю, а самому забраться к дочерям
   Стейнфинна. В ту ночь он безжалостно толкал Ингунн, когда ему казалось,
   что она занимает слишком много места, и награждал ее тумаками, когда она
   во сне упиралась в него острыми локтями и коленками. Воспоминание об их
   прежней невинности сокрушало Улава, словно мысль о потерянном рае. Он не
   смел оставаться здесь дольше, он должен был уйти. Но когда он склонился
   над нею, вдыхая запах ее волос и едва различая очертания ее лица и рук,
   белевших в темноте, он почувствовал - вопреки стыду и раскаянию, - это
   было прекрасно. Он еще ниже склонился над ней, коснулся лбом ее плеча - и
   снова его сердце охватило это диковинное, противоречивое чувство: радость
   оттого, что его юная невеста столь хрупка и нежна, и боль при мысли о том,
   что и ее может постигнуть суровая, безжалостная судьба.
   Никогда - он поклялся в этом самому себе, - никогда больше не причинит
   он ей зла. И, решив так, он, набравшись смелости, приготовился встретить
   ее пробуждение. Коснувшись лица Ингунн, он тихонько прошептал ее имя.
   Встрепенувшись, она мгновение сидела будто в полусне. Потом так
   стремительно бросилась к нему на шею, что он упал на колени, а верхняя
   часть его тела оказалась в постели, рядом с ней. Она обвилась вокруг него,
   обхватила своими тонкими руками, и он, все еще стоя на коленях и зарывшись
   лицом в ее удивительно мягкую, шелковистую слабую плоть, стиснул зубы,
   боясь разрыдаться. Он почувствовал такое облегчение и вместе с тем такое
   унижение оттого, что она столь добра и великодушна, не жалуется и не
   упрекает его. Переполненный нежностью к ней и чувством стыда, скорби и
   счастья, он не знал, что ему делать.
   Вдруг снизу, со двора, донесся вой - протяжный зловещий собачий вой.
   - Это Эрп, - шепнул Улав. - Вот так он выл и вчера вечером. Кто же его
   снова выпустил? - Он тихонько стал пробираться к двери.
   - Улав, Улав, ведь ты не уйдешь от меня? - испуганно воскликнула
   Ингунн, увидев, что он одет и готов выйти из дому.
   - Я должен попробовать спуститься вниз, чтобы никто не видал, -
   прошептал он. - Эта чертова псина скоро разбудит всех в усадьбе!
   - Улав, Улав, не оставляй меня одну, - она стояла на коленях в кровати.
   Когда же он, подскочив, зашикал, она, снова обняв за шею, крепко
   ухватилась за Улава обеими руками. Невольно он стал вертеть головой,
   пытаясь высвободиться; натянув одеяло, он хорошенько укрыл Ингунн.
   - Неужто ты не понимаешь? Я должен уйти, - прошептал он. - Хватит и
   того, что уже случилось.
   Она разразилась безудержными рыданиями - бросившись в постель, она
   плакала не переставая. Улав, укутав Ингунн одеялом до самого подбородка,
   растерянно стоял в темноте, шепотом умоляя ее перестать. Под конец, встав
   на колени, он приподнял рукой голову девушки - плач Ингунн стал понемногу
   стихать. На туне бешено выл и лаял пес. А Улав все убаюкивал и убаюкивал
   девушку, приговаривая: "Не плачь, Ингунн, голубушка моя, не плачь так
   горько..." Но лицо его застыло и посуровело от волнения.
   - Ни с того ни с сего собаки так выть не станут, Это либо к покойнику,
   либо еще к какой беде.
   И вот, стоя на коленях на утреннем холодке и держа в объятиях плачущую
   девушку, он с беспощадной трезвостью стал понимать, что произошло, и
   события минувшего дня, одно за другим, вставали в его памяти.
   Он не очень задумывался над тем, как дорого может им обойтись поход в
   усадьбу Маттиаса, сына Харалда, да и, насколько он мог судить, никто об
   этом не думал. И они почитали поход справедливым: Стейнфинн не мог
   поступить иначе... Но этот проклятый вой во дворе не давал ему покоя. Рана
   Стейнфинна не была столь безопасна; он-то, Улав, знал: ведь это он держал
   руку приемного отца, когда Арнвид перевязывал рану. И Улав вспоминал лицо
   Стейнфинна, когда они плыли обратно на корабле и когда поднимались вверх
   по лесистому склону. Колбейну пришлось спешиться и вести коня под уздцы,
   потому что он помогал брату. И последний раз - нынче вечером, когда
   Стейнфинн пожелал всем спокойной ночи.
   Только теперь Улав вдруг понял, как он любит своего приемного отца. Он
   принимал Стейнфинна, не задумываясь над тем, каков он, был к нему
   по-своему расположен, но, сам того не ведая, всегда смотрел на него чуть
   свысока. Ведь Стейнфинн был человек медлительный, вздорный, легкомысленный
   и беспечный до мозга костей, отягощенный взваленным на него горьким
   бременем скорби и позора, которое так не подобало этому беззаботному
   хевдингу... А его приемный сын в глубине души испытывал легкое
   пренебрежение к тому, что было столь чуждо его собственному нраву. Теперь
   же, когда Стейнфинн встал во весь рост и показал, каков он, когда дело
   идет о жизни и смерти, теперь, когда Улав в тайниках своего сердца
   почувствовал любовь к нему, - он, Улав, нанес ему такой удар! Опозорил
   самого себя и причинил Ингунн самое худшее зло... У него снова похолодел
   лоб, а сердце подпрыгнуло и глухо заколотилось - что, если случилась самая
   страшная беда!..
   Он прижался лбом к груди Ингунн - хоть бы эта псина во дворе замолчала!
   В душе его, казалось, раздавались жалобные стоны - тоска по детству,
   канувшему безвозвратно. Как юн был он, Улав, и как бесконечно одинок! Но
   вот он совладал с собой, выпрямился и заглушил готовый вырваться вздох;
   ведь он свершил проступок, возложивший на него ответственность взрослого
   мужчины. Что пользы хныкать, когда сделанного не воротишь. И ведь должен
   же быть какой-то выход...
   Наконец кто-то вышел на двор, обругал пса и, как понял Улав, пытался
   загнать его в дом. Но Эрп, видно, удрал на огороженное пастбище. Во дворе
   стихло.
   Прежде чем оставить Ингунн, Улав бережно обнял ее и поцеловал в лоб у
   самых волос. Потом взял меч и перебросил ремень через правое плечо.
   Почувствовав у бедра оружие, он словно бы сразу же стал сильнее. Подойдя к
   двери, он выглянул с галерейки:
   - На дворе никого нет - ну, теперь я уберусь потихоньку.
   Ингунн снова расплакалась:
   - О нет, нет, не уходи, мне так страшно здесь одной!
   Улав уже понял: уговаривать ее бесполезно и слова тут не помогут.
   - Тогда вставай, - прошептал он, - и одевайся; если нас увидят на туне
   вместе, никто не заподозрит неладного.
   Он вышел из светелки, сел на лесенку и стал ждать. Держась обеими
   руками за рукоять меча и опершись на него подбородком, он сидел, глядя на
   пунцовые отсветы в западной части неба - они бледнели по мере того, как
   свет на востоке разгорался и становился все ярче и ярче. Трава на полях
   была серой от росы и дождя.
   Он вспоминал поздние вечера и ранние утра этого лета, которые они
   провели с Ингунн, - и воспоминания об их играх и забавах мучительной болью
   отозвались в его душе, наполнив ее горьким разочарованием и скорбью. Он
   стал обманщиком, но ему казалось, будто он и сам обманут. Они бегали и
   забавлялись на пригорке, поросшем цветами, и думать не думали, что их
   забавы кончатся падением в пропасть. И не успели оглянуться, как рухнули
   вниз. Да, это так! И теперь вот лежат во прахе. Но что пользы сетовать, -
   пытался утешить он самого себя.
   Когда они поженятся, то, верно, обретут в конце концов почет и
   уважение; тогда они, пожалуй, забудут тайный позор, который им довелось
   пережить. А он-то так радовался своей свадьбе - тому дню, когда все только
   и будут что величать новобрачных и нарекут их совершеннолетними. Теперь же
   пиво в чашах жениха и невесты будет иметь тайный горький привкус - ведь
   они недостойны чести, которая выпадет им на долю.
   То, что он сделал, почиталось одним из самых мерзких поступков. "Ну и
   зятек им достался, будь он неладен, разве такому можно довериться!" -
   говорили люди, когда подобное дело выходило наружу. Ибо лодку, коня и
   невесту настоящий муж должен сперва купить честь по чести, а потом уж
   воспользоваться правом владеть ими, разве что его ранее принудили к тому.
   Улав полагал: три месяца - наикратчайший срок, который приличествует
   людям их сословия и который должен пройти с того дня, когда уговор о
   порядке распределения имущества при брачной сделке будет оглашен во
   Фреттастейне, и до той поры, покамест он не сыграет свадьбу в
   Хествикене... Но, может статься, теперь, когда Стейнфинн навязал себе дело
   с пожаром и убийством, уже не покажется столь непристойным, если он, Улав,
   поторопит со свадьбой. Ведь тогда вместо опекунства над несовершеннолетним
   Стейнфинн получит зятя с большим достатком, от которого вправе требовать
   помощи в уплате пени и во всем прочем.
   Так что, когда Ингунн вышла к Улаву и, не смея взглянуть на него,
   прошептала: "Коли бы отец знал про нас, Улав, он бы, верно, нас убил", -
   Улав, чуть улыбнувшись, взял ее руку.
   - Навряд ли Стейнфинн столь глуп. Ему и без того хватит дел, Ингунн, за
   которые его призовут к ответу. А от живого зятя ему больше проку, нежели
   от мертвого... И все же, - шепнул он упавшим голосом, - беда будет, коли
   Стейнфинн или кто другой прознает про то.
   Заря только начинала брезжить, стоял ледяной холод, и повсюду было
   мокро. Улав и Ингунн, тесно прижавшись друг к другу, сидели и дремали на
   лесенке, меж тем как желтовато-белый свет с востока все выше и выше
   растекался по всему небу, а птицы щебетали все громче и громче. Песен от
   них, видно, в этом году больше не услышишь!
   - Опять он здесь! - Улав вскочил. Пес снова спустился на тун, встал
   перед большим стабуром и завыл. Улав с Ингунн разом сбежали вниз по
   лесенке, и Улав стал звать и приманивать Эрпа. Пес всегда слушался его. Но
   нынче Улав не мог схватить Эрпа.
   Из жилого дома вышел Арнвид, сын Финна, и тоже попытался соблазнить
   Эрпа костью, но и ему не удалось поймать пса. Стоило приблизиться к нему,
   как Эрп всякий раз ускользал, отбегал в сторону и снова принимался выть.
   - А вы что, так нынче ночью и не раздевались? - спросил вдруг Арнвид,
   переводя взгляд с юноши на девушку.
   Ингунн вспыхнула и быстро отвернулась, а Улав ответил:
   - Нет... Мы сидели и болтали в верхней горнице, да так и заснули сидя;
   и спали, пока эта псина не разбудила нас.
   Уже многие вышли во двор, и мужчины, и женщины; и все дивились, что пес
   так воет. Под конец вышел и Колбейн.
   Вдруг кто-то как закричит: "Глядите!.."
   На галерейке большого стабура показался Стейнфинн, сын Туре; его лицо
   жутко изменилось и стало почти неузнаваемым. Он что-то крикнул - а потом
   исчез, словно провалялся.
   Колбейн бросился к стабуру, но дверь в подклеть была заперта изнутри.
   Тогда подбежал Арнвид, и Колбейну помогли взобраться к нему на плечи, а
   оттуда он перемахнул через перила на галерейку. Вскоре Колбейн снова вышел
   и перегнулся через перила - лицо его исказилось от ужаса.
   - Стейнфинн истек кровью, как заколотый вол, пусть кто-нибудь сюда
   поднимется. Только не дочери... - сказал Колбейн, и словно озноб пробежал
   по его телу.
   Вскоре он отворил дверь внизу. Арнвид и несколько челядинцев вошли в
   дом, меж тем как Тура с прислужницами побежали вниз за водой и вином,
   полотняными лоскутьями на повязки, мазями и снадобьями. В дверях появился
   Арнвид, сын Финна, - при виде его страх, который все возрастал и возрастал
   в душе ожидавших, вылился в стон. Арнвид шел точно во сне, но, увидев
   Улава, сына Аудуна, подозвал его к себе.
   - Ингебьерг... - нижняя челюсть Арнвида тряслась так, что стучали зубы.
   - Ингебьерг мертва. Боже, помилуй нас, бедных грешников! Улав, возьмешь с
   собой Ингунн... и Туру, и мальчиков... приведешь в жилой дом. Колбейн
   желает, чтоб я сказал им об этом.
   Повернувшись, он первым стал спускаться вниз.
   - Ну, а Стейнфинн?.. - быстро и резко спросил Улав. - Ради бога,
   скажи... он ведь... он не убил ее?
   - Не знаю... - Казалось, Арнвид и сам вот-вот упадет. - Она лежала
   мертвая в постели. Рана Стейнфинна открылась - из нее хлынула кровь.
   Больше я ничего не знаю...
   Улав быстро обернулся к Ингунн, которая подходила к ним; протянув руку,
   словно желая остановить ее, он повторил слова Арнвида:
   - Боже, помилуй нас, бедных грешников! Ингунн, Ингунн... постарайся...
   постарайся теперь довериться мне, дорогая моя.
   Взяв Ингунн под руку, Улав повел ее - она заплакала тихо и горько, как
   ребенок, который не решается дать волю страху.
   Около полудня Улав сидел в большой горнице с Ингунн и Турой. Арнвид
   рассказал им то, что мог поведать Стейнфинн о кончине жены; Улав меж тем,
   того не замечая, обнимал Ингунн за плечи.
   Стейнфинн и сам-то знал совсем немного. Перед тем как им лечь спать,
   Ингебьерг перевязала его руку. Он спал беспокойно, бредил ночью в жару, но
   ему помнится, будто жена вставала несколько раз и подносила ему питье... А
   разбудил его вой пса - тогда она уже лежала мертвая между стеной и мужем.
   Последние года Ингебьерг часто билась в падучей. Арнвид думал: может,
   радость оттого, что бесчестье наконец-то смыто, оказалось ей не по силам.
   Ингунн, плача, упала всем телом на колени Улава, а он гладил ее по спине.
   С перепугу он, да, ясное дело, и другие тоже, решил, будто дело тут
   нечисто... Хотя одному богу ведомо, с какой стати было Стейнфинну желать
   смерти жены. Однако же речи Арнвида вывели их из оцепенения, в которое
   поверг их ужас. Улава мучила неотвязная мысль... Он хотел прогнать ее,
   мысль эта была позорна, но... Стейнфинн сказал: вскоре он последует за
   женой... Если так оно и случится, ни Стейнфинн, ни Ингебьерг никогда не
   узнают, что он, Улав, обманул их доверие. Сам того не желая, он испытывал
   облегчение - он чувствовал себя бесконечно усталым, но волнение его
   улеглось...
   Был такой миг, когда казалось - он вот-вот погибнет. Сразу же после
   того, как вынесли тело Ингебьерг, Улав увидел женщин, спускавшихся с
   чердака. Плача в голос и причитая, как водится у служанок, они
   остановились, чтобы показать ему окровавленное платье, которое несли в
   руках. Одна из них сгребла с пола в меховое одеяло цветы таволги - они
   тоже были залиты кровью. Сверху же лежали длинные полотняные лоскутья,
   которые Арнвид нарезал из рубах - своей и Улава, а потом перевязал ими
   руку Стейнфинна; лоскутья лоснились и заскорузли от пропитавшей их крови.
   И вот, против воли Улава, все слилось в его душе в одно видение, все то,
   что случилось со вчерашней ночи, когда они стояли там, на земляном валу, и
   глядели на горящую усадьбу. И он был не в силах более выносить этот ужас:
   бедствие, постигшее приемных родителей, и свою вину пред ними... Это было,
   как если бы он обесчестил родную сестру!
   Мир юноши разбился вдребезги. Ему невмоготу было выносить ужас этой
   картины, а она всплывала пред ним все снова и снова. Когда же дети
   Стейнфинна льнули к нему, ибо теперь всем остальным в усадьбе было не до
   них, он видел для себя словно спасение в том, что опекал их как старший
   брат.
   Тура все плакала и говорила без умолку. Она всегда была самой разумной
   и рассудительной изо всех детей. Она сказала Улаву: судьба жестоко
   обошлась с ее родителями, которые не успели насладиться счастьем после
   стольких лет незаслуженной скорби и позора. Улав же ответил, что было бы
   много хуже, ежели бы Ингебьерг умерла прежде, чем Стейнфинн отомстил
   Маттиасу. Тура хорошо понимала: искупление бесчестья могло быть куплено
   только дорогой ценой. Она печалилась также о спасении души матушки и о
   благополучии сестры и братьев, ежели опекуном их станет Колбейн. Тура
   считала своего дядюшку не шибко разумным.
   Улав же сказал: уж Стейнфинну Колбейн по крайней мере выказал
   величайшую родственную преданность, Маттиас не был убит безвинно, а пожар
   приключился по несчастной случайности. Что до Ингебьерг, то она, всякий
   скажет, жила последние годы богобоязненно, как подобает христианке. И тело
   ее достойно предали земле. Правда, никто не упомянул при детях, какие
   толки ходили в приходе: дескать, будь епископ Турфинн в родных краях, еще
   неизвестно, сошла бы хозяйка Фреттастейна со столь великими почестями в
   могилу. Во всяком случае, не прежде, чем дознались бы, принимала ли
   покойная Ингебьерг участие в советах, где замышлялось убийство Маттиаса,
   или нет.
   Улава же утешал по большей части Арнвид, сын Финна. Они делили постель,
   и, когда Арнвид не бодрствовал подле своего раненого родича, они с Улавом
   беседовали до поздней ночи.
   Улава очень поддерживало - как, впрочем, и всех в усадьбе - то, что
   Стейнфинн сносил свою беду так достойно и мужественно. Он потерял много
   крови, и все же рана его была не столь опасна, чтобы стать смертельной для
   сильного и рослого мужчины. Однако же Стейнфинн говорил: он скоро умрет, и
   его, видно, подтачивала жажда кончины. И Улаву казалось - это, верно, было
   бы достойным завершением всего случившегося во Фреттастейне. Было бы куда
   более странным, если бы Стейнфинн и Ингебьерг ныне снова начали вести свою
   прежнюю беззаботную, шумную и безалаберную жизнь, как в прежние времена, и
   тем паче после всего пережитого. О новом же бесчестье, которое навлекла на
   них дочь, им так и не довелось узнать. А он, Улав, избежал ответа за это
   злодеяние...
   Так что его мучил более всего лишь страх за Ингунн - он не покидал его
   ни на минуту: ее горе было тихим и немым. Он говорил с Турой, а Ингунн
   сидела рядом, безмолвная, точно камень. Порой глаза ее наполнялись
   слезами, губы слабо и горько дрожали, потом ее начинали душить слезы, но
   даже и тогда она не издавала ни звука. Казалось, ею овладевало отчаяние, и
   она представлялась ему столь отчужденной и одинокой, что он не в силах был
   на нее смотреть. Отчего она не могла горевать и утешаться вместе с ними...
   Отчего молчала... Временами он чувствовал: она на него смотрит; но когда
   он поворачивал к ней голову, то лишь мельком ловил ее взгляд, такой
   скорбный и беспомощный, - и она тут же отворачивалась от него. В ушах
   Улава все звучал и звучал один из этих новых плясовых напевов, который он
   слышал зимой в долине возле церкви; он не желал думать о нем, но...
   "неужто горюешь о чести своей?.." Часто он готов был разгневаться на нее:
   ведь это она мешала ему разделаться с беспросветными ночными страхами,
   мертвой хваткой вцепившимися ему в горло в миг первого порыва раскаяния в
   грехопадении.
   Но теперь он сдерживал самого себя, изо всех сил стараясь быть ей
   словно бы добрым братом. С того первого утра он избегал оставаться с нею
   наедине. Когда ему удалось склонить Туру уговорить Ингунн ночевать вместе
   с ней в летнем доме, он почувствовал себя увереннее, и совесть его стала
   спокойней. Он считал, что под опекой Туры Ингунн надежно защищена и от
   него самого.
  
  
   6
  
  
   Однажды вечером Улав спускался верхом по лесистому склону; он ездил на
   сетер - высокогорное пастбище с хижиной - с поручением к Гриму. Вечернее
   солнце уже садилось за верхушками елей, когда он подъехал туда, где
   тропинка шла вдоль лесного озерца, к северу от усадьбы. Высокий лес стоял
   сплошняком вокруг бурой воды, так что здесь рано темнело. И тут Улав
   увидел: среди вереска у самой тропки сидит Ингунн. Поравнявшись с ней, он
   придержал коня.
   - Ты что это здесь сидишь? - удивился он. - Сказывают, в здешних местах
   неспокойно после захода солнца.
   Была она на себя не похожа, до того страшна! Она ела чернику, отчего
   губы и пальцы у нее стали совсем синие. Лицо Ингунн опухло от слез,
   которые она размазала по всему лицу пальцами, вымазанными в чернике.
   - Неужто Стейнфинну хуже? - спросил Улав.
   Наклонившись вперед, она еще горше заплакала.
   - Неужто помер? - так же озабоченно спросил Улав.
   Ингунн, всхлипывая, выдавила из себя, что батюшке нынче лучше.
   Улав снова придержал буланого Эльгена, который рвался вперед. Юноша уже
   перестал дивиться ее вечной слезливости, хоть это и раздражало его. Брала
   бы уж пример с Туры. Та теперь совладала со своим горем и скупилась на
   слезы, - вскоре сестрам, быть может, придется поплакать сильнее прежнего.
   - Ну, так что случилось? - уже нетерпеливо спросил он. - Чего ты хочешь
   от меня?
   Ингунн подняла свое перемазанное черникой, заплаканное лицо и взглянула
   на него. Улав, видно, не собирался спешиваться, и она, закрыв глаза
   руками, опять залилась слезами.
   - Что с тобой? - снова спросил он, но она не ответила. Тогда он слез с
   коня и подошел к ней. - Ну что?! - испуганно сказал Улав, отнимая ее руки
   от лица. Долго не мог он добиться никакого ответа. И все спрашивал и
   спрашивал: - Да что ты, в самом деле? Почему так плачешь?
   - Как же мне не плакать! - всхлипывала она, наклоняясь вперед. - Коли
   ты не хочешь больше ни словечком со мной перемолвиться...
   - Да что ты еще выдумала? - дивясь, спросил он.
   - Я ничего худого не сделала, а только то, чего ты сам пожелал, -
   сетовала она. - Просила тебя уйти, а ты не захотел меня отпустить. А после
   не удостоил меня ни единым словечком... Скоро я, верно, останусь круглой
   сироткой, ты же тверд, как камень и железо; поворачиваешься спиной и не
   желаешь даже взглянуть на меня, хоть мы выросли вместе, как брат и сестра.
   А все потому, что из любви к тебе я один разок позабыла и приличие, и
   девичий стыд...
   - Глупее мне ничего слышать не доводилось! Рехнулась ты, что ли?..
   - Да, раз ты отталкиваешь меня! Но ты не знаешь, не знаешь! - кричала
   она вне себя. - Откуда ты знаешь, Улав: может, я ношу под сердцем твоего
   ребенка!
   - Тс-с-с! Не кричи так! - пытался он утихомирить ее. - И ты этого тоже
   знать еще не можешь! - сурово сказал он. - Не понимаю, о чем ты толкуешь?
   Неужто я не разговаривал с тобой? Сдается мне, все эти недели я только и
   знал, что говорил с тобой. А в ответ и трех слов не услышал, ты только
   ревела без удержу.
   - Ты оттого говорил со мной, что тебе деваться было некуда, - задыхаясь
   и всхлипывая, произнесла она, - когда в горнице была Тура и другие люди. А
   от меня ты бежишь, словно я прокаженная. Ни разу не подошел, чтобы мы
   могли потолковать с глазу на глаз. Мне только и остается плакать, я...
   когда вспоминаю нынешнее лето - ведь ты каждый вечер бывал у меня...
   Лицо Улава залилось краской.
   - Не то нынче время, - отрезал он.
   Поплевав на кончик плаща, он стал вытирать ей лицо, но проку было мало.
   - Более всего я пекусь о твоем же благе, - прошептал он.
   Она вопрошающе взглянула на него с такой печалью, что он привлек ее к
   себе.
   - Я желаю тебе только добра, Ингунн!
   Вдруг оба они вздрогнули. По другую сторону озерца, среди каменистых
   осыпей что-то шевельнулось. Кругом не было ни души, но одинокая молодая
   березка, росшая среди камней, дрожала, словно кто-то сию минуту качнул ее
   ствол. Стоял еще день, но лес темной стеной заслонял озерцо; над ним и над
   дальним болотом у края леса на востоке начал подниматься туман.
   Улав пошел к своему коню.
   - Давай поедем отсюда, - тихо сказал он. - Садись на седло позади меня.
   - А ты придешь ко мне потолковать? - умоляюще спросила она, когда он
   натягивал поводья. - Приходи после ужина.
   - Ну ясно, приду, коли ты того желаешь, - помедлив, сказал он.
   Обхватив Улава руками, она крепко держалась за него, пока они
   спускались вниз к усадьбе. Улав чувствовал какое-то странное облегчение и
   понял: он может отказаться от своих благих намерений - избегать повода к
   искушению, раз она сама того хочет. Но его в то же время оскорбляло, что
   она отвергла жертву, которую он желал ей принести...
   Она сказала, будто просила его уйти, а он не захотел ее отпустить; ведь
   это неправда. Но он отогнал свою мысль, не смея не верить Ингунн. Раз она
   так сказала, стало быть... Он был тогда не столь трезв, чтобы сейчас
   поклясться: мол, он помнит точно, как все было.
   На другой вечер Улав поднялся в горницу большого стабура, где лежал
   Стейнфинн. Приподняв творило, прикрывавшее лаз в полу, Арнвид впустил его
   на чердак. Подле больного, кроме Арнвида, никого не было. В горнице стоял
   полумрак, ибо Стейнфинн так мерз, что не выносил, когда отворяли дверь на
   галерейку. Несколько солнечных лучей пробилось сквозь щели в бревнах,
   рассекая напитанную пылью тьму и отбрасывая золотистые пятна света на
   висящие под потолком овчины. Воздух в горнице был тяжелый, спертый.
   Улав подошел к постели поздороваться с приемным отцом, - он не видел
   его много дней и сейчас с неохотой поднялся сюда. Но Стейнфинн спал, тихо
   постанывая. В сгустившейся у стены тьме Улав не мог разглядеть его лица.
   Арнвид сказал: никакой, мол, перемены ни к лучшему, ни к худшему нет.
   - Коли хочешь остаться здесь на часок, я ненадолго прилягу.
   Улав ответил, что охотно посидит с ними, и Арнвид, бросив на пол
   несколько шкур, улегся. Тогда Улав сказал:
   - Мне нелегко это, Арнвид; знаю, худо тревожить Стейнфинна, раз он так
   тяжко хворает. Да только сдается мне, нам с Ингунн должно узнать его волю
   насчет нашей свадьбы... покуда он не помер.
   Арнвид молчал.
   - Да, знаю, некстати это, - с жаром сказал Улав. - Но коли над всеми
   нами нависла такая угроза, стало быть, самое время уладить то, что можно
   уладить. Кто его знает, известно ли кому на свете, кроме Стейнфинна, как
   он уговорился с моим отцом о наших деньгах.
   Арнвид по-прежнему не отвечал, и Улав продолжал:
   - Мне очень важно получить Ингунн в жены из рук ее родного отца.
   - Да, понимаю, - сказал Арнвид.
   И Улав тут же услыхал, что он заснул.
   Тоненькие солнечные полоски исчезли. Улав один бодрствовал в темноте, и
   тревога жгучей болью отзывалась в самой глубине его сердца. Он должен
   непременно уладить свои дела, которые совсем запутались. Нынче он понял:
   благие намерения тщетны - нет возврата с той неправедной стези, на которую
   вступили они с Ингунн. И он сам чувствовал: душа его, прозрев, огрубела и
   посуровела. Но стоять у смертного одра Стейнфинна, будучи его тайным
   зятем, он не в силах. Теперь он знал: скрытый позор - тяжкое бремя для
   души.
   Прежде чем Стейнфинн уйдет, он должен отдать ему Ингунн в жены. "Я
   понимаю", - сказал Арнвид. Улава бросило в жар. Что понимал Арнвид? Когда
   нынче на рассвете Улав вернулся в свою боковушу в жилом доме, он не был
   уверен, спит ли Арнвид на самом деле или же только делает вид, будто
   спит...
   Улав очнулся, когда подняли творило, прикрывавшее лаз в полу. Служанки
   принесли свечу и еду для больного. Смутными, призрачными видениями явились
   Улаву его сны во время недолгого забытья: он с Ингунн у воды; они идут
   вдоль ручья, вытекающего из лесного озерца, потом он у нее в стабуре.
   Воспоминания о жарких ласках в темноте сливались с картинами, виденными им
   наверху в горах, - каменистые осыпи в непроходимых ущельях. Он лежит,
   держа в объятиях Ингунн, и в то же время ему чудится, будто он поднимает
   ее над каким-то большим, поваленным бурей деревом. Под конец ему
   приснилось, будто они идут по тропинке в зеленом доле, откуда открывается
   вид на селения и озеро далеко-далеко внизу.
   "Сон этот, верно, предвещает, что мы с Ингунн вскорости уедем из этих
   краев", - подумал Улав в утешение самому себе.
   Когда служанки разбудили Стейнфинна, чтобы перевязать рану, он попросил
   его не трогать - пользы, мол, от этого никакой, пусть оставят его в покое.
   Далла сделала вид, будто не слышит; приподняв огромное тело, она сменила
   простыню, словно Стейнфинн был грудным ребенком, и попросила Улава
   подержать свечу - Арнвид спал тяжелым сном смертельно уставшего человека.
   Лицо Стейнфинна, заросшее даже на скулах рыже-каштановой бородой, не
   стриженной много недель, стало почти неузнаваемым. Он отвернулся к стене,
   но по тому, как натянулись мышцы его шеи, Улав увидел: он старался
   подавить стон, когда Далла снимала прилипшие к ране повязки.
   Тайная гадливость, которую Улав всегда чувствовал при виде нагноившихся
   ран и от их запаха, снова нахлынула на него, вызывая ужасную тошноту. Рана
   заросла диким мясом, и уже не было видно, что рана эта рубленая; она
   разбухла, покрылась серыми ноздреватыми наростами с красноватыми
   дырочками, из которых чуть сочилась кровь...
   Тут к нему подошла Ингунн и встала рядом... Бледная, она смотрела
   большими испуганными глазами на отца. Улаву пришлось подтолкнуть ее; она
   не догадалась подать Далле чистую повязку, за которой служанка протянула
   руку. И Улав снова почувствовал, как скорбь и стыд, будто жало, вонзились
   ему в сердце, - как могли они забыть больного, измученного отца! Однако же
   на темном чердаке, где они были вдвоем, совсем одни, тесно прильнув друг к
   другу... Он смутно понимал, как трудно помнить в такую минуту о
   сострадании и о верности тому, кого нет рядом.
   - Останься здесь, - сказал ей Улав, когда другие женщины собрались
   уходить. - Нынче вечером нам нужно потолковать с твоим отцом, - добавил
   он. Он заметил, что она скорее испугалась, нежели обрадовалась, и это
   пришлось ему не по душе.
   Стейнфинн лежал ослабевший, измученный болью. Проголодавшийся Улав
   попросил Ингунн принести ему что-нибудь поесть.
   Вернувшись, она смеясь сказала, что, мол, постаралась наскрести в
   поварне что повкуснее. Пока Улав ел из миски, она игриво дула ему в
   затылок. Девушка была полна шаловливой нежности. И снова у него кольнуло в
   сердце - они сидят здесь так, словно бы и нет рядом хворого отца. Улав и
   сам не знал, радуют или печалят его ее ласки.
   Шевельнулся Арнвид. Ингунн соскочила с колен Улава и принялась
   потчевать юношу. Тут вдруг в углу послышался голос Стейнфинна:
   - Арнвид и Ингунн! Кто еще здесь с вами?
   - Улав, батюшка, - ответила девушка.
   Сердце Улава подскочило; подойдя к кровати, он сказал:
   - Есть дело, о котором бы я хотел потолковать с тобой, отец мой,
   потому-то я и остался здесь, когда кончили перевязывать твою рану.
   - Так ты был здесь? Я тебя не видел. - Стейнфинн подал знак, чтобы
   юноша подошел ближе. - Можешь посидеть немного и потолковать со мной,
   Улав, названый сын мой. Ты ныне тоже замешан в наших тяготах; потолкуем о
   том, что тебе надобно делать, когда я помру. Тебе должно отправиться к
   себе домой в Хествикен и заручиться поддержкой кровных родичей.
   - Правда твоя, отец! Об этом я как раз и собирался тебя спросить. Я и
   сам думал, что так будет лучше всего, только прежде мне следует жениться
   на Ингунн. Да и родичам ее не придется ехать в дальний путь, когда им
   грозят распри да невзгоды.
   Глаза Стейнфинна забегали, взгляд стал неуверенным.
   - Знай же, Улав: я хорошо помню, о чем шла речь у нас с Аудуном. Но ты
   сам, верно, понимаешь, сынок: не моя вина, коли обстоятельства мои
   переменились. Теперь же выдавать замуж моих дочерей будут Ивар и
   Колбейн...
   Арнвид подошел к кровати.
   - Помнишь, родич, я был с тобой в то лето на тинге и стоял рядом в
   горнице, когда ты и Аудун сговорили детей?
   - Ты ведь был тогда малолеток, - быстро ответил Стейнфинн, - и не
   можешь почитаться свидетелем.
   - Нет, конечно! - согласился Арнвид. - Но выслушай меня, Стейнфинн! В
   давние времена бывало так, что в случае крайней нужды, когда викингу
   предстоял морской поход или он готовился в дальний путь, он отдавал дочь в
   жены тому, кому она была обещана при свидетелях. Отдавал без свадебного
   пира, лишь только объявив, опять же пред лицом достойных доверия
   свидетелей, о том, каков был уговор касательно приданого и дополнительного
   дара, а также о том, что эта помолвка отныне уподоблена законному браку.
   Повернув голову, Стейнфинн поглядел на них на всех. Арнвид с жаром
   продолжал:
   - Нынче сюда приехал брат Вегард - и здесь я, твой двоюродный брат, и
   старые твои челядинцы, которым ведом уговор меж Аудуном и тобой. Ты бы мог
   объявить о бракосочетании, а монах и я были бы наипервейшими свидетелями.
   Молодые поселились бы в летнем доме до тех пор, покамест не сочли бы
   пристойным отправиться к Улаву на юг. Брат Вегард благословил бы и выкуп
   невесты, и чаши жениха и невесты, и брачное ложе, составил бы грамоты об
   их имуществе...
   Стейнфинн призадумался.
   - Нет, - отрезал он, и голос его вдруг прозвучал устало. - Дочь моя не
   ляжет в брачную постель со своим суженым без свадебного пира, как дитя
   бедняка из жалкой лачуги. Да и потом могут начаться споры - венчанная ли
   она жена. Не понимаю, как тебе могло взбрести такое на ум, - распалился
   он, - ведь они же еще дети! На Улава и так свалится немало тягот, когда он
   встретится со своими родичами, которых не знает... Не хватало, чтоб я
   отослал его от себя, надев на шею такое ярмо, как дочь опального. А ей
   пришлось бы тайком выбираться из округи и идти под венец... когда рядом не
   будет ни его, ни моих родичей. Будь Улав хотя бы совершеннолетним, мы бы
   еще могли подумать об этом, но ныне, сдается мне, едва ли брак признают
   законным, коли такое дитя, как он, сам себя женит...
   - Неужто мало того, что родной отец дозволил мне обручиться с девушкой?
   - сказал Улав. - А потом, ты был моим опекуном...
   - Ты и сам не ведаешь, что говоришь... Ты выпросился в поход, но ежели
   душеприказчики Маттиаса призовут тебя к ответу за это дело, прок будет
   невелик, коли твои родичи смогут сказать, что ты был несовершеннолетний
   мальчишка, бывший у меня на службе. Иное дело, коли ты человек женатый,
   совершеннолетний, да к тому же еще мой зять! Нет, мой долг перед Аудуном,
   другом моим, не потворствовать подобному неблагоразумию - особливо ныне,
   когда я, быть может, невдолге свижусь с ним.
   - Выслушай меня, Стейнфинн! Как бы там ни было, а я уж давно вырос и не
   стану повиноваться другим, когда ты помрешь, особливо родичам моим, о коих
   я раньше и слыхом не слыхал и коих видом не видал. Лучше я женюсь, стану
   сам себе господин и отважусь глядеть опасности в лицо.
   - Ты болтаешь, как неразумное дитя, - нетерпеливо вымолвил Стейнфинн. -
   Будет так, как сказал я! И оставь меня - нет у меня более сил.
   Прежде чем Арнвид и Улав отправились почивать, старший вынес это дело
   на суд брата Вегарда. Но монах никоим образом не пожелал взять на себя
   переговоры со Стейнфинном, дабы попытаться сломить его волю. Он полагал:
   Стейнфинн рассудил справедливо и мудро, да и ему, брату Вегарду, не
   подобает прикладывать руки к свадьбе, которую играют, невзирая на то, что
   помолвка не была оглашена трижды в приходской церкви в дни богослужений.
   Сомнительно здесь даже то, имеет ли Улав право, будучи несовершеннолетним,
   заключать сделку о выкупе невесты, чтобы брак считался законным. И вообще
   ему, брату Вегарду, не по душе, когда играют свадьбу без венчального
   обряда. И он ни в коем случае не станет писать какие-то там грамоты. Более
   того, он немедля уедет из Фреттастейна, ежели они заключат столь
   сомнительную сделку.
   Вскоре Стейнфинну стало хуже, и когда Улав бывал в верхней горнице у
   приемного отца, он не мог заставить себя снова затеять разговор о
   женитьбе. И даже с Арнвидом он об этом не заговаривал.
   Но вот во Фреттастейн прибыли Ивар, сын Туре, единокровный брат
   Стейнфинна, и Колбейн с сынами; они получили весть: жизнь больного
   близится к концу. На другой день по приезде родичей Улав попросил Арнвида
   пойти с ним куда-нибудь, где можно потолковать с глазу на глаз.
   Он не осмеливался говорить с Арнвидом до нынешнего дня - боялся того,
   что скажет его друг. Немало ночей на этой неделе провел Улав в светелке у
   Ингунн. Она тоже была разочарована и удручена: ведь отец ее столь
   неожиданно учинил им такие препятствия. Но ей и в голову не приходило, что
   речи Стейнфинна означают нечто большее, нежели простую отсрочку их с
   Улавом свадьбы в Хествикене. Она глубоко сокрушалась о муках отца и о
   смерти матери и все печали поверяла Улаву; казалось, она изойдет слезами,
   если не укроется в его объятиях. И Улав мало-помалу махнул рукой на все
   свои благие намерения о воздержании и дозволял ей все глубже и глубже
   вовлекать себя в любовный угар, - к тому же Ингунн была так хороша собой!
   Однако же страх и угрызения совести, будто вечные муки, гнездились в его
   сердце. Когда Ингунн засыпала, прильнув к его груди, он, лежа рядом,
   горько страдал; страдал оттого, что она была столь простодушна в своей
   любви; казалось, ей были чужды и страх, и раскаяние. Тайком выбираясь от
   нее на рассвете, он испытывал лишь усталость и печаль.
   Он боялся, как бы она не попала в беду еще худшую. Но не в силах был
   сказать об этом девушке. И уж вовсе не осмеливался признаться, будто
   боится, как бы дело еще больше не отяготилось. Ему и на ум не приходило,
   что можно оспаривать законность их помолвки. Но нынче место, которое он
   все эти годы занимал в усадьбе, нежданно предстало как бы в другом свете.
   К нему никогда не относились иначе, чем к родным детям Стейнфинна, но даже
   при том, что родители все эти последние годы так мало пеклись о детях, все
   равно многое было до крайности странно. Ведь ни Стейнфинн, ни Ингебьерг ни
   разу даже не упомянули о женитьбе Улава на Ингунн, а Стейнфинн ни разу не
   справился, как управляют имением его будущего зятя. Правда, Улава не
   жаловал Колбейн, но на это, может быть, и не стоило обращать особого
   внимания - тот бывал часто высокомерен и недружелюбен ко многим. С
   хвастливыми, горластыми сынами Колбейна Улав никогда не мог сдружиться. Но
   он не думал, что тому есть иная причина, кроме одной: они почитали себя
   взрослыми, а его - ребенком. Но если они все время смотрели на него как на
   человека, который должен стать их родичем... Все это вдруг показалось ему
   более нежели странным. "Бывший у меня на службе", - сказал о нем Стейнфинн
   - но ведь он, Улав, никогда не получал жалованья в усадьбе, так что нечего
   и обращать внимание на слова приемного отца - это лишь хитроумное
   измышление, придуманное, дабы избавить Улава от кары за то, что он ходил
   со Стейнфинном в поход, когда тот убил Маттиаса.
   Улав с Арнвидом стали подниматься в горы, направляясь через пашни к
   северу, в сторону леса. Они остановились у голых, поросших мхом скал.
   Отсюда видны были дома, стоявшие внизу на склонах гор и окруженные со всех
   сторон лесом.
   - Давай-ка посидим здесь, - сказал Улав. - Тут уж никто нас не
   подслушает.
   Но сам продолжал стоять. Арнвид сел, глядя на своего молодого друга.
   Улав сдвинул белесые брови - его светлый вихор так отрос, что почти
   закрывал их; оттого и лицо его казалось еще более широким, круглым и
   угрюмым. Его твердые бледные губы были сурово сжаты, а взгляд - строптив,
   но невесел; за последние недели Улав заметно повзрослел. Чистая, невинная
   ребячливость, которая была ему так к лицу и так красила его еще и потому,
   что вообще-то он казался рослым и серьезным, истаяла, как роса на солнце.
   Печать серьезности, уже совсем иной, чем прежде, лежала на хмуром,
   измученном лице Улава. Светлое лицо его, обрамленное золотистыми кудрями,
   уже не выглядело свежим, как раньше, а было истомленным, под глазами же
   легла синева.
   - Ты никогда прежде не говорил, что был на моем обручении с Ингунн, -
   сказал Улав.
   - Мне всего четырнадцать годков тогда минуло, - ответил Арнвид. - И
   толку в том мало: был, не был - одна цена.
   - А кто другие свидетели? - спросил Улав.
   - Отец мой и Магнус, мой брат, Викинг и Магнхильд из Берга, Туре Бринг
   из Вика с женой - а других не знаю. В горнице было полно народу, но не
   припомню, чтобы среди них были знакомые мне люди.
   - А кто-нибудь сопровождал моего отца?
   - Нет, Аудун, сын Инголфа, приехал один.
   Помолчав, Улав сказал, садясь на землю:
   - Изо всех свидетелей никого не осталось в живых, кроме Магнхильд и
   Туре из Вика, но, может, они назовут еще кого-нибудь.
   - Пожалуй!
   - Ежели только захотят, - тихо молвил Улав. - Ну, а ты, Арнвид? Может
   статься, ты не в счет как свидетель, раз тогда годами не вышел, но ты-то
   об этом что думаешь? Как, по-твоему, обручили нас с Ингунн в тот вечер или
   нет?
   - Да, - твердо сказал Арнвид. - Я всегда считал это дело верным. Разве
   ты не помнишь, они велели тебе надеть ей перстень на палец?
   Улав кивнул.
   - У Стейнфинна, верно, где-нибудь хранится этот перстень. Ты бы мог
   признать его? Он был бы, пожалуй, надежным доказательством.
   - Перстень я помню хорошо. Он был с печаткой, моей матушке принадлежал;
   там на зеленом камне вырезаны ее имя и лик богоматери. Отец обещал этот
   перстень мне - помнится, мне пришлось не по нраву, что я должен был отдать
   его Ингунн. - Он усмехнулся.
   Они немного посидели молча. Потом Улав тихо спросил:
   - Ну, а ответ, который дал мне Стейнфинн, когда я беседовал с ним об
   этом деле? Как он тебе показался?
   - Не знаю, что и сказать, - ответил Арнвид.
   - Как, по-твоему, могу я надеяться, - еще тише сказал Улав, - что
   Стейнфинн поведал Колбейну про свой уговор с моим отцом о нашей с Ингунн
   свадьбе?
   - Колбейн, верно, не один будет опекунствовать над детьми, - заметил
   Арнвид.
   Пожав плечами, Улав презрительно усмехнулся.
   - Говорю тебе, - молвил Арнвид, - я всегда считал, что помолвка в тот
   вечер была законная.
   - И новые опекуны невесты не могут ее расторгнуть?
   - Нет. Помнится, я слыхал об этом, когда учился в церковной школе.
   Нельзя расторгнуть помолвку, которая была заключена отцами обоих детей;
   разве что сами дети, когда зим четырнадцать им минет и они станут
   взрослыми да разумными, объявят своему приходскому священнику, что желают
   порушить старую брачную сделку. Но тогда и юноша, и девушка должны дать
   клятву, что она осталась чиста и непорочна.
   Лица обоих стали багрово-красными; они отвели глаза друг от друга.
   - А ежели они не смогут дать такой клятвы? - очень тихо спросил Улав.
   Арнвид взглянул на свои руки:
   - Тогда это consensus matrimonialis [брачный сговор (лат.)], так
   называется это по-латыни, что означает: они делом подтвердили свое
   согласие с уговором родителей. И ежели кто-либо из них впоследствии
   сочетается браком с кем-либо другим, будь то вынужденно или добровольно,
   это - блуд.
   Улав кивнул.
   - Не знаю, - сказал он немного погодя, - сможешь ли ты мне пособить -
   узнать, что сделал Стейнфинн с тем перстнем?
   Арнвид что-то пробормотал. Немного погодя оба встали и пошли вниз по
   склону.
   - Осень нынче будет ранняя, - прервал молчание Улав.
   Среди зелени берез кое-где проглядывали уже желтые листы, а внизу, на
   полях, средь высоких трав - репейника и крестовника, - белели колосья. В
   синеватом воздухе носились бесчисленные белые пушинки, сверкавшие на
   солнце, - то кружилось вихрем семя вербы и отцветшего кипрея.
   Вечернее солнце светило прямо в лицо Улаву, заставляя его щуриться,
   лучисто-синие глаза холодно и зорко смотрели из-под белесых бровей. Густой
   светлый пушок над верхней губой золотился, выделяясь на его молочно-белой
   коже. У Арнвида даже засосало под ложечкой, ему аж больно стало, оттого
   что друг так красив; рядом с прекрасной и мужественной юностью Улава он
   увидел самого себя - с высокими сутулыми плечами и короткой шеей, мрачного
   и уродливого, словно тролль. Немудрено, что Ингунн так любит своего
   дружка...
   Правы ли, не правы ли эти двое, пусть судят другие. Его же дело помочь
   им чем сможет. Ведь Улав был всегда ему мил, он верил: Улав - человек
   твердый и верный. А Ингунн... она так слаба! Видно, потому Арнвиду всегда
   нравилась эта девочка; казалось, тронь ее - переломится.
   В тот вечер воздух в верхней горнице был особенно тяжелый и освященная
   свеча, каждую ночь горевшая у ложа умирающего, едва теплилась, светясь
   тусклым и дремотным светом. Стейнфинн лежал в забытьи, обессиленный до
   крайности. Жар в ту ночь у него чуть спал, но вечером Стейнфинн долго
   беседовал с братьями, и это его утомило. А когда ему перевязывали рану, он
   до того измучился, что слезы полились на его длинную бороду; это
   случилось, когда Далла, выдавливая гной, крепче прижала руку хозяина.
   Наконец, уже ночью, Стейнфинн, казалось, заснул спокойнее. Арнвид же и
   Улав продолжали сидеть рядом - до тех пор, пока так устали в этом спертом
   воздухе, что уже не в силах были долее бодрствовать.
   - Да... - вдруг прошептал Арнвид, - хочешь, мы поищем этот перстень?
   - Надо бы! - Сердце Улава сжалось, и он видел, что Арнвиду тоже
   несладко, но... Бесшумно, точно двое воров, обыскали они платье Стейнфинна
   и вытащили его ключи из кошеля, привешенного к поясу. Между тем Улава
   осенило: кто с самого начала собьется с пути истинного, тот легко вступает
   на ложную стезю, где можно сделать не один роковой шаг! Но иного выхода он
   не видел... И все же никогда не было у него так тяжко на душе, как в тот
   миг, когда он стоял на коленях рядом с Арнвидом у сундука, где хранилось
   платье Стейнфинна. Порой они искоса поглядывали на кровать. Это было все
   равно что грабить покойника.
   Арнвид нашел маленький ларец, весь окованный змейками мягкого железа;
   Стейнфинн держал здесь самые драгоценные свои украшения. Им пришлось
   испытать один ключ за другим, прежде чем они подобрали тот, который
   подошел к замку.
   Сидя на корточках, они перебирали застежки, цепи и пуговицы.
   - Вот он, - вздохнув с неописуемым облегчением, сказал Улав.
   Вместе разглядывали они на свет перстень с зеленым камнем, оправленным
   в золото. Арнвид разобрал надпись, сделанную вокруг изображения богоматери
   с ребенком, сидящих под кровлей дома, и женщины, преклонившей колени рядом
   с ними: "Sigillum Ceciliae Beornis Filiae" [печать Сесилии, дочери Бьерна
   (лат.)].
   - Хочешь взять перстень? - спросил Арнвид.
   - От него, верно, не будет проку для свидетельства, ежели его не найдут
   у Стейнфинна после смерти, - усомнился Улав.
   Они заперли ларец и прибрали в горнице. Арнвид спросил:
   - Хочешь соснуть, Улав?
   - Нет. Я охотно уступаю тебе черед. Я не устал.
   Арнвид лег на скамью. Немного погодя он бодро, словно уже очнулся ото
   сна, сказал:
   - Досадно, что пришлось пойти на это...
   - И мне тоже, - дрожащим голосом ответил Улав.
   "Не такой уж это тяжкий грех, не может это считаться грехом, - подумал
   он. - Но это было так ужасно". И он испугался своего проступка, как
   дурного предзнаменования всей предстоящей ему жизни; много ли приходится
   человеку свершать дел, кои... кои вызывали бы в нем столь сильное
   отвращение?..
   Они бодрствовали по очереди до самого утра. Улав радовался всякий раз,
   когда ему доводилось сделать хоть что-нибудь для приемного отца - поднести
   питье или оправить постель. Наконец рано утром, когда Стейнфинн очнулся от
   легкой дремоты, он спросил:
   - Это вы оба еще здесь? - Голос у него был слабый, но ясный и
   спокойный. - Подойди ко мне, Улав, - попросил он.
   Улав и Арнвид подошли к кровати, Стейнфинн протянул здоровую руку
   Улаву:
   - Коль ты бодрствовал подле меня всю ночь, значит, ты не сильно
   гневаешься на меня, названый сын мой! Ну, за то, что я не пожелал угодить
   тебе в деле, о котором мы толковали в тот вечер. Ты был всегда послушен и
   добр, Улав, - да будет господь милостив к тебе до последнего дня твоего.
   Именем господа и состраданием его, в коем я столь нуждаюсь, заверяю тебя,
   Улав: будь я сам себе господин, я бы сдержал слово. Останься я в живых, я
   был бы счастлив назвать тебя зятем.
   Преклонив колена, Улав поцеловал руку приемного отца. Он не мог
   вымолвить ни слова - хотя в душе его все кричало, взывая открыть
   Стейнфинну то, что могло бы избавить его, Улава, ото всех тягот. Но стыд и
   сознание вины замкнули ему уста.
   То была последняя беседа Улава со Стейнфинном, сыном Туре. Улав и
   Арнвид еще спали после полудня, когда пришел Хафтур, сын Колбейна, и
   разбудил их. У Стейнфинна началось борение со смертью, и все обитатели
   усадьбы поднялись в верхнюю горницу, чтобы быть при нем.
  
  
   7
  
  
   Брат Вегард дал Стейнфинну отпущение грехов in articulo mortis [в
   момент смерти (лат.)], и тело его достойно предали земле. Други и родичи
   Стейнфинна говорили на погребальной тризне высокие речи; они клялись, что
   убийство Маттиаса, сына Харалда, пеней искуплено не будет. Правда,
   душеприказчики убитого еще не объявлялись, да и жили-то они в других
   концах страны. В воздухе тогда уже носилось какое-то беспокойство - из
   селения в селение шла молва о будто бы готовящихся великих событиях. А
   родичи Стейнфинна распускали слухи, будто те мужи, что ныне станут
   полновластными правителями в государстве, покуда король и герцог еще малы,
   - это их други.
   Лишь небольшая часть долгов и наличного имущества, а также
   драгоценностей Стейнфинна была учтена при разделе наследства между его
   несовершеннолетними детьми. Родичи намекали, что после Стейнфинна, мол,
   остались несметные богатства, однако же в народе ходили совсем иные толки.
   Арнвид, сын Финна, должен был остаться во Фреттастейне с детьми до тех
   пор, покуда Хафтур, сын Колбейна, не сыграет свадьбу после нового года. А
   потом Хафтур переселится во Фреттастейн и будет управлять усадьбой вместо
   Халварда, старшего сына Стейнфинна, пока мальчик не достигнет
   совершеннолетия.
   После того как гости разъехались по домам, братья Стейнфинна остались
   еще на несколько дней. Вечером, накануне того дня, когда им предстояло
   спуститься вниз, в долину, мужчины сидели как обычно и пили пиво, а
   остатки еды уже убрали. Тут поднялся из-за стола Арнвид, сделав знак
   Улаву, чтобы тот подошел к нему.
   - Дело вот какое, Ивар и Колбейн: друг мой Улав, сын Аудуна, просил
   меня походатайствовать за него перед вами. Незадолго до смерти Стейнфинн
   распорядился, чтобы Улав ехал домой, в свою отчину, и переговорил со
   своими родичами об отдарке и об утреннем свадебном даре для Ингунн, раз он
   теперь заберет ее к себе в Хествикен. Но при нынешних обстоятельствах
   лучше, пожалуй, завершить эту брачную сделку теперь же и сыграть свадьбу
   Улава во Фреттастейне, - тогда и нам и его родичам не придется пускаться в
   дальний путь, когда зима стучится в дверь и неведомо, как обернется дело с
   убийством. Почему Улав и препоручил мне сказать вам: он предлагает залог -
   я, в свой черед, тоже готов прозакладывать до шестнадцати марок серебра за
   него, - в том, что за приданое, которое принесет ему Ингунн, он даст ей во
   владение треть своего имущества. Это окромя постельного белья, носильного
   платья и драгоценных уборов, приличествующих высокому положению ее
   родичей. Улав представит поручительство и в том, что возместит им все
   свадебные расходы наличными, ежели они того пожелают, либо продаст по
   сходной цене надел Ингунн в Хиндеклейве, а ей возместит убыток земельными
   угодьями на юге.
   Арнвид еще долго распространялся о тех условиях, которые Улав предлагал
   родичам будущей жены, а условия те были отменные. Улав сулил также
   церковные службы за упокой души Стейнфинна и Ингебьерг; он обещал, что все
   сыны Стейнфинна найдут в нем преданного родича, к тому же покладистого,
   который станет слушаться советов старших в той мере, в какой подобает
   человеку столь юных лет. Под конец Арнвид просил родичей Стейнфинна
   принять посулы Улава по доброй воле и с искренним сердечным расположением.
   Братья Стейнфинна слушали Арнвида с таким видом, будто дело это привело
   их в немалое замешательство. Все время, пока друг его говорил, Улав стоял
   против него по другую сторону стола. Он стоял выпрямившись, повернув
   спокойное бледное лицо к дядьям Ингунн. Время от времени он кивал в знак
   того, что согласен со словами Арнвида.
   Под конец речь повел Колбейн, сын Туре:
   - Сказать по правде, Улав, нам ведомо, что некогда меж твоим отцом и
   нашим братом шел разговор о твоем супружестве с одной из его дочерей. Не
   сомневайся, мы чтим твое желание уладить дело по доброй воле и к нашему
   обоюдному удовольствию. Да только станут ли ныне родичи покойного Аудуна
   столь сильно желать твоей женитьбы на нашей племяннице, чтобы согласиться
   на твое предложение. Но всего важнее другое: мы ныне вынуждены выбирать
   себе в зятья среди мужей, имеющих власть и могущественных родичей, а у
   тебя этого нет. Нам должно ныне искать более опоры, нежели богатства, - ты
   это уразумеешь, поелику своим брачным предложением выказал, что
   рассудителен не по годам. А коль скоро Стейнфинн в тот раз пообещал твоему
   отцу помочь тебе обзавестись женой с достатком, то и мы охотно пособим в
   этом деле. Дочерям же Стейнфинна уготовлена другая участь, но ты не должен
   из-за того печалиться; с божьей помощью мы, верно, устроим тебе женитьбу,
   которая будет столь же хороша по всем статьям. И добудем тебе невесту,
   более подобающую в твои лета. В столь юные годы, Улав, негоже брать в жены
   сверстницу; либо ты должен взять женщину старше себя и более разумную,
   либо обручиться с девицей помоложе и повременить со свадьбой, покуда не
   повзрослеешь сам.
   Лицо Улава все больше наливалось кровью от этих речей. Но не успел он
   вымолвить слово, как Арнвид поспешно сказал:
   - Здесь в округе все полагали Улава и Ингунн женихом и невестой; я сам
   был свидетелем тому, как Стейнфинн с Аудуном ударили по рукам.
   - Да нет же, нет, - перебил его Колбейн, - слыхал я о том; они шутку
   шутили - потом уж, правда, Стейнфинн с Аудуном толковали: не худо, мол, им
   когда-нибудь и вправду заключить эту сделку. И так оно могло быть, не
   приключись с нашим братом столько бед. Но коль скоро обручение не
   состоялось...
   - Перстень, которым я обручился с Ингунн, у Стейнфинна в ларце с
   драгоценностями, я видел! - запальчиво воскликнул Улав.
   - Знай же, Улав! Стейнфинн ничего не утаил из добра твоего! Но родичам
   твоим, когда они явятся принять его с рук на руки, придется
   засвидетельствовать, что там все цело до последней пуговицы!
   Улав несколько раз вздохнул - коротко и быстро. Колбейн продолжал:
   - Сам посуди, Улав; люди в здравом уме не обручают своих детей так вот,
   во хмелю...
   - А Стейнфинн это сделал - уж не знаю, был ли он в здравом уме...
   - ...не определив загодя, как распределяется имущество при вступлении в
   брак, и все прочее. Уж коли на то пошло, ежели бы Стейнфинн твердо
   сговорился с Аудуном, сыном Инголфа, он бы прямо сказал "нет", когда я по
   весне толковал с ним о том, что не худо бы отдать Ингунн в жены сыну
   одного моего друга...
   - Что же он ответил? - затаив дыхание, спросил Улав.
   - Он не сказал ни "да", ни "нет", но обещал выслушать этого человека;
   мы снова толковали об этом, когда держали совет. И сошлись на том, что
   выгода нам будет немалая, коли выдать Ингунн замуж в этот род. Но я от
   своих слов не отказываюсь, Улав; мы, родичи, охотно поможем тебе выгодно
   жениться...
   - Я вас о том не просил; мне обещана Ингунн...
   Арнвид перебил его:
   - Одним из последних слов Стейнфинна, Ивар, в утро перед смертью было -
   коли б он сам мог выдать замуж Ингунн, он охотнее всего взял бы в зятья
   Улава...
   - Может статься, - ответил Колбейн; поднявшись, он вышел из-за стола. -
   Но ныне дела обстоят так, Арнвид; он этого сделать не мог. Ты-то уже в
   летах и достаточно разумен, чтобы понять: мы не можем оттолкнуть от себя
   тех мужей, которые в силах стать нам опорой в наших тяготах, лишь потому,
   что Улав вбил себе в голову, будто шутка, сыгранная с ним однажды, когда
   он был еще несмышленым, и вправду дело. Ты-то сам, Арнвид, не шибко спешил
   лечь в брачную постель, - отчего же ты так торопишься запихнуть туда
   друга? Погоди, в один прекрасный день Улав еще поблагодарит нас за то, что
   мы не дозволили ему настоять на своем... Это ему не детская забава...
   С такими словами он и Ивар направились к кровати в боковуше, где обычно
   спал Стейнфинн, легли и затворили за собой дверцу.
   Арнвид подошел к Улаву; юноша все еще стоял как вкопанный, глядя в пол;
   лицо его судорожно подергивалось. Арнвид стал уговаривать Улава лечь
   спать.
   - Счастье, что ты совладал с собой и дело не дошло до перебранки между
   тобой и Колбейном, - сказал Арнвид, когда они раздевались в темноте за
   столбами.
   Улав словно бы хмыкнул. Арнвид продолжал:
   - Иначе вовсе не на что было бы надеяться... Колбейн мог заставить тебя
   немедля покинуть усадьбу. Ты и виду не подавай, будто принимаешь близко к
   сердцу, станет ли твоей женой Ингунн или другая женщина, так оно будет
   лучше.
   Улав молчал. Он всегда спал с краю, но, когда они собирались лечь в
   постель, Арнвид попросил юношу:
   - Дозволь мне нынче лечь у стойки кровати, друже, - пиво вечером было
   дрянное; что-то меня мутит.
   - И мне от него тоже не по себе, - усмехнувшись, сказал Улав.
   Но он все же лег у стены. Арнвид засыпал, как вдруг заметил, что Улав
   приподнялся и собирается встать.
   - Ты куда это? - спросил Арнвид друга и схватил его за руку.
   - Да пить охота, - пробормотал Улав.
   Арнвид услышал, как он ощупью пробирается в угол, где стояла кадка;
   зачерпнув воды, он стал пить.
   - Иди ложись, - попросил Арнвид.
   Немного погодя Улав и вправду, шлепая босыми ногами, подошел к кровати
   и лег.
   - Лучше тебе не говорить Ингунн, какой нам дали ответ, покуда мы не
   посоветуемся, что делать дальше, - настойчиво прошептал Арнвид.
   Улав долго лежал молча, прежде чем ответить.
   - Да-а! - Он тяжко вздохнул. - Будь по-твоему.
   Арнвид немного успокоился после этих слов. Но не позволял сну одолеть
   себя до тех пор, пока не услышал, что юноша крепко заснул.
  
  
   8
  
  
   Когда Улав в день святой Екатерины вышел под вечер на сумеречный тун,
   снег так и валил хлопьями. То был первый снегопад в этом году. Улав
   пробежал к конюшне, оставляя на снегу черные следы. Он постоял немного,
   вглядываясь в белую снежную круговерть. Когда на его длинные ресницы
   падали снежинки, он моргал; казалось, их легкое прикосновение ласкает
   кожу. Темный лес, тянувшийся внизу по склону к северу и к востоку от
   усадьбы и навевавший жуть осенними ночами, теперь словно бы подступил
   ближе к домам и светился, будто белая дружественная стена, сквозь буран и
   сгущавшуюся вечернюю мглу. Улав стоял и радовался снегу...
   В конюшне кто-то громко разговаривал; внезапно дверь за спиной Улава
   распахнулась, и оттуда, словно вышвырнутый пинком, вылетел какой-то
   человек. Он обрушился на Улава с такой силой, что оба покатились вниз по
   склону. Человек поднялся на ноги и закричал кому-то стоявшему в дверях
   конюшни, большому и черному при слабом свете фонаря.
   - А вот еще один, кому ты можешь явить свою доблесть, Арнвид! - С этими
   словами он пустился бежать и исчез в снежном буране и во мгле.
   Улав, стряхнув с себя снег, нырнул под притолоку.
   - Что это с Гудмунном?.. - И тут за спиной Арнвида, в темноте, он
   разглядел плачущую девушку.
   - А ну, убирайся отсюда, мерзкая шлюха! - в ярости бросил ей Арнвид.
   Девушка, согнувшись, шмыгнула мимо мужчин и выскочила из конюшни. Улав
   притворил за ней дверь.
   - Что тут стряслось? - спросил он.
   - О... ты, верно, скажешь - ничего особенного, - запальчиво сказал
   Арнвид. Он повесил на крюк маленький фонарь из бычьего пузыря, стоявший у
   его ног. Улав увидел: друг страшно взволнован и весь дрожит.
   - Ничего, окромя того, что нынче всякий сукин сын, который служит в
   здешней усадьбе, небось думает: ему-де дозволено глумиться надо мной,
   потому что... потому что... Я сказал ему: не дело водить баб в конюшни, а
   Гудмунн мне ответил: мол, лучше б я стерег девичьи стабуры в усадьбе да
   своих сродственниц.
   Улав отвернулся. В темной глубине конюшни слышалось, как, похрустывая,
   жуют сено и топчутся в стойлах лошади. Та, что стояла ближе всех к Улаву,
   вытянув шею, зафыркала на него: свет фонаря слабо заиграл в больших темных
   глазах животного.
   - Слышь, что говорю? - снова вскипел Арнвид.
   Повернувшись к лошади, Улав не отвечал. Измученный вконец, он
   чувствовал, как побагровело его лицо от стыда.
   - Что скажешь на это? - резко спросил Арнвид.
   - А каких слов ты ждешь от меня?.. - тихо ответил Улав. - Ведь теперь
   дела мои таковы... ну, после ответа Колбейна... Тебя, верно, не удивит,
   что я послушался твоего совета.
   - Моего совета?..
   - Совета, что ты дал мне в тот день, когда мы говорили там наверху, в
   лесу. Ты сказал: когда двое несовершеннолетних обручены своими отцами,
   никто не имеет права их разлучить; и ежели они согласны с желанием
   родителей, ничего более не требуется. Они могут жить вместе как венчанные
   супруги...
   - Этого я никогда не говорил...
   - Не помню, что ты говорил слово в слово. Однако же я так понял твои
   речи.
   - Мои речи! - взволнованно прошептал Арнвид. - Не думаю, Улав... я
   считал, я... думал... ты ведь знаешь...
   - Нет. Что же ты тогда хотел сказать? - без обиняков спросил Улав; он
   повернулся уже лицом к Арнвиду. Снедаемый стыдом, Улав ожесточился и
   вызывающе-упрямо глядел другу прямо в глаза - лицо его горело румянцем.
   Но Арнвид, сын Финна, не выдержал взгляда юноши, опустил глаза и тоже
   залился румянцем. Он не мог выразить словами то, о чем думал в тот раз.
   Ему было трудно пережить все сызнова. Замешательство и стыд лишили его
   дара речи. Казалось, он впервые уразумел, как ужасно все это... Ведь он
   сохранил задушевную дружбу с человеком, обесчестившим дочь его родича...
   Казалось, прежде он не понимал, сколь оскорбительно и мерзко было это, ибо
   Улав представлялся ему человеком чести... Он, Арнвид, просто не мог
   назвать даже бесчестный поступок бесчестным, когда дело касалось Улава.
   И даже теперь он не мог поверить - неужто Улав лжет ему?! Тот всегда
   казался ему самым правдивым человеком на свете. Арнвид ухватился за эту
   спасительную мысль - словам Улава должно верить. И он, Арнвид, пожалуй,
   был несправедлив к другу, когда подозревал его нынешним летом... Да,
   верно, так оно и есть. Ничего недозволенного не было меж этими двумя, даже
   если Ингунн и Улав проводили летние ночи вместе...
   - Я всегда верил тебе, Улав, - сказал он. - Считал, что ты бережешь
   свою честь...
   - Чему ж тогда дивиться, неужто б я стал сидеть сложа руки и терпеливо
   глядеть, как сыны Туре втаптывают в грязь мою честь и предательски
   отнимают у меня мои права? - запальчиво сказал Улав, по-прежнему глядя
   другу прямо в лицо. - И я не желаю возвращаться в родные края, где всякий
   осмелится глумиться надо мной за глаза только потому, что я позволил этим
   молодцам обвести себя вокруг пальца. Ты ведь знаешь, они сговорились
   надуть меня с женитьбой, Колбейн и его родичи, - помнишь, как я получил
   назад перстень?
   Арнвид кивнул. При разделе наследства Колбейн вернул Улаву те сундуки с
   движимым имуществом, которые Стейнфинн хранил для приемного сына. Среди
   прочего добра там был и перстень с печаткой, нанизанный на ленту вместе с
   другими кольцами. И Улаву теперь было невозможно доказать, что когда он в
   последний раз видел перстень, тот лежал среди собственных драгоценностей
   Стейнфинна.
   - Сдается мне, здесь попрана и честь моего отца, - взволнованно
   продолжал Улав. - Неужто я дозволю чужим людям презреть его последнюю волю
   и обеты, кои были даны ему перед смертью!.. А Стейнфинн... Ты ведь слыхал,
   что он сказал; но он, видно, понимал, бедняга: в одиночку ему не
   переломить своих спесивых братцев. Неужто столь мало почитают память отца
   Ингунн и моего отца, лежащих в могилах, что не желают выполнить их заветы
   и поженить их родных детей, как они велели...
   Арнвид долго думал.
   - И все же, Улав, - негромко молвил он, - ты более не должен ходить к
   ней в светелку, чтобы об этом знала вся усадьба, хоть стабур и стоит на
   отшибе. Видит бог, не следовало мне так долго молчать, но тяжко было
   вымолвить хотя бы слово об этом. Да и ты ничуть не боялся выказывать мне
   свое презрение.
   Улав не ответил - Арнвиду стало больно, когда он взглянул на него. И он
   сказал:
   - Думается мне, Улав, раз уж так получилось у вас с Ингунн, бразды
   правления в здешней усадьбе следует взять в свои руки тебе.
   Улав поднял на него неуверенный, вопрошающий взгляд.
   - Объяви домочадцам: ты, мол, не желаешь подчиняться новым опекунам
   несовершеннолетней невесты, а держишься брачной сделки, которую заключили
   Стейнфинн с твоим отцом, и забирай свою жену. Ложись в хозяйскую постель с
   Ингунн и объяви, что ныне ты, ближайший родич Халварда и Йона, почитаешь
   себя вправе управлять их имуществом, покуда вы с Ингунн остаетесь здесь,
   на севере.
   Улав стоял, кусая губы; щеки его горели. Поначалу совет Арнвида
   несказанно прельстил его. То был прямой путь избавиться от тайных ночных
   свиданий, унижавших его достоинство и изнурявших его плоть. Взять Ингунн
   за руку и дерзко отвести ее в кровать, где спали Стейнфинн с Ингебьерг, и
   на почетное место, где они сидели! То-то поднялся бы шум да толки среди
   всех этих людишек в усадьбе, которые ухмылялись за его спиной и судили его
   втихомолку, хотя ни разу не осмелились сказать ему хоть словечко в глаза.
   Но, вдумавшись в то, что ему предстоит, он утратил мужество. А всему виной
   их ухмылки, их мерзкие словечки. Люди в здешней округе были мастаки на
   это, они расхаживали с невинными рожами - не придерешься и не знаешь, как
   дать им сдачи, когда они обронят, словно невзначай, какое-нибудь тихое, но
   такое едкое словцо, которое жалит всего больнее. Сколько раз они искусно
   прятали в своих речах злобу, и до него не сразу доходило, над чем они
   смеются, когда вдруг один из них внезапно замолкал, прикидываясь
   равнодушным, или горячился... Чем бы Улав ни занимался здесь, в горах, он,
   сам того не ведая, стремился вести себя так, чтобы не было повода для
   смеха. И до сих пор это ему кое-как удавалось, - он и сам знал, что слуги
   в усадьбе все же любили и по-своему почитали его, как бывает, когда
   человек немногословен, но знают - он не дурак. И вскоре обычно такой уже
   слывет более разумным, чем кажется на первый взгляд. Пока еще ни один не
   осмелился сказать то, что все знали про них с Ингунн, - может, только за
   его спиной.
   И сердце его сжалось при мысли о том, какие пойдут шутки, насмешки,
   когда он сам раскроет свою тайну, да еще захочет хозяйничать в здешней
   усадьбе, где до самого нынешнего года ходил в латниках. Ведь Улав стал
   постепенно по-иному смотреть на себя самого и на свое место в усадьбе
   Стейнфинна - он не почитал больше Фреттастейн домом, где рос, как родное
   дитя. Язвительные словечки запали в его душу; да и родичи Ингунн, как он
   заметил, его вовсе ни во что не ставили. Укоры совести и чувство стыда за
   все сделанное тайком заставили его ныне думать о себе как о человеке,
   занимающем значительно более низкое положение, чем прежде.
   К тому же он так молод - все другие мужчины в усадьбе намного старше
   его. Он все еще не привык к тому, чтобы их с Ингунн считали
   совершеннолетними. И робел, думая, как ему придется признаться в
   сожительстве с ней - в то время как ни один взрослый мужчина не
   благословил его на это и не предложил ему чести быть мужем и хозяином. А
   без подобного обряда, казалось ему, он не может почувствовать, что по
   праву занимает место Стейнфинна.
   - Не дело это, Арнвид. Неужто, по-твоему: хоть один челядинец или
   служанка в усадьбе станут меня слушаться, если я начну распоряжаться? Ну,
   хотя бы Грим, или же Юзеп, или Гудмунн? И неужто Далла по своей воле
   отдаст Ингунн ключи?
   - Ингунн, пожалуй, придется довольствоваться тем, что она наденет бабью
   головную повязку. - Арнвид коротко хохотнул. - До тех пор, пока ты не
   вручишь ей ключи от Хествикена.
   - Нет, Арнвид. Они боятся Колбейна, все до одного. Не дело ты мне
   советуешь.
   - Тогда есть лишь одно средство - и, да простит меня господь, его мне
   следовало бы присоветовать тебе давным-давно. Езжай в Хамар и предайся в
   руки епископа.
   - В руки Турфинна? Не думаю, что мне можно ждать от него великих
   милостей, - медленно сказал Улав.
   - Ты можешь ждать признания своих прав, - отвечал Арнвид. - В этой
   тяжбе рассудить вас может только святая церковь. Вы с Ингунн вправе
   сочетаться брачными узами лишь друг с другом...
   - А не надумает ли святой отец потребовать, чтобы мы с Ингунн стали
   монахом и монахиней и ушли в монастырь во искупление наших грехов?..
   - Он, верно, потребует от тебя церковную пеню, раз ты взял ее в жены
   без оглашения с амвона и без свадебного пиршества. Но коли ты выставишь
   свидетелей тому, что ваша помолвка имеет законную силу - а это, надеюсь,
   мы сделаем, - епископ потребует, чтобы сыны Туре приняли твои предложения
   о почетном замирении...
   - А велика ли будет польза, ежели владыка Турфинн потребует этого? -
   перебил его Улав. - В прежние времена Хамарскому епископу приходилось
   покоряться сынам Стейнфинна...
   - Да, в имущественных тяжбах и тому подобном. Но, сколь ни безбожны
   Ивар и Колбейн, верно, уж и они не осмелятся отрицать, что, опричь ученых
   отцов церкви, никто не имеет права судить - является ли супружество
   законным или нет.
   - Разве? Ну уж нет, лучше я заберу Ингунн и поеду на юг, в мою
   отчину...
   - Не бывать этому, пока руки мои в силах держать оружие! Черт побери,
   Улав! Хоть я и пребывал в замешательстве столь долгое время, неужто ты
   думаешь, я стану сидеть сложа руки и мирно спать, покуда ты умыкаешь
   Ингунн из-под моей опеки... - Увидев, что Улав готов вскипеть, он сказал,
   словно отрезал: - Утихомирься! Я знаю, ты меня не боишься. Да и я тебя не
   боюсь. Но я полагал - мы с тобою друзья. Уж если тебе самому кажется, что
   ты не был до конца справедлив ко мне, как истинный друг, послушайся ныне
   моего совета - выйди с честью из этого дела... Я сам поеду с тобой к
   епископу, - промолвил Арнвид, заметив, что друг еще колеблется.
   - Будь по-твоему. Хоть и нет у меня на то охоты, - вздохнув, сказал
   Улав.
   - Неужто тебе больше по душе, - продолжал горячиться Арнвид, - что
   молва, как ныне, идет уже по усадьбе, да и по всей округе - о тебе, обо
   мне и об Ингунн? Разве ты не видишь, как женщины судачат и шушукаются за
   ее спиной; куда бы она ни пошла, они украдкой глазеют ей вслед; верно,
   хотят посмотреть, легка ли она еще на ногу...
   - Она говорит, тут бояться нечего, - сердито пробормотал Улав. Лицо его
   снова залил густой румянец. - Пожалуй, Ингунн лучше отправиться с нами, -
   подумав, сказал он. - А не то самому епископу Турфинну будет нелегко
   вырвать ее из лап Колбейна.
   - Да, я возьму с собой Ингунн и Туру. Неужто ты думаешь, что после
   всего этого я позволю Ингунн попасть в лапы Колбейну...
   - Будь по-твоему, - ответил Улав, мрачно глядя перед собой.
   Они покинули горы через два дня и поздно вечером прибыли в город. На
   другое утро девушки долго спали, а Улав сказал, что, до того как все
   соберутся к поздней обедне в церкви Христа Спасителя, он хочет сходить к
   оружейнику, забрать секиру.
   Когда он вернулся на постоялый двор, все уже ушли. Улав поспешил за
   ними вдогонку по улице; стоял холодный погожий день, снег скрипел у него
   под ногами. В ясном морозном воздухе так красиво благовестили колокола, а
   небо нежно золотилось на юге над белоснежными цепями гор и темно-синею
   водой. Улав увидел своих спутников у ворот кладбища и взбежал вверх по
   склону за ними.
   Ингунн повернулась к нему и зарделась как маков цвет. Улав заметил, что
   под капюшоном лицо ее, точно у молодой супруги, обрамлено белой полотняной
   повязкой. Он тоже покраснел, а сердце его заколотилось - дело стало теперь
   нешуточное; казалось, раньше он этого не разумел. Столь молод летами и
   беден друзьями и родичами, он все же дерзнул упорно стоять на том, что она
   жена его. Ему вдруг стало ужасно стыдно идти рядом с нею, надевшей женскую
   головную повязку. Стройные как свечи, ни на кого не глядя, шествовали они
   рука об руку в гору по кладбищу.
   После обеда Улав с Арнвидом отправились в епископскую усадьбу. В дороге
   у Улава было нехорошо на душе, не стало ему лучше и когда пришлось сидеть
   одному в каменной приемной палате епископа, меж тем как причетник повел
   Арнвида наверх, в епископскую опочивальню, к преосвященному Турфинну.
   Время тянулось медленно. Улав никогда прежде не бывал в каменных
   хоромах, а тут было чему подивиться. Потолок был тоже каменный, сводчатый,
   свет проникал лишь из небольшого застекленного оконца в щипцовой стене. Но
   все же было не бог весть как темно, покой побелен, а высоко-высоко, там,
   где обычно вешают ковры, стены расписаны яркими цветами и птицами. Очага
   не было, но лишь только Улав вошел в палату, следом за ним явились двое
   мужчин. Они внесли большую жаровню с пылающими угольями и поставили ее
   посреди покоя. Когда Улаву стало невмоготу мерзнуть на скамье, он подошел
   к жаровне и стал греть руки. Ему почти все время пришлось сидеть одному, и
   потому, верно, эта каменная палата ему не приглянулась; она чем-то
   походила на церковь и внушала робость.
   Один раз в приемную палату вошли трое мужчин в дорожном платье; встав
   вокруг треногой жаровни, они принялись болтать, делая вид, будто не
   замечают юношу, сидящего на скамье. Речь шла о деле, по которому они
   пришли, - о праве на ловлю рыбы. Двое стариков были крестьяне откуда-то из
   горной округи Фагаберг, а молодой - священник, пасынок одного из крестьян.
   Они заставили Улава почувствовать себя вовсе юным и неискушенным - да,
   нелегко ему будет вынудить здесь кого-либо считаться с собой. Немного
   погодя пришел служка епископа и увел их с собой. Улаву хотелось бы выйти
   во внутренний двор епископской усадьбы, - а там было что посмотреть. Но он
   рассудил: пожалуй, этого делать не подобает, он должен сидеть там, где ему
   велели.
   Наконец в приемную палату быстрыми шагами вошел Арнвид, схватил свой
   меч, опоясался им и сказал, что епископу надобно выехать верхом в одну
   усадьбу в Ванге, и он пригласил Арнвида его сопровождать. Нет,
   побеседовать толком о деле Улава ему еще не пришлось - все утро у епископа
   толпились люди. Нет, епископ почти ничего не сказал, но пригласил их обоих
   - и Арнвида, и Улава - погостить у него в усадьбе, и сейчас Улаву придется
   пойти на постоялый двор и привести сюда своего коня с их пожитками.
   - Ну, а девушки? Не могут же они оставаться одни на постоялом дворе.
   - Нет, - ответил Арнвид. - Они будут жить в усадьбе, внизу в городе, у
   двух набожных старых женщин-мирянок, передавших свое имущество монастырю,
   где они ныне на пожизненном содержании. И туда, верно прибудет на днях фру
   Магнхильд из Берга, сестра Стейнфинна; епископ пожелал послать ей завтра
   поутру грамоту с гонцом - он говорит, тебе не должно встречаться с Ингунн
   до тех пор, покуда эта распря не кончится примирением. Но ведь вы можете
   видеться в церкви и беседовать там. - И Арнвид поспешно удалился.
   Улав ринулся на постоялый двор, но туда уже пришла одна из этих
   мирянок, и Ингунн с Турой собрались идти с нею. Ему не удалось поговорить
   с Ингунн, и когда она протянула ему на прощание руку, вид у нее был
   печальный. Но Улав успел сказать Туре, так что и сестра ее слышала:
   епископ, мол, принял их хорошо и выказал большую благожелательность,
   пригласив всех четверых быть его гостями.
   Когда же Улав вернулся в епископскую усадьбу, его встретил молодой
   священник, который сказал: они будут contubernales [соседями по
   опочивальне (лат.)]. Улав понял, что это означало: ему придется спать в
   горнице священника. А священник был длинный, тощий, с большой костлявой
   лошадиной головой, и звали его Асбьерн Толстомясый. Он позвал служку, дабы
   тот позаботился о коне Улава, и сам показал юноше горницу на чердаке, где
   тот должен был спать. Потом он сказал, что ему надобно спуститься вниз к
   мосткам; туда нынче утром пристал корабль с товарами из Гудбрандсдалена.
   Может статься, Улав желает поразвлечься - пойти с ним и взглянуть на
   корабль. Улав охотно согласился.
   Он знал: в Хествикене был богатый рыбный промысел и множество ботов - и
   вместе с тем уж так чудно сложилась его судьба, что ни один человек на
   свете не знал меньше толку в кораблях и ладьях, нежели он. Он глядел во
   все глаза и слушал во все уши, когда поднялся на борт грузовой шхуны; а
   потом, набравшись храбрости, стал расспрашивать о том да о сем. Взявшись
   за дело вместе со всеми, он помог разгрузить шхуну - это было куда
   веселей, чем слоняться без дела. Большая часть груза состояла из бочек с
   соленой сельдью и форелью, но были там также и бочки с дубленой кожей,
   уйма звериных шкур, масло и сало. Когда священник пересчитывал товары,
   Улав помогал ему, делая зарубки на бревне; этому он обучился еще во
   Фреттастейне, потому как часто помогал Гриму, который по старости считал
   худо.
   Целый день Улав ни на шаг не отставал от Асбьерна - священника, -
   сопровождал его на молитву со всем церковным хором в урочное время и на
   вечернюю трапезу, которую Улаву велено было вкушать вместе с домочадцами
   епископа. А когда вечером юноша поднялся на чердак с Асбьерном и другим
   молодым священником, на душе у него стало много легче. Он не чувствовал
   себя больше чужаком в усадьбе, да здесь можно было увидеть и немало
   нового. Арнвид же еще не вернулся.
   Но среди ночи Улав проснулся и стал вспоминать, что ему доводилось
   слышать об епископе Турфинне. Все же он боялся этого человека.
   "Лучше погибнуть десяти мужчинам, нежели хоть одной юной девице стать
   жертвой насилия", - говаривал тот. А год назад в здешних селениях немало
   судачили об одном деле. Сыну богача приглянулась в Алвхейме дочь бедного
   крестьянина, но ему не удавалось соблазнить ее ни посулами, ни богатыми
   подарками; вот он и пришел однажды вечером по весне в поле, где девушка
   пахала, и хотел было взять ее силой. Отец ее меж тем чинил изгородь в
   лесу, на склоне холма. Он был стар и немощен, но, услыхав крики дочери,
   схватил колун и взбежал вверх по склону и ничтоже сумняшеся раскроил череп
   насильнику. Тот так и остался лежать в могиле неотомщенным: пеню за его
   убийство не выплатили, и родичам пришлось с этим примириться. Но как того
   требовал обычай, они пожелали, чтобы убийца покинул приход. Поначалу они
   искушали его, подкупом заставляя переселиться в другое место; когда же он
   отказался это сделать, родичи убитого стали стращать его и грозили сжить
   со свету. Тогда епископ Турфинн взял бедного крестьянина и его детей под
   свою защиту.
   А еще было одно дело с человеком из Тунстада, которого нашли убитым на
   его вырубке в лесу. Вдова его и дети затеяли судебную тяжбу против другого
   издольщика, обвиняя его в убийстве; человек этот должен был бежать, чтобы
   спасти свою жизнь. А его жене и несовершеннолетним детям пришлось без
   конца терпеть нужду и притеснения со стороны родичей убитого. Но тут
   двоюродный брат убитого повинился: он-де убил своего родича - у них была
   распря из-за наследства. Сказывали, будто епископ Турфинн вынудил убийцу
   покаяться пред народом в том, что он сказал епископу на исповеди. А
   вынудил он его словами: мол, ни один священнослужитель не вправе отпустить
   ему грех, пока тот не выкажет чистосердечное раскаяние и не спасет
   невинных, которые ныне должны страдать за его подлое злодеяние.
   Арнвид говорил, будто к бедным и обездоленным епископ был особливо
   ласков и добросердечен, призывая их обратиться к нему душой, как к
   любящему отцу. Но никогда не склонял он головы, когда ему приходилось
   иметь дело со своенравными и жестокосердыми людьми, будь то знать или
   простой люд, священнослужители или миряне. Никогда не желал он простить
   грех кому бы то ни было, но всякого грешника, выказавшего раскаяние и
   желание исправиться, принимал с распростертыми объятиями, направлял на
   путь истинный, утешал и брал под защиту.
   Улав полагал это прекрасным, как и многое из того, что ему доводилось
   слышать о преосвященном Турфинне. Видно, бесстрашный был этот монах из
   Треннелага и знал, чего хочет. Но тогда Улаву и в голову не приходило, что
   настанет час, когда и ему придется отдать себя на суд епископа. Ну, а то,
   что Арнвид сказывал, будто для епископа все люди равны... видать, тут он
   хватил через край. Улав-то привык считать: человек человеку рознь; одно
   дело бедняк крестьянин, ни за что сгубивший соседа, а другое - Стейнфинн,
   отомстивший Маттиасу. Однако же ныне Улаву вряд ли пришлось бы по вкусу,
   ежели бы кто-либо счел, будто он просит у епископа защиты своих прав от
   посягательств на них рода Стейнфинна, потому как... потому как он словно
   бы худородный рядом с ними. К тому ж еще епископ Турфинн слыл человеком
   столь строгой, непорочной жизни... Всем другим Улав мог сколь угодно
   твердить: то, что было между ним и Ингунн летом, - в какой-то мере
   супружество. Но сам-то он так не думал...
   На другое утро он снова сидел в малой приемной палате и ждал. Палату
   называли малой, потому что рядом находилась большая палата, или трапезная.
   Двери между ними не было; на все покои в каменном доме имелась лишь одна
   дверь, да и та вела во внутренний двор.
   Улав сидел уже довольно долго, как вдруг вошел моложавый человек
   невысокого роста в серовато-белой монашеской рясе, чуть иной, нежели
   одеяние братьев-проповедников. Монах закрыл за собой дверь во двор и
   быстро подошел к Улаву - юноша тут же поспешно вскочил и преклонил колено;
   он вдруг понял, что это, должно быть, и есть Турфинн. Когда епископ
   протянул ему руку, Улав смиренно поцеловал большой камень его перстня.
   - Добро пожаловать к нам, Улав, сын Аудуна! Жаль, мне пришлось
   отлучиться из дому вчера, когда ты приехал, но я надеюсь, домочадцы мои
   радушно приняли наших гостей?
   Улав разглядел: епископ был уже не молод - венчик его редких волос
   отливал серебром; лицо было узкое, морщинистое, а кожа почти такая же
   серовато-белая, как и ряса. Однако же он был строен, и все движения его на
   редкость легки - ростом он едва сравнялся с Улавом. Невозможно было
   отгадать, сколько ему лет: когда епископ улыбался, он выглядел вовсе не
   старым; его большие желтовато-серые глаза светились, но на бледных узких
   губах лежал лишь слабый отблеск улыбки.
   Улав пробормотал слова благодарности и стоял, смущенно потупившись.
   Ревностный служитель церкви, епископ оказался совсем иным, нежели он
   ожидал. Улав смутно припомнил, как ему довелось видеть прежнего епископа -
   человека, который заполнял всю горницу своим громким голосом и дородным
   телом. Но он полагал, что и этот епископ - тщедушный, с серебристыми
   седыми волосами - также заполнял всю каменную палату, но только по-иному.
   Когда преосвященный Турфинн сел и пригласил Улава сесть рядом, тот робко
   опустился на скамью на почтительном расстоянии от епископа.
   - Было бы не худо, когда бы ты просидел здесь спокойно часть зимы, -
   сказал епископ Турфинн. - Ты, как я слышал, из Викена, и все твои сородичи
   живут далеко, кроме семейства из Твейта, что в Сулейаре. Потребуется
   время, дабы получить от них ответ, какое свидетельство дадут они в этом
   деле. Не знаешь ли ты, они отказались опекунствовать над тобой по праву?
   - Отец мой желал этого, владыко... Видимо, он так распорядился.
   - Да, да! Но он, верно, говорил об этом со своими родичами? Не знаешь,
   получал ли Стейнфинн что-нибудь на твое содержание вместо них?
   Улав молчал. Его дело оказалось не столь простым - с недавних пор он
   это понял. Никаких денег на его содержание Стейнфинн, сколь Улаву
   известно, не получал.
   - Я ничего об этом не знаю - я не сведущ в законах; никто меня ничему
   подобному не обучал, - упавшим голосом сказал Улав.
   - Да и немудрено! Но мы должны разузнать об опекунстве, Улав, и прежде
   всего - приложил ли ты руку к этому походу с убийством и поджогом, а также
   сопровождал ли ты Стейнфинна как будущий зять или же как человек, живущий
   у него на хлебах. Колбейн и его родичи раздобыли себе ныне охранную
   грамоту, однако же ты в ней не поименован. Об этом деле я переговорю с
   окружным наместником, дабы обезопасить тебя здесь, в городе. Но надо еще
   разобраться: что означают слова Стейнфинна, сказанные им перед смертью.
   Желал ли он, как свидетельствует Арнвид, выдать за тебя свою дочь? Был ли
   Стейнфинн в то время опекуном твоим или же над тобой, как и ныне,
   опекунствовали твои родичи?
   - Думаю, - покраснев, сказал Улав, - что я и сам стал уже
   совершеннолетним. И раз Ингунн была обручена со мной по закону, я и взял
   ее к себе как жену.
   Епископ покачал головой.
   - Неужто ты думаешь, что вы, двое малых детей, обрели какие-либо
   законные права оттого, что легли в брачную постель самовольно, без
   благословения родичей и без оглашения с амвона? Вы сами взяли на себя
   обязательство, поскольку полагали: вы связали себя законными узами, - и
   теперь приговорены, когда не желаете приять на себя смертный грех, жить
   вместе, покуда смерть вас не разлучит, либо жить врозь, ежели нам не
   удастся примирить опекунов Ингунн с твоими. Но, женясь самочинно, ты не
   стал совершеннолетним, и опекуны твои не вправе требовать тебе какого-либо
   приданого, прежде чем ты не упадешь в ноги сынам Туре и не уплатишь им
   пеню. И вряд ли они пожелают дать тебе за Ингунн, дочерью Стейнфинна,
   весьма богатое приданое, какое мог бы потребовать человек твоего положения
   за женой в иных обстоятельствах. Подобная забава может тебе дорого
   обойтись, Улав: придется заплатить пеню церкви за то, что ты сыграл
   свадьбу втайне, ибо церковь запрещает поступать так всем своим детям; ведь
   брачные сделки должны заключаться явно, благопристойно и разумно. Иначе
   слишком много молодых людей свершали бы то, что свершил ты; ныне ты и эта
   женщина связаны друг с другом вашей клятвой пред богом, но ни один человек
   не связан клятвой предоставить тебе какие-либо льготы или же оказать
   поддержку. Ибо ни один человек не был свидетелем того, как ты связал себя
   с Ингунн, и не давал клятву ни тебе, ни за тебя.
   - Владыко! - сказал Улав. - Я думал, вы защитите наши права - коли сами
   рассудили, что мы связаны клятвой верности, которую дали друг другу...
   - Кабы ты обратился к суду церкви, чтобы решить, законна ли ваша
   помолвка, как только понял, что дядья девицы желают затеять распрю, - ты
   бы избрал верный путь. Ты бы мог потребовать от моего официала, господина
   Аринбьерна Сколпа, запретить Колбейну под угрозой отлучения от церкви
   обручать Ингунн с другим человеком до тех пор, пока не выяснится, имеешь
   ли ты право на эту женщину.
   - А стал ли бы Колбейн считаться с этим?..
   - Гм! Это-то ты, стало быть, все же знаешь. Законам ты не обучался, но
   беззакония видел... - Епископ положил руки на колени под епитрахиль. - Не
   забывай, у Колбейна с Иваром теперь такое на совести с этим старым делом,
   что, может статься, они поостерегутся бросаться вперед очертя голову, дабы
   навлечь на себя еще и изгнание...
   - Я думаю, сговор этот законный, - снова взялся за свое Улав, - раз ее
   отец и мой ударили по рукам, пообещав девушку мне в жены.
   - Нет, - епископ покачал головой. - Как я тебе уже сказал, ты принял
   ныне грехи и обязанности, но не обрел никаких прав. Обратись ты к
   господину Аринбьерну с этой судебной тяжбой, пока девушка была еще
   невинна, ты бы выиграл куда больше, нежели ныне. Тут одно из двух: либо
   сынам Туре пришлось бы отдать тебе и жену, и все ее имущество, либо вы с
   ней расстались бы и были вольны заключить каждый новую брачную сделку. Ну,
   а ныне дела таковы, сын мой: мы должны молить бога помочь тебе, дабы ты,
   когда войдешь в зрелый возраст, не раскаялся в один прекрасный день, что
   по слепоте своей и во тьме кромешной связал себя по рукам и ногам еще
   прежде, чем вышел из младенчества.
   - Вовек не настанет такого дня, - горячо сказал Улав, - когда бы я
   раскаялся в том, что не дозволил Колбейну, сыну Боргхильд, обманом отнять
   у меня принадлежащее мне по праву!..
   Епископ испытующе поглядел на него, а Улав продолжал:
   - О владыко!.. Да Колбейн все равно захотел бы порушить эту сделку, не
   мытьем, так катаньем! Это я точно знаю! - И он рассказал про перстень,
   которым их обручили.
   - А уверен ты, - спросил господин Турфинн, - что не сам Стейнфинн
   положил перстень обратно в твой ларец перед смертью? Он мог подумать: так
   будет надежнее, так ты вернее получишь назад свое добро, которое он держал
   для тебя на сохранении.
   - Нет, перстень положил туда не Стейнфинн, я видел перстень в день его
   смерти; тогда он лежал в ларце, где Стейнфинн прятал самые драгоценные
   украшения - свои и детей.
   - А что, сам Стейнфинн достал этот ларец, он показывал его тебе?
   - Нет, это сделал Арнвид.
   - Гм! Тогда похоже на то, будто Колбейн... - Помолчав немного, епископ
   повернулся к Улаву. - При том, как ныне обстоят дела меж вами - юношей и
   девушкой, лучший выход был бы... я не говорю, что это выход безупречный,
   но все же лучший... пусть бы твои и ее родичи дали согласие на заключение
   этого брака по законам страны - и вы бы получили право владеть друг другом
   и всем тем имуществом, которое принесете один другому. А коли вы
   разлучитесь, жизнь станет для вас весьма тяжкой, и, поддавшись соблазну,
   вы навлечете на себя грех куда более страшный, нежели ваше первое
   грехопадение. Но ты, верно, и сам понимаешь: ежели нам даже удастся
   привести свидетелей законности твоей помолвки, сыны Туре смогут выставить
   тебе такие условия примирения, что после этой женитьбы ты станешь много
   беднее, чем до нее.
   - Мне все едино, - строптиво сказал Улав. - Слово, которое дали моему
   отцу, не должно быть нарушено из-за того, что он умер. Ингунн я увезу
   домой, даже если придется взять ее в одной рубахе...
   - Ну, а эта юная Ингунн, - тихо спросил епископ, - ты уверен, что у нее
   те же помыслы, как и у тебя, и она охотнее желает держаться старого
   брачного уговора, нежели быть отданной другому мужу?
   - Ингунн думает как и я: мы не должны противиться воле наших отцов
   из-за того, что их нет в живых, а чужие люди желают умалить их право самим
   распоряжаться судьбою своих детей.
   Епископ Турфинн еле удерживался от улыбки.
   - Стало быть, вы, двое малых детей, тайком забрались в брачную постель
   из послушания отцам?
   - Владыко! - снова залившись краской, негромко молвил Улав. - Ингунн и
   я - сверстники и с малых лет воспитаны как брат и сестра. С тех пор, как
   мне пошел седьмой год, я живу вдали от всех моих родичей. А когда и она
   потеряла мать с отцом, то прилепилась ко мне. Тут-то мы и уговорились не
   дозволить ее родичам разлучить нас.
   Епископ медленно кивнул; Улав горячо продолжал:
   - Владыко... мне казалось, будет величайшим оскорблением памяти моего
   отца и глумлением надо мной, ежели я уеду без невесты из Фреттастейна, где
   нас добрый десяток лет почитали обрученными. К тому же я думал и о том,
   что в родные края, где у меня нет знакомцев, лучше приехать с женой, с
   которой я в дружбе сызмальства.
   - Сколько тебе было годов, когда ты потерял родителей, Улав? - спросил
   епископ.
   - Семь лет было мне, когда умер отец. Матушки я, наверное, лишился в
   час своего рождения.
   - Да, моя-то матушка еще жива. - Господин Турфинн немного помолчал. -
   Ты благоразумен, не желая терять подругу детства.
   Он поднялся, и Улав тотчас вскочил на ноги. Епископ сказал:
   - Ведомо ли тебе, Улав, что ты, как и всякий христианин, не лишен ни
   матери, ни друзей. У тебя, подобно всем нам, есть могущественнейший брат,
   Христос, а царица небесная, его матерь, тебе матушка; и жена, породившая
   тебя на свет, сейчас, верно, у божьей матери, в ее чертогах... Я всегда
   полагал, что владычица наша Пресвятая Мария более всего молит сына своего
   за детей, которые вырастают без матери здесь, в юдоли земной, нежели за
   всех нас грешных. И ни один человек не должен забывать, кто суть наши
   самые близкие и самые могущественные родичи. И тебе было бы легче, ежели
   бы ты помнил об этом. Ты бы не впадал столь легко в соблазн и не забывал,
   сколь великой родственной силой ты владеешь в лице бога-миротворца, раз у
   тебя нет кровных братьев и родичей, кои могут толкнуть тебя к лихим делам
   и научить спесивости либо подстрекать к мести и раздорам. Ты еще молод
   годами, Улав, а люди уже втянули тебя в убийство, да и сам ты запутался в
   сетях распрей и тяжб. Да пребудет с тобою господь, дабы ты жил в мире,
   когда станешь сам себе господин.
   Преклонив колено, Улав поцеловал на прощание руку епископа. Тот,
   взглянув на его склоненное лицо, слегка улыбнулся:
   - А ты с норовом, как погляжу! Да охранит тебя господь и милосердная
   матерь божья от жестокосердия!
   Подняв руку, он благословил Улава. Уже подойдя к двери, преосвященный
   Турфинн, обернувшись, снова улыбнулся:
   - Да, забыл поблагодарить тебя за помощь. Мой Асбьерн, по прозванию
   Толстомясый, сказывал, что ты изо всех сил старался принести пользу в
   усадьбе. Спасибо тебе за это!
   Лишь вечером, уже засыпая Улав вдруг почувствовал, как в его душе
   словно пронеслась буря: ведь про себя и Ингунн он сказал епископу неполную
   правду. Но он тотчас отогнал эту мысль - теперь у него не было охоты
   думать о нынешнем лете и об осени, о вечерах в ее светелке и обо всем
   прочем.
   Улав прижился в епископской усадьбе, и с каждым днем ему все больше
   нравилось пребывать здесь среди одних мужчин; все они были старше его, и у
   всех была своя урочная работа; они справляли ее всяк в свое время. Куда бы
   ни пошел Асбьерн Толстомясый, Улав следовал за ним по пятам. В чердачной
   горнице, где ночевали Улав с Арнвидом, они жили вчетвером; кроме Асбьерна,
   который был значительно старше, там обитал еще один молодой священник -
   лет около тридцати, он учился вместе с Арнвидом в церковной школе. Арнвид
   ходил в церковь и пел в хоре с церковным причтом; он раздобыл книгу, по
   которой учился еще школяром, и, отдыхая после дневной трапезы, с
   удовольствием углублялся в нее. Сидя на краю кровати, он читал первые
   главы "De arte grammatica" ["О грамматическом искусстве" (лат.)]. Улав
   лежал и слушал: чудно, сколь много всяких названий было у этих старых
   римлян для обозначения только одного понятия - взять хотя бы море! В конце
   книжки было несколько страниц, предназначенных для упражнения в навыках
   письма. Арнвид забавлялся, списывая с книги старинные буквы и изречения.
   Но работать на чердаке было холодно, к тому же он уже был не столь искусен
   в письме, как в детстве. И однажды он написал под конец: "Est mala
   scriptura quia penna non fuit dura" [сочинение плоховато - перо виновато
   (лат.)]. Но когда Арнвид, отложив книгу, вышел, Асбьерн-священник взял ее
   и вывел на полях: "Penna non valet dixit ille qui scribere nescit" [перо
   негоже, - говорит тот, кто писать не может (лат.)]. Улав улыбнулся, узнав,
   что означают эти слова.
   Асбьерн Толстомясый отправлял богослужение рано утром, и Улав чаще
   всего ходил с ним во храм, но в будни священник появлялся там нечасто.
   Асбьерна, по большей части, освобождали от пения в хоре, и он читал
   молитвы по книге там, где ему приходилось бывать по должности. У него было
   немало дел с доходами и расходами епархии; он принимал товары в счет
   десятины и кортомные деньги, беседовал с прихожанами. Он научил Улава
   разбираться в товарах и знать им цену, а также как их лучше складывать и
   хранить; он разъяснял Улаву правила купли и продажи, закон десятины и
   наставлял его в пользовании аспидной доской для счета. Мьесен еще не
   сковался льдом в здешних краях, так что люди плыли на веслах и на парусах
   в торговый город. Асбьерн-священник много раз брал с собой Улава в ближние
   поездки. Он откупил у юноши две пряжки, и теперь у Улава впервые в жизни
   завелись в кошеле деньги.
   Из-за множества дел ему не часто доводилось видеть Ингунн. Он держал
   слово, данное епископу, и не искал с нею встреч, кроме как в церкви; но
   туда она приходила редко, да и то на одну из самых поздних служб, а Улав
   охотнее ходил на ранние. Арнвид частенько наведывался в усадьбу, где жили
   дочери Стейнфинна. От него-то Улав и услышал, будто фру Магнхильд не очень
   жаловала племянницу; она говорила, что Ингунн дозволила себя обольстить, а
   Ингунн, распалившись, якобы отвечала тетке гневливо. Преосвященный же
   Турфинн весьма ласково беседовал с Ингунн и Турой - он послал за ними
   однажды. Но в тот день, когда девицы гостили в епископской усадьбе, Улава
   не было дома - они с Асбьерном ездили по делам на остров Хельгеей.
   Улаву и Ингунн не удавалось даже поговорить как следует в те разы,
   когда они встречались в церкви, а потом он провожал ее чуть-чуть по склону
   к усадьбе, стоявшей у самой церкви Воздвиженья. Но он и сам рассудил:
   так-то оно лучше. Порой случалось ему вспоминать о том, каково это -
   держать ее в объятиях, какая она нежная и мягкая, теплая да ласковая. Но
   он отгонял от себя подобные мысли - теперь не время для них. Впереди их
   ожидали долгие годы, когда они станут жить вместе как добрые, любящие
   супруги. Он был уверен, что епископ Турфинн поможет ему отстоять свои
   права.
   К тому же Улав вовсе не желал думать о жизни, которую вел последние
   месяцы. Теперь, когда он оглядывался назад, жизнь эта представлялась ему
   на редкость диковинной и даже неправдоподобной. Ночи в светелке с Ингунн в
   кромешной тьме. Все его чувства тогда, кроме зрения, были обострены до
   крайности, да и было так темно, что он вполне мог быть слепым. Весь день
   он потом ходил сонный и вялый, чувствуя лишь напряженный страх перед
   смутной угрозой, нависшей над ним; и в голове у него была какая-то
   пустота, шум да круженье. Где-то в самой глубине души он ощущал вечное
   беспокойство - даже не отдавая себе отчета, отчего как раз сейчас мучает
   его совесть, он знал: что-то неладно, и это что-то вскорости напомнит о
   себе. Даже наедине с Ингунн он не мог до конца забыться. И тогда он
   становился несколько нетерпим к ней - ведь ее, казалось, никогда не
   терзали ни страх, ни сомнения; и он уставал от Ингунн; она вечно
   требовала, чтоб он был весел, игрив и без конца ласкал ее.
   И теперь он ничуть не печалился из-за того, что вынужден некоторое
   время вести жизнь, в которой нет места женщинам и тайной любви.
   Самого епископа Улав видел не часто. Насколько дозволял ему служебный
   долг, преосвященный Турфинн жил согласно уставу монашеского ордена, в
   который вступил в дни юности. Его опочивальня находилась над трапезной,
   там он работал, читал в урочный час свои молитвы и чаще всего трапезничал.
   Из этого покоя вела лестница вниз, в часовню, где епископ отправлял службы
   по утрам, а с крытой галерейки перед горницами верхнего жилья в каменном
   доме крытый же переход вел в один из приделов церкви Христа Спасителя.
   Однако же в епископской усадьбе было немало людей, которым не очень-то
   нравилось, что над ними владычит тощий монах. Прежний епископ Гильберт жил
   точно вельможа, но это не мешало ему быть праведным священнослужителем и
   ревностным духовным пастырем. Асбьерн говаривал, что хотя новый епископ
   ему по душе, прежний был несравненно лучше: епископ Гильберт был человек
   веселый, великий знаток саг, смелый наездник и доблестный охотник.
   Улав же думал, что ему не доводилось видеть человека, который бы
   красивее и свободнее сидел на коне, нежели преосвященный Турфинн. И дом
   его велся по всем статьям, как у богатых вельмож, хотя сам епископ жил
   по-монашески; всякого гостя привечали и потчевали в усадьбе сверх меры
   радушно и богато, каждый служитель получал доброе пиво по будням и
   хмельную брагу по святым праздникам. На трапезу же в епископской приемной
   палате подавали вино, и когда преосвященный Турфинн изволил откушивать с
   гостями, коих он особо желал почтить, он приказывал ставить к своему
   прибору большую серебряную чару. И пока шла трапеза, монах-виночерпий
   должен был стоять подле его почетного места и наполнять чару, лишь только
   епископ подавал ему знак. Сколь вежественным казался Улаву епископ, когда
   тот брал в руки чару, пригублял ее, кланяясь с чарующей учтивостью тому,
   за чье здоровье пил, и приказывая всякий раз поднести чару гостю, коего
   желал почтить!
   В тот вечер, когда в усадьбе был Туре Бринг из Вика, Улав удостоился
   чести пить с преосвященным Турфинном: после вечерней трапезы епископ
   приказал позвать Улава с того места, где он сидел, много ниже
   епископского; юноше велено было выйти вперед и встать перед епископским
   креслом. Преосвященный Турфинн поднес чару к губам, а после протянул ее
   Улаву; блестящая серебряная чара показалась юноше ледяной, а вино на дне
   ее - почти изумрудным. Крепкое, кислое, оно обожгло Улаву нутро, но было
   все же вкусное и свежее - напиток истинных мужей. А потом вино разгорячило
   его удивительным праздничным теплом. Он покачал головой, когда епископ
   Турфинн, улыбнувшись, спросил:
   - Может, ты больше любишь мед, Улав?
   Потом он осведомился, какова показалась ему нынче служба в церкви -
   утром было праздничное богослужение и крестный ход, - а после предложил
   Улаву еще выпить.
   - Ты, верно, рад? Думается, мы можем быть довольны свидетельством Туре
   из Вика.
   Епископ не смог ничего толком узнать у фру Магнхильд - она не пожелала
   сказать о том, что все же произошло на тинге в тот раз. Да, она,
   разумеется, знала: брат ее подумывал о женитьбе Улава, сына Аудуна, на
   одной из своих дочерей - по крайней мере некоторое время, - однако же
   никогда не считала дело решенным. Но Туре из Вика сказал, что уверен в
   этом: Стейнфинн и Аудун твердо договорились в тот вечер поженить своих
   детей. Они ударили по рукам, и сам Туре, по обычаю, разнял их руки; он
   назвал также трех или четырех свидетелей этого рукобитья, и, насколько ему
   известно, они еще живы. Каков был уговор о порядке распределения имущества
   в этой брачной сделке, Туре не ведал, но слышал, как отцы детей толковали
   об этом день-другой спустя; он вспомнил еще, что Аудун, сын Инголфа, и
   думать не желал о совместном владении имуществом Улавом и Ингунн - на
   равных началах, - ежели Стейнфинн не приумножит столь же изрядно приданое
   дочери.
   - Сын мой будет много богаче, вот так-то, Стейнфинн, - молвил Аудун.
   Во второй половине адвента Арнвид поехал ненадолго домой, в свою
   усадьбу в Эльфардале, и Улав отправился с ним. Улав не бывал там с
   малолетства. Ныне он расхаживал по усадьбе как друг и ровня хозяина,
   оглядывался окрест понимающим взглядом и судил о тех или иных вещах, будто
   человек, у которого и у самого немало хлопот с собственным имением. В
   усадьбе Арнвида всем заправляла его мать; она приняла Улава с
   распростертыми объятиями, так как он порушил замыслы Колбейна о замужестве
   Ингунн, а хозяйка Эльфардала горячо ненавидела Колбейна и тех детей, что
   шурин ее прижил с полюбовницей, Хиллебьерг, - хозяйка была женщина
   горделивая и красивая, невзирая на свои преклонные годы, но между ней и
   сыном чувствовалась какая-то холодность.
   Трое детей Арнвида были белокурые, пригожие собою мальчуганы.
   - Они похожи на свою матушку, - сказал Арнвид.
   А Улав с радостью думал, что когда приедет домой в Хествикен, он сам
   станет хозяином.
   Перед рождеством друзья уехали в город; Арнвид хотел провести там
   праздник.
  
  
   9
  
  
   Вечером в канун рождества Улава позвали наверх к епископу.
   В опочивальне епископа, на аналое в глубокой оконной нише горела свеча,
   - маленькая, каменной кладки горница-келья казалась при слабом свете
   теплой и уютной. Здесь не было никакой домашней утвари, кроме сундука с
   книгами да скамьи вдоль стены; епископ спал на этой скамье и трапезничал
   там же. Он не признавал ни кровати, ни стола. Но в его покое стоял низкий
   стул, на котором мог сидеть писец, держа на коленях доску, когда епископ
   диктовал ему грамоты. В прошлые разы, когда Улав бывал у епископа, он по
   приглашению святого отца сидел на стуле, и ему нравилось присаживаться у
   колен епископа; тогда разговаривать с ним было так же просто, как с родным
   отцом.
   Но нынче вечером преосвященный Турфинн лишь подошел к нему и
   остановился, спрятав руки под епитрахиль.
   - Сыны Туре приедут сюда на тринадцатый день; я призвал их, и они
   обещали явиться. Ныне мы, бог даст, положим конец этой тяжбе.
   Улав молча поклонился, внимательно глядя на епископа. Сжав губы,
   преосвященный Турфинн несколько раз кивнул головой.
   - По правде говоря, сын мой, они, сдается, не очень-то жаждут
   примирения. Они говорили моим людям, что я, мол, получил с тебя пеню, долю
   за поход с убийством и дозволил посещать богослужения. Они желали бы, чтоб
   я отпустил и им грехи пред рождеством, но и об этом мы также потолкуем при
   встрече. Да, вот так-то! Но ты, верно, понимаешь - они гневаются, ибо я
   принял тебя не как разбойника с большой дороги и совратителя... - Он
   гневно хохотнул.
   Улав ждал, глядя на епископа.
   - Ты порушил закон, от этого не уйти; но ты молод и живешь вдали от
   родичей, кои могли бы тебя защитить, а эти убийцы и разбойники, жаждущие
   урезать права двух сирот... Ты, верно, не утратишь присутствия духа, -
   сказал епископ, легонько ударив Улава по плечу, - ежели будешь вынужден
   склонить голову пред дядьями Ингунн. Ты ведь знаешь, сын мой, что погрешил
   против них. Но несправедливость от них тебе терпеть не придется, ежели я
   смогу помешать им.
   - Как прикажете, владыко, - явно удрученно сказал Улав.
   Епископ взглянул на него и еле заметно улыбнулся.
   - Тебе, видно, это не по нраву - то, что придется согнуть хребет, -
   нет, нет. Коли ты собираешься нынче в церковь, можешь пройти туда через
   верхнюю галерею.
   Кивнув, епископ Турфинн протянул руку для поцелуя - в знак того, что
   беседа на сей раз окончена.
   Братья святого креста как раз отправляли вечернее богослужение.
   Постелив на пол меховой плащ, чтобы было мягче, и закрыв шапкой глаза,
   дабы собраться с мыслями, Улав встал на колени в углу. Весь он был натянут
   как струна, но все-таки хорошо, что дело вот-вот разрешится. Его томило
   желание положить конец неведению об их участи. Это было все равно что
   брести в темноте по дороге, каждую минуту спотыкаться и увязать обеими
   ногами в илистом болоте. Этого он боялся, а не Колбейна и других. Придет
   конец всему двусмысленному и полулживому - всем этим бесчинствам, и тяжба
   с родичами Ингунн будет завершена. Скоро ему минет семнадцать лет. Улаву
   по душе было ощущать себя вожаком в каком-либо деле. И он чувствовал,
   будто все кости его окрепли за недели, проведенные в епископской усадьбе,
   после всех этих праздных лет во Фреттастейне, прожитых в играх с детьми,
   среди ленивых челядинцев и сплетниц служанок. Чувство уважения к себе
   росло в нем с каждым днем, который он проводил здесь - без женщин, без
   пустой болтовни, с одними лишь взрослыми мужчинами. От них он немалому
   научился, и им всецело предался со страстным желанием юности знаться с
   людьми, равными себе, а также с теми, кто тебя выше. Душу Улава согревала
   мысль, что его помощь приносила большую пользу Асбьерну и что епископ
   Турфинн взыскал его своей отеческой милостью.
   Помолившись, Улав сел в углу, дабы прослушать псалом. Он сидел и думал
   о том, что Асбьерн Толстомясый поведал ему намедни об искусстве счета - о
   том, как сущность божья открывается в сущности чисел благодаря заключенным
   в них закону и порядку. Арифметика, думал он, до чего красиво звучит это
   слово... а то, что священник изложил о взаимодействии чисел, - как они
   умножаются и делятся одно на другое по каким-то своим таинственным и
   нерушимым законам! Это все равно что заглянуть в царствие небесное: на
   золотых цепях ряда чисел была подвешена вся вселенная - и ангелы, и духи
   воспаряли ввысь и низвергались ниц, будто на качелях. И сердце Улава
   взмывало и падало в страстной тоске по тому, чтоб и его жизнь покоилась в
   руце божьей подобно золотой цепи - и чтоб ему не обмануться в счетах с
   жизнью. Наверняка так оно и будет, когда бремя, что тяготит его, сгинет,
   словно неверная зарубка на палочке для счета.
   Полуночная служба в сочельник - ангельская служба; Улаву казалось -
   красивее ничего на свете нет. Весь огромный простор церкви скрывался во
   мраке, но на хорах вокруг алтаря точно стена живых огней горело великое
   множество свечей, больших и малых. Мягко и тускло поблескивал шитый
   золотом шелк, светилось белое полотно; все священники были облачены этой
   ночью в праздничные ризы из шелковой ткани, затканной золотом. Певчие же
   были одеты в белые полотняные стихари; стоя вокруг больших книг, со
   свечами в руках, они пели псалмы. Среди них был и Арнвид, сын Финна, и
   множество других досточтимых мужей из окрестных приходов, которые
   обучались в дни юности в церковной школе. Вся церковь была напитана
   запахом ладана, оставшимся от вечернего крестного хода, и серые
   благоухающие тучи по-прежнему курились над алтарем. Когда же весь хор
   мальчиков и мужчин запел великую "Gloria" ["Слава" (лат.)], казалось,
   будто ангелы в ночном мраке под сводами подхватили эти звуки и запели
   вместе с хором.
   Лицо епископа Турфинна, сидевшего в своем кресле в златом облачении, с
   митрой на голове и посохом в руках, белело, будто алебастр. Тут зазвонили
   разом во все колокола, и те, кто до того стоял или сидел, преклонили
   колена, и, затаив дыхание, ожидали чуда, что нынешней ночью совпало с
   пришествием Христа в мир людей. Улав ждал, исполненный страстной тоски;
   его молитва слилась воедино с жаждой справедливости и духовного очищения.
   Он заметил, как на женской стороне мелькнула Ингунн, но не вышел за нею
   следом после богослужения, когда увидел, что она уходит. Пока хор пел
   "Lauda" ["Хвала" (лат.)], он отыскал себе местечко на подножии одной из
   колонн и, закутавшись в свой подбитый мехом плащ, коченея от холода и
   время от времени подремывая, просидел там до тех пор, пока священники не
   сошли с хоров.
   На церковном холме по другую сторону кладбища еще светился красным
   светом догорающий огромный костер из факелов, которые прихожане побросали
   в одну кучу, когда пришли в церковь. Улав подошел к костру погреться.
   Проведя немало часов в церкви, он замерз и беспрестанно зевал. Снег
   растаял уже далеко вокруг, обнажив землю, но черно-багровые уголья все еще
   пылали нестерпимым жаром. Вокруг костра толпилось множество людей. Улав
   увидел Ингунн, стоявшую к нему спиной; она была одна. Он подошел к ней и
   поздоровался. Девушка повернула к нему голову, и отсвет костра окрасил
   пурпуром белую полотняную повязку, которая выглядывала из-под шлыка ее
   плаща. Она по-прежнему казалась ему немного чужой в этом женском одеянии -
   он никак не мог взять в толк, зачем ей понадобилось расхаживать по городу
   в таком старообразном и важном виде. Впрочем, ведь и сам он взвалил себе
   на плечи тяжкое не по годам бремя, дабы утвердить свои права, добиться
   справедливости и быть поверстанным в совершеннолетние.
   Они поздоровались за руку, поздравили друг друга со светлым праздником.
   Потом немного потолковали о погоде; было не очень холодно, но пасмурно,
   кое-где мелькали звезды, правда, редкие, ведь небо чуть заволокло туманной
   дымкой оттого, что по эту сторону озеро еще не стало.
   К ним подошла Тура, и Улав, поздоровавшись, поцеловал ее. Теперь он не
   осмеливался поцеловать Ингунн, когда они встречались, - она была ему
   слишком близка и вместе с тем страшно далека, так что он не мог уже
   приветствовать ее, как подобало сводному брату.
   Завидев каких-то знакомцев, Тура тут же отошла к ним. Ингунн почти все
   время молчала и глядела в сторону. Улав подумал: пожалуй, ему лучше уйти,
   - верно, нехорошо, что они стоят тут вдвоем. Тогда она протянула руку и
   как-то робко дотронулась до его плаща.
   - Может, проводишь меня и мы потолкуем?
   - Пожалуй... Ты пойдешь на южный конец?
   Улица кишела людьми; закутанные в тяжелые шубы, они казались кулями,
   темневшими на белом снегу. Люди двигались в глубь темной улицы, спеша
   передохнуть немного в своих домах перед заутреней. Снежные сугробы
   нависали на крышах домов, изгородях и деревьях, стены же и ветви были
   голые и казались беспокойными черными пятнышками в этой снежной ночи.
   Рождественская тьма сгустилась над маленьким городом, и люди, конные и
   пешие, все спешили, словно испуганные тени, торопясь войти туда, где
   открывалась дверь и слабые отблески света падали на снежные сугробы туна и
   улицы. Из дымовых отдушин на крышах вился дымок, да и пахло дымом -
   женщины всюду повесили над очагом котелки, в которых варилась еда для
   рождественской трапезы. Из настежь открытых порталов церкви Воздвиженья
   снопы света падали на снег - сюда притащилось несколько старцев из
   богадельни: снова должно было начаться богослужение.
   Увязая в снегу, Улав с Ингунн пошли по узкому проулку за церковью.
   Здесь им не встретилось ни души; под деревьями было вовсе жутко, а идти -
   трудно: снег был почти не утоптан.
   - Не чаяли мы, когда проходили здесь летом, что нам придется столь
   тяжко, - вздохнув, сказала Ингунн.
   - Да, откуда нам было знать...
   - А ты не зайдешь в дом? - спросила она, когда они стояли на туне. - У
   нас все собирались в церковь Воздвиженья...
   - Зайду, конечно!
   Они вошли в горницу. Темно здесь было - хоть глаз выколи, но Ингунн
   разгребла угли в очаге и подложила дров. Плащ она сняла, и, когда, встав
   на колени, раздувала огонь, ее белая головная повязка спустилась на плечи
   и на спину.
   - Здесь спим мы с Турой, - сказала она, не оборачиваясь. - Я обещала
   сварить мясо к их приходу... - Она подвесила котелок на крюк. Улав понял,
   что они в приусадебной поварне - повсюду была расставлена кухонная утварь.
   Ингунн - тоненькая, высокая и юная, в темном платье и в белой головной
   повязке - торопливо сновала взад и вперед при свете огня. Она словно
   играла в какую-то выдуманную, неправдоподобную игру. Сидя на краю кровати,
   Улав наблюдал за нею; он не знал, о чем говорить; к тому же ему так
   хотелось спать.
   - Не пособишь мне? - спросила Ингунн, нарезая мясо и сало в деревянной
   посудине, стоявшей на широком плоском камне у очага. Это был кусок
   лопатки, который ей никак не удавалось разделать ножом. Улав отыскал
   маленький топорик, надрубил кость и переломил ее пополам. Пока они этим
   занимались, Ингунн, стоя на коленях у очага с висевшими над ним котелками,
   шепнула ему:
   - Что это ты все молчишь, Улав? Тебе невесело?
   В ответ он только покачал головой, и тогда она шепнула еще тише:
   - Мы так давно не оставались вдвоем. Я думала, ты этого хотел?..
   - Сама знаешь... Слыхала, твои дядья явятся сюда на тринадцатый день? -
   спросил он. Тут ему пришло в голову, что она может принять его слова за
   ответ на свой вопрос: весело ему или нет. - Тебе нечего бояться, - твердо
   сказал он. - Мы не должны их бояться.
   Ингунн поднялась на ноги и стояла, не сводя с него глаз; потом,
   приоткрыв рот, глубоко вздохнула и сделала движение, словно хотела
   броситься к нему. Улав выставил вперед перепачканные салом и рассолом
   руки.
   - Иди ко мне... можешь вытереть руки о покрывало. - Она чуть подвинула
   котелок. - Мы можем ненадолго прилечь, покуда мясо не сварится.
   Улав стянул сапоги и расстегнул застежки плаща. Потом он лег на кровать
   рядом с ней и прикрыл плащом их обоих. Она тут же тесно прильнула к нему,
   прижавшись пылающим лицом к его щеке - ее дыхание щекотало ему шею.
   - Улав... ты ведь не позволишь им увезти меня с собой и разлучить нас?
   - Нет. Да и прав у них таких нет. Но ты ведь знаешь, что Колбейн
   потребует немалого, чтобы замириться со мной.
   - Так это оттого, - прошептала она и еще теснее прижалась к нему, - ты
   ныне стал меня меньше любить?
   - Я люблю тебя по-прежнему, - пробормотал он хриплым голосом, пытаясь
   на ощупь просунуть руку ей под голову, но мешала повязка.
   - Может, мне снять ее? - с готовностью прошептала Ингунн.
   - Не надо, после будет хлопотно снова повязывать.
   - Вот уже скоро месяц... как мы с тобой почти не видимся, - жалобно
   прошептала она.
   - Ингунн... я ведь желаю тебе только добра, - взмолился он,
   спохватившись в тот же миг, что эти слова он уже однажды сказал ей, только
   не мог вспомнить, когда именно. "Она вовсе рехнулась, - подумал он,
   чувствуя себя глубоко несчастным, - только и достает у нее ума, чтоб
   соблазнять меня..."
   - Но ведь... я так истосковалась по тебе, Улав. Эти старушки добры ко
   мне, ничего не скажешь, да мне все равно охота быть с тобой...
   - Верно. Но... Нынче святая ночь... Нам ведь скоро опять надобно идти в
   церковь к заутрене... - Лицо его в темноте залилось краской стыда. - Об
   этом и думать-то грешно!..
   Он быстро поднялся в темноте, поцеловал ее веки и почувствовал, как
   трепещут и шевелятся под его губами глазные яблоки; на глаза ее
   навернулись слезы и омочили его рот.
   - Не печалься, - умоляюще прошептал он.
   Затем отодвинулся подальше, на самый край кровати, и, повернувшись
   лицом к очагу, стал смотреть на огонь. Терзаясь душой и телом, он лежал и
   прислушивался: не шевельнется ли она, не заплачет ли. Но она лежала тихо,
   как мышь. Под конец он услыхал, что она заснула. Тогда он поднялся,
   натянул сапоги и взял свой плащ, закутав ее в меховое одеяло. Ему было
   холодно и на тощий желудок хотелось спать; он ослаб от длительного поста.
   Котелок с мясом кипел, и от него так вкусно пахло, что у Улава засосало
   под ложечкой.
   На дворе стало еще холоднее - снег скрипел у него под ногами и,
   несмотря на темноту, он почувствовал, что морозная дымка в воздухе
   сгустилась.
   Люди мало-помалу начали подниматься вверх по склону в церковь; Улав
   слегка дрожал от холода под своим подбитым мехом плащом. Он очень устал,
   и, по правде говоря, ему не хотелось идти сейчас к заутрене - он охотнее
   побыл бы дома и поспал. И это он, который так радовался рождественской
   ночи с тремя службами, из которых одна была прекраснее другой!
   В дни, предшествовавшие встрече с родичами Ингунн, Улав по большей
   части сидел в епископской усадьбе и не выходил никуда дальше церкви. День
   за днем там отправляли великолепные богослужения, а в усадьбу беспрестанно
   наезжали на праздники гости - и у духовенства, и у мирян всяких дел было
   по горло, так что Улав почти все время был предоставлен самому себе. С
   епископом ему довелось беседовать всего лишь один раз, когда Улав
   поблагодарил его за новогодний подарок: преосвященный пожаловал ему
   долгополый коричневый кафтан, отороченный превосходным мехом черной выдры.
   То было первое в жизни Улава собственное платье, такое роскошное и
   подобающее взрослому молодому человеку, каковым ему ныне должно было
   слыть. Его чувству собственного достоинства немало способствовало то, что
   он был теперь пышно разодет - Арнвид дал ему в долг денег, и Улав купил
   себе красивый зимний плащ на куньем меху, а к нему - штаны, сапоги и
   прочее.
   От Асбьерна Толстомясого Улав узнал: епископ уже получил ответ от
   людей, которым дал поручение узнать у кровных родичей Улава, что они
   думали о его деле. Однако же епископа не очень удовлетворил их ответ.
   Достоверно было лишь одно: Стейнфинн никогда не брал опеку над Улавом,
   которая возлагала бы на него ответственность. И никто из родичей мальчика
   не справлялся о нем и не требовал вернуть его из Фреттастейна.
   - У нашего досточтимого святого отца немало хлопот и расходов по твоей
   вине, Улав, - сказал, чуть улыбнувшись, Асбьерн. - Ныне он пригласил сюда
   твоих родичей из Твейта, а тот родич, что живет в Хествикене и разбит
   параличом, вовсе плох. Но мужи из Твейта как будто дали согласие на твою
   женитьбу еще до того, как она сможет быть узаконена. И они якобы сказали
   своему приходскому священнику, который беседовал с ними от имени
   преосвященного Турфинна: ежели сыны Туре захотят, они предложат тебе руку
   твоей желанной - это их доподлинные слова, а не мои, - и предложат вместе
   с таким приданым, которым ты останешься премного доволен. Но они никогда
   не дадут согласия на то, чтобы ты заплатил ее родичам пеню за незаконное
   сожительство более высокую, нежели предписанная законом. А ты знаешь:
   Колбейн с Иваром не станут замиряться на таких условиях, это обернулось бы
   для сынов Туре позором до конца их дней...
   - Думается, это обернулось бы позором для меня и... и для нее, - гневно
   сказал Улав. - Так можно было бы сделать, будь она потаскуха какая.
   - Да, епископ затронул в разговоре и эту сторону дела, сказав, что
   единственный выход для тебя такой: ты уезжаешь из страны и пребываешь
   четыре зимы в заморье, покуда не станешь совершеннолетним и не сможешь сам
   договориться о примирении. Владыка думает, что ты мог бы направиться в
   Данию и просить пристанища у родичей твоей матушки. Знаешь ли ты, в той
   стране твои родичи с материнской стороны - одни из самых могущественных
   мужей? Брат твоей матери, господин Барним, сын Эйрика из Хевдинггорда,
   должно быть, богатейший рыцарь во всей Зеландии.
   Улав покачал головой:
   - Отца моей матушки звали Бьерном, сыном Андерса из Витаберга, а ее
   единственного брата - Стигом. И жили они, помнится, на Ютландии...
   - Бабушка твоя, фру Маргрете, дважды выходила замуж; Бьерн был ее
   вторым мужем, а первого звали Эйрик, сын Эйрика, и он владел усадьбой
   Хевдинггорд в Зеландии. Не велика беда, коли тебе, Улав, придется прожить
   несколько лет в заморье. Поглядишь на свычаи и обычаи другого народа -
   особливо ежели можешь погостить у богатых и могущественных родичей. Разве
   не так, Улав?
   Слова священника обратили мысли Улава совсем в иную сторону. С тех пор
   как он приехал в епископскую усадьбу, он достаточно хорошо понял, что знал
   лишь весьма малую и тесную часть божьего мира. Мужи церкви рассылали
   грамоты и гонцов на север и на юг, на запад и на восток; менее чем за
   шесть недель они умудрились разузнать о людях, до которых Улаву никак было
   не добраться - все равно как если бы они жили в Исландии или в граде Риме.
   Епископ знал теперь о материнской родне Улава более, чем было известно ему
   самому. В церкви хранились подсвечники и книги из Галлии, шелковые ковры
   из Сицилии, что послал сюда папа римский, тканье из Арраса, мощи святых
   мучеников и праведников из Британии и Азии. Асбьерн Толстомясый
   рассказывал о больших школах в Париже и в Болонье, где человек может
   обучиться искусствам и премудростям всего мира, в Салерно же обучают
   греческому языку, а также премудрости, как оградить себя от стального
   клинка и от яда. Сам Асбьерн был крестьянским сыном из Опланна и далее,
   чем до церкви в Эйабу, да еще чуток к северу, ему ездить не доводилось. Но
   он частенько поговаривал о том, чтобы поехать в заморье, - и, конечно,
   когда-нибудь так оно и будет, ибо Асбьерн был человек дельный, на все руки
   мастер.
   С Арнвидом, сыном Финна, Улав чаще всего беседовал, когда они ложились
   вечером спать, и поутру, когда вставали. Он чуть отдалился от старшего
   друга с тех пор, как они приехали в епископскую усадьбу. Арнвид занимался
   многими делами, в коих Улав ничего не смыслил. Да и кроме того, каждая
   встреча с Арнвидом напоминала юноше о столь многих событиях - и тягостных,
   и позорных. Улав испытывал раскаяние и стыд, когда вспоминал все то, чему
   Арнвид был свидетелем, отчасти добровольным, а отчасти и вынужденным.
   Хотя, когда Улаву доводилось думать об этом, он никак не мог взять в толк:
   как могло случиться, что человек много старше его, богатый и
   могущественный бонд, стал молчаливым свидетелем его деяний. Сам Улав,
   видно, так или иначе принудил его - и когда другу пришлось пойти на то
   дело с перстнем, и позднее, когда Арнвид промолчал о ночных свиданиях
   Улава с его юной родственницей. Этот последний проступок Арнвида особливо
   сурово осудили бы и сыны Туре, и все другие люди: тем самым на честь
   Арнвида легло бы позорное пятно, - а он этого не заслужил. И Улав знал,
   что Арнвид все принимал чересчур близко к сердцу. Потому-то ему бывало
   ныне очень не по себе в обществе Арнвида...
   С Асбьерном же, священником, Улав чувствовал себя уверенно и спокойно.
   Читал ли тот свои молитвы или разглядывал дубленые кожи, он всегда бывал
   одинаков: усердный труженик и надежный человек. Его длинное и костлявое
   лошадиное лицо было всегда одинаково неподвижно, а сам он - сух и
   старателен: и когда отправлял богослужения, и когда следил, как взвешивают
   товары. Или шел поглядеть, не прогнили ли полы в хлеву одной из усадеб
   издольщиков в епископском поместье. Улав ходил вместе с Асбьерном,
   представляя свою будущую жизнь: как он переберется в Хествикен и будет
   разъезжать в собственных ботах, хозяйничать на причалах, в кладовых и в
   хлевах; сам того не сознавая, он мечтал во всем подражать своему новому
   другу.
   Воспоминания о часах, проведенных наедине с Ингунн в рождественскую
   ночь, вновь разбередили его тоску по ней. В мыслях его она вставала
   по-девичьи стройная, юная, в женском наряде; опустившись на колени, она
   раздувала угли. Или сновала взад и вперед в мерцающих отсветах огня меж
   скамей, ларей и очагом. Вот так же будет он лежать в собственной кровати в
   Хествикене в темные зимние утра и смотреть, как она разжигает огонь в его
   очаге. Он вспоминал ее жаркую, беспредельную близость, когда они лежали и
   отдыхали рядом в темноте, - в Хествикене они будут спать вместе в
   господской кровати, как хозяин и хозяйка усадьбы. Тогда он сможет обнимать
   ее всласть, а по вечерам они будут лежать и толковать обо всем, что
   случилось за день, он станет советоваться с ней, как ему быть дальше. И
   ему не придется более опасаться того, чего он до сих пор страшился как
   ужасной беды... Тогда же, народив детей, они лишь приумножат свое
   собственное счастье и уважение в глазах людских. И он больше не будет
   последним хилым ростком вымирающего рода, а станет стволом нового
   родословного древа.
   Теперь же слова Асбьерна внезапно заронили в нем новые, неведомые ему
   доселе мысли. Никогда прежде он не думал, что на его долю может выпасть
   жребий уехать из родной страны и поглядеть на белый свет. Уехать
   далеко-далеко из знакомых мест - в Валландию, Британию, Данию. Для него
   все эти страны были почти одно и то же; ведь с тех пор, как он себя
   помнил, он не ездил никуда, разве что от Фреттастейна до Хамара. Да он
   ранее и не мечтал о более дальних поездках, нежели из Хествикена на
   рыболовные промыслы, на ярмарку и обратно. Он был готов принять
   уготованную ему судьбу и довольствоваться ею и уж никак не думал, что
   жизнь его может сложиться иначе. Теперь же... Ему словно предложили
   драгоценный дар - четыре года для того, чтобы поглядеть на белый свет,
   испытать всякие приключения, увидеть других людей и другие страны. И
   предложили как раз теперь, когда он только начал понимать, сколь мал и
   тесен тот укромный уголок мира, те края, которые, как он думал, были
   единственным, что ему суждено увидеть в жизни. А тут еще оказалось: со
   стороны матери он был столь знатного рода! И это он узнал как раз теперь,
   когда сыны Туре желали показать, будто он из худородных, а его родичи с
   отцовской стороны не то не желали, не то были не в силах защитить его
   права. А в Дании... Там стоило ему лишь подъехать к самому богатому и
   самому высокому во всей стране рыцарскому замку и сказать его владельцу:
   "Я сын твоей сестры Сесилии..." Однажды вечером Улав вынул перстень,
   принадлежавший матери, и надел его на палец; он прекрасно может носить его
   сам, покуда не замирится с родичами Ингунн. А маленький золотой крестик на
   позолоченной цепочке он повесил на шею и спрятал на груди под рубахой -
   крестик этот матушка, должно быть, тоже привезла с собой из дому. Нужно
   как следует беречь такие вещи, которые могут послужить опознавательным
   знаком, ежели он понадобится. Что бы ни случилось с ним, без подмоги он не
   останется; даже если его недруги и расставят ему силки, а родичи его
   здесь, дома, не смогут принести большой пользы.
   Сыны Туре явились в торговый город несколькими днями позднее
   назначенного срока. То были Колбейн с двумя своими сынами - Хафтуром и
   Эйнаром, сводный брат Колбейна - Ивар, сын Туре, и молодой племянник
   Колбейна - Халвард, сын Эрлинга. Мать Халварда, Рагна, приходилась родной
   сестрой Колбейну и дочерью старому Туре; ее он тоже прижил с полюбовницей,
   Боргхильд. Халвард не часто бывал во Фреттастейне, так что Улав едва знал
   его. Но слыхал, будто Халвард изрядно глуп.
   Улава не было при переговорах родичей Ингунн с епископом; Арнвид
   сказал: так получилось оттого, что опекуны Улава не явились, а сам он за
   себя ходатайствовать не мог. Епископ же выступал не от его имени, а от
   имени церкви, которая одна лишь вправе судить, законен ли брак или нет.
   Улаву это было не по душе, да он как следует и не понимал, в чем тут
   разница. Арнвид же и Асбьерн Толстомясый были при этих переговорах. Они
   сказывали: поначалу Колбейн с Иваром сильно заартачились. Более всего их
   разгневало то, что преосвященный Турфинн отослал Ингунн из города в
   усадьбу близ Оттастадской церкви. Колбейн заявил: здесь, в Опланне, не в
   обычае, чтобы хамарский епископ правил, будто король какой... Мол, сразу
   видать: человек этот из Нидароса, ибо там попы делают все, что им
   вздумается, - и в большом, и в малом. Да и слыханное ли дело, чтоб епископ
   брал под свое покровительство соблазненную девицу, бежавшую от родичей,
   дабы скрыть свой срам и избежать кары, а также и то, что он прикрывал
   своим щитом похитителя женщины.
   Епископ Турфинн отвечал: мол, насколько он знает, Ингунн, дочь
   Стейнфинна, не бежала от родичей и не была похищена Улавом, сыном Аудуна.
   Арнвид, сын Финна, привел сюда молодую чету и потребовал: пусть-де епископ
   дознается правды в этом деле, что подлежит суду церкви; а также пусть он
   держит покуда у себя Улава и девушку. Ведь сами братья просили Арнвида
   остаться во Фреттастейне и опекунствовать над имением и детьми; как только
   Арнвид узнал, что Улав обесчестил старшую дочь Стейнфинна, он призвал
   юношу к ответу за его злодеяние. Тут-то и обнаружилось, что эти малолетки
   думали: раз, мол, отцы уговорились меж собой об их супружестве, когда они,
   Улав с Ингунн, были еще детьми, а ныне и Стейнфинн, и Аудун померли, то,
   стало быть, они сами, и никто иной, должны озаботиться тем, чтоб уговор
   отцов вступил в силу, а брачная сделка была бы завершена. Потому-то они и
   спознались как женатые люди сразу же после смерти Стейнфинна и не думали,
   что делают худо. Арнвид тогда решил привезти эту чету в Хамар, дабы ученые
   мужи могли доискаться истины в сем деле.
   Одно достоверно: после того как Улав и Ингунн отдались друг другу,
   полагая тем самым завершить уговор о своем браке, никто из них больше не
   волен взять в супруги кого-нибудь другого. Столь же достоверно и то, что
   подобная свадьба противоречит законам страны и заповедям церкви. Ингунн
   поэтому утратила свои права на приданое, наследство и подмогу родичей для
   своего ребенка или для своих детей, ежели окажется, что она зачала. От
   Улава же ее опекуны могли потребовать пеню за оскорбление их чести, - и
   оба они были вынуждены уплатить пеню церкви, ибо не следовали ее заветам
   об оглашении и нарушили устав бракосочетания.
   Но тут епископ напомнил сынам Туре, что Улав и Ингунн еще юны,
   невежественны, несведущи в законах и сызмальства были твердо уверены в
   том, что им предназначено взять друг друга в супруги. Туре Бринг из Вика
   да еще двое честных бондов засвидетельствовали пред лицом епископа:
   Стейнфинн, сын Туре, ударил с Аудуном, сыном Инголфа, по рукам, пообещав
   свое дитя, Ингунн, в жены сыну Аудуна, примолвив, что в этом они, бонды,
   готовы поклясться на Библии. И Арнвид свидетельствовал о том, что перед
   самой кончиной Стейнфинн толковал с Улавом об этом уговоре и сказал: будь,
   дескать, на то его воля, уговор бы вступил в силу. Потому-то епископ
   увещевал родичей Ингунн примириться с Улавом на условиях, кои были бы
   угодны для всех, а именно: Улав и Ингунн падут в ноги сынам Туре и
   попросят о прощении, Улав же заплатит пеню за свое самоуправство, согласно
   разумению беспристрастных мужей. Ну, а затем, полагал епископ Турфинн,
   сынам Туре, добрым христианам и великодушным мужам, более всего подобало
   бы замириться с Улавом. И дозволить ему владеть женой, пожаловав ей такое
   приданое, при котором новые родственные узы не стали бы бесчестьем для них
   самих. А Улав не претерпел бы унижения в своей отчине за то, что женился,
   не приумножив ни могущества своего, ни имения. Под конец епископ призвал
   братьев вспомнить, что печься о сиротах - доброе деяние, особо угодное
   богу; умалить же права малых сих - один из самых тяжких грехов, взывающих
   об отмщении уже здесь, на грешной земле. И последним желанием почивших
   было, чтобы детей их отдали друг другу в супруги.
   Но ежели сыны Туре тщатся доказать, будто Улав и Ингунн никогда не были
   обручены, согласно закону, и ежели они не смогут сговориться ныне с
   опекунами Улава о достойном примирении, то совершенно ясно, что им должно
   призвать юношу к ответу в мирском суде. И тогда епископ передаст Ингунн в
   их руки, а они смогут наказать ее по своему разумению, как она того
   заслуживает, и разделить ее долю наследства меж сестрой и братьями. Затем
   же родичам следует взять ее на хлеба и положить ей содержание, какое они
   сочтут нужным. Но сам он, епископ Турфинн, велит возвестить по всем
   епископствам Норвегии, что Улав и Ингунн не смеют взять себе в супруги
   никого другого до самой смерти, дабы и третий не впал в греховное
   прелюбодеяние, получив в мужья или в жены мужчину или женщину, уже
   связанных брачными узами, согласно законам святой церкви.
   Последние слова епископа перетянули на чаше весов - так считали Арнвид
   и Асбьерн. Дядья потеряли охоту брать к себе Ингунн, узнав, что она вечно
   будет у них на хлебах и им не избавиться от нее, выдав замуж. Колбейн
   долго и величественно толковал о том, что Улав, сын Аудуна, знал, каково
   мнение его и Ивара об этой помолвке; у них-де были намерения по-иному
   распорядиться судьбой Ингунн. Но под конец из уважения к епископу он
   обещал пойти на примирение. Однако же об условиях этого примирения не
   желал говорить до тех пор, покуда не выяснится, каков был старый уговор
   меж отцами жениха и невесты. И покуда он, Колбейн, не повидается с
   Инголфом, сыном Хельге из Твейта, или с кем бы то ни было из родичей
   Улава, которые ныне имеют полномочия вести переговоры от имени юноши.
   Епископ намекнул: ныне со всей достоверностью установлено, что тогда, мол,
   на тинге было совершено sponsalia de future [предварительное обручение
   (лат.)]. И ежели только сыны Туре дадут свое согласие на то, что уже
   свершилось, Улав сможет вести переговоры самостоятельно, и тогда они
   наверняка найдут в нем весьма уступчивого родича. На это Колбейн никак не
   хотел соглашаться; они, мол, не собираются околпачивать неискушенного
   юношу, а требуют - пусть им предоставят возможность вести переговоры с
   родичами Улава, дабы закончить это дело как подобает, с честью и для них,
   и для их родственницы.
   На следующий вечер Арнвид и Улав уговорились спуститься вниз, в
   монастырь. Арнвид обещал братьям-послушникам немного шерстяной пряжи в
   дар, а Улав хотел переговорить с братом Вегардом и испросить у него
   дозволения исповедоваться в один из ближайших дней. На дворе стояла тьма
   кромешная, и потому каждый взял с собой оружие. Улав прихватил секиру
   Эттарфюльгью - он носил ее всякий раз, когда к тому могла представиться
   надобность.
   Вступив на монастырский тун, они узнали, что время уже более позднее,
   нежели они думали. Один из монахов, который вышел поглядеть, какая на
   дворе погода, сказал им, что все братья-послушники ушли звонить complet.
   Но Арнвиду во что бы то ни стало надо было перемолвиться словечком с
   братом Хельге. Монах ответил: тот в монастырской постоялой избе. И они
   отправились туда. Первыми, кого они увидели в парлатории, были сыны
   Колбейна и его племянник Халвард, а с ними еще трое мужчин - их латников;
   сидя на скамье у стены, они ели и пили. Брат Хельге и еще один послушник,
   стоя перед их столом, болтали и смеялись вместе с ними - гости были уже
   изрядно навеселе.
   Улав остался внизу у дверей, а Арнвид подошел к брату Хельге. В этот
   миг зазвонил монастырский колокол.
   - Посиди здесь, - сказал брат Хельге, - да испей нашего пивца, оно
   особо удалось на сей раз, а я испрошу дозволения у настоятеля прийти к
   тебе после службы. Подожди здесь, Арнвид!
   - Со мной Улав, - шепнул Арнвид; ему пришлось повторить эти слова
   погромче, потому что брат Хельге был туговат на ухо. Когда же он наконец
   понял, он подошел и, поздоровавшись с Улавом, пригласил и его присесть,
   отведать пива. Теперь уж и сыны Колбейна увидали, кто был с Арнвидом. Улав
   ответил послушнику, что охотнее пошел бы с ним в церковь и послушал пение,
   но тут Хафтур, сын Колбейна, окликнул его:
   - Лучше иди сюда, Улав, попируй с нами. Мы не видели тебя с тех пор,
   как ты стал нашим свойственником! Иди к нам и ты, Арнвид, садись и пей!
   Когда Арнвид сел на поперечную скамью, Улав также отставил секиру и
   откинул шлык плаща. В тот самый миг, когда он подходил к столу, собираясь
   сесть, другой сын Колбейна, Эйнар, всплеснул руками и улыбнулся так, как
   обычно улыбаются малым детям.
   - Нет, подумать только! Как ты вырос, мальчик! Сдается, стоит глянуть
   на тебя - и сразу видать, что ты женат!
   - О, так, как Улав, мы, поди, все были не раз женаты в его годы, -
   ухмыльнулся Халвард.
   Улав побагровел, но лишь презрительно усмехнулся.
   Брат Хельге покачал головой, но и он ухмыльнулся. Потом попросил их не
   нарушать мир. Хафтур ответил: беспокоиться, мол, нечего, и брат Хельге
   ушел. Улав, глядя ему вслед, пробормотал, что и он лучше пойдет в
   церковь...
   - Да нет же, Улав! - сказал Эйнар. - Это неучтиво с твоей стороны - ты
   не должен столь рьяно противиться близкому знакомству с родичами своей
   жены. А теперь давайте-ка пить, - сказал он, взяв чашу, которую послушник
   поставил на стол, и выпил за здоровье Улава.
   - Ты и так немало выпил, - пробормотал Улав. Эйнар был уже под
   хмельком. Громко же он молвил: - О, с вами я знаком давно. А пить за наше
   родство... по мне, лучше повременить, покуда я не сговорюсь с твоим отцом
   о примирении.
   - Хорошо уж то, что отец пришел к согласию с епископом, после того, как
   тот, можно сказать, взял тебя на воспитание, - елейным голоском молвил
   Эйнар. - До чего же радостно смотреть на столь преуспевающих в науках
   юнцов! Теперь-то ты понимаешь, что иной раз приличествует ждать? Владыка
   весьма красноречиво проповедовал долготерпение во время адвента. Это из
   его проповедей ты набрался премудрости?
   - Ясное дело, - отвечал Улав. - Ты ведь знаешь, для меня подобная
   премудрость внове, потому-то я и боюсь о ней позабыть.
   - Так я напомню о том, слышь? - засмеялся Эйнар.
   Улав снова сделал вид, будто собирается встать из-за стола, но Арнвид
   усадил его на скамью.
   - Так-то ты держишь слово, что дал добрым братьям? - упрекнул он
   Эйнара. - Здесь, в усадьбе, нам должно сохранять мир.
   - А разве я не в мирном расположении духа? Уж в кругу-то родичей можно
   малость и пошутить!
   - А я и не ведал, что нахожусь в кругу родичей, - с досадой пробормотал
   Арнвид.
   - Что ты сказал?
   Арнвид не состоял в родстве с потомками Туре из Хува, прижитыми им с
   его полюбовницей Боргхильд. Но он совладал с собой, поглядев на латников
   сынов Колбейна и на прислуживавшего за столом послушника, который, потчуя
   гостей, с любопытством прислушивался к разговору.
   - Здесь немало и таких, кто вовсе нам не родичи... - сказал Эйнар.
   Тут Хафтур, сын Колбейна, попросил брата замолчать:
   - Все мы, здесь сидящие, знаем Эйнара, и нам ведомо также: стоит ему
   хлебнуть хмельного, как он начинает дразнить людей и уже сам не свой. Но
   ты-то, Улав, должен теперь доказать, что ты уже взрослый; ныне, когда ты
   собираешься уехать отсюда и забавляться игрой в хозяина, негоже тебе
   дозволять Эйнару дразнить себя. Как в те времена, когда ты был малым
   ребенком... и плакал со злости.
   - Плакал со злости... - Улав досадливо фыркнул. - Этого я никогда не
   делал! И играть в хозяина я и не думал, а просто собираюсь поехать домой и
   управлять своим имением...
   - Ты, верно, знаешь толк в этом деле... - тихо сказал Хафтур.
   Улав почувствовал себя так, будто сморозил глупость; он снова
   покраснел, как рак.
   - Хествикен - настоящая усадьба хевдинга. Это самая большая родовая
   усадьба во всем приходе.
   - Нет, вы только подумайте! - с невозмутимым видом сказал Хафтур. -
   Немало предстоит тебе дел, Улав-молодец... Но ты, верно, справишься.
   Только, знаешь, шурин, твоей Ингунн, думается мне, куда хуже придется.
   Неужто, по-твоему, она сладит с хозяйством в такой богатой усадьбе?
   - Как-нибудь обойдется. Моей жене нет надобности самой трудиться, не
   покладая рук, - кичливо сказал Улав.
   - Нет, где уж там, - все так же невозмутимо поддакнул Хафтур. -
   Воображаю, в какой роскоши будет жить Ингунн!
   - Ну, это ты уж лишку хватил, пусть даже Хествикен - усадьба и немалая.
   И держится более всего рыболовным промыслом.
   - Вот оно что! - сказал Хафтур. - Так, стало быть, ты хозяин большого
   рыболовного промысла там, на юге, в Викене?
   Улав ответил:
   - Не знаю, как теперь, я ведь столько лет не бывал дома. Но в старые
   времена так почиталось; я и подумываю теперь, как бы вновь взяться за
   дело. Я тут все хаживал с Асбьерном-священником и немало узнал про корабли
   и торговые сделки.
   - Сдается, тебе эта наука и вовсе ни к чему, - улыбаясь, сказал Эйнар.
   - Видали мы, как ты управлялся с большими кораблями в гусином пруду у
   Ингебьерг.
   Улав поднялся и вышел из-за стола. Теперь он понял: они все время
   насмехались над ним - и Хафтур тоже. Эта история с кораблями в гусином
   пруду у Ингебьерг... то была игра, которой он забавлял Халварда и Йона
   летом, когда дети во Фреттастейне ходили как неприкаянные и были вовсе
   заброшены.
   - Не думаю, чтоб я унизил себя тем, - запальчиво сказал Улав, - что
   вырезал ножом несколько суденышек для детишек; никому, верно, и в голову
   не могло прийти, что я сам ими забавлялся... - Тут он спохватился: до чего
   глупо и ребячливо звучат его слова, и смолк.
   - Ясное дело, нет, - ответил Эйнар, - а вообще-то, пожалуй, это
   чересчур детская забава для молодца, который уже совсем вырос и так
   обнаглел, что соблазнил сестрицу этих детишек. А вот то, что ты забавлялся
   с ней в стабуре на отшибе и сделал ей ребенка, - это более пристало
   мужчине...
   - Полно врать! - в ярости вскричал Улав. - Сразу видать, в тебе рабья
   кровь течет, коли ты можешь нести такой подлый вздор о своей кровной
   родственнице... Ни о каком ребенке мне неведомо, но коли бы он и
   народился, так нечего бояться, что мы станем просить вашего отца вскормить
   его. Мы знаем, не в его обычае это.
   - А ну замолчи! - перебил Улава Арнвид. Выскочив из-за стола, он
   подошел к нему. - И вы заткните свои глотки, - повернулся он к другим. -
   "Пристало мужчине", - ты говоришь. А вы считаете достойным мужчины то, что
   сидите здесь и лаетесь, как собаки, после того как Колбейн, ваш отец,
   пошел на примирение! Ты же, Улав, будь разумнее и не давай раззадоривать
   себя.
   Но теперь и сыны Колбейна, и Халвард вышли из-за стола, - они были вне
   себя от гнева на Улава за его последние слова. Колбейн в юности дал ложную
   присягу, отказавшись от отцовства, но уже в ту пору ходила грязная сплетня
   об этом деле, а когда мальчик превратился во взрослого мужчину, многие
   думали, что он прямо-таки до неприличия похож на Колбейна.
   - Сам заткни глотку, Арнвид, - сказал Хафтур, он был довольно трезв. -
   По правде говоря, твое участие в этом деле таково, что тебе же лучше, коли
   мы не станем о нем судачить. Но Улаву придется стерпеть наши слова: даже
   если я допущу это примирение вместо кары, которой он заслуживает, ему
   нечего и ожидать, что мы примем его как желанного гостя в нашем роду.
   - Нет, желанным гостем в нашем роду тебе никогда не бывать, мой Улав...
   - сказал, злобно ухмыляясь, Халвард.
   - Говорите за самих себя, а не за весь род, - прервал его Арнвид. - Не
   то Колбейн предложит Улаву в жены вместо Ингунн твою сестру Боргхильд,
   Халвард!
   - Лжешь ты! - вскричал Халвард.
   - Может, и лгу, - отвечал Арнвид. - Да только Колбейн мне сказал, что
   собирался это сделать.
   - А ну, Арнвид, заткни-ка глотку, - повторил Эйнар, - твоя дружба с
   Улавом нам известна. Тебе несдобровать, коли мы станем доискиваться, как
   ты ему пособлял в этом деле. Ты ничего не пожалел для своего полюбовника -
   даже родственницу свою, почти ребенка, отдал ему в наложницы...
   Арнвид угрожающе склонился к сыну Колбейна:
   - Прикуси язык, Эйнар!..
   - Нет, пусть дьявол меня заберет, коли я испугаюсь этого дохлого
   школяра... Сдается мне, неплохую сагу можно сложить о твоей дружбе с этим
   белолицым юнцом. Слыхали мы не раз сказы о том, какова дружба, коей вас
   обучают в церковных школах...
   Арнвид схватил Эйнара и стал выкручивать ему руки до тех пор, пока тот
   не рухнул на колени, издавая проклятия и стоны от боли и ярости. Тут между
   ними встал Хафтур.
   Латники сынов Колбейна по-прежнему пристыли к месту; видать, не больно
   им хотелось вмешиваться в перебранку господ. Эйнар, сын Колбейна, снова
   поднялся и, тихо и злобно ругаясь, потирал, вытягивая, руки и ноги, Улав
   стоял, переводя взгляд с Арнвида на Эйнара. Он, казалось, еще не все
   понимал, но чувствовал себя так, как будто чья-то рука крепко сжала его
   сердце. В какую страшную трясину втянул он своего друга! Такого все же он
   никак не ожидал; сыны Колбейна осыпали Арнвида градом злых насмешек,
   готовы были с него живого кожу содрать. Улаву было больно глядеть ему в
   лицо; тем более - он не понимал, что написано на этом лице. В душе Улава
   ярким пламенем вспыхнул гнев, и это пламя уничтожило в нем все другие
   чувства...
   Когда за спиною Эйнара встали братья - родной и двоюродный, он снова
   обрел дар речи. Он что-то сказал, но Улав не расслышал его слов. Лицо
   Арнвида словно сжалось, он ударил Эйнара кулаком в подбородок, и тот
   рухнул навзничь, растянувшись во всю длину; что есть сил грохнулся он о
   скамью, стоявшую перед столом.
   Послушник ринулся к ним, помог Эйнару, сыну Колбейна, подняться на ноги
   и отер с его лица кровь, крича остальным:
   - Вы хорошо знаете, что навлечете проклятие церкви на свою голову, коли
   нарушите мир здесь, в нашем доме! Не пристало благородным мужам вести себя
   так!
   Совладав с собой, Арнвид сказал Хафтуру:
   - Брат Сигвалд прав. А теперь мы с Улавом пойдем восвояси, так оно
   будет вернее.
   - А зачем нам уходить? - запальчиво спросил Улав. - Ведь не мы затеяли
   свару.
   - Распре положит конец тот, кто разумней, - отрезал Арнвид. - Эйнару я
   отвечу в другом, более подобающем месте. Тебе же, Хафтур, скажу: я не
   стану уклоняться от кары за то, что приложил руку к этому делу - епископу
   и Колбейну я уже ответил, чего ты-то лезешь!
   - Ты говоришь, будто ни о чем не догадывался, - ухмыльнулся Эйнар, -
   это, должно быть, правда, коли верить тому, что говорят в народе: ты был
   женат уже целый год, когда уразумел, какую жену подсунула тебе твоя
   матушка...
   Улав увидел, как задрожало лицо Арнвида, словно кто-то разбередил
   перстом разверстую рану; бросившись к дверям, Улав схватил секиру.
   Охваченный безрассудным гневом за друга, он бросился между Арнвидом и
   Эйнаром... Увидев, что Эйнар замахнулся, он обеими руками поднял свою
   Эттарфюльгью и так рубанул по секире недруга, что звон раздался. Секира
   выпала из рук Эйнара, задела стоявшего позади Халварда и упала на пол.
   Улав еще раз поднял Эттарфюльгью и ударил Эйнара, сына Колбейна. Эйнар
   присел, желая избежать удара, но он все же пришелся по спине, пониже
   лопатки, куда глубоко вонзилась секира. Эйнар упал и остался лежать,
   скорчившись на полу.
   Тут-то латники сынов Колбейна, все трое, вскочили со скамьи и стали
   размахивать оружием. Но они были мертвецки пьяны и, казалось, не очень
   рвались в драку; однако же шум они подняли изрядный. Халвард сидел на
   скамье и, обхватив свою раненую ногу, стонал, раскачиваясь взад и вперед.
   Хафтур обнажил меч и стал наступать на Улава и Арнвида - меч у него был
   довольно короткий, а противники его держали секиру и боевое копье, так что
   вначале они пытались лишь не подпускать его к себе. Но вскоре они
   заметили: это становится опасным... Хафтур почти протрезвился, а он
   искусно владел мечом, к тому же был полон злобы и решимости отомстить за
   брата. Он настигал свою жертву проворно, ловко, уверенно двигаясь всем
   телом, - чувства его были обострены...
   Улав защищался, не искушенный в ратных делах, но какая-то странная и
   сладострастная сила таилась в этом поединке, и где-то в глубине души он
   глухо и смутно ощущал бурную нетерпеливость всякий раз, когда боевое копье
   Арнвида ограждало его от противника...
   Так же смутно он ощутил, что дверь отворилась, впуская ночь, стоявшую
   на дворе, - и все же был несказанно ошеломлен, когда в горницу ворвались
   настоятель монастыря и целая толпа монахов... Все это продолжалось
   недолго, но, когда драка кончилась, Улаву показалось, будто он пробудился
   от долгого сна; он и сам не знал, как все случилось...
   В парлатории было довольно темно, огонь в очаге догорал. Улав увидел
   вокруг себя толпу монахов в черном и белом облачении; он провел рукой по
   лицу, но потом рука его опустилась, и он стоял, опираясь на секиру,
   исполненный удивления от того, что это случилось.
   Кто-то зажег свечу от головни и понес ее к скамье, где брат Вегард и
   кто-то еще из монахов хлопотали возле Эйнара. В нем еще теплилась жизнь, а
   из груди вырывались звуки, словно он захмелел и его вот-вот станет
   рвать... Улав слышал, как монахи говорили: Эйнар-де истекает кровью в
   самом нутре, в груди. А брат Вегард почему-то странно взглянул на Улава.
   Он услышал, как настоятель, обращаясь к нему, спрашивал, в самом ли деле
   он, Улав, первым нарушил мир в горнице.
   - Да, я ударил первый и повалил Эйнара, сына Колбейна. Но свару здесь
   затеяли задолго до того, как это случилось. А под конец Эйнар стал так
   срамно поносить нас, что мы взялись за оружие...
   - То правда, - подтвердил послушник, старый крестьянин, лишь недавно
   вступивший в монастырь. - Эйнар поносил их столь непристойной бранью, что
   в прежние времена всякий рассудил бы: этот сквернослов недаром пал от руки
   Улава.
   Хафтур, стоявший у очага, повернулся и с холодной усмешкой сказал:
   - Да, так и будут судить это убийство здесь, в монастыре, да и в
   усадьбе епископа тоже. Ведь эти двое - душой и телом прихвостни его
   преосвященства. Но, может статься, уже очень скоро хевдингам страны
   наскучат все эти беззакония - слыханное ли дело, чтобы всякий поп
   воображал, будто в его власти брать под защиту первейших насильников и
   нарушителей закона...
   - Неправда, Хафтур, - сказал настоятель, - не станем мы, служители
   господни, брать под защиту насильников супротив закона. Но нам должно
   споспешествовать тому, чтобы нарушение закона каралось бы согласно ему, а
   не отмщалось бы новым беззаконием, порождающим новую же месть, и тако во
   веки веков.
   Хафтур сказал с презрением:
   - Я называю такой закон неправедным, да и все эти новые законы тоже.
   Старые были куда пригоднее для людей, дорожащих своей честью. Ну, а новые
   лучше для таких молодцов, как вот он, этот Улав. Они насилуют дочерей
   самых знатных родов страны и рубят секирами их родичей, когда те требуют
   от них ответа за свершенные злодеяния.
   Настоятель пожал плечами.
   - Теперь же закон таков - окружной наместник должен взять Улава под
   стражу и держать взаперти до тех пор, пока суд не вынесет приговора. А вот
   и люди, за которыми я послал, - сказал он, обернувшись к нескольким
   служилым в ратных доспехах, которые, как было известно Улаву, жили в
   усадьбах поблизости от церкви. - Свяжите этого молодца, Бьярне и Коре, и
   отведите его к господину Аудуну - юноша изувечил человека, и неизвестно
   еще, не окажется ли эта рана смертельной.
   Улав протянул Эттарфюльгью одному из монахов.
   - Нечего меня связывать, - запальчиво сказал он незнакомцам, - не
   прикасайтесь ко мне... Я пойду с вами по доброй воле.
   - Да, ныне все равно придется уйти отсюда, поскольку... ты ведь и сам
   понимаешь, тебе здесь оставаться нельзя; сейчас принесут сюда Corpus
   Domini [тело господне (лат.); здесь - причастие] для Эйнара, - сказал
   настоятель.
   Снова повалил снег и подул сильный ветер. Город заснул более часа тому
   назад. Маленький отряд тяжело шагал сквозь тьму и метель по рыхлому,
   свежевыпавшему снегу меж кладбищенской ограды и низкими черными
   деревянными домами усадьбы каноников. Все казалось мертвым и пустынным, а
   ветер горестно завывал вкруг ограды и посвистывал средь ветвей высоких
   ясеней.
   Впереди шел один из горожан, за ним - старый монах, с которым Улав не
   был знаком, но он знал, что это викарий. Улав следовал за монахом, а по
   обе стороны от него и позади - по одному стражнику, которые чуть не
   наступали ему на пятки. Улав думал: теперь он узник; хотелось спать, и он
   испытывал какую-то удивительную слабость и отупение.
   Усадьба окружного наместника находилась к востоку от кафедрального
   собора. Им долго пришлось стоять, утопая в снегу, и громко стучать в
   запертые ворота; между тем снег проникал сквозь платье и заметал отряд.
   Наконец ворота отворились, и какой-то заспанный человек с фонарем из
   бычьего пузыря вышел к ним и спросил, что стряслось. Тогда их впустили в
   усадьбу.
   Улав никогда прежде не входил в эти ворота. Он не различал ничего,
   кроме тьмы и метели средь черных стен. Сам наместник был в отъезде - уехал
   верхом из города еще в полдень вместе с епископом. Улав слышал это словно
   в полусне - он засыпал стоя. Спотыкаясь от усталости, он дал ввести себя в
   небольшую тюремную избу, стоявшую во дворе. Там было страшно холодно и
   темно, огонь в очаге не горел. Немного погодя кто-то принес свечу и
   простыни, которые швырнули на кровать. Ему пожелали доброй ночи, и в
   полусне Улав также пожелал всем доброй ночи. Потом они ушли, заперев дверь
   снаружи. И Улав разом проснулся. Он стоял, не отрывая глаз от маленького
   огонька свечи...
   Вначале на него напало какое-то оцепенение. Потом в душе закипела
   ярость, к которой примешалось ликующее чувство радости... Он разделался с
   этим несносным Эйнаром, сыном Колбейна, и пусть господь покарает его, он
   ничуть в том не раскаивается. Улаву было безразлично, во что обойдется ему
   его горячность. Колбейн и иже с ним... он от всей души ненавидел их.
   Только теперь он понял, как исчах за все эти месяцы: страх, гложущие
   угрызения совести, унижения, которым он подвергался, пытаясь выбраться из
   засосавшей его трясины... И именно Колбейн всякий раз вставал, преграждая
   ему путь повсюду, где он пытался обрести твердую почву под ногами. Кабы
   эта колбейновская братия не стояла у него на пути, он бы уж давным-давно
   освободился от всех тягот, сидел вольный, сам себе господин, и горя не
   знал... И думать забыл бы о снедавшем его чувстве: он-де похититель
   девичьей чести, предатель в глазах людей. Но Колбейн все время держал его
   под ногтем... А ныне он, Улав, отомстил - и возблагодарил за это бога ото
   всего сердца. Пусть все его новые друзья в епископской усадьбе и даже сам
   епископ Турфинн скажут, что грешно так думать, - он будет стоять на своем.
   Таков уж человек по своей природе...
   Дух Улава воспрянул и взбунтовался против всех этих новых для него
   мыслей и премудростей, коих он набрался в епископской усадьбе... Да,
   по-своему они хороши, это он сейчас готов признать, но нет, нет... до чего
   ж они зыбки и противны человеческому естеству. Все это одни мечтания.
   Никогда людям не стать столь святыми, чтобы согласиться предать все свои
   дела и заботы, как малые, так и великие, на суд ближних. Никогда не
   удовольствоваться им законами и тем, что они получат свои права из чужих
   рук, - люди хотят сами их добиваться. Он вспомнил: нечто подобное говорил
   вечером и Хафтур, такие-де законы пригодны лишь для всяких худородных. И
   Улав вдруг почувствовал, что хотя бы в этом одном-единственном он согласен
   с такими, как Колбейн и его сыны, - лучше он возьмет свою тяжбу с ними в
   собственные руки и, коли уж этого не избежать, ответит на беззаконие
   беззаконием. Он сродни таким, как Колбейн, Стейнфинн и Ингебьерг, - да и
   такой, как Ингунн, которая бросилась в его объятия, ничуть не заботясь о
   законах, горячая и шальная в своей строптивой любви... Но он никак не
   сродни священникам и монахам, чья жизнь текла ясно и размеренно,
   подчиненная своим же суровым канонам, и кои изо дня в день делали одно и
   то же в одно и то же урочное время: молились, работали, трапезничали,
   пели, отправлялись ко сну и вновь вставали по утрам, дабы вновь предаться
   своим молитвам. Они изучали законы, переписывали их и толковали отдельные
   их статьи. Они бывали не согласны друг с другом и вступали в споры с
   послушниками об этих законах...
   А все потому, что возлюбили законы и возмечтали с их помощью укротить
   людей, дабы ни один человек на свете не поднимал оружие противу своего
   ближнего, не завоевывал свое право силой, а сидел себе смирно, внимая
   кротким откровениям всевышнего о братстве всех детей божьих... И вот
   теперь Улав почувствовал какую-то смутную и грустную нежность ко всему
   этому и почтение к таким людям... Но он-то не в силах был вечно склоняться
   пред законом, и одна лишь мысль о том, что они тайком ухитрятся надеть эти
   путы на него самого, до смерти претила ему...
   Его мятежные чувства усилились оттого, что он испытывал какую-то
   смутную уверенность: теперь они наверняка считают его отщепенцем,
   нарушителем мира в монастыре. Епископ Турфинн уже не станет
   благодетельствовать ему, раз он столь дурно отблагодарил его за отеческую
   доброту. А все братья-проповедники! Как они глядели на него - видно,
   гневались, зачем он осквернил их парлаторию человеческой кровью. Старик
   викарий что-то сказал о раскаянии и искуплении, прежде чем уйти. Но в душе
   своей Улав вовсе не склонен был предаваться раскаянию...
   Будь что будет. Зря только он послушался Арнвида, зря приехал сюда, в
   Хамар, зря позволил разлучить себя с Ингунн...
   "Ингунн", - подумал он, и тоска по ней безнадежной мукою вспыхнула в
   нем; она - единственный человек на свете, которого он по-настоящему знал и
   который ему близок. Ингунн, какой бы она ни была - слабой и своенравной,
   не слишком разумной, прелестной, нежной и горячей, - она единственная,
   кого он знал до конца и кому мог во всем довериться. Ингунн - единственная
   из всего, чем он владел, кого обрел и ощутил и кем обладал наяву! Что
   такое рядом с ней все эти бесплотные мечтания, и слова, и смутные
   воспоминания! Она была настоящая, как его собственное тело и его
   собственная душа, и он звал ее, беззвучно крича, скорчившись, скрежеща
   зубами и сжимая кулаки так, что ногти впивались ему в кожу. Когда он
   подумал, как он ныне далек от нее и как трудно ему соединиться с ней, вся
   его страстная любовь разгорелась с новою силой, и он громко заплакал,
   кусая сжатые кулаки. Он хотел к ней, он желал ее немедля, он мог бы сам
   растерзать Ингунн от страха, что кто-то может отнять ее у него... "Ингунн,
   Ингунн!" - тихо стонал он...
   Он должен встретиться с нею. Он ведь должен рассказать ей все, что
   случилось, узнать, как она отнесется к тому, что он убил ее двоюродного
   брата. Да, Эйнар покончил счеты с жизнью, в этом Улав был уверен, и его от
   Ингунн отделяла теперь кровь Эйнара. Пресвятая дева Мария! Какое это имеет
   значение, ежели они с Ингунн уже одна плоть и кровь. Она терпеть не могла
   этих сынов Колбейна, но ведь родичи - они и есть родичи. Сейчас она,
   верно, убивается и плачет, бедняжка, - и все же он не в силах был желать,
   чтобы этого убийства не было... И еще он должен был узнать, правда ли то,
   что говорил о ней Эйнар, - да, коли правда, ей, верно, придется так тяжко,
   так тяжко... Короткое сухое рыдание сотрясло тело Улава. Ведь Колбейн
   требовал выдать ему девушку, чтобы наказать ее!.. Ну, а если она попадет к
   нему в лапы, Колбейн со своими родичами сживут ее, верно, со свету. Тем
   паче если она носит под сердцем дитя убийцы Эйнара.
   Он должен переговорить об этом с Арнвидом - тот, верно, разыщет его
   завтра утром. Арнвид должен увезти ее куда-нибудь, где Колбейну до нее не
   добраться...
   Свеча была всего-навсего маленьким фитильком, намотанным на железную
   спицу. Улав вообще-то не боялся темноты, но теперь ему не хотелось, чтобы
   свеча догорела и он остался бы в темной избе наедине со своими мыслями. Он
   осторожно поправил фитилек, быстро снял с себя плащ, сапоги, нарядный
   кафтан и бросился на кровать. Зарывшись в холодную, как лед, постель, он
   уткнулся головой в подушку, сокрушаясь об Ингунн. Он вспомнил
   рождественскую ночь и почувствовал нечто вроде гнева против провидения:
   неужто это расплата за то, что в тот раз он поступил праведно?..
   Он с головой укрылся меховым одеялом - так он не увидит, когда догорит
   свеча. Но вот он снова сбросил одеяло и лежал, опершись лицом на руку и
   неотрывно глядя на маленький язычок пламени.
   "Да, Арнвид - единственный, кого можно просить защитить Ингунн, раз я
   сам не могу этого сделать..." И вдруг его охватило какое-то странное
   чувство - думать об Арнвиде не хотелось.
   Он не понимал, что хотел сказать Эйнар, бросив Арнвиду в лицо те
   исполненные презрения слова. Но настолько-то он мог уразуметь: слова эти
   поразили Арнвида, как удар ногой в открытую рану. И всякий раз, когда Улав
   думал об этом, им словно овладевала дурнота, и он чувствовал - его вот-вот
   стошнит, а потом его охватывала ярость; он был свидетелем
   разнузданно-жестокого обращения с человеком.
   Мало-помалу он понял: ему далеко до того, чтоб узнать Арнвида до самых
   глубин его души. Он верил ему более, чем кому-либо из людей, которых ему
   доводилось встречать, он доверился его благородству, его преданности. Он
   знал: коли надобно помочь другу или родичу, Арнвид не испугается ничего. И
   все же в нем таилось что-то, заставлявшее Улава думать о лесном озерце с
   бездонными омутами. Или же... Асбьерн Толстомясый сказывал намедни вечером
   притчу об одном премудром лекаре из южных краев, который обольщал женщину,
   наипрекраснейшую из жен той страны. Под конец она притворилась, будто
   желает уступить его воле. Проводит она его тогда тайком в горницу,
   расстегивает платье и показывает ему свои груди. Одна была белоснежная и
   прекрасная, а другая - сплошь покрыта гнойными язвами. Все очень хвалили
   притчу, называли ее и доброй, и поучительной, ибо Раймонд, тот ученый
   человек, узрев язвы, вовсе отвратил помыслы от мирских утех и ушел в
   монастырь. Но Улаву казалось, что ничего страшнее этой притчи ему слышать
   не доводилось, и он лежал тогда, бодрствуя до глубокой ночи, и не мог
   выкинуть ту притчу из головы. Но и в Арнвиде было нечто пугавшее Улава: а
   вдруг он в один прекрасный день узрит у своего друга такие же скрытые
   язвы! Втайне он всегда страшился увидеть болезнь или муки человеческие - и
   сам никогда не решался причинить кому-нибудь зло. И смутно подозревал,
   что, быть может, страх быть задетым за живое так странно сковал Арнвида
   прошлой осенью... Ныне Улав почти желал, чтоб Арнвид не был столь
   снисходителен, а потребовал бы от него ответа намного раньше. Улаву не по
   душе была мысль о том, будто он сам воспользовался слабостью друга. И вот
   теперь он лежит здесь, зная, что будет вынужден просить Арнвида
   позаботиться об Ингунн, защитить ее, какую бы кару ни навлек на него,
   Улава, сей опрометчивый поступок... Ибо одному господу ведомо, когда он
   сам сумеет позаботиться о ней.
   Улав отчасти понимал, чего недостает Арнвиду. Арнвид никогда не
   скрывал, что его заветнейшим желанием было посвятить себя служению богу в
   одном из монашеских орденов. И после того, как Улав пожил в Хамаре, он
   понял много лучше прежнего: да, человек может желать этого. Но он
   чувствовал - нрав у Арнвида куда сложнее, нежели... скажем, нежели у
   Асбьерна Толстомясого или, к примеру, у брата Вегарда. Арнвид всегда
   стремился склонить голову, быть послушным и услужливым... Но он всегда
   по-своему сочувствовал людям, требовал, чтоб и другие законы имели силу,
   законы для людей, обуреваемых плотскими желаниями, людей с горячей кровью
   и душой, жаждущей отмщения... Казалось, будто Арнвида некогда стиснули меж
   этими двумя законами - церковным и мирским.
   Улав обратил внимание на то, что Арнвид никогда не упоминал о годах
   своей супружеской жизни. Но об этом он кое-что слышал от других. Турдис,
   жена Арнвида, была вначале обещана в жены старшему из сынов Финна,
   Магнусу: тот был сорвиголова, человек веселый, на редкость красивый и
   всеобщий любимец. И она, верно, была горько разочарована, когда получила
   взамен Магнуса - Арнвида, да и ему жена пришлась не по сердцу. Турдис,
   горделивая и своенравная, никогда не скрывала презрения к мужу из-за того,
   что он так молод, молчалив и сторонится людей. Со свекровью она жила в
   открытой вражде. Юность Арнвид провел не очень радостно меж этих двух
   властолюбивых, вечно препиравшихся женщин. И, верно, потому он теперь,
   казалось, держался подальше ото всех женщин вообще, - кроме Ингунн. Улав
   понимал: ее Арнвид любил всей душой, и это, видно, оттого, что Ингунн была
   так слаба, нуждалась в мужской защите и опоре и уж точно никогда и не
   помышляла ни повелевать, ни властвовать. Часто Арнвид сидел; словно всеми
   забытый, и смотрел на нее таким чудным и тяжелым взглядом, словно жалел
   ее... Но у Арнвида вообще была такая слабость, что он жалел... да, жалел
   всех на свете - скотину, к примеру. Улав и сам любил всякую животину, но
   так ревностно, как Арнвид, ходить за хворой скотиной никто не мог... Все
   просто диву давались! Стоило Арнвиду взять под свою опеку хилых лошадей и
   коров, и они тут же поднимались на ноги и набирались сил. Из слов Арнвида,
   два или три раза упомянувшего при нем Турдис, Улав понял: друг его,
   видимо, жалел и свою покойную жену...
   Но в последнее время Улав все чаще испытывал неприязнь к Арнвиду за то,
   что тот столь мягкосердечен и жалостлив. Улав знавал и за собой подобную
   слабость, но ныне понимал, что это - страшный порок, который легко может
   заставить человека размякнуть и подчиниться тому, кто более жесток
   сердцем...
   Улав вздохнул устало и безнадежно. У него становилось так тяжко на
   душе, когда он думал обо всех, кого любил: об епископе Турфинне, Арнвиде,
   Ингунн. Но когда он вспоминал Эйнара, сына Колбейна, и своих врагов, он
   радовался, что так поступил, - нет, раскаиваться он не мог. Но он не
   выдержит, если ныне его разлучат с Ингунн... Казалось, будто он застрял в
   расселине.
   Свеча почти догорела... Улав выскользнул из кровати и осторожно
   расправил остатки фитиля. Потом подошел к двери и стал пристально ее
   разглядывать - не потому, что надеялся выбраться отсюда, нет... должен же
   он...
   То была тяжелая, крепкая дверь, но прикрыта она была неплотно - туда
   намело много снега. Улав посветил на дверь: снаружи она, как видно, была
   заперта на большой замок и деревянный засов. Но изнутри к этим запорам
   никакого доступа не было; здесь было лишь прибито нечто вроде ручки из
   ивняка. Улав вытащил кинжал из ножен и, сунув его в дверную щель, стал ее
   проверять. Вдруг он почувствовал, что замок открыт; дверь была заперта
   лишь на засов, а его он мог немного сдвинуть с места кинжалом, - но только
   немного: засов был большой и тяжелый, а клинок совсем узенький. По телу
   Улава пробежала жаркая судорога; руки его чуть дрожали, когда он натягивал
   сапоги и надевал одежду. Не сдаваться же им на милость, коли он оказался в
   незапертой избе! Обхватив рукоятку кинжала обеими руками, Улав попытался
   сдвинуть засов. При первой же попытке клинок сломался примерно посередине.
   Сжав зубы, Улав втиснул обломок клинка в щель по самую рукоятку. Но не
   смог даже шевельнуть кинжалом в узкой щели. Обливаясь потом от усилий, он
   стал осторожно передвигать кинжал, проверяя, насколько глубоко можно его
   вставить. И, надавив на конец засова, приподнял его. Не раз Улав
   чувствовал, что засов поднимается, но потом он снова падал на место, когда
   юноша убирал одну руку, чтобы взяться за ручку двери. Под конец ему все же
   удалось поднять засов... В лицо ударило снегом; он нерешительно переступил
   порог, вглядываясь во мрак.
   Собак вроде нигде не было видно - их, верно, заперли в доме из-за
   непогоды. Не было слышно ни звука, кроме легкого шуршания сухого
   крупчатого снега, подгоняемого ветром. Медленно и осторожно продвигался
   Улав вперед в темноте по незнакомой усадьбе. В снежном сугробе перед одним
   из домов стояло несколько пар лыж. Улав выбрал себе одну и пошел дальше.
   Ворота, выходившие в проулок, были заперты, но как раз рядом с ними была
   свалена куча бревен. Взобравшись на нее, он мог бы, верно, перемахнуть
   через частокол. Он начал верить в чудо. Взобравшись на бревна, он
   перекинул лыжи через ограду и услышал, как они тихо упали в сугроб по ту
   сторону ворот. "Матушка, - подумал он, - быть может, это матушка моя
   молится, чтобы я выбрался отсюда..."
   Перелезать через частокол в широком плаще и долгополом кафтане было
   трудновато, но он все же перемахнул через ограду и грохнулся в сугроб в
   проулке. Подобрав поясом кафтан как можно выше, Улав крепко привязал лыжи
   к ногам. Затем, наклонившись вперед, пустился в путь навстречу вьюге,
   испещрявшей мглу трепещущими белыми полосками. Как только он подошел к
   концу городской улицы, дорога исчезла, ее замело снегом. Только местами,
   привыкнув к темноте, мог он различить торчащие верхушки изгородей. Но он
   продвигался вперед, почти все время навстречу вьюге. В такую ночь едва ли
   можно было разглядеть какие-либо дорожные знаки - как же ему узнать
   усадьбу, где теперь живет Ингунн? Не раз в сопровождении Асбьерна он
   проезжал мимо по большой проселочной дороге, но вряд ли это ему поможет в
   такую непогоду. Он отменно ходил на лыжах, но путь был ужасно труден. И
   все же Улав ничуть не печалился, с трудом пробираясь вслепую вперед, - он
   был уверен: нынче ночью ему помогли. Он даже не думал о том, что идет
   вовсе безоружный - кинжал теперь больше ни на что не годился, а денег в
   кошеле у него было всего пять или шесть эртугов. Но ему все было нипочем.
   Он не знал, в какое время ночи он въехал наконец на тун усадьбы, где
   жила Ингунн. Здесь собаки не спали. На него ринулась целая свора
   кровожадных псов. Крича во все горло, он отбивался от них жердью, которую
   подобрал по дороге.
   Наконец кто-то появился в дверях.
   - Здесь ли Ингунн, дочь Стейнфинна? Мне надобно поговорить с ней сию
   минуту, нынче же ночью; я - Улав, сын Аудуна, ее муж!..
   Короткий зимний день уже угасал, и серые сумерки сгущались над
   запорошенной снегом землей, когда две пары саней, запряженных измученными
   лошадьми, въехали в маленькую усадьбу близ Оттастадской церкви. Трое
   путников, закутанных в шубы, постояли немного, беседуя с хозяином.
   - Да, она сидит в горнице, - ответил он. - Муж ее, ясное дело, еще спит
   - он явился сюда нынче ночью, почитай на заре, а после они лежали и
   шептались... Одному господу богу и святому Улаву ведомо, что с ними
   стряслось, такой шум подняли - я так и уснул под этот шум, я... - Почесав
   в затылке, он лукаво-испытующе поглядел на гостей: Асбьерна-священника он
   знал хорошо, а двое других были Арнвид, сын Финна из Миклебе, родич этой
   женщины, что наведывался сюда несколько раз и беседовал с нею, да его
   старый прислужник.
   Все трое вошли в горницу. Ингунн сидела на ступеньке лестницы перед
   верхней кроватью; на коленях она держала шитье, но в горнице было слишком
   темно, и шить здесь, в углу, наверху, она все равно не могла. Узнав
   вошедших мужчин, она тотчас же поднялась и пошла им навстречу; ее высокий
   и гибкий стан охватывало черное платье, из-под головной повязки на бледном
   лице сверкали потемневшие глаза.
   - Тс-с-с! Тише! - попросила она. - Улав спит.
   - Пора его будить, девица! - сказал Асбьерн Толстомясый. - Шибко умным
   этого малого я никогда не почитал, но чтобы до такого додуматься, надо
   вовсе спятить. Неужто он не понимает, здесь его станут искать прежде
   всего, а он лежит себе да спит!
   Священник отрывисто засмеялся от возмущения.
   Ингунн заслонила собою кровать.
   - Что вам надобно от Улава?
   - Мы не желаем ему зла, - ответил Арнвид, - но он сейчас такое
   натворил!.. Ты поедешь со мной, Ингунн, и будешь жить у меня в Миклебе,
   потому что, как ты понимаешь, владыка Турфинн ныне едва ли сможет
   отказаться выдать тебя твоим родичам.
   - А Улав? - снова спросила она.
   Священник аж застонал:
   - Вот напасть-то, будто кто наколдовал, и надо ж ему было, как назло,
   бежать именно сюда! Она ведь никак не сможет держать язык за зубами и не
   проболтаться о том, что видела.
   - Да нет же! Когда она поймет - это надобно для блага Улава, она будет
   молчать. Ингунн, ты должна понять: Асбьерн-священник и я вместе с ним
   рискуем немалым, пособляя убийце, помогая ему скрыться.
   - Я буду молчать! - искренне сказала Ингунн. Отступив, она подошла к
   кровати; немного постояла, глядя на спящего, как мать, которая не смеет
   разбудить своего ребенка.
   Священник подумал: да, а ведь она все ж таки красива. Ему всегда
   казалось, что женщины, ради которых такие вот юнцы совершают грехопадения
   и всяческие глупости, редко бывают таковы, чтобы рассудительный и умный
   человек видел бы в них нечто особенное. А уж эта ему и вовсе не нравилась:
   Ингунн, дочь Стейнфинна, казалась ему ленивой и легкомысленной, слабой и
   изнеженной, годной лишь на то, чтобы доставлять мужчинам беспокойства и
   тяготы. Теперь он подумал: она, быть может, лучше, чем казалась ему, и
   способна еще стать доброй женой, когда повзрослеет и укрепит свой дух. Во
   всяком случае, сейчас она вела себя благоразумно и глядела на своего
   дружка так, словно любила его наипреданнейшей любовью. И собою
   раскрасавица... правду люди говорили...
   Улав казался совсем юным и невинным, когда спал, закинув свои белые
   мускулистые руки за голову; его светлые волосы рассыпались по коричневой
   шерстяной наволочке. Он спал беззаботно, словно дитя. Но когда Ингунн,
   тронув за плечо, разбудила его, он сел и, поджав под себя ноги, остался в
   кровати, обхватив руками выставленные вперед колени и спокойно глядя на
   обоих мужчин.
   - Вы за мной приехали?
   - Арнвид приехал за твоей женой, чтобы увезти ее к себе домой, - сказал
   Асбьерн. - Я же... - Он поглядел на остальных. - Я полагаю, вы позволите
   мне сначала потолковать с Улавом наедине.
   Арнвид, взяв Ингунн за руку, повел ее на скамью в самом дальнем углу
   горницы. Асбьерн сел на край кровати, рядом с Улавом. И тут юноша хмуро
   спросил:
   - Что говорит обо всем этом владыка? Худо, что я так отплатил ему за
   его гостеприимство!
   - Да, ты, верно, даже сам не понимаешь, сколь разумны твои речи. И
   потому тебе надо как можно скорее удирать подальше из нашей страны.
   - Бежать? - медленно спросил Улав. - Без суда?.. Это владыка велит мне
   так?
   - Нет, это велю я. Епископ и окружной наместник едва ли успели узнать
   про убийство... Да, Эйнар помер; мы ждем епископа с наместником только
   воутрие. А я дал понять стражникам из усадьбы Аудуна, что коли они не
   смогли запереть тебя покрепче, так пусть уж подождут, покуда Колбейн
   узнает о твоем бегстве от самого наместника. Эти люди сейчас ищут тебя, но
   по такому бездорожью они вряд ли успеют вскорости пройти такой дальний
   путь и добраться сюда, а теперь уже скоро ночь. Как бы там ни было,
   дерзнем во имя бога - останемся здесь, пока не взойдет после полуночи
   полная луна. Будет светлее, да и подморозит. Гутторм Старый пойдет с тобой
   и покажет дорогу. С вашей сноровкой вы доберетесь на лыжах до Сульберги на
   третий день к вечеру. Там, у моей сестры, передохнешь малость, да смотри
   не оставайся долее, чем надобно. Все время скрывайся от людей, покуда
   Свен, сын Биргера, не раздобудет тебе убежища где-нибудь в тамошних
   селениях.
   - Ну, а разумно ли мне бежать, коли я еще не приговорен к изгнанию? -
   спросил Улав.
   - Если ты уж разок вспорхнул, тебе должно лететь дальше, - сказал
   священник. - А не то люди станут судачить, будто ты сбежал только ради
   того, чтобы добраться сюда и приласкать жену. И незачем тебе так свирепо
   глазеть на меня за эти слова... Ты молод, а ум у тебя короток, и ты ни о
   чем, кроме собственных дел, не помышляешь. Но такова уж молодость! Ты,
   верно, и не подумал о том, что у такого человека, как владыка, немало
   других дел, поважнее, чем то, будешь ли ты владеть Ингунн и ее имуществом
   да наслаждаться с нею в мире и покое. И приехал-то ты сюда со своей тяжбой
   не вовремя - трудно было найти менее подходящее время, дабы тревожить
   епископа своими делами...
   - Это Арнвид придумал, а не я, - перебил Асбьерна Улав.
   - О, Арнвид! Он столь же-безрассуден, сколь и ты, когда речь идет об
   этой чахлой былинке в обличье женщины. Но, как я уже сказал тебе, Улав,
   нам должно все устроить таким образом, чтобы не навлечь на епископа новых
   бед из-за твоего дела об убийстве. Пусть о том пекутся твои родичи, и
   пусть уж они раздобудут тебе убежище, дабы ты, заплатив пеню, купил себе
   покой во владениях короля Норвегии.
   - Думается мне... - помедлив, сказал Улав, - едва ли епископ Турфинн
   будет доволен, что я сбежал без суда.
   - Ясное дело, не будет, - отрезал священник. - Потому я и хочу, чтобы
   ты это сделал. Мужи, которые правят страной вместо нашего малолетнего
   короля, готовятся открыто ополчиться супротив святой церкви, и епископ
   должен развязать себе руки, избавившись от таких дел, как твое. Явись ты в
   Мьесенскую твердыню, он бы из кожи вон лез ради тебя, потому как ты искал
   бы его помощи и у тебя мало друзей. Владыка столь благочестив и истинно
   святой отец для всех сирот; к тому же он упрям и строптив, как козел, -
   это главный его порок. Но я ожидаю от тебя, что ты поймешь: один раз ты
   уже искал его защиты и получил ее; после того ты опять ступил на ложную
   стезю. Не очень-то достойно мужчины ныне требовать от него большего, зная,
   что тем самым приумножаешь его тяготы.
   Улав молча кивнул. Он встал и начал одеваться.
   - Теперь, - тихо сказал он, - нам с Ингунн будет еще труднее
   соединиться.
   - В конце концов, верно, родичам ее наскучит пасти ее и стеречь, когда
   она не замужняя и не девка, - сказал священник. - Но, ясное дело, придется
   вам несколько лет подождать.
   Улав сдвинул брови, глядя прямо перед собой.
   - Это мы обещали друг другу нынче ночью - мы сдержим клятву, что дали
   друг другу, и я вернусь к ней, живой или мертвый.
   - Это обещание безбожно, - сухо сказал Асбьерн. - Но я много думал...
   Легко быть добрым христианином, Улав, доколе бог не требует от тебя ничего
   иного, кроме как ходить в церковь, слушать райские песнопения и
   повиноваться ему, когда его отеческая рука тебя ласкает. Но вера
   подвергается тяжкому испытанию в день, когда богу не угодно то, чего
   желаешь ты. А теперь я передам тебе, что сказывал на днях епископ Турфинн
   - мы как раз толковали о тебе и о твоей тяжбе. "Дай бог, - молвил он, -
   чтобы человек этот вовремя научился понимать: тому, кто жаждет вечно
   поступать по своей воле, суждено однажды уразуметь: он творил то, чего
   вовсе никогда не желал".
   Улав задумчиво смотрел прямо перед собой. Потом кивнул:
   - Да. Это правда, я знаю.
   Они поели и немного погодя легли в постель одетые, все, кроме Арнвида;
   он вызвался бодрствовать. Усевшись у очага, он стал вполголоса читать из
   книги, которая была у него в дорожной котомке. Время от времени он выходил
   за дверь поглядеть, который час. Теперь уже небо прояснилось, и сверкали
   звезды, тесно-тесно усеявшие весь небосвод; подмораживало. Один раз Арнвид
   преклонил колени и, скрестив руки, помолился.
   Под конец, выйдя во двор, он увидел, что край горного хребта озарен
   светом восходящей луны. Он вошел в горницу и направился к кровати, где
   рядом, щека к щеке, спали Ингунн и Улав. Он разбудил юношу:
   - Пора тебе уходить из усадьбы!
   Улав открыл глаза, осторожно высвободился из объятий Ингунн и тотчас же
   встал с кровати. Он был почти одет; оставалось лишь натянуть сапоги да
   набросить плащ. Улав обулся, надел полукафтанье оленьего меха; Арнвид
   раздобыл ему одежду, более подходящую для длительного перехода на лыжах,
   нежели долгополый кафтан и красные сафьяновые сапоги, которые он сильно
   поизодрал прошлой ночью.
   - Мой Гутторм знает все дороги в здешних краях по обе стороны границы,
   - сказал Арнвид. Его старый прислужник и, можно сказать, приемный отец
   должен был стать проводником Улава. Арнвид протянул другу свой меч, копье
   и кошель с деньгами. - Мы скажем, что ты продал мне своего буланого
   Эльгена; ты ведь знаешь, я всегда хотел, чтоб он был мой.
   - Ладно!
   - А тот мерзкий вздор, который нес Эйнар... - нерешительно пробормотал
   Арнвид, глядя в огонь. - Он всегда был лжив и злобен... А сам грязный,
   похотливый козел; Эйнар никогда не думал, что другим может показаться
   мерзко слушать его...
   Улав смотрел себе под ноги, до смерти смущенный. Он ничего не понимал.
   - Я бы очень хотел, чтобы тебе досталась в жены Ингунн, я верю, ты
   будешь добр к ней... Можешь поклясться, Улав, что никогда не изменишь моей
   сродственнице?..
   - Да. А я могу на тебя положиться, ты позаботишься о ней? Не будь я за
   нее спокоен, вряд ли бы я послушался Асбьерна и бежал в Свею! Но я знаю,
   ты любишь ее...
   - Твоя правда. - Тут Арнвид разразился хохотом. Он боролся с собой, но
   никак не мог перестать; он сидел, дрожа от сдавленного смеха, до тех пор,
   пока слезы градом не покатились у него по щекам. Под конец он сел,
   согнувшись в три погибели, облокотившись о колени, подперев голову руками
   и продолжая смеяться так, что весь трясся. Улав стоял, и на душе у него
   было ужасно скверно.
   - Ох, не могу... Теперь вам с Гуттормом пора отправляться в путь. -
   Арнвид совладал с собой, отер слезы и поднялся. Он пошел будить остальных.
   Улав и Гутторм Старый стояли на туне в добрых доспехах, с полным
   дорожным снаряжением; лыжи были крепко привязаны к их ногам. Трое
   провожавших столпились у дверей дома; Ингунн подошла к Улаву и протянула
   ему руку. Он крепко пожал ее, и они тихо перемолвились несколькими
   словами. Она была спокойна и владела собой.
   Узкий лунный серп скользнул по небу так высоко, что на запорошенную
   вьюгой равнину упали длинные колеблющиеся тени.
   - В лесу, поди, дорога лучше, - успокаивал путников священник.
   Улав повернулся и подъехал назад к двум друзьям, что стояли у дверей
   дома. И с ними он попрощался за руку, поблагодарив их горячо за помощь.
   Потом вернулся обратно. Арнвид, сын Финна, и Асбьерн стояли, глядя вслед
   обоим уходившим - Улаву, сыну Аудуна, и его проводнику, пока те, мерно и
   сильно взмахивая палками, поднимались вверх по склону через вытянутые в
   длину пашни. Потом Улав и Гутторм скользнули в тень на лесной опушке.
   - Да, Laus Deo! [Слава богу! (лат.)] Все так худо, что лучшего выхода
   не придумать... Я боялся, Ингунн дурно себя поведет - начнет кричать и
   выть в последнюю минуту.
   - О нет! - возразил Арнвид. Он взглянул на луну, улыбаясь странной,
   вымученной улыбкой. - Ингунн шумит только по пустякам. А когда речь идет
   об истинной опасности, она сущее золото.
   - Неужто? Ну да, тебе лучше знать, - равнодушно сказал Асбьерн. -
   Теперь надо подумать о нас с тобой, Арнвид. Эта шутка может нам дорого
   обойтись... Ну, то, что мы помогли скрыться Улаву, сыну Аудуна.
   - Ведь другого выхода не было.
   - Нет, - священник покачал головой. - Хотелось бы знать, понимает ли
   Улав, что мы с тобой на многое отважились, помогая ему бежать?
   - Нет, ты просто ума решился! - И Арнвид снова стал хохотать. - Ты что,
   не видишь? Он же ничему не знает цены, он так еще молод!
   Асбьерн слегка улыбнулся, потом зевнул. И все трое - священник, Арнвид
   и Ингунн - вошли в горницу и улеглись спать.
  
  
   ЧАСТЬ ВТОРАЯ. ИНГУНН, ДОЧЬ СТЕЙНФИННА
  
  
  
  
   1
  
  
   Когда Улав, сын Аудуна, бежал, епископ Турфинн объявил, что он, мол, не
   имеет права долее отказываться выдать Ингунн, дочь Стейнфинна, ее дядьям.
   Но Арнвид, сын Финна, ответил: она больна, и он-де не может отослать ее от
   себя. Преосвященный Турфинн весьма сокрушался, узнав, что и Арнвид не
   желает склонить главы пред законом, а следует ему, лишь покуда это нужно
   ему самому. Тогда епископ пожелал отправить Ингунн к ее тетке в Берг, но
   Арнвид отговорился - она, мол, не в силах никуда ехать.
   Колбейн, сын Туре, и Хафтур были вне себя от гнева из-за того, что
   Улаву удалось бежать, и говорили: без епископа здесь наверняка не
   обошлось. Хотя, когда случилось убийство, епископ был в отлучке и вернулся
   домой только после того, как убийца бежал. А Арнвид, сын Финна, сам
   объявил: это он помог Улаву бежать в Свею. Когда же обнаружилось, что и
   Асбьерн Толстомясый был заодно с Арнвидом в этом деле и что беглец был
   принят сестрой священника, которую выдали замуж в свейские земли,
   преосвященный Турфинн вознегодовал и отослал от себя Асбьерна на некоторое
   время, после того как тот уплатил пеню за свою причастность к этому делу.
   И хотя ни один человек всерьез не думал, будто епископ заведомо знал про
   побег Улава, многие ставили ему в вину, что один из его священнослужителей
   нарушил закон, был заодно с убийцей и помог ему спастись.
   Окружной наместник объявил Улава вне закона, а после этого заявились
   наконец Хельге из Твейта и его сыновья. Они предложили от имени Улава
   заплатить пеню за убийство, согласно решению добрых людей на тинге. Однако
   же мужи из Твейта не приходились Улаву близкой родней: они были потомками
   брата его прадеда, и обе ветви этого рода - из Твейта и из Хествикена -
   мало знались все эти годы. Законным же опекуном Улава был старик из
   Хествикена. Потому-то ходатаям Улава было трудно уладить его дело, да и
   поздно они за это взялись. Но когда епископу Турфинну пришлось по весне
   ехать в Бьергвин по другому делу, он дозволил Йону, сыну Хельге из Твейта,
   сопровождать его, с тем чтобы тот мог испросить у короля охранную грамоту
   Улаву.
   Колбейн же потребовал, чтобы преступление Улава было объявлено не
   искупаемым пеней. Он, мол, сотворил страшное злодеяние - снасильничал
   племянницу Колбейна в усадьбе ее отца, а потом зарубил ее двоюродного
   брата, когда тот призвал его к ответу за насилие. Выступать ходатаем по
   своему делу в Бьергвине Колбейн избрал рыцаря Гаута, сына Турварда, и его
   сына Хокона. Господин Гаут был родичем барона Андреса Плютта, заседавшего
   в государственном совете, который должен был править Норвегией, покуда
   король не войдет в совершеннолетие. Кроме того, господин Андрее был одним
   из предводителей знатных хевдингов, намеревавшихся ныне начать борьбу с
   князьями церкви за ограничение ее свобод и прав. Тут же обнаружилось, что
   предводители эти и были те самые мужи, на поддержку которых рассчитывали
   еще ранее сыны Туре, а Хокону, сыну Гаута, была обещана в жены Ингунн.
   Тогда хамарский епископ Турфинн снова взялся замолвить словечко за
   Улава. Он уверял, что того невозможно призвать к ответу за насилие,
   поелику он взял к себе Ингунн, уповая на старый уговор об их помолвке. А
   Ивар и Колбейн уже обещали Улаву замирение по этому делу. Но тут Улав, на
   свою беду, убил Эйнара во время ссоры, когда они сидели и бражничали
   вместе с другими на монастырском подворье братьев-проповедников в Хамаре.
   Епископ сказал, что было бы величайшей несправедливостью отказывать Улаву
   в той же милости, каковую даруют всякому другому человеку, ставшему
   убийцей... А именно: получить охранную грамоту и залог на право
   пользования своим имуществом, ежели он согласится уплатить установленную
   законом денежную пеню королю и пеню за убийство Эйнара, сына Колбейна, его
   родичам и душеприказчикам. Ведь в каждом норвежском селении найдутся ныне
   люди, коих призывали к ответу за убийство или другие злодеяния, могущие
   повлечь за собой опалу. Живут они спокойно в своих усадьбах, с
   королевскими охранными грамотами на себя и на свое имение, ну, а те, кто
   почитает себя достаточно в силе, - обходятся и безо всяких грамот. И
   потому-то каждый может видеть, что крайне несправедливо поступать более
   сурово с Улавом, который еще столь молод годами! Ведь случись это до
   последнего изменения законов, сделанного еще покойным королем Магнусом,
   Улава приговорили бы лишь к изгнанию в заморье, покуда он не станет
   совершеннолетним. А Улав сразу же через Арнвида, сына Финна, и
   Асбьерна-священника велел передать Колбейну, что готов сполна уплатить
   пеню за убийство.
   Улав вернулся в Норвегию накануне троицы и поселился в долине в
   Эльвесюсселе, близ Мариаскугского монастыря. Здесь он владел небольшим
   оделем и несколькими долями в других усадьбах. Это имение досталось
   хествикенским бондам от жены деда Улава - Инголфа, сына Улава. Здесь никто
   не пытался взять Улава под стражу, да и королевские наместники велели ему
   сидеть тут спокойно до самой осени - отсюда было далеко до тех мест, где
   обретались недруги Улава. Но когда осенью было объявлено: все имение
   Улава, сына Аудуна, на севере взято под надзор - равно и движимое
   имущество, что он оставил после себя в Опланне, и его поместье в Викене, и
   вроде бы его наследные земли, - Улав во второй раз покинул родину; ныне он
   отплыл на юг, в Данию.
   Хозяйка усадьбы Миклебе - Хиллебьерг - радушно встретила Ингунн, дочь
   Стейнфинна. Ей пришелся по душе Улав в то недолгое время, когда ей
   довелось его видеть, и ее расположение к нему ничуть не уменьшилось
   оттого, что Улав зарубил это отродье покойного Туре из Хува и его
   полюбовницы. Сына своего она встретила куда милостивее обычного, а когда
   Арнвида призвали к ответу за помощь Улаву, она только засмеялась и
   похлопала сына по плечу:
   - Уже не в молодые лета и ты наконец навязал себе тяжбу, сынок; мне-то
   всегда было не по душе, что уж больно ты смирен.
   Арнвиду не доводилось видеть, чтобы хоть с одним человеком матушка его
   обращалась столь нежно, как с этой хворой молодой женщиной. А со здоровьем
   Ингунн было из рук вон плохо - у нее страсть как кружилась голова: когда
   она по утрам вставала, ей приходилось долгими часами стоять на месте,
   крепко держась за что-нибудь. Горница плыла у нее перед глазами, а взгляд
   заволакивало черной пеленой, и она ничего не видела. Стоило ей нагнуться и
   поднять что-нибудь с пола, как снова появлялся этот туман и опять надолго
   ослеплял ее. Ингунн отвернуло от еды и, стоило ей что-нибудь съесть, как
   ее рвало; бедняжка до того исхудала и поблекла... даже уголки глаз у нее
   обескровились. Хиллебьерг варила ей целебное питье, которое должно было
   облегчить муки, но и его Ингунн пить не могла. Старуха посмеивалась и
   утешала ее - такая хворь, всякий знает, дольше урочного времени не
   протянется, и вскоре ей опять полегчает. Ингунн ни слова не отвечала на
   шутки хозяйки, а только наклоняла голову, пытаясь скрыть глаза, полные
   слез. Вообще-то она никогда не плакала, а была очень тиха и терпелива.
   Никакой работы по хозяйству она справлять не могла и сидела лишь с тканьем
   на коленях, вышивая кайму узором из крохотных цветов и зверей. Или же шила
   полотняную рубаху, которую скроила еще в Хамаре. Она всегда была искусной
   рукодельницей, а в эту рубаху, предназначенную для Улава, когда он
   вернется домой, вложила все свое умение и старание, но работа у нее не
   спорилась. Иной раз она мастерила игрушки для сыновей Арнвида, плела для
   них кольчуги из соломинок, насаживала перья на стрелы, делала биты для
   игры в лапту и чудесные мячи, каких у детей до того не было. Она умела
   мастерить все так хорошо потому, что сама всегда играла с мальчишками,
   говорила она Арнвиду, а этому ее выучил Улав. Она пела детям, сказывала им
   сказки и предания; казалось, у нее у самой становилось легче на душе,
   когда она возилась с этими тремя малышами. Охотнее всего она держала
   одного из детишек у себя на коленях. Магнусу шел уже пятый год, а
   близнецам, Финну и Стейнару, еще не было четырех. Магнус и Финн были
   резвые и сильные сорванцы и не очень-то любили, чтобы женщины их ласкали.
   Стейнар же, более слабый, всей душой прилепился к Ингунн. Так что она
   повсюду таскала за собой этого мальчика. Куда бы ни шла, она несла его на
   руках, и он спал у нее по ночам. Стейнар был также любимцем отца, и потому
   Арнвид чаще всего по вечерам сидел у Ингунн; ребенок играл у нее на
   коленях, а Арнвид пел им обоим, пока малютка не засыпал, положив головку
   ей на грудь. Тогда она шепотом просила Арнвида перестать петь и потом
   сидела молча, глядя прямо перед собой или на спящего ребенка, и тихо,
   легко целовала волосики мальчика, а потом снова сидела, так же недвижно
   глядя прямо перед собой.
   Но по мере того как близилось лето, становилось ясно: никакой обычной
   причины для нездоровья у Ингунн не было, и никто не мог понять, что с нею.
   Арнвид дивился: неужто это горе сломило ее - потому как лучше ей не
   становилось, а скорее хуже; ее одолели припадки, и она часто впадала в
   беспамятство, а всю еду, что пыталась съесть, отдавала обратно. Ингунн
   говорила: у нее, мол, все время болит спина повыше поясницы, будто ее
   сильно ударили в это места жердью, а ноги как-то чудно немеют, до полного
   бесчувствия. Теперь она едва могла ходить. Арнвид понимал: она день и ночь
   тоскует по Улаву; к тому же еще скорбь по родителям вновь нахлынула на
   нее, а ведь одно время она почти забыла о них из-за Улава. Ныне же она
   корила себя за это и говорила, что заслужила ужасную беду, которая теперь,
   похоже, выпала ей на долю: "Ведь в ту самую ночь, как померла матушка, я и
   стала женой Улаву!"
   Когда она это сказала, лицо Арнвида как-то странно изменилось, но он
   промолчал.
   Горевала она также оттого, что ее разлучили с сестрой и братьями. Тура
   жила в Берге у тетки, и, хотя между сестрами никогда особо нежной приязни
   не было, теперь она тосковала и по Туре. Но еще горше думалось ей о
   маленьких братцах; с ними она всегда была в такой дружбе! А ныне они жили
   во Фреттастейне у Хафтура и его молодой жены... И теперь, верно, Халварда
   и Йона воспитают в ненависти к Улаву, сыну Аудуна, и в гневе на нее. Обо
   всем этом она толковала с Арнвидом, но при этом почти не плакала - верно,
   была слишком удручена и, отчаявшись, не могла проливать слезы. Арнвид
   боялся, как бы она не померла с горя.
   Но хозяйка усадьбы Хиллебьерг поговаривала, будто недуг, сразивший
   Ингунн, был столь диковинный, что тут без колдовства и наговора дело явно
   не обошлось.
   Однажды вечером в начале лета Арнвиду удалось уговорить Ингунн
   спуститься с ним вниз по склону, чтобы поглядеть на хлеба, буйно
   поднявшиеся в эту ясную, теплую погоду. Ему пришлось поддерживать ее,
   когда они шли, и он видел: она переставляет ноги так, будто они скованы
   невидимой цепью. Ему удалось довести ее до самой лесной опушки, как вдруг
   ноги у нее подкосились, и она упала навзничь, да так и осталась лежать в
   беспамятстве. В конце концов он с трудом опять привел ее в чувство; ему
   казалось, что до этого она ни разу так надолго не впадала в беспамятство.
   Она не держалась на ногах, и ему пришлось нести ее, как малого ребенка.
   Ингунн была так худа и весила так мало... Арнвиду стало жутко.
   На другое утро обнаружилось, что она не может шевельнуть ногами - вся
   нижняя часть ее туловища онемела. Первые дни она лежала и тихонько стонала
   - ее мучили дикие боли в спине. Но мало-помалу они прекратились, и теперь,
   казалось, тело ее стало вовсе бесчувственным от поясницы и ниже. Так она и
   осталась лежать. Она никогда не сетовала, мало говорила и часто казалось,
   будто ее ничто не занимает. Она просила лишь: пусть Стейнар будет с ней;
   ей нравилось, когда он залезал к ней на кровать и играл, перекатываясь
   через ее полумертвое тело, которое теперь высохло так, что походило на
   скелет.
   В это время никто не знал, где обретается Улав. Арнвид думал: Ингунн,
   верно, скоро помрет, а он не сможет даже послать весть о том другу.
   Хиллебьерг же заявляла всякому, с кем ей ни доводилось толковать, что
   все проще простого: кто-то наслал порчу на Ингунн. Она втыкала иглы в ее
   ляжки и икры, жгла ее каленым железом, но Ингунн ничего не чувствовала.
   Тому свидетели - досточтимые мужи и жены, и приходский священник, да и сын
   ее. Но никого, кроме Колбейна и Хафтура, нельзя заподозрить в подобном
   злодеянии, а несчастное дитя лежит здесь, снедаемое хворью, и медленно
   умирает. Хиллебьерг подстрекала сына потребовать от епископа дознаться
   правды в этом деле. Арнвид уже готов был согласиться: матушка, видно,
   права; и посулил отправиться к господину Турфинну, лишь только тот
   вернется домой с поездки, разведав, сколь крепка вера в его епархии. Пока
   что Арнвид уговорил Ингунн побеседовать с приходским священником и
   исповедаться, а также велел служить обедни за ее здравие. Так прошло время
   до дня рождества богородицы. В тот день Арнвид исповедался и принял Corpus
   Domini; во время службы он столь долго и столь истово молился за здравие
   своей хворой родственницы, что взмок от пота. Был уже полдень, когда
   обитатели Миклебе воротились из церкви домой. Арнвид стоял, беседуя с
   Гуттормом о буланом Эльгене, который захромал, когда Арнвид ехал верхом
   домой; тут он услыхал - из горницы, где лежала Ингунн, громко зовут на
   помощь.
   Сломя голову бросились Арнвид с Гуттормом к дому и ворвались в горницу.
   Там бегала Ингунн, босая, в одной сорочке, и затаптывала огонь - горница
   была полна дыма, а на полу горела солома вокруг простынь, перин и одеял,
   которыми она закидала пламя. На руках она держала Стейнара; он был закутан
   в покрывало, кричал и плакал.
   Когда в горницу ворвались люди, она опустилась на скамью и стала
   целовать и ласкать мальчика, убаюкивать его, приговаривая:
   - Стейнар, Стейнар, золотко мое, скоро тебе полегчает, сейчас я стану
   врачевать тебя, маленький мой!
   Она крикнула вошедшим, что Стейнара сильно обожгло и надобно немедля
   добыть мази и полотняные лоскутья.
   Она лежала в горнице, и с нею был один только Стейнар. Он сидел на
   широком плоском камне у очага, где теплился малюсенький огонек. И хотя
   Ингунн, лежа в кровати, не велела ему баловаться, мальчик играл, засовывая
   маленькие сухие веточки в огонь и поджигая их. День стоял теплый, и на нем
   была лишь одна рубашонка; внезапно ее охватило огнем. Ингунн опомнилась
   уже, когда стояла у очага, держа в объятиях ребенка; рубашонку она
   погасила, набросив на Стейнара покрывало. Но тут она увидала, что горят
   разбросанные на полу ветки можжевельника и камыш; тогда она стала звать на
   помощь, забросала огонь подушками со скамей и затоптала его...
   Мальчику обожгло живот, но и у Ингунн были страшные ожоги на ногах и на
   ладонях обеих рук. Однако же она ничего и никого не замечала, кроме
   Стейнара, и не давала никому перевязать свои ожоги, покуда не позаботились
   о ребенке. Потом, уложив мальчика в кровать, она легла рядом и, не сводя с
   него глаз, осыпала ласками и успокаивала бедного малютку. До тех пор, пока
   мальчик был в лихорадке и его мучила боль от ожогов, Ингунн ничего и
   никого не видела и не слышала, кроме Стейнара.
   Паралич с нее как рукой сняло - и она едва ли сама это почувствовала.
   Она жадно ела и пила, не замечая, когда ей приносили еду и питье, а рвота
   и головокружение вовсе исчезли. Арнвид просиживал со Стейнаром дни и ночи,
   и, как ни горько, как ни больно было ему видеть страшные муки мальчика, он
   все же благодарил бога за чудо, свершившееся с Ингунн.
   С той поры она начала быстро выздоравливать, а когда Стейнару стало уже
   немного лучше и его можно было выносить на солнышко поглядеть на выпавший
   ночью снег, лицо и тело Ингунн вновь обрели свою прежнюю нежную
   округлость, а щеки ее целомудренно зарумянились на свежем морозном
   воздухе. Она стояла со Стейнаром на руках, ожидая Арнвида, который бродил
   у каменистых осыпей и собирал в шапку замерзшие ягоды шиповника - Стейнар
   велел отцу непременно набрать для него ягод.
   Виды на примирение Арнвида с другими родичами Ингунн не стали лучше
   оттого, что фру Хиллебьерг распускала слухи о Колбейне - он, мол, наслал
   смертельную хворь на родную племянницу. И когда во Фреттастейне, незадолго
   до адвента, пили свадебное пиво за здоровье Хокона, сына Гаута, и Туры,
   дочери Стейнфинна, никого из Миклебе на пиру не было. Свадьбу справляли
   под новый, 1282 год, а после этого новобрачные начали объезжать всех
   родичей молодой жены и гостить у них, потому как у Хокона, младшего сына в
   семье, братьев была уйма, а усадьбы в Вестланне не было. Вот все и решили
   - пусть он поселится в Опланне.
   В это время в Миклебе пришла весть от фру Магнхильд из Берга: она
   желала видеть племянницу у себя. Ивар и Колбейн обещали оставить девушку в
   покое, ежели она будет сидеть смирно и блюсти себя как положено. Когда
   брат Вегард передал Арнвиду эти слова, тот скверно выругался; но не мог
   отрицать, что законного права распоряжаться девушкой у него нет. Да и
   Хиллебьерг, хозяйке, гостья порядком надоела; теперь, когда Ингунн была
   здорова, у Хиллебьерг не хватало терпения возиться с молодой женщиной.
   Хоть и пригожа она собою, да проку от нее мало! К тому же фру Магнхильд
   рассудила разумно: у нее жила ее старая мать, Оса, дочь Магнуса, - вдова
   Туре из Хува. Старушка была слаба здоровьем и нуждалась в помощи внучки и
   в том, чтобы с ее помощью коротать время.
   И вот тогда-то, перед самой пасхой, Арнвид и отправился в Берг вместе с
   Ингунн.
   Фру Магнхильд была самой старшей изо всех законных детей Туре; то была
   женщина пятидесяти лет - ровесница своего сводного брата Колбейна, сына
   Туре. Она была вдовою рыцаря Викинга, сына Эрлинга. Детей у нее никогда не
   было: потому-то, желая творить добро, она брала к себе юных дочерей у
   родичей и друзей, коих содержала у себя по нескольку лет, обучая их
   вежественному обхождению и всему, что приличествует благородным девицам.
   Ибо сама фру Магнхильд при жизни мужа долго состояла при королевском
   дворе. Она предложила также взять к себе племянниц из Фреттастейна, но
   Стейнфинн - а может, Ингебьерг - не пожелали отослать к ней маленьких
   дочек, и фру Магнхильд сильно из-за этого разгневалась. Потому-то, когда
   стало известно, что Ингунн дозволила обольстить себя названному брату, фру
   Магнхильд сказала, - мол, ничего иного она и не ждала. Дети Стейнфинна
   были дурно воспитаны, а их мать ослушалась отца и изменила жениху,
   потому-то нет ничего удивительного в том, что и дочери Стейнфинна позорят
   свой род.
   Усталая и ослабевшая сидела Ингунн в санях, когда они проезжали
   последний отрезок пути через лес. Ехали они много дней - лишь только
   выбрались из Миклебе, начался буран; к тому же сильно потеплело, и дорогу
   развезло. Теперь к вечеру стало подмораживать, и Арнвид шел рядом а
   санями, ведя лошадей под уздцы; дорога была тяжелая - местами она
   проходила через покрытые сверкающим льдом скалистые склоны, а кое-где
   через высокие сугробы. Видно, ни один человек не проезжал здесь после
   недавнего снегопада.
   Когда они выехали из лесу, в глаза им ударило солнце, стоявшее низко
   над грядой гор, прямо против них. Багрово-золотистое, оно просвечивало
   сквозь туман, а темный, неровный лед залива отсвечивал тусклым и
   мутноватым медным блеском. Морозная дымка окутала инеем заснеженные леса
   да топи, и теперь, к вечеру, все стало каким-то серым и угрюмым. Внизу по
   огороженным пашням с трудом плелись челядинцы Арнвида: и люди, и сани с
   тяжелой кладью все время утопали в снегу.
   Усадьба стояла на берегу, у самой воды, чуть поодаль от других усадеб
   округи, отделенная лесом, так что из Берга не видать было ни одного из
   больших поместий на склонах гор. Ингунн не встречала тетку со времени их
   свидания в Хамаре - с той поры прошло уже полгода, и тогда хозяйка Берга
   была сурова к ней. Да и сейчас Ингунн ничего хорошего от нее не ждала.
   Арнвид плюхнулся на край саней, когда они нырнули в первую же рытвину.
   - Не печалься, Ингунн, - стал он уговаривать ее. - Тяжко мне будет
   расстаться с тобой, когда ты так пала духом.
   - Духом я не пала; ты знаешь, я никогда не сетовала. Но ныне я буду
   одна, без друзей. Молись за меня, родич, дабы мне еще более укрепиться
   духом; тяжкие испытания ждут меня здесь, в Берге...
   Но когда они въехали на тун, сама фру Магнхильд вышла к ним навстречу и
   приветливо поздоровалась с Ингунн. Она повела племянницу в женскую горницу
   и велела прислужницам подать ей теплое питье и сухие башмаки. Она сама
   помогла молодой женщине стянуть с себя меховые сапожки и подбитый мехом
   плащ. Но тут, взявшись за кончик головной повязки Ингунн, она сказала:
   - Это тебе придется снять.
   Ингунн покраснела.
   - Я ношу бабью повязку с тех пор, как жила в Хамаре. Епископ предложил
   мне покрыть волосы... Он сказал: ни одна честная женщина не ходит
   простоволосой после того, как лишилась невинности.
   - Это он-то тебе сказал! - ухмыльнулась фру Магнхильд. - Еще чего
   выдумал... Теперь уже прошло столько времени, и пересуды о тебе в здешних
   краях затихли. Не хватает, чтобы ты сама раздувала сплетни о своем позоре,
   разгуливая, как последняя дура, в бабьей повязке. Сними ее и поверни свой
   пояс. Хорошо еще, что тебе никогда не приходилось застегивать его сбоку.
   На Ингунн был кожаный пояс, усаженный мелкими серебряными гвоздиками;
   свисающие концы его были красиво окованы. Фру Магнхильд поправила пояс,
   так что пряжка пришлась как раз посреди живота. Она снова велела Ингунн
   снять повязку.
   - Всем все про меня известно, - запальчиво сказала Ингунн. - А что
   теперь подумают обо мне люди? Скажут, что я - непотребная женщина, коли,
   не имея на то прав, стану ходить простоволосая, словно шлюха какая.
   Фру Магнхильд сказала:
   - Подумай о своей бабушке, Ингунн, уж очень она стара! Она хорошо
   помнит все, что было в дни ее молодости, а новые вести забывает тотчас,
   как их услышит. Нам придется каждый день снова и снова втолковывать ей,
   почему ты обряжена словно замужняя.
   - Проще всего сказать ей, мол, муж мой уехал.
   - И тогда вскоре дойдет и до ушей Колбейна, что ты по-прежнему стоишь
   на своем, а его ненависть к Улаву никогда не остынет. Будь же разумницей,
   Ингунн, брось все эти глупости!
   Ингунн сняла с головы повязку и начала ее складывать. То была самая
   красивая из всех ее вещей - длиной в четыре локтя и расшита шелком. Эту
   повязку подарила ей в прошлом году Хиллебьерг, сказав, что Ингунн может
   надевать ее в церковь, и пусть наденет повязку, когда вернется Улав и она
   в первый раз пойдет туда с ним.
   Ингунн вытащила шпильки, и тяжелая тусклого золота грива упала ей на
   плечи.
   - Красивы же у тебя волосы, Ингунн, - заметила фру Магнхильд. - Многие
   женщины охотно похвастались бы такими волосами, тем более если б от мужа
   им было мало радости, а бабья повязка не принесла ни власти, ни прав.
   Пусть нынче вечером волосы у тебя будут распущены.
   - О нет, тетушка, - чуть не плача взмолилась Ингунн. - Этого вы никогда
   не должны требовать от меня!.. - Разделив густую копну волос на пряди, она
   заплела две тугие косы, вовсе не украшавшие ее.
   Арнвид уже сидел за столом, когда в горницу вошли фру Магнхильд и
   Ингунн. Он поднял глаза, и лицо его помрачнело.
   - Так вот чего они добиваются, - сказал он позднее, когда они пожелали
   друг другу спокойной ночи, - чтоб ты поступилась честью замужней женщины?
   - Сам видишь, - только и ответила ему Ингунн.
   Осе, дочери Магнуса, были выделены в Берге изба и стабур в два жилья, а
   также две прислужницы для всяких работ по дому: они должны были
   поварничать, ткать полотно и прясть шерсть, которую старая госпожа
   получала из усадьбы. Грим и Далла - брат с сестрой, - старые управители из
   Фреттастейна, ходили за ее скотом, который стоял на скотном дворе фру
   Магнхильд; им отдали для жилья маленькую лачугу возле хлева, но числились
   они средь челяди Осы. Стало быть, Ингунн нечего было больше делать в
   Берге, кроме как бы заправлять маленьким бабушкиным хозяйством да тешить
   старушку. По большей части ей приходилось сидеть с бабушкой, когда
   прислужницы разбредались с разными посылами.
   Как говорила фру Магнхильд, Оса ныне временами впадала в детство: она
   почти не помнила, что ей говорили. И каждый день все вновь и вновь
   переспрашивала об одном и том же. Случалось ей справляться и о меньшом
   сыне, Стейнфинне: наезжал ли он недавно, или же не, ожидают ли его
   вскорости в усадьбу? Часто она, однако, вспоминала, что он умер. А потом
   вдруг спрашивала:
   - У него осталось в живых четверо детей? А ты - самая старшая? Ну да, я
   это точно знаю; тебя зовут Ингунн... Тебя... назвали в честь моей
   матушки... Ведь твоя бабушка с материнской стороны была еще жива, когда ты
   появилась на свет, и она прокляла свою дочь Ингебьерг за то, что та бежала
   со Стейнфинном. Да, он был легковерен и весел, мой Стейнфинн, и ему дорого
   обошлось то, что он был столь привержен к шлюхам да еще похитил дочь
   рыцаря... - Оса никогда не жаловала свою невестку Ингебьерг, и, частенько
   вспоминая Стейнфинна и его жену, забывала, что говорит с их дочерью. - Но
   как же это получилось?.. Вроде бы с одной из этих малюток-дочерей
   Стейнфинна стряслась большая беда? Нет, верно, я не то вспоминаю... Не
   могли уж они так вырасти?
   - Милая бабушка, - измученным голосом просила Ингунн, - а не лучше ли
   вам немного соснуть?
   - О да, Гюрид, это, пожалуй, было бы лучше всего... - Оса частенько
   называла внучку "Гюрид", принимая ее за дочь Алфа, родственницу,
   приезжавшую в Берг пятнадцать зим назад. Но все, что происходило в дни ее
   молодости, старая хозяйка помнила преотлично. Она рассказывала про своих
   отца с матерью и про брата Финна - отца Арнвида, и про свою золовку
   Хиллебьерг, которую любила, но побаивалась, хотя Хиллебьерг была много
   моложе ее.
   Четырнадцать зим минуло Осе, когда ее отдали в жены Туре из Хува. До
   того он более десяти лет сожительствовал с этой Боргхильд, а после с
   превеликой неохотой отослал свою полюбовницу. Она покинула Хув лишь утром
   того самого дня, когда Оса вступила туда невестою Туре. Боргхильд и после
   того, до конца своих дней, имела над Туре большую власть, а умерла она
   лишь через двадцать лет после его женитьбы. Он советовался с ней обо всех
   делах, представлявших собой какую-либо важность. И часто привозил к ней
   своих законных детей, дабы она предсказала им будущее и поглядела, выйдет
   ли из них толк. Но более всего Туре пекся о своих четверых, прижитых с
   полюбовницей... Боргхильд была дочерью рабыни и знатного вельможи -
   поговаривали, будто даже дочерью одного из тех королей, коих в те времена
   было немало в Норвегии. То была красивая, умная и необычайно властная
   женщина, высокомерная, жадная до денег и немилостивая к беднякам.
   Меж тем Оса, дочь Магнуса, жила в Хуве. Она народила мужу четырнадцать
   детей, но пятеро умерли еще в колыбели и только четверо из оставшихся
   девяти дожили до зрелого возраста. Оса перечисляла всех своих умерших
   детей и рассказывала про них. Более всего горевала она о дочери, Хердис,
   которую разбил паралич, потому что она заснула однажды на мокром от росы
   пригорке. Умерла же она четыре года спустя, когда ей было одиннадцать зим.
   Подростка сына залягала насмерть лошадь, а Магнус погиб в драке на борту
   корабля, когда возвращался домой с пирушки в Тутене вместе с другими
   хмельными молодцами. Магнус тогда только что женился, но детей после него
   не осталось, а вдова снова вышла замуж и уехала в другой конец страны. Она
   была единственной изо всех невесток, которая пришлась по душе фру Осе.
   - Но скажите мне, бабушка, - спрашивала Ингунн, - неужто всю вашу жизнь
   у вас были одни только беды? Неужто не выпало вам на долю счастливых дней,
   которые вы могли бы вспоминать ныне?
   Бабушка глядела на нее, видимо, не понимая, о чем та говорит. Теперь,
   когда она лежала в ожидании смерти, казалось, будто ей в равной мере милы
   воспоминания и о горестях, и о радостях.
   Ингунн не так уж худо жилось у старухи. Сил у нее недоставало, даже
   когда она бывала здорова, и ей никогда не любо было делать то, для чего
   нужны были усилия или раздумья. А теперь она сидела с каким-нибудь тонким
   рукоделием, которое не нужно было заканчивать в спешке, погруженная в свои
   собственные мысли, и слушала вполуха бабкины речи. Подростком она была
   неутомима, и ей трудно бывало усидеть на месте долгое время. Теперь же все
   стало иначе. Странная хворь, которая напала на нее после разлуки с Улавом,
   словно оставила после себя тень, не желавшую исчезнуть: казалось, будто
   Ингунн вечно в каком-то полусне... Во Фреттастейне она всегда находилась в
   окружении мальчишек, и прежде всего с ней был Улав. А с мальчишками
   начинались шумные игры и затеи, которыми она жила, - сама-то она ничего
   путного придумать не умела. Здесь же, в усадьбе, обитали одни лишь женщины
   - две старые госпожи и их служанки да несколько пожилых челядинцев и
   работников. Они не могли пробудить Ингунн от спячки, в которую она
   погрузилась, еще когда лежала с онемевшими ногами в кровати и ждала - вот
   настанет последний час и она, вовсе исчахнув, уйдет из числа живых. Когда
   Улав исчез, казалось, у нее больше не было сил верить в то, что
   когда-нибудь он вернется. Слишком много бед обрушилось на нее за короткое
   время - с тех пор, как отец ее уехал из дому, дабы встретиться с
   Маттиасом, сыном Харалда, и до того дня, когда Арнвид увез ее в Хамар. Ей
   чудилось, будто ее подхватил бурный поток, а время, проведенное в Хамаре,
   было, как омут, куда медленно затягивало ее и Улава, относя их все дальше
   и дальше друг от друга. В Хамаре все было новым и чужим, да и Улав
   изменился и тоже вроде бы стал ей чужим. Она понимала - он был прав, что
   не искал случая встретиться с нею тайком, когда они жили в Хамаре. Но от
   того, как он вел себя на свидании, которое она сама подстроила в ночь под
   рождество, ей стало страшно и стыдно. Она чувствовала себя такой униженной
   и растерянной, что не смела даже думать о нем так, как прежде, забываясь в
   сладостной, жаркой жажде его любви. Она превратилась тогда словно бы в
   малого ребенка, которого отругали и высекли взрослые, - сама-то она не
   могла взять в толк, что поступила дурно...
   Но вот он явился к ней в ту последнюю ночь из тьмы и метели,
   запорошенный снегом, обессиленный и взволнованный, дрожа от усталости и
   затаенного бешенства... Изгой, человек вне закона, на руках которого еще
   не остыла кровь сына ее родного дяди! Сама не зная как, она совладала
   тогда с собой. Но когда он снова ушел, казалось, глубокие воды всего мира
   сомкнулись над нею.
   Первое время, когда она тяжко хворала, Ингунн думала, что и в самом
   деле понесла, как говорила фру Хиллебьерг. Но время шло, и стало ясно -
   ребенка у нее не будет; но она была не в силах почувствовать
   разочарование. Она так истомилась, что для нее было бы непосильной ношей
   ждать чего-то еще, будь то доброе или злое. Она терпеливо сносила свой
   тяжкий недуг, когда никто не понимал, чем она хворает, и казалось, надежды
   на исцеление не было. Когда же она пыталась заглянуть в будущее, оно
   представлялось ей сплошным колышущимся туманом, похожим на мглу, что
   заволакивала ей глаза, когда у нее начинала кружиться голова. Тогда она
   искала прибежища в воспоминаниях обо всем, что было у них с Улавом прошлым
   летом и осенью. Она закрывала глаза, целовала свою собственную косу, свои
   руки и плечи, воображая, будто это делает Улав... Но чем сильнее
   предавалась она мечтам и страстным желаниям, тем неправдоподобней
   представлялось ей, что некогда все это было наяву. Но она верила:
   испытания и тяжбы кончатся, их оставят в покое, они наконец соединятся и
   станут жить в законе. Но она никак не могла себе этого ясно представить -
   как не могла вообразить райское блаженство, о котором ей толковали
   священники, хотя тоже верила в него.
   Потом она лежала с отнявшимися ногами и уже не ждала, что когда-нибудь
   опять сможет двигаться. Тем самым порвалась последняя нить, которая еще
   привязывала ее к будням, и к работе, и к жизни других людей. Она утратила
   всякую надежду стать законной женой Улава, сына Аудуна, распоряжаться в
   его усадьбе, рожать ему детей. Вместо этого она предалась мечтам, хотя
   вовсе и не чаяла, что они когда-нибудь сбудутся. Каждый вечер, как только
   в горнице гасили свечу, а в очаге догорал огонь, она представляла себе,
   будто вошел Улав и ложится рядом с нею. Каждое утро, просыпаясь, она
   представляла себе, будто муж ее уже встал и вышел из горницы. Она лежала,
   прислушиваясь к звукам занимавшегося дня, доносившимся из этой большой
   усадьбы, и воображая, будто она - в Хествикене и будто как раз Улав и
   велел убирать в сарай сено. То были его кони и его сани, и это он
   распоряжался, кому что надо делать. Когда Стейнар хоть минутку спокойно
   лежал в постели рядом с ней, она обнимала мальчика тонкой рукою, прижимая
   его к груди, и про себя называла мальчика - Аудун. И в мечтах он был сыном
   ее и Улава. Но тут Стейнару хотелось встать и выбежать из горницы, и он
   барахтался, пытаясь высвободиться из ее объятий. Ингунн уговаривала его
   остаться, потчевала лакомыми кусочками, припрятанными для него в кровати,
   сказывала ему сказки и воображала, будто она - мать, которая беседует со
   своим ребенком.
   Когда же она приехала в Берг и фру Магнхильд сняла с ее головы повязку,
   это было первое, что пробудило ее от мечтаний. Никогда прежде не думала
   она о том, что опозорила себя, отдавшись Улаву. Во Фреттастейне она и
   вообще мало думала, она только любила. И лишь когда Улав с Арнвидом столь
   поспешно собрались в Хамар требовать признания права Улава владеть ею, в
   ней пробудилось нечто похожее на замешательство. Но когда добрый епископ
   велел передать ей белое полотно - знак непорочности и повелел ей повязать
   косы, она успокоилась. Даже если она и согрешила перед дядьями, которым
   должно было стать ее опекунами после смерти отца, то уж преосвященный
   Турфинн, видно, снова все уладит. И она станет тогда столь же доброй
   женой, как и все другие замужние женщины.
   Ей было холодно, стыдно и непривычно ходить простоволосой. После того,
   как она, подобно всем замужним женщинам, полтора года носила головную
   повязку, ее словно бесстыдно раздели руки насильника, - так обходились с
   рабынями на невольничьем рынке в стародавние времена. Она старалась не
   показываться в горнице у фру Магнхильд, когда там бывали чужие. Она не
   появлялась по своей воле на людях нигде, кроме как в церкви, - там все
   женщины должны были покрывать голову. Ингунн низко надвигала шлык плаща на
   лицо, дабы не видно было ни единого волоска. Желая хоть немного искупить
   то, что ей приходилось теперь одеваться не так, как подобало, она спрятала
   все драгоценности и носила лишь темные свободного кроя платья безо всяких
   узоров, а волосы заплетала в две жесткие тугие косы безо всяких лент или
   же украшений.
   Но вот пришла весна. В один прекрасный день залив освободился ото льда,
   водная гладь лежала открытая и ясная, отражая зеленеющие склоны на обоих
   берегах. Теперь в Берге было красиво. Ингунн отвела бабушку к освещенной
   солнцем стене, села рядом с ней и стала шить рубаху Улаву, сыну Аудуна.
   Улав говорил ей, что Хествикен лежит на берегу фьорда...
   Она придумывала себе какие-то пустяковые дела, которыми могла заняться
   в верхнем жилье стабура, где распоряжалась Оса. Ингунн бывала там каждое
   утро, перебирала вещи, наводила порядок. Она отодвигала заслон дымовой
   отдушины и, высунувшись из оконца, глядела вниз.
   Вдоль берега на другой стороне залива плыла на веслах лодка, разрезая
   на длинные полосы отражавшуюся в воде темную, поросшую лесом горную гряду.
   Ингунн представляла себе, будто в лодке плывут Улав с их сыном. Они плыли
   к ней. Ингунн отчетливо видела это. Они причалили у мостков, и Аудун помог
   отцу привязать лодку. Отец стоял уже наверху, на дощатых мостках, а
   мальчик побежал вниз к лодке, чтобы собрать их пожитки, лежавшие на корме.
   Последней он взял свою маленькую секиру. Улав протянул мальчику руку и
   помог подняться к нему на причал - да, теперь мальчик был такой же
   большой, как Йон, ее младший брат. Вдвоем стали они подниматься по тропке
   к усадьбе. Отец - впереди, а сын - за ним следом.
   У нее была еще маленькая дочка, которую звали Ингебьерг. Она была на
   туне - шла из кладовки с большим деревянным блюдом, полным лепешек. Вот
   она отламывает кусочки, крошит их и бросает курам - нет, гусям. Ингунн
   помнила, что, когда она была еще мала, во Фреттастейне паслись гуси, и в
   этих тяжелых белых и серо-крапчатых птицах ей чудилось нечто
   величественное. В Хествикене непременно должны быть гуси...
   Тихонько, будто совершая нечто предосудительное, она подкрадывалась к
   двери и закрывала ее на засов. Потом вытаскивала из сундука головную
   повязку и надевала ее. Затем поворачивала пояс так, чтобы застежка
   оказывалась на боку, и подвешивала на пояс все, что могла найти потяжелее,
   - ножницы для стрижки овец и несколько ключей. Обряженная таким образом,
   она садилась на край незастеленной кровати. Сложив руки на коленях, она
   думала, что же еще надобно сделать до того, как воротятся домой ее муж и
   дети...
   Лишь изредка доходили в Берг вести обо всех примечательных событиях,
   которые происходили в том году в Норвегии. Ингунн почти ничего не слышала,
   сидя в бабкином доме. Потому-то для нее словно гром среди ясного неба была
   весть о том, что епископ Турфинн объявлен вне закона и, должно быть, уехал
   из страны...
   Эту весть принес в усадьбу в самом начале зимы их приходский священник.
   Преосвященный Турфинн несколько месяцев пробыл в Нурдале, а оттуда
   вознамерился поехать на встречу с архиепископом где-то на дальних шхерах.
   Но еще раньше все эти бароны, что ныне правили страной, объявили и
   архиепископа, и многих епископов вне закона и начали столь жестоко их
   преследовать, что те бежали из страны кто куда. Епископ Турфинн, должно
   быть, поднялся на борт какого-то корабля, но никто не ведал, ни куда он
   потом девался, ни когда вернется назад в свою епархию. Приходский
   священник не очень о том горевал - епископ порицал его за леность, а также
   за то, что он, мол, недостаточно сурово взыскивает за грехи с вельмож. Но
   сам-то священник в глубине души считал, что пастырь он вовсе не плохой и
   что с его паствой негоже обходиться так, как желал епископ. И был очень
   разобижен на этот "мешок с монашескими костями", как он величал епископа.
   Было ясно, что распря меж епископами и членами королевского совета при
   молодом короле касалась важных государственных вопросов. А тяжба из-за
   женитьбы Улава, сына Аудуна, была сущим пустяком, коему никто не придавал
   значения. Если бы только ее не вытащили на свет божий и не упомянули как
   пример нетерпимого самоуправства епископа и его стремления порушить старые
   законы и право в стране. Но приходский священник желал бы сохранить дружбу
   с богатой хозяйкой Берга... А может статься, он и сам не понимал, сколь
   мало значила эта тяжба о бракосочетании двоих детей за пределами тех
   краев, где хорошо знали родичей юноши и девушки. Потому-то он и
   проговорился: епископ Турфинн-де объявлен вне закона более всего за то,
   что простер руку в защиту злейшего врага рода Стейнфинна.
   Ингунн охватил ужасный страх. Очнувшись, она вновь увидела, каково ее
   положение наяву. И все ее мечты внезапно рухнули, подобно тому, как
   чернеют и опадают за одну морозную ночь цветы на лугу. Холодея от ужаса,
   Ингунн поняла: она не что иное, как беззащитная, покинутая сирота, не
   девушка и не жена. У нее не было ни единого друга, который мог бы отстоять
   ее права... Улав уехал, и никто не знал, где он странствует, епископ
   уехал, Арнвид - далеко от нее, и она не может послать ему весточку. Если
   бы ее немилосердные родичи захотели ныне ей отомстить, единственной, на
   кого она могла опереться, была впавшая в детство дряхлая бабушка...
   Ингунн сжалась в комок - дрожащее, сбитое с толку существо... Всю волю,
   еще сохранившуюся в ее слабой, мятущейся душе, она направила на одно - она
   будет крепко держаться Улава и останется ему верна, даже если они замучают
   ее из-за него до смерти.
   Как раз накануне адвента в Берг явились Тура, дочь Стейнфинна, и ее муж
   Хокон, сын Гаута. Хокон еще не выбрал себе усадьбу, где бы желал
   поселиться, а Тура еще до рождества ждала ребенка. Вот молодая чета и
   намеревалась пробыть эту зиму в Берге. Ингунн не виделась с сестрой два
   года, а зятя и вовсе никогда не встречала прежде. Он был недурен собой -
   рослый молодой мужчина с красивым лицом и рыже-каштановыми кудрявыми
   волосами. Но у него были маленькие карие глазки, близко посаженные по обе
   стороны высокого горбатого носа, и он довольно сильно косил.
   В первый же день он неприветливо обошелся с невесткой. И речами, и
   обхождением он ясно дал понять: Ингунн для него - падшая женщина,
   обесчестившая себя и весь род. Он был премного доволен своей женитьбой,
   кичился красотой Туры и ее здравым разумом, да и тем, что она скоро родит
   ему наследника всех тех богатств, которыми он, по его словам, владел и
   которыми вечно хвалился. Он дозволял жене верховодить во всем - и это было
   ему только на пользу. И хотя он был счастлив в женитьбе, а бедняжка Ингунн
   и знать не знала, какую честь и счастье она отринула, отдавшись Улаву,
   сыну Аудуна, в то время как могла выйти замуж за Хокона, сына Гаута, -
   Хокон возненавидел ее. Возненавидел за то, что она сделала своим
   избранником мальчишку, бывшего в услужении у ее отца, человека, о родичах
   и имуществе которого здесь, в селениях вокруг Мьесена, никто ничего
   достоверно не знал. И более того - предпочла этого мальчишку ему, сыну
   рыцаря из Харланда.
   А младшая сестра меж тем степенно расхаживала по Бергу, дородная и
   вальяжная, белая и румяная, гордая своим достоинством жены и хозяйки, хотя
   не владела ни домом, ни усадьбой, где могла бы распоряжаться. Белая
   головная повязка, которую она носила с честью и по праву, доходила у нее
   чуть ли не до пят, а у пояса Туры звенела увесистая связка ключей - хотя
   одному богу было ведомо, какие двери открывала и закрывала этими ключами
   жена безземельного, не имеющего собственной усадьбы бонда. Но она сумела
   поставить себя так, что все домочадцы в Берге, да и сама фру Магнхильд
   чуть ли не на коленях стояли, дабы почтить ее и ее мужа. А женщины
   приготовляли все, чтобы принять желанное дитя с высокими почестями,
   каковые приличествуют сыну знатного вельможи.
   Когда они росли, Ингунн знала: Тура в глубине души редко бывала
   довольна ею... Она считала старшую сестру неласковой к родителям,
   бездумной и ленивой; полагала, что той более приличествовало бы смирно
   сидеть с матушкой и прислужницами в женской горнице, нежели без конца
   бегать и играть с Улавом и его ватагой. Но Тура никогда ничего не
   говорила: она была моложе Ингунн на два года - в детстве это много значит!
   А Ингунн было и вовсе безразлично, что о ней думала Тура. Последнюю же
   осень во Фреттастейне Тура помалкивала о том, что знала про сестру и от
   чего была в ужасе. Ингунн было это известно. Но только когда они
   поселились в усадьбе у женщин, находящихся на пожизненном содержании в
   Хамарском монастыре, Ингунн доверилась ей. И тогда Тура необычайно мягко
   рассудила поведение ее и Улава. Она была добра к сестре все время, пока
   они жили в Хамаре. Во-первых, Тура всегда любила названого брата истинной
   сестринской любовью - Улав ей нравился более, нежели Ингунн и родные
   братья, ибо юноша был спокойнее и ровнее в обхождении. К тому же епископ
   оказал Улаву и Ингунн кое-какую поддержку, а все люди, которых сестры
   встречали в городе, вторя епископу, судили, как и преосвященный Турфинн.
   Даже если Улав ответил беззаконием на беззаконие, все же беззаконие тех,
   кто желал порушить помолвку, скрепленную рукобитием, казалось куда
   страшнее. Ведь жених был юн и не имел могущественных опекунов. Никто не
   сомневался в том, что епископу удастся под конец добиться такого
   разрешения этой тяжбы, которое будет к чести Улава. Стало быть, в ту пору
   и Тура не думала о том, что опрометчивый поступок сестры может обернуться
   позором для их семьи.
   Теперь все обстояло иначе. Тура не могла простить Улаву убийство ее
   близкого родича и произносила суровые речи о том, как он отблагодарил их
   всех за благодеяния. Ведь они взяли его, безродного сироту, и воспитали в
   роду Стейнфинна. Она была приветлива с Ингунн, но та все равно
   догадывалась, что думает о ней Тура: дескать, уже с детских лет у Ингунн
   были такие задатки. И младшую сестру ничуть не удивляло - Ингунн попала в
   беду, как того и следовало ожидать... Но Тура желала быть доброй и не
   отягощать бедняжке и без того тяжкую судьбу, которую она сама на себя
   навлекла.
   Ингунн молча склонялась под градом тихих, соболезнующих слов Туры, но
   когда разговор заходил о злодеяниях Улава, Ингунн пыталась перечить ей.
   Однако польза от того была невелика, ибо Тура обладала большими
   преимуществами перед нею. А то, что Ингунн - старшая, не имело ныне ни
   малейшего значения, поскольку Тура стала замужней женщиной. У Туры был
   жизненный опыт и право сказать свое слово в кругу других взрослых людей.
   Ингунн же сидела, искушенная собственным жизненным опытом, на который не
   имела ни малейшего права, - опытом любви, за которую все и вся, казалось,
   хотели покарать ее, опытом хозяйки и матери. Ведь она воображала это в
   мечтах, но ни к одному из любезных ее сердцу дел ей так и не удалось
   приложить руки наяву. Душа ее обеднела и утратила всякую надежду за то
   время, пока она сидела в своем углу, глядя, как Тура и Хокон заполняют
   собой всю усадьбу. В темном платье кающейся грешницы, с двумя толстыми,
   туго заплетенными косами, падающими по плечам так, что тяжесть волос,
   казалось, заставляла ее чуть сутулиться и немного склонять голову, она
   походила на бедную прислужницу рядом с молодой богато разодетой госпожой.
   Тура родила сына, как, разумеется, и ожидали они с Хоконом, - крупное и
   многообещающее дитя; так говорили все, кто видел мальчика. Ингунн было
   велено сидеть рядом с сестрой, покуда та лежала в постели, да и потом она
   часто приходила пестовать племянника. Ингунн и всегда-то была без ума от
   малышей, но теперь всем сердцем полюбила этого крошечного Стейнфинна, сына
   Хокона. Когда ей дозволяли взять его на ночь к себе в постель, дабы
   молодая мать отдохнула, она не могла удержаться от искушения представить
   себе, что это ее собственный сын. Ей непременно хотелось хоть немного
   согреться прежними мыслями о том, что она - в Хествикене, в собственной
   усадьбе, и живет там с Улавом и с их детьми, Аудуном, Ингебьерг и
   новорожденным малюткой. Но теперь она с горькой отчетливостью сознавала,
   как тонка эта нищенская паутина мечтаний, единственное, чем она могла
   прикрыться. А сестра ее была хорошо и тепло укутана в ощутимое наяву
   богатство, рядом с мужем и грудным младенцем, в сопровождении уймы
   челядинцев, занимавших столько места в усадьбе! Ну а сундуками и мешками с
   их добром были завалены все дома и подклети...
   Хокон желал устроить пышные крестины, и фру Магнхильд попросила
   дозволения взять на себя половину расходов. На пир прибыл не только
   Хафтур, сын Колбейна, ставший добрым другом Хокона, но и дядья - Колбейн и
   Ивар. Они остались еще на несколько дней, когда другие гости уехали.
   Однажды вечером родичи сидели за трапезой в горнице фру Магнхильд; Оса,
   дочь Магнуса, также была с ними и сидела на почетном месте, Ингунн же -
   рядом с ней, и помогала старушке есть и пить; у той сильно тряслись руки.
   А вообще-то в эту зиму Оса была много здоровее; ее очень обрадовало, что
   она стала прабабушкой. Эту новую для нее весть она никогда не забывала,
   справлялась о младенце и частенько изъявляла желание его видеть.
   В тот вечер разговор зашел об усобицах меж баронами и епископами, и
   сыны Туре дали понять: им-то хорошо известно, кто одержит верх! Епископам,
   ясное дело, придется сдаться, довольствоваться властью, коей они облечены
   как духовные пастыри народа. Однако же бароны оставят незыблемыми все
   старые законы, касающиеся проступков мирян. Об епископе Турфинне многие из
   священников здесь, в его собственной епархии, думали, что он-де слишком
   далеко зашел в своем рвении.
   - Я тут толковал с тремя приходскими священниками, учеными и добрыми
   людьми божьими, - сказал Колбейн, - и все трое ответили мне, что готовы
   отправлять свадебное богослужение, коли мы выдадим здесь Ингунн замуж.
   Фру Магнхильд ответила:
   - Ясное дело, епископ не может правильно толковать законы. В заповедях
   господних не сказано, чтобы священнослужители были заодно с
   легкомысленными и своевольными юнцами. Или же чтобы святая церковь
   помогала строптивым детям стоять на своем вопреки воле родительской.
   - Да уж, разумеется, не сказано, - подтвердили и прочие.
   Лицо Ингунн побагровело, но она выпрямилась, и было заметно по ее
   глазам, как упрямство в ней борется со страхом, - они казались необычайно
   большими и черными, когда она смотрела на своих дядьев.
   - Да, мы говорим о тебе, - подхватил Колбейн. - Довольно сидеть на шее
   у родичей, Ингунн. Пора тебе найти мужа, который сможет обуздать тебя.
   - А вы сможете найти человека, который захочет взять меня в жены? -
   презрительно бросила Ингунн. - Жалкую тварь, каковой вы меня почитаете?
   - Не о том речь, - в ярости вскричал Колбейн. - Я-то думал, что времени
   у тебя было предостаточно опамятоваться. Ты уж, верно, не столь бесстыдна,
   чтобы спать с человеком, обагрившим руки кровью твоего родича по отцу,
   даже если бы тебе и удалось заполучить Улава в мужья!
   - Сперва спроси, не попал ли человек в беду из-за свойственника своего,
   - неуверенно и негромко сказала Ингунн.
   - А ну, хватит болтать, - в ярости заорал Колбейн. - Мы никогда не
   отдадим тебя убийце Эйнара.
   - Да, вы вольны распоряжаться, быть может... - сказала Ингунн. Она
   почувствовала: все, кто сидел за столом, смотрят на нее. И ее вдруг
   странным образом воодушевило то, что она вот так вышла из тени и восстала
   против порабощения. - Только дерзните отдать меня другому... Увидите -
   этим вы распоряжаться не вольны!
   - А кто ж, по-твоему, волен? - презрительно спросил Колбейн.
   Ингунн схватилась за скамью, на которой сидела. Она сама чувствовала,
   как побелели ее щеки. Но это в самом деле была она. Ей вовсе не снилось.
   Это она говорила, и все смотрели на нее.
   Но не успела она ответить на вопрос, как посредником меж ней и
   Колбейном выступил Ивар:
   - Побойся бога, Ингунн... этот Улав... Никому не ведомо, где он
   обретается... Ты сама не знаешь, жив он или мертв. Ты что, собираешься,
   может, всю жизнь вдоветь, дожидаясь мертвого?
   - Я знаю, он жив! - Сунув руку за лиф платья, она вытащила маленький
   нож в серебряных ножнах, который носила на шнуре, надетом на шею. Она
   сняла нож со шнура и положила на стол. - Улав дал мне его как заветный
   знак, прежде чем мы расстались; он просил меня ждать до тех пор, покуда
   лезвие не замутится, ну, а коли нож заржавеет, стало быть, его, Улава, нет
   в живых... Так он сказал...
   Несколько раз она громко и глубоко вздохнула. И тут вдруг заметила чуть
   поодаль за столом юношу, который сидел, глядя на нее как зачарованный.
   Ингунн знала, что зовется он Гудмунн, сын Йона, и что он - единственный
   наследник богатой усадьбы в соседнем приходе. Она видела его несколько раз
   здесь, в Берге, но беседовать с ним ей не доводилось. Теперь она вдруг
   поняла: вот он - жених, которого ей прочат дядья; она это точно знала. Она
   смотрела юноше прямо в глаза - ее взгляд, был тверд, как сталь; и она это
   чувствовала.
   Тогда Ивар, сын Туре, который старался примирить ее с Колбейном,
   сказал, почесав в затылке:
   - Гм... заветные знаки... Да, не знаю, можно ли в них верить...
   - Я думаю, Ингунн, голубушка, ты увидишь, кто волен выдавать тебя
   замуж... - перебил его Колбейн. - Ты, стало быть, собираешься нам
   перечить, коли мы дадим тебе в мужья того, кого почитаем тебе ровней? К
   кому же ты ныне собираешься обратиться за помощью, ведь твой-то епископ
   дал деру из страны, так что тебе больше не укрыться у него под рясой.
   - Я собираюсь обратиться к одному лишь Всевышнему, создателю моему, -
   ответила Ингунн; лицо ее было мертвенно-бледным, она привстала со скамьи,
   - уповать на его милосердие, дабы избежать еще большего греха. Да я скорее
   брошусь во фьорд, ежели вы вынудите меня свершить сей смертный грех, чем
   дам вам запугать себя - стать шлюхой и лечь в брачную постель с другим,
   меж тем как мой истинный супруг жив!
   Оба они, и Колбейн, и Ивар, хотели было ответить ей. Но тут старая Оса,
   дочь Магнуса, положив руки на стол, насилу поднялась со скамьи. Она стояла
   - высокая, тонкая, сгорбленная - и щурилась, глядя на мужчин своими
   старыми, красными, слезящимися глазами.
   - Что вы собираетесь сделать с этим ребенком? - угрожающе спросила она,
   положив костлявую, жилистую руку на затылок Ингунн. - Сдается мне, вы
   желаете ей худа. Ивар, сын мой, неужто ты будешь на побегушках у этого
   пащенка, отродья Боргхильд? Изведут они детей Стейнфинна, вижу я: неужто
   вы пойдете к ним в подручники, Магнхильд и Ивар? Боюсь тогда - вас у меня
   осталось слишком много, хотя вас всего-то двое!
   - Полно, матушка! - взмолился Ивар, сын Туре.
   - Бабушка! - Ингунн прильнула к старухе, укрылась полою ее мехового
   плаща. - Да, да, бабушка, помогите мне!
   Старуха обняла ее.
   - А теперь идем! - шепнула она. - Идем со мною, дитятко мое, идем!
   Ингунн поднялась и помогла бабушке выйти из-за стола. Держа одной рукой
   клюку, нашаривавшую дорогу, а другой опираясь на плечо внучки, Оса, дочь
   Магнуса, сошла, спотыкаясь, вниз, к двери. Она беспрестанно бормотала себе
   под нос:
   - Стать подручниками отродья этой Боргхильд... Дети мои... Видно, я
   зажилась на свете... сдается мне!
   - Да нет же, нет, матушка... - Ивар пошел за Осой следом, взял у матери
   клюку и подставил ей свое плечо для опоры. - Я все время твердил: лучше бы
   замириться с Улавом, да... А нынче, когда о нем вовсе ни слуху ни духу,
   то...
   Они подошли к двери дома, где жила Оса. Ивар сказал племяннице:
   - Знай же, я тебе не желаю зла. Но, думается, для тебя самой было бы
   лучше... коли бы ты вышла замуж и стала сама себе госпожа. Это куда лучше,
   чем ходить тут да чахнуть...
   Ингунн осторожно оттолкнула его, а сама почти перенесла бабушку через
   порог и заперла за собой дверь, оставив Ивара во дворе.
   Она раздела и уложила старуху и, преклонив колени у ее кровати,
   прочитала вместе с ней вечернюю молитву. Оса теперь вовсе обмякла после
   непривычного усилия. Ингунн же, прежде чем лечь спать, прибрала в горнице.
   Она стояла в одной рубахе и только было собралась юркнуть в постель, как
   кто-то тихонько постучался. Ингунн подошла к двери и отодвинула засов -
   она увидела какого-то мужчину, стоявшего на снегу и казавшегося огромным
   против усеянного звездами неба. Не успел он открыть рот, как она уже
   догадалась: это тот, кого ей прочат в мужья. И почувствовала вдруг
   какое-то странное праздничное расположение духа, а вместе с тем чуть-чуть
   испугалась. И все же - хоть что-то да случилось у них в усадьбе!
   Это был, как она и думала, Гудмунн, сын Йона. Он спросил:
   - Ты уже легла? Дозволь мне потолковать с тобой немного нынче вечером!
   Вижу я, время не терпит!
   - Ну тогда войди. Не можем же мы стоять здесь на морозе...
   - Ложись, - сказал он, когда, войдя в горницу, увидел, как легко она
   одета. - Может, ты дозволишь мне прилечь здесь с краю, у стойки кровати,
   тогда нам сподручней будет толковать.
   Сперва они лежали, перебрасываясь малозначительными словами о погоде и
   о Хоконе, сыне Гаута, который наверняка задумал поселиться во
   Фреттастейне, и тогда Хафтуру придется воротиться домой к отцу. Ингунн
   понравился голос Гудмунна и его спокойное, учтивое обхождение. И потом -
   она ничего не могла с собой поделать: ей хорошо было, мирно и уютно лежать
   в темноте и болтать с ним. Ведь так давно никто не изъявлял желания быть с
   нею, никто не хотел потолковать с нею ради нее самой. И хотя ей должно бы
   сказать ему: его сватовство бесполезно, Ингунн как будто выросла в
   собственных глазах. Ведь человек столь доброго роду, как Гудмунн, обратил
   на нее свой взор, меж тем как кровные родичи ни во что ее не ставили.
   - Да, есть одно дело, о котором я хотел бы спросить тебя, - под конец
   сказал гость. - Ты это правду говорила нынче вечером?
   - Да, правду.
   - Тогда мне лучше потолковать с тобой начистоту, - сказал Гудмунн. -
   Мой отец и мать желают, чтоб я женился нынче же. Вот мы и надумали
   посвататься к тебе и просить твоей руки у Ивара, сына Туре.
   Ингунн молчала; Гудмунн продолжал:
   - Но ежели я попрошу отца подыскать мне невесту где-нибудь в другом
   месте, он, верно, согласится. Ежели только ты и вправду думаешь то, что
   говорила нынче вечером.
   Не получив ответа, он сказал:
   - Ты ведь понимаешь, коли мы сперва обратимся к Ивару или к Колбейну,
   они нам не откажут. Но раз тебе это не по душе, я все улажу, и тебе не
   станут больше досаждать.
   Ингунн ответила:
   - Не возьму я в толк, Гудмунн, как это тебе и твоим родичам пришло в
   голову выбрать такую, как я, ведь ты достоин более честной женитьбы. Ты,
   верно, знаешь все, что про меня болтают.
   - Да, но человеку не след быть не в меру строгим или жестокосердым - к
   тому ж твои родичи желают, чтобы ты получила такую же долю наследства, как
   твои сестра и братья, коли у нас с тобой сладится, а я вижу - ты хороша
   собой... Да, ты красива...
   Ингунн ответила не сразу. Как хорошо было лежать вот так и беседовать
   со славным юношей, ощущать тепло его близости, чувствовать его живое
   дыхание на своей щеке в темноте. Одиночество и холод так долго
   отгораживали ее от мира... Она очень дружелюбно сказала:
   - Ты ведь знаешь, о чем я думаю: я не могу дозволить выдать меня замуж
   за кого бы то ни было, кроме того, кому принадлежу. Иначе я, не
   сомневайся, за счастье бы почла то, что ты хочешь взять меня в жены!
   - Да, - молвил Гудмунн. - Не правда ли, Ингунн, мы бы поладили друг с
   другом?
   - Да уж разумеется. Только злая троллиха не могла бы с тобой ужиться.
   Но я-то не свободна... Ясно тебе...
   - Куда уж ясней, - вздохнул Гудмунн. - Ладно, я позабочусь, чтобы тебя
   больше не мучили из-за меня. А я бы с охотой на тебе женился. Ну, да,
   верно, женюсь на другой.
   Они полежали еще немного и поболтали о том, о сем, но под конец Гудмунн
   сказал - ему, мол, пора идти, а Ингунн с ним согласилась. Она проводила
   его до дверей, чтобы запереть за ним, и они попрощались, пожав друг другу
   руки. Ингунн снова легла и, прежде чем совсем уснуть, почувствовала себя
   на диво согретой, до самой глубины души, и повеселевшей. Нынче ночью ей
   будет спаться так хорошо...
   Во время великого поста Ингунн дозволили поехать верхом в город
   исповедаться брату Вегарду - он был ее духовником с того дня, как ее
   конфирмовали восьми лет от роду, и до тех самых пор, когда Арнвид увез ее
   с собой в Миклебе.
   Нелегко ей было рассказать монаху все начистоту о своих тяготах.
   Никогда не доводилось ей исповедоваться иначе, как упомянув лишь тот или
   иной грех; она-де бездумно молилась, неучтиво отвечала родителям,
   досадовала на Туру или на прислужниц, брала что-то без спросу, говорила
   неправду - и еще это последнее... с Улавом. Теперь же она понимала: ей
   придется более всего говорить о своих думах, а ей и самой было нелегко
   уловить их и облечь в слова. Особливо то, чего она страшилась: ее запугают
   или угрозами заставят нарушить клятву, которую она дала Улаву, сыну
   Аудуна, пред лицом бога.
   Брат Вегард сказал, что она поступила праведно, отказавшись выйти замуж
   за другого, раз не получила достоверной вести о смерти Улава. Монах осудил
   куда строже ее и Улава самоволие, нежели епископ, но и он сказал: они
   связаны друг с другом до конца дней своих. А ныне ей должно молить бога
   спасти ее от греховных помыслов - лишить себя жизни. Это смертный грех, не
   менее тяжкий, нежели тот, что она свершила бы, ежели бы дозволила
   принудить себя вступить в супружество, не став вдовой. И он
   строго-настрого наказал ей не думать слишком много, как она делает, судя
   по ее словам, о жизни с Улавом и о детях, которых родит от него. Подобные
   мысли могут лишь ослабить ее волю, разжечь вожделение и вражду к
   родичам... А она, верно, уже поняла, что это они с Улавом сами навлекли на
   себя беду своими нежными ласками и непослушанием тем, кого бог поставил
   над ними в младые годы. Ныне было бы куда лучше приложить все силы, дабы
   овладеть добродетелью терпения, сносить свою судьбу, как кару любящего
   отца, жить в молитвах, в сострадании к ближним и служении им, в любви и
   послушании к родичам. Дотоле, разумеется, покуда они не потребуют, чтоб
   она, покорившись им, навлекла бы на себя новый грех. Под конец брат Вегард
   сказал: он полагает, для нее было бы лучше всего вступить в женский
   монастырь и жить там смиренной вдовицей в ожидании вести о возвращении
   Улава на родину и о том, что он возьмет ее к себе, коли богу будет угодно
   ниспослать им такое счастье. Ну, а если она достоверно узнает, что его нет
   в живых, то сможет тогда выбирать по своему желанию: вернуться ли обратно
   в мир или же приять постриг, посвятив себя молитвам о спасении души Улава
   и родителей. А также всех душ людей, сбившихся с пути истинного из-за
   самоуправства своего и чрезмерной приверженности к власти и радостям
   земным. Монах сказал: он, мол, сам может потолковать о том с ее родичами и
   проводить ее в монастырь, ежели у нее будет таковое желание.
   Но Ингунн испугалась того, что стоит ей только переступить порог
   монастыря, как выбраться оттуда будет нелегко... Хотя брат Вегард заверил
   ее: покуда Улав жив, она не может приять постриг без его согласия. Тут
   Ингунн сказала, что бабушка ее стара, слаба и нуждается в ней. Брат Вегард
   согласился: доколе Осе, дочери Магнуса, есть в ней необходимость, Ингунн
   должна остаться с бабушкой.
   Когда Ингунн после пасхи вернулась в Берг, Хокон и Тура уже уехали со
   всеми своими спутниками; так уж вышло, что им определили жить во
   Фреттастейне. После их отъезда в усадьбе стало вовсе тихо. Время в доме у
   старых женщин тянулось медленно, один день походил на другой, точно так же
   Ингунн могла бы жить в монастыре.
   Она не смогла долго выдержать - и вскоре снова начала вести свою
   измышленную жизнь с мужем и детьми в заветной усадьбе, которая звалась
   Хествикен. Но порой в ней пробуждались чувства, вызванные к жизни
   сватовством Гудмунна, сына Йона, - страх, но и своего рода удовлетворение.
   Стало быть, не так уж низко она пала, раз столь родовитый и богатый юноша
   мог еще надумать посвататься к ней. И она мечтала о прекрасных и
   могущественных мужах, которые станут домогаться ее руки и за которых дядья
   угрозами будут вынуждать ее выйти замуж; она же выкажет смелость и твердую
   волю, и никакие муки и унижения не вынудят ее отказаться от верности
   Улаву, сыну Аудуна.
  
  
   2
  
  
   В Берге один день был похож на другой. Время летело, и Ингунн не могла
   понять, куда оно уходит. Но когда она видела, сколько событий происходило
   в жизни других людей, как все росло и пускало побеги, ей становилось
   страшно - неужто с той поры прошло столько времени!
   Тура приехала к ним в долину из Фреттастейна и привезла с собой обоих
   своих детей. Стейнфинн носился по усадьбе ровно очумелый - он был рослый
   не по летам, а было ему уже два с половиной года. Его маленькая сестренка
   могла подползти к скамье, ухватиться за нее ручонками и встать. Тура во
   что бы то ни стало хотела увезти с собой во Фреттастейн Ингунн. Ингунн-де
   так хорошо умеет ходить за детьми! А поскольку Тура ко дню святого Улава
   ждала третьего, то и почитала за благо, чтобы сестра переехала к ней и
   помогала растить всех ее детишек. Но Ингунн сказала, что бабушке без нее
   никак не обойтись. А сама подумала: Фреттастейн она больше не желает
   видеть - разве только если сможет приехать туда с Улавом. Она не знала,
   где он теперь. Один-единственный раз получила она о нем весточку прошлым
   летом, когда в Берге гостил Арнвид. Асбьерн Толстомясый, священник,
   вернулся в Норвегию по весне - он сопровождал епископа Турфинна в
   изгнание, был с ним в граде Риме и находился при нем, когда тот
   преставился во Фландрии. На пути домой Асбьерн разыскал Улава в Дании; в
   ту пору Улав был у своего дяди с материнской стороны, ему там жилось
   хорошо. Асбьерн же стал после приходским священником где-то в Треннелаге.
   Во время поездки по Эстердалу он наведался ненадолго к Арнвиду в Миклебе и
   передал ему привет от их друга.
   Арнвид привез в Берг Стейнара, чтобы порадовать Ингунн. Но мальчик стал
   совсем большой, и она не могла уже играть с ним, как прежде. Отец сказал
   Стейнару, что Ингунн однажды спасла его, когда он чуть не сгорел заживо.
   Но, казалось, это не произвело большого впечатления на ребенка.
   Ингунн взяла его однажды покататься на лодке и порыбачить в заливе. Но
   они так и простояли на веслах возле причала... Она не в силах была
   сдвинуть с места тяжелую лодку, а Стейнару никогда прежде не доводилось
   бывать на воде. Но все же они немного позабавились, хотя рыбы наловили
   немного.
   Гудмунн, сын Йона, давным-давно женился, и жена родила ему сына. Иногда
   он наезжал в Берг и брал там на время лодку, когда ему надо было
   переправиться к своему деду на другой берег фьорда.
   И только она изо дня в день расхаживала здесь одна с двумя старухами, а
   ей в ту пору уже минуло двадцать зим. "Чахнуть", - сказал тогда дядюшка
   Ивар... Она смутно сознавала, что никогда еще не была так красива, как
   сейчас. Жизнь взаперти выбелила ее щеки, но кожа у нее была нежная, будто
   цветок. И она не была больше тоненькая, а стала ядреная, держалась уже не
   так скованно и не сутулилась. Она научилась ходить красиво и носила свое
   статное тело с каким-то свойственным лишь ей мягким, спокойным
   очарованием. Когда она иной раз все же появлялась на людях, то
   чувствовала, что многие мужчины на нее заглядываются; она это замечала,
   однако же никогда не отвечала на их взгляды, а всегда двигалась тихо,
   скромно опустив глаза и с кроткою печалью на лице.
   Однажды вечером, когда в Берге было несколько чужих мужчин, приехавших
   по торговым делам к фру Магнхильд, один из них ввалился к Ингунн уже после
   того, как она легла спать. Он был изрядно пьян. Ингунн удалось выдворить
   его, старая Оса даже не заметила, что кто-то вошел. Мужчина почти
   протрезвел, когда крадучись выбирался из горницы, точно побитая собака,
   под ее молчаливым, исполненным леденяще-холодного гнева взглядом.
   Но, выставив парня за дверь, она вдруг обмякла - теперь, когда беда
   миновала, она вся дрожала и стучала зубами от испуга. Но более всего
   испугало ее то, что... у нее у самой стало так чудно на сердце, хотя ему
   она не дала ничего заметить, в этом она была уверена. Защищаясь от него
   холодно и собрав все свои силы, слишком взволнованная и сердитая для того,
   чтобы бояться, она в самой глубине души почувствовала словно бы какое-то
   искушение уступить... Она так устала, так устала... Ей вдруг показалось,
   будто она защищалась от подобных домогательств годами. Она так устала
   ждать... Улаву должно быть здесь - ныне ему должно быть здесь! В ту ночь
   она не сомкнула глаз; потрясенная и несчастная, она лежала, плакала и
   стенала, скорчившись под меховым одеялом. Казалось, такой жизни больше ей
   не выдержать!.. Но на другой день, когда этот человек пришел попросить
   прошения, она приняла его бессвязные речи с молчаливым, спокойным
   достоинством, глядя ему прямо в лицо. Но взор ее больших темных глаз был
   полон скорбного презрения, и человек этот скорее выполз на четвереньках,
   нежели вышел из горницы.
   Улав - она ничего теперь не знала о нем. И все чаще и чаще лежала и
   плакала далеко за полночь, мучимая беспокойством, и тоской, и каким-то
   тупым страхом: сколько еще может так продолжаться!.. Обеими руками
   прижимала она его нож к груди. Клинок был все таким же блестящим. И это
   было единственным, что вселяло надежду.
   Было воскресенье где-то в конце лета. Из Берга на богослужение в
   церковь отправилась одна лишь Ингунн с несколькими челядинцами. Она ехала
   верхом; когда они возвращались домой, рядом с ней шел старик Грим и вел
   Блаккена. Они вступили на тун, и старик только было собрался помочь ей
   спешиться, как вдруг она увидала молодого светловолосого мужчину, который,
   согнувшись под притолокой, выходил из дома Магнхильд. Казалось, прошло
   какое-то странно долгое и томительное мгновение, прежде чем она узнала
   этого человека, - то был Улав.
   Он шел ей навстречу, и Ингунн почудилось в первый миг, что все стало
   каким-то на редкость серым и тусклым. Да, все; так бывает, когда лежишь,
   уткнувшись лицом в траву, на склоне в жаркий, палящий летний день, а потом
   открываешь глаза и оглядываешься вокруг: солнечный свет и весь мир словно
   бы выцвели, все краски стали бледнее, чем ожидаешь...
   Улав всегда представлялся ей куда более рослым, крупным и статным. И
   много красивее, - она помнила его белоснежную кожу и белокурые волосы, как
   нечто сверкающее.
   Он подошел к Ингунн, снял ее с седла и поставил на землю. Они
   поздоровались за руку и пошли рядышком вниз к дому; никто не вымолвил ни
   слова.
   Из дверей теперь вышел Ивар, сын Туре; широко улыбаясь, он поздоровался
   с Ингунн.
   - Ну, теперь ты, уж верно, рада гостю, которого я на сей раз привез в
   усадьбу?
   Лицо Ингунн вспыхнуло - даже шея у нее густо покраснела, на губах
   заиграла улыбка, глаза засияли.
   - Вы приехали вместе? - Она переводила взгляд с дяди на Улава. Тогда
   улыбнулся и он - хорошо знакомой ей тихой улыбкой, озарившей все его лицо;
   бледные красивые губы мягко дрогнули, хотя оставались сомкнутыми. Он чуть
   опустил веки, и взгляд его под длинными шелковисто-белыми ресницами
   засверкал голубизной и радостью...
   - Наконец-то ты воротился домой! - радостно сказала она.
   - Да, я подумал - надо же когда-нибудь заглянуть в родные края, -
   ответил он, по-прежнему улыбаясь.
   Она сидела на пороге, сложив на коленях руки, и глядя снизу вверх на
   Улава, который стоял и беседовал с Иваром. В душе ее все удивительно
   быстро улеглось. Счастье - это когда тебя осеняет покой, полный покой.
   Ивар хотел что-то показать Улаву - мужчины стали подниматься вверх по
   склону. Ингунн сидела и все больше и больше узнавала его - по походке; она
   не видела ни одного человека, который ступал бы так красиво, держал себя с
   таким спокойным очарованием. Он был не очень высок, теперь она вспомнила;
   она сама была чуточку выше его... Но он был на редкость красиво сложен, в
   меру широкоплеч, узок в поясе, телом крепок и жилист, хотя, вместе с тем,
   так статен и прям. Руки и ноги у него были хрупки и невелики.
   Лицо Улава осунулось, а кожа обветрилась и огрубела. И волосы чуть
   потемнели - они не были уже такими сверкающими белокуро-золотистыми, а
   скорее пепельными. Но чем дольше она глядела на него, тем больше узнавала.
   Когда они расставались, на его красоте лежал еще словно бы налет детской
   нежности. Ныне он был взрослый, на редкость красивый мужчина.
   Погруженная в свое великое счастье, сидела Ингунн за вечерней трапезой
   и с радостным удивлением замечала, что и Ивар, и Магнхильд приветливы с
   Улавом. Улав прибыл на родину неделю назад - в Осло.
   - Сдается мне, тебе бы следовало сперва заглянуть домой, в свою
   усадьбу, - сказал Ивар. - Ныне, верно, это не опасно, раз ты дружинник
   ярла.
   - Ясное дело, я мог на это отважиться. Но я для себя надумал, что не
   вернусь в Хествикен до тех пор, пока не получу законное право на свою
   отчину. Частенько думал я о том, - улыбнулся он, - когда же наконец я
   налажу все дела на юге и увезу Ингунн к себе домой.
   Из беседы за трапезой Ингунн поняла, что Улав еще не получил охранной
   грамоты и права на свое имение в Норвегии. Но ни Ивар, ни он сам вроде бы
   не считали это дело ныне столь важным. А причиной тому был ярл Алф, сын
   Эрлинга из Турнберга, могущественнейший ныне муж в стране. Улав встретил
   его в Дании и поступил к нему на службу. Ярл обещал ему помочь откупиться,
   и как раз с его дозволения Улав и прибыл на родину, чтобы найти человека,
   который мог бы от его имени вести переговоры о замирении с родичами
   Эйнара. Тут-то Улаву и пришло в голову, что стоит, пожалуй, попытать
   счастья, - и он тотчас же поскакал к Ивару, сыну Туре, в Галтестад. И они
   быстро поладили.
   - Да ведь я знал тебя еще малолетком, - сказал Ивар. - И ты мне всегда
   был по душе. Хотя я, ясное дело, пришел в бешенство, когда ты самовольно
   взял себе невесту, которую разумнее было...
   - Уж разумнее и быть не могло. - Улав тоже улыбнулся.
   Ингунн застенчиво спросила:
   - Так ты еще не навсегда воротился домой, Улав?
   - В Норвегии я, верно, останусь... Но здесь, на севере, я долго быть не
   смогу. В день святого Варфоломея мне должно явиться к ярлу в Валдинсхолм.
   Ингунн знать не знала, где это такой Валдинсхолм, но звучало это слово
   так, будто это где-то в дальней стороне...
   Улав заметно выучился учтивому обхождению с людьми. Из угрюмого и
   молчаливого захолустного мальчишки он превратился в любезного и
   красноречивого молодого вельможу. Улав говорил живо и метко, когда вступал
   в беседу, но он охотно слушал старших и вел речь, лишь когда отвечал на
   вопросы Ивара и Магнхильд. Редко обращался он к Ингунн и вовсе не пытался
   поговорить с ней с глазу на глаз.
   Он рассказывал о лихолетье, наступившем ныне в Дании, - там теперь
   очень неспокойно, знатные хевдинги весьма недовольны своим королем. Хотя у
   них куда больше свобод и прав в той стране, нежели здесь, дома, но, может,
   поэтому у них появилось желание еще шире разинуть рот. Его родной дядя
   Барним, сын Эйрика, делал все, что его душе угодно, и в великом, и в
   малом, как казалось Улаву. И он никогда не слыхал, чтобы рыцарь толковал о
   каких-либо законах, которые, верно, должны же быть и в той стране.
   - Ну, а наследства после родичей твоей матери тебе не досталось? -
   спросил Ивар. - Ты, верно, мог бы его потребовать?
   - Дядя говорит - нет, - чуть насмешливо улыбнувшись, сказал Улав. - И
   это скорее всего правда. Первым, что растолковал мне дядя, когда я
   заявился к нему в Хевдинггорд, было то, что бабушка моя, прежде чем выйти
   вторично замуж за Бьерна, сына Андерса, произвела со своими детьми раздел
   имущества, оставшегося после господина Эйрика. А матушка моя утратила все
   права на наследство своих родичей в Дании, когда уехала оттуда и вышла
   замуж в Норвегии, не испросив их дозволения, - то было второе, что он мне
   сказал. Третье же было то, что король объявил родного брата моей матушки,
   Стига, сына Бьерна, вне закона. Ныне Стиг умер, сыны же его обретаются в
   заморье, а поместье Видбьерг король забрал в свои руки. Теперь герцог
   Валдемар взял на себя дело сынов Стига, и ежели он сможет воротить им
   поместье, то и мне, сказывал дядюшка Барним, должно будет предъявить свои
   права. Может статься, и мне перепадет лакомый кусочек! - Он засмеялся. -
   Да, дядя сказывал мне это после того, как мы с ним познакомились поближе,
   - мы все время были с ним добрые друзья, он давал мне вполне пристойное
   содержание и был очень щедр. Он только не хотел, чтобы я предъявлял
   какие-либо требования по праву...
   Улав говорил с улыбкой, но Ингунн видела: в чертах и в выражении его
   лица проглядывает что-то чужое. Печать одиночества, которая всегда лежала
   на его лице, проступила еще более заметно, но в нем появилась и некоторая
   жесткость, чего прежде не было. Она почувствовала душой: его не ожидали ни
   богатство, ни радости, когда он, нищий и опальный, явился искать убежища у
   своих могущественных датских родичей.
   - ...Но вообще-то, должен сказать: Барним, сын Эйрика, обошелся со мной
   хорошо. И все же я стал счастливейшим из смертных в тот день, когда
   встретился с господином Алфом... Когда на рукояти меча я дал клятву
   верности, присягая ему, мне показалось, будто я вернулся домой.
   - По душе он тебе? - спросил Ивар.
   - По душе... - Улав просиял. - Если бы ты увидел ярла, ты бы этого не
   спрашивал. Каждый, на кого он глянет с улыбкой, готов пойти за ним куда
   угодно, даже если придется плыть через смрадное серное озеро в аду,
   Золотистые глаза его сверкают, будто яхонты. Ростом он невелик - я,
   почитай, на голову выше его, а в плечах широк, ровно дверь в клети, с лица
   смугл, волосом черен и космат. Сказывают, будто род из Турнберга пошел от
   королевской дочери и от медведя. У господина Алфа силы поболе, чем у
   десяти молодцов, а разума - чем у дюжины. И немало найдется мужчин,
   которые были бы рады повиноваться ему, - да, верно, и женщин таких нашлось
   бы немало... - засмеялся Улав.
   - Правда ли, будто королева наша, как поговаривают, не прочь выйти за
   него замуж? - полюбопытствовал Ивар.
   - Откуда мне знать! - засмеялся Улав. - Но, верно, это так, ежели она и
   в самом деле разумная женщина, как про нее говорят. Но ежели только
   королева попадет в эти медвежьи лапы... настанет конец тому, чтоб женщина
   правила страной и государством...
   Ивар полагал, что это с дозволения королевы Ингебьерг Алф-ярл плавал в
   датских водах, бесчинствовал на берегах и держал в страхе немецкие
   купеческие корабли, которые пытались проскользнуть на север через проливы.
   Улав сказал, что, должно быть, так оно и есть - ярл хотел вернуть
   королеве Ингебьерг наследство ее предков в Дании, а купцов немецких он
   решил проучить за бесчинства, кои они учинили в Бьергвине и в Тунсберге в
   минувшем году. Но сделал он это, верно, потому, как сам того желал, а не
   по указу королевы. Ныне же заключено соглашение меж ярлом и датскими
   государственными мужами. Он должен поддерживать их в усобицах с королем
   данов, а взамен граф Якоб и другие вельможи зажмут короля в такие тиски,
   что ему придется убрать лапы от имений королевы Ингебьерг в Дании.
   После вечерней трапезы они сидели и бражничали. Ивар стал уже
   поговаривать: пора, мол, и на покой; тут Улав поднялся и снял с пальца
   большой золотой перстень с зеленым камнем. Он показал его Ивару и фру
   Магнхильд.
   - Узнаете вы его? Этим кольцом отец мой велел мне обручиться с ней. Как
   по-вашему, пристойно ли будет Ингунн взять его от меня ныне и носить
   самой?
   Дядя и тетка сказали - да, и Улав надел перстень на палец Ингунн.
   Потом, достав из переметной сумы позолоченную цепь с крестом и серебряные
   пластинки для пояса, он их также отдал Ингунн. Затем он выложил дорогие
   дары для Ивара и Магнхильд да три золотых перстня, которые просил Ивара
   передать в собственные руки Туре, Халварду и Йону. И фру Магнхильд, и Ивар
   благосклонно отнеслись к подаркам, похвалили их и стали много милостивее к
   Улаву; фру Магнхильд велела принести вина, и они все, вчетвером, выпили из
   рога.
   Когда фру Магнхильд сказала, что Ингунн пора идти к бабушке и лечь
   спать, Улав встал: он, мол, хочет пойти к Гриму и к Далле, потолковать с
   ними. Магнхильд ему не перечила.
   Небо было затянуто тучами, но сквозь просветы облаков лился холодный
   медно-желтый свет. По вечерам уже становилось сыро, чувствовалось
   приближение осени.
   Улав и Ингунн спускались вниз по склону среди дворовых построек. Они
   подошли к плетню, огораживавшему пашню; положив руки на изгородь, Улав
   стал смотреть вокруг. Спелая пшеница светилась белым светом под
   свинцово-серым небом; внизу, тихий, лежал залив, отражая сгущавшуюся мглу;
   на другой стороне иссиня-черная, поросшая лесом горная гряда сливалась с
   берегом.
   - Какое это все родное, норвежское! - тихо сказал Улав. - Узнаю страну
   норвегов! Все так, как обычно бывает у нас по осени. В Дании же ветры дуют
   почти всегда.
   Полуобернувшись к девушке, Улав обнял ее за плечи и притянул к себе.
   Глубоко вздохнув от счастья, она тяжело оперлась на него. Наконец-то она
   почувствовала себя дома, наконец-то она в его объятиях. Улав сжал в
   ладонях ее лицо, откинул назад волосы и поцеловал впадинки на висках.
   - Прежде здесь, у корней волос, были кудряшки, - шепнул он.
   - Я так сильно расчесываю волосы, - тихо сказала она, - что счесала
   завитки... Когда они сняли с меня головную повязку, я стала заплетать косы
   как можно туже...
   - Да, теперь вспоминаю - ты ходила в повязке всю ту зиму в Хамаре!
   - Тебе досадно, что я поддалась им и... сняла повязку?
   Покачав головой, Улав чуть улыбнулся.
   - Я почти забыл о том; когда я думал о тебе, ты мне виделась всегда
   такой, какой была во Фреттастейне.
   - Скажи, очень я переменилась с той поры? Как по-твоему? - боязливым
   шепотом спросила Ингунн. - Очень уж я подурнела?
   - Ничуть! - Он крепко сжал ее в объятиях.
   С минуту они постояли, тесно прижавшись друг к другу. Потом он отпустил
   ее.
   - Пора идти в дом. Скоро стемнеет... - По-прежнему стоя на месте, он
   гладил ее косы, наматывал их на запястья и, чуть отстранившись от Ингунн,
   раскачивал ее взад и вперед.
   - И какая же ты раскрасавица, Ингунн! - пылко сказал он.
   Потом он снова отпустил ее, засмеявшись странным, коротким смешком. И
   вдруг спросил:
   - Ты уже более года не видала Арнвида?
   Ингунн ответила, что так оно и есть.
   - Я бы охотно повидался с ним на сей раз. Он ведь единственный друг,
   который был у меня в юности, кроме тебя. Позднее, когда входишь в лета и
   сближаешься с людьми, дружба уже совсем не та.
   Ему был двадцать один год, а ей двадцать, но ни одному из них и в
   голову не приходило, что они слишком юны для таких речей. На диво много
   событий произошло с ними обоими с тех пор, как они перестали быть детьми.
   Сразу же после этих слов Улав повернулся и начал подниматься вверх по
   склону; Ингунн шла за ним следом по узкой тропе меж хлевами. Грим и Далла
   сидели на каменном порожке у дверей одного из них. Старики не помнили себя
   от счастья, когда Улав остановился подле них. Спустя некоторое время он
   вытащил из кошеля, висевшего на поясе, немного денег и дал им - радости их
   не было конца.
   Ингунн стояла, прислонившись к стене хлева, но никто с ней не
   заговаривал. Когда же она поняла, что Улав, как видно, хочет посидеть
   здесь часок со старыми слугами, она пожелала всем спокойной ночи и пошла
   назад, в бабушкин дом...
   Улав пробыл в Берге пять дней, на шестое утро сказал, что вечером
   должен поехать верхом в Хамар, потому как там обещали ему, ежели он
   прибудет в город рано поутру, перевезти его на лодке в Эйдсволл. Он очень
   подружился с Иваром и Магнхильд, а все в усадьбе говорили: Улав, мол,
   сильно возмужал за те годы, что провел в заморье. Но им с Ингунн не
   доводилось часто беседовать друг с другом.
   В тот день, когда ему надобно было уезжать, она попросила его подняться
   с ней в верхнюю горницу стабура, где хранились собственные вещи ее и Осы.
   Отомкнув свой сундук, она вытащила оттуда большой полотняный сверток и
   протянула его Улаву, отвернув в сторону лицо.
   - Это твоя свадебная рубаха, Улав. Я хочу отдать тебе ее нынче.
   Когда она все-таки под конец взглянула на него, он стоял, держа в руках
   рубашку; он покраснел, и лицо его стало на удивление мягким и
   растроганным.
   - Благослови тебя господь, Ингунн; благослови боже руки твои за каждый
   стежок, что ты здесь сделала...
   - Улав, не уезжай!
   - Ты ведь знаешь, я должен, - тихо сказал он.
   - О нет, Улав! Не думала я, когда ты наконец вернулся домой, что ты
   снова тотчас же уедешь от меня. Останься, Улав... хоть на три денечка...
   хоть на денек!
   - Нет! - Улав вздохнул. - Неужто ты не понимаешь, Ингунн, я ведь еще
   опальный; было безрассудной дерзостью приезжать сюда, но я думал: мне
   надобно видеть тебя и потолковать с твоими родичами. Ныне у меня ничего
   нет в Норвегии, что я мог бы по праву назвать своим. Ярл, мой господин,
   обещал... Будь это иначе, не назначь он мне встречу в урочный час...
   Уклониться я не могу. А теперь пора ехать, чтобы поспеть к нему в срок...
   - Возьми меня с собой! - почти неслышно шепнула она.
   - Пойми, не могу я это сделать. Куда я тебя порезу? В Валдинсхолм, где
   ты будешь среди дружинников ярла?.. - Он засмеялся.
   - Мне так тяжко жилось здесь, в Берге, - снова прошептала она.
   - Не разумею этого. Они так добры - фру Магнхильд и фру Оса... Пока я
   был там, на юге... я все боялся, как бы Колбейн не стал домогаться, чтобы
   ты жила у него. Боялся за тебя, желанная моя... А здесь тебе живется как
   нельзя лучше...
   - Я не выдержу здесь дольше... Коли не можешь меня увезти, раздобудь
   мне пристанище в другом месте.
   - Не могу я найти тебе пристанища до тех пор, покуда снова не обрету
   права владения своим имуществом, - нетерпеливо молвил Улав. - И неужто,
   по-твоему, Ивару и Магнхильд понравится, коли я увезу тебя... Ведь Ивар -
   мой ходатай перед Колбейном. Не будь же столь неразумна, Ингунн. И
   Осе-хозяйке никак без тебя не обойтись...
   Они немного помолчали. Ингунн подошла к оконцу.
   - Всякий раз, когда я стояла здесь, выглядывая из оконца, я думала, что
   эти места, может статься, похожи на Хествикен.
   Улав подошел и ласково положил руку ей на затылок.
   - О нет, - рассеянно сказал он, - в Хествикене фьорд много шире - скоро
   увидишь. Там уже настоящее море. И усадьба, помнится мне, стоит выше на
   горе.
   Он отошел, взял рубаху и свернул ее.
   - Немало ты потрудилась, Ингунн, ишь сколько стежков пришлось сделать.
   - О, у меня было на это целых четыре года, - жестко сказала она.
   - Выйдем отсюда, - вспыхнул Улав. - Выйдем и потолкуем.
   Они спустились вниз по склону, через пашни, к валу у самой воды. На
   сухой каменистой земле росли можжевельник и какой-то мелкий кустарник, а
   кое-где между ними были прогалинки, поросшие низкой, выжженной солнцем
   травой.
   - Иди сюда, садись! - Сам он лег на живот рядом с ней. Он лежал, глядя
   так, словно мысли унесли его далеко отсюда.
   Ей вдруг показалось, будто они стали ближе друг другу, - ведь он
   погрузился в раздумье и затих, лишь только остался с нею наедине. Она так
   привыкла к этому со времен их детства. Она сидела, с нежностью глядя на
   мелкие веснушки, усеявшие его переносье. И они ей так хорошо знакомы,
   думала она.
   Огромные тучи мчались по небу, отбрасывая тени на землю, отчего леса
   казались темно-синими, а между тенями так ярко светились пятнышки зеленых
   лугов и пашен! Фьорд же был свинцово-серый, испещренный блестящими темными
   полосками течений и кое-где отражавший осенний лес. Порой выглядывало
   солнце, и яркий золотистый свет сильно резал им глаза, но лишь только
   солнце заволакивалось тучей, становилось прохладно, а земля казалась
   влажной.
   Наконец девушка спросила:
   - О чем ты думаешь, Улав?
   Он вздохнул, будто очнувшись ото сна... Потом взял ее руку и прижался
   лицом к ладони.
   - Не будь ты столь неразумна, - сказал он, словно продолжая их беседу в
   стабуре. Он чуть помедлил. - Из Хевдинггорда я уехал, не поблагодарив за
   гостеприимство...
   Ингунн испуганно вскрикнула.
   - Да, - молвил Улав. - То было худо... и непристойно, ведь дядя был
   столь добр ко мне...
   - Вы стали недругами?
   - Не совсем. Так случилось оттого, что один его поступок пришелся мне
   не по нраву. Он велел наказать одного из своих латников - нельзя сказать,
   чтобы кара была более сурова, нежели человек того заслуживал. Но дядя
   часто бывал жесток, когда в нем закипал гнев... А ты ведь знаешь, мне
   всегда претило, когда людей или скотину мучили зря...
   - И вы поссорились?
   - Да нет. Тот его оруженосец был предателем... Они сидели и бражничали
   в жилом доме - дядя и несколько его родичей и друзей... да то ведь были и
   мои родичи... Они приехали к нам пировать на пасху... пасхальным вечером.
   Они беседовали о своем короле, добра ему не желал никто... и тут они стали
   громко говорить о том, что готовится против короля Эрика. Видишь ли, много
   страшных козней строили они там... А были мы все хмельные и невоздержанны
   на язык. Этот самый Оке обносил гостей пивом за столом, и вот он после
   того поскакал к королевским воеводам в Хольбекгорде и продал им те тайны,
   что услыхал, а дядя прознал про это. И тогда дядя повелел отвести Оке в
   девичью рощу и привязать к самому могучему дубу, а потом взял руку
   предателя, которой тот клялся Барниму в верности, и пригвоздил ее к стволу
   ножом...
   Думаю, Оке заслужил наказание. Но когда время стало близиться к ночи, я
   подумал: хватит с него; он уже довольно простоял там. Тогда я отправился в
   рощу, отвязал его от дерева и одолжил ему коня. Я сказал Оке, что, когда
   ему представится случай удрать из Зеландии, пусть отошлет коня в один дом
   в Калунборге, где меня знали. Но я подумал: дядя, верно, страсть как
   осерчает за то, что я так удружил ему, а попытаться говорить с ним было
   бесполезно. Я слышал, корабли ярла стояли на севере у мыса; тогда я собрал
   все, что мог захватить с собой из своего имущества, и ускакал в ту же ночь
   на север. И так все оно и было до тех пор, пока я в нынешнем году не
   приехал с ярлом в Британию...
   Да, не очень-то учтиво я отблагодарил дядюшку... И я каждый день молю
   бога, чтоб у Барнима не было еще больших хлопот оттого, что я отпустил
   Оке. Знаешь, я взял с него клятву, но такому молодцу поклясться - раз
   плюнуть... Кабы дядя велел его вздернуть, я бы сказал, что он поступил
   справедливо. Но когда Оке стоял там, в роще, с рукой, пригвожденной к
   дубу... Видишь ли, то было сразу после пасхи; мы каждый день до этого
   ходили в церковь, а в страстную пятницу я вставал на колени подле распятия
   и целовал его... И вот мне вдруг показалось, будто парень, пригвожденный к
   дубу в роще, похож на распятого на кресте...
   Ингунн кивнула:
   - То было доброе дело.
   - Бог его знает. Кабы я сам верил в это! Так что, понимаешь, если бы я
   воротился обратно в Данию вместе с ярлом, я бы мог послать весточку
   дяде... А может, представился бы случай поехать к нему и попросить
   прощения. Ведь я выказал ему черную неблагодарность...
   Он лежал, и тоскующий взгляд его скользил по темно-синим лесным далям.
   - Ты говоришь, тебе здесь плохо жилось, Ингунн. Да и мне иной раз
   приходилось не сладко: я не жалуюсь на своих знатных родичей, но они ведь
   богаты и горделивы, а я приехал к ним - бедный чужак, к тому же опальный.
   Они меня почитали мальчишкой, да еще незаконно втершимся в их род, раз не
   они выдали замуж мою матушку. Я не говорю, что они могли бы выказать мне
   большее дружелюбие... Что ж тут скажешь, раз так вышло! Будь же умницей! -
   снова попросил он Ингунн. Чуть подвинувшись, он тяжело уронил голову ей на
   колени. - Да я бы сей же миг остался здесь либо взял тебя с собой... кабы
   мог... По-твоему, лучше бы я вовсе не приезжал, раз не могу остаться?..
   Покачав головой, Ингунн стала гладить его по волосам, ласково
   разлохмачивая их.
   - Дивно, однако же, - тихо сказала она, - что дядя не пожелал сделать
   для тебя больше, коли своих детей в живых у него нет...
   - Сделал бы, пожелай я остаться в Дании. Но я все время твердил; не
   хочу. И он, верно, заметил, что я все время рвался домой.
   Немного погодя Ингунн спросила:
   - А эти друзья твои... ну, в городе, который ты назвал... что они за
   люди?
   - Да так... - нехотя ответил Улав. - Они из питейного дома. Я часто
   бывал в этом городе по дядиным делам, торговал быков и выполнял прочие
   посылы...
   Ингунн все гладила и гладила его по волосам.
   - Уж один-то разочек мне можно тебя поцеловать? - Встав на колени, он
   обнял ее и поцеловал в губы.
   - Можешь целовать меня сколько вздумается, - прошептала она, тесно
   прижавшись к нему. Когда он стал осыпать крепкими, жаркими поцелуями ее
   лицо и шею, из глаз ее заструились слезы. - Сколько захочешь... Можешь
   целовать меня хоть каждый день!
   - Боюсь, что тогда бы я не знал меры. - Он громко расхохотался. -
   Ингунн, голубка моя! - Он склонился над ней так, что она затылком
   коснулась земли. - Но теперь уже недолго ждать... - прошептал он. -
   Пожалуй, нам пора наверх, в усадьбу, - сказал он, отпустив ее. - Давно
   обедать пора. Что еще фру Магнхильд скажет - взяли да и ушли из дому!
   - А мне все едино! - строптиво пробормотала Ингунн.
   - О да, и мне тоже! - Улав засмеялся и, взяв ее за руку, поднял с
   земли. Своей шапкой он почистил ее и свое платье. - Все же придется идти!
   Он не выпускал ее руки, пока они не вступили на тропку, которая была
   хорошо видна из усадьбы.
  
  
   3
  
  
   После того, как Улав уехал, Ингунн ходила сама не своя, не в силах
   преодолеть жгучее разочарование. Казалось, будто он приезжал вовсе не к
   ней! Она и сама знала, что несправедлива к нему. Улав вел себя
   осмотрительно, сделав вид, будто она ему еще не жена. Здесь, в усадьбе, им
   бы никогда не узаконить свои права. А Улав добился того, что теперь и
   Ивар, и Магнхильд признали их помолвку, и Ингунн жила в Берге как его
   законная невеста.
   Фру Магнхильд сделала ей подарки для сундука с приданым. До этого он
   был удручающе пуст. Уже в первые два месяца после отъезда Улава Ингунн
   получила почти не ношенный плащ зеленого бархата, отороченный бобровым
   мехом, скатерть и полотенце с голубым узором, две полотняные рубахи и одну
   шелковую, все, что требуется для колыбели, две узорчатые подушки для
   скамей, чугунный котел, рог для вина, оправленный в серебро, и большой
   серебряный кувшин. Магнхильд же уговорила Осу, дочь Магнуса, подарить
   внучке то великолепное покрывало, которое хранилось у нее в подклети, а
   также ковры, перины, простыни, невыделанные кожи и прочее приданое.
   - А что, разве Ингунн замуж выходит? - дивилась бабушка всякий раз,
   когда дочь выпрашивала у нее что-либо из ее добра. Осе каждый раз
   объясняли все заново, но она снова забывала.
   Ивар обещал подарить Ингунн лошадь с седлом, деньги на шесть дойных
   коров - вести скот из Опланна в Викен было бы трудновато. И он просил ее
   приехать к нему на юг, в Галтестад, выбрать себе платья из тех, что
   остались после его покойной жены.
   - Мне больше хочется отдать их тебе, нежели Туре: она стала такая
   важная с тех пор, как вышла за этого Хокона Пукуна и стала
   "королевой-матерью" его сынам.
   Ивар так далеко зашел в своем рвении, что даже начал разузнавать, куда
   подевался сундук Улава, где хранилось его платье. Оказалось, сундук
   продали в Хамаре, когда юношу объявили вне закона. Сундук был светлого
   липового дерева, на редкость тонкой работы, с искуснейшей резьбой на
   передней стенке. Ивар откупил его у нового владельца и отослал Ингунн в
   Берг.
   Секира Эттарфюльгья все время хранилась у доминиканцев в Хамаре. Когда
   же окружной наместник забирал движимое имущество Улава, брат Вегард
   припрятал ее. Он сказал, что грех этот невелик, ибо секира, более ста лет
   переходившая по наследству в роду Улава, не должна попасть в чужие руки,
   покуда он жив. Когда же Улав вернулся в Хамар, брат Вегард был в Рендале и
   толковал тамошним крестьянам "Отче наш" и ангельское благовещение. Он
   составил о том четыре великолепных проповеди и разъезжал с ними летом по
   всей епархии. Но Улав разыскал настоятеля и открыто, при народе покаялся в
   монастырской церкви в убийстве. После того настоятель вернул ему секиру.
   Но когда Улав снова отправился на юг, он оставил ее на сохранение у
   монахов.
   Колбейн разъярился сверх всякой меры, когда Ивар обратился к нему от
   имени Улава, желая вести переговоры о замирении. Никогда в жизни не примет
   он пеню за убийство Эйнара!.. Пусть Улав, сын Аудуна, останется с
   неискупленным грехом на совести, а что до Ингунн, пусть ее сидит в девках,
   лишенная наследства и обесчещенная бесприданница. Раз уж она,
   неблагодарная, не пожелала взять в мужья челядинца или мелкого
   крестьянина, какого могли бы раздобыть опозоренной женщине ее родичи.
   Ивар только смеялся, слушая сводного брата. Колбейн, должно быть, ума
   решился, раз не понимает, в какое время живет. Ежели король пожелает
   даровать Улаву охранную грамоту, то Колбейн пускай себе отказывается на
   здоровье от пени. Серебро пускай валяется на церковном холме на радость
   сорокам и бродягам, которые его подберут. А Улав будет себе преспокойно
   сидеть в Хествикене. Что же до его помолвки с Ингунн, то неразумно
   твердить - дескать, эта давнишняя брачная сделка вовсе не была решенной.
   Ну, а ежели Улав и опередил их в тот раз, когда они намеревались отдать
   его невесту Хокону, сыну Гаута, то после все сладилось как нельзя лучше.
   Ему, Ивару, по душе, что родич их уже в ранней юности доказал: он не
   позволит водить себя за нос, лишив законных прав.
   Хокон же, сын Гаута, вел ныне тяжбу с родичами жены о наследстве,
   которое потребовал от имени Туры. Но Ивару и в голову не приходило хвалить
   этого свойственника за таковую доблесть. Из-за этой распри он и дал Хокону
   прозвище - Пукун. Потому-то Хокон с Турой держались нынешней осенью
   подальше от родичей, меж тем как Ивар и Магнхильд старались изо всех сил
   устроить замужество Ингунн.
   Хафтур, сын Колбейна, встретился с Иваром в Берге, дабы повести
   переговоры о деле Улава. Хафтур был суров и холоден, но по-своему
   справедлив и намного умнее своего отца. Он вполне разумел, что коль скоро
   у Улава, сына Аудуна, объявились могущественные друзья, которые сумеют
   отстоять его права, толку не будет, ежели Колбейн станет чинить Улаву
   препятствия в их замирении. Единственное, на что они могут рассчитывать, -
   это как можно большая пеня.
   Все это немало радовало Ингунн. Она принимала каждый подарок как залог
   того, что скоро ей вернут Улава, и тогда уж он увезет ее к себе домой. Она
   так тосковала по нему... И все же, когда он был с ней в последний раз, он
   так мало с ней говорил. Она понимала: это подсказывал ему разум; ему
   надобно было более думать о том, как завоевать дружбу ее родичей и
   сохранить имущество их обоих. Она верила - стоит ему лишь взять ее в жены,
   и он станет любить ее, как в прежние дни. Хотя он уже не был столь
   ослеплен любовью и горяч, как тогда. Став взрослым, он переменился; лишь
   глядя на него, она по-настоящему поняла, сколько лет прошло с тех пор,
   когда они детьми жили во Фреттастейне.
   Когда следующей весной, после троицы, Хафтур, сын Колбейна явился
   получить вторую долю пени за убийство Эйнара, он привез в Берг и вести об
   Улаве.
   Первую долю Улав велел выплатить в Хамаре на четвертой неделе великого
   поста. Немецкий купец из Осло привез туда серебро, а Ивар встретился с
   ним; Хафтур же принял пеню, чтобы передать ее отцу. Следующую долю надо
   было выплатить теперь, после троицы. А последнюю Улав сам намеревался
   вручить душеприказчикам Эйнара на летнем тинге, который собирался в Хамаре
   из года в год, после того, как кончался тинг в Эйдсиве. А потом уже Улав
   должен был получить Ингунн из рук ее родичей.
   Но на сей раз никто не явился от Улава; зато Хафтур передал
   удивительные вести про ярла, господина, у которого служил Улав. Королева
   Ингебьерг, дочь Эйрика, скончалась в Бьергвине ранней весною, и господин
   Алф тут, верно, испугался, что ныне настал конец его власти в Норвегии.
   Молодой герцог Хокон с малолетства всем сердцем ненавидел советников своей
   матери. Теперь же он повелел передать ярлу, чтобы тот отослал в Осло
   наемников, которых взял на службу в Британии прошлым летом. Нанимал их
   господин Алф от имени норвежского короля, но содержал у себя в Берге,
   нанося тем самым немалый урон жителям окрестных селений и ввергая их в
   распри. Господин Алф послушался на свой лад: он приплыл в Осло с целым
   флотом кораблей и высадился на берег в городе со своими людьми - а было их
   более двух сотен. Сам он поселился со своей свитой в королевской усадьбе у
   господина Халкеля Крекеданса, военачальника герцога. Однажды вечером
   кто-то из этих фипортунгов, как прозывали британских наймитов, ворвался в
   усадьбу, неподалеку от города, ограбил ее и избил до полусмерти хозяина.
   Господин Халкель потребовал, чтоб ему выдали злодея; когда же британцы
   отказались выдать виновного, он повелел схватить целую ватагу, выбрать из
   нее пятерых наугад и повесить. После того британцы пошли войной на
   королевскую усадьбу, и дело дошло до открытой схватки между людьми ярла и
   горожанами. Город был разграблен, а та его часть, что лежит ниже по склону
   близ королевской усадьбы и причалов, меж церковью Святого Клементия и
   рекой, вовсе сожжена. Дело кончилось тем, что ярл отплыл из Фолдена со
   всей своей дружиной, увозя плененного им рыцаря Халкеля, - ярл хотел
   свалить всю вину на этого военачальника. Герцог получил весть о
   приключившейся беде, когда находился к югу от города и возвращался с
   похорон матери. Он тотчас же поспешил созвать рать и захватил с собой
   своего брата-короля. Вскоре они перевалили через горы в Боргесюсселе;
   Сарнсборг и Исегран были взяты приступом, а три сотни или около того
   дружинников ярла, сказывают, пали или же были убиты крестьянами той
   округи. Хевдинга из замка Алфа в Исегране и многих из его дружины герцог
   повелел казнить. В народе шла молва, будто то была месть за Халкеля
   Крекеданса, герцогского военачальника, коего лишили жизни в здешнем замке
   по велению ярла. Сам же Алф-ярл с остатками рати вроде бы спасся бегством
   в Свею, а король Эйрик объявил его вне закона вместе с людьми, что
   состояли в его дружине.
   Когда Хафтур спокойно и сухо поведал эти новости, обитатели Берга
   надолго притихли. Имя Улава он вовсе не поминал, но под конец Ивар робко
   спросил Хафтура, не слыхал ли тот что-нибудь о нем, - не было ли его среди
   павших дружинников ярла?
   Чуть помедлив, Хафтур ответил: нет, Улава там не было. Случилось так,
   что люди, от коих Хафтур это впервые услыхал - двое белых монахов из
   Тунсберга, - как раз были хорошо осведомлены про Улава, сына Аудуна. В то
   время, когда случился пожар в Осло, он обретался в женском монастыре в
   Мариаскуге. Прежде чем двинуться к Осло, ярл отпустил Улава, и тот поехал
   на юг, в Эльвесюссель, чтобы продать кое-какие из угодий, которыми он
   владел в тех краях, монахам в Драгсмарке. Когда его там спросили, чем
   кончилось могущество ярла, Улав якобы ответил: всем, чем он ныне владеет и
   обрел вновь, он обязан господину Алфу. И потому не желает без его согласия
   расстаться с первым своим господином, коему поклялся в верности. После
   этого он уехал в Свею, дабы отыскать ярла.
   - Везет же Улаву с покровителями, которых он себе выбирает, - сухо
   сказал Хафтур. - Все они кончают опалой: сперва епископ, а после ярл... Но
   это у Улава в роду: слыхал я, будто у них в Хествикене во времена его
   предков свили себе гнездо баглеры.
   - Да ведь "логовом баглеров" и "гнездом риббунгов" звались в народе в
   стародавние времена и Хув, и Галтестад, и другие из наших отчин, Хафтур, -
   попытался было обратить все в шутку Ивар, но слова его звучали не очень-то
   твердо.
   Хафтур пожал плечами.
   - Да... Улав, может статься, сам по себе и неплох, да только ему,
   видно, суждено стоять на стороне тех, кто проигрывает битву. Моим другом
   ему не бывать; друзей же его, кому он по душе, я понять могу. Но ежели
   Ингунн собирается дожидаться Улава, придется ей набраться терпения.
   Ивар возразил, что на сей раз, может статься, дело Улава быстро
   уладится. Но Хафтур в ответ лишь пожал плечами.
   Ивар-то и сказал Ингунн: мало надежд на то, что Улав увезет ее летом к
   себе домой. Ему и в голову не приходило подробно говорить с молодой
   женщиной о бунте Алфа-ярла. Ведь Ивар почитал ее не шибко умной, да и
   легкомысленной. Потому-то Ингунн сначала не поняла, что дела Улава были
   ныне столь же плохи, как и до того, когда он нашел покровителя в лице
   Алфа, сына Эрлинга. Но только теперь все толки об ее замужестве разом
   смолкли. Ивар и фру Магнхильд немного растерялись. Они взялись уладить
   брачную сделку племянницы с превеликим рвением и приняли Улава столь
   радушно, что им трудно было отречься от него, когда он нежданно-негаданно
   попал в новую беду. Вот они и порешили выбрать из двух зол меньшее -
   вообще молчать об этой свадьбе.
   Колбейн, сын Туре, жил дома в своей усадьбе и по большей части лежал в
   постели - с ним случился удар. Потому-то Ингунн и не довелось узнать о
   том, что он говорил об этом деле. Молчал и Хафтур. Он получил половину
   пени за убийство Эйнара в звонкой британской монете, и теперь ему казалось
   невыгодным пытаться порушить замирение. Кроме того, ему было немного жаль
   двоюродную сестру и он думал, что хорошо бы Улаву в конце концов взять ее
   в жены и увезти подальше в другие края. Родичам от нее ни чести, ни
   пользы. Когда старая фру Оса умрет, Ингунн будет только в тягость сестре и
   братьям. А он, Хафтур, был ныне приемным отцом Халварда и Йона, сыновей
   Стейнфинна, и добрым другом мальчиков. Хокон же, сын Гаута, затеял тяжбу и
   с юными своими шуринами.
   И вот Ингунн снова была предоставлена самой себе, сидела молчком у
   бабушки в углу. Первую осень она все же еще занималась кое-какими делами:
   пряла, ткала и шила свое приданое. Но мало-помалу она утратила вкус, к
   этой работе. Никто теперь не вспоминал о ее будущем. Она потеряла надежду,
   что Улав вскорости вернется, а после ей уже казалось, будто она никогда в
   это не верила. Их свидание в те дни, когда он был здесь в последний раз,
   оставило в ее сердце безотчетное разочарование. Улав словно стал для нее
   наполовину чужим. Ей не удавалось связать его облик с прежней мечтой о
   жизни с ним в его усадьбе, где они заправляли хозяйством и где у них было
   полным-полно малолетних детей. И все же они были теми же, как тогда, когда
   любили друг друга во Фреттастейне...
   Потом она хваталась за воспоминание о единственном часе, когда в тот
   последний день они сидели вдвоем внизу, на валу, - лицом к лицу, губы к
   губам. В мечтах она домысливала их беседу и его единственную жаркую и
   страстную ласку - когда он, осыпая жгучими поцелуями, прижал ее затылком к
   земле. Она воображала, будто он уступил своему страстному желанию и ее
   мольбам и взял ее с собой. Тут на Ингунн нахлынули воспоминания о том, что
   рассказывала матушка в ночь перед смертью - о своем свадебном путешествии
   через горы. Ныне дочь Ингебьерг сказывала ее историю на свой лад... На
   другое лето, уже второе после приезда Улава, ей довелось сопровождать фру
   Магнхильд высоко в горы, в Гудбрандсдален, на свадьбу в Рингабу. Они
   провели там несколько недель у родичей в Эльдридстаде, а те повезли их на
   горный сетер, дабы фру Магнхильд полюбовалась, сколь богаты они рогатым
   скотом. Впервые в жизни поднялась Ингунн так высоко в горы, что оказалась
   над вершинами леса. Она видела прямо перед собой голые плоскогорья, лишь
   кое-где поросшие ивняком, низкими березками да серовато-золотистым мхом. А
   позади громоздились скалы одна за другой до самой огляди на севере, где в
   расселинах одетых снегом гор прятались тучи.
   На этой богатой свадьбе ей пришлось наряжаться в светлые, яркие платья,
   надевать серебряный пояс, распускать волосы. Но она по большей части была
   застенчива и растерянна. Однако же свадьба эта не прошла для нее
   бесследно. Когда она вновь сидела дома в Берге, у бабушки в горнице, пред
   ее внутренним взором вставали новые для нее картины. Она видела себя рядом
   с Улавом, разубранную и ослепительно прекрасную - вроде бы при каком-то
   заморском королевском дворе, и это было как бы наградою за все те годы,
   которые она просидела в своем углу. В мечтах она ехала по горам с
   человеком, объявленным вне закона, с изгоем, - они переправлялись верхом
   через горные речки, шумевшие яростнее и веселее, чем те, что текли внизу,
   на горных склонах. Их шум казался скорее пением, нежели грохотом; дно же
   речек светилось от покрывавших его белых камней. Все звуки под небесным
   сводом, и свет, и воздух были в горах совсем иными, нежели в долинах. Она
   ехала с Улавом вперед, навстречу далеким синим вершинам, по глубоким
   долинам и нагорьям: они останавливались на отдых в таких же каменных
   хижинах, какие она видела на сетере в Эльдридстаде... И при мысли об этих
   горах в душе ее вспыхивало какое-то дикое буйство. Она, столь молчаливо и
   смиренно исходившая тоской и лишь тихо оплакивавшая под меховым одеялом
   свою горькую участь по ночам, когда ей казалось, что ее притесняли уж
   слишком жестоко, вдруг почувствовала, как в ней пробуждается прежняя
   неукротимость... И ее мечты становились все более пестрыми, сказочными -
   она вставляла в них события, о которых слышала в песнях и в преданиях,
   привносила в них то, чего сама никогда не видела: каменные крепости под
   свинцовыми крышами, воинов в стальных кольчугах и корабли под шелковыми
   парусами, с золотистыми вымпелами. Мечты ее стали богаче и красочней, чем
   те картины жизни в крестьянской усадьбе с Улавом и их детьми, которые она
   рисовала себе прежде. Но были они еще более призрачны и беспорядочны -
   такие, какими бывают лишь истинные сны или мечты...
   Арнвид, сын Финна, наезжал в Берг несколько раз за последние годы, и
   она говорила с ним об Улаве. Но и Арнвид знал о друге лишь то, что Улав,
   должно быть, жив и обретается в Свее. Однако же зимой после того, как она
   побывала в горах - а был тогда новый, 1289 год после рождества Христова, -
   Арнвид явился в Берг веселый, точно под хмельком. Почти ежегодно ездил он
   на торговый сход в Серне и нынче осенью повстречал там Улава; они пробыли
   вместе четыре дня. Улав сказал, что ярл сам разрешил его от данной ему
   клятвы. Он велел Улаву подумать о собственном благополучии и вручил ему
   заветный знак для господина Туре, сына Хокона из Тунсберга, женатого на
   его, ярла, сестре. А ныне Улав нанялся на службу к свейскому вельможе,
   чтоб добыть немного денег, прежде чем вернуться домой. Но после Нового
   года он намеревался вернуться в Норвегию - может, он был уже в Хествикене.
   Ингунн обрадовалась; и, пока Арнвид оставался в Берге, она чувствовала,
   как в ней снова пробуждается мужество. Но потом, казалось, надежды ее
   вновь поблекли и испарились; она не смела всей душой предаться ожиданию, -
   неужто в самом деле что-то произойдет? И все же ее мысли и мечты были
   более светлы нынешней зимой, когда она, расхаживая по усадьбе, видела, как
   близится весна, и, может, как говорил Арнвид, вернется Улав.
   Летом женщины в Берге всегда уходили из усадьбы, когда надобно было
   коптить мясо или рыбу. В березовой роще к северу от усадьбы высился голый
   скалистый склон. Они разжигали огонь в трещине камня, опрокидывали сверху
   ящик с выбитым дном и развешивали то, что должно было коптить, под
   крышкой. А потом одной из женщин приходилось сидеть там целый день и
   следить за огнем.
   В один из дней перед праздником святого Халварда Осе, дочери Магнуса,
   понадобилось прокоптить немного рыбы, и Далла с Ингунн поднялись на гору,
   к коптильне. Старуха разожгла огонь и принялась обжигать и коптить рыбу,
   как и полагалось, но потом пошла домой, присмотреть за коровой, а Ингунн
   осталась одна.
   Земля здесь, в роще, была почти голой, бурой и какой-то блеклой, но
   яркое солнце сильно прогревало камни, перистые облака высоко плыли по
   блестящему, как шелк, голубому небу. Но залив, отблески которого она могла
   разглядеть внизу, меж обнаженно-белых березовых стволов, был еще покрыт
   ломким ноздреватым льдом, а на другой стороне, в лесу, бросался в глаза
   ослепительно белый снег, спускавшийся почти до самого берега. Здесь, на
   солнечной стороне, повсюду журчала и булькала вода, но весна все еще не
   обрела своего полного рокочущего голоса тающих снегов.
   Ингунн наслаждалась, сидя на солнце и следя за тем, как коптится рыба.
   Она провела здесь уже немало часов и как раз думала, не подняться ли ей
   наверх, не наломать ли побольше можжевельника... Вдруг она услыхала, что
   кто-то едет по конской тропе, идущей в гору, над скалой, где она сидела.
   Она глянула вверх - то был человек на жалкой косматой гнедой лошаденке...
   В тот же миг она нечаянно толкнула ведро с водой, и оно опрокинулось.
   Ингунн рассердилась, что придется пойти за водой. Деревянный ушат
   унесла с собой Далла. Ведро было из талькового камня, с деревянной
   палочкой, продернутой в два ушка по краям; за эту палочку ведро поднимали.
   Она взяла ведро; тогда человек, ехавший по конской тропе, закричал сверху
   - спрыгнув с лошади, он сбежал вниз по склону, топча увядший вереск.
   - Нет, нет, моя милая... Я принесу тебе водицы!
   Обхватив руками ее стан, чтоб остановить свой стремительный бег, он,
   расхохотавшись, поспешно прижал Ингунн к себе, взял у нее из рук ведро и
   бросился бежать вниз по склону к ручью. Она невольно засмеялась, глядя ему
   вслед, - когда он смеялся, виден был ряд белоснежных зубов.
   Он был смугл и кудряв, с непокрытой головой - шлык он откинул назад.
   Ростом он был очень высок, статен и проворен, но чуть развязен, а голос у
   него был веселый-превеселый... Незнакомец вернулся с водой, и она увидала,
   что он очень молод. Его смуглое лицо было узко и худощаво, но не уродливо,
   а глаза - большие, то ли золотистые, то ли светло-карие веселые и ясные.
   Рот был великоват, нос - тонкий, крючковатый и дерзкий, а ряд сильно
   изогнутых блестящих зубов крепко выдавался вперед. Человек этот был
   нарядно одет в зеленый, точно мох, кафтан до коленей и широкий коричневый
   плащ; на поясе у него висел маленький короткий меч.
   - Вот так-то, - сказал он с улыбкой. - Ежели тебе понадобится еще
   помощь, стоит только попросить!..
   Ингунн тоже улыбнулась и сказала: ей, мол, больше ничего не надо,
   хватит и того, что он помог ей, - ведро-то тяжелое.
   - Слишком тяжелое для такой пригожей и юной девицы. Ты из Берга?
   - Да, - ответила Ингунн.
   - Мне как раз туда - я с посылом и грамотой от моего господина к твоей
   хозяйке. Но покуда я останусь здесь и пособлю тебе - тогда я появлюсь в
   усадьбе так поздно, что фру Магнхильд придется оставить меня на ночлег.
   Может, мне дозволят лечь с тобой?
   - Ясное дело, дозволят. - Ингунн решила, что парнишка зубоскалит; она
   видела, он был очень юн - и смеялась ему в ответ.
   - Но сейчас я останусь тут и поболтаю с тобой немного, - сказал он. -
   Докучная у тебя работа, и боязно, должно быть, сидеть здесь, в безлюдном
   лесу, одной, да еще такой молодой и пригожей, как ты!
   - Было б куда хуже сидеть здесь, будь я стара и уродлива. И вовсе в
   этом лесу не безлюдно. Я просидела здесь не более четырех часов, и ты
   проехал этой дорогой.
   - Да, уж верно, я ниспослан сюда свыше, чтобы помочь тебе скоротать
   время... Погоди, я пособлю тебе; для этой работы я гожусь куда больше, чем
   ты!..
   Ингунн двигалась неловко - дым ел глаза и горло. Юноша смочил ветки
   можжевельника в воде и положил их на уголья; когда же дым потянуло к нему,
   отскочил в сторону.
   - Как зовут тебя, красавица?
   - А зачем тебе знать?
   - Тогда я скажу мое имя. Тебе оно еще пригодится - ведь я буду спать с
   тобой нынче ночью, верно?
   Ингунн только покачала головой и засмеялась.
   - Но ты не из здешних мест, правда? - спросила она; он так чудно
   коверкал язык.
   - Нет, я исландец. А зовут меня Тейт. Так скажешь мне свое имя?
   - О, у меня не такое чудное имя, как у тебя. Меня зовут всего лишь
   Ингунн.
   - О, ничего, оно подходит тебе. Это одно из самых красивых имен, какие
   я только знаю. Ежели я встречу более красивое, я выпишу его позолоченными
   буквами и подарю тебе, Ингунн, цветик мой!
   Он помог ей снять уже готовую, прокоптившуюся рыбу и повесить над огнем
   новую. Лежа на земле, он выискал себе форель, очистил ее и принялся
   уплетать за обе щеки.
   - Ты взял самую жирную и лучшую, - смеясь, сказала Ингунн.
   - А что, разве фру Магнхильд, твоя хозяйка, столь скаредна, что
   пожалеет нам, бедным людям, рыбий хвост? - засмеялся Тейт ей в ответ.
   Ингунн догадалась: он принимает ее за служанку. Она была одета в
   коричневое домотканое платье, перехваченное простым кожаным ремешком, а
   волосы ее, как обычно, были заплетены в две косы безо всяких украшений и
   только перевиты синей шерстяной тесьмой.
   Тейт, видать, собирался надолго расположиться с ней рядом. Он следил за
   дымом, окунал в воду и подкладывал в огонь можжевельник, а между делом
   вытягивался во весь рост и болтал без умолку. Она узнала, что он был
   писцом у ленсмана при окружном наместнике в здешних краях. Сын священника,
   которого звали отец Халл, сын Сигурда, Тейт учился в церковной школе в
   Холаре. Но у него не было охоты стать священником. Ему мечталось поглядеть
   белый свет и попытать счастья.
   - Ну, и как, нашел его? - спросила Ингунн.
   - Я отвечу тебе на этот вопрос завтра утром, - он хитро улыбнулся.
   Ей понравился этот веселый паренек. И когда потом он попросил у нее
   поцелуя, она подумала: "А что в том худого?" - и не ответила ни да ни нет,
   а так и сидела молча с улыбкой. Тейт же обнял ее и поцеловал прямо в губы.
   Но потом не захотел ее отпустить, стал бесстыдно приставать к ней, лезть
   за пазуху. Ингунн стало страшно - она пыталась защищаться и просила его
   перестать.
   - Не очень-то пристойно ты ведешь себя, Тейт, - сказала она. - Я здесь
   сижу, занимаюсь своим делом... Не могу же я убежать отсюда, это ты
   понимаешь?
   - Об этом я и не подумал! - Он тотчас отпустил ее, устыдившись. - Пойду
   взгляну, куда девалась моя клячонка, - тут же сказал он. - Увидимся в
   Берге! - крикнул он ей вниз с конской тропы.
   Когда Ингунн и Далла спустились вечером вниз по склону в усадьбу, на
   туне не было ни души, но едва они подошли к двери жилого дома фру
   Магнхильд, оттуда послышались смех и громкие речи. У фру Магнхильд гостили
   две молодые девицы, Дагни и Маргрет, близнецы, дети одной из приемных
   дочерей хозяйки, а в тот вечер пришло немало юношей и девиц, родичей
   близнецов и друзей их родичей.
   Ингунн пошла в бабушкин дом. Она села у кровати, и, держа на коленях
   миску, стала кормить старуху кашей и поить ее молоком, время от времени
   отправляя ложку себе в рот... Потом она отыскала корзинку, ножик и вышла
   из горницы. Вечера стояли уже погожие и светлые, и на обращенном к солнцу
   склоне, спускавшемся к заливу, чуть ниже Невестина поля, как называли
   самое большое и самое лучшее поле в усадьбе, уже показались ростки
   лугового тмина и других полевых трав. Она хотела накопать корешков,
   набрать полную корзинку трав и сварить бабушке целебное питье: старушке
   пользительно избавиться от мокроты и сукровицы после зимы.
   Растения были малы и нежны; прежде чем она набрала корзинку доверху,
   землю плотно окутала серовато-голубая полутьма весеннего вечера. Когда
   Ингунн поднималась вверх по склону к усадьбе, она увидела высокого и
   статного молодца, спускавшегося ей навстречу в сумерках. То был Тейт,
   исландец.
   - Голубушка моя... Неужто тебе приходится надрываться до позднего
   вечера? - ласково спросил он. Порывшись в корзинке, он взял пригоршню
   зелени и понюхал ее. Потом, обхватив рукой запястье Ингунн, стал осторожно
   поглаживать его.
   - Они забавляются в горнице. Ты не пойдешь туда, Ингунн? Пойдем, я
   тогда спою самую красивую песню, какую знаю.
   Ингунн покачала головой.
   - Неужто она столь сурова к тебе, твоя хозяйка? У нее сейчас все
   домочадцы...
   - Все диву дадутся, коли я приду, - тихо сказала Ингунн. - Давным-давно
   не бывала я там, где забавляются молодые. Дагни и Маргрет изумятся, коли я
   пойду к ним и к их друзьям.
   - Это они тебе завидуют, ведь ты красивее их. Им, верно, не по душе,
   что прислужница пригожее, чем... - Он крепко обнял ее, и соломенная
   корзинка, которую она держала в руках, затрещала. - Я приду к тебе
   попозднее, - шепнул он.
   Ингунн постояла недолго на порожке, вглядываясь в серо-голубую весеннюю
   ночь и прислушиваясь к звукам песен и музыки, приглушенно доносившимся из
   горницы фру Магнхильд. Ей не хотелось идти туда - гости были молоды и
   веселы. А может, и ничего в том нет худого, коли она нынче ночью впустит к
   себе Тейта. Ей ведь тоже охота поболтать хоть разок с человеком нездешним.
   Оставив дверь полуоткрытой, она пошла и прилегла одетая.
   Время тянулось медленно, и она пыталась скрыть от себя самой
   разочарование, что он все-таки не пришел. Под конец она, должно быть,
   заснула - внезапно ее разбудило то, что на кровать к ней плюхнулся мужчина
   и повел себя непристойно. Но когда она отшвырнула его, он тотчас же
   присмирел. Он попросил прощения, что так поздно пришел, сказал: в
   хозяйском доме, мол, было очень весело. Но так как Ингунн лежала тихо и
   отвечала холодно на все его россказни о том, как они забавлялись, Тейт
   становился все более и более кротким. Под конец он умоляюще сказал:
   - Знай же, там я радовался тому, что смогу поболтать с тобой... А
   теперь ты наверняка гневаешься... Милая моя, что бы мне сказать тебе
   хорошее?
   - Нет уж, придумай сам, - ответила Ингунн; на нее напал смех. - Хочешь
   присвататься, так не спрашивай, как к этому приступить.
   - Да, а как? Ежели бы я мог тобой завладеть... А ты не хотела б уехать
   из Берга, Ингунн?
   - О... О!.. Может статься...
   - А тебе не охота перебраться в Исландию и поселиться там?
   - Далеко до Исландии? - спросила Ингунн.
   Тейт ответил - далеко. Но в той стране житье привольное, не то что в
   Норвегии, - да уж и всяко лучше, чем в Опланне, зима-то здесь больно
   холодна. Дома у них снег иную зиму быстро стаивает, овцы - так те всю зиму
   пасутся на воле, да и лошади тоже... Ингунн показалось это заманчивым; ей
   тоже омерзела зима... Особливо когда скот голодает в хлеву, ночи стоят
   холодные и меховое одеяло накрепко примерзает к стене по утрам, а ради
   каждой капли воды приходится прорубать лед.
   Тейт стал даже красноречив, когда рассказывал о своей родине. Ингунн
   думала: должно быть, там красиво!.. Эти высокогорные равнины с вересковыми
   пустошами, откуда они по осени пригоняли овец, были, верно, похожи на те
   горы, куда она поднималась, когда ездила на север в долину. Мир велик и
   широк - для мужей, которые могут разъезжать повсюду. Она подумала об
   Улаве: где он только не побывал - и в Британии, и в Дании, и в Свее. Тейт
   же не видел других стран, кроме Исландии да Норвегии. Хорошо бы и Улав
   рассказывал ей о том, что ему довелось повидать. Но Улав не любил говорить
   о своем житье-бытье. Это от учености Тейт так красно говорит. Ингунн
   дивилась: парень он совсем юный и озорной, а до чего искушен в книжной
   премудрости! Да, никогда прежде не встречала она мирянина, который был бы
   писцом, - кроме Арнвида; но тот был много старше и умудреннее.
   Под конец Тейту с Ингунн захотелось спать, много раз беседа их
   прерывалась. Потом юноша придвинулся к ней, хотел побаловаться и
   приласкать ее. Ингунн защищалась, сперва чуть сонно и равнодушно, но потом
   испугалась - Тейт становился все более настойчивым и грубым. Она напомнила
   ему: в другой, мол, кровати спит фру Оса. Ежели она проснется и заметит,
   что Ингунн приветила ночного гостя, ей не поздоровится...
   Тейт стал сетовать и хныкать в шутку, но после снова одумался, пожелал
   ей спокойной ночи и поблагодарил. Ингунн проводила его до двери, чтобы
   запереть за ним, - и тут она увидала: было уже далеко за полночь.
   На другое утро она поднялась поздно, и когда вышла на тун по какому-то
   делу, был уже полдень. Вдруг она увидала исландца; он стоял без дела у
   дверей конюшни с разочарованным, вытянувшимся лицом, будто продал масло, а
   деньги потерял. Ингунн подошла к нему, пожелала доброго утра и
   поблагодарила за вчерашний вечер.
   Тейт прикинулся, будто не замечает протянутой ему руки, и мрачно
   смотрел перед собой.
   - Неплохо ты позабавлялась, видать... Я, по-твоему, дурак дураком, и
   меня можно водить за нос как вздумается?
   - Ты о чем? Что-то не пойму.
   - Хорошую шутку ты сыграла, соблазнив бедного молодого парня
   посвататься к тебе, дочери хозяйки Берга.
   - Я не хозяйская дочь, Тейт, я племянница. А это совсем иное дело.
   Тейт недоверчиво взглянул на нее.
   - А я думала, ты шутишь: говорил - посватаешься, а сам дал волю
   рукам... Вот я и не считала, что ты и вправду сватаешься. Мне и в голову
   не приходило, будто ты хочешь высмеять меня... за мою глупость. Знай же, я
   никогда не выезжала из родных краев, мало что знаю и умею, и мне радостно
   было потолковать с тобой. Ведь ты человек умный, ученый и столько всего на
   свете повидал.
   Она улыбнулась ему ласково и просительно. Тейт смотрел себе под ноги.
   - Неправду молвишь!
   - Чистую правду. Я думала, ты, может, останешься здесь на несколько
   дней... а я еще послушаю тебя да поучусь уму-разуму.
   - Нет, мне надобно вернуться домой. Однако же Гуннар, сын Берга,
   собирался снова послать меня сюда после праздника, - сказал он чуть
   смущенно.
   - Будешь желанным гостем! - Ингунн подала ему руку на прощание и пошла
   в дом.
  
  
   4
  
  
   Ко дню святого Йона Арнвид, сын Финна, приехал в долину проведать
   тетку. Старой Осе, хозяйке, становилось то лучше, то хуже; она могла
   угаснуть в любую минуту. А могла прожить еще долго, будь на то божья воля.
   Об Улаве Арнвид ничего уже давно не слыхал.
   На другой день после его приезда они с Ингунн прогуливались по туну.
   Тут появился Тейт, сын Халла; он проскользнул мимо них и прошел в дом
   Магнхильд. Арнвид остановился и поглядел ему вслед.
   - А часто он является сюда с посылами, этот писец?
   Ингунн кивнула в ответ.
   - Думается, не подобает тебе так долго беседовать с ним, Ингунн.
   - Почему? Ты знаешь про него что-нибудь худое? - немного погодя
   спросила она.
   - Я слышал кое-что о нем в Хамаре, - сказал Арнвид.
   - И что же? - подавленно спросила Ингунн. - Что о нем говорят?
   Что-нибудь худое?
   - Он играет в зернь на деньги, - тихо, словно чуть нехотя, ответил
   Арнвид. - Первым взял к себе на службу этого вертопраха местер Тургард,
   певчий, и немало его хвалил. Почерк у исландца, дескать, отменный, пишет
   он быстро и грамотно. К тому же умеет изукрасить рукопись цветными
   узорами, так что местер Тургард доверил ему выписать и раскрасить
   заглавные буквы в "антифоне" и в копии Закона страны. И то была отменная
   работа. А когда жена переплетчика, которая пособляла мужу, занемогла,
   Тейт, говорят, вызвался помочь. Оказалось, он столь же искусен в
   переплетном деле, как и переплетчик самого епископа. Потому-то местер
   Тургард с неохотою отослал от себя этого молодца. Но есть у Тейта
   слабость: он просто ума решается, когда к нему в руки попадают игральные
   кости или шахматная доска с фигурами. А такими играми частенько балуются в
   торговом городе. Тейту ничего не стоит проиграть и штаны, и башмаки, так
   что он не раз являлся к своему хозяину в одолженной одежонке. По правде
   говоря, нет у него разума блюсти собственную выгоду: он брал в долг и у
   хозяйки, содержавшей питейный дом, и у мелочных торговцев. Как ни жаль
   было местеру Тургарду расстаться с искусным писцом, все же он счел, что
   ради блага самого юноши надобно определить его туда, где не будет для него
   на каждом шагу таких больших соблазнов. Вообще-то парень неплохой,
   обходительный, это и певчий говорил. Ну, а поелику ленсману в Рейне нужен
   был грамотей, местер Тургард и определил туда исландца.
   О том, что за Тейтом водились кое-какие грешки по женской части, Арнвид
   полагал, говорить Ингунн нет надобности; да и не хотелось ему распускать
   сплетни об этом юноше, каков бы он ни был. Иное дело - то, что
   Тейт-исландец взял якобы в долг деньги у старушек сестер местера Тургарда,
   да и другое в том же роде - об этом, считал Арнвид, сказать должно...
   За день до праздника святого Йона все домочадцы из Берга пошли к
   заутрене - была как раз годовщина смерти господина Викинга. А когда они
   возвращались домой, разразилась страшная гроза. Лил такой дождь, что можно
   было бы подумать - земля не видывала подобного потопа со времен Ноя.
   Прихожане укрылись под большими, нависшими над тропой скалами, и все равно
   вымокли до нитки, когда к вечеру добрались домой.
   Тура, дочь Стейнфинна, приехала к тетке погостить на праздник и
   привезла двоих старших детей. На этот раз она была чрезвычайно ласкова с
   сестрой и под вечер пришла в горницу Осы, чтоб увести Ингунн в застольную
   - в усадьбе нынче было много гостей.
   Ингунн сидела съежившись у очага - в одной рубахе; волосы она
   распустила, желая получше просушить. Поначалу она отговаривалась - не
   может-де оставить бабушку. Тура сказала в ответ, что с ней, мол, посидит
   Далла. Тогда Ингунн снова стала отговариваться: у нее и платья-то
   подобающего нет; единственное ее праздничное - промокло до нитки, когда
   она возвращалась из церкви.
   Тура расхаживала по горнице, мурлыча себе под нос. Все еще красивая и
   молодая, хотя и отяжелевшая, она была в богатом, голубого бархата платье,
   и шелковой головной повязке; на ее пышной груди поблескивали застежки,
   позолоченный пояс красиво обвивал полный стан. Она открыла сундук Ингунн.
   - А ты не можешь надеть вот это?.. - Тура подоила к ней, освещенная
   огнем очага, держа в руках шелковое платье цвета желто-зеленой листвы,
   которое Ингунн получила от покойной матери в тот день, когда убили
   Маттиаса, сына Харалда.
   Ингунн помрачнела и еще ниже склонила голову. Тура продолжала:
   - Ты ведь почти не надевала его, сестрица. Помнится, я завидовала, что
   матушка подарила это платье тебе. Ты надевала его хоть раз с того вечера?
   - Я была в нем на свадьбе в Эльдридстаде.
   - Да, я слыхала от людей: ты была очень красива на этой свадьбе. - Тура
   вздохнула. - Я в то время лежала и досадовала, что не могу быть там, на
   самой богатой свадьбе, которую играли в долине за последние двадцать лет.
   Пойдем, сестрица, - умоляюще сказала она. - Ой, мне так хочется играть и
   плясать нынче вечером. Ведь с тех пор, как я вышла замуж, это первое лето,
   когда я не ношу ребенка под сердцем. Пойдем, Ингунн, голубушка. Арнвид
   станет запевать, да и этот исландец, друг твой... Даже не знаю, у кого из
   них голос красивее!
   Ингунн поднялась, все еще колеблясь. Улыбаясь, Тура взяла платье,
   просунула в него голову сестры и помогла ей расправить складки под
   серебряным поясом.
   - Волосы еще не высохли, - застенчиво пробормотала Ингунн, зажав их в
   пучок.
   - Оставь их тогда распущенными, - улыбнулась Тура. Взяв сестру за руку,
   она вывела ее из горницы.
   - Гляньте-ка, тетушка Ингунн, тетушка Ингунн! - закричала маленькая
   дочка Туры, когда та вошла в освещенную горницу. Ингунн взяла ребенка на
   руки. Малютка обхватила ручонками ее шею, уткнулась носиком во влажные
   волосы, окутывавшие молодую женщину, подобно плащу из темно-золотистой
   пряжи и доходившие ей до колен. - Матушка, - закричала девочка, - я хочу,
   чтоб и у меня были такие волосы, когда я стану взрослой девицей!
   - Еще бы не желать таких волос!
   Ингунн посадила малютку на пол. Она знала: в этот вечер она очень
   красива, и сама была ослеплена своей красотой. "Улав", - подумала она, и
   сердце ее несколько раз глухо екнуло: ей показалось, он непременно должен
   быть здесь. Проведя рукой по лицу, она откинула волосы, огляделась и
   встретила странный мрачный взгляд Арнвида, а золотисто-карие глаза Тейта
   сияли, обращенные к ней, будто две свечи. Однако же того, кого она искала,
   здесь не было. Она скрестила руки на груди - здесь не было того, кому
   должно было видеть, что в этот вечер она здесь самая красивая. На миг ей
   захотелось убежать к бабушке, сорвать с себя все это великолепие и
   зарыдать...
   Поздно вечером разговор зашел о плясках - говорили о "Крока-моле" -
   старинном великолепном плясе с мечами. Арнвид сказал, что когда-то знал
   этот пляс. Тура молвила: они с сестрой тоже его выучили. Тут вмешался
   Тейт; вспыхнув, он горячо сказал, что знает всю плясовую песню и охотно
   будет запевать. Фру Магнхильд улыбнулась: коли молодые желают
   позабавиться, поглядеть, как играли песни в стародавние времена, то и она
   может спеть и сплясать.
   - А ты, Бьярне? - обратилась она к старому господину, другу юности.
   Несколько пожилых челядинцев также чуть смущенно вызвались сплясать.
   Видно, им хотелось вспомнить забавы молодости.
   Арнвид велел Тейту запевать и вести хоровод. Он, разумеется, знает этот
   пляс лучше всех, а фру Магнхильд и рыцарь Бьярне пойдут за ним следом. Но
   старики заартачились. Тогда получилось так, что первым в цепочке выступал
   Тейт, а за ним Ингунн и Арнвид с Турой. Всего в хороводе оказалось семеро
   мужчин с обнаженными мечами и шесть женщин.
   Плясали они как нельзя лучше - Тейт запевал отменно. Его высокий
   звонкий голос был немного резковат, но всякий мог слышать, что он обучен
   пению. Чудесный звучный голос Арнвида усердно вторил ему, а у господина
   Бьярне и двух старых челядинцев тоже были еще очень хорошие голоса. Да и
   всех их раззадорил Тейт - до того хорошо он пел и вел хоровод. Ни одна из
   женщин не подпевала, но, верно, благодаря этому старинный пляс с мечами
   обрел величие и силу. Владычило оружие, мерная поступь мужей и их голоса,
   звучавшие все более пылко. Женщины лишь молча скользили взад и вперед под
   мечами, которые, играя и звеня, скрещивались над их головами.
   Ингунн плясала, точно оглашенная, отрешившись от всего вокруг. Высокой
   и хрупкой, ей приходилось нагибаться ниже, чем другим женщинам; она
   опустила веки, побледнела и тяжело дышала. Когда она пробегала вперед под
   скрещенными клинками, распущенные волосы, плащом окутывавшие ее, чуть
   колыхались, словно ей хотелось подняться, взмахнув тяжелыми крылами...
   Прядь волос упала на грудь Тейту и зацепилась за его застежку. От этого ей
   было больно плясать, но она и не думала приостановиться, чтобы высвободить
   волосы.
   Они сплясали и спели уже пятнадцать или шестнадцать стихов, когда фру
   Магнхильд внезапно издала громкий крик... Вся цепочка приостановилась. Пот
   градом катился по красному распаренному лицу хозяйки, и она держалась за
   грудь - она закричала, что не в силах более плясать.
   Арнвид мотнул своей маленькой головой в сторону Тейта, его глаза
   необузданно сверкали, и он что-то крикнул, снова затягивая песню, а все
   мужчины стали вторить ему:
   Лихо мы рубились,
   Все сыны Аслауг,
   Острым мечом пробудили бы
   Спящую Хильд, коли бы знали...
   Мужчинам захотелось спеть и последние припевы, даже если для этого
   придется перескочить через десять - двенадцать стихов.
   Подарил сынам я мать,
   Ту, что им по сердцу!..
   Пляшущие вошли в раж и пели хором столь громко, что, казалось, им в
   ответ откликалось эхо:
   Лихо мы рубились...
   Время песню кончить.
   Кличут меня Норны
   Из чертогов Хэрьи.
   Один шлет за мною,
   С асами я стану
   Пить хмельную брагу
   На почетном месте.
   Земное счастье тленно:
   Смерть с улыбкой встречу.
   Тут пляшущие стали расходиться, с трудом доплелись они до стола и
   рухнули на скамьи. Мужчины отложили мечи и стерли пот с лица, смеясь от
   радости. А те, кто помоложе и только смотрели на пляс, закричали, что он
   удался на славу. Магнхильд держалась за бока, задыхаясь от усталости.
   - Да, вот это пляс! Не то что ваши прыжки да беганье... Начни-ка ты
   теперь, Маргрет, спляши под одну из этих славных любовных песен, которые
   вам так по душе:
   Жил-был король, господин Эйрик,
   Поехал он в горы на север...
   Потому как песни эти столь изысканны и сладки, будто мед; а те
   старинные плясовые больно грубы для таких сахарных куколок, как вы!
   Молодые не заставили себя просить дважды - они и так думали, что
   старики расплясались не в меру; правда, чудно было увидеть хоть разок этот
   старинный пляс с мечами... да и...
   Тейт подошел к скамье, где, съежившись у стены, сидела Ингунн,
   окутанная своими прекрасными волосами. Лицо ее не разрумянилось от пляски,
   а покрылось росинками пота и стало бледным, восковым.
   - Притомилась я, не могу больше плясать. Посижу лучше да погляжу...
   Тейт пошел к другим. Этот неугомонный парень, казалось, знал и уйму
   старых песен, и все новые.
   Ингунн остановилась на туне - она покинула застольную, где играли и
   плясали, чтобы пойти к бабушке и лечь спать.
   Уже близилась полночь - по всей огляди протянулась бледная, ясная
   полоса, пронизанная сверкающей белизной, сгущавшейся на севере в свинцовую
   желтизну. Только над горной грядой по другую сторону фьорда была словно
   наброшена серо-голубая пелена легких туч, а сквозь нее струился трепетный
   и влажный свет заходящей луны.
   Хотя ночь стояла ясная, небо над землей было темнее, чем обычно в это
   время года, - пашни, луга и лиственные рощи были напоены влагой после
   непогоды, бушевавшей днем; земля дышала сыростью и прохладой. Над водой
   неслись редкие клочья буровато-сизого дыма, но все костры были погашены,
   кроме одного, большого и красного, светившегося далеко-далеко на мысу и
   отбрасывавшего свое отражение, будто узкий пылающий клинок, в
   голубовато-стальную воду.
   Тейт тоже вышел из дому и стал искать Ингунн - она знала, что так оно и
   будет. Не оглядываясь, она стала спускаться по горному склону к пашне,
   которая лежала внизу, у фьорда. Когда девушка подошла к воротам изгороди и
   встала там, чтобы убрать жердь, он догнал ее. Они не сказали друг другу ни
   слова, когда пошли дальше, - она впереди, юноша позади, по узкой тропинке
   меж всходов нежной молодой пшеницы. Там, где кончалась пашня, бежал ручей,
   и тропинка вилась вдоль ручья под густыми зарослями ольшаника и ивняка
   вниз, к причалам. Лишь только они вошли в тень листвы, Ингунн
   остановилась. Было темно - хоть глаз выколи; она побоялась идти дальше.
   - Ух!.. И холодно же нынче ночью, - чуть слышно прошептала она,
   вздрагивая от холода.
   Она едва различала мужчину, стоявшего рядом, но чувствовала мягкое,
   сладостное тепло его тела, которое словно защищало ее от ледяного дыхания
   и терпкого духа мокрой листвы и влажной земли. Он все время молчал, и
   молчание это вдруг показалось ей ужасным и угрожающим. В припадке внезапно
   охватившего ее безудержного страха она подумала: нужно во что бы то ни
   стало заставить его что-нибудь сказать, тогда опасность минует ее.
   - Хороша плясовая, которую ты пел в застольной, - прошептала она, - о
   вербе. Спой еще!
   Тихим и ясным голосом Тейт спел во мраке:
   Счастлива ты, верба,
   Растешь подле моря,
   Суля красоту и добро!
   Люди стряхивают с тебя
   Утреннюю росу.
   А я тоскую
   Денно и нощно по Тегн.
   Подняв руки, Ингунн притянула к себе полную охапку веток, покрытых
   горько пахнущими листьями, - ее обдало в темноте дождем и росой.
   - Ты испортишь свое красивое платье, - сказал Тейт. - Промокла?..
   Дай-ка я взгляну...
   Но когда он в темноте дотронулся до ее груди, она быстрее молнии
   присела и выскользнула у него из рук. Тихо вскрикнув от страха, она
   бросилась бежать вверх по тропе; подобрав обеими руками платье, она
   мчалась по полю изо всех сил, словно ее настигала смерть.
   Тейт был так поражен, что мгновение стоял растерянный. Потом опомнился
   и бросился следом. Но Ингунн сильно опередила его, и он смог догнать ее
   лишь у ворот изгороди. Но отсюда их могли уже видеть и слышать с туна
   гости, которые выходили из дома, отправляясь на покой. Тогда он перевел
   дух и не стал ее догонять.
   Когда они встретились на другой день, вид у него был мрачный и
   обиженный. Ингунн чуть ли не заискивающе поздоровалась с ним и робко
   пробормотала:
   - Мы, видно, оба рехнулись нынче ночью - и надо же придумать такое:
   спуститься вниз к озеру в полночь!
   - Так, стало быть, вот о чем ты жалеешь? - сухо спросил исландец.
   - И, кажется, оттуда видны те же костры, что мы видели сверху, из
   усадьбы. Так что, пожалуй, не стоило спускаться к причалу.
   - Да, уж верно, нам было бы куда лучше дома вдвоем, - сердито сказал
   Тейт. Попрощавшись, он ушел.
  
  
   5
  
  
   То было после полудня поздней осенью - три месяца спустя после дня
   летнего солнцестояния. Ингунн прошла в ворота изгороди, где жерди были
   сняты, потому что скот пригнали домой с ближнего сетера и он свободно
   пасся на всех приусадебных пашнях. Сейчас коровы щипали траву чуть пониже
   ячменного поля - невозможно было представить себе зрелище более
   прекрасное, нежели эти вернувшиеся с горного пастбища животные. Они были
   такие тучные и гладкие, что лоснились на солнце. Коровы были пестрые и
   всех мастей, какие только встречаются у домашней скотины, а отава, тут и
   там усеянная бесчисленными пятнами отливающей серебром ромашки, была так
   высока и зелена! Она просто дышала плодородием. Небо голубело, а мелкие
   легкие перистые облака неслись высоко над землей; синий фьорд отражал
   по-осеннему прекрасные берега и лиственные леса, окружавшие приусадебные
   пашни багряно-золотым кольцом. За ним стоял хвойный лес, темный и
   иссиня-зеленый, и казалось, будто вершина каждой ели впитывает свет,
   пронизывающий пряный прохладный воздух.
   Радостная лучезарная сила этого дня заставила ее сжаться под бременем
   страха и печали. Когда он назначил ей свидание, у нее не хватило духу
   отказать ему. Она до смерти боялась остаться с ним наедине. Но не смела
   поступить иначе. Ведь он может подойти к ней в усадьбе и заговорить об
   этом, а вдруг кто-нибудь услышит!..
   Жнивье бледным золотом сияло по обе стороны тропинки - в тот день видны
   были далеко вокруг открытые, голые по-осеннему пашни. Его маленькая гнедая
   нищенски жалкая кляча паслась внизу в роще у ручья.
   Ингунн молилась про себя беззвучно - лишь стон выдавал ее горчайшие
   муки. Вот так же молилась она в ту ночь, когда он стоял у дверей
   бабушкиного дома, тихо стуча и зовя ее по имени. В кромешной тьме стояла
   она на коленях у изголовья кровати, обхватив руками резную, в виде
   лошадиной головы, стойку, и звала на помощь молча, беззвучно, вся
   сотрясаясь от страха. Ведь с ней уже случилась беда, она ни за что не
   хочет пасть еще ниже. И тут подумала: он может вынудить ее против воли; ей
   придется сойти с кровати и впустить его. Когда она поняла: он отошел от
   двери, - она зарыдала, благодаря его за это. Ведь ее удерживала не
   собственная крошечная капля воли, а невидимая сила, могучая и суровая,
   заполнившая тьму между ней и опасностью, таившейся за дверью. Когда,
   обессиленная, она забралась под меховое одеяло, смиренно благодарная за
   спасение, она подумала, что примет безропотно любую, самую суровую кару за
   свой грех, лишь бы ей никогда больше не отдаться во власть Тейта. И когда
   они встретились на другой день и он пошутил: она, дескать, спит так
   крепко, что ему пришлось уйти безутешным от ее двери, она ответила:
   - Я не спала, я все слышала.
   Она была совершенно спокойна, потому что верила: добрые силы, которые
   удержали ее нынче ночью, не потерпят, чтобы он снова овладел ею.
   Когда он спросил, почему же она не открыла, может, испугалась, или
   кто-то был у нее в горнице, она осмелилась сказать:
   - Нет, я просто не хотела. И ты больше не приходи сюда, Тейт... Сделай
   милость, не ходи за мной больше!
   - Вот так раз! Сделай милость, говоришь!.. А прошлой ночью...
   - Знаю, - перебила его она, застонав от душевной муки. - Худо это,
   тяжкий грех!..
   - Грех? - спросил он изумленно. - Так ты этого боишься?
   Она помнила об этом тогда, помнила и теперь, пока шла здесь, по тропке,
   и ей стало по-своему жаль юношу. Где ему знать, сколь велик грех, что был
   свершен, когда она отдалась ему. Ведь она порушила клятву, о которой не в
   силах была даже думать здесь, на краю бездны, в которой пребывала ныне...
   Шесть недель - целых шесть недель минуло с того дня и с той ночи, когда
   она в самой глубине души, подспудно и неосознанно начала надеяться, что
   может забыться хоть разок. Потом она исповедуется, заплатит пеню и
   попытается забыть, что у нее было с Тейтом. Тем паче она не слыхала о нем
   и не видала его с тех пор до нынешнего дня, когда он явился в Берг с
   каким-то делом к фру Магнхильд и назначил ей, Ингунн, встречу, а она не
   посмела не пойти.
   Она увидела его, он сидел на камне в кустах. Она закричала беззвучно:
   - Помоги мне, не дай ему меня запугать; чтоб я снова уступила ему!..
   Он сидел почти на том самом месте, где они стояли в темноте в ночь
   святого Йона, когда он пел ей песню про вербу. Но она не думала об этом -
   они были как бы в солнечной, полной воздуха беседке, в сени желтеющих
   деревьев. Солнце и голубое небо светили им сквозь легкие, почти голые
   ветви. На глади ручья за кустами плясали мелкие солнечные блики; там на
   бледных, сломленных стебельках и на сорняках, которые уже побило градом и
   прихватило морозом, сверкали капли росы. Тропинка рядом с ними желтела
   палой листвой.
   Даже камень, на котором он сидел, был так красив, весь увешанный
   свисающими зелеными подушечками мха! И ее охватило отчаяние: только она
   одна полна страха и безнадежности в этом прекрасном, сверкающем мире.
   - Боже, помилуй меня! Я сама не пойму, что со мной.
   Он вскочил и стоял, глядя на нее. Потом сделал движение, словно
   собираясь привлечь ее к себе; она, подняв руки, пыталась защищаться,
   неуклюже и слабо, а ноги у нее подкашивались. Он быстро посадил ее на
   камень, сам же остался стоять, глядя на нее.
   - Ты, видать, не очень веселилась эти недели, что меня не было! Никто
   ничего не пронюхал? - быстро спросил он.
   Ингунн покачала головой. Сидя на камне, она вся дрожала.
   - Лучше я сразу поведаю тебе добрые вести, которые привез, - сказал он,
   чуть склонившись над ней и улыбаясь. - Я был в Хамаре, Ингунн, и толковал
   о нашем деле с местером Тургардом. Он посулил, что сам будет ходатаем за
   меня пред твоими родичами, он и Гуннар, сын Берга. Ну как, неплохих я
   раздобыл сватов?
   Ей показалось, будто на нее обрушилась каменная лавина и она, Ингунн,
   выползает из-под нее на четвереньках, окровавленная с головы до ног. А
   потом снова обвал, который погребает ее.
   - Что скажешь на это?
   - Я ни о чем таком не думала, - прошептала она, ломая руки. - Ну, что
   ты захочешь посвататься ко мне...
   - Я хотел сделать это не раз еще раньше, летом. Ты мне пришлась по
   сердцу с первой минуты, как я тебя увидал... Ну, а раз ты не утаила, что и
   я тебе люб... Да только я в этом еще не до конца уверен... - Поглядев на
   нее сверху вниз, он лукаво улыбнулся. - Зачем бы ты тогда закрыла мне
   дверь уже на вторую ночь? Да, я сам потом понял... Верно, было б сверх
   всякой меры дерзко продолжать эту игру в Берге. А потерять тебя мне
   неохота... Так что скоро ты перестанешь горевать о грехе, если именно это
   тебя удручает! - Улыбнувшись, он погладил ее по щеке - Ингунн сжалась, как
   собака, которая ждет, что ее побьют. - Никогда бы не подумал, что ты
   примешь это так близко к сердцу... Но теперь ты, верно, утешилась,
   бедняжка моя?
   - Тейт, нам не бывать вместе.
   - Ни Гуннар, ни местер Тургард так вовсе не думают.
   - Что ты им сказал? - почти беззвучно шепнула она.
   - Я сказал им обо всем, что было меж нами, - да не более того, чем тебе
   известно, - засмеялся он. - Ну, я сказал им: мы любы друг другу, и ты не
   прочь пойти за меня - под конец ты дала мне это понять... Только будь
   спокойна, я ничего не сказал такого... им и в голову не придет, будто я
   получил от тебя в залог много более, чем просто слово. - Он игриво
   засмеялся и, взяв ее за подбородок, хотел заставить приподнять голову и
   взглянуть на него. - Ты моя, Ингунн?
   - Я этого никогда не говорила.
   - Как так? - Лицо Тейта помрачнело. - Может, ты думаешь, я тебе
   неровня? Гуннар и местер Тургард, верно, так не считают. Не бойся, я не
   собираюсь оставаться на службе у Гуннара, когда женюсь, - мы уговорились,
   что я уеду от него сразу же после рождества. Я вовсе не думаю оставаться
   здесь, в этом краю... Разве ты сама того захочешь, а родичи твои дадут нам
   землю, где мы сумеем построиться: но, может, они вовсе этого не пожелают.
   Нет... местер же Тургард, Ингунн, посулил мне дать грамоту к самому
   архиепископу и к кое-кому из своих друзей в тамошнем капитуле - и в ней он
   отпишет, что мне нет равного по части письма и узоров на телячьей коже. Я
   могу прокормить тебя куда лучше своим ремеслом, чем думаете вы, крестьяне,
   ежели только приеду в такое место, как Нидарос... У меня немало путей
   приумножить благосостояние - когда я получу имение, которое смогу пустить
   в дело... А после, коли захотим, поедем ко мне домой, в Исландию... Ты не
   раз говаривала летом, что тебе хочется поехать туда. Сдается мне, я смогу
   увезти тебя в Исландию, и там тебе будет не худо...
   Он посмотрел на ее склоненное бледное, искаженное ужасом лицо и сказал,
   начиная сердиться:
   - Подумай хорошенько, Ингунн, ты уж не так молода, тебе два десятка
   минуло. А сваты, как я слышал, не протоптали дорожку на тун твоих
   опекунов... - Он глядел в сторону, немного стыдясь своих слов.
   - Тейт... я не могу! - Она сжала руки на коленях. - У меня есть
   другой... другой, кому я дала слово... давным-давно...
   - Едва ли он сказал бы, что ты честно сдержала слово, коли б узнал обо
   всем, - сухо сказал Тейт. - Не желал бы я такой верности... если бы моя
   нареченная невеста любезничала с чужим и так вольно с ним шутила, как ты,
   когда дала мне понять, что тебе по душе игра, в которую мы играли нынче
   летом. Нет, черт меня побери, коли б я стерпел это... Даже если бы ты
   блюла то, что не соблюла в первый же раз, когда нам случилось остаться
   одним в усадьбе!..
   Ингунн закрыла лицо, словно от удара.
   - Тейт... Я не хотела...
   - Нет... Знаю я это! - Он презрительно ухмыльнулся.
   - Я и в мыслях не держала... Мне и в голову не могло прийти, что тебе
   вздумается такое.
   - Нет, где уж там!
   - Ты ведь так юн... моложе меня, я думала, это только баловство, раз ты
   такой еще мальчик...
   - Ясное дело!
   - Я ведь противилась... пыталась высвободиться...
   Тейт усмехнулся.
   - Да, на это вы, почитай, все горазды, но не такой уж я мальчик, чтобы
   не знать: ни на что вы так не досадуете и никого не презираете более,
   нежели молодого, легковерного парня, который поддается на вашу удочку и
   который отступится... коли вы противитесь.
   Ингунн глядела на него во все глаза, оцепенев от страха.
   - Будь ты юна и невинна, никогда б я не обидел тебя, я не таков. Но уж
   не думаешь ли ты, будто я поверил, что тебе было невдомек, чем кончится
   этот пляс, в котором ты хороводила меня все лето.
   Ингунн по-прежнему не сводила с него глаз - краска медленно заливала ее
   мертвенно-бледное лицо.
   - Не сомневайся, - холодно сказал Тейт, - кое-что я слыхал про тебя,
   знаю и про парня, который служил у твоего отца в усадьбе... ну, от
   которого ты пригуляла, когда тебе было четырнадцать...
   - Он вовсе не служил у отца! И младенца у меня никогда не было! -
   Согнувшись и закрыв лицо ладонями, она тихонько заплакала.
   Тейт недоверчиво улыбнулся - он продолжал стоять, глядя на плачущую
   девушку.
   - Не знаю, ждешь ли ты, что он вернется и женится на тебе. Или же у
   тебя и после были дружки... Как бы там ни было, он, как видно, не
   торопится, этот твой любезный... Боюсь, Ингунн, ни к чему тебе ждать
   его... того и гляди по рукам пойдешь!
   Она сидела как прежде, плача тихо и горестно. Тейт немного смягчился.
   - Лучше выходи за меня, Ингунн, я-то у тебя под рукой. Я буду тебе...
   буду тебе добрым мужем... Только бы тебе избавиться от этой... ну,
   ветрености твоей, что ли... и стать степенной и разумной с нынешнего дня.
   Я... я люблю тебя, - молвил он неловко и слегка погладил ее по склоненной
   голове. - Несмотря ни на что...
   Ингунн оттолкнула его руку.
   - Да не плачь так, Ингунн, я и не думаю бросать тебя!
   Она поднялась и стояла, глядя перед собой. Она поняла: тщетно пытаться
   рассказать ему правду о том, что он слышал про нее. Так вот, стало быть,
   какие сплетни ходят здесь, в округе, где никто не знал Улава и лишь
   немногие знали ее не как девушку, которую никто ни во что не ставит, не
   как девушку, опозорившую весь свой род, изгнанную из круга родичей и
   лишенную их милости...
   Она не в силах была заставить себя говорить об этом... Но то, что вышло
   меж Тейтом и ею... Пожалуй, она должна объяснить ему, как все могло
   случиться. И она сказала:
   - Я сама знаю - это кара за мой грех... Знаю, я тяжко согрешила, не
   пожелав простить Колбейна, брата моего отца. Я радовалась, когда он помер,
   и думала о нем с ненавистью и жаждой мести; отказалась я поехать и на
   поминки. Это он более всех повинен в том, что меня разлучили с тем, кому я
   предназначена с малолетства и кого хотела взять в мужья. Ни одной молитвы
   не желала я прочитать за упокой души Колбейна, хотя думала, что уж ему-то
   крайне необходимы молитвы, которые... Когда они читали вечером "De
   profundis", я вышла из горницы. И отказалась ехать вместе со всеми на
   север, на его похороны... Боже, смилуйся надо мной! Я сама знала, что это
   грех - ненавидеть недруга, уже призванного на суд божий. Тут явился ты...
   а мне так хотелось думать о чем-нибудь другом... Я обрадовалась, и когда
   ты захотел подняться со мной в клетушку, где хранилось шерстяное тканье...
   Я ведь думала, ты еще мальчик... А в моем тогдашнем расположении духа мне
   хотелось шуметь и дурачиться с тобою, только бы не думать о мертвом. И
   тогда мы принялись перебрасываться клубками шерсти из мешков... Но я
   никогда не думала, нет, не думала... хоть ты потерял стыд и говорил
   непристойности... Я думала, это оттого, что ты столь игрив и молод...
   Тейт стоял, глядя на нее все с той же недоверчивой усмешкой.
   - Ладно, пусть так. В первый раз я взял тебя против твоей воли. Ну, а
   потом, ночью?
   Ингунн, вовсе отчаявшись, опустила голову. Этого она не могла
   объяснить. Она и сама едва это понимала. Она не могла заснуть тогда всю
   ночь, раздавленная ужасом и стыдом. И все же она сама не верила, - это и
   вправду случилось; ныне она стала блудницей и навеки обесчещена. Словно
   воспоминание о каком-то сне или шальном опьянении, мучило ее воспоминание
   о собственной дикой и необузданной веселости в полдень на чердаке, в
   клетушке, где хранилось шерстяное тканье. А то, что Тейт овладел ею... Но
   все время он словно стоял перед ней, каким виделся ей тогда, после ночи
   святого Йона, когда она на следующий день злилась на себя за свой нелепый
   страх перед ним. Ведь он был всего-навсего мальчик - славный, разумный и
   бойкий, с которым ей было просто весело, чуть дерзкий на язык... пожалуй,
   но ведь он так молод... И все же тогда ночью она знала, что навеки
   погибла; теперь она - настоящая шлюха... Под конец Ингунн заснула и
   проснулась, лишь когда Тейт обнял ее. Она и не подумала запереть дверь - в
   усадьбе никогда этого не делали, когда спали летом на чердаке. Теперь она
   уж точно не могла вспомнить, почему не пыталась тогда его прогнать. Верно,
   думала, что позор ее станет еще ужасней, если она скажет ему, будто знать
   его не желает; ведь он уже овладел ею... Если она признается ему в том,
   как он ей ненавистен... А когда он явился к ней и она услыхала его свежий,
   юношеский голос, ей уже более не казалось, что она так страшно его
   ненавидит, - ведь он был так ребячлив! И даже сам не подозревал, какую
   навлек на нее беду. Он-то не знал: она связана с другим и жена ему пред
   богом, да и всем людям ведомо - Улав ей муж. Только на другое утро, когда
   она узрела свое несчастье при свете ясного дня, ее осенило: надобно
   немедля положить этому конец - не допустить себя пасть еще ниже. Сама она
   чувствовала, что не в силах ничего для этого сделать, ведь собственной
   волей ей эти узы не порвать... Мучаясь, терзаясь, она звала на помощь...
   Что бы со мной ни сталось, я не стану сетовать, только бы мне больше не
   грешить...
   Тейт стоял, глядя на нее. А когда она не смогла продолжать далее свою
   речь, он протянул ей руку:
   - Лучше нам помириться, Ингунн, попробовать прийти к согласию и жить
   как добрые друзья.
   - Да, но я не хочу замуж за тебя. Тейт... скажи своим друзьям, пусть не
   едут сватать меня...
   - А этого я не хочу. А ежели родичи твои скажут "да"?
   - Все равно мне должно дать отказ.
   Тейт немного помолчал. Она видела: в нем кипит злоба.
   - Ну, а ежели я сделаю по-твоему? Не стану свататься и не приду более
   сюда? А родичи твои увидят, когда настанет время, что ты снова взялась за
   свое?
   - Все равно не хочу за тебя замуж.
   - Не думай, будто тебе удастся отыскать меня и поймать на крючок, коли
   я понадоблюсь тебе зимой. Я был готов поступить с тобой по чести, ты же
   встретила меня насмешками и поношением.
   - Не понадобишься ты мне!
   - Ты это точно знаешь?
   - Да, скорее во фьорд брошусь, чем пошлю за тобой.
   - Вот как... Ну, это дело твое, и грех тоже - падет на твою голову.
   После этого ты, верно, считаешь, что между нами ничего недоговоренного
   нет?
   Ингунн молча кивнула. Тейт немного постоял, потом круто повернулся,
   перескочил ручей и побежал вверх по склону за своей лошадью. Когда он
   появился на тропинке, Ингунн стояла, застыв на месте. Поравнявшись с ней,
   он придержал лошаденку.
   - Ингунн... - умоляюще сказал он.
   Она смотрела ему прямо в глаза - и, вне себя от бешенства и смятения,
   он, наклонившись, изо всех сил ударил ее по щеке так, что она пошатнулась.
   - До чего же ты зла и блудлива, сука проклятая! - Он боролся со
   слезами. - Да воздается тебе по заслугам! За ту лживую игру, которую ты
   вела со мной.
   Он вонзил шпоры в бока лошаденки, и она побежала рысью. Но уже на
   вершине холма она потрусила, как обычно, не спеша.
   Ингунн стояла, глядя вслед всаднику; она прижала руку к пылающей щеке -
   нет, она больше не сердилась на Тейта. С удивительной ясностью и горечью
   она поняла: Тейт сказал о ней то, что думал. И это приумножило ее
   страдания. Сама она теперь отчетливо вспомнила: он ей был мил. И жаль его
   - ведь он так молод...
   "Пожалуй, надо домой", - подумала она. Но когда она вспомнила об
   усадьбе там, наверху, у нее подкосились ноги. Куда бы она ни пошла, все
   будет напоминать ей о нем...
   И однако же, где-то подспудно, неясная для нее самой, забрезжила мысль:
   через несколько месяцев ей станет легче. Раз уж не понадобится больше
   думать об этом... И вдруг в душе ее огненным лучом вспыхнул страх. Хотя
   едва ли это возможно... Но даже если бы Тейт не сказал ничего, она сама
   давным-давно опасалась... Хоть она и хворала от горя и беспрестанного
   ожидания, все же она знала: когда пройдет столько времени, что она сможет
   до конца увериться - эта беда ее миновала, - ей не будет так тяжко. И ей
   не будет казаться, как ныне, что вся ее жизнь в грядущем загублена
   несчастьем и грехом...
   Старая Оса, хозяйка, сильно исхудала с осени, и Ингунн с любовью, без
   устали пеклась о ней. Фру Магнхильд не переставала дивиться, что сталось с
   девушкой. Все эти годы она видела: племянница слоняется по усадьбе без
   дела и часто словно бы спит на ходу. Не утруждает себя, а уж ежели нельзя
   вовсе уклониться от дела, то работает как можно медленнее. Теперь же
   Ингунн словно пробудилась от сна, и тетка увидела, что она умеет работать,
   коли захочет, и вовсе не столь нерасторопна, когда старается. Порой у фру
   Магнхильд мелькала мысль: неужто бедняжка боится, что ей станет худо после
   смерти старушки? Небывалое прилежание Ингунн, казалось, было мольбой о
   большей благосклонности к ней, когда уже не понадобится ходить за
   бабушкой. Может статься, они, родичи, были не слишком добры к этому
   злосчастному хрупкому созданию!
   Ингунн хваталась за все, чем только могла себя занять. И если она не
   хлопотала подле старой хворой бабушки, то бралась за любую работу - за
   все, что только могло отвлечь от мыслей, которые против ее воли
   непрестанно возвращались к ней. Затаив дыхание, она напряженно ждала:
   вот-вот окажется... боялась она зря...
   Мысли, которые годами помогали ей забываться, - о жизни с Улавом в
   Хествикене, о том, как Улав приедет и увезет ее отсюда, об их детях...
   стоило ей теперь лишь вспомнить обо всех этих мечтах, и ей казалось, будто
   она дотрагивается до раскаленного ангельского меча. Она едва могла
   удержаться от того, чтобы не застонать в голос... Она бралась за все дела,
   требовавшие обдумывания и сил. Она не желала сдаваться, даже если
   почувствует себя осенью хворой... Она не будет столь жалкой, как в первое
   время в Миклебе!
   С ней всегда бывало так, что стоило ей сильно, испугаться, как у нее
   тотчас же начиналась страшная тошнота, а голова кружилась. Взять хотя бы
   тот случай, когда они с Улавом спускались с крутой горы на санях. То было
   на рождество, в одну из последних зим их детства. Им вдруг вздумалось во
   что бы то ни стало отправиться в главную церковь прихода к обедне, и они
   поехали со двора темным зимним утром, хотя никто во Фреттастейне не
   собирался в церковь в тот день. Сильный южный ветер принес оттепель, шел
   дождь. Ей так отчетливо помнилось то томное, головокружительное чувство
   страха, которое, казалось, пронизало все ее тело и в котором она словно бы
   растворилась, когда поняла: сани скользят с обледенелой гладкой скалы и
   уже повисают над обрывом, повернувшись боком к лошади; а та бьется в
   поисках опоры. Из-под ее копыт летели искры и осколки льда, но седоков все
   равно тянуло вниз... Улав соскочил с саней, пытаясь удержать их, но
   поскользнулся на опасной наледи и опрокинулся навзничь. Больше она ничего
   не помнила. Но когда вновь пришла в себя, она стояла на коленях в мокром
   снегу, повиснув на руке у Улава. Ее так рвало, что она думала - всю ее
   вывернет наизнанку, а Улав свободной рукой прижимал комки снега и льда к
   ее затылку, которым она ударилась о скалу...
   Но теперь она здорова, и это у нее просто со страху...
   На восьмой день рождества она сидела дома одна с бабкой, все домочадцы
   были в гостях. Она подбросила дров в очаг - у нее страшно мерзли ноги.
   Мигающие отсветы огня, казалось, вселяли жизнь в сморщенное, пергаментное
   лицо старой женщины, спавшей на кровати. При бледном же свете дня Ингунн
   часто казалось, что лицо это спокойно, как у мертвой.
   - Бабушка, не умирай! - тихо плакала она.
   Они с бабкой так долго были вместе; обе угодили в эту мертвую заводь,
   пока мимо мчалась жизнь других. И под конец Ингунн поняла, что беззаветно
   полюбила бабушку. Когда она водила за руку спотыкающуюся старуху, одевала
   ее и кормила, ей казалось, будто это она сама опирается на нее, будто
   бабушка - ее единственная опора. А теперь, верно, скоро наступит конец...
   Если бы только и она могла упокоиться рядом со старушкой. Порой Ингунн
   надеялась, что конец близок, - ей суждено умереть здесь, в темном углу,
   уткнувшись бабке в колени... И никто ничего не узнает.
   Но теперь, видно, бабушка скоро умрет. И тогда ей поневоле придется
   выйти из своего угла и жить среди людей. И ее беспрестанно будет точить
   страх: в один прекрасный день кто-нибудь заметит, что с ней...
   И все же она не была уверена; да, не была до конца уверена даже теперь.
   Только страх заставлял кровь толчками течь в ее жилах. Она чувствовала
   такие сильные удары в сердце, что готова была впасть в беспамятство. Порой
   у нее начинали биться жилки на шее, и она чувствовала, как стучит пульс,
   удары которого, казалось, отдаются в голове, за ушами... А то, что она
   почувствовала вчера вечером... и ночью... и нынче опять, много-много раз,
   где-то глубоко в своем лоне, справа... Словно бы внезапный удар или
   толчок... А может, это всего-навсего кровь сильно стучит в ее жилах...
   Ведь если там что и было, то где уж этому обрести жизнь: она так изводила
   себя, туго затягиваясь...
   Недели шли, и фру Магнхильд не раз увещевала Ингунн - мол, надобно
   немного поберечься: непривычная работа, видно, не под силу ей. Ингунн
   почти не отвечала и продолжала ходить за бабкой, но то рвение, которое
   внезапно нашло на нее и заставляло бегать из дома в дом, принося пользу,
   вдруг пропало. Она словно ушла в себя. Ей казалось, будто душа ее
   опустилась куда-то на дно, в кромешный мрак, где вела жестокую борьбу
   вслепую с мерзким чужим существом, угнездившимся в ее теле. Денно и нощно
   лежало оно там и шевелилось, желая занять как можно больше места и
   разорвать ее ноющее от боли тело. Порой ей казалось - больше она не
   выдержит: у нее так ломило все тело, что темнело в глазах. Даже по ночам
   она не осмеливалась хоть немного распустить тугие повязки, причинявшие ей
   такую нестерпимую муку. Но она не имела права сдаваться - она должна была
   удержать это существо, не дать ему шевельнуться...
   В ту пору ее непрестанно мучило воспоминание: однажды, когда они с
   сестрой были еще малы, кошка Туры схватила птичку, которую Улав поймал для
   нее, Ингунн, потому что им хотелось приручить ее. Кошка тогда
   только-только окотилась, и Ингунн утащила двух ее котят, сбежала вниз по
   склону к пруду и опустила их в воду. Она ждала, что они сдохнут тотчас же,
   лишь только очутятся под водой. Но трудно даже представить себе, сколь
   живучи были эти крохотные комочки! Они все барахтались и извивались у нее
   в руках, цепляясь за жизнь, а на воде вскипали маленькие пузыри... Под
   конец она решила, что все уже кончено... но ничуть не бывало; они опять
   стали дергаться... Тогда она вытащила котят из воды, побежала домой и
   снова подложила их к кошке. Но они уже, ясное дело, были бездыханны...
   Никогда не думала она об этой чужой для нее жизни как о своем дитяти.
   Она чувствовала: это живое существо растет в ее чреве и шевелится все
   сильнее, несмотря на страшные усилия усмирить его. Ей казалось лишь, будто
   что-то безобразно-дикое, ужасное и мучительное вторглось в нее, сосет ее
   кровь и мозг, вырастая и тучнея. И она должна это скрывать. На кого оно
   будет похоже, это существо, когда появится на белый свет, и что будет с
   ней самой, когда кто-нибудь узнает: это она носила его под сердцем... Об
   этом она не осмеливалась даже думать.
   Шесть недель спустя после рождества Оса, дочь Магнуса, все же
   преставилась, и дети ее, Ивар и Магнхильд, устроили в ее честь пышные
   поминки.
   Последние семь суток до смерти бабушки Ингунн почти не спала, если не
   считать того, что время от времени ей удавалось ненадолго прилечь, не
   раздеваясь; а когда тело вынесли, она просила только дать ей отдохнуть.
   Она забралась в кровать и то спала, то лежала с открытыми глазами,
   уставившись прямо пред собой, не в силах думать об ожидавшем ее будущем.
   Однако же, когда на погребальный пир съехались гости, ей пришлось
   подняться и выйти на люди. Никто не удивился, что она похожа на
   собственный призрак в своем темно-синем траурном платье, закутанная в
   широкое черное покрывало. Лицо ее было изжелта-серым, блестящая кожа
   обтянула скулы, а глаза стали большими, темными и усталыми. И почти все
   родичи, и мужчины и женщины, подходили к Ингунн и говорили ей добрые
   слова, хвалили ее. Фру Магнхильд же сказала о том, сколь преданна она была
   покойной все эти годы.
   Среди гостей на поминках были и местер Тургард - певчий, и ленсман
   Гуннар из Рейна. И вдруг Ингунн вспомнила: "Тейт!" Она почти забыла о нем;
   теперь же она словно попыталась понять связь между ним и своей бедой. Но
   даже и сейчас, когда он возник в ее памяти, казалось, будто она лишь
   вспоминает знакомца, который ей некогда был по душе, но потом меж ними
   случилась размолвка, и ей досадно было долее думать о нем. Но тут в голове
   ее мелькнуло: что он мог сказать своим сватам, когда отказался от их
   услуг?.. А ну как он выдал ее с головой? Тогда она уж точно погибла. Надо
   попытаться выведать, не знают ли они чего. Но на душе у нее стало так,
   словно она была изможденной старой бедняцкой клячей, которая живет на
   горном пастбище, надрывается и тянет непомерно тяжелый воз. Кажется, она
   вот-вот рухнет, а на нее все наваливают да наваливают...
   - Писец твой с тобой? - как можно равнодушней спросила она Гуннара из
   Рейна.
   - Это ты о Тейте? Нет, он удрал от меня. Что это ты о нем печешься? Он
   все, бывало, выклянчивал поручения в Берг... Правда, он за тобой бегал?
   Ингунн попыталась улыбнуться.
   - Да как тебе сказать... Он говорил, что собирается ко мне
   посвататься... А в сваты намеревается взять тебя. Я ему отсоветовала,
   но... Как думаешь, правду он говорил?
   Ленсман подмигнул ей:
   - Да, что-то в этом роде он говорил мне, как и тебе. И получил от меня
   тот же совет, что и от тебя. - Гуннар захохотал так, что затрясся живот.
   - А ты не знаешь, Гуннар, куда он девался после того, как удрал из
   Рейна? - спросила она и тоже засмеялась.
   - А спросим певчего - Тейт собирался к нему. Эй, местер Тургард, не
   угодно ли вам подойти сюда? Послушайте, любезный господин, не знаете ли
   вы, что сталось с этим исландцем, моим писцом? Эта девица справляется о
   нем... Знайте же, какую честь он собирался ей оказать. Он желал
   посвататься к Ингунн, дочери Стейнфинна.
   - Да ну! - молвил певчий. - Он умел находить себе и ровней, и неровней,
   мой добрый Тейт. А ты, поди, сидишь тут и сохнешь по нему, дитя мое?
   - Ничего не поделаешь. Ведь он, как я слыхала, столь искусный мастер,
   что вы, господин, желали послать его к архиепископу, потому как никто иной
   в нашей стране не мог употребить с такой пользой искусство Тейта. Должно
   быть, так оно и есть, раз он сам так сказал?
   - Хе-хе, хе-хе. Да, припоминаю. Полоумный этот Тейт, даром что писал
   куда лучше многих других... Нет, он был у меня не так давно, но я не
   пожелал взять его снова к себе в дом, хоть он и искусный писец. Ведь он
   блажной. Так что не стоит тебе плакать о нем зря, Ингунн, милая... Боже
   меня упаси... Неужто этот мальчишка был столь дерзок, что осмелился
   болтать, будто собирается посвататься в Берге? Да нет же, нет, нет, нет...
   - старик певчий затряс своей маленькой, птичьей головой.
   Так, стало быть, не все правда, что сказал ей Тейт в тот день, когда
   они беседовали в последний раз, - она это поняла. Но теперь, кроме всего
   прочего, ей придется опасаться еще и этого... Неужто она совершила
   глупость, дав понять этим мужчинам, будто думает о Тейте и даже пала столь
   низко, что справляется о нем?..
   Когда после погребального пира гости разъехались по домам, в Берге
   остались Тура с двумя старшими детьми и преклонных лет Ивар, сын Туре из
   Галтестада. Однажды вечером они сидели все вместе и разглядывали
   драгоценные украшения, которые получили в наследство от фру Осы. И Тура
   опять сказала: теперь, мол, сестре надобно переехать к ней.
   Фру Магнхильд ответила на это, что Ингунн вольна поступать, как ей
   вздумается.
   - Коли тебе больше хочется переехать во Фреттастейн, ни Ивар, ни я
   перечить не станем...
   - Лучше я останусь в Берге, - негромко сказала Ингунн. - Ежели вы
   соблаговолите дать мне прибежище и ныне, когда бабушки уже нет в живых.
   Тура снова принялась за свое: у нее-де у самой пятеро детей, да еще она
   получила на воспитание двух сирот-близнецов, оставшихся после смерти
   Хельги, сестры Хокона, так что ей помощь Ингунн крайне нужна...
   Фру Магнхильд увидела, что худое, изможденное лицо Ингунн стало вовсе
   несчастным, и протянула ей руку.
   - Иди ко мне! Кров над головой, еду и платье я жалую тебе, покуда
   жива... Или покуда не явится Улав и не увезет тебя домой. Сдается мне, в
   один прекрасный день он явится, коли господь того пожелает и коли он жив,
   твой Улав... Уж не думаешь ли ты, - презрительно спросила она Туру, - что
   Хокон выкажет своей свояченице во Фреттастейне почтение, каковое вправе
   требовать дочь Стейнфинна? В усадьбе своего отца ей, должно быть, придется
   состоять в няньках при потомстве Хокона и Хельги, дочери Гаута!.. Нет на
   это нашего с Иваром согласия... Я хочу подарить Ингунн вот что... - Она
   достала большой золотой перстень, который унаследовала от фру Осы. - В
   память о том, как она ходила за нашей матушкой и была предана ей все эти
   годы. - Она взяла Ингунн за руку, чтобы надеть ей перстень. - А что ты
   сделала со своим обручальным кольцом? Сняла его? Бедное дитя, видно, ты
   усердно трудилась, вот и руки у тебя вовсе опухли, - сказала она.
   Ингунн услыхала, как Тура негромко хмыкнула. Не смея поднять глаз на
   сестру, она все же искоса на нее взглянула. Лицо Туры было неподвижно, но
   в глазах вспыхивали тревожные искорки. Ингунн чувствовала, что пол уходит
   у нее из-под ног, - одна лишь мысль сверлила ей голову: "Коли я паду в
   беспамятстве, они все узнают". Ей казалось, будто это говорит кто-то
   другой, когда она благодарила тетку за драгоценный подарок. И сама не
   знала, как добралась до своего места на скамье.
   Поздно вечером она стояла на холме у калитки усадьбы и свистом
   подзывала одну из собак. Тут к ней подошла Тура. Ночь наступала безлунная,
   и черное небо сверкало, сплошь унизанное звездами. Обе женщины стояли,
   низко надвинув шлыки и чуть притаптывая ногами рыхлый, свежевыпавший снег.
   Они говорили о волках, которые вовсе обнаглели за последние недели, - и
   время от времени Ингунн свистела и обеспокоенно кричала:
   - Тута... Тута... ко мне, Ту-у-та!
   Стояла такая темень, что они не могли разглядеть лиц друг друга. И
   вдруг Тура тихо и на удивление робко спросила:
   - Ингунн, ты никак хвораешь?..
   - Неможется мне что-то, - спокойно и ровно ответила Ингунн. - Хоть Оса
   под конец вовсе исхудала и зачахла - уж поверь мне: поднимать ее и ходить
   за ней изо дня в день целыми месяцами было тяжко. Да и ночью покоя не
   было. Но теперь мне, верно, скоро полегчает...
   - А может, с тобой что другое, сестрица? - все так же тихо и робко
   спросила Тура.
   - Нет, не думаю.
   - Летом ты была румяна и бела... и легка на ногу, и тонка, как в дни
   нашей юности.
   Совладав с собой, Ингунн ответила, скорбно улыбнувшись:
   - Когда-нибудь станет же заметно, что мне третий десяток идет. Глянь,
   какие у тебя уже большие дети, моя Тура... Не забывай, я на полтора года
   старше тебя!..
   Наверху меж плетнями стремглав пронесся какой-то черный клубок -
   собака, прыгнув на Ингунн, чуть не опрокинула ее в сугроб и стала лизать
   ей лицо. Ингунн, хватая ее за морду и передние лапы, защищалась и ласково
   приговаривала:
   - Хорошо, что ночью тебя не задрали волки, Тута, моя Тута!
   Сестры пожелали друг другу спокойной ночи и разошлись.
   Но Ингунн лежала без сна в темноте, пытаясь преодолеть и этот новый
   страх, - должно быть, Тура начала подозревать ее. Ингунн мучило искушение:
   а если довериться Туре, сказать про свою беду, попросить у сестры помощи?
   Или тетушке Магнхильд... Она подумала, как добра была к ней она нынче
   вечером, и ей захотелось расслабиться и отдать свою судьбу в ее руки...
   Далла... Она тоже мелькнула в мыслях Ингунн, когда ей показалось уже
   невозможным и дальше расхаживать здесь одной со своей тайной мукой.
   Может... довериться Далле?..
   Затаив дыхание, она не спускала глаз с сестры в те дни, пока Тура еще
   оставалась в Берге. Но так ничего и не заметила - ни взглядом, ни видом не
   выдала Тура своих предчувствий и догадок о том, что случилось со старшею
   сестрой. Потом она уехала, и Ингунн осталась одна с теткой и старыми
   слугами.
   Она считала недели - их прошло уже тридцать, осталось всего десять. Ей
   должно выдержать. Девять недель... Восемь... Но чего ради она терпела, за
   что цеплялась, когда боролась и сносила муки? Казалось, она задыхается под
   землей, в кромешной тьме, полной смутных страхов, а все тело ее - сплошной
   комок тупой боли, и голову сверлит одна-единственная мысль: хоть бы никто
   не догадался, какая стряслась с ней беда. Да она и сама до сих пор толком
   этого не осознала.
   Когда она думала, что станется с нею, то цепенела от ужаса, подобного
   страху смерти. Ей представлялся конец пути, и надо непременно дойти туда;
   и она старалась идти, закрыв глаза. Даже когда она пыталась отыскать
   утешение, воображая, что закричит, позовет на помощь, скажет все
   кому-нибудь, пока не поздно. Да только в глубине души знала: ни за что ей
   на это не решиться. Ей должно пройти путь, который она себе уготовила.
   Близилась весна; об эту пору земля на холме в здешних краях всегда
   голая, бесснежная. Никто и не заметит ее, Ингунн, следов... А к северу от
   усадьбы раскинулась большая березовая роща. Она тянулась с горы, где была
   коптильня, и спускалась вниз, почти к самой воде. Внизу она сужалась в
   полоску долины, зажатой меж поросшими вереском пригорками, - оттуда ее из
   усадьбы никто не увидит и не услышит, да и люди туда забредают крайне
   редко. Лед во фьорде еще не вскрылся - не пришло время. Но на каменистом
   холме с южной стороны, на том месте, где случился обвал, лежали огромные
   груды камней, и часть их осыпалась вниз, в долину. Эти камни, собранные с
   полей, накидали здесь в стародавние времена. Тут люди из Берга закапывали
   издохших лошадей и прочую падаль...
  
  
   6
  
  
   Она поднялась в стабур, где хранились ее пожитки еще с тех пор, как Оса
   была жива. Был полдень, конец зимы, до благовещения оставалось всего
   несколько дней. Она сидела и мерзла в меховых сапожках, в душегрее из
   овчины, надетой поверх платья: в доме было холоднее, чем на дворе. С крыши
   мимо открытого оконца длинными светлыми полосками без конца сыпались
   капли, а над отверстием в белом потолке воздух дрожал и поднимался паром к
   синему сияющему небу. Она открыла очажный заслон, чтобы немного проветрить
   светелку; ей сейчас было тяжело дышать, а голову сжимало так сильно, что
   казалось, будто под черепом на мозг был надет тяжелый свинцовый шлык. От
   этой тяжести кровь стучала молоточками и билась на шее, за ушами, давила
   на глаза, и перед глазами мелькали красные и черные круги. Она забралась в
   эту каморку, оттого что боялась - вдруг кто-нибудь заговорит с нею, а у
   нее не было сил отвечать. Здесь все же было полегче сидеть
   расслабившись...
   После ей всегда казалось, будто у нее было предчувствие того, что
   случилось в этот день. Она услышала стук копыт на тропе, ведущей во двор,
   поднялась и выглянула в окно. Первым в ворота въехал Арнвид; он сидел на
   черном коне, на котором была парадная уздечка с колокольцами. Вторая
   лошадь тоже была Арнвида, она узнала ее, - приземистая, серая с рыжими
   подпалинами; на ней ездил его латник. Третий же всадник, тот, что ехал на
   коне сером в яблоках, со сбруей из красной кожи, был Улав, сын Аудуна; она
   почувствовала это еще до того, как он подъехал настолько близко, чтобы
   можно было узнать его.
   Он придержал коня, глянул вверх и, увидев ее в оконце, помахал рукой.
   На нем был просторный черный дорожный плащ, который сзади падал широкими
   складками на круп лошади, а спереди доставал ему до подошв сапог, вдетых в
   стремена. Шлык он откинул назад, а на голове у него была черная заморская
   шляпа с высокой тульей и узкими полями, из-под которых выбивались светлые
   волосы, закрывавшие лоб до самых бровей. Он улыбался, махая ей.
   После ей вспоминалось, что, увидев его, она почувствовала, будто
   очнулась от страшного сна. Улав воротился! Уж, верно, на беду, не иначе.
   Теперь ей конец, это она тут же увидела ясно и отчетливо. На миг ей
   почудилось, будто она расплеснула во все стороны кромешный мрак, и
   дьяволы, кишмя кишевшие вокруг нее словно шевеление самого мрака - столь
   тесно, что они терлись друг о друга локтями и коленками, - окружив ее и
   волоча за собою вместе с мраком, тоже разлетелись брызгами. После ей
   всегда казалось, что уже тогда, спускаясь по лесенке стабура, она знала,
   что не остается ничего иного, как сказать все без утайки, отдаться на его
   суд.
   Улав стоял с челядинцами, вышедшими, чтобы дать корму лошадям прибывших
   гостей. Он обернулся к ней. С болью и гордостью увидела она, как он
   пригож, - а она уронила себя, потеряла его! Черная одежда так шла ему -
   белокурому, ослепительно красивому. Он протянул ей руку: "Вот мы и
   свиделись, Ингунн!" Он глянул на ее исхудавшее лицо и, не смущаясь, не
   спрашивая позволения, не считаясь с обычаями, у всех на глазах обнял ее,
   притянул к себе и поцеловал прямо в губы.
   - Долго же пришлось тебе ждать меня, Ингунн, голубушка моя. Пришел
   колец нашей разлуке, я приехал забрать тебя, увести в свой дом.
   Он отпустил ее, она подошла к Арнвиду, и они поздоровались, как
   подобает родичам, поцеловав друг друга в щеку.
   Она стояла молча, пока молодые люди здоровались с фру Магнхильд. Они с
   улыбкой рассказали, что Ивар тоже был с ними, да они ускакали, оставив его
   возле церкви - ни галтестадский гнедой, ни галтестадский бонд не любят
   быстрой езды.
   - Ты ведь знаешь, как он злился на тебя в юности за то, что ты ездишь
   так быстро, - засмеялась фру Магнхильд. - Но с той поры, как ты бросил эту
   дурную привычку, брат мой стал жаловать тебя!
   "До чего же хороший выдался денек! Не припомню такого!" - думала
   Ингунн.
   На земле и на скованном льдом море под весенним солнцем серебрился
   наст. В начале недели наступила оттепель, и снег с деревьев в лесу словно
   языком слизало, хвоя искрилась, по-весеннему зеленая, словно только что
   вымытая. На выгоне в голубовато-коричневом голом чернолесье выделялись
   бледно-зеленые стволы осин.
   Она почувствовала, как волна радости захлестнула ее сердце оттого, что
   мир полон солнца, красоты и веселья. Себя же она отгородила от этого мира,
   обрекла на заточение в темном углу. И все же хорошо, что жизнь так
   прекрасна для других - для тех, кто не опозорил себя. И когда она в тот же
   миг ощутила, как дитя шевельнулось у нее во чреве, напряглось с силою,
   сердце ее робко пролепетало в ответ: "Нет, нет, я более не желаю тебе
   ничего худого".
   Они сидели за столом, и Ингунн молча прислушивалась к разговору мужчин.
   Она поняла, что Арнвид и Ивар уже на другое утро поедут далее на север к
   Хафтуру, сыну Колбейна, чтобы отдать ему третью четверть пени за Эйнара.
   Улав порешил, что ему пристойнее будет не встречаться с Хафтуром, покуда
   не выплатит ему всех денег; тогда же он возьмет Ингунн и приданое из рук
   ее родичей.
   - Вижу, тебе неохота ехать с нами дальше, - захихикал Ивар, сын Туре. -
   Ты теперь, поди, не двинешься никуда из Берга, покуда тебя не сгонят со
   двора.
   - Да уж побуду здесь, пока фру Магахильд станет терпеть меня под своею
   крышею и велит давать корм моему коню. - Он засмеялся вместе со всеми и
   быстро глянул на Ингунн краешком глаза. - По правде сказать, мне более
   всего охота остаться здесь, порешить дело с Хафтуром и сразу же забрать
   мою Ингунн в Хествикен.
   - Что ж, сдается мне, это можно уладить, - рассудил Арнвид.
   - Смекаю, что ты хочешь сказать; спасибо тебе, только я боле не хочу
   просить тебя о помощи, Арнвид, теперь я и сам управлюсь. Сделаю, как
   говорил вам в Галтестаде: поеду на юг, погляжу, что там творится в
   Хествикене, прежде чем везти туда свою жену, да прихвачу деньги - те, что
   мне надобно получить в Осло. К тому же будет много легче собрать
   свидетелей на замирение, если я устрою пир в те дни, когда люди поедут
   домой с тинга. Твоя правда, дело это столь затянулось и запуталось, что
   надобно теперь его закончить как следует быть.
   "Люди поедут с тинга в середине лета..." Мысль об этом промелькнула у
   нее в голове, словно ее шепнули злые духи, державшие ее в плену всю зиму.
   Но сейчас соблазна ей в том вовсе не было. Теперь, когда она снова увидела
   Улава, так далее продолжаться не может. Перед нею снова всплыло все то, о
   чем она думала непрестанно: как бы она стала жить в Хествикене с Улавом и
   их детьми. Туда ей пути заказаны: даже если б она захотела избавиться
   темной ночью от своей тайны, упрятать ее в груду камней, это ей не
   поможет. Назад к Улаву пути нет.
   Ивар сперва перекрестился, а потом рассказал со смехом, что Улав до сей
   поры еще не ступал на землю Хествикена. Вот чудной-то!
   Улав стал оправдываться с улыбкой - он покраснел оттого, что старый
   человек так сконфузил его, и сразу словно помолодел. Он выглядел моложе и
   больше похож был на прежнего Улава, чем в свой последний приезд, хотя
   теперь на его красивой округлой шее появились бороздки, а когда он резко
   поворачивался, пониже ворота виднелся красный рубец. И лицо у него
   исхудало и обветрилось. И все же он казался совсем молодым; Ингунн поняла
   - это оттого, что он был так рад. Сердце ее вдруг стало тяжелым, заныло -
   верно, он станет убиваться, когда узнает, что она не сберегла себя, что он
   потерял ее.
   Но ведь теперь он в безопасности, ему воротили все добро и усадьбу,
   теперь он человек с достатком, она это знала. Он продал Кореторп - свою
   усадьбу в Эльвесюсселе, где жил с тех пор, как прошлой осенью с него сняли
   опалу. Ему нетрудно найти себе невесту получше, чем она, - ведь приданое
   за ней, как было договорено с ее родичами, вроде бы дают не бог весть
   какое богатое.
   Когда она собралась идти в другой дом - ложиться спать, Улав довел ее
   до дверей.
   - Ты одна спишь в горнице Осы? Только ведь, поди, негоже будет, коли я
   приду к тебе, когда ты уляжешься, - вздохнул он и засмеялся.
   - Да, это, верно, уж нельзя.
   - А завтра ночью? Пусть кто-нибудь из служанок ночует с тобой, тогда мы
   сможем вечером посидеть вдвоем и поговорить.
   Потом он прижал ее к себе порывисто и застенчиво, да так сильно, что
   она охнула, поцеловал ее и отпустил.
   Ингунн не спала в эту ночь, думала о том, что ее ожидает. Но это было
   так же трудно, как пытаться проложить себе дорогу после обвала, ворочать
   тяжелые камни, которые ей не под силу даже двинуть с места. Она не смела
   подумать о том. До сих пор ей удавалось продираться сквозь кромешную тьму,
   живую, шевелящуюся, полную незримых страхов, а сейчас она увидела перед
   собою день, но он был серый, безрадостный, как дождливый рассвет среди
   зимы. И все же ей нужно крепиться, от того, что она сама навлекла на себя,
   ей не уйти, придется искать пристанище в аду.
   Она знала, что потеряла все права, стала бесприданницей, еще тогда,
   когда отдалась Улаву без ведома и согласия законных опекунов, о чем они ей
   твердили без конца. То, что ее родичи после пожелали дать ей наследство и
   законные права, они сделали ради Улава, когда сочли, что им лучше всего
   согласиться на замирение и позволить ему взять ее в законные жены. Как же
   они обойдутся с нею, когда узнают, что она натворила такое, что Улав не
   сможет взять ее в жены, - этого она не могла себе представить. Когда они
   узнают, что она в тягости и отец младенца - человек, с которым им и
   связываться не стоит, Тейта они отпустят с миром: какой с него прок, а
   проучить его, так и вовсе сраму не оберешься - люди станут говорить, что
   она позволила такому соблазнить себя!
   Нет, сна и помыслить не могла о том, что они сделают с нею и с тем,
   кого она носит под сердцем. Но уже завтра, а может быть, через два-три
   дня, она узнает об этом. И как ни трудно ей это представить себе, одно
   лишь ясно как белый день: когда зазеленеет листва на березках, она будет
   сидеть с нагулышем на коленях и безропотно покорится всему, что сделают с
   нею родичи в гневе за то, что покрыла их головы позором и теперь им
   придется кормить ее и приблудного ребенка.
   Она всецело покорилась судьбе, и сама уже не могла понять, как это еще
   вчера думала, что может избавиться от своего бремени. Теперь она уже
   понимала, что ей не остается ничего иного, как маяться с этим младенцем
   всю свою жизнь. Она и сейчас не чувствовала к нему ничего похожего на
   нежность или сострадание, просто знала: он живет в ней, и ей придется это
   вынести.
   И лишь при мысли о том, что Тура снова может захотеть забрать ее к
   себе, она представила себе, как они, двое чужаков, будут жить в усадьбе
   Хокона, рядом с его богатыми детьми, и в ней на миг проснулось что-то
   новое - стремление защитить свое чадо. Конечно, кому как не ее сестре и
   братьям надлежит кормить ее с ребенком. За это возьмутся Хокон с Турой да
   два ее младших брата, которых она почти не видела в последние годы, когда
   они повзрослели. Ах, кабы фру Магнхильд сжалилась и позволила ей остаться
   здесь, в Берге, пока не родится младенец, - неужто и надеяться на это
   нельзя?
   "Арнвид..." - подумала она. А вдруг он согласится взять их к себе; он
   был бы добр к ним обоим. Хоть он и лучший друг Улава, он также друг
   всякому, кто нуждается в помощи. Может, ей рассказать все Арнвиду?..
   Арнвиду, а не Улаву. Он может поговорить с Улавом и Магнхильд вместо нее,
   и ей не придется бросаться прямо в полымя.
   Но она знала, что не посмеет сделать это. Как набраться храбрости,
   чтобы поведать обо всем Улаву, она не знала, но не сказать ему всей правды
   она тоже не могла. Ей казалось, будто он ее господин, которому она
   изменила; увидев его, она сразу поняла: после этой встречи с Улавом само
   собою выйдет, что она упадет на колени перед господом, покается в своем
   грехе, во всех грехах, что она совершила за свою жизнь.
   - "Quia peccavi nimis cogitatione, locutione, opere et omissione, mea
   culpa", - слова эти сами собою слетали с ее языка.
   Сколько раз она говорила их прежде, преклонив колени перед братом
   Вегардом, но сейчас они ожили, засверкали, - так темное стекло церковных
   окон порой вдруг засверкает от лучей солнца. "Признаюсь, что я тяжко
   грешила мыслями, словами и делами, а также по упущению своему, по своей
   вине".
   Она встала на колени в постели, прочитала вечерние молитвы - давно уже
   она не осмеливалась молиться. "По своей вине..." Прежде она боялась, что
   бог избавит ее от тяжкого признания и наказания за содеянный грех. Теперь
   же ей думалось, что, когда она получит у бога прощение за то, что она
   причинила себе и Улаву, тогда она сама не пожелает избежать кары. Стоило
   ей взглянуть на Улава, чтобы понять, что такое любовь. Она причинила ему
   самое большое зло. И когда ему станет больно, неужто она пожелает, чтоб ей
   было легче, чем ему! В чаше, которую Спасителю пришлось испить в тот вечер
   в саду на горе Елеонской, он узрел все грехи - те, что совершались на
   земле с начала рода человеческого и будут совершаться до страшного суда, и
   все беды и муки, которые люди причинили себе и друг другу через эти грехи.
   А раз Господь скорбел о муках, которые она сама причинит себе, она хотела
   понести наказание и страдать всякий раз, думая о том. Ей казалось, что это
   будет совсем иное страдание, чем то, которое она испытывала до сих пор;
   прежде ей казалось, будто она падает с обрыва, цепляясь за уступы, в
   бездонную трясину, а теперь это будет все равно что карабкаться вверх,
   держась за руку, помогающую тебе; тяжко и натужно тебе, но в самой этой
   тяготе заключено счастье, потому как эта мука ведет тебя к какой-то цели.
   Она уразумела слова святых отцов о том, что искупление грехов есть
   исцеление.
   На другой день, когда Ивар с Арнвидом собрались уезжать, Ингунн и Улав
   вышли на тун. Как и накануне, стоял погожий денек, снег таял, отовсюду
   сыпались капли. Снег съежился, слежался; в подтаявших на солнце сугробах
   слышалось тоненькое бульканье, а по туну бежали узкие ручейки, размыв
   ложбинку в зимнем покрове из лошадиного навоза и щепок. Ивар спорил с
   Арнвидом, что, дескать, не надо ехать по льду - опасно, особливо как
   проедешь Рингсакерландет; несколько лет назад Ивар угодил в прорубь и
   потому стал труслив, как заяц. Но Арнвид поднял его на смех: "Это среди
   бела-то дня, не выдумывай-ка, родич!" Им надо поспеть к Хафтуру засветло.
   Карабкаться с холма на холм, через селения в этакую погоду! Арнвид клялся,
   что этого он делать не станет.
   - Коли ты можешь заставить своих челядинцев, поезжай как хочешь, но мы
   с Эйвинном поедем своей дорогой.
   Однако трое латников выехали уже за выгон. Зимний путь из многих усадеб
   проходил через Берг и вниз на залив, оттуда люди ехали дальше: на юг к
   городу или на север и на запад через горы, а после по льду Мьесена.
   Улав с Ингунн проводили немного Арнвида с Иваром, которые ехали не
   спеша. На горке, залитой солнцем, на высокой стороне дороги снег стаял, и
   по склону стекала вода. Арнвид сказал Улаву, что его обрызгало с ног до
   головы. Улав шел с непокрытой головой, без плаща, на нем был
   небесно-голубой кафтан до колен, светлые кожаные штаны и низкие башмаки с
   длинными носками. Нарядные башмаки промокли и потемнели.
   - Ингунн догадалась лучше меня одеться для прогулки. Не пойму только,
   как ей не жарко в такую теплынь...
   На ней была та же коротенькая душегрея из овчины, она шлепала по мокрой
   земле мохнатыми сапогами - мехом наружу и даже не подумала ничем украсить
   себя, разве что вплела в косы алые ленты.
   Дуновения ветра обдавали их, словно дыхание, воздух искрился и дрожал.
   - Ты помнишь, как мы сидели здесь с тобой в тот раз? - шепнул Улав
   Ингунн.
   На выгоне уже появились большие проплешины, хотя накануне он отливал
   серебром и лишь кое-где проглядывал камень или можжевеловый куст.
   - Видно, в этом году поздно сеять станут, оттепель-то наступила еще до
   благовещения.
   Они постояли в лощинке, поглядели вслед всадникам. Арнвид обернулся и
   помахал, Улав поднял руку в ответ. Потом он сломал веточку шиповника и
   протянул Ингунн, но она не взяла, покачала головой, тогда он сам отщипнул
   несколько ягод, пососал их и выплюнул в снег.
   - Ну что ж, пойдем назад?
   - Нет, погоди немного. Я должна рассказать тебе об одном деле.
   - Вот как! Ты что-то невеселая, Ингунн.
   - Не с чего мне веселиться, - с трудом вымолвила она.
   Улав поглядел на нее - сперва удивленно, потом лицо его стало
   озабоченным, он отвел глаза.
   - Не оттого ли, что меня так долго не было с тобою? - тихо спросил он.
   "Слишком долго", - хотелось ей сказать, но она не смогла.
   - Я думал об этом, - сказал он так же медленно. - Я думал о тебе, когда
   последовал за ярлом; пойми, я знал, что это значило разделить с ним опалу.
   Но он был моим господином, первым, кому я поклялся в верности. Что мне
   оставалось делать? У меня пропадала охота к еде, когда я думал о том, что
   поселюсь в Хествикене, стану есть хлеб и пить пиво, а тот, кто помог мне
   воротить все, что у меня было, сам потерял все и должен скрываться в чужой
   стране. Только, поверь мне, я не думал, что пройдет столько лет... Ты
   считаешь, что я изменил тебе, раз уехал с ярлом?
   Ингунн покачала головой.
   - Сам знаешь, не мне о том судить, Улав.
   - Я думал, - Улав глубоко вздохнул, - что раз мы с Иваром стали добрыми
   друзьями, пеня Колбейну наполовину уплачена добрыми английскими монетами,
   мы с тобою обручились, я тебе надел кольцо и подарки поднес, как положено
   жениху, так тебе, по моему разумению, лучше было оставаться здесь. Разве
   плохо тебе жилось у родичей твоих, Ингунн?
   - Да что там! Жаловаться не могу.
   - Жаловаться?..
   Она услыхала первую легкую дрожь страха в его голосе, собралась с духом
   и взглянула на него. Он стоял с веточкой шиповника в руке и смотрел на
   нее, будто не понимая ее и опасаясь того, что она сейчас скажет.
   - Тебе есть на что жаловаться, Ингунн?
   - Видно, такова моя судьба... У меня... у меня не хватило сил... Улав,
   теперь я тебе более не гожусь в невесты.
   - Не годишься мне?.. - голос его звучал глухо.
   Снова она собрала все силы, чтобы взглянуть на него. Они стояли, глядя
   друг другу в глаза. Она увидела, что белокожее лицо Улава словно застыло,
   потускнело, посерело; сперва он молча пошевелил губами и лишь потом
   заставил себя сказать:
   - О чем это ты говоришь?
   Они продолжали стоять, не отводя глаз друг от друга. Под конец Ингунн
   не выдержала и закрыла лицо рукой.
   - Не гляди так на меня, - взмолилась она, дрожа всем телом. - Я ношу
   дитя под сердцем.
   Время тянулось бесконечно медленно, наконец она, не выдержав, опустила
   руку и снова взглянула на него. Она не узнала его лица - нижняя челюсть
   отвисла, как у мертвеца, он стоял недвижимо, будто каменное изваяние,
   молча уставясь на нее. И этому не было конца.
   - Улав! - воскликнула она, не выдержав, с жалобным стоном. - Скажи хоть
   что-нибудь!
   - Что же мне тебе сказать, чего ты хочешь? - вымолвил он тихо. - Кабы
   мне кто другой сказал это про тебя, я бы его зарубил насмерть.
   Ингунн заскулила тоненько и пронзительно, словно пес, которому дали
   пинка.
   Улав закричал:
   - Заткни глотку! Тебя бы тоже стоило пришибить, сука паршивая, лучшего
   ты не стоишь! - Он наклонился вперед, и, как только он шевельнулся, она
   снова завыла, как побитая собачонка, отступила на шаг-другой и
   прислонилась к стволу осины. Наст слепил ее ярким светом, и она, не
   выдержав, зажмурила глаза и вдруг почувствовала, как боль судорогой свела
   ее тело: так корчится и съеживается мясо на огне.
   Она снова открыла глаза и посмотрела на Улава - нет, на него она не
   осмелилась смотреть, она взглянула на веточку шиповника с красными
   ягодами, что лежала перед ним, брошенная на снег. Она тихонько
   запричитала:
   - Лучше бы ты убил меня, лучше бы убил...
   Лицо Улава медленно исказилось в зверином оскале. Он схватил обеими
   руками ножны и рукоять кинжала, потом рванул его с пояса и отшвырнул
   далеко. Кинжал тяжело шлепнулся в кучу талого снега и глубоко провалился в
   нее.
   - Ах, кабы я умерла, кабы я умерла! - не переставала причитать Ингунн.
   Она чувствовала на себе дикий взгляд его налившихся кровью глаз, и, как
   ни страшно ей было, она все же хотела, чтобы он убил ее. Обхватив шею
   руками, она тоненько стонала.
   Он стоял и смотрел, не сводя глаз с белой, натянутой дугой шеи - Ингунн
   уперлась головою в ствол осины. Однажды он уже сделал таксе - меч выбили у
   него из рук; оставшись без оружия, он схватил человека за пояс и за горло,
   потом, отогнув ему шею назад, сломал ее - в первый раз тогда употребил он
   всю свою силу. Сейчас, глядя на нее, он и сам заметил в ней постыдную
   перемену: во всем ее облике был след другого человека.
   С громким звериным стоном он отвернулся и побежал вверх по дороге.
   Он слышал, как она кричала ему вслед, звала его, и сам не знал, отвечал
   ли ей вслух или про себя.
   - Нет, нет, не могу я оставаться рядом с тобою...
   Она лежала скорчившись на маленькой голой прогалинке у подножия осины,
   раскачиваясь из стороны в сторону. Прошло немало времени. Вот перед нею
   снова предстал Улав. Он склонился к ней, тяжело дыша ей в лицо.
   - Кто отец... щенку, которого ты носишь?
   Она взглянула на него и покачала головой.
   - Да он... никто. Он служил писцом у ленсмана из Рейна. Зовут его Тейт,
   он исландец.
   - Да уж не шибко ты разборчива, - прохрипел Улав, и из горла его
   вырвалось нечто похожее на смех. Он крепко схватил ее руку и сжал так, что
   она громко застонала.
   - А Магнхильд? Что она говорит об этом? Вчера вечером сидела и смеялась
   со всеми! - Он заскрипел зубами. - Ясное дело, насмехалась надо мной,
   олухом царя небесного. Мол, радуется себе простодушно и не догадывается о
   том, какое ему счастье привалило... Будьте вы все прокляты!
   - Магнхильд ни о чем не ведает. Я не сказывала ни единой душе до сего
   дня. Тебе первому.
   - И на том спасибо! Стало быть, мне первому позволено узнать? А я-то
   думал сам зачать своих детей, да только...
   - Улав! - жалобно закричала она. - Кабы ты не приехал нынче, до того,
   как... никто бы про то не узнал.
   Снова они поглядели в глаза друг другу. Голова Ингунн упала на грудь,
   будто шея ее надломилась.
   - Иисусе Христе! Человек ты или дьявольское отродье? - испуганно
   прошептал Улав.
   Он распрямился и потянулся несколько раз, и каждый раз она видела
   красный рубец на его груди чуть пониже шеи. Он сказал словно про себя:
   - Кабы я узнал, что на тебя напала проказа, я, верно, и тогда бы ждал с
   нетерпением дня, когда встречусь с тобой. "Хочешь ли ты взять в жены эту
   женщину, больную или здоровую?" - спрашивает священник перед алтарными
   вратами. Но такое... нет... такое!.. Боже милостивый, этого мне не
   снести!..
   Он крепко ухватил ее за плечо.
   - Слышишь, Ингунн? Не могу я! Скажи Магнхильд, сама скажи ей, что я не
   могу. И раз она не сумела укараулить тебя, раз такое случилось, пока ты
   жила под ее опекою, пусть она сама... Я не могу тебя видеть, покуда ты не
   освободишься от него...
   - Слышишь? - начал он снова. - Ты сама расскажешь Магнхильд обо всем!
   Ингунн кивнула.
   Он пошел к дому.
   Земля была сырая, и она чувствовала, что тело ее застыло и онемело от
   холода: от этого ей стало легче. Она обвила рукою осину и прислонилась к
   ней щекой. Теперь она должна ощутить в душе своей утешение, которого ждала
   после признания. Но найти его не могла, чувствовала лишь смертельное
   раскаяние, но не то раскаяние, что приносит надежду на лучшие времена. Ей
   хотелось лишь умереть; она не в силах была даже подумать о том, чтобы
   подняться и идти далее навстречу тому, через что ей должно было пройти.
   Она помнила все слова, что хотела сказать Улаву в утешение: не думай
   обо мне, поезжай прочь, радуйся своему счастью, а обо мне не думай, не
   стою я того. Теперь она знала, что это правда, и это не утешало ее; хуже
   всего было, что она была недостойна того, чтобы он думал о ней.
   Она не знала, долго ли лежала так, только вдруг услыхала - по дороге
   кто-то едет. Она с трудом поднялась на ноги; она окоченела от холода,
   стоило двинуться - все тело болело и ныло, ноги онемели - ни стоять не
   могла, ни шагу ступить. И все-таки она заставила себя спрятаться в кустах
   и притвориться, будто ест ягоды шиповника, пока два нагруженных воза
   проезжали мимо. Работники, правившие лошадьми, негромко поздоровались с
   нею, она ответила. Это были люди, жившие по соседству.
   Солнце опустилось к западу - свет на снежных островках стал
   желто-красным, парок, поднимавшийся над землей, превратился в низко
   стелющийся светлый туман. Она принялась ходить по дороге взад и вперед,
   шлепая ногами по снежной слякоти, не зная, как ей быть; потом увидела
   всадников на заливе - похоже было, что они ехали сюда, - испугалась и
   пошла вверх к усадьбе.
   Она собиралась было проскользнуть к себе в горницу, но тут из другого
   дома навстречу ей вышла фру Магнхильд. Тетка с красным лицом, обрамленным
   большим белым платком, с толстым брюхом, подпоясанным серебряным поясом,
   на котором громко бряцали ключи, кинжал и ножницы, показалась Ингунн
   ужасной - будто разъяренный бык бросился прямо на нее. Ингунн нащупала
   рукой дверной косяк, чтобы опереться на него... И в тот же миг ее
   способность пугаться вытянулась в тоненькую ниточку, которая вот-вот
   порвется.
   - Пресвятая дева Мария! Откуда ты явилась? Ты что, слонялась весь белый
   день невесть где? Можно подумать, будто ты по земле валялась. Тебя словно
   по грудь окунули в воду да в лошадиное дерьмо! Что это с тобою? И что это
   Улаву в голову взбрело?
   Ингунн не отвечала.
   - Для чего ему вдруг сразу понадобилось ехать в Хамар, ты не знаешь?
   Пришел, вывел коня, а Халбьерн от него толку не мог добиться - дескать,
   надо ему в Хамар, да и только. И пожитки свои не взял. А поскакал так,
   будто один черт бежал впереди него, а другой за ним гнался. Халбьерн
   сказывал, что он драл коню бока шпорами.
   Ингунн молчала.
   - Что это значит? - спросила фру Магнхильд вне себя от ярости. - Ведомо
   тебе, что приключилось с Улавом?
   - Он уехал... - сказала Ингунн. - Не хотел долее оставаться, как
   узнал... Когда я рассказала ему про себя...
   - Про себя?
   Фру Магнхильд уставилась на молодую девушку - в замызганном платье, с
   растрепанными косами, в которых застряла кора и всякий сор с земли, с
   серым от грязи, исхудавшим - кожа да кости - лицом, она была просто
   уродлива, да еще в мокрой, грязной душегрейке!
   - Про себя? - завопила она, потом схватила Ингунн за руку повыше локтя
   и втолкнула в дверь так, что девушка чуть не растянулась, зацепившись за
   порог, потом швырнула ее, и Ингунн повалилась на кучу дров возле очага.
   Тетка затворила дверь.
   - Нет, нет, нет! Ничего не пойму, что ты натворила!
   Она схватила племянницу за руку, поставила ее на ноги.
   - Раздевайся, ты промокла, ровно утопленница! Я и всегда-то думала, что
   ты придурковата. Ясное дело, не хватает у тебя ума!
   Ингунн лежала в постели в полузабытьи и слышала, как тетка ворчит,
   развешивая мокрую одежду у очага. Впервые за последние месяцы она сбросила
   с себя эти вериги и могла наконец отдохнуть. Она едва ли понимала, что фру
   Магнхильд могла бы по праву обойтись с нею куда хуже - она не проклинала
   ее, не била, не таскала за волосы, даже почти не говорила, что она думала
   о племяннице.
   Фру Магнхильд хотела прежде всего разузнать, как это случилось, а после
   придумать, как бы все скрыть.
   Она спросила, кто отец ребенка, а когда Ингунн ответила, сидела долго,
   не в силах сказать ни слова. Такого она никак не могла себе представить и
   решила, что бедняжка не иначе как рехнулась. Ингунн велено было рассказать
   про все, что было меж нею и Тейтом; мало-помалу, сбивчиво, Ингунн ответила
   на строгие вопросы тетки. Она повстречалась с ним шесть месяцев назад.
   Нет, он ничего не знает про нее... Она ждет... через шесть недель.
   "Этой птице лучше всего дать улететь, - подумала фру Магнхильд про
   Тейта. - Пожалуй, удастся укрыть девушку в доме Осы на оставшееся время,
   сказать, что захворала; об Ингунн мало кто справляется, хорошо еще, что
   она последние годы жила затворницей". Тетка строго-настрого запретила ей
   выходить из дому, когда люди не спали. Пока что с ней будет жить Далла, а
   когда придет время, они пошлют за Турой.
   Ингунн лежала, позволив усталости одолеть ее. Жизнь стала почти
   прекрасной - ноги ее согрелись под меховыми одеялами, сон мягко
   обволакивал ее, словно теплая вода. В полудреме она слышала, как фру
   Магнхильд толковала сама с собой, как лучше пристроить ребенка, когда он
   родится.
   Когда она проснулась, был уже поздний вечер; огонь в очаге почти погас,
   но золу еще не выгребли. Перед очагом на скамеечке сидела Далла, она мерно
   кивала головой и пряла пряжу. На дворе стояла непогода. Ингунн слышала,
   как ветер завывает за окном, и какая-то деревяшка время от времени
   колотила снаружи по стене. Ингунн еще была в полудреме.
   - Далла! - немного помолчав, сказала она.
   Старуха не услышала ее.
   - Далла! - повторила он чуть погодя. - Не поглядишь ли ты, что там за
   штука стучит по стене. Может, можно оторвать ее?
   Далла поднялась и подошла к постели:
   - Вот как! У тебя еще хватает стыда-совести гонять людей взад-вперед,
   свинья ты ленивая! Мне велено караулить тебя, а не лебезить перед тобой да
   ходить на цыпочках, черт бы тебя побрал, шлюха поганая!
   Фру Магнхильд заглядывала к племяннице раз-другой на дню; она больше не
   срамила ее, да и вовсе почти не говорила с нею. Но однажды сказала, что
   нашла младенцу приемную мать - жену новосела, что поселился в лесу, далеко
   от них к северу. Они уговорились, что фру Магнхильд пошлет за нею, как
   только у Ингунн будут первые схватки, и тогда младенца можно будет
   отправить, как только он родится. Ингунн на это ничего не ответила, даже
   не спросила, как зовут эту женщину и как называется усадьба, где ребенок
   будет жить.
   Фру Магнхильд снова подумала: девка, точно, не в своем уме.
   Так лежала она одна круглые сутки - никого, кроме Даллы. Она тихонько
   забилась в уголок, словно мышь; стоило ей шевельнуться или громко
   вздохнуть, как она начинала бояться, что Далла опять набросится на нее,
   станет насмехаться и бранить самыми худыми словами, какие только могла
   выдумать.
   Далла и Грим никогда не были рабами, собственностью господ. Правда, во
   многих местах различие между свободными детьми и детьми рабов было
   невелико, потому что последние тоже по закону получили свои права. И
   меньше всего это касалось потомков старых знатных родов и их челядинцев,
   потомков рабов этих семей. Хозяину или хозяйке и в голову не приходило
   показывать такому работнику, что они лучше его, если тот не был ледащим,
   непутевым или же дряхлым стариком; в таких семьях не было в обычае
   продавать рабов, хотя случалось, что очень красивого либо смышленого и
   благовоспитанного ребенка, рожденного рабыней, дарили младшему
   родственнику или крестнику, а раб, от которого было больше хлопот, чем
   пользы, или который, нарушив закон, сделал что-нибудь худое,
   просто-напросто исчезал. Слуги, рожденные рабами, теперь часто сами желали
   остаться и зарабатывать себе на пропитание в том месте, где они родились,
   - во всяком случае те, что жили вдали от моря. Честь их господ была их
   честью - так же, как счастье и благополучие; они делили с господами их
   судьбу, меж собою они до самых малых подробностей судили да рядили про все
   события в жизни своих господ, про все, что происходило в господской
   горнице, в поварне и кладовых.
   К Осе, дочери Магнуса, Грима и Даллу приставили, когда все трое были
   еще детьми, и когда она послала их к Стейнфинну, это был все равно что
   материнский подарок сыну. Радости и горести Стейнфинна были их счастьем и
   несчастьем, а раз Оса считала, что женитьба принесла ее сыну несчастье,
   они ненавидели его жену, хотя и не смели этого выказывать. Хотя Ингунн
   вовсе не походила на свою мать, они без особой на то причины перенесли на
   нее часть своей неприязни. Из детей Улав и Тура были их любимцами: они
   были смирными и ласковыми даже со старыми слугами, а Ингунн - беспечной и
   озорной, и они укоряли ее больше чем надо, чтобы двое других детей
   казались еще лучше. Далла была вне себя от ревности, оттого, что не она, а
   Ингунн стала ближе всех фру Осе - она видела, что бабушка очень любит
   внучку. И теперь, когда Ингунн навлекла на род Стейнфинна неслыханный
   позор, изменив Улаву, и когда она, беспомощная и беззащитная, попала в
   руки Далле, дочь рабыни стала мстить ей как только могла.
   Самые бесстыдные и жестокие слова говорила она о таком, о чем Ингунн
   имела лишь смутное понятие, поминала ей про Тейта и Улава, а молодая
   женщина сгорала от стыда, желая, чтобы пол расступился и земля разверзлась
   и поглотила ее. Что бы Ингунн ни делала - сидела ли, стояла ли, - Далла
   осыпала ее насмешками, расписывая, какая она стала уродина. Старуха
   норовила запугать ее, рассказывая о том, что ее ждет во время родов,
   предвещала тяжелые роды и близкую смерть.
   Ингунн всегда знала, что Далла не любит ее, считает глупой, но не
   обращала на это внимания. И теперь на нее нежданно-негаданно свалилась
   беда - старая служанка принялась мучить ее с неиссякаемой ненавистью и
   злобой. Ингунн не видела в том иной причины, кроме той, что она уронила,
   замарала и опозорила себя, и потому думала, что всякому, кто видит ее,
   хочется раздавить ее, словно мерзкую гадину.
   Так утратила она всякую надежду на покой и спасение. Смерть - лучшее,
   на что она надеялась. Только бы освободиться от этого чужого существа, что
   живет в ней, - она и теперь не могла чувствовать к нему ничего, кроме
   страха и ненависти; больше всего на свете хотела она одного - умереть.
   Так прошло десять дней. Однажды вечером, когда Ингунн и Далла сидели по
   разным углам, кто-то взялся за ручку двери. Далла вскочила:
   - Сюда нельзя!..
   - А я войду! - сказал человек, перешагнув через порог. Это был Арнвид.
   Ингунн поднялась и пошла ему навстречу; она обвила руками его шею и
   положила голову ему на грудь - это был единственный человек на свете,
   который мог быть добрым к ней даже теперь! Однако он отстранился от нее,
   снял ее руки со своей шеи, и это ранило ее больнее, чем все срамные слова
   Даллы. Даже Арнвиду она была противна - как низко она пала! Но он погладил
   ее по щеке, взял за руку, подвел к маленькой скамеечке, стоявшей в
   сторонке у очага, и велел сесть рядом с ним.
   - Выйди-ка, Далла! - приказал он старухе. - Видно, сам враг рода
   человеческого надоумил Магнхильд приставить к тебе эту полоумную чертовку.
   А может, ты сама захотела, чтобы она была с тобой?
   - Ах, нет, - еле слышно ответила она: мало-помалу Арнвид узнал кое-что
   о том, как обращалась с ней Далла, хотя Ингунн могла повторить лишь
   немногие из слов служанки. Он положил ее руку к себе на колени.
   - Не бойся, я надеюсь, больше она не будет мучить тебя.
   Однако он мог ей немного поведать. Ему было тяжко расспрашивать ее, он
   хотел, чтобы она сама рассказала, как Улав воспринял это, что он
   собирается делать, где он сейчас и что станется с нею самой.
   Арнвид долго сидел у нее, но имя Улава так и не назвали ни он, ни она.
   Собираясь уходить, он сказал:
   - Жаль, Ингунн, что я не могу помочь тебе. Но как только тебе
   понадобится моя помощь, пошли мне весточку. Я с охотою скажу свое слово,
   когда будут решать, как позаботиться о тебе и твоем младенце.
   - Мне уже никто не может помочь.
   - Правда твоя. И все же ты должна положиться на волю божью и знать, что
   в конце концов все будет хорошо, несмотря ни на что.
   - Легко тебе говорить. А мне каково! - в отчаянии она крепко сжала его
   руку. - Я не сплю ночами. И жажда мучает меня. А встать и напиться не смею
   - боюсь Даллы.
   - Да что там, - медленно сказал Арнвид. - Никто из нас не может
   сказать, каково висеть на кресте. Но разбойник знал - а он висел за свою
   вину. И ты сама знаешь, что он тогда сказал.
   Вскоре после ухода Арнвида пришла фру Магнхильд и отчитала Даллу. Она
   велела ей не забывать, что Ингунн - дочь Стейнфинна; дурно она поступила
   или нет, служанке негоже мучить ее и называть худыми словами. Когда Ингунн
   легла спать, Далла принесла ей большую чашу, полную сыворотки, и рывком
   поставила на скамеечку возле постели, так что жидкость расплеснулась на
   пол. А когда ночью Ингунн захотела напиться, во рту у нее оказалось полно
   сору, как будто в сыворотку попали солома и сор с пола.
   На следующий день Арнвид заглянул к ней перед отъездом, и они долго
   толковали промеж себя.
   Вместе с Арнвидом в Берг приехал Ивар, но он не пошел к племяннице.
   Ингунн не знала, был ли он так рассержен на нее, что и видеть не желал,
   или кто-то попросил пощадить ее, оставить в покое.
   Арнвид приехал в монастырь братьев проповедников среди дня и сразу же
   от привратника узнал, что Улав, сын Аудуна, живет здесь уже целую неделю.
   Он жил не в странноприимном доме, а в домишке, что новый настоятель велел
   построить в огороде, где росла капуста. Приор решил, что мужчинам и
   женщинам негоже жить вместе на постоялом дворе, и женщины пусть живут за
   пределами монастыря. Но женщины не желали жить врозь со своими спутниками,
   да еще возле самого кладбища. К тому же дом был построен наскоро, зимой
   его продувало, вместо очага господин Бьярне приказал сделать печь в углу
   возле двери, тепла от нее было мало, а дым никак не хотел выходить через
   отдушину.
   В тени за церковью и за домом капитула было холодно, а когда Арнвид шел
   по саду, наст хрустел взапуски со звоном его шпор. Снег здесь стаял так
   сильно, что гороховые и бобовые грядки торчали черными холмиками,
   утыканными бледными гнилыми стеблями. Домик стоял у самой кладбищенской
   стены; рядом росли высокие деревья, которые бросали на него тень даже
   сейчас, когда ветви их были голые.
   В доме не было сеней, и Арнвид вошел прямо в горницу. Улав сидел на
   постели, свесив ноги и упершись затылком в стену. Со страхом увидел
   Арнвид, как изменился его друг. Его пепельные волосы будто потускнели,
   стали серо-желтыми, лицо заросло щетиной, и казалось, будто подбородок
   распух. Он выглядел неряшливым и вконец опустившимся.
   Новые бревенчатые стены были еще желтыми, дым щипал глаза, хотя в печи
   догорало лишь несколько угольков, и Арнвиду показалось, что он попал в
   такое место, где всегда мрачно и холодно.
   Оба они забыли поздороваться и даже не заметили этого.
   - Ну что, приехал? - спросил Улав.
   - Да, - промямлил Арнвид. Потом вспомнил, что следует сказать, будто он
   приехал навестить Финна, своего сына, который учился в школе у монахов;
   Улав знал - он давно собирался это сделать. После ему пришло в голову
   сказать Улаву, как они выполнили его поручение к Хафтуру, сыну Колбейна.
   - Ну и как было дело? - спросил Улав.
   - Да Хафтур остался очень доволен платою.
   - Долго ли ты пробыл в Берге? - Улав холодно засмеялся. - Я вижу, ты
   там уже побывал.
   - Я переночевал там ныне.
   - Ну и как там дела?
   - Ты, верно, сам знаешь, - отрезал Арнвид.
   Улав промолчал. Арнвид сел, и они оба не сказали более ни слова.
   Немного погодя пришел послушник из трапезной - принес пиво и хлеб новому
   гостю. Пиво Арнвид выпил, а есть не мог. Монах постоял немного, поговорил
   с Арнвидом - Улав сидел молча и глядел на них. Когда монах ушел, снова
   наступило молчание.
   Под конец Арнвид собрался с духом.
   - Как ты теперь думаешь порешить с замирением? Дашь ли ты нам с Иваром
   полные права вести переговоры от твоего имени, когда дело будет решаться?
   Ведь ты теперь, верно, не захочешь сам ехать на север нынче летом, чтоб
   повстречаться с Хафтуром?
   - Уж и не знаю, как мне обойтись без этого, - отвечал Улав. - Не может
   же она одна ехать ко мне домой. Путь дальний - добрая половина Норвегии.
   Боюсь, как бы в пути она снова не понесла, - он нехорошо усмехнулся. - Нет
   уж, лучше я сам о ней позабочусь, когда придет время.
   Немного погодя Арнвид спросил тихо и взволнованно:
   - О чем это ты говоришь?
   Улав рассмеялся.
   - Ты что, собираешься взять ее после этого? - столь же тихо спросил он.
   - Ты ведь полупоп, - насмешливо сказал Улав, - и сам, поди, должен
   знать, что я не могу с нею разлучиться.
   - Знаю, - негромко отвечал Арнвид. - Только я не был уверен в том, что
   ты это понимаешь. Но ведь тебе ведомо, что после такого никто не может
   заставить тебя взять ее в свой дом и жить с нею.
   - С кем-то ведь мне надо жить, - снова усмехнулся Улав. - С семи годов
   живу я средь чужих людей. Пора и мне осесть. Однако не думал, не гадал я,
   что она принесет с собою в гнездо готового птенца.
   - Магнхильд уже уладила с приемной матерью, - медленно вымолвил Арнвид.
   - Его отдадут сразу, как он увидит свет.
   - Нет! Я не желаю, чтоб меня что-то связывало в этих краях, не хочу ни
   с кем из здешних иметь дело. Ноги моей здесь больше не будет, как только
   мы уедем отсюда. И ей здесь более не бывать. Черт побери, коли моя жена
   стала потаскухою, так, верно, у меня достанет силы взять в придачу и ее
   нагулыша, - он заскрипел зубами.
   - Ей сейчас тяжко и стыдно, Улав! - пробовал утешить его Арнвид.
   - Да уж нам с нею обоим придется маяться за те ласки, что она расточала
   своему исландцу, а его поминай как звали.
   - Никогда я еще не видал столь несчастное, убитое горем дитя. Помнишь
   ли ты, Улав, как тяжко ей было в тот раз, когда тебе пришлось покинуть
   страну. Всю-то жизнь свою Ингунн была слабой, не хватало у ней силы, а
   может, и ума позаботиться о своей же пользе.
   - Сам знаю. Я никогда ее не считал умной и сильной. Но такое... трудно
   мужчине стерпеть. Они... - голос вдруг ему изменил, стал неуверенным, -
   они очень жестоко с нею обошлись?
   - Нет, не очень. Только ведь не много надо, чтобы сломить ее. Сам,
   верно, понимаешь.
   Улав не отвечал. Он сидел, наклонившись вперед, опустив руки на колени
   и уставясь в пол. Немного погодя Арнвид сказал:
   - В Берге теперь все думают, что ты откажешься от нее.
   Улав продолжал сидеть молча. Арнвид никак не осмеливался высказать, что
   у него было на душе. И тут вдруг Улав заговорил:
   - Я сказал ей... Ингунн, что ворочусь. Всю жизнь свею она была
   наполовину язычницей. Но все же, думается мне, она понимает, что мы
   связаны друг с другом до гробовой доски.
   Арнвид сказал:
   - Когда они хотели отдать ее за Гудмунна, сына Йона - ты ведь знаешь,
   что это было очень выгодное замужество для нее, - тогда она говорила так,
   будто хорошо понимает, кто ее суженый.
   - Может быть. Но теперь, когда она сама изменила своему обещанию, то
   думает, что и я отступлюсь от клятвы, которую дал перед богом и людьми.
   - Сдается мне, она ждет смерти-избавительницы.
   - Да уж так было бы лучше - и для нее, и для меня.
   Арнвид не ответил. Тогда Улав сказал:
   - Я обещал тебе однажды, что никогда не изменю твоей сродственнице. Ты
   помнишь это?
   - Да.
   Под конец Арнвид нарушил молчание:
   - Надо бы сказать Ивару с Магнхильд, что ты все равно возьмешь ее за
   себя.
   Не получив ответа, он продолжал:
   - Согласен ли ты, чтобы я передал им, что ты собираешься делать?
   - Я могу сам сказать им все, что хочу, - отрезал Улав. - К тому же я
   там кое-что позабыл, - прибавил он, чтобы смягчить ответ.
   Арнвид молчал. Если Улав в таком расположении духа приедет в Берг, вряд
   ли он сильно утешит их. Но он решил, что ему уже хватит мешаться в это
   дело.
   После полудня, когда Улав уже собрался в дорогу, он спросил Арнвида:
   - Ты сейчас дальше поедешь, домой?
   Арнвид отвечал, что пока об этом не думал.
   Тогда Улав, будто стыдясь, не глядя на Арнвида, с трудом выдавил:
   - Мне бы не хотелось встречаться с тобой более... до свадебного пира.
   Когда я ворочусь из Берга, мне бы не хотелось... - Он сжал кулаки и
   заскрипел зубами. - Не могу я видеть того, кто знает об этом!
   Арнвид побагровел, однако подавил обиду и отвечал спокойно:
   - Дело твое. А коли передумаешь, так дорога в Миклебе тебе знакома.
   Улав протянул Арнвиду руку, но в глаза ему избегал смотреть.
   - И еще... спасибо тебе, это не оттого, что я не помню добра.
   - Да ничего. Ты, верно, на юг сейчас едешь, в Хествикен? - все же
   спросил он друга.
   - Нет, я думаю здесь побыть пока... Надо же мне знать, готовить пир или
   нет... - Он пытался засмеяться. - А коли она помрет, так и пира не надо
   затевать...
   Ингунн сидела в углу возле постели; за окном и в комнате было так
   темно, что она не могла разглядеть, кто это вошел к ней, - верно, это
   Далла управилась в коровнике и воротилась домой. Однако дверь затворилась,
   а никто не шевелился, и ей вдруг стало очень страшно, хотя она и не знала,
   кто вошел, - ее сердце взлетало и начинало стучать словно молоток каждый
   раз, как с нею кто-нибудь заговаривал. Она забилась в угол тихонько, как
   мышь, и старалась не дышать громко.
   - Ты здесь, Ингунн? - послышался голос.
   Она узнала голос Улава, и сердце ее будто бы мгновенно разорвалось -
   оно дрогнуло и остановилось: ей казалось, что она сейчас задохнется и
   умрет.
   - Ингунн, ты здесь? - снова спросил он.
   Он шагнул вперед, и она теперь могла смутно разглядеть его при слабом
   свете очага - в плаще он казался широким, с квадратными плечами. Услышав
   ее дыхание, вырывавшееся со стоном, он стал двигаться по комнате, словно
   пытаясь найти ее в темноте. От страха она снова обрела дар речи.
   - Не подходи ко мне, Улав! Слышишь, не подходи ко мне!
   - Я не трону тебя. Не бойся, зла тебе я не сделаю.
   Она скорчилась, стараясь изо всех сил преодолеть страшную одышку,
   вызванную испугом. Голос Улава звучал спокойно и невозмутимо.
   - Я решил, что, пожалуй, будет лучше, коли я сам потолкую с Иваром и
   Магнхильд. Ты сказала им, кто отец ребенка?
   - Да, - простонала она.
   Улав неуверенно сказал:
   - Это худо. Надо было мне сразу об этом подумать, да я тогда так
   растерялся, что себя не помнил. А теперь я решил, что будет лучше, если я
   сам скажусь отцом. Наружу это все равно выйдет - про такое всегда узнают,
   так пусть думают, что дитя мое. Пустим слух, что я в прошлом году наезжал
   в Берг как раз в ту пору, в тайности.
   - Так ведь это же неправда, - робко прошептала она.
   - Да уж кому о том знать, как не мне, - сказал он, будто кнутом
   хлестнул. - И люди станут тоже сомневаться, и пусть их, стерпим, лишь бы
   поняли, что об этом трубить не годится. Вы все скажете то, что я сейчас
   сказал. Не могу же я стерпеть, чтобы у тебя здесь, в Опланне, был спрятан
   ребенок и чтоб это в любую минуту могло открыться. Ты возьмешь его с собой
   на юг. Ты поняла, что я сказал? - сердито спросил он, когда она в ответ
   лишь продолжала тяжело дышать в темноте.
   - Нет, - ответила она неожиданно ясно и твердо. Такое с нею случалось
   изредка и прежде; когда она бывала измучена и запугана до крайности, в
   ней, казалось, что-то надламывалось, и тогда она могла встретить что
   угодно спокойно и хладнокровно. - И не думай об этом, Улав! Нечего тебе и
   думать брать меня в жены после этого всего!
   - Не мели чушь! - нетерпеливо воскликнул Улав. - Тебе, как и мне,
   должно знать, что мы с тобою связаны по рукам и ногам.
   - Говорили мне - Колбейн и другие, - что многие мудрые ученые
   священники рассудили твое дело иначе, чем епископ Турфинн.
   - Такого не бывает, чтоб все думали одинаково. Только я согласен с тем,
   как порешил Турфинн. Я худо отплатил ему за добро в тот раз, но я отдал
   себя ему на суд и покорился его воле. И должен следовать ей и поныне.
   - Улав! Помнишь ли ту последнюю ночь, когда ты пришел ко мне в
   Оттастад? - Она говорила печально, но спокойно и рассудительно. - Помнишь,
   ты сказал, будто хочешь убить меня? Что тот, кто изменит данному слову,
   заслужил смерть. Ты вынул нож и приставил его к моей груди. Я храню этот
   нож.
   - Пользуйся им себе на здоровье! Той ночью... Ох, лучше б ты не
   вспоминала о ней... Мы тогда такое говорили... клялись! После я думал:
   слова, сказанные нами тогда, - грех более тяжкий, чем убийство Эйнара. Но
   я никогда не думал, что это ты...
   - Улав, - снова сказала она, - этому не бывать. Не буду я тебе в
   радость, коли приеду в Хествикен. Я поняла это сразу, как увидела тебя.
   Когда ты сказал, что приедешь за мною летом, я поняла, что успею скрыть
   это от тебя.
   - Вот как! Ты думала об этом? - Его слова хлестнули ее так больно, что
   она упала ничком на постель, прижала лоб и руки к дощечке с лошадиной
   головой, прибитой к изголовью, громко всхлипывая и словно падая в пропасть
   позора и унижения.
   - Уходи, оставь меня! - стонала она. Она вспомнила, что вот-вот в
   комнату должна войти Далла со свечой. При мысли о том, что Улав увидит ее,
   она обезумела от отчаяния и стыда. - Уходи! - молила она его. - Сжалься
   надо мной, уходи!
   - Да, я сейчас уйду. Только ты должна понять: будет как я сказал. Не
   надо так убиваться, Ингунн, - попросил он. - Я не желаю тебе зла...
   Большой радости мы, может, не дадим друг другу, - с горечью сорвалось у
   него. - Видит бог, все эти годы я часто думал о том, что буду тебе добрым
   мужем, сделаю для тебя все, что могу. Сейчас не берусь такое обещать,
   может, и трудно нам придется, может, я буду строг с тобою. Но с божьей
   помощью, надеюсь я, нам будет, поди, не хуже вместе, чем сейчас.
   - Ах, кабы ты убил меня в тот день! - плакалась она, будто не слышала
   его слов.
   - Замолчи, - прошептал он вне себя. - Убить, говоришь ты, твоего же
   собственного младенца? Мне убить тебя? Да ты, видно, зверь, а не человек,
   теряешь разум, когда тебе некуда деваться. Люди должны вынести то, что
   сами навлекли на себя.
   - Уходи! - просила она все настойчивее. - Уходи, уходи...
   - Я ухожу сейчас... Но я приду опять, приду, когда ты родишь. Тогда,
   Ингунн, разум вернется к тебе, и с тобою можно будет потолковать.
   Она заметила, что он подошел к ней ближе на несколько шагов, и
   съежилась, будто ожидая побоев. Рука Улава нашарила ее плечо в темноте; он
   наклонился над ней и поцеловал ее в затылок так крепко, что она
   почувствовала его зубы.
   - Полно куражиться, - шепнул он ей. - Я не желаю тебе худа... Должна же
   ты понять: я выход ищу.
   Он отдернул руку и вышел прочь.
   На другое утро к ней пришла фру Магнхильд. Ингунн лежала на постели,
   уставясь прямо перед собой. Увидев, что племянница не перестает горевать и
   отчаиваться, фру Магнхильд рассердилась.
   - Ты сама навлекла на себя беду и теперь отделаешься много легче, чем
   того заслуживаешь. Нам надобно на коленях благодарить господа и деву Марию
   за то, что они нам послали Улава. Я говорю: накажи господь Колбейна за то,
   что он не дал Улаву взять тебя в тот раз, да еще и Ивара настропалил,
   этого глупого быка. Ах, кабы они позволили Улаву взять тебя еще десять лет
   назад!
   Ингунн лежала молча, не шевелясь. Фру Магнхильд продолжала:
   - Тогда я не стану посылать сразу нарочного в Халвейг. Ты до того
   захирела, что, может, он и не родится живой, - сказала она с надеждой в
   голосе. - А коли останется жить, так мы после порешим, что с ним делать.
   На четвертый день пасхи приехала Тура, дочь Стейнфинна. Ингунн
   поднялась, чтобы пойти сестре навстречу, но ей пришлось уцепиться за край
   постели чтобы не упасть, - так она боялась: что-то ей скажет сестра.
   Но Тура обняла ее и похлопала по плечу: "Бедная моя Ингунн!"
   Она тут же начала говорить о великодушии Улава, о том, как худо было бы
   все, кабы он поступил как большинство мужчин в таком положении -
   постарался бы избавиться от женщины, с которой никогда не был связан по
   закону.
   - Я, по правде говоря, никогда не думала, что Улав такой праведник!
   Ясное дело, он часто ходил в церковь да водился с попами, но я думала, это
   он из-за корысти делает. Я и знать не знала, что он столь благочестив и
   крепок в вере... И он не требует, чтобы ты разлучилась с младенцем! -
   сказала она, сияя. - Для тебя это, должно быть, большое утешение. Ты,
   верно, сама не своя от радости, что тебе не надо отсылать прочь младенца?
   - Да. Только не говори больше про это, - взмолилась Ингунн под конец,
   когда сестра принялась расписывать, что, дескать, нет худа без добра.
   Тура не сказала ни слова о тем, что она, мол, поняла или догадывалась о
   чем-либо тогда, зимою; она не говорила жестоких слов сестре, не судила ее,
   напротив, даже старалась подбодрить: теперь, мол, ей скоро станет легче, и
   все предстанет перед ней не в таком уж мрачном свете, и для нее настанут
   светлые дни. Не годится предаваться отчаянию; для чего это она сидит в
   углу весь божий день, мрачнее тучи, не шевельнется, ни словечка не
   промолвит, а знай себе сидит, уставясь перед собой!
   Далла намотала себе на ус приказание фру Магнхильд и с тех пор не
   сказала Ингунн ни слова. Старуха нашла, однако, и другие пути мучить
   больную. Вечером та не смела ложиться в постель, не поглядев наперед, не
   положено ли под меховые одеяла что-нибудь острое либо твердое. У нее в
   постели и в одежде вдруг разом завелась уйма всяких насекомых, хотя прежде
   не было ни одного. В еде и питье, которые Далла приносила ей, вечно
   попадались зола, щепки да крысиное дерьмо. Каждое утро Далла шнуровала ей
   башмаки, да так, что ей было больно. Когда же бедняжка неуклюже старалась
   поправить их, старуха злорадно скалила зубы. Ингунн об этом не говорила
   никому ни слова.
   Но Тура сразу догадалась, в чем тут дело, нахлестала Даллу по щекам, и
   старая служанка стала лебезить перед своей молодой госпожой, как побитая
   собака. Когда же Тура поняла, что Ингунн дрожит от страха, стоит только
   Далле подойти к ней, то и вовсе выгнала старуху из домика Осы. Она помогла
   сестре вывести насекомых, принесла ей чистую одежду, вкусно накормила и
   успокоила фру Магнхильд, когда тетка принялась ворчать и жаловаться на
   неблагодарность Ингунн. Мол, она сама навлекла на себя все беды, а с нею
   обошлись куда мягче, чем можно было ожидать; она долее не желала терпеть
   ее упрямство и строптивость. Тура стала ласкаться к тетке и уговаривать
   ее: "Давай уж побережем Ингунн последнее-то время!" Вот когда она встанет
   на ноги после родов, тогда уж придется ей потерпеть - они вдвоем всерьез
   за нее возьмутся!
  
  
   7
  
  
   После того как Улав, сын Аудуна, замолил грех за убийство на
   монастырском постоялом дворе, он довольно близко сошелся с братией этого
   монастыря; брат Вегард был его духовником с самого детства, к тому же Улав
   был близким другом Арнвиду, сыну Финна, - одному из благодетелей этого
   монастыря. И до того, как случилась беда с Ингунн, он думал пожить в
   гостях у доминиканцев. Теперь, когда монахи поняли, что душу его что-то
   тяготит, они оставили его в покое и старались не селить других гостей в
   домике вместе с ним. В это время сюда приезжало много народу из окрестных
   мест - исповедаться в пост да встретить пасху в монастырской церкви.
   Улав все оттягивал и оттягивал исповедь. Он не знал, что ему говорить
   исповеднику. Ведь Ингунн-то еще не была на исповеди: брат Вегард был и ее
   духовным отцом, а он не покидал монастыря уже шесть недель. Так Улав и
   сидел в домике для женщин и никуда не ходил, кроме церкви.
   В среду же на страстной неделе он решил, что долее тянуть нельзя, и
   брат Вегард обещал ему прийти в церковь в назначенный час. На дворе стояла
   весна, когда же он из бокового двора вошел в монастырскую церковь, ему
   показалось, что там холодно и темно. Брат Вегард уже сидел на своем месте
   на хорах и читал книгу, которую держал на коленях; поверх белой рясы на
   нем была пурпурно-синяя епитрахиль. Через высокое окошечко луч света падал
   на картины, намалеванные над скамьями монахов на хорах, освещал образ
   Спасителя, изображенного двенадцатилетним отроком среди фарисеев. "Господи
   боже мой, - молился про себя Улав, - пошли мне мудрости сказать то, что
   мне должно сказать, не более и не менее!" Потом он опустился на колени
   перед священником и начал исповедь. Отчетливо и подробно перечислял он
   свои грехи против десяти заповедей божьих, сказал, кои он нарушил, а кои,
   по его разумению, соблюл - у него было много времени обдумать свою
   исповедь. Под конец приступил он к самому тяжкому:
   - А еще каюсь я, что есть человек, к коему питаю столь сильную злобу,
   что простить его мне безмерно трудно. Этот человек был мною горячо любим;
   когда же я узнал, что он жестоко обманул меня, почувствовал я в тот же миг
   такую горечь, что одолела меня жажда убить его и прочие нечистые, жестокие
   желания и злые мысли. Господь вразумил меня в тот раз, и я обуздал себя. И
   все же столь тяжко мне питать сострадание к этому человеку, что, боюсь,
   никогда не смогу я простить его ото всей души, коли господь не дарует мне
   свою щедрую милость. Однако боюсь, святой отец, что не могу более ничего
   сказать об этом.
   - Уж не оттого ли, что боишься выдать грех другого человека? - спросил
   брат Вегард.
   - Да, отче. - Улав тяжело перевел дух. - Оттого-то мне столь тяжко
   простить его. Кабы я мог все сказать здесь, мне, верно бы, полегчало.
   - Подумай хорошенько, Улав, не мнится ли тебе, что буде бы ты мог
   свободно говорить о том, как твой ближний погрешил перед тобою, твои
   собственные мысли, жажда убийства и ненависть оправдались бы по праву
   того, что мы, грешные люди, называем справедливостью?
   - Да, отче.
   Монах продолжал:
   - Ненавидишь ли ты своего врага столь сильно, что мог бы пожелать ему
   несчастья в земной жизни и вечную погибель в мире ином?
   - Нет.
   - А желаешь ли ты ему, чтоб и он мучился иной раз и горько каялся?
   - Да. Ибо я сам буду скорбеть оттого до конца дней своих. И боюсь, что
   коли бог не явит мне свое знамение, не будет никогда в душе моей покоя,
   гнев и злая воля станут то и дело закипать во мне, ибо сие повредило всей
   моей жизни - благополучию моему и уважению людей, доколе живу на земле.
   - Сын мой, если ты станешь ото всего сердца просить господа даровать
   тебе силы простить виноватого, то знай, что он услышит твою молитву - так
   было всегда. Но ты должен молиться чистосердечно, не так, как тот человек,
   о котором рассказывает святой Августин: он просил, чтобы бог смилостивился
   и послал ему жизнь непорочную, только не сразу же; люди часто просят
   научить их прощать своих недругов. Не падай же духом, коли бог заставит
   тебя молиться долго и истово, доколе ниспошлет тебе свою милость.
   - Да, святой отец. Но боюсь, что не смогу всякий раз обуздать себя,
   покуда ожидаю, что он услышит мои молитвы.
   Монах помедлил с ответом, и Улав сказал горячо:
   - Ибо то, святой отец, что мой друг причинил мне, повернуло всю мою
   судьбу вспять. Не смею о том поведать, однако мне тяжко и горестно. Кабы я
   мог сказать более, ты бы понял, что человек этот взвалил мне на плечи
   тяжкую ношу.
   - Вижу, что тяжко тебе, сын мой. Молитва укрепит тебя. Ты нынче в
   страстную пятницу подойдешь целовать крест; гляди на него пристально и
   думай про себя о том, что и твои грехи отягощали ношу Христа, когда он
   взвалил себе на плечи все грехи наши. Станешь ли ты, крещеный человек, раб
   божий, тогда думать, что тебе не снести ту ношу, которую твой друг взвалил
   на тебя?
   Улав склонился так низко, что коснулся лбом колена монаха.
   - Нет, нет, не думаю, - прошептал он неуверенно.
   В ночь со страстной пятницы на пасхальную субботу он проснулся мокрый
   от пота - ему приснился страшный сон. Он лежал в кромешном мраке, стараясь
   отделаться от ужаса, который сон вызвал в его душе, и перед его глазами,
   словно наяву, предстало их детство: во сне они были маленькие - мальчик и
   девочка. Но когда он подумал о том, как все было раньше и что им суждено
   теперь, он понял: все, чего он, как казалось ему, достиг за последние Дни
   истовой молитвой, ускользнуло от него, как вода ускользает меж пальцами.
   Он натянул меховое одеяло на голову и старался удержать рыдания - так
   человек на дыбе напрягает всю свою волю ради одного: палачи не должны
   услышать от него ни звука.
   То лето, лето и осень, когда она ждала его каждую ночь в своем стабуре!
   Какое волнение испытывал он тогда! Его молодое сердце дрожало от
   напряженного ожидания с того самого мига, как он проснулся и увидел себя
   обнаженным. Он тогда верил ей беззаветно. Что она, забыв его объятия,
   отдастся другому... нет, такого он и помыслить не мог. В последнюю ночь,
   когда он пришел к ней убийцей, человеком вне закона, приставил холодное
   лезвие ножа к ее жаркой груди, а потом попросил ее спрятать этот нож как
   заветный знак, то сделал это не потому, что считал, будто она может быть
   неверна ему. Он думал о самом себе: ведь его, неопытного и робкого, ждала
   новая, неведомая жизнь.
   Он ложился рядом с нею и прятал лицо в ее волосах цвета спелой пшеницы,
   пахнувших свежескошенным сеном. Тело ее было всегда такое слабенькое и
   мягкое, что он сравнивал его с еще не налившимся, неспелым и жидким
   колоском. Обнимая ее, он всегда думал: никогда не буду жесток к ней, ведь
   она такая худенькая и слабая; ее надо оборонять, защищать от толчков на
   ухабах, ибо крепкой сердцевины в ней никогда не будет. Он старался не
   говорить с нею о том, что его тяготило, не хотел перекладывать часть своей
   ноши на ее слабые плечи. Муки совести и страх за будущее - может ли такое
   дитя, как она, понять это. То, что она требовала ненасытно его ласк и
   объятий, все время теребила его и подстрекала к этому, стоило ему только
   призадуматься о чем-нибудь помимо их любви, - это он тоже считал
   ребячеством. Разума у нее, бедняжки, было немногим больше, чем у ребенка
   или зверька, и ему часто казалось, что она похожа на добродушного робкого
   зверька - ручную лань или маленькую смирную телочку, ласковую и пугливую.
   Теперь он вспоминал, что понял сразу же, что значит "владеть женщиной и
   наслаждаться ею", он понял ясно, что она слабое и нежное существо и он
   должен оберегать и защищать ее.
   Ему представилось, будто его сон был дарован ему как знамение, хотя он
   вначале пробудил ужас и мучение в душе его. Ранее он думал, что должен
   заставить ее хорошенько пострадать за свою слабость. Так нет же... Ему
   надобно сделать все, что в его силах, дабы помочь ей как можно.
   "Нежный мой олененочек, ты позволила загнать себя в яму и теперь лежишь
   на дне ее, изувеченная, изголодавшаяся, бедная ты моя зверюшка. Я приду и
   заберу тебя с собою, увезу туда, где тебя не будут топтать и увечить".
   Теперь он начал понимать: то, что было с ним, когда он брал ее в свои
   объятия, сорвал этот цветок и наслаждался его ароматом и сладостью, было
   лишь нечто преходящее, что сопутствует главному. Когда же наступило
   испытание, главным оказалось: она была заключена в его объятия для того,
   чтобы он отгонял от нее все невзгоды, снимал с нее тяготы, защищал ее. В
   этом и было счастье, а то, другое, - лишь сладкие мгновения.
   Всю пасху ему казалось, будто он только что встал после тяжелой
   болезни, - правда, за всю свою жизнь он ни разу не болел, но ему думалось,
   что так должен чувствовать себя выздоравливающий. "Душа моя невредима,
   Ингунн, знай, что я желаю тебе лишь добра!"
   Он призадумался, не рассказать ли брату Вегарду про свой сон. Однако за
   все двадцать лет, что монах был его духовным отцом, Улав ни разу не
   говорил с ним откровенно, кроме как на исповеди. Брат Вегард, сын
   Рагнвалда, был человек добрый и рассудительный, но сухой и холодный, к
   тому же он мог говорить о людях спокойно и шутливо, что Улаву казалось
   забавным, когда это не касалось его самого. Прежде он никогда не стремился
   преодолеть стену, отгораживавшую его от духовного отца; скорее ему
   нравилось, что брат Вегард за пределами церкви был, как и все люди,
   непохожий на священника, который выслушивал его самобичевания и наставлял
   в делах духовных.
   Он и ранее думал рассказать монаху без утайки про Ингунн не во время
   исповеди. Но это вроде бы значило обелить себя и обвинить ее. И он решил
   этого не делать. Вскоре за братом Вегардом послали из Берга: стало быть,
   бедной овечке предстояло готовиться встретить это тяжкое испытание.
   Наступило первое воскресенье после пасхи. Когда Улав после воскресной
   обедни выходил из дверей церкви, кто-то взял его сзади за рукав.
   - Привет тебе, бонд! Не тебя ли звать Улавом, сыном Аудуна?
   Улав обернулся и увидел позади себя высокого, стройного смуглого парня.
   - Да, так меня зовут. А что тебе от меня надобно?
   - Хотел потолковать с тобою. - По его выговору Улав сразу догадался,
   что он нездешний.
   Улав сошел с дороги - люди валом валили из церкви - и вошел в галерею.
   Через коричневый портик он увидел, как утреннее солнце выкатилось из-за
   сине-черной гряды на юго-западе, скользнуло золотым светом по открытой
   темной водной глади меж островом и побережьем Станге, заиграло на
   свободных от снега коричневых равнинах.
   - Так чего же ты хочешь? Я вроде бы тебя прежде никогда не видал.
   - Да, мы прежде не встречались. Но имя мое тебе, верно, ведомо - меня
   звать Тейтом, сыном Халла; я из Вармсдала, что в Сиде, в Исландии.
   Улав ахнул про себя и ничего не сказал. Тейт! Парень был бедно одет, но
   у него было красивое, овальное смуглое лицо, из-под вытертой меховой шапки
   сверкали ясные карие глаза, во рту ослепительно белели слегка выдающиеся
   вперед зубы.
   - Теперь тебе ясно, для чего я отыскал тебя?
   - Да нет, вроде не ясно.
   - Может, есть такое местечко, где мы могли бы потолковать вдвоем? Так
   будет, пожалуй, лучше.
   Улав не ответил, он повернулся и пошел через колоннаду, идущую вдоль
   северной стороны церкви. Тейт последовал за ним. Улав следил за тем, чтобы
   их никто не видел. Крыша галереи спускалась низко и затеняла ее, так что
   людям со двора трудно было различить, кто это идет под сводами.
   Там, где колоннада заканчивалась, у круглого выступа хоров, можно было
   спуститься и пройти в угол кладбища. Улав пересек его, идя впереди, и
   перемахнул через плетень в огород. Этим самым коротким путем он часто
   ходил в церковь и обратно.
   Когда они вошли в домик, Улав закрыл дверь на засов. Тейт сел на лавку,
   не дожидаясь приглашения, а Улав стоял и ждал.
   - Ты, верно, догадался - я хочу поговорить с тобой о ней, об Ингунн,
   дочери Стейнфинна, - сказал Тейт и улыбнулся слегка смущенно. - Мы с нею
   подружились прошлым летом, да только я ничего не слыхал о ней с самой
   ранней осени. Теперь же поговаривают, что она на сносях, так это, верно,
   мое дитя. Ведомо мне, что она была твоя до того, как стала моею, так вот я
   и надумал потолковать с тобою и решить, как нам быть.
   - А ты, однако, не трус, - сказал Улав.
   - Нет, нельзя же иметь все пороки разом, этим я не грешен, - он слегка
   улыбнулся.
   Улав все молчал, выжидая. Невольно бросил он быстрый взгляд на свою
   постель: на ней лежало, а над нею на стене висело его оружие.
   - Еще прошлой осенью, - снова начал Тейт, - я сказал ей, что коли
   возможно, я охотно женюсь на ней.
   - Женишься? - коротко усмехнулся, будто хмыкнул носом, Улав; губы его
   были крепко сжаты.
   - Да, да, - спокойно продолжал Тейт. - Не такой уж это неравный брак -
   Ингунн вовсе не невинная голубка, о ней и прежде-то судили да рядили. От
   тебя ничего не было слышно целых десять лет, никто уж и не думал, что ты
   воротишься. Она-то верила этому и потому гнала меня от себя, а я,
   разумеется, разозлился на нее за такие причуды и сказал, что уйду, коли
   она хочет, и чтоб не вздумала посылать за мною. Она так и не сказала ни
   словечка, что попала в беду. Да я и сам не знаю, поехал бы я к ней тогда
   или нет, ведь мы расстались с нею худо...
   А после я узнал, что ты воротился и приезжал в Берг и, узнав про все
   дела, сказал ей спасибо за такой подарок и повернул назад. Тут стало мне
   жаль ее. Люди говорят, будто ее держат под замком в одной из пристроек и
   не дают ничего, кроме грязной воды да каши с золою, будто ее лупят и
   волтузят да таскают за волосы, и, мол, диво, что она еще жива.
   Улав слушал его, нахмурив брови. Ему захотелось оборвать Тейта,
   сказать, что это вранье. Но он сдержался. Не хватало еще толковать об этом
   с ним. И тут он подумал, как скверно будет, если такая молва пойдет далее.
   Скольким людям этот горлопан уже, поди, хвалился своим отцовством.
   Тейт спросил:
   - Слыхал я, что богач Арнвид из Миклебе в Эльфардале, родич ее, - тебе
   закадычный друг.
   - Ну и что? - отрезал Улав.
   - Все говорят, будто он добр и услужлив, рад помочь каждому в беде. Вот
   я и надумал сперва пойти к нему, а не к сыновьям Стейнфинна или к старику
   из Галтестада. Что ты на это скажешь? Не мог бы ты замолвить за меня
   словечко своему другу или написать ему письмо и запечатать своею печатью?
   Улав опустился на скамью.
   - Да ты что ж это?.. Никак ты хочешь, чтоб я был у тебя в сватах?
   - Да, - ответил Тейт невозмутимо. - А тебе это в диво?
   - А неужто нет? - из горла Улава вырвался короткий сухой смех. - Такого
   я еще отродясь не слыхивал.
   - Такое случается каждый день, - возразил Тейт. - Опостылела богатому
   человеку полюбовница, вот он и выдает ее замуж.
   - Придержи язык, Тейт! - пригрозил Улав. - Выбирай слова, когда
   говоришь о ней.
   Тейт, словно в раздумье, снял с пояса короткий меч и положил его себе
   на колено, придерживая одной рукой ножны, другой - рукоять. Он взглянул на
   Улава с усмешкой:
   - Правду ли говорят, будто ты рубился в этой избе со своими недругами?
   - Вовсе нет, это было на постоялом дворе, и я не нападал, а мы
   повздорили... - Он умолк на полуслове, досадуя, что позволил этому
   человеку втянуть себя в откровенный разговор.
   - А то ведь дело такое... - сказал Тейт с такою же усмешкой. - Раз у
   меня больше прав на нее, чем у тебя...
   - Тут ты ошибаешься, Тейт! На нее у тебя прав быть не может: Ингунн
   тебе не ровня; что бы она ни натворила, чужому мы ее не отдадим.
   - Он-то уж всяко мой, младенец, которого она носит.
   - Послушай-ка, исландец, ты человек ученый, неужто ты не знаешь, что
   ребенок незамужней женщины остается с матерью и наследует ее права, коли
   она свободная женщина и ее соблазнил раб?
   - Вовсе я не раб, - рассердился исландец. - И отец мой, и мать из
   доброго исландского рода, хоть мы и бедняки. Нечего бояться, что я сам не
   сумею прокормить ее, однако не худо бы ей получить достойное приданое.
   Он начал расписывать свое будущее: он будет жить в достатке, только бы
   ему найти такое место, где он сможет применить свое знание и умение. Он
   может обучить Ингунн, и она станет ему помощницей.
   Улаву вдруг представился переплетчик, что жил здесь в дни его
   молодости, - мастер, которого епископ из Осло прислал владыке Турфинну
   привести в порядок книги, написанные за год. Улав заходил с Асбьерном
   Толстомясым в комнату, где переплетчик работал вместе с женою; она
   буравила дырки в пергаменте, сразу в большой пачке, и то и дело ударялась
   локтем о большое деревянное корыто, подвешенное на веревке рядом с нею;
   ребенок, лежавший в нем, все время орал, хныкал и ронял изо рта тряпицу с
   хлебом, которую ему давали пососать. Под конец Асбьерн попросил ее
   передохнуть маленько и утихомирить младенца. После Асбьерн сказал, что ему
   очень жаль их. Когда они закончили работу, епископ, помимо платы, прислал
   ей теплое платье на зиму и назвал ее толковой и работящей. Улав видел их в
   тот день, как они уезжали, сам мастер ехал на добром коне, а жена с
   детишками на коленях и всем их скарбом, притороченным к седлу, сидела на
   коротконогой брюхатой кобыле.
   Чтобы Ингунн обречь на такую жизнь - сохрани нас святая божья матерь! -
   о таком он и подумать не мог. Ингунн вне той жизни, для которой она
   рождена и воспитана! Мысль эта была столь нелепа и дика - он не мог лишь
   понять, как этот человек из совсем другого мира мог приблизиться к ней.
   Он сидел, холодно и испытующе разглядывая Тейта, покуда тот говорил.
   Несмотря на все, он видел, что парень по-своему красив. Он не боялся
   бродить по свету, и Улав понял, что нелегко будет убрать его с дороги,
   сломить его веселый нрав - он привык улыбаться, и это шло ему. Ясное дело,
   он огрубел, слоняясь из края в край среди чужих людей, бродяг и
   непотребных женщин. Однако он и сам слонялся по белу свету целых десять
   лет; ему самому довелось пережить всякое, о чем и вспоминать не хотелось
   теперь, когда он воротился домой и свил гнездо. Но чтобы кто-то из чужого
   мира встал меж ним и Ингунн, коснулся ее...
   И вот теперь она должна сидеть в Берге и ждать, когда ей придет время
   пасть на колени и на полу в унижении и муках рожать дитя без роду, без
   племени. "Никто", - сказала она, когда он спросил ее, кто отец младенца.
   Он вспомнил при этом, что сам сказал "никто", когда она спросила, кто
   помогал ему добраться до ярла после побега из Хевдинггорда. И за те годы,
   что он следовал за ярлом, он встретил много мужчин и женщин, о которых
   знал - они станут никем для него, когда он будет жить дома, в Хествикене;
   он знавал многих парней вроде Тейта, воевал вместе с ними, и они нравились
   ему. Но он был мужчина, прежде всего мужчина. Ведь если кто-то чужой
   встанет на его пути, коснется его жены, честь их обоих будет навсегда
   замарана. Честь женщины - это честь мужчины, долг и право которого
   оберегать ее.
   - Так что ж ты на это скажешь? - нетерпеливо спросил Тейт.
   Улав очнулся - он не слышал ни слова из того, что Тейт только что
   говорил.
   - Скажу, что тебе надо выкинуть этот вздор из головы. И убраться ты
   отсюда, из Опланна, уберешься. Да поторапливайся - отправляйся лучше всего
   нынче же в Нидарос, а не завтра. Разве тебе не ведомо, что у нее есть
   взрослые братья; как узнают, что сестра их обесчещена, тебе крышка.
   - Как бы не так! Если хочешь знать, я и сам в ратном деле не промах.
   Вот что я тебе скажу, Улав: она ведь когда-то была твоею, так кому же, как
   не тебе, пособить ей вернуть честь и выйти замуж?
   - Неужто ты думаешь, что ей выйти за тебя - значит вернуть честь? -
   возмутился Улав. - Заткни глотку, говорю тебе, и слушать больше не желаю,
   как ты мелешь вздор.
   Тейт сказал:
   - Тогда я один поеду в Миклебе. Попытаю счастья - потолкую с Арнвидом.
   Уж верно, она скорее захочет стать моей женою, чем жить у своих богатых
   родичей, покуда они не замучают и ее, и нашего младенца.
   "Это я и сам говорил однажды, - устало подумал Улав, - замучить до
   смерти и ее, и младенца... Тогда не было бы никакого младенца".
   - Я сам видел, каково ей у них в Берге, еще до того, как это все
   приключилось. Сдается мне, она, может, и сочтет выгодой получить в мужья
   человека, который увезет ее прочь из этих краев, подальше ото всех вас.
   Правду сказать, после того, как я получил от нее то, что хотел, она сразу
   переменилась ко мне: ведьмой стала, да и только. Она, поди, испугалась, и
   не зря, поначалу я этого не понимал. А прежде, до того, как это случилось,
   мы славно ладили и любились с ней; она вовсе не скрывала, что я ей так же
   мил, как она мне.
   "Мил" - вот оно что! До той поры Улав не связывал своей ревности с
   Тейтом как таковым. Это из-за Ингунн, из-за беды, что случилась с нею, он
   был потрясен до глубины души. Ведь Тейт был для него тоже никто. Но ей,
   стало быть, этот расхлебай был мил, она с ним любилась все лето! Ясное
   дело, парень, черт бы его побрал, красив собою, разбитной и сильный. Он до
   того ей полюбился, что она позволила ему делать с собою все, что он хочет.
   После она испугалась... И все же она по своей охоте отдалась этому
   темнокудрому исландцу.
   - Стало быть, ты не хочешь дать мне с собой в Миклебе какой-нибудь знак
   или велеть передать что-нибудь такое, что могло бы пойти мне на пользу? -
   спросил Тейт.
   - Как это ты еще не попросишь меня поехать с тобой, замолвить за тебя
   словечко? - сказал Улав с насмешкою.
   - Да нет уж, такого я бы не посмел просить, - ответил Тейт простодушно.
   - Однако я думал: коли и у тебя до него дело есть, так мы могли бы поехать
   вместе.
   Улав разразился смехом, отрывистым, лающим. Тейт встал, попрощался и
   ушел.
   Тут же Улав будто очнулся ото сна. Он пошел к двери и сам не заметил,
   как в руках у него очутился топорик, который лежал на скамье вместе с
   ножами, долотом и прочим инструментом, - Улав ладил скамеечки для ног:
   приор сказал, что у них в церкви их мало, вот Улав и взялся смастерить
   несколько штук.
   Он вышел на церковный двор и прошел наискосок к калитке. Там стоял в
   привратниках один послушник. Улав остановился возле него.
   - Ты не знаешь вон того человека? - спросил он.
   Тейт карабкался вверх по холму к собору; кроме него, людей на дороге не
   было.
   - Да не тот ли это исландец, - сказал привратник, - что служил писцом у
   певчего Тургарда в прошлом году? Точно, это он.
   - А что, знаком он тебе? - снова спросил Улав.
   Брат Андерс слыл человеком строгой жизни, но его целомудрие можно было
   сравнить с лампадой без масла: он не питал сочувствия к бедным грешникам.
   Не сходя с места, он расписал по всем статьям слухи о Тейте, сыне Халла,
   ходившие в хамарском епископстве.
   Улав, задрав голову, смотрел, как юноша исчезает в тени церковной
   стены.
   Видно, в том не будет большой беды, коли этот человек исчезнет
   бесследно.
   На другой день небо опять было голубое, воздух над голыми бурыми
   ветвями деревьев дрожал от тепла и влаги. Когда Улав поутру вышел на
   монастырский двор, он увидел повара - толстого брата Хельге, который стоял
   и глядел, как свиньи дерутся из-за брошенных им рыбьих потрохов.
   - Здоров ли ты, Улав? Ты не ходил к обедне сегодня.
   Улав ответил, что заснул только к утру и проспал обедню. "Ты, часом, не
   раздобудешь мне лыжи на денек-другой, брат Хельге?" Арнвид звал его
   приехать на север в Миклебе после пасхи; вот, он и надумал отправиться
   сегодня.
   - Отчего бы тебе не поехать верхом? - удивился повар.
   Улав сказал, что в такую распутицу легче пройти по лыжному следу у края
   леса.
   Он стоял и брился, когда брат Хельге вошел к нему в домик с целой
   охапкой монастырских лыж и заплечным мешком на спине, набитым всякой
   снедью. Улав порезал себе щеку - кровь бежала по шее, стекала на ворот
   рубахи, рука у него была полна крови. Даже брату Хельге не удалось
   остановить кровь, и он удивлялся, как это маленькая царапинка может так
   сильно кровоточить. Под конец монах выбежал из дома, воротился с чашкой
   овсяной муки и прижал горсть муки к ране.
   Сладковатый запах муки и ее прохладное прикосновение к коже пробудили
   вдруг в Улаве страстное желание и тоску по женским ласкам, нежным и
   сладостным, без тени греха. Теперь их у него отняли. Монах увидел, что
   ясные глаза Улава затуманились, и сказал с тревогою:
   - Пожалуй, Улав, тебе лучше не ехать сегодня, если не будет попутчиков,
   или заверни сперва в город. С чего бы это из такой пустяковой царапинки
   натекло столько крови? Глянь-ка на свои руки, будто ты их в кровь
   обмакнул.
   Улав засмеялся в ответ. Он вышел на двор и умылся под капелью, потом
   выбрал себе лыжи.
   Он уже стоял одетый и разговаривал с послушником про лошадь и пожитки,
   которые он оставлял, как вдруг что-то громко зазвенело. Они оба обернулись
   и невольно посмотрели в сторону постели. Над нею висела Эттарфюльгья. Им
   обоим показалось, будто она слегка покачивалась на гвозде.
   - Это твоя секира запела, - тихо сказал монах. - Не езди, Улав!
   Улав засмеялся.
   - Ты хочешь сказать, что это уже второе знамение? Может, третьего я и
   послушаюсь, Хельге.
   Не успел он сказать это, как в открытую дверь влетела птица, она начала
   летать по комнате, биться о стены - просто удивительно, какой шум поднялся
   от ее маленьких крыльев.
   Круглое, багрово-красное лицо повара побелело, он со страхом смотрел на
   Улава. Губы юноши стали бескровными, иссиня-белыми. Потом Улав тряхнул
   головой и засмеялся. Он поймал птицу шапкой, выпустил на свободу.
   - Эти синицы цепляются в это время года за бревна в стене, царапают
   коготками да клюют носом - мух ищут; поутру шум от них стоит. Просто смех
   с этими предзнаменованиями; ты ведь, верно, считаешь дурной приметой,
   дорогой брат, когда синицы в избу влетают.
   Он взял топорик и привесил его к поясу.
   - А Эттарфюльгью не возьмешь с собою? - спросил брат Хельге.
   - Нет, ни к чему мне таскать ее с собою на сей раз.
   Он попросил послушника припрятать куда-нибудь секиру вместе с мечом,
   взял лыжную палку, на которую был надет маленький наконечник копья,
   пожелал брату Хельге счастливо оставаться и отправился в путь.
   Был уже полдень, когда Улав спустился с горушки у подножия Сосновой
   горы. Солнце поблекло, воздух сразу стал сумрачным и холодным - на севере
   он был серый и густой. Похоже было, что вот-вот пойдет снег. Улав
   остановился, положил лыжи на плечо и огляделся.
   В неярком свете дня город на равнине казался серо-черным, невеселым,
   лишь кое-где остались маленькие снежные пятна. Пожухлые торфяные и черные
   тесовые крыши домов и голые кроны деревьев сгрудились вокруг светлых
   каменных стен церкви Спасителя, крытая свинцом колокольня темнела на фоне
   бледно-свинцовой беспокойной воды. Улав стал роптать про себя: тяжко
   теперь будет добираться, а может, лучше переждать снегопад, ведь надо идти
   через лес и искать дорогу. Он туда ходил на лыжах только раз, да и то
   вдвоем с Арнвидом; они добрались тогда в Миклебе быстро, выбирали самый
   короткий путь по чащобам и болотам - на лыжах за Арнвидом было никому не
   угнаться.
   Ненароком Улав узнал, что исландец остановился в одной из маленьких
   лачуг на опушке леса; в то время как он жил у епископа Турфинна, здесь
   свершилось мерзкое убийство: отец с двумя несовершеннолетними детьми,
   сыном и дочерью, убили и ограбили старика нищего, который был при деньгах.
   После того люди не хотели там жить. Но у этого Тейта ведь не было ни
   гроша.
   Улав внушал сам себе, будто у него ничего не решено наперед, мол, будь
   что будет, как судьба велит. Может, Тейт вчера ушел на север, а может,
   подумал хорошенько и вовсе отказался от своей затеи. Но тут же Улаву стало
   ясно, что он во что бы то ни стало должен помешать этому парню болтаться
   здесь в городе. Его надо было спровадить в Нидарос, или в Исландию, либо
   самому черту в лапы.
   Он толкнул дверь - она была не заперта. В маленькой комнатушке без окон
   было лишь отверстие для дыма, и оттого здесь царил мрак, было пусто, черно
   и зябко, в нос ударил сырой запах земли, плесени и грязи. Тейт вскочил с
   постели одетый. Он казался таким же бодрым.
   Когда он узнал вошедшего, по лицу его скользнула улыбка:
   - Садись на скамью, я не могу придвинуть тебе стул, здесь нет даже
   скамеечки для ног, сам видишь.
   Улав сел на скамью. Насколько он мог разглядеть, в доме не было вовсе
   никакой утвари - одни лишь дрова лежали, разбросанные на полу. Тейт
   положил несколько поленьев в очаг, раздул огонь и открыл заслон.
   - Не могу попотчевать гостя чарочкой, хоть и рад был бы. Но ведь ты
   меня тоже вчера не угостил, так что...
   - Неужто ты ждал угощения? - Улав грубо расхохотался.
   Другой тоже засмеялся. И снова Улав заметил, что в парнишке была некая
   чарующая сила; правда, он был дерзкий, но бесстрашный - видно, не дал
   бедности и одиночеству покорить себя.
   - Я передумал, Тейт, - сказал Улав. - Сейчас я направлюсь в Миклебе. И
   коли ты еще думаешь, что тебе стоит говорить с Арнвидом, так можешь ехать
   со мной.
   - Ладно. Да... только, по правде говоря, у меня нет при себе коня. Не
   можешь ли ты раздобыть для меня коня взаймы? - Он засмеялся, будто удачно
   пошутил.
   - Я пойду туда на лыжах по лесу, - сухо сказал Улав.
   - Вот как! Тогда и я себе что-нибудь отыщу. Я видел лыжи в чулане возле
   хлева. - Он выбежал и воротился с лыжами. Обе лыжи сильно потрескались
   сзади, кожаные ремешки чуть ли не вовсе истерлись. Тейт надел пояс с
   мечом, набросил на плечи плащ.
   - Я готов. Ты когда собираешься отправляться?
   - А что же ты еду не берешь?
   - Да я решил не таскать ее с собой... по одной причине.
   Улаву стало не по себе. Неужто ему придется делиться едой с человеком,
   с которым он, быть может, потом... не кончит миром?.. И в то же время его
   подмывало предложить юноше поесть уже сейчас, ведь Тейт, верно, голодал
   последнее время... Ничего, обойдется, дойдем сперва до перевала.
   - Подумай хорошенько, исландец, - сказал он почти с угрозой. - Разумно
   ли тебе идти со мною по лесу? - Ему показалось, будто он облегчил этим
   свою совесть, ведь это звучало почти как вызов. Кто знает, что их ждет
   впереди, однако на всякий случай...
   Но Тейт в ответ только холодно усмехнулся и хлопнул рукой по мечу.
   - Я вроде бы лучше тебя вооружен, так что попытаю счастья, Улав. Да к
   тому же такой знатный вельможа, как ты, не станет натравлять своего сокола
   на всякую букашку.
   Когда они уже направлялись к двери, Улав глянул через плечо: дрова в
   очаге пылали вовсю.
   - Что же ты огонь-то не загасил?
   - Да пусть его горит. Большой беды не будет, даже коли эта лачуга и
   сгорит.
   Как только они вышли из дому, Улав заметил, что туман стал гуще; он
   даже мог, не щурясь, смотреть на солнце - оно было завешено серой пеленой.
   По дороге в горы снег был хороший. Улав держался северного склона
   кряжа, что лежит между Ридабу и Фаускаром. Ему помнилось, что он вроде бы
   должен был идти прямо на север, а после свернуть малость к северо-востоку,
   и тогда после полудня он придет в те места, где есть сетеры,
   принадлежавшие крестьянам из Гломадалена. И там можно будет заночевать.
   Дни-то уж стали длинные.
   Снег здесь лежал глубиною в три-четыре локтя. За несколько недель
   теплой погоды он сильно подтаял, а теперь вдруг похолодало, и оттого лыжи
   скользили, словно утюг по простыне. Однако ему то и дело приходилось
   останавливаться и ждать Тейта, который еле-еле карабкался, проваливаясь в
   снег. Он падал одинаково усердно и на склоне горы, и на дне лощины.
   - Я вижу, придется нам поменяться лыжами, - наконец не выдержал Улав.
   Кожа на лыжах Тейта до того износилась, что Улав взял и сорвал ее. Но у
   Тейта дела не пошли лучше, он то и дело валился в снег, и Улав измучился с
   ним. Тейт терял лыжи, проваливался по грудь, проломив наст, а после
   барахтался в снегу и сам смеялся над своей неуклюжестью.
   - Тебе, Тейт, видно, мало доводилось ходить на лыжах? - спросил Улав;
   он спустился вниз по каменистому склону горы, поросшему мелколесьем, по
   лыжне своего спутника.
   - Да, не шибко много. - Тейт побагровел и надрывался изо всех сил, он
   ободрал о наст лицо и руки, однако смеялся все так же весело: - Дома, в
   Исландии, я ни разу не становился на лыжи. А в этой стране до сего дня
   пробовал раз или два.
   - Трудно тебе придется. Путь в Миклебе дальний.
   - Доберусь как-нибудь. За меня не бойся.
   "Господи твоя воля, неужто он не разумеет, что для меня чистое
   наказание бегать взад и вперед, словно собачонка, по своему же
   собственному следу, поднимать его и подбирать его лыжи?" - подумал Улав.
   Вслух же он сказал, что им пора передохнуть и закусить чем бог послал.
   Тент с радостью согласился. Тогда Улав наломал еловых лап и постелил их на
   снег.
   Он сидел и смотрел вдаль, а парень уписывал вовсю.
   - Тот, кто прихватил с собой из монастыря мешок с едой, с голоду не
   помрет!
   Все вокруг заволокло теперь серой дымкой. Они сидели на теневой
   стороне, и отсюда видны были только лесные дали, поднимавшиеся с гряды на
   гряду, казавшиеся темно-синими под тяжелым небом; в долине прямо под ними
   лес, окружавший небольшое белое пятно - озерцо или болото, - был черный
   как уголь.
   Но вокруг них птицы начали щебетать и насвистывать свои весенние песни,
   пока еще робко, не уверенные в том, что скоро наступят теплые дни. То и
   дело в лесу слышались шорохи и вздохи, которые передавались с гряды на
   гряду. С севера надвигался буран, он скрыл сине-серую вершину и лесистый
   кряж под нею и приближался к ним.
   - Ну, Тейт, нам пора в путь.
   Улав помог исландцу прикрепить лыжи. Меч у того то и дело падал. Улав
   не утерпел и сказал ему, что такое оружие, как меч, к лыжам никак не
   подходит.
   - У меня только и есть оружия, что этот меч. - Тейт вытащил его из
   ножен и не без гордости подал Улаву. Меч был добрый - простая рукоять и
   славный клинок. - Это отцовское наследство - все, что мне досталось от
   отца. Я с ним никогда не расстаюсь!
   - Твой отец помер?
   - Помер три года назад. Тогда мне и пришло в голову попытать счастья в
   Норвегии. Сперва я отправился во Фльотсверв к матери. Она бросила нас с
   отцом, убежала, когда мне было семь зим, и я не видел ее десять лет. Она
   повстречала человека, за которого хотела выйти замуж, да тут же ее начала
   мучить совесть - ведь она столько лет прожила со священником! Однако ей
   больше хотелось видеть мою спину, чем лицо, - в краю нашем был в тот год
   недород, а детей мои родичи наплодили целую кучу, я так и не понял,
   которые из них были моей матери, которые - других.
   - Ну и ну! - Улав наклонился вперед и заскользил по снегу.
   Рывок за рывком спускался он вниз; лес был густой, и ему приходилось
   приседать на корточки, чтобы проехать под деревьями.
   Пусть Тейт сам управляется как умеет!
   Внизу, у воды, Улав остановился и прислушался. Порыв ветра пролетел над
   горою, лес заскрипел, затрещал, зашумел. Наконец-то сверху донеслось
   поскрипывание лыж по насту.
   Тейт просто молодцом спустился с последней горушки и выехал на лед.
   Весь извалявшийся в снегу, с красным, исцарапанным лицом, он улыбался,
   сверкая белоснежными зубами:
   - Скоро я буду ходить на лыжах не хуже любого норвежца!
   Он показал, как надумал приспособить мешавший ему долгополый плащ - он
   уже до того прохудился, что Тейт решил просунуть руки в две дыры, а сверху
   надеть пояс. Теперь плащ ему более не помеха.
   - Ты, поди, сильно устал? - спросил Улав.
   - Да нет. - Он потрогал сзади шею, повертел головой. - Только вот
   затылок что-то занемел да шея болит, будто сам черт держал меня за ворот.
   У Улава самого побаливала шея - в этом году он впервые шел на лыжах. А
   Тейту-то, уж верно, и вовсе худо пришлось. И вдруг ему пришло на память,
   как они с Ингунн ездили на лодке в Хамар. Он был тогда еще совсем
   молоденький мальчонка, старался изо всех сил, нажимал на весла, а шея у
   него болела все сильней и сильней. Но он стиснул зубы и греб так рьяно,
   что вода бурлила под килем, не хотел сдаваться, показать, что устал, хотя
   сердце у него вовсе упало: когда же, наконец, доберемся!
   Улав глянул на Тейта и стиснул зубы. Надобно подавить то, что закипает
   сейчас в нем. Он невольно думал о ней - каково-то ей сейчас! - о ненависти
   и отвращении, наполнившем его душу, когда он узнал про ее беду, про
   обманутые надежды. И теперь им придется вечно жить в тени этого горя и
   позора, вечно! А беспечный мальчишка, навлекший на них несчастье, так
   ничего и не понял. По равнине они шли рядом, Тейт болтал, не закрывая рта,
   отдувался, пыхтел, охал. Он то и дело спрашивал Улава о глубоких следах на
   снегу - старых следах, поблескивавших на снегу, новых, свежих следах лося,
   который проломил наст, и хвастался, как он ловко научился ходить на лыжах.
   Улав смотрел на него скорее как отец на подростка сына. Прежде всего он
   чувствовал жалость к исландцу за эту глупую доверчивость. Да что же это...
   Просто рехнуться можно...
   Когда они вошли в лес по другую сторону озерца, начали падать первые
   снежные крупинки. День понемногу угасал. Не успели они подняться вверх по
   склону, как разыгралась вьюга. Улав прибавил ходу, он то и дело
   останавливался - дожидался своего спутника, который все время плелся
   позади, - и снова пускался в путь. Ему не терпелось скорее добраться до
   цели, войти в дом, и в то же время он страшился, а вдруг тогда... Отдыхая
   на вершине горы, он видел за холмом, на который они сейчас поднимались,
   холм повыше, а на вершине его - несколько белых пятнышек: верно, дома.
   Если там живут новоселы, то они сегодня будут ночевать среди людей. А
   может, это сетеры - скорее всего, так и есть. Ну что ж, будь что будет.
   Выше по склону им пришлось идти против ветра; снег, который до того
   валил крупными мокрыми хлопьями, теперь хлестал твердыми сухими крупинками
   прямо в лицо. Снежные вихри наполняли лес резким басистым гулом, который
   прорезали свист и завывание ветра в макушках елей. Непогода казалась еще
   страшней оттого, что сумерки быстро сгущались.
   Лыжня давно пропала, снегу уже успело навалить так много, что там, где
   намело сугробы, лыжи прорезали глубокие борозды.
   Ему снова пришлось остановиться и дожидаться Тейта. Исландец еле
   добрался до него; он задыхался и хрипел так, что казалось, грудь у него
   вот-вот разорвется; однако он весело и беспечно сказал:
   - Погоди-ка, приятель, дай-ка я теперь пойду вперед да проторю дорогу!
   Улав почувствовал, как воля его немеет, ослабевает перед тем, что
   поднимается в нем, перед тем, что ему нужно подавлять с силою, топтать,
   чтоб не причинить зла этому мальчишке. Он ринулся вперед, помчался что
   есть мочи. Время от времени он останавливался и прислушивался: идет ли
   парень за ним, но он ни разу не дал Тейту догнать его.
   Когда они добрались до небольшой лужайки, уже почти совсем стемнело.
   Похоже было, что они набрели на небольшой сетер. Сквозь снежную мглу Улав
   разглядел поодаль несколько маленьких черных пятнышек; некоторые из них,
   верно, были большие, вросшие в землю валуны, а иные уж точно дома.
   Как только они вошли в темную зияющую дыру двери, Улав швырнул на пол
   мешок, достал кресало и стал терпеливо выбивать огонь. Стоя на коленях
   перед очагом и раздувая маленькие язычки пламени, пытавшиеся вспыхнуть на
   мокром хворосте, он услышал довольные возгласы Тейта, который обшарил весь
   домишко. На широкой лавке лежали сено, меховое одеяло и несколько мешков
   вместо подушек. Парнишка влез в черную дыру в щипцовой стене и пошарил в
   маленькой клети, выстроенной из камня и дерна. Он сказал, что там есть
   сухие лепешки да сыворотка, и тут же показался в дверях с ковшом в руках,
   чтобы дать Улаву этого полузамерзшего питья.
   - Вот видишь, Тейт, мы живем среди христиан; уезжая из сетеров, люди не
   забывают оставить еду на случай, если кому-нибудь придется ехать по лесу.
   За трапезой Тейт развалился на лавке - колени поднял, а голову опустил
   пониже, чтоб дым не ел глаза: они не могли приоткрыть дверь, боялись, что
   на сквозняке огонь потянется в тесную комнатушку, перекинется на постель
   или на вязанку дров, лежавшую на полу. Улав сидел на скамье напротив
   очага, хотя дым щипал в горле и ел глаза. Он сидел, сложив руки на груди,
   уставясь из-под полуопущенных век на огонь, и, молчаливый, как камень,
   слушал болтовню юноши. И какую же околесицу нес этот парень! О погоде и о
   дороге и поминать-то не стоило - кабы ему не надо было вожжаться с таким
   попутчиком, который стоит на лыжах не лучше новорожденного телка, он бы
   сюда пришел, почитай, в два раза быстрее. А этот шут гороховый мелет, что
   они стали чуть ли не закадычными друзьями, пережив вместе опасности и
   приключения.
   - Никак ты устал? - спросил Тейт, заметив, что Улав не отвечает ни
   слова на его неумолчную болтовню. Он подвинулся на постели. - Или ты,
   может, хочешь лечь у стенки?
   "Ни за что на свете! - подумал Улав. - Чтобы я спал в одной постели с
   этим дурнем, да никогда!"
   - Нет, не устал.
   Он пытался собраться с мыслями. Ведь от него как будто все время
   ускользало то, что они с Ингунн были женаты, а ему надо это ясно помнить;
   и Тейта им должно убрать с дороги, этот мальчишка разрушил по глупости ее
   счастье, а теперь лежит здесь и бахвалится, что вернет ей честь; куда он
   лезет, телок непутевый... Это ему, Улаву, самому надобно сделать:
   исправить то, что можно еще исправить. Прикрыть срам. Пусть люди думают
   что хотят, лишь бы знали: он этому не верит. И родичи ее должны быть с ним
   заодно - он признал дитя своим и даст отповедь каждому, кто посмеет вслух
   усомниться в его словах.
   - А когда ты слыхал это про нее? - вдруг спросил он. - О том, что с ней
   приключилась беда? Вроде болтать о том начали совсем недавно?
   Тейт рассказал, что услыхал об этом на днях. У его знакомых из города
   есть дочка, которая живет с мужем на хуторе возле Берга. Знакомые эти и
   дочь их видели, как Ингунн ходила по усадьбе вверх и вниз по холму
   вечерами, а теперь светло до поздней ночи... Тейт стал расписывать, что
   там еще про нее болтали.
   Улав слушал его, нахмурив брови. Кровь начала шуметь у него в ушах. Но
   так-то оно и лучше! Пусть себе болтает, скоро он перестанет быть
   добродушной овцою. Разве это мужчина!
   - Ну, а что же ты? - спросил Улав, скривив губы в странной усмешке. -
   Смог ли ты устоять, не сказать им, что это ты постарался?
   - Да, я сказал что-то вроде того.
   - И другим про то сказывал?
   "Кабы сделать вид, что слух пустили хуторские бабы и прочий сермяжный
   люд, так еще можно было бы стерпеть. Ходить среди равных тебе с высоко
   поднятой головой, сурово глядеть на них в упор и делать вид, будто ты и
   знать не знаешь, о чем там судачат за твоею спиною, мол, болтовня это все,
   мало ли что служанки принесут на хвосте деревенским кумушкам..."
   Тейт сказал, слегка смутившись:
   - Я до того зол был на нее, что сказал - так ей и надо, когда услыхал,
   будто она в тягости. Небось прошлым летом она черт знает как легка и
   быстра была на ногу, как кошка, то трется об ноги, а то, как захочешь
   взять на колени, - убежит. Но под конец-то я вонзил в нее когти...
   Улав не слыхал толком, что говорит Тейт, - кровь шумела и звенела у
   него в голове. Терпение его иссякло, им снова овладела жажда мести, и
   теперь эта месть будет жестока, ибо то, что он сейчас услыхал, забыть
   будет нелегко...
   - А на другую ночь она опять передумала: заперлась и не пустила меня.
   Когда же я пришел к ней и стал говорить про сватовство, она прогнала меня
   как собаку.
   - Тогда тебе лучше бросить эту затею с женитьбой, Тейт.
   Услыхав угрозу в голосе Улава, Тейт поднял голову. Улав стоял перед ним
   с дровяным топориком в руке. С быстротою молнии юноша вскочил на ноги и
   выхватил меч, его мальчишеское лицо словно почернело от ярости; он понял,
   что дал обмануть себя, и встретил молчаливый вызов противника с гневным
   криком юнца, рвущегося в бой. Улав увидел, что Тейту наконец все стало
   ясно, и его охватила дикая радость.
   Не дожидаясь того, что станет делать Улав, Тейт бросился на него. Улав
   стоял спокойно: три раза отразил он удар меча топорищем. Мальчишка был
   гибкий и верткий, но силы у него в руках недоставало. Когда Тейт взмахнул
   мечом в четвертый раз, Улав вдруг резко отклонился вправо, и меч лишь
   слегка задел ему левую руку; юноша замер на секунду, растерянный, и тут
   топор Улава ударил его в плечо, и он выронил меч. Когда же он нагнулся,
   чтоб поднять меч левой рукой, Улав вогнал ему топор в череп, и он
   повалился ничком.
   Улав подождал, покуда судороги в теле затихли, и после того постоял
   немного. Потом перевернул Тейта на спину. На волосы натекло немного крови,
   косая темная струйка пересекла лоб. Улав взял труп под мышку и поволок в
   чулан. Затем он вышел на двор. Ночь и сугробы снега, шум и вздохи ветра в
   лесу... Придется оставаться здесь, покуда не рассветет. Улав воротился в
   избушку и лег на лавку.
   Немало людей более достойных пало от его меча.
   Он встал и подложил дров в очаг. Надо стряхнуть с себя болезненное
   раскаяние - или как это назвать. Тейт сам навлек смерть на свою голову.
   Даже епископ Турфинн говорил: человека, опозорившего женщину и убитого ее
   родичем, надо считать почти что самоубийцею, ибо он сам накликал на себя
   смерть. Ни к чему думать, будто это хуже, чем сразить недруга в бою. Тейт
   пал с оружием в руках - меч его лежит на полу между лавкой и очагом...
   Не сидеть бы Ингунн спокойно на хозяйском месте в его доме, кабы этот
   негодный бахвал болтался по белу свету и трезвонил про свое злодейство,
   сам не понимая, что натворил.
   Хотя огонь в очаге сильно припекал Улава, зубы его стучали от озноба.
   Намокшая и затвердевшая телогрея из лосиной шкуры прилипла к спине, обувь
   - хоть выжимай. Да и рана на левой руке давала себя знать; сперва он забыл
   про нее, а теперь она сильно заныла.
   Он, не жалея, подбросил дров в очаг. Коли домишко сгорит, так сгорит и
   он...
   Нет уж, ему надобно спасать свою жизнь ради Ингунн. Долго дожидалась
   она суженого своего, не годится ему пропадать теперь, когда он ей более
   всего нужен.
   - Нет, Тейт, голубчик, придется тебе уступить, уж я-то уступать не
   стану! - Он еле прохрипел эти слова, потому что Тейт навалился всей
   тяжестью ему на грудь, а Улав лежал, словно тело его все занемело, и не
   мог шелохнуться. Тейт все так же беспечно улыбался, скалил белые зубы,
   хотя затылок у него был расколот. - Неужто ты не понимаешь, простофиля,
   эта женщина - моя, оставь ее в покое, убирайся отсюда!..
   Он проснулся от собственного хриплого крика, и в тот же миг кошмар
   выпустил его из своих когтей. В комнате было почти совсем темно, лишь в
   очаге догорало несколько угольков. Ветер и снег проникали сквозь стену, и
   лосевая телогрея походила теперь на ледяную кольчугу.
   Улав встал и пошел в чулан, ступая ощупью в темноте. Мертвец лежал
   застывший, недвижимый, холодный как лед. Видно, Улав спал несколько часов
   и все это ему приснилось. Он опять подбросил дров в очаг и хотел было
   усесться так, чтобы хорошенько прогреть поясницу, но не осмелился
   повернуться спиной к черной зияющей дыре; глядеть на нее он тоже не смел,
   и пришлось ему снова улечься на лавку. Он подсунул под спину мешки с сеном
   и хорошенько укрылся меховым одеялом.
   Время от времени его окутывал сон, словно ползучий туман, и каждый раз,
   когда его мысли расплывались и начинали таять в этом тумане, его будила
   глухая бьющаяся боль - постукивание молоточков в ране было лишь эхом
   чего-то злого, таящегося глубоко внутри. Он просыпался, и мысли его опять
   попадали на круги своя.
   Этот парень получил по заслугам. На войне ему приходилось убивать людей
   куда достойнее Тейта, и после он никогда о том не думал. Ингунн можно
   жалеть, но этого... никогда! Хорошо, коли его некому пожалеть ни здесь, ни
   у него на родине: тогда невинному не придется горевать о том, что
   виноватый наказан. Годы, прожитые сперва у дяди, потом у ярла, закалили
   Улава. За что его жалеть, Тейта, он по своей вине лежит здесь. И так
   снова... круг за кругом...
   Он вскочил... Нет, ему просто приснилось, будто Тейт стоит в дверях и
   протягивает ему ковш. Он лежит там, где лежал, и будет лежать. Да нет же,
   Тейт, я не боюсь тебя! А коли мне и страшно, так у тебя не хватало ума
   понять, чего я боюсь. Бедная Ингунн, лапушка моя, тебе-то уж меня бояться
   нечего... Сон снова слетел с него.
   Теперь надо было ломать голову, как сбросить с себя новую ношу.
   Признаться в убийстве на первом же хуторе, когда он доберется до обжитых
   мест? И снова суд, а он еще не рассчитался со старым делом - не выплатил
   пеню, да и с королевским судом не разделался. И знать, что злые языки
   болтают за его спиной: что мог такой человек, как он, не поделить с
   исландским бродягой? Не иначе как тут замешана Ингунн, дочь Стейнфинна.
   Подумать только...
   А что ему делать с мертвецом?
   Сколько раз он видел, как люди достойные падали за борт и шли ко дну.
   Сколько честных сыновей датских бондов осталось лежать на съедение волкам
   и коршунам после сражений с ярлом. Но то было дело ярла, а не его; еще ни
   разу мертвец не оставался лежать не погребенным по его вине. А коли он
   столь слаб, что убийство такого поганца, как Тейт, соблазнителя его жены,
   тяготит его, так под силу ли ему новая ноша, ведь это и в самом деле грех.
   Это бремя он, верно, никогда не сумеет сбросить со своих плеч.
   Но ведь признай он открыто, что убил Тейта, они уже не смогут даже
   притворяться, что честь Ингунн спасена.
   Под конец он, видно, уснул и спал долго, без сновидений... Когда он
   открыл глаза, в щели между бревнами светило солнце. В очаге было черно.
   Ветер, видно, улегся, вблизи и вдали ни одного звука, кроме бормотанья
   тетеревов на току да похожих на звуки флейты запоздалых криков утренних
   птиц.
   Он встал, потянулся и протер глаза. Рука занемела и слегка ныла, хотя
   терпеть было можно. Он подошел к двери и выглянул наружу. Весь мир был
   белый, высокое солнце сияло на синем безоблачном небе.
   Туман стлался низко по земле, словно белое море, позолоченное солнцем,
   окаймленное горными кряжами и высокими холмами, которые выступали из него,
   тоже запорошенные золотившимся на солнце только что выпавшим снежком. На
   белом ковре луга играли красные и синие искры, заяц и птица уже успели
   оставить свои следы на снегу, а из лесу отовсюду доносился шумок -
   токовали тетерева.
   Он стоял один-одинешенек в этой глухомани, в белом царстве дремучих,
   запорошенных снегом лесов, не зная, где ему спрятать жалкие останки
   убитого им человека. Разрыть снежный покров, закопать его... нет, этого он
   не сделает. Надо придумать что-нибудь, чтобы звери не добрались до него.
   Оставить мертвеца лежать здесь, покуда его не найдут люди, приехав в
   сетер, никак нельзя - узнают убитого, и все откроется.
   В сугробе у стены стояли две пары лыж, запорошенные снегом. Улав выбрал
   хорошую пару, ту, что взял в монастыре, отряхнул лыжи и положил на снег.
   Он крепко стиснул зубы, лицо его словно окаменело.
   Он вошел в дом и застелил постель, принес мертвое тело и попытался
   распрямить его. В волосах застряли застывшая кровь и мозг, но окаменевшее,
   серое лицо было чисто. До чего же противно разинул пасть этот Тейт. Улав
   никак не мог закрыть ему рот и глаза. Тогда он прикрыл лицо мертвеца
   изношенной окровавленной меховой шапкой.
   На дне очага под золой еще были искры, он положил туда бересту, хворост
   и много дров; огонь быстро разгорелся. В чулане лежала охапка сена. Улав
   притащил ее в комнату и бросил на пол между очагом и постелью. Наткнувшись
   на меч Тейта, он поднял его и положил юноше на грудь. Потом отодрал пястку
   бересты, взял пучок хвороста и бросил все это на сено, лежавшее на полу.
   Огонь в очаге горел вовсю. Улав вытащил головню и бросил ее на сено -
   береста съежилась, затрещала, вспыхнула, пламя взметнулось к потолку. Улав
   выбежал из дома, схватил лыжи под мышку и побрел вверх по заснеженному
   склону. На вершине холма, там, где старый наст сдуло ветром, он
   остановился, нагнулся, крепко привязал лыжи к ногам и взялся за палки.
   Однако он не покатил сразу, а постоял, покуда не увидел, как изо всех
   щелей дома потянулись серые клубы дыма. Он стал читать про себя молитвы,
   хотя при этом его охватил страх, - а вдруг это кощунство? И все же что-то
   заставляло его молиться - ведь там лежит покойник, и он должен о нем
   помолиться.
   Он только сейчас вспомнил, что забыл свой топор в домике и мешок
   оставил там, хотя и пустой. Сейчас там горят и ушат с сывороткой, и горка
   хлебцев. Хоть это и пустяк в сравнении с другим... но... Он никогда не
   пренебрегал дарами господними - поднимет с полу уроненный им кусок хлеба и
   поцелует его, прежде чем съесть. Это было, пожалуй, единственное, что он
   запомнил из поучений прадеда.
   Да какого черта! Во время войны он видел, как битком набитые амбары и
   целые крестьянские дворы погибали в пламени. И люди получше этого исландца
   оставались в огне и мертвыми, и живыми. Так почему же ему должно казаться,
   что сейчас он поступает много хуже?
   В старину люди вот так сжигали своих хевдингов, павших в бою. Слышишь,
   Тейт, я зажег для тебя костер, как королю малого королевства, и твой
   добрый меч у тебя на груди, а еда и питье рядом.
   Дым все валил и валил, скоро он скрыл весь домишко. Внутри полыхало
   пламя, первые языки его вырвались наружу из-под стрех. Улав быстро покатил
   с горы наугад - лыжню засыпало.
   Когда они придут сюда летом, то, уж верно, найдут его кости на
   пожарище, - пытался он утешить себя. И Тейт в конце концов ляжет в
   освященную землю.
   Он пустился вниз по руслу ручья так быстро, что снег разлетался в
   стороны и в ушах у него свистело, одним махом перелетел через лощинку,
   остановился на другой стороне и оглянулся. До чего же красиво изгибалась
   лесистая гряда, с которой он только что спустился, - укутанная снегом,
   позолоченная солнцем, а над нею синее небо. В одном месте над грядою
   поднималось маленькое темное дымное облачко.
   Я отомстил тому, кто осквернил супружеское ложе. Разве не смеет муж
   держать ответ за подобное деяние пред лицом Господа?.. Видит бог, он пал с
   мечом в руках.
   Через час он, проехав между кольями изгороди, очутился на огороженном
   белом поле. Поодаль стояли дома, некоторые из них вовсе завалило снегом,
   но над одной крышей тянулась струйка дыма. Из дома в хлев вели следы, а на
   навозную кучу недавно что-то выплеснули.
   Улав прошел немного по полю, остановился и огляделся. Мир был
   золотисто-белый, с голубыми тенями. Внизу, далеко на севере, он увидел
   широкое дно долины, где раскинулись большие усадьбы.
   Сказать, что он вечером накануне поссорился с товарищем и дело
   кончилось тем, что они схватились за оружие. А тут головня выпала на
   солому?..
   Он рванулся вперед и помчался дальше через выгон.
   К вечеру он пришел в Миклебе. Арнвида не было дома, он еще позавчера
   отправился с двумя сыновьями в лес поглядеть, как токуют глухари. Но
   домочадцы ласково встретили лучшего друга своего хозяина.
   На другой день на заходе солнца Улав стоял на туне, когда воротился
   Арнвид с сыновьями. Магнус вел под уздцы коня. У всех у них были на ногах
   снегоступы, конь был навьючен мешками и прочей поклажей, связками нарядных
   птиц. Арнвид со Стейнаром тоже нагрузились всякой всячиной - лыжами,
   луками да пустыми колчанами. Арнвид приветствовал гостя спокойно и
   сердечно, сыновья - искренне и обходительно. Оба они сильно выросли -
   пригожие белокурые подростки, добрые из них будут мужи.
   - Как видишь, я передумал.
   - Вот и ладно. - Арнвид улыбнулся.
   - Неужто ты шел по лесу безоружный, с одним лишь маленьким копьем? -
   спросил Арнвид, когда они сидели и толковали о том о сем, пока челядинцы
   накрывали на стол.
   Улав ответил, что у него с собой был еще и топор, да только он обронил
   его вчерашним вечером, когда рубил еловые ветки себе на подстилку. Он
   набрел на домишко на сетере и заночевал там... нет, как это место
   называется, он не знает. Гродальебуден? Может, это оно и есть. Нет, в
   темноте он не мог отыскать топор, да и снег был такой рыхлый. К слову
   сказать, топор задел ему руку, когда он уронил его.
   Перед тем как они улеглись спать, Арнвид захотел поглядеть на его рану.
   Порез был чистый, ровный, похоже, что быстро заживет. Однако Арнвид не мог
   понять, как Улав ухитрился поранить себя в таком месте. Ну да, старые
   топоры с длинной острой бородкой вверху и внизу и впрямь капризные, рубить
   еловые лапы ими никак не годится.
  
  
   8
  
  
   Ингунн родила на третий день после праздника святого Халварда. Когда
   Тура подняла младенца с пола, роженица обхватила голову руками и
   закричала, будто боялась увидеть и услышать его.
   Ингунн уложили в постель, и Тура поднесла к ней вымытого и обряженного
   младенца.
   - Погляди-ка, сестра, на своего сына! Он у тебя красивый уродился, -
   уговаривала она ее. - Волосы черные, длинные.
   Но Ингунн вскрикнула и натянула одеяло на лицо.
   Накануне вечером, когда мальчику было совсем плохо и Туре казалось, что
   он при смерти, она велела позвать священника и попросила его окрестить
   младенца, покуда он еще жив. Они спросили мать, как назвать дитя, но она
   закрылась с головой и только стонала. Ни Магнхильд, ни Тура не желали
   называть его в честь кого-нибудь из мужчин их рода и потому попросили
   священника, чтобы он сам дал ему имя. Он сказал, что в тот день церковь
   поминала святого Эйрика, короля и великомученика, и потому должно назвать
   младенца в его честь.
   Тура, дочь Стейнфинна, была раздосадована и опечалена, когда держала на
   руках собственного племянника, которого родная мать и знать не хотела.
   На третий день после родов Ингунн сильно захворала. Тура поняла, что
   молоко распирает Ингунн грудь. Она была не в силах шевельнуться, не давала
   никому дотронуться до себя, не могла проглотить ни кусочка и только
   жаловалась на нестерпимую жажду. Тура сказала, что если она выпьет
   чего-нибудь, ей станет совсем худо - молоко ударит ей в голову.
   - Я не смею дать тебе ни капли воды, коли ты не дашь Эйрику грудь.
   Но Ингунн ни за что не хотела взять дитя на руки.
   Вечером, когда Тура собралась искупать дитя, она ненароком опрокинула
   ушат, и у нее не осталось ни капли теплой воды. С минуту она стояла
   растерянная, потом набросила на голенького младенца пеленку и понесла его
   к постели. Ингунн лежала в лихорадочном полузабытьи. Тура положила Эйрика
   на руки матери, прежде чем та успела ей помешать, и вышла из горницы.
   Она провозилась довольно долго в поварне, как вдруг смертельно
   перепугалась и бросилась назад к дому. Еще в дверях она услыхала горький
   плач Ингунн. Тура кинулась к постели и сорвала с нее одеяло:
   - Господи Иисусе! Никак ты с ним что сотворила?
   Ингунн не отвечала. Эйрик лежал, прижав коленки к животу, а руки - к
   носу, крохотный, худенький, кареглазый; видно, ему нравилось лежать возле
   теплого материнского тела. Темные глазки младенца были широко открыты,
   казалось, он о чем-то думает.
   Тура облегченно вздохнула. Она приняла из рук Даллы корытце с водой,
   взяла малыша на руки, искупала его. Потом снова поднесла запеленатый
   сверток к постели.
   - Положить его к тебе? - спросила она как можно равнодушнее.
   С долгим и жалобным стоном Ингунн протянула руки, и Тура подала ей
   ребенка. Руки у Туры при этом слегка дрожали, но она заставила себя
   говорить медленно и спокойно, покуда поправляла у сестры под спиной
   подушки, укладывала поудобнее младенца и старалась заставить его сосать
   грудь.
   После этого Ингунн послушно брала мальчика, когда Тура приходила и
   подкладывала его к ее груди. Но она была все так же печальна и, казалось,
   вовсе упала духом.
   Ингунн еще лежала в постели, когда однажды вечером в Берг прискакал
   Арнвид. Фру Магнхильд послала нарочного в Миклебе, как только Ингунн
   разрешилась от бремени.
   Арнвид вошел в горницу, спокойно и учтиво поздоровался с фру Магнхильд
   и Турой, будто ничего особенного не случилось. Когда же он подошел к
   постели и встретился с взглядом перепуганной насмерть Ингунн, его лицо
   вдруг странно окаменело. Она залилась жгучим румянцем, отняла малютку от
   груди, повернула к гостю его личико, тотчас же исказившееся в крике, и
   ощупью запахнула рубашку тонкими пальцами.
   - А ведь он красавчик, как сказали бы женщины, не правда ли? - молвил
   Арнвид с улыбкой и приложил палец к щечке младенца. - Экая досада, что вы
   так поторопились окрестить его. А то я стал бы твоим крестным отцом,
   родич.
   Он сел на скамеечку возле постели, просунул руку под край одеяла,
   коснулся затылка младенца и руки матери. До чего же она дрожала, бедняжка.
   И тут случилось то, чего он ждал, - фру Магнхильд спросила про Улава.
   - Он велел кланяться всем вам. Мы простились с ним в Хамаре, он спешил
   домой, в свою усадьбу, собирался воротиться ко дню святого Сельюмана. Ведь
   о ту пору Ингунн наберется сил и сможет ехать с ним на юг. - Он сжал ее
   руку, чтобы заставить ее успокоиться.
   Он ответил на вопросы Магнхильд и Туры, поведал, что знал о том, как
   Улав собирается уладить все свои дела. Все трое делали вид, будто все идет
   как нельзя лучше, хотя каждый знал, что они думали об одном и том же:
   как-то сложится жизнь у этих двоих? Вот лежит невеста, прижимая к груди
   дитя другого, а жених знает об этом и все же отправился на юг привести в
   порядок свой дом для встречи хозяйки.
   Под конец Арнвид сказал, что хотел бы потолковать с Ингунн наедине. Обе
   женщины поднялись, Тура взяла у сестры ребенка и понесла к колыбели.
   - А что будет с младенцем? - спросила она. - Правда ли, будто Улав
   хочет взять его на юг вместе с матерью?
   - Вроде бы так, коли я его верно понял.
   Но вот они остались вдвоем. Ингунн лежала с закрытыми глазами. Арнвид
   погладил ее волосы, вытер со лба холодный пот.
   - Улав просил меня оставаться здесь, покуда он не придет за тобою.
   - Это зачем же? - испуганно прошептала она.
   - Да ведь ты сама знаешь... - Он немного помедлил. - Люди остерегаются
   много болтать, когда знают, что сплетни их могут дойти до мужчины.
   Капли пота выступили у нее на лице. Она чуть слышно спросила:
   - Арнвид, неужто никак нельзя сделать, чтобы Улав был волен не брать
   меня в жены?
   - Нет, да он и не говорил, что хочет этого, - сказал немного погодя
   Арнвид.
   - Даже если мы на коленях станем просить архиепископа, пообещаем
   покаяние?
   - Епископ из его епархии мог бы дать ему разрешение жить врозь с тобою,
   кабы Улав сам подал ему прошение о том. А раз Улав собирается взять тебя к
   себе и жить вместе с тобою, стало быть, он того желает. Расторгнуть же
   соединяющие вас узы так, чтобы Улав был волен взять другую в жены,
   думается мне, сам папа во граде Риме не властен.
   - Даже если я уйду в монастырь? - с трепетом спросила она.
   - Сдается мне, на это нужно согласие Улава. Но я тогда он не сможет
   жениться на другой. Однако быть благочестивою монахиней... на это ты
   годишься менее всех женщин, бедная моя Ингунн... Ты должна помнить то, что
   Улав сказал мне: ведь это он сам подал прошение в суд святой церкви, дабы
   считать вас мужем и женою. Он сам просил епископа Турфинна сказать
   решающее слово - считать ваше сожительство законным браком перед богом и
   людьми, а не блудом, и господин Турфинн дал ему на то согласие. Как ни
   строг был епископ к насильникам и ко всем, кто посмел осквернить честь
   женщины, он потребовал, чтобы Улав замирился с родичами Эйнара, уплатив им
   пеню. Неужто тебе не понять, что Улав не может отказаться от своих слов?
   Да он и сам говорил, что не хочет этого... Да что же это я сижу тут,
   совсем позабыл, что ты еще хворая. Не тревожься, Ингунн, помни, что за
   человек Улав! Упорный и сильный, уж чего хочет, того добьется. Да и, как
   говорится, верен, как тролль...
   Однако не похоже было, чтобы Ингунн набралась мужества. Для фру
   Магнхильд и Туры было большим утешением узнать, что Улав, сын Аудуна, не
   затеет свары, а все же возьмет в жены ту, которую он когда-то взял
   самовольно, не глядя на то, что она после натворила. Родичи Ингунн - Ивар,
   братья и Хокон, - узнав о решении Улава, сказали, что он сильно оскорбил
   их, когда самовольно добыл право на невесту, заставил ее опекунов
   предстать перед епископским судом, а после убил Эйнара, когда тот
   потребовал у него ответа. Мол, он еще дешево отделался, и нечему тут
   дивиться, коли он теперь стерпел, прикрыл грех Ингунн и покончил добром
   худое дело. К тому же Хествикен отсюда далеко. Если люди там, на юге, и
   прослышат про то, что жена Улава родила дитя от другого раньше, чем Улав
   женился на ней, не так уж и страшно, такое случалось со многими достойными
   и почтенными людьми. Коли они сами не сболтнут лишнего сдуру, никто в его
   родных местах и не узнает про то, что она была связана с Улавом еще до
   того, как родила младенца, ибо тогда уж иные священники скажут, что она
   зачала его в блуде.
   Все это Ивар и Магнхильд пересказали Ингунн. Выслушав их, она побелела,
   а в глазах у нее стало черно. Арнвид увидел, что слова их сильно
   взволновали ее.
   - А что ты про то скажешь? - спросила она его однажды, когда Ивар и
   Хокон сидели у нее и толковали об этом. Теперь она уже вставала днем с
   постели.
   - А скажу я, - медленно ответил Арнвид, - что, как ни худо, видит бог,
   в этих словах есть правда, и ты сама должна это понять.
   - И это говоришь ты? А еще зовешься другом Улава! - воскликнула она с
   досадою.
   - Я и есть ему друг. Думается, я не единожды доказал это, - ответил
   Арнвид. - Не стану спорить, и моя есть вина в том, что дело обернулось
   столь худо. Я дал Улаву неразумный совет - сам был молод и глуп. К тому же
   мне не надобно было уходить с постоялого двора в тот вечер, когда Эйнар
   собирался затеять ссору. Но другу моему не станет лучше оттого, что я да и
   ты тоже станем прятать голову под крыло и не пожелаем видеть, что в словах
   сынов Стейнфинна есть доля правды.
   Но Ингунн ударилась в слезы:
   - Даже ты не желаешь ему добра! Все вы ни во что не ставите его честь,
   одна я...
   - Нет уж, - сказал Арнвид, - как ты ему постелила, так он и спать
   будет, пеняй на себя.
   Ингунн вдруг перестала плакать, подняла голову и поглядела на него.
   - Так оно и есть, Ингунн. Мне не надо было говорить это тебе, да только
   вы и меня-то вовсе измучили, - сказал он устало.
   - Что ж, ты правду сказал.
   Дитя, лежавшее на постели, закричало во всю мочь; Ингунн подошла и
   взяла его на руки. Арнвид еще раньше заметил, что, хотя Ингунн брала
   малютку осторожно и, казалось, любила его, она дотрагивалась до своего
   сына будто нехотя, а когда ей приходилось самой мыть его и пеленать,
   делала это неловко и неуклюже. Эйрик был не в меру криклив и беспокоен,
   вечно хныкал на руках у матери и утихал лишь у ее груди, да и то
   ненадолго. Тура говорила - это оттого, что она все печалится да
   тревожится, вот и молока у нее мало, и Эйрик вечно голодный.
   Вот и теперь он вскоре перестал сосать, принялся кричать и кусать
   пустую грудь. Ингунн вздохнула, запахнула одежду, встала и начала ходить
   взад и вперед с младенцем на руках. Арнвид сидел и смотрел на них.
   - Что ты скажешь, Ингунн, коли я предложу стать приемным отцом твоему
   сыну? Он будет расти в моем доме, я воспитаю его как своего собственного
   сына.
   Ингунн помедлила с ответом, потом сказала:
   - Знаю, ты был бы добрым родичем моему малютке. И еще знаю я - иной
   благодарности мог бы ты ждать от меня за долгую верную дружбу в эти лихие
   годы. Да только... коли я умру, тогда возьми к себе Эйрика. Тогда мне
   будет легче в последний час...
   - Негоже тебе говорить такое, - сказал Арнвид и попытался улыбнуться. -
   Ты ведь только что чуть богу душу не отдала.
   Когда Эйрику исполнилось шесть недель, в Берг пришла женщина -
   Магнхильд еще раннею весной уговорилась с нею, что она возьмет к себе и
   выкормит грудью младенца, который тайно родится у них в усадьбе. И все же
   про Ингунн пошли слухи в округе. Думали и гадали, кто отец ребенка, потом
   решили, что это, верно, исландец; он часто захаживал в Берг прошлым летом,
   а сейчас небось не показывается, боится богатых родичей девушки. И вот
   однажды вечером в Берг пришла Халвейг - приемная мать - справиться о
   младенце, она с весны об этом деле ничего более не слыхала.
   Не успела фру Магнхильд решить, что сказать этой женщине, как к ним
   подошла Ингунн и сказала, что она - мать младенца и что Халвейг может
   взять его с собою на другое утро, когда поедет домой. Женщина взглянула на
   Эйрика и сказала, что мальчик красивый; в ожидании трапезы она взяла его и
   дала ему грудь.
   Мать стояла рядом и смотрела, как Эйрик жадно глотал, - в первый раз
   малютка наелся досыта. Потом Ингунн взяла дитя и положила его на кровать,
   а женщину проводили в другой дом, где ей постелили на ночь. Она должна
   была уехать домой на рассвете, покуда не проснутся жители в округе.
   Сестры остались одни в горнице, Тура зажгла освященную свечу, которая
   все еще горела у них каждую ночь. Ингунн села на край постели,
   повернувшись спиной к младенцу. Эйрик лежал у стенки и довольно посапывал.
   - Ингунн, не делай этого! - мрачно сказала Тура. - Не отсылай дитя!
   Ведь теперь тебя никто к тому не принуждает. Пожалей его!
   Ингунн молчала.
   - Он улыбается, - сказала Тура, растроганная, и поднесла свечу поближе
   к нему. - Уже улыбаться умеет, и какой же он красивый!
   - Я уже видела, - ответила Ингунн. - В последние дни он не раз
   улыбался.
   - Не пойму, как ты можешь хотеть этого, как у тебя духу хватает!
   - Неужто ты никак не поймешь? Не хочу я внести это дитя в дом Улава,
   заставлять его кормить детеныша, которого беглый писец оставил после
   себя...
   - И не стыдно тебе говорить такое про свое кровное дитя? - в сердцах
   воскликнула Тура.
   - Стыдно.
   - Знай же, Ингунн, ты будешь горько каяться всю свою жизнь, коли
   сделаешь это, коли откажешься от своего сына...
   - Я уже такое натворила, что мне остается вечно каяться.
   Тура ответила гневно:
   - Да уж так оно и есть, в этом тебе ни один человек на белом свете
   помочь не сумеет. Улаву ты изменила без стыда, без совести, все мы так
   думаем, твой позор падает на него еще тяжелее, чем на нас. Теперь ты и
   сыну своему изменишь, крохотному невинному созданию, которого ты сорок
   долгих недель носила под сердцем. Вот что я скажу тебе, сестра: вряд ли
   сама дева Мария, матерь божия, станет просить милости для матери,
   предавшей свое роженое дитя.
   - Берегись, сестра! - повторила Тура. - Всем ты нам причинила горе
   горькое, а горше всех - Улаву. Только сына своего ты еще не успела
   предать.
   Больше сестры не говорили друг с другом, а улеглись спать. Ингунн взяла
   к себе младенца. Она коснулась губами его нежного, как шелк, потного
   лобика; последние слова сестры звенели, не переставая, у нее в ушах.
   Крошечная головка Эйрика покоилась у нее на шее - вот так же прильнул
   своим ликом Иисус Христос к шее богородицы - такая статуя есть у них в
   церкви. Как судит он тех матерей, что бросают своих детей? Вот такого
   крошечного мальчонку?.. "И взял он малое дитя и поставил рядом с собою..."
   В Хамарской церкви намалеван на стене Христос, распятый на кресте меж двух
   разбойников, а рядом стоит его мать; изнемогая от горя и усталости, она
   остается с сыном в час его последних мук, так же как бодрствовала у
   колыбели, охраняя его первый сон в этом мире. Нет, она и сама понимает, не
   посмеет она молить сына Марии о прощении грехов своих, коли поступит так;
   не осмелится просить матерь божию замолвить словечко перед сыном, коли не
   отступится от своего намерения и изменит своему собственному сыну.
   - Ингунн, - прошептала Тура, всхлипывая, - я корила тебя не оттого, что
   держу на тебя зло, просто хотела, чтоб ты не бросала дитя свое. Ведь хуже
   того ничего случиться не может.
   Голос Ингунн дрожал и срывался, когда она отвечала:
   - Сама знаю. Вижу я, что ты любишь Эйрика. Уж постарайся, сделай
   милость, когда меня здесь не будет, навещать его почаще, коли сумеешь.
   - Ладно, лишь бы только Хокон не перечил.
   Никто из них не спал в эту ночь, а как только стало рассветать, пришла
   фру Магнхильд и подняла их с постели. Халвейг собралась уезжать.
   Пеленая младенца, Тура искоса поглядывала на Ингунн: "А вдруг она все
   же раздумает?.." Тут фру Магнхильд снова принялась говорить, что, мол,
   Улав у них в большом долгу, отчего бы ему теперь и не взять младенца
   вместе с Ингунн на юг, беды в том большой не будет. Они могут вовсе и не
   держать его в Хествикене, а отдать на воспитание куда-нибудь поблизости.
   И тут Ингунн вдруг стала тверда и спокойна. Она вынесла малютку, подала
   его Халвейг и долго смотрела им вслед.
   За дневной трапезой они вдруг хватились, - а где же Ингунн? Арнвид и
   Тура выбежали из дому и вскоре нашли ее. Она ходила взад и вперед за
   гумном. Как они ни просили ее, как ни молили, она не хотела идти назад.
   Тура с Магнхильд всполошились - замужней женщине не следует выходить из
   дому после родов, покуда она не очистится в церкви.
   А что станут говорить теперь об Ингунн, в ее-то положении! Арнвид
   сказал, что нужно послать за братом Вегардом. К тому же Ингунн надобно
   получить отпущение грехов и примириться с богом и святой церковью до того,
   как воротится Улав. Ведь как только он получит ее с согласия родичей, она
   должна будет пойти на богослужение. Он обещал сам остаться караулить
   Ингунн, а после привести ее домой.
   Они дошли до березовой рощицы, что росла к северу от усадьбы. Арнвид
   шел за Ингунн по пятам, но не мог найти для нее ни слова утешения. Он
   устал как вол и проголодался - дело шло к вечеру; когда же он попросил ее
   быть умницей, она ему не ответила ни словечка, словно он говорил с камнем.
   Вот она остановилась у березы, обвила руками ее ствол, прислонилась
   лбом к коре и завыла, точно зверь. Арнвид стал вслух молить господа о
   помощи. Он понял, что ее разум помутился.
   Потом они поднялись на холм, освещенный вечерним солнцем, молча сели
   рядом. Вдруг она рванула ворот платья и сжала грудь так, что из нее
   брызнуло молоко, тоненькая струйка окропила нагретый солнцем камень, и от
   высохшего разом молока остались лишь белые блестящие пятна.
   Арнвид, вскочив, схватил ее за плечи, заставил подняться и сильно
   встряхнул ее несколько раз:
   - Да полно тебе, Ингунн, опомнись!
   Как только он разжал руки, она снова безжизненно опустилась на землю, и
   он опять поднял ее.
   - Ты сейчас же пойдешь со мной, или я прибью тебя!
   И тут из глаз ее полились слезы, она повисла у него на руках и
   безудержно зарыдала. Арнвид положил голову Ингунн себе на плечо и стал
   слегка покачивать ее тело взад и вперед, будто убаюкивая. Она всхлипывала,
   покуда не выбилась из сил, потом стала беззвучно плакать - слезы обильно
   струились по ее лицу. Наконец ему удалось застегнуть ей одежду на груди, и
   он чуть ли не на руках дотащил ее до дому и отдал на попечение женщин.
   Поздним вечером Арнвид сидел на туне и болтал о том о сем с Гримом и
   Даллой, как вдруг из дому вышла Ингунн. Увидев стариков, она в испуге
   остановилась. Арнвид поднялся и подошел к ней. Далла тут же ушла прочь, а
   Грим остался, и, когда Ингунн с Арнвидом проходили мимо него, он поднял
   старое, морщинистое бородатое лицо и плюнул ей вслед, но плевок потек по
   его нечесаной бороде. Арнвид схватил старика и оттолкнул, но тот, сделав
   непристойные движения, пробормотал непотребные слова, какими рабы в
   старину обзывали гулящих женщин, а потом повернулся и пошел догонять
   сестру.
   Арнвид взял Ингунн за руку и повел к дому.
   - А чего ты еще могла ожидать? - сказал он, досадуя и пытаясь утешить
   ее. - Придется терпеть, покуда ты здесь. Вот уедешь туда, где люди тебя не
   знают, и легче будет. А теперь ступай-ка домой, довольно тебе слоняться по
   двору да искушать судьбу - глянь-ка, уж солнце садится.
   - Погоди еще маленько! - взмолилась Ингунн. - Голова у меня горит, а
   здесь привольно и прохладно...
   Темнело слишком рано для этого времени года, облака заволокли чуть ли
   не все небо, на севере края их золотило заходящее солнце, меж горными
   вершинами алел закат, а в заливе отражался отсвет облаков.
   Ингунн прошептала:
   - Поговори со мною, Арнвид! Скажи что-нибудь про Улава!
   Арнвид нетерпеливо повел плечами.
   - Вымолви хоть имечко его! - тихонько простонала она.
   - Думается мне, ты уже довольно слыхала о нем в последние недели, -
   устало сказал он. - Надоело мне это все до смерти...
   - Да я не о том... - сказала она тихо. - Вовсе не собираюсь спрашивать,
   может ли он теперь все исправить... Неужто ты не можешь просто потолковать
   со мною об Улаве? Ведь ты друг ему...
   Но Арнвид угрюмо молчал. Он думал о том, что позволял этим двоим мучить
   себя из года в год, всаживать нож глубоко в свою плоть и поворачивать его
   в ране. Нет, с него довольно...
   - Пошли домой!
   Тура встретила их и сказала, что они с сестрой переночуют, пожалуй, в
   доме Магнхильд - Ингунн тяжко быть в горнице без младенца.
   Когда они собрались стелить на ночь, Ингунн попросила сестру лечь в
   каморе с фру Магнхильд.
   - Боюсь, не сумею заснуть этой ночью, а ведь бессонница - как зараза,
   сама знаешь.
   В горнице были две постели; на одной улегся Арнвид, на другой - Ингунн.
   Долго лежала она и ждала, когда Арнвид заснет. Время шло; она слышала,
   что он не спал, но друг с другом они не говорили.
   Она пыталась читать "Отче наш" и "Богородицу", но мысли ее путались, и
   ей с трудом удалось прочитать молитвы до конца. Она молилась за Улава и за
   Эйрика, за себя она не смела молиться теперь, когда решила кинуться в
   пропасть погибели по своей воле и разумению; может, ей достанется в аду не
   самое тяжкое наказание. Ей казалось, даже там ей будет легче от сознания,
   что она сама порвала ниточку, что связывала их, и пошла ко дну, а Улава
   спасла и сделала свободным.
   Теперь ей больше не было страшно. Душа ее прежде была вся истерзана, а
   теперь ожесточилась. Ей даже не хотелось видеть ни Улава, ни малютку. Ей
   сказали, что завтра утром придет брат Вегард, но она и с ним говорить не
   желала. Она не пыталась ни на что надеяться; она понимала, что заслужила
   вечную погибель, и сама не хотела делать то, что могло бы спасти ее душу.
   Раскаяние, молитва, труд, необходимость идти дальше по жизненному пути,
   видеть людей, говорить с ними, если она хочет жить на свете - мысль обо
   всем этом претила ей. Даже мысль о боге опостылела ей. Уж лучше бездна,
   одиночество, мрак вокруг. И она вдруг увидела свою душу, голую и мрачную,
   как скала, палимая солнцем. Она сама подожгла и спалила свою душу; все,
   что было в ней живого, выгорело. Пришел ей конец.
   И все же она прочла "Отче наш" за Улава. "Сделай так, чтоб он забыл
   меня!.." И "Богородицу" за Эйрика: "Больше я не мать ему..."
   Наконец Арнвид захрапел. Ингунн подождала еще немного, потом решила,
   что он заснул крепко. Тогда она оделась и на цыпочках прокралась из дому.
   Был самый темный час. Позади усадьбы над горною грядой висело крыло
   тучи; казалось, оно бросало черную тень на все дома. Лес, окружавший
   пашни, был окутан ночным туманом, который сочился серым паром на поля,
   сгущался вокруг крон деревьев на выгоне, и казалось, будто темнота
   разлохматила их. Но выше небо было чистое, белое и бросало белесые блики
   на воду. Над поросшею лесом горой по другую сторону залива уже брезжило
   слабое мерцание занимавшейся зари.
   У плетня, огораживавшего пастбище, она остановилась, осторожно положила
   на место жерди в воротах. В летней ночи не слышно было ни звука, лишь на
   пашне кричал коростель. На тропинку вдоль ручья падала роса с зарослей
   ольшаника, в темной роще воздух был напоен горьким запахом листвы и
   разнотравья. Кусты спускались вниз до самой усадебной пристани. Ингунн
   увидела, что, пока она лежала в постели, вода у берега сильно поднялась,
   залила траву и конец мостков, упиравшийся в берег.
   Она остановилась в нерешительности - страх вдруг ожил в ней и прорвал
   спокойствие ожесточения. Нет, идти к мосткам по воде - на это у нее не
   хватит духу! От страха она жалобно застонала, но потом все же подняла
   подол платья и сунула ногу в воду.
   Ледяная вода просочилась в башмак, и сердце у нее сжалось; она глубоко
   вздохнула, глотнула воздух и вдруг бросилась вперед, будто шла вброд через
   свой собственный страх, ступила под водой на острые камни и поскользнулась
   - опереться было не на что. Она шла вперед, а вода плескалась и шумела,
   оглушая ее. Вот она ступила на мостки.
   Большая часть их была затоплена. Доски прогибались между сваями,
   качались у нее под ногами, и вода доходила ей до самых икр; дальше дощатый
   помост лежал вровень с водой, но как только она встала на него, он
   опустился ниже. С каждым шагом у нее все сильнее перехватывало дыхание от
   страха, что она вот-вот упадет в море. Наконец она выбралась на дальний
   конец мостков, возвышавшийся над водой.
   От ее ожесточенности не осталось и следа - она не помнила себя от
   страха. Дрожащими руками, словно вслепую, она начала делать то, что
   придумала заранее, - сняла длинный тканый пояс, три раза обвивавший ее
   стан, вытащила нож и разрезала пояс надвое. Одной половиною она обвязала
   платье пониже колен - не хотела выглядеть непристойно, если ее выбросит на
   берег и люди найдут ее. Другою половиной пояса повязала грудь
   крест-накрест и засунула под него руки, - решила, что все кончится
   быстрее, коли она не станет барахтаться, а камнем пойдет ко дну. Потом она
   в последний раз глубоко вздохнула и бросилась в воду.
   Арнвид почти проснулся, лежал, словно в забытьи, и собирался уже снова
   погрузиться в сон, как вдруг, поняв, что пробудился оттого, что кто-то
   вышел из горницы, он вздрогнул всем телом. Сон разом слетел с него.
   Он соскочил на пол и, одним прыжком оказавшись у постели Ингунн, стал
   шарить руками в темноте. Еще теплая постель была пуста. Словно не веря
   себе, он продолжал искать, шаря у бревенчатой стены, у изголовья, в
   ногах...
   Потом он сунул босые ноги в башмаки, набросил кафтан. "Далеко ли она
   успела уйти?!" - застонав, подумал он. Арнвид бросился бежать по ржаному
   полю, потом по лужайке вниз к морю. Он разглядел, что на пристани кто-то
   стоит, и побежал туда с северной стороны, пересек лужайку, слыша, как
   стучат его каблуки по сухой земле. Подбежав к берегу, он сначала пошел
   вброд, потом поплыл.
   Ингунн очнулась в своей постели в домике Осы. Сперва она не понимала
   ничего. Голова у нее нестерпимо болела - вот-вот разломится на куски, а
   все тело горело и жгло, будто его ошпарили.
   В горницу струился солнечный свет - заслон был открыт, и в отверстии
   виднелся кусочек ясного неба. Синий дым, поднимавшийся к потолку,
   вырвавшись на вольный прозрачный воздух, становился бурым и завихрялся меж
   травинками на крыше.
   Тут она вдруг вспомнила все, обмякла и чуть снова не впала в
   беспамятство. Облегчение, сознание, что она спасена, ошеломили ее.
   Откуда-то явился Арнвид. Он подложил ей подушку под спину и поднес ко
   рту деревянную чашку. В ней был теплый густой взвар, утоляющий жажду,
   отдающий пряностями и медом. Ингунн выпила все до капли, а пока пила,
   глядела на Арнвида поверх краев посудины. Он взял у нее пустую чашку,
   поставил ее на пол, сел на скамеечку для ног у постели, свесив руки между
   колен и наклонив голову. Казалось, их обоих охватил жгучий стыд.
   Наконец Ингунн тихо спросила:
   - Никак не пойму... не помню я... как это вышло, что меня спасли?
   - Я подоспел вовремя, - отрезал Арнвид.
   - Никак не пойму... - начала она снова. - Руки-ноги болят у меня, не
   дотронуться.
   - Сегодня пошел уже третий день. Ты лежала в горячке - видно, молоко в
   голову ударило, да и простыла в воде, пришлось лить тебе в рот горячее
   пиво и вино. Ты и прежде приходила в себя несколько раз, да, верно, не
   помнишь.
   Противный привкус во рту стал еще сильнее, и она попросила пить. Арнвид
   принес ей воды.
   Она пила, а он стоял и смотрел на нее. Ему так много надо было ей
   высказать, а он не знал, с чего начать. И вдруг он так прямо и брякнул:
   - Улав приехал. Вчера.
   Ингунн снова обмякла. Голова у нее закружилась, ослабев, она словно
   погружалась куда-то вниз, в бездну, все глубже и глубже, но в сердце ее
   зажглась маленькая искорка, которая теплилась и хотела вспыхнуть,
   разгореться пламенем, - искорка радости, надежды, желания жить, хотя все
   это и было понапрасну.
   - Он приходил сюда сегодня ночью. Просил сказать ему, как только ты
   очнешься. Позвать его? Сейчас все сидят наверху в большой горнице... за
   трапезой...
   Ингунн помедлила, а потом спросила:
   - Что сказал Улав? Знает он про давешнее?
   Лицо Арнвида вдруг исказилось, он закусил нижнюю губу.
   - А не думала ли ты... не думаешь ли ты, Ингунн, о том, где бы ты была
   сейчас, кабы успела сотворить, что задумала? - вырвалось у него.
   - Думала, - прошептала она. Потом повернулась лицом к стене и тихо
   сказала: - О чем Улав спрашивал? Что он про меня говорил?
   - Ничего.
   Немного погодя Арнвид спросил:
   - Так позвать Улава?
   - Ой, нет, нет! Погоди немного! Я не хочу лежать, лучше сяду.
   - Тогда я пришлю женщин, ведь тебе самой не одеться, - растерялся
   Арнвид.
   - Только не Туру и не Магнхильд! - взмолилась Ингунн.
   Вот она уселась на скамье у щипцовой стены и стала ждать. Не зная сама
   для чего, она накинула черный плащ, завернулась в него поплотнее и надела
   на голову капюшон. От страха она побелела и похолодела. Вот кто-то взялся
   за ручку двери, она увидела, как какой-то человек, нагнув голову, вошел в
   горницу, и тут же опустила веки, голова ее склонилась на грудь. Она изо
   всех сил уперлась в пол ногами и крепко ухватилась обеими руками за край
   скамьи, чтобы не дрожать так сильно.
   Он подошел к очагу и остановился. Ингунн не смела поднять глаз и видела
   только его ноги. Башмаков на нем не было, только плотно обтягивающие ноги
   кожаные штаны, серовато-желтые, с разрезом у щиколотки и шнуровкой; она не
   сводила с них глаз, будто это помогало ей отогнать нахлынувшие мысли.
   Штанов такого покроя она еще не видела, хитро сшиты - обтягивают лодыжки,
   будто влитые.
   - Здравствуй, Ингунн!
   Голос его толчком отозвался в ее сердце, она еще больше сжалась. Улав
   подошел ближе, теперь он стоял прямо перед ней. Она видела полу его
   кафтана, светло-голубого, до колен, в мелкую складочку. Она чуть подняла
   веки, и теперь ей виден был его пояс, изукрашенный теми же самыми
   серебряными розочками, ликом святого Улава, а на поясе - кинжал с
   рукояткой из лосиного рога, в серебряных ножнах.
   Тут она увидела, что он стоит, протянув руку. Она положила на нее свою
   узкую влажную руку, и он сжал ее. Ладонь у него была сильная, сухая и
   теплая. Она быстро отдернула руку.
   - Взгляни на меня, Ингунн.
   Она решила, что ей нужно встать.
   - Нет, нет, сиди, - поспешно сказал он.
   Тогда она подняла на него глаза. Их взгляды встретились, и они долго
   смотрели в глаза друг другу.
   Улав почувствовал, что кровь прилила к сердцу, а лицо похолодело и
   застыло. Он закусил губу, опустил веки и никак не мог заставить себя
   поднять их. Никогда он не думал, что может разом лишиться сил.
   Какое бездонное горе и боль в ее усталых глазах! Казалось, они обнажили
   его душу, вытащили ее на яркий солнечный свет. Все, о чем он думал, что
   хотел сказать, что решил, в единый миг вдруг ускользнуло куда-то; он знал,
   что позабыл что-то нужное и важное, но удержать это в памяти не хватало
   сил. Осталась лишь одна самая горькая и жестокая правда: она - плоть от
   плоти его, ее жизнь - его жизнь, и как бы судьба ее ни калечила, ни
   оскверняла, ни ломала ее, у него с нею все останется по-прежнему. Корни ее
   и его жизни переплелись сызмальства, а теперь, когда он увидел, что смерть
   крепко схватила ее обеими руками, ему показалось, будто он сам еле спасся
   от неминуемой гибели. Тут им овладело желание обнять ее, крепко прижать к
   себе и спрятаться ото всего мира, желание столь сильное, что оно потрясло
   все его существо.
   - Может, мне тоже сесть? - Колени у него подгибались от какой-то
   странной слабости, и он сел на скамью, но не рядом с нею.
   Ингунн еще сильнее пробирала дрожь. Лицо Улава застыло, словно камень,
   вокруг бескровной полоски рта залегли серые тени, и его удивительные
   сине-зеленые глаза глядели, мигая, невидящим взором.
   "О боже, боже, сжалься надо мной!" - подумала она. И на его окаменевшем
   лице прочла: "Ты, верно, лишь наполовину понимала, какую беду навлекла на
   меня. Но теперь скоро поймешь сполна". Самое страшное пришло теперь, когда
   силы ее иссякли.
   Улав бросил на нее быстрый взгляд из-под полуопущенных век.
   - Не бойся меня, Ингунн. - Он говорил спокойно и тихо, но голос его
   звучал слегка хрипло.
   - Не думай больше о том, что я сказал тебе в прошлый раз, мол, может
   статься, я буду тебе суровым мужем. Я тогда сильно рассвирепел... из-за
   этого... Но теперь я одумался - стало быть, не надо меня бояться. Я сделаю
   все, чтоб тебе было хорошо в Хествикене.
   Ингунн молвила тихо и горько:
   - Улав, ты не сможешь. После всего этого не жить нам вместе в
   Хествикене. Не под силу тебе будет видеть меня и вспоминать старое каждый
   божий день.
   - Раз я должен - значит, смогу, - отрезал Улав. - Тут уж ничего не
   поделаешь, Ингунн. Но тебя я не попрекну ни разу. Будь покойна, положись
   на меня.
   Ингунн ответила:
   - Ты не из тех, Улав, кто легко забывает. Как будешь каждый вечер
   ложиться рядом со мною, не думай, что не станешь вспоминать, как другой...
   - Знаю сам! - вырвалось у него. - Не забывай, однако, что Хествикен
   лежит далеко отсюда, так далеко, что ты даже представить себе не можешь.
   Может статься, нам обоим будет там много легче, чем мы думаем. Ведь мы
   будем жить далеко от тех мест, где нас постигла беда. А я тебе никогда не
   подам виду, что помню о том, - сказал он горячо и замолчал.
   Ингунн сказала:
   - Знаешь, Улав, я вовсе сломалась, пришел конец моим силам. Неужто тебе
   никак невозможно освободиться от меня? Даже после того, как я себя
   опозорила? Не пойму, отчего же тогда в тот раз они сказали, что могут нас
   разлучить, хотя мы с тобой были обручены еще сызмальства и спали друг у
   друга в объятиях.
   - Я никогда не спрашивал, могу ли расторгнуть узы, что связывают нас.
   Все эти годы я почитал себя твоим мужем и был тем доволен. И сейчас я не
   раскаиваюсь в том. Такова была воля моего отца. Ты говоришь, я не из тех,
   кто быстро забывает. Правда твоя, но я не могу также забыть, что наши отцы
   соединили нас, еще когда мы были детьми. Не могу забыть, что мы росли
   вместе, спали в одной постели, ели из одного блюда, что все, что у нас
   было, мы делили пополам. А когда мы с тобой подросли, то вышло так, как ты
   сейчас сказала. Мне самому придется за многое держать ответ пред судом
   божьим, - тихо вымолвил он. - И потому я не могу не простить тебя.
   - Ты великодушен, и мне отрадно слышать твои слова. Только я хочу
   попросить тебя подождать с год. Не торопись принуждать себя. Устала я
   сильно, и хворь меня одолела - может, и не доживу до тех пор. То-то
   радостно тебе будет взять за себя честную девушку. Тогда непотребная девка
   не войдет в твой дом, не осквернит твой стол и постель твою.
   - Замолчи! - хрипло прошептал Улав. - Не смей говорить такое. Когда мне
   рассказали, что ты надумала сотворить над собой... - Он замолчал,
   подавленный.
   - В другой раз у меня, верно, на то недостанет силы, - сказала она, и
   лицо ее исказила судорожная усмешка. - Теперь я стану благочестивой, буду
   каяться в своих грехах все то время, что господь отпустит мне на этом
   свете. Только думается, век мой будет короток. Не иначе как я уже ношу в
   себе смерть.
   - Это тебе кажется оттого, что ты еще не поборола свою болезнь, -
   горячо сказал Улав.
   - Опозорена я, - запричитала она, - и красота моя увяла. Все мне о том
   твердят. И всю-то мою жизнь от меня было мало проку, а теперь я и духом
   пала, и силы мои ушли. Что за польза, что за радость будет тебе от такой
   жены? Вот ты сидишь здесь и ни единого разочка не взглянул на меня, -
   робко прошептала она. - Да и глядеть-то не на что, знаю сама. Ясное дело,
   тебе противно дотронуться до меня. Подумай сам, Улав, тебе скоро станет
   невмоготу терпеть рядом с собою день и ночь столь жалкое создание до конца
   дней своих.
   Лицо Улава, казалось, вовсе окаменело. Он покачал головой.
   - Я приметила это сразу, как ты вошел, - прошептала она еле слышно. -
   Ты даже не поцеловал меня, когда здоровался.
   Улав, слегка повернув голову, поглядел на нее и горестно улыбнулся:
   - Я целовал тебя сегодня ночью... не раз, да только ты этого не чуяла.
   Он провел руками по лицу, наклонился вперед, облокотился на колени и
   уперся подбородком в ладони.
   - Прошлою весной приснился мне сон, было это на страстную пятницу.
   После я не раз про него думал. Проснувшись, я вспомнил его так ясно, что с
   тех пор не мог забыть его. Сейчас я расскажу тебе его.
   Снилось мне, будто я в лесу, только деревья вырублены и тени нигде нет.
   Лесную горушку припекает солнце, и ты лежишь в вереске на самом солнцепеке
   - земля вокруг пней густо поросла вереском и брусничником. Ты лежишь, не
   шелохнешься, только не помню, что мне тогда казалось - спишь ты или нет.
   И до чего же странно: все эти годы, когда я бродил по свету, мне так
   хотелось увидеть тебя во сне. Ты ведь знаешь, есть всякие снадобья для
   того, чтобы тебе приснился мил друг. Я отведывал их не раз, хоть и не
   очень-то верю этим хитростям. Пробовал я их и в Дании, да и после того.
   Только ты мне тогда ни разу не явилась во сне.
   Но вот приснился мне этот сон на страстную пятницу, и я увидел тебя так
   же ясно, как сейчас. Во сне ты была ребенком, мы оба с тобой были детьми,
   как тогда, когда мы вместе росли во Фреттастейне. Твои косы разметались,
   платье из красной домотканины задралось, и я увидел твои ноги, босые,
   голые до колен.
   И вдруг из вереска выскользнула гадюка...
   Улав несколько раз тяжело вздохнул, потом продолжал:
   - Я до того испугался, что не мог шевельнуться. И было это удивительно;
   смею сказать, что я не пугаюсь при виде опасности. Но тогда, во сне, я
   испытал невыразимый ужас. Когда вспоминаю об этом, мне кажется, что я
   никогда, ни до того, ни после, не изведал, что такое страх. Змея скользила
   по вереску, и я понял: она ужалит тебя! Но она не все время ползла как
   змея, а время от времени передвигалась будто капустный червяк и была тогда
   не змеею, а претолстенной, мохнатой жабою, а потом снова становилась
   гадюкою и извивалась в траве. Помнится, у меня вроде был нож в руке и я
   хотел ударить ее по голове и раздавить - она как раз проползала мимо меня,
   - да не посмел, потому что она снова превратилась в жабу. Ты помнишь,
   мальчонкой меня всего воротило при виде червей, жаб и прочих ползучих
   гадин. Я старался таить это, но ты, я знаю, догадывалась о том.
   Он снова провел рукой по лицу и глубоко вздохнул.
   - Я стоял словно заколдованный. Вот эта гадина коснулась твоей ступни,
   снова превратилась в змею и обвилась вокруг ноги. А ты лежала и все так же
   спокойно спала. Потом гадюка приподнялась, взмахнула головой и стала как
   бы жалить воздух, играя языком. Не знаю, как и сказать тебе - может, это
   от страха? - только мне было отрадно смотреть на нее, точно я с радостью
   ожидал, что она ужалит тебя.
   Я видел, как просто мне схватить ее за шею, но не хватало духу.
   Вдруг... вдруг я увидел, что она ищет, в какое место щиколотки лучше
   вонзить свои ядовитые зубы. А я глядел на нее довольный. И тут она ужалила
   тебя...
   Он замолчал и сидел с закрытыми глазами, кусая губы.
   - Я сразу проснулся, - Улав старался говорить спокойно, но голос его
   дрожал, - и лежал раздосадованный. Знаешь, это бывает, когда во сне
   приснится такое, чего никогда не сделаешь наяву. Ведь наяву-то я
   непременно убил бы эту змею. Я бы не стоял сложа руки, даже если бы мой
   заклятый враг лежал и спал, а на него напала змея. И уж никак не стал бы я
   радоваться, глядя, как она жалит его. А в ту пору, когда мы были детьми,
   верно, не было на свете такого, чего бы я не сделал для тебя.
   Я все думал и думал про этот сон...
   Он вдруг резко оборвал свой рассказ, вскочил и, пошатываясь, сделал
   шаг-другой. Потом бросился к стене, уперся в нее руками, положив их
   крест-накрест и подняв над головой, и уткнул в них лицо.
   Ингунн поднялась и стояла, словно громом пораженная. Случилось то, чего
   ей не приснилось бы даже во сне: Улав плакал. Ей никогда не приходило в
   голову, что он может плакать.
   Он громко всхлипывал, странные, хриплые, дикие звуки вырывались из его
   груди. Он изо всех сил старался побороть себя, умолкал, но спина его
   вздрагивала, все тело сотрясалось от беззвучных рыданий. Вот слезы хлынули
   снова, еле слышные жалобные стоны превратились в целую бурю стенаний и
   всхлипываний. Он стоял, упершись коленом в скамью, а лбом - в стену, и
   плакал, плакал безудержно.
   Вне себя от ужаса Ингунн подкралась к нему и встала за его спиной.
   Потом коснулась его плеча.
   Тогда он обернулся, обнял ее и прижал к себе. Они Прильнули друг к
   другу, словно ища опоры, и губы их, полуоткрытые, искаженные от плача,
   слились в поцелуе.
  
  
   ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ. СЧАСТЬЕ УЛАВА, СЫНА АУДУНА
  
  
  
  
   1
  
  
   В стародавние времена жили в Хествикене могущественные хевдинги. На
   прибрежном холме и ныне можно увидеть каменные подстенья больших лодочных
   навесов. А в тех местах, где хествикенцы по весне и осеки втаскивали
   волоком свои корабли, лежат врытые в землю погнившие бревна, спускаясь к
   самой воде, будто остатки старой гати, настланной от берега до небольшой
   долины, зажатой двумя голыми скалистыми горами.
   Когда в землю норвегов пришла христианская вера, святой Улав запретил
   походы викингов. Хотят, мол, они того или нет, а должно же людям
   уразуметь, что бог не велит им грабить своего брата во Христе, будь он
   даже и иноземец. Теперь хествикенцы плавают только по торговому делу. К
   тому же люди здесь издавна славились умением ладить корабли. Еще Улав
   Риббунг в дни своей молодости держал у себя в усадьбе корабельщика и
   опустил не одного купца на воду. А как пришлось ему все строить сызнова,
   когда биркебейнеры пожгли Хествикен - и усадьбу на холме, и дома на
   берегу, - велел он выстроить сушила, плотницкую да амбары, что и по сей
   день стоят у пристани.
   В двух часах ходу на веслах от дома тинга в Хаугсвике лежит высокий
   каменистый мыс - огромная, с голой маковкой красно-серая скала, что круто
   спускается к воде и зовется Бычьей горой. За этим мысом врезается в берег
   залив Хествикен; залив этот мал, узок и тесен. На северной стороне его
   круто обрывается к темной воде Бычья гора. Вершина горы поросла нечастым,
   побитым штормами сосняком, который подале от берега становится гуще. Мыс
   этот будто нога, которую длинная гряда окунула в воду. Гряда тянется вдоль
   всей северной стороны залива и Хествикенской, или, как ее еще называют,
   Мельничной, долины, идет на восток к усадьбе, пересекает долину и круто
   обрывается у речушки, протекающей по Мельничной долине и впадающей в
   залив. Здесь, между обрывом и горою, пышно разрослось чернолесье, зеленеют
   сочные травы, пестреют цветы, на вершине гряды стоит густой бор, который
   пониже переходит в раменье. Немало окрест и дубовых рощиц, все это
   хествикенские угодья.
   С южной стороны залива лежат скалы пониже, и спускаются они к фьорду не
   так круто; можжевеловые кусты, расчесанные ветром догола, заросли
   шиповника в расселинах да побуревшие лужайки с пожухлой травой здесь и
   там. К северу же отвесной, почти голой серо-черной стеной поднимается
   гряда, а подле той вершины, что прозывается Лошадиной горою, довольно
   высоко над заливом лежит усадьба, обращенная к северу. От пристани вдоль
   пашни, что лежит у самого фьорда, тянется к домам крутая тропа. Повыше, на
   холмах, лежит толстый слой доброй земли; лугам и пашням здесь не так
   страшна засуха, как в других местах Осло-фьорда, оттого что с вершины
   Лошадиной горы стекают во все стороны потоки и в Мельничной долине земля
   пропитана влагой. Однако почти все пашни в Хествикене лежат на южной
   стороне и обращены к северу.
   Хествикенские дома выстроены в два ряда по обе стороны длинного туна,
   посреди которого хребтиной тянется гряда камней. Между этой хребтиной и
   Лошадиной горой лежит низина, сырая от влаги, что сочится с горы. Потому
   дома на этой стороне осели и обветшали, вовсе прохудились и промокли
   сверху донизу. Нижние бревна стен, обращенных к горе, прогнили на
   несколько венцов. В летнюю пору крапива и прочие сорные травы поднимаются
   в этой низине чуть ли не до самых крыш. Здесь стоят конюшни, хлевы да
   сараи.
   Ближе к воде на северной стороне туна высятся господские дома, а подле
   них поварня и кладовые.
   Вид на фьорд закрывает Бычья гора, однако, если пройти чуть на запад,
   на другом берегу залива увидишь Худреймланд, а к югу залив виден до самого
   Фолдена. В былые времена, в пору смут и междоусобиц, держали хествикенские
   хевдинги дозорных на Бычьей горе, - и поныне уцелела там земляная изба,
   где спали караульные, покуда их сотоварищи стояли в дозоре.
   С той стороны туна, которая обращена к Мельничной долине, поодаль от
   прочих строений стоит сеновал, уцелевший от старой усадьбы. Сеновал этот
   на удивление велик и прочен, срублен из толстых бревен на подбор. Прочие
   же постройки малы и неказисты и сложены не так прочно. Нелегко было Улаву
   Риббунгу отстраиваться сызнова после пожара. Большой урон нанес ему огонь,
   пожравший амбары, битком набитые товарами. По тем временам не так-то
   просто было господину получить с издольщиков, что ему причиталось. Люди по
   тем местам говорят, что прежние дома в Хествикене были прочные и богатые.
   В усадьбе стоял терем с тесовою крышей, выстроенный, словно церковь, из
   стоймя стоящих бревен; изнутри кровлю держали два ряда столбов, искусно
   расписанных, а потолок вроде бы тоже был богато изукрашен резьбою да
   цветным узором. По праздникам стены большой горницы закрывали пологом с
   голубыми полосами, а вверху, под самым потолком, вешали узкий красный
   шерстяной ковер, затканный затейливыми узорами. Из тех ковров сохранились
   две штуки - один подарили церкви, другой хранился в усадьбе. Тот, что
   остался в усадьбе, столь длинен, что его хватило три стены закрыть в новом
   господском доме, хотя часть ковра была отрезана. Нетрудно себе
   представить, что старый терем был куда больше того, что построен Улавом
   Риббунгом. От былого великолепия осталась лишь одна резная тесина. Люди
   говорят, будто один из челядинцев Улава отодрал ее, выбегая из горящего
   терема, чтобы ею обороняться. В новом господском доме эта тесина
   приспособлена к двери в горнице.
   Улав, сын Аудуна, узнал ее сразу, как вошел в свой дом, который покинул
   семилетним отроком. Никогда он не вспоминал о ней, вовсе позабыл, что она
   была там, но как только взгляд его упал на нее, в памяти сразу вспыхнуло:
   тесина - частица его младенчества. Так ветер дохнет на воду - и потемнеет
   вода. На тесине был вырезан человек среди змей - они заполонили кольцами
   всю доску и обвивались вокруг тела того человека, обхватив его руки и
   ноги, а одна змея жалила его в самое сердце. Человек этот топтал ногами
   свою арфу. То был Гуннар, сын Юке, в змеиной яме.
   Только и было украшений в горнице, что эта доска. Во всем прочем
   господский дом ничем не отличался от простого крестьянского: прямоугольная
   изба, перегороженная дощатыми стенками поперек на три части: камору у
   щипцовой стены, чистую горницу и сени с дверями на тун. Бережения ради
   дверь была прорублена в стене, что подальше от моря. Подле щипцовой стены
   стояли две кровати, а между ними - поперечная скамья, вдоль длинных стен
   тянулись скамьи, наполненные внутри землей. Из прочей утвари в доме было
   всего-навсего несколько треногих табуретцев - ни поставца у входной двери,
   ни кресла, ни лавки с прислоном. Откидная крышка стола висела вдоль
   северной стены, но она, видно, редко была в обиходе с тех пор, как умер
   Улав Риббунг.
   Кровать в каморе предназначалась для хозяев, но Улав велел своему
   старому родичу Улаву, сыну Инголфа, и впредь на ней почивать - дескать,
   сам он будет спать на кровати, что стоит в горнице у южной стены, где он
   спал во младенчестве. Ему вовсе не хотелось селиться в каморе. Он глянул
   через открытую дверь в темную комнату, и в нем шевельнулась старая
   ненависть к этой черной пасти. Там спал его прадед со своим бесноватым
   сыном. Когда Неумытое Рыло бился в припадках, его связывали, он выл и
   катался по полу в темноте, пытаясь сбросить узы. Мальчонка его не больно
   боялся, - он уж довольно нагляделся на припадочного, такое с тем бывало;
   сколько он себя помнил, бесноватый никогда ему худого не делал, разве что
   сам себя мог повредить. Однако по своей воле мальчик никогда не подходил к
   каморе. Да и к тому же шибко несло оттуда: стоило подойти поближе к двери
   - зловонным духом так и било в нос. Отец и Оса, старая прислужница,
   старались, как могли, прибирать за бесноватым, да только это трудно было в
   этакой темноте. Они то и дело меняли солому на постели да посыпали пол
   чистой землей. Время от времени старому Улаву приходилось выгребать
   грязную землю, оттого что на полу в каморе вырастали целые горки да
   холмики. Только проку от этого было мало.
   А теперь Улав, сын Аудуна, будто въявь увидел, как эти два старика
   выходят из каморы. Когда бесноватый затихал, устав колотиться в припадке,
   отец выводил его на солнышко, коли день стоял погожий.
   Первым шел глава рода - здоровенный, с густыми длинными волосами и
   бородой по грудь. В бороде у него черных волос было не меньше, чем белых.
   Пособляя сыну, он обнимал его за шею и наклонял ему голову, чтобы тот не
   разбил себе лицо о притолоку. Бесноватому не хватало ума самому нагнуться
   пониже, он пер себе прямиком.
   Тургильс Неумытое Рыло всегда как-то съеживался и горбился и оттого
   казался мал ростом. Все лицо у него заросло волосами, борода начиналась
   чуть пониже глаз. Изо всей этой волосни, слипшейся от грязи, серо-желтой с
   разводами, сверкали и дико таращились преогромные глаза, ярко-зеленые, как
   морская вода, с налитыми кровью белками, и торчал нос - маленький, прямой
   и аккуратный, но зело красный. Тургильс отморозил себе нос, когда однажды
   в зимнюю ночь удрал от отца. Но когда старый Улав вел сына в баню, оттирал
   его щелоком и песком, расчесывал ему хорошенько волосы, заросшая голова
   Тургильса сияла серебром, как пучок пушицы. С виду Тургильс был много
   старше своего отца.
   Старый Улав кормил его, словно малое дитя. Порой приходилось ему трясти
   Тургильса за плечи да лупить его, чтобы заставить открыть рот. А иной раз
   не заставить было его закрыть пасть, и еда вываливалась ему на бороду.
   Мясо и прочую нежидкую еду старик засовывал Тургильсу в рот кусками, а
   потом наклонялся к самому его лицу и делал вид, будто жует изо всех сил, и
   тут сын иногда тоже принимался жевать, глядя на отца.
   Оса при этом тяжко вздыхала. Она была как бы приемной матерью
   Улаву-меньшому, и он спал у нее в постели. Однако она, как и прадед,
   больше пеклась о Неумытом Рыле. Один только Колл, старый челядинец,
   заботился о дитяти. Как помнилось Улаву, кроме этих четверых, никто в
   усадьбе не жил. Приходили люди справлять всякую поденную работу на дворе и
   на пристани. Видно, уже в ту пору начал Хествикен хиреть. А когда усадьбой
   стал заправлять Улав, сын Инголфа, дела и вовсе худо пошли.
   Землепашество в Хествикене никогда не почитали первейшим делом. А
   рыболовство да корабельное дело, коими хествикенцы славились испокон
   веков, Улав Риббунг на старости лет и Улав, сын Инголфа, вовсе забросили.
   Когда же законный владелец усадьбы попал в опалу, королевские посланцы
   забрали последние боты из Хествикена, а Улаву, сыну Инголфа, так и не
   довелось построить новые. Опять же стадо при нем поредело и коневодство
   было в забросе.
   Улав понимал, что наследство отец ему оставил немалое, что сразу после
   его смерти он был очень богат, хотя сам того не знал, ведь Стейнфинн
   никогда ему про то не сказывал. Богатства его приуменьшились еще до того,
   как он стал опальным. Теперь у него осталась лишь родовая усадьба да
   несколько дворов вверх по фьорду и в Худрхейме, на другой его стороне:
   одель в Эльвесюсселе, унаследованный им от бабки по отцу, он продал, а
   деньги пошли на уплату пени за убийство Эйнара, сына Колбейна, и замирение
   с его родичами; однако тех денег, что были отданы на бережение монахам из
   Драгсмарка, купившим у него почти весь одель, достанет на покупку ботов и
   рыболовных снастей.
   В ту пору в местах вокруг Осло-фьорда немного осталось бондов,
   владевших безраздельно своими родовыми землями. Немалая толика их владений
   уплыла в руки богатых ленников, короля либо церкви. Оттого Улава, сына
   Аудуна, из Хествикена почитали человеком хорошего достатка и именитым и
   встречали его с честью, когда он воротился на землю отцов.
   Люди говорили о великодушии Улава, когда он принял свои владения от
   старика, худо исправлявшего свои обязанности. Никто не слыхал, чтобы Улав
   на это жаловался. Он оказывал своему тезке сыновнее почтение. А когда иные
   пытались выведать, что сам Улав о том думает, и спрашивали его напрямик,
   хороши ли дела в усадьбе, Улав спокойно отвечал: "Нехороши". И к тому
   добавлял, что, дескать, иначе и быть не могло, раз его самого постигла
   такая беда, и к тому же калеке Улаву сыну Инголфа, управиться с усадьбой
   было не под силу. Одна нога у Полупопа была сломана и почти совсем
   отнялась, и ступня вывернута на сторону; он сильно хромал и не мог ходить
   без клюки. С вывороченной одеревеневшей ногой трудно ему было и верхом
   ездить, и в лодке сидеть.
   Улаву, сыну Инголфа, давно перевалило за шесть десятков зим, а с виду
   он был много старше - ни дать ни взять древний старец. Был он высок и
   согнут в спине, лицо худое, благообразное, нос красивый, с горбатинкой.
   Улаву-младшему казалось, что его тезка походит на его отца, каким он ему
   запомнился. Только Улав, сын Инголфа, был лыс, красные глаза его источали
   слезу, а под глазами, запавшими щеками и подбородком кожа висела мешками.
   Больную ногу он пользовал всякими мазями и обертывал собачьим и кошачьим
   мехом, оттого от него всегда шел дурной дух, схожий с крысиной вонью; в
   каморе у него тоже воняло крысами.
   Он приходился сыном брату-близнецу Улава Риббунга, пастору Инголфу,
   сыну Улава, из Халвардской церкви в Осло. Когда вышел указ, не велевший
   норвежскому священству состоять в браке, отец Инголф отослал свою жену в
   Сулейяр, в усадьбу Твейт, которую она получила в приданое. Все их дети,
   даже меньшой сын Улав, поехали с матерью. Улав в ту пору готовился стать
   священником и уже было принял сан дьякона, как с ним приключилась беда,
   сделавшая его убогим. Жизнь он вел праведную, так что люди говорили, что
   многие почитают его ученее и набожнее самого приходского священника.
   Особливо когда людей мучили привидения и прочая чертовщина на суше и в
   море или хворь какая нападала, кто околдует или сглазит, то шли за советом
   к Улаву Полупопу, один только он и мог помочь.
   Улав, сын Аудуна, сразу же подружился со своим тезкой - ведь тот был
   его близким родичем, первым человеком из рода отца, которого ему довелось
   повстречать. Чудно было ходить здесь и думать, что это твоя родовая
   усадьба, отчий дом; здесь суждено ему будет прожить остаток своих дней; и
   здесь он вырос бы, кабы не выпала ему иная судьба. Еще во младенчестве
   вышвырнула она его прочь, далеко от родного дома, и стал он с той поры
   бесприютным, словно дерево без корней, плывущее по бурному морю.
   Но вот он воротился сюда, на родное пепелище. Вроде бы многое здесь
   было ему знакомо и в доме, и во дворе, однако кое-что представлялось ему
   до того вовсе по-иному. Хествикенскую долину с мельницей он узнал, а места
   по другую сторону залива - Бычья гора и лесистая гряда - показались ему
   вовсе не знакомыми, так же как и мокрая низина подле реки - мрачная,
   поросшая чернолесьем. Прежде он и не знал, что там за места на северной
   стороне залива, думал, что по уступам горы стоят дома, как в Мьесене.
   Однако из Хествикена нельзя было увидеть ни единого человеческого жилья,
   насколько хватало глаз.
   Дома и усадьба представлялись ему прежде куда большими. А усыпанная
   ракушником маленькая полоска берега в расселине меж скал казалась длинным
   побережьем с пограничным знаком - большим синеватым камнем, на котором он
   любил лежать, кустами, где можно было прятаться. Теперь же увидел он, что
   эта узенькая полоска песка была не длиннее полуста шагов взрослого
   человека. Ложбинки на поле за домом, где он сиживал и грелся на солнце, он
   вовсе не нашел. Верно, то была лишь ямка на выгоне за сеновалом, что
   теперь сплошь порос ивняком да ольшаником. В расселине большого камня на
   туне нашел он однажды диковинное снежно-белое кольцо - видно, это был
   позвонок птицы или рыбы, решил он теперь. Однако в ту пору кольцо это
   показалось ему бесценным сокровищем, он бережно припрятал его, а после
   долго копался в камнях, чтобы найти побольше таких колец. Старые
   воспоминания минувших лет обрывками всплывали перед ним, а иной раз
   вспоминалось ему забытое чувство ужаса, какое охватывает человека после
   дурных снов, из которых ему помнится только одно - страх.
   Но понемногу он преодолел чувство неуверенности, разорвал завесу снов и
   теней и ощутил наконец, что Хествикен был его домом. И, проходя по
   хествикенским угодьям, чувствовал, что это его земля под ногами. Бычья
   гора, лес по обе стороны гряды - все это была его земля. Радостно было ему
   думать, что он живет под одной крышей с сородичем, единокровным братом
   своего деда, который знал в роду всех людей мужского и женского полу,
   начиная с самого основателя их рода Улава Риббунга. Когда Улав по вечерам
   сидел и пил пиво со своим тезкой и старик рассказывал ему про их покойных
   родичей, он испытывал к нему такое родственное чувство, какого он не
   знавал в Дании у материнской родни.
   И еще люб был ему Улав, сын священника, за то, что тот был набожен и
   учен. В те недели, когда он выжидал время, чтобы поехать на север и
   привезти Ингунн, ему казалось, что он держит ответ перед богом.
   Он сам хорошо понимал, что, когда он приедет в Берг, чтобы помириться с
   Хафтуром и взять в жены одну из дочерей из рода Стейнфиннов, ему будет
   нелегко прикидываться спокойным и веселым, а заполучить ее он хотел пуще
   всего на свете, что бы там ни было, и потому придется набраться храбрости
   и делать вид, будто ничего не случилось.
   Его неотвязно тревожили воспоминания детства - неколебимая вера в то,
   что они - одно целое и разлучить их ничто не сможет. Они и помыслить не
   могли о том, что меж ними может встать преграда, не размышляли они над тем
   и не радовались тому, для них это дело было ясное - дескать, все будет,
   как за них порешили. Так шло все своим чередом до того самого лета, когда
   они, прильнув друг к другу, вырвались из младенчества и невинности,
   перепуганные и ошалелые от нового счастья, которое они нашли друг в друге,
   и предались ему, не думая о том, худо это или нет. Даже когда он очнулся в
   страхе, то не утратил веры в то, что они будут вместе, какие бы козни им
   ни чинили. Воспоминания эти овладевали Улавом нежданно, невзначай, и тогда
   пронзало его болью, будто ударом ножа; теперь сбывалась его мечта, только
   не так, как он того желал. Он вспоминал себя самого, каким был в ту пору,
   и ему казалось, что то был не он, а кто-то другой, безмерно доверчивый, и
   он жалел этого другого, презирал и завидовал ему так, что сердце щемило.
   Был он в ту пору малым дитем, не знавшим обмана и измены, - сам обмануть
   не мог и не верил в то, что и его могли обмануть.
   Но эта новая жгучая боль в душе его сказала ему, что надобно скрывать
   свою печаль, чтобы никто, а прежде всех она, не узнали бы про его тайную
   рану.
   Такие мысли одолевали его чаще всего, когда он сидел и беседовал с
   другим Улавом; тогда он вдруг замолкал, не досказав слова. Старик этого не
   замечал и говорил без умолку, а он сидел, уставясь перед собой с мрачным и
   суровым лицом, покуда старый Улав не спрашивал его о чем-нибудь, и тогда
   Улав-младший понимал, что не слышал ни слова из того, что говорил старец.
   Он был готов нести ношу, уготованную ему, и не роптать, когда господь
   бог строго покарает его. Ибо тот бег на лыжах и ночь на сетере никогда не
   выходили у него из головы, только трудно ему было теперь понять, что это
   он загубил душу человеческую. Ему казалось, будто он со стороны глядел на
   единоборство между двумя чужими людьми. И все же он душегуб, говорил
   странный и равнодушный голос внутри его, и грех этот был его грех. Само
   убийство - не такой уж тяжкий грех: он не заманивал своего недруга, парень
   сам задумал ехать туда и пал с оружием в руках. Он слыхал, что в старые
   времена даже рабу позволено было мстить за честь жены своей, это право и
   долг человека пред законом божьим и людским.
   Худо было то, что случилось после...
   И теперь, когда он распрямлял плечи, чтобы взвалить на них ношу
   бесчестья Ингунн, ему казалось, будто он предлагает богу эту жертву взамен
   своего греха. Коли ноша эта будет тяжка, никто того не узнает. Впредь
   станет он жить праведно и благочестиво, коли это возможно для человека, на
   коем лежит непрощенный грех, - будет справедлив к ближнему, милосерден к
   сирому и убогому, станет защищать беззащитного, чтить дом божий и
   приходского священника, делать все, что велит ему долг, молиться
   благоговейно и истово, читать "Господи, помилуй" часто и вдумчиво. Он
   знал, что во младенчестве его плохо обучали вере христианской - брат
   Вегард старался как мог, однако он приезжал во Фреттастейн раз или два в
   году и оставался в усадьбе всего неделю, а что до других, так никто не
   спрашивал ребятишек, читают ли они молитвы каждый день. А с тем добрым,
   чему его выучил епископ Турфинн, вышло, как в притче: за годы странствий
   по белу свету в душе его вместе с пшеницею было посеяно столько сорных
   трав и плевел, что не успела взойти пшеница, как всходы ее задушил сорняк.
   Только нынче стал он вроде бы раскаиваться в том, что убил Эйнара, сына
   Колбейна, раскаиваться оттого, что убийство это было плохой платой за все
   добро епископа Турфинна, да и себе он нанес тем немалый урон; он знал, что
   ему должно раскаяться, ибо это есть смертный грех, хоть ему досель не
   понять было, что в том греховного. Теперь он начал смутно понимать высший
   смысл заповеди господней, повелевавшей: "Не убий". Ранее ему говорили, что
   бог не велит убивать, ибо не хочет смерти грешника. Теперь же понял он,
   что бог в этой заповеди печется и об убийце, который через этот грех
   обнажает душу для всяческих вражьих сил, и они, радуясь тому, нападают на
   него.
   И теперь ему было на пользу жить под одной крышею со столь
   благочестивым старцем, как Улав Полупоп. Родич мог дать ему не один добрый
   совет. Покаянным псалмам выучился он еще в Хамаре у Асбьерна Толстомясого
   и Арнвида, да только перезабыл половину.
   Улав созвал застолье в честь возвращения домой и сказал соседям, что
   скоро привезет в дом жену свою, дочь Стейнфинна, сына Туре, свою названую
   сестру, с коей был помолвлен еще во младенчестве. Как только он оглядится
   здесь маленько да наладит хозяйство, так воротится в Опланн за своею
   женой. Однако он не сказал, справляли ли уже его свадьбу, и не выбрал
   дружек, хотя родичу его было не под силу ехать с ним. Люди заметили, что
   молодой хозяин Хествикена был скрытен и не охоч сказывать про свои дела -
   как ни выспрашивали его, много не узнали.
   Улав долго думал, говорить ли ему про дитя. Может, оно и легче было бы,
   кабы он сказал загодя. Только он никак не мог заставить себя. Да, может, и
   померло дитя-то. Родилось оно живым, однако он слыхал, что грудные
   младенцы часто помирают. А может, они что-нибудь придумают - оставят его
   по дороге на воспитание добрым людям. То, что он тогда, растерявшись да с
   отчаяния, велел Ингунн назвать себя отцом ребенка, казалось ему теперь
   безрассудным. Он понять не мог, как только ему могло прийти в голову взять
   в свой род пригулянного чужака. Будь это дочка, так ее можно было бы
   упрятать в монастырь, и ни один муж не потерпел бы несправедливости,
   назвав ее своею. Однако Ингунн родила мальчика. Видно, он тогда разума
   лишился от горя да от гнева. И все же он считал, что должен взять дитя к
   себе, коли мать хочет, чтобы оно было с нею. Будь что будет, - решил он.
   Незачем страшиться беды, покуда она не пришла.
   И все же он забрался однажды в верхнее жилье, что над каморой да
   сенями, - решил, что дитя с кормилицей смогут там жить, коли Ингунн
   захочет держать сына в доме. На том чердаке спали дочери Улава Риббунга со
   своими сенными девушками. Только было это много лет назад, почитай,
   двадцать лет, коли не более. Там лежала нетронутая пыль да паутина, а
   когда он хотел поглядеть, что было сложено на постели, мыши так и
   бросились оттуда врассыпную. В верхнем жилье стояли возле окна несколько
   плетеных стульев да козлы, на которые клали столешницу, да узорный сундук
   с накладками в виде щитов. Он понял, что это сундук его матери, и открыл
   крышку. Там лежали колеса от прялки, веретено, карды и маленькая
   шкатулочка. В ней Улав нашел книгу, крестильное платье белого полотна для
   грудного младенца; видно, его самого одели в это платье, когда вынули из
   купели. Сидя на корточках, он обернул вышитой рубашонкой два пальца.
   Книгу он взял с собой и показал ее после Улаву Полупопу. Но хотя тот
   всегда говорил, что умеет читать и писать не хуже любого церковника и уж
   куда лучше отца Бенедикта, их приходского священника, все же в псалтыре
   Сесилии, дочери Бьерна, он смог прочесть немного. Вечером Улав сел и стал
   листать книгу: промеж заглавных букв были нарисованы маленькие картинки, а
   вдоль полей извивались красивые красные и зеленые веточки. Укладываясь
   спать, он положил книгу в изголовье, так она там и лежала.
   За несколько дней до того, как Улаву ехать на север, забрела в
   Хествикен бедная крестьянка. Она пожелала говорить с бондом Улавом, и тот
   вышел к ней. За спиной у нее был пустой мешок, и Улав смекнул, что у нее
   до него за дело. Однако она сперва расписала умильно, как ей радостно
   оттого, что наконец-то законный хозяин стоит в дверях этого дома.
   - И какой же пригожий ты стал, Улав, сын Аудуна, - сказала она, - сущий
   викинг, да и только. Посмотрела бы сейчас Сесилия на своего сына! Добрая
   молва идет о тебе в округе, Улав! Вот я и надумала - дай пойду погляжу на
   тебя, ведь я одна из тех, кто первые увидели тебя новорожденным. Я о ту
   пору была в услужении в Шильдбрейде и поехала с Маргрет, с госпожой своей,
   помочь твоей матушке. Я пособляла ей пеленать тебя.
   - Так ты знала мою матушку? - спросил Улав, когда женщине пришлось
   умолкнуть, чтобы перевести дух.
   - Знаешь, мы видели ее несколько раз возле церкви сразу после того, как
   Аудун привез ее сюда. А зимой она занемогла и перестала выходить из дому.
   Служанка ее сказывала, что в доме у нее было страсть как холодно. Пришлось
   ей перебраться в горницу к старикам, чтобы вовсе не замерзнуть. В ту зиму
   и весну Тургильсу было сильно худо. Помнится, в ту ночь, как ты родился,
   он был совсем плох. И после его целую неделю мучили припадки. Сесилии было
   столь боязно, что ее так и било в постели. Аудун вовсе голову потерял, не
   знал, как ее утешить. Верно, это и подкосило ее, да еще то, что очень ей
   зябнуть приходилось. Как стало потеплее, он снес ее в камору на чердак,
   понял, что ей невмоготу оставаться рядом с бесноватым, да только она тут
   вскоре и померла. Тебе тогда второй месяц пошел.
   Женщину эту звали Гудрид, и жила она в лачуге, которую Улав видел,
   когда ездил в село, что лежит к востоку. Лачуга эта стояла к северу от
   большого болота, сразу перед тем, как дорога поворачивает и поднимается к
   Рюньюлю. Сперва Гудрид была замужем за добрым и степенным крестьянином, у
   них была маленькая усадьба в Сонабюгдене. Только вот детей у них не было.
   А как он умер, у нее в доме поселился брат покойного со своею женой.
   Поладить с ними она не сумела и вышла замуж за Бьерна, своего теперешнего
   мужа. Хуже того она ничего придумать не могла. Правду сказать, в ту пору
   он не был таким голодранцем; когда они соединили вместе свое добро, то
   выходило, что жить им можно безбедно. Он был вдовец и имел одну только
   дочку. Вроде бы всем подходили друг другу. Ей хотелось быть мужней женой,
   да и детей охота была родить. Одно лишь это ее желание и сбылось - восемь
   детей родила она, и пятеро из них выжили. Только вот в первую же зиму как
   они поженились, приключилась с Бьерном беда - он убил человека, и пришлось
   ему платить пеню. И вскоре пришел конец их сытому житью. Бьерн теперь все
   больше пропадал на фьорде - охотился на тюленя, морскую свинью да птицу
   или рыбачил для Туре из Витастейна. А ей приходилось одной возиться в
   лачуге с ребятишками мал мала меньше да с падчерицей, строптивой и
   несговорчивой.
   Улав терпеливо выслушал словоохотливую женщину, потом повел ее в
   кладовую. Он припас много всякой снеди, чтобы попировать с соседями в
   честь своего возвращения, и немалую толику припасов положил сейчас в мешок
   Гудрид.
   - А коли туго придется зимою, приходи ко мне за помощью, кормилица.
   - Благослови тебя господь, Улав, сын Аудуна. До чего же ты походишь на
   матушку свою, как улыбнешься! Уж такая кроткая да ласковая была у Сесилии
   улыбка, и всегда-то она оделяла едой голодного.
   Долго не унималась бабка.
   Когда Улав вошел в горницу, там никого не было. Он долго стоял
   задумавшись. Поставив ногу на камень очага и обхватив колено рукой, он
   уставился на тлеющие уголья... Догорающие поленья вздыхали, тихо
   потрескивали.
   "Матушка..." - думал он и вспоминал то немногое, что слышал о ней. Люди
   сказывали, что она была молода и хороша собою, воспитывалась, как водится
   у знатных семей, в богатом монастыре, а после королевская дочь держала ее
   при себе в подружках. А из женской дворцовой половины попала она в эту
   глушь и жила вдали ото всех, кого знавала. В этом убогом крестьянском доме
   носила она его под сердцем. Холодно было ей здесь жить со стариками, что
   были в тягость себе и людям - один юродивый, которого она до смерти
   боялась, другой - хозяин дома, не одобрявший женитьбы внука. Страшно было
   даже подумать об этом.
   Он ударил ладонью по ляжке. До чего же тяжка женская доля - ни в чем
   себе женщина не вольна. Ему было жаль всех женщин - и свою мать, одетую в
   шелк и лен, и нищенку Гудрид, и Ингунн - всем им не под силу было
   противиться чужой воле. Ингунн... В нем поднялась волна желания и тоски,
   он вспомнил ее белую нежную шейку. Бедняжка, они заставили согнуться эту
   гордую девичью шею! Сперва он сам был тому виною. А теперь, видно, Ингунн
   и вовсе сломили. Он прижмет ее голову к своей груди, нежно и бережно
   станет ласкать ее бедную тоненькую шейку. Никогда не услышит она от него
   ни слова про свою беду, никогда не подаст он ей виду, не выкажет ни словом
   ни делом, что таит на нее обиду. В эту минуту он и впрямь не чувствовал в
   своей душе обиды на это беззащитное создание, которое скоро окажется в его
   власти. Ему хотелось лишь защитить ее, сделать ей добро.
   К полудню Улав оседлал коня и поехал на восток, в село. Он и сам толком
   не знал, по какой надобности туда отправился, в душе у него в этот день
   словно все переворошилось. Приехав, Улав привязал коня к ограде и пошел
   через кладбище в церковь.
   Он положил меч и шляпу на скамью возле стены, но после нечаянно смахнул
   меч полой кафтана на пол. От гулкого эха, взметнувшегося к потолку, ему
   стало не по себе. И свет в церкви был какой-то до противности бледный -
   стены недавно побелили, а летом на них должны были намалевать святых
   угодников.
   Аудун и Сесилия были похоронены наверху в левом нефе, между алтарем
   пресвятой девы Марии и хорами. Улав опустился на колени подле могильной
   плиты и стал еле слышно читать молитвы. И тут его внимание привлек облик,
   который богомаз уже намалевал на стене возле хоров. То была высокая,
   стройная и приятная лицом женщина с повязкой на глазах и тростиночкой в
   руке; все в ней - и поза, и выражение лица, и темные одежды - говорило о
   глубокой скорби. Улав часто видел этот образ в церквах, да всегда забывал
   спросить, кого он изображал. Но нигде эта женщина не была столь скорбной и
   прекрасной, как здесь. Тут на память ему пришли слова епископа Турфинна о
   бесприютных сиротах. И в первый раз он был почти рад тому, что не заставил
   Ингунн разлучиться с сыном. В эту минуту он испытывал к младенцу чувство,
   похожее на жалость. Раз уж она родила это дитя, придется ему его
   вырастить.
   Выйдя на церковный холм, он увидел, что священник - отец Бенедикт, сын
   Бессе, - стоит возле его коня. Улав поклонился ему почтительно, и
   священник ответил на его приветствие дружелюбно и весело. Хоть и мало еще
   знал Улав приходского попа, он ему пришелся по сердцу, успел полюбиться.
   Он был из себя статный и видный. Правда, ростом не вышел, зато широк в
   плечах и крепок в кости. Его широкое веснушчатое лицо с правильными и
   резкими чертами обрамлялось рыжими волосами и бородой; в больших
   ясно-голубых глазах так и искрилось жизнелюбие. Улав почитал его за
   благочестивого, разумного и веселого человека, и к тому же священник
   пришелся ему по душе за то, что голос у него был красивый, сильный и
   мягкий, - любо было слушать, когда он говорил или пел.
   Сперва они поговорили про коня. Улав раздобыл его в Сконе, конь был
   семи лет, большой, мощный и красивый, белый, а круп в яблоко. Он очень
   любил этого коня, сам его холил - мыл и чистил до блеска. Оттого ему было
   приятно, что священник похвалил жеребца. После отец Бенедикт принялся
   разглядывать сбрую из красной кожи. Улав сдержал усмешку - любимое занятие
   священника было дубить да красить кожи. Это уж ему в отце Бенедикте никак
   не нравилось - не пристало пастырю марать свои священные руки всякой
   поганью да грязью. На это отец Бенедикт отвечал, что в глазах всевышнего
   судии он от того не станет хуже, а руки священника снова будут чистыми,
   коли их вымыть. Мол, Всевышний выказал свое смирение и любовь к труду,
   когда взял в руки плотницкий топор и рубанок и своими благословенными
   руками, что создали и спасли человека, обтесывал бревна на дворе у своего
   приемного отца. Уж, верно, он не осудит своего ничтожного слугу за то, что
   тот занялся столь благородным и искусным ремеслом.
   Священник позвал Улава к себе домой, и тот с радостью принял
   приглашение. Улав, сын Инголфа, тоже морщился, рассказывая, что на
   поповском дворе воняет, как у сапожника в лавке. Однако горница была
   чистая и нарядная, куда богаче, чем в Хествикене. Три миловидные девицы
   принесли масло, пшеничный хлеб и пиво, поклонились гостю с доброю улыбкою
   и вышли прочь. Это были внучатые племянницы священника. Старшая вела
   хозяйство, и нынче к ней приехали сестры погостить.
   Пиво было отменное, и они долго сидели и толковали о том о сем. Улаву
   все больше и больше нравился отец Бенедикт. Когда разговор зашел про
   Улава, сына Инголфа, священник похвалил юношу за то, что тот по-доброму,
   по-родственному обошелся с человеком, который столь худо хозяйствовал в
   его усадьбе. На это Улав ответил, что причиною запустения в его доме была
   его опала, старик, мол, старался как мог, да что возьмешь с калеки. Узнав
   старика поближе, он понял, что это мудрый человек праведной жизни.
   - Этот-то олух? - спросил священник.
   Улав ничего не ответил, а отец Бенедикт продолжал:
   - Коли судить по его дружкам, с коими он водился в молодые годы, не
   шибко-то он думал о праведной жизни. Так что святостью ему хвастаться не
   пристало. А кабы он был умен, так стал бы больше говорить о Христе да деве
   Марии, чем о всякой чертовщине - о привидениях, морских троллях да
   утопленниках, больше верил бы святой молитве, нежели заклинаниям духов да
   заговорам. Все эти штуки, мыслю я, есть не что иное, как поганое
   язычество. Из школы он так и вышел недоучкой. А то, чему успел выучиться,
   понял шиворот-навыворот. Иной раз слушаешь его вечером, и смех тебя
   разбирает. Но ты-то, Улав, по всему видать, человек разумный. Ты-то уж,
   поди, не веришь тому, что он проповедует?
   "Вот оно что!" - подумал Улав. Он в душе и раньше подозревал, что дело
   тут не совсем ладно. Вслух же он сказал, усмехнувшись:
   - Я вижу, промеж тобой и моим сродственником не шибко большая дружба.
   Священник ответил:
   - Я его всегда недолюбливал, но не токмо оттого, что он приходился
   сводным братом тому, кто был недругом мне и родичам моим. Никто из нас не
   держал зла на других хествикенцев - все они были люди честные и смелые,
   все, кроме него. Сам видишь, ты пришелся мне по сердцу с первого взгляда.
   Знай же, Улав, что я желаю тебе добра. А про старый раздор между вами и
   нами надо позабыть раз и навсегда. Не то чтобы мы когда-либо почитали
   Улава Риббунга своим недругом, просто обходили друг друга стороной, так
   ведь нечему дивиться?
   Улав принялся вытирать обрызганный пивом кафтан и ответил, не поднимая
   глаз:
   - Ума не приложу, о чем ты говоришь, отец Бенедикт. Я ведь, чай, только
   что воротился в эти края и слыхом не слыхал про вражду промеж моим и твоим
   родом.
   Тут отец Бенедикт сильно удивился и даже смутился малость.
   - А я-то думал, что Улав Полупоп тебе рассказал.
   Улав покачал головой.
   - Тогда, стало быть, хорошо, что я сам тебе про то говорю.
   Священник призадумался и сидел молча, помешивая пиво ковшом-утицей,
   который плавал в бадейке.
   - Видел ты тех пригожих девиц, сродственниц моих, что заходили в
   горницу?
   - Уж точно раскрасавицы. Кабы не ждала меня в Опланне молодая невеста,
   я бы еще не так глядел на них, на сродственниц твоих молодых, святой отец,
   - ответил Улав, улыбнувшись.
   - Коли я не ошибаюсь, - заметил священник, тоже улыбаясь как-то
   застенчиво, - тебе, стало быть, неведомо, что эти девицы и тебе сродни
   приходятся, и даже очень близкая родня?
   Улав смотрел на священника, выжидая, что тот скажет дальше.
   - Они тебе троюродные сестры. Тургильс был им дедом, отцом их отца. Он
   обесчестил мою сестру.
   Лицо Улава невольно исказилось от ужаса. Отец Бенедикт заметил это и
   понял, о чем подумал юноша.
   - Нет, это случилось до того, как бог отнял у него разум. А может, и
   нечистый, которому он верно служил, погрязнув во грехе да похоти. Да,
   господь бог ведает, что я не могу быть беспристрастным, когда говорю про
   Улава Полупопа, ведь он приходился Тургильсу сводным братом, они были
   неразлучны, как нитка с иголкой. Улав Риббунг хотел заставить Тургильса
   жениться на Астрид, сам он был человек честный, храбрый и справедливый.
   Когда Тургильс, опозорив девицу, оставил ее одну с незаконнорожденным
   младенцем, а сам завел в Осло потаскуху и собрался взять ее в жены, Улав
   Риббунг запретил сыну возвращаться домой. Инголф, дед твой, и дочери
   Улава, и Ива Стол, зять ихний, сказали, что не станут сидеть с Тургильсом
   за одним столом и словом с ним не перемолвит, коли он не одумается. А
   Тургильс пришел к священнику Инголфу и его сыну Улаву, и те приняли его.
   Ну не срам ли это. Один - священник, а другой собирался стать им!
   Дело кончилось тем, что отец мой и братья приняли выкуп за бесчестье и
   помирились с хествикенскими - ведь ни Улав Риббунг, ни Инголф ничего не
   могли поделать с Тургильсом - ни заставить его бросить срамную девку, ни
   воротить честь Астрид. Так было лучше для всех и по-христиански, ничего не
   скажешь. Только будь я в ту пору зрелым мужем, годным для ратных дел, не
   успокоился бы, покуда не свалил бы Тургильса наземь, даже если был бы уже
   священником и дал обет служить господу богу. Один бог знает, какую
   ненависть носил я в своем сердце к этому человеку. Однако Всевышнему
   ведомо и то, что самая большая жертва, каковую он может потребовать от
   человека, - это не отомстить мечом за бесчестье девы из своего рода. Мне в
   ту пору стукнуло десять годов. Астрид была мне заместо матери - она была
   старшей из нас, а я - младшим. Мы спали с ней в то лето в одной постели.
   Как она плакала и убивалась! Не знаю, как только она не померла с горя.
   Того, кто может всем сердцем простить такое, скажу я тебе, Улав, того я
   назову святым праведником.
   Священник умолк. Улав застыл неподвижно, словно окаменел, и ждал.
   Наконец он решил, что должен что-нибудь сказать.
   - И что же сталось с твоей сестрой? Померла она?
   - Восемь зим как померла, - ответил священник. - Дожила до старости.
   Несколько годов спустя она вышла замуж за Коре, сына Юна из Руалдстада,
   что к северу от нас, в приходе Шейдис. Ей за ним хорошо жилось. Отец был
   жесток к ней, а младенца и видеть не хотел. Будь он еще от кого другого...
   Но чтобы его дочь приумножила число полюбовниц Тургильса! Коре был добр к
   ним обоим. Это он после женил пасынка на девице хорошего рода - наследнице
   Хестбекка. А когда с Улавом из Хествикена приключилась беда и родня вкруг
   него поредела, послал он челядинца к Астрид спросить, не согласна ли она
   отдать ему Арне, сына, а коли согласна, так он станет полноправным членом
   и законным наследником отца. Коре ответил ему, что у дитяти теперь нет
   нужды в помощи деда, что они с Астрид любят Арне, сына Тургильса, и не
   хотят отсылать его в Хествикен, чтобы он унаследовал хествикенское
   счастье. Тогда Улав послал за Осой, что когда-то жила в Хествикене в
   услуженье и прижила дите с Тургильсом, хотя младенец отдал богу душу.
   Однако все это дела давних дней, и нам должно позабыть старую вражду, а
   вам, молодым, надо жить в добром согласии, как положено родичам. Думается
   мне, вы с Арне из Хестбекка славно поладите. Надо тебе, Улав, как
   доведется, поехать туда со мной навестить родичей в тех местах.
   Улав сказал, что поедет с большой охотой. Потом спросил:
   - Про какое это хествикенское счастье ты говорил?
   Священник замялся.
   - Тебе ведомо, что твой прадед не был счастлив в детях. Он жил тогда у
   залива с припадочным, всех других своих детей он потерял, кроме Боргни,
   которая ушла в монастырь. Прямого наследника у него не было, кроме
   маленького Аудуна, отца твоего, а его забрала с собой вдова Инголфа, когда
   уехала домой к себе на юг в Эльвесюссель. Потому-то Коре с Астрид и
   решили, что род ваш может зачахнуть после него.
   Погруженный в раздумье, Улав сказал:
   - Что ж, это чистая правда, отец Бенедикт, не много счастья выпало им с
   той поры на долю, если верить тому, что родич мой сказывал.
   - Люди они были смелые и надежные, а это дороже любой удачи.
   - Все, кроме Тургильса, - возразил Улав. - Я-то думал, он всегда был
   юродивый, больше я ничего не знал. Улав-старший про него ничего не
   сказывал.
   - Как бы сильно я ни ненавидел его, - продолжал отец Бенедикт, - а все
   же, по правде говоря, был он человек храбрый и друзьям своим верный. А уж
   парня краше, всякий скажет, с незапамятных времен не было окрест Фолдена.
   Чудно, что ты сразу мне пришелся по нраву, ведь ты очень похож на
   Тургильса. И Арне походит на своего отца, и дочери его тоже. Я-то думал,
   как они войдут в горницу все три, ты и приметишь, что они похожи на тебя,
   ни дать ни взять сестры твои. Носы у всех у вас маленькие и прямые, кожа
   белая, волосы красивые, ровно пушица. И все же, хоть и ненавистен он мне,
   скажу я, он был куда краше вас, столь пригожего парня не видывал я
   отродясь. Верно, правду говорили, что ему не надо было бегать за девками,
   улещать их посулами жениться да всякими обманными словами. Они сами на
   него вешались. Стоило ему глянуть на девку своими чудными сине-зелеными
   очами, как ее ровно околдовал кто. У тебя, Улав, такие же ясные глаза.
   Тут Улав принялся смеяться без удержу, словно пытался в смехе
   выплеснуть всю тяжесть с души своей.
   - Нет, отец Бенедикт, уж никак я не могу шибко походить на родича моего
   Тургильса, по крайности глазами. Что-то я не примечал, чтобы девушки
   любили меня.
   - Ты на него шибко походишь, хоть и не так пригож, как он. Ясные глаза
   и у тебя, и у девонек моих. Только злых чар нет в ваших глазах, слава тебе
   господи!
   А молва о том, что иной род или усадьбу преследует злая судьба, идет от
   языческих времен. Только ты, видно, человек умный и веришь, что жизнь наша
   и судьба в руке божией, и подобным сказкам веры не даешь. Да будет господь
   милостив к тебе. Счастья и благополучия желаю тебе в женитьбе твоей, пусть
   род ваш прослывет счастливым отныне.
   Священник поднял кружку и выпил за него. Улав тоже выпил, но заставить
   себя сказать что-нибудь не мог. Тут отец Бенедикт привел в горницу трех
   дочерей Арне: Сигне, Уну и Турунн. Улав, по обычаю, поцеловал своих
   сродственниц. Они были столь пригожи и ласковы, что Улав мало-помалу
   оттаял и провел с ними немалое время в доброй и веселой беседе.
   На пир в честь возвращения Улава они приехать не могли - как раз в это
   время надобно им было пировать на пышной свадьбе у них по соседству, но
   сказали, что осенью они опять приедут к священнику погостить и тогда
   непременно навестят Улава и познакомятся с его женой.
   Когда Улав возвращался домой, на душе у него было тревожно. То, что ему
   в тот день захотелось пойти в церковь, что он встретил отца Бенедикта и
   тот рассказал ему про брата его деда и сестру священника, видно, было
   неспроста. Не верилось ему, что это вышло невзначай.
   Правда, только епископ мог дать ему отпущение грехов за убийство Тейта,
   но все же он мог сперва исповедаться у отца Бенедикта. И с каким-то тайным
   ужасом почувствовал он, как сильно в нем желание сделать это.
   Коли он упадет на колени перед отцом Бенедиктом и покается в своем
   душегубстве, поведает, как с ним такое приключилось, то найдет в этом
   слуге божьем не только духовного отца. Отец Бенедикт понял бы его как
   родного сына.
   Епископа Турфинна он полюбил за то, что этот монах из Даутры раскрыл
   перед ним богатство, красоту и мудрость мира, которые прежде были ему
   далеки и чужды. Христианская вера представлялась ему до того какой-то
   силой, как закон или король; он знал, что вера эта должна указывать, как
   ему жить, перед нею он склонялся, не противясь, с почтением, зная, что
   должен быть ей послушен, коли хочет жить в согласии с равными себе и
   смотреть им, не стыдясь, прямо в глаза. В епископе Турфинне видел он
   человека, который мог повести его, взяв за руку, к тому, чему можно
   служить и поклоняться, обретя счастье и уважение к себе самому. Каков бы
   он стал, кабы долее шел по пути, по которому его вел епископ, он не знал.
   Турфинн был и оставался для него пророком с высей заоблачных, а сам он в
   ту пору был против него дитя малое, не разумевшее, на что ему хотят
   открыть глаза, пока не совершил такое, из-за чего пришлось ему свернуть с
   пути, указанного его добрым учителем, и бежать прочь.
   Арнвида он любил, однако они были столь несхожи по духу, что
   благочестие друга казалось ему чем-то странным и чуждым. Улав знал, что
   Арнвид скрытен, хотя вовсе не молчалив, но словоохотливость Арнвида шла от
   его старания услужить. Иной раз Улав сам замечал, что он всегда оказывался
   берущим, а Арнвид - дающим. Но таков уж был Арнвид, сын Финна, что Улав не
   чувствовал себя оттого униженным; он мог бы и поболее того брать у друга,
   и все же они оставались бы добрыми друзьями. У Улава не было сомнений в
   том, что Арнвид знал его как свои пять пальцев и милел к нему, Улав же
   вовсе не понимал Арнвида и все же любил его.
   Всякие байки Улава Полупопа о расчудесных делах он слушал с большой
   охотой. Только все, что старец рассказывал ему про ангелов и дьяволов, про
   водяного, троллей и эльфов, про святых угодников, про духов и про
   знамения, - все это было будто на другом конце света, не в той жизни, где
   его томили свои заботы и тяготы. Пресвятая дева Мария представала в мыслях
   его словно принцесса из сказки, прекраснейшей райской розою, но рай, про
   который ему говорил старый Улав, был так далеко от его дома на земле.
   Отец Бенедикт был первым, в ком он увидел самого себя, - человеком,
   устоявшим в битве, в какой бился он сам. И отец Бенедикт одержал победу,
   стал набожен, силен и крепок в вере. Улав почувствовал, как сильно
   забилась кровь в его жилах от страстного желания и надежды. Ему оставалось
   лишь набраться мужества: молить бога, чтобы он послал ему силу, как
   говаривал брат Вегард, без задней мысли: "Боже, услышь не сразу мою
   молитву!"
   Он не спал почти до утра. Ему казалось, что он понял одно - с
   незапамятных времен идет во Вселенной битва меж богом и врагом его, и все,
   в ком теплится душа, сражаются в одной из этих ратей, ведая о том или не
   ведая, - ангелы и тролли, люди на земле и по ту сторону жизни. И именно
   через малодушие человеческое множится дьявольская рать, ибо человек
   страшится, как бы бог не потребовал от него слишком многого. Чтобы он
   сказал правду, каковую нелегко вымолвить устам, отказался от сладкого
   греха, без которого он не мыслит себе жизнь прожить, - от выгоды и
   богатства, прелюбодейства или чванства. И тут является праотец лжи и ловит
   душу человеческую своею извечной главной ложью - он, мол, требует менее от
   рабов своих, а платит много более, покуда ему служишь. Теперь же
   предстояло Улаву выбирать, в каком войске ему служить.
   Когда он вышел из дому на следующее утро, было пасмурно и стоял туман.
   Изморось окропила его крохотными брызгами, они приятно холодили лицо,
   падали на губы, освежая после бессонной ночи.
   Он поднялся на холм, лежавший к западу от усадьбы, там, где гора круто
   спускалась к открытому фьорду, обнажив голые скалы с расселинами,
   поросшими цветами. У него уже вошло в привычку приходить сюда каждое утро
   и, стоя здесь, угадывать погоду. Он начал понемногу разгадывать язык
   фьорда. Сегодня на море было тихо. У подножия гладких скал Бычьей горы
   рябила слабая мертвая зыбь, мелькая белыми полосками сквозь туман, - там
   волны пенились шибко, стоило подуть хоть небольшому ветерку с моря. Внизу,
   у него под ногами, там, где голая скала соскальзывала в воду, волны
   погрохатывали мелкими камушками, лизали венки из водорослей; в лицо ему
   ударил добрый запах соленой воды.
   Улав стоял недвижимо, вглядываясь вдаль, прислушиваясь к слабым звукам,
   доносившимся с фьорда. Туман тем временем сгустился, и он ничего не мог
   разглядеть внизу.
   Он давно уже понял, что поступил глупо, не сказавши сразу про убийство
   в первом же встретившемся ему на пути селении. Сделай он это, может, ему
   даже выкуп не пришлось бы платить. Еще самого Тейта могли осудить, кабы
   родичи Ингунн захотели подтвердить, что у него на эту женщину старые
   права. Теперь же, после того как он долго размышлял об этом и взвешивал то
   так, то сяк, ему было никак не вспомнить, почему он тогда порешил молчать
   и спрятать все следы убийства. Только себя обманул, мол, если никто не
   узнает, что он убрал Тейта, сына Халла, с дороги, стало быть, никто не
   проведает, что Тейт опозорил Ингунн. Теперь он и сам не мог уразуметь, как
   столь глупые мысли могли прийти ему в голову.
   А теперь он попался в свой собственный силок. Епископ ни за что на
   свете не даст ему отпущения грехов за убийство, коли он открыто не
   признает свою вину, чтобы его можно было судить по закону. Только теперь
   это будет не что иное, как злодеяние, убийство из-за угла.
   Позади него лежала его усадьба - земли в Мельничной долине, лес по обе
   стороны Хествикена - его владения простирались далеко, уходили в туман.
   Внизу у воды виднелись лодочные навесы, пристань, боты; оттуда доносился
   запах сетей, дегтя, тухлой рыбы, соленой воды и пропитанного ею дерева.
   Там, далеко на севере, в Опланне, ждет его Ингунн. Один бог знает, каково
   ей сейчас. Выручить ее из беды, увезти сюда, дать пристанище - вот что ему
   надо сделать перво-наперво.
   Да, ношу, которую он по дурости взвалил себе на плечи, придется ему
   нести всю жизнь. Теперь ему не сбросить ее. Видно, придется ему тащить ее
   на себе, покуда он не увидит распахнутые ворота смерти. Правда, он может
   вдруг взять и умереть... внезапно... Нет, хочешь не хочешь - терпи. Не в
   его власти было сейчас поворотить назад, к тому самому месту, где он
   заплутался когда-то. Он должен идти только вперед.
   С такими мыслями отправился он на север. Приехав в Берг, услыхал из уст
   Арнвида, что Ингунн чуть не лишила себя жизни. Через шесть недель с того
   дня воротился он снова в Хествикен, на сей раз с молодой женой.
   В тот день, когда Улав сошел с Ингунн на хествикенскую пристань, море
   под лучами солнца казалось ослепительно белым и голые скалы Бычьей горы
   нагрелись, словно раскаленные камни очага. Было это на другой день после
   дня святого Лавранса. Вода плескалась о борт лодки, о столбы пристани;
   воздух был пропитан запахами соленой воды, дегтя, гнилой приманки и рыбных
   потрохов, но время от времени порыв ветра доносил аромат цветов, легкий,
   теплый и сладостный. Вдыхая его, Улав подивился, сколь знакомым показался
   ему этот запах. Воспоминания заворошились в нем, однако он не мог понять,
   что напоминает ему этот запах. Пред глазами его вдруг возникли Викингевог
   и Хевдинггорд - все, что он позабыл, с тех пор как бежал к ярлу... И тут
   он понял, что это за аромат: запах цветущей липы! Влажный и тонкий парок
   будто от смеси меда, цветочных семян и пьяной браги. Видно, где-то
   поблизости цвели липы. Чем выше они поднимались по холму, тем сильнее
   становился запах. Улав не мог этого понять - в Хествикене он не видел ни
   одной липы. Но когда они дошли до туна, он увидел, что на крутом склоне
   позади хлева росла липа. Она крепко уцепилась корнями за скалу, пустив
   корни в расселину, прижалась к каменной скале, опустив ветви.
   Сердцеобразные темно-зеленые листья лежали один на другом, будто тес на
   церковной крыше, покрывая желтые, как воск, цветочные метелочки, - Улав
   разглядел их под листочками. Они были усеяны коричневыми крапинками, уже
   увядали, запах от них шел слишком пряный и удушливый, но вокруг них
   тоненько жужжали и гудели пчелы и шмели и роилась мошкара.
   - Улав, чем это так славно пахнет? - удивилась Ингунн.
   - Липа цветет. Ты, верно, прежде не видела липы. В Опланне она не
   растет.
   - Отчего же, я припоминаю теперь, что видела липу в саду
   братьев-проповедников в Хамаре. А где же дерево-то само?
   Улав показал на гору.
   - Эта липа не похожа на те, что растут на равнине.
   Он припомнил толстостволую огромную липу, которая росла во дворе в
   Хевдинггорде. Бледно-желтые, будто восковые, пучки цветов прятались в
   кроне под целой копной листьев. Когда в Хевдинггорде цвела липа, его
   всегда тянуло не во Фреттастейн, в Хейдмарк или еще какое место, куда его
   забрасывала судьба, а в дом своего детства, который сразу же вспоминался
   ему. Видно, он узнавал запах липового цвета, хотя, насколько ему
   помнилось, он тогда не знал, что в Хествикене сеть липа.
   На закате он отправился в Мельничную долину посмотреть на поля. Запах
   липы был тяжелый и резкий. Улав с трудом передвигал ноги: казалось, этот
   сладкий дурман наливал его тяжестью. Он чувствовал себя обессилевшим от
   счастья. Тут он увидел, что на северном склоне горы липы росли повсюду.
   Когда он повернул к дому, солнца в долине уже не было, на траве
   заблестела роса. Он прошел в огороженный ольшаник и вспомнил, что когда-то
   здесь был покос: теперь этот луг порос ольхой. В кустах бродили коровы,
   повсюду шелестели да хрустели ветки. И диковинная же была скотина в
   Хествикене - мохнатая, толстобрюхая, кривоногая, с закрученными по-чудному
   рогами, большеголовая, с печальными глазами. Почти у всех коров было либо
   по три соска, либо еще какой-нибудь изъян на вымени. Проходя мимо этой
   невеселой животины, Улав похлопывал коров, ласково приговаривая.
   Из-за сарая вышла на тропинку Ингунн. Высокая и стройная, как
   тростинка, в голубом платье, на которое волнами падал длинный головной
   платок. Медленно, будто несмело шла она по тропе вдоль изгороди.
   Отцветающие таволга и кошачья трава доходили ей чуть ли не до пояса,
   цепляясь за платье.
   Она вышла его встречать. Подойдя к ней, он взял ее за руку, и они
   вместе пошли к дому. На другой день к ним должны были пожаловать гости, но
   в тот вечер они были одни в доме, не считая старика в каморе.
  
  
   2
  
  
   Теплая погода стояла до конца лета. К полудню скалы сильно нагревались
   и дышали жаром, море искрилось, а у подножия утеса, о который разбивались
   волны, играла белая пена.
   Улав вставал чуть свет, только теперь он не ходил к скалистому мысу.
   Ему полюбилось стоять, облокотясь на изгородь, у пашни, что лежала к
   северу, там, где шла, поднимаясь вверх, тропинка с причала. Отсюда были
   видны залив и долина - почти все хествикенские владения. Однако в сторону
   Фолдена и на юг вид закрывала гора, что выступала вперед и защищала от
   ветра самую дальнюю в усадьбе полоску земли, пригодную для посева. Фьорд
   отсюда был виден мало - только узенькая полоска на севере подле голого
   блестящего черепа Быка и его косматой, поросшей лесом, шеи. По другую
   сторону лежала Худрхеймская сторона, залитая солнцем - низкая гряда с
   редким сосняком; на вершине ее были селения, возделанная земля, большие
   усадьбы - он туда ездил один раз, но отсюда их было не видать.
   На пашне во многих местах проступал камень, так что блеклый ковер
   всходов казался разорванным на ленточки, вьющиеся между красными камнями.
   Однако хлеба здесь почти всегда были добрые - землю удобряли рыбными
   отбросами с пристани - и они поспевали рано. В расселинах росли какие-то
   странные цветы. Улав таких раньше не видывал; когда он приехал сюда
   позднею весною, то были красивые пурпурные звездочки, теперь же сами
   стебли стали кроваво-красными, а влажные листья - ржаво-красными, со
   стеблей торчали во все стороны стручки семян, похожие на головы долгоносых
   цапель.
   Хозяйствовать в усадьбе Улав был мастак. Он сразу увидел, что забот
   здесь будет немало: выкорчевать кусты на старых пастбищах, улучшить стадо,
   поправить дома. Он нанял Бьерна, мужа Гудрун, на полгода, чтобы тот
   приглядывал за ловлей рыбы и прочей живности во фьорде. В этом деле он
   мало смыслил и потому собирался поехать с Бьерном в зимнюю пору
   присмотреться к этому рукомеслу, от которого в Хествикене пошло все
   богатство. Бьерн присоветовал ему также выпаривать соль в заливе к востоку
   от Лошадиной горы.
   Но за всеми этими мыслями и заботами об усадьбе - что надо нынче
   сделать, что завтра - дремал в глубине души его исполненный счастья покой.
   День теперь протекал у него, как поток добрых минут. И хотя он знал, что
   на дне этого потока таились опасные воспоминания, которые он только
   усилием воли заставлял покоиться там, он гордился тем, что на душе у него
   теперь радостно и светло.
   Холодно и ясно сознавал он, что старые беды могут воротиться и
   обрушиться на них. Но он радовался счастливым денькам, покуда они не ушли.
   Так он стоял там каждое утро, вглядываясь вдаль; мысли роились у него в
   голове, а за ними колыхалось волнами неясное ощущение счастья. Его
   пригожее лицо казалось в эти минуты суровым и угрюмым, зрачки глаз
   сужались и становились маленькими, словно булавочные головки. Когда
   наступало время Ингунн вставать с постели, Улав возвращался в дом. Он
   приветствовал ее кивком головы и легкой улыбкой на устах и видел, как на
   ее свежем лице румянцем вспыхивала радость, а глаза и все ее существо
   излучали тихое, застенчивое счастье.
   Никогда еще Ингунн не была так красива. Она пополнела, кожа на лице
   стала тонкой и прозрачной; под белым головным платком, повязанным как
   подобает замужней женщине, глаза казались больше и синее.
   Она ходила плавно, с тихим и скромным достоинством, нравом стала
   спокойна и ровна, добра ко всем, а более всех к своему мужу. Всякий
   замечал, что она довольна, и всякий, кто встречал жену Улава, хвалил ее.
   Улава по-прежнему мучила бессонница. Час за часом лежал он недвижим, с
   открытыми глазами, разве что осторожно вынимал из-под головы Ингунн
   занемевшую руку. Она крепко прижималась к нему во сне, и он вдыхал
   сладостный запах сена, исходивший от ее волос. Все ее существо дышало
   теплом, молодостью и здоровьем. В кромешной тьме Улаву казалось, что худой
   запах людей прошлых времен уползал в щели и углы, изгнанный и побежденный.
   Так он лежал, чувствуя, как течет время, и не желая, чтобы сон пришел к
   нему, - столь сладостно было лежать и ощущать ее рядом с собой. Наконец-то
   они вместе и обрели покой. Он медленно провел рукой по ее плечу и руке, ее
   шелковистая кожа была прохладной - одеяло сползло с кровати. Он бережно
   укрыл ее, нагнулся к ней, а она сквозь сон ответила ему ласковым словом,
   словно птичка прощебетала на ветке среди ночи.
   Но сердце его было подозрительно, беспокойно и пугливо, чуть что -
   встрепенется, как вспугнутая птица. Он сам это примечал и старался, чтобы
   другие этого не заметили.
   Однажды утром он стоял у изгороди и смотрел, как выгоняют коров на
   жнивье. Посреди стада шел бык - единственное красивое животное во всем
   хлеву. Бык был большой, сильный, черный, как уголь, с бледно-желтой
   полосой вдоль хребтины. Глядя, как он тяжело и медленно спускается с
   горушки, Улав вдруг подумал, что извилистая светлая полоска на черной
   спине походит на извивающуюся змею, и у него вдруг стало скверно на душе.
   Мгновение спустя он пришел в себя. Однако после он уже не дорожил этим
   быком, как раньше, и это чувство неприязни к животному так и не исчезло.
   Покуда стояла теплая летняя погода, Улав с большой охотой приходил во
   время полуденного отдыха на берег. Он заплывал так далеко, что мот видеть
   с моря дома на скалах, ложился на спину, отдыхал и снова плыл. Часто
   вместе с ним приходил купаться Бьерн.
   Один раз, когда они вышли из воды и сели обсохнуть на ветру, Улав вдруг
   разглядел ноги Бьерна. Они были большие, с высокими щиколотками и резко
   изогнутой стопой - верный признак того, что он происходил от вольных
   людей; Улав слыхал, что по ногам сразу можно узнать, есть ли в человеке
   хоть капля крови рабов прежних времен. Лицо, руки и ноги у Бьерна были
   загорелые и огрубевшие, а тело - белое, как молоко. Волосы светлые, с
   сильной проседью. У Улава вдруг вырвалось:
   - Скажи, Бьерн, ты не сродни нам, хествикенским?
   - Нет, - отрезал Бьерн, - ты что же, черт побери, сам не знаешь, кто
   тебе родня?
   Улав ответил, слегка смутясь:
   - Я вырос далеко от своих. Ведь может статься, что есть какие-то ветви
   нашего рода, о коих я и не знаю.
   - Думаешь, я из тех выблядков, коих наплодил Неумытое Рыло? - грубо
   спросил Бьерн. - Нет, я рожден в честном браке и знаю праотцов моих до
   седьмого колена. Никогда не слыхал, чтобы в нашем роду были приблудные.
   Улав прикусил губу. Ему было досадно, однако он сам затеял этот
   разговор и потому ничего не ответил.
   - Но зато у всех у нас один изъян, - продолжал Бьерн, - если только это
   можно назвать изъяном: стоит кому из нашего рода распалиться - ну,
   рассердит кто, топор так сам и летит в руки. Но недолго веселится рука,
   рубящая сплеча, коли не знает, что после сможет запустить пальцы в кучу
   золота.
   Улав молчал. Тогда Бьерн засмеялся и сказал:
   - Я убил своего соседа, когда мы не поладили из-за пары кожаных ремней.
   Что ты скажешь на это, Улав-бонд?
   - Видно, то были дорогие ремни. Что же в них было примечательного?
   - Я одолжил их у Гуннара носить сено. Что ты теперь скажешь?
   - Не думаю, чтобы ты взял в привычку так плохо платить людям за услугу,
   - ответил Улав. - Стало быть, ремни эти были не простые.
   - Гуннару, верно, тоже показалось, будто мне они шибко понравились, -
   сказал Бьерн, - он стал винить меня в том, что я их обрезал.
   Улав кивнул. Бьерн нагнулся зашнуровать сапог и сказал:
   - А что бы ты сделал на моем месте, Улав, сын Аудуна?
   - Откуда мне знать, - отрезал Улав. Он стоял, стараясь застегнуть
   пряжку на вороте рубахи.
   - Ясное дело, кто же может сказать про тебя, столь важную птицу, что ты
   украл кожаную веревку! - продолжал Бьерн. - Но ты небось тоже не отдернул
   руки, когда коснулось твоей чести.
   Улав держал в руках кафтан и собрался было надеть его, но руки у него
   опустились.
   - Ты про что это?
   - А про то самое. В наших краях поговаривали, будто ты проучил своего
   родича, когда тот хотел помешать тебе взять за себя обещанную тебе невесту
   да еще и обругал худым словом. Потому-то, когда ты воротился домой, я и
   подумал - дай окажу ему добрую услугу, а то не стал бы я нипочем
   наниматься к тебе, у меня у самого здесь рядом была усадьба, хоть и
   небогатая.
   Улав принялся застегивать ремень. Потом он снял висевший на ремне
   кинжал - доброе оружие, клинок иноземной стали, рукоять серебряная с
   крючком, чтобы подвешивать на пояс, - и протянул его Бьерну.
   - Прими его в знак дружбы, Бьерн.
   - Нет. Неужто ты не знаешь, что нож другу не дарят, он порежет дружбу.
   И все же ты можешь оказать мне добрую услугу - не давай больше ничего моей
   бабе, что бегает сюда то и дело.
   Улав покраснел. Сейчас вдруг стал похож на желторотого юнца. Чтобы
   скрыть свое смущение, он прыгнул на камень и, поднимаясь в гору, сказал
   небрежно:
   - Я и не знал, что в этих краях проведали про мои распря с сыновьями
   Колбейна.
   Бьерн напугал его, сказав о нем, что он скор на руку, когда дело
   касается его чести. Про убийство Эйнара, сына Колбейна, он совсем позабыл,
   оно вовсе его не тяготило, ну разве лишь тем, что послужило причиной всех
   бед, от которых он теперь избавился. Ему не пришло в голову, что Бьерн
   намекает именно на это.
   Когда Бьерн явился в Хествикен и предложил наняться в услужение, он
   сразу пришелся Улаву по душе и продолжал ему нравиться до сей поры. Однако
   он заметил, что в округе Бьерна не больно жаловали. Жена его Гудрид то и
   дело захаживала в Хествикен, только Бьерн не шибко радовался встрече с ней
   и домой ходил редко. Скоро Улав узнал, что она - первейшая сплетница в
   округе, только и знает шастать от двора к двору, льстить людям, клянчить
   да набивать свой мешок, вместо того чтобы за домом ходить. Не так уж они
   бедствовали в Рундмюре, как она расписывала. И Бьерна она зря оговаривала,
   он пекся о своих как мог - посылал домой и мясо, и рыбу, и немного муки. В
   доме у них были корова и коза. Но раз уж Улав назвал однажды эту женщину
   приемной матерью, она никогда не уходила из его дома без подарков. Теперь
   же он досадовал, что вышло так нескладно, и понимал, как обидно было
   Бьерну, - он был в доме первый слуга и помощник, а жена его приходила и
   принимала милостыню.
   Улав теперь тянулся к людям постарше. В младенческие годы он, сам того
   не зная, страдал оттого, что некому было наставлять его и учить
   уму-разуму. Теперь он был вежлив и почтителен к старцам, кто был ему
   ровня, из бондов, добр и щедр к старым людям из бедняков; терпеливо
   выслушивал их советы и следовал им, коли находил их мудрыми. Опять же,
   если он был неразговорчив на людях, старые люди сами с охотою вели беседу,
   и ему с ними не надо было много разглагольствовать или прислушиваться к
   каждому слову. И все старики хвалили молодого хозяина Хествикена.
   Ровесники тоже его не обходили, однако нельзя было сказать, что Улав,
   сын Аудуна, приносил с собой радость и веселье; иные принимали его робость
   и молчаливость за высокомерие. А кое-кто думал, что этот парень не умеет
   складно говорить и, видно, не шибко умен. Но против того, что Улав и жена
   его были на редкость пригожи и знали, как вести себя на людях, никто и
   слова сказать не мог.
   В субботний день, накануне праздника, вышли Улав и Бьерн с двумя
   челядинцами на пристань. И тут они увидели всадников, которые выехали из
   перелеска в Мельничной долине и стали подниматься к усадьбе. То были двое
   мужчин и три девицы с распущенными льняными волосами, ниспадавшими до
   самого седла. Одежда на них была красная с синим. Они красиво гляделись на
   лугу, таком светлом и зеленевшем отавою. Улав с радостью признал во
   всадницах дочерей Арне.
   Он помог им слезть с седла, приветствовал их весело и сердечно обнял,
   поцеловал и повел к жене, а та стояла в дверях и приняла гостей с тихим и
   кротким радушием.
   Они не были у него на пиру, а после святого праздника две младшие
   сестры собирались воротиться домой к отцу. Сейчас священник послал их сюда
   навестить жену родича и поднести ей подарки. С ними поехал поповский
   челядинец, а как они ехали мимо Шикьюстада, вышел сын хозяина и пожелал
   ехать вместе с ними; за неделю до того он толковал с Улавом об одной
   покупке...
   Улав поднялся в верхнее жилье, снял с себя рыбацкую одежду, умылся и
   нарядился в воскресное платье. Он был рад своим молодым сродственницам -
   теперь и Ингунн будет повеселей. До него дошли слухи, что отец Бенедикт и
   Пол из Шикьюстада подумывали оженить Борда, сына Пола, на Сигне. По всему
   было видно, что молодые не думают противиться воле родительской. И в
   Хествикене только порадовались бы этой свадьбе.
   Погода стояла безветренная и холодная; ясное бледное небо предвещало
   ночные заморозки. В доме было тоже холодно, они натопили пожарче и
   накормили гостей. Потом молодежь надумала затеять игры на туне, чтобы не
   озябнуть. Но Ингунн не захотела с ними играть. Она сидела, плотно запахнув
   плащ, и, казалось, сильно озябла. Была она молчалива и словно чем-то
   удручена. Улав бросил плясать, подошел к жене и сел рядом с нею. Тут
   вскоре стемнело, и все пошли в дом. Оказалось, что три сестры - мастерицы
   загадывать загадки, шутки шутить, песни петь и знают всякие игры, в
   которые можно играть в доме. Голоса у них были красивые, и вообще ничего
   не скажешь, девицы обходительные, благовоспитанные. Ингунн же все сидела
   пригорюнясь, и Улав никак не мог веселиться, не понимая, чего не хватает
   его жене.
   Улав обнял Турунн и подвел ее к Ингунн. Турунн было неполных тринадцать
   - красивое и веселое дитя. Однако и она не могла развеселить его жену.
   Под вечер Улав вышел проводить гостей. Погода стояла хорошая, высоко в
   небе ярко светила полная луна, но холодный туман начал подниматься над
   фьордом и растворять тени на пастбище. Улав вел под уздцы коня Турунн.
   - Не по нраву мы пришлись твоей жене, Улав, - сказала девица.
   - И как это тебе в голову взбрело такое! - сказал Улав смеясь. - Чтобы
   вы ей не полюбились? Вздор! Не знаю, что с ней сталось сегодня вечером.
   Когда Улав вернулся, Ингунн уже улеглась в постель. Он лег рядом с ней
   и увидел, что она плачет. Он ласково потрепал ее по щеке и спросил, отчего
   она огорчилась. Долго пришлось ему выспрашивать ее - ей, мол, сильно
   нездоровилось, видно оттого, что поела ракушек утром на берегу. Улав велел
   ей поберечься. Коли она захочет ракушек, пусть скажет ему или Бьерну, и
   они принесут ей самых лучших. Потом он спросил, как ей понравились его
   красивые, приветливые сродственницы.
   Ингунн отвечала:
   - Да уж шибко востры эти самые дочери Арне.
   Тон, каким она сказала эти слова, ему не понравился.
   - И ты с ними развеселилась, такая резвая стала, на себя не похожа. Я
   сразу приметил, что они тебе полюбились.
   - И в самом деле, отрадно нам обоим, что у меня есть такие
   благовоспитанные молодые сродственницы. Уж какие раскрасавицы! - продолжал
   он. В голосе его звучала радость - он думал про этот веселый вечер.
   Дыхание Ингунн стало тяжелым. Чуть погодя она прошептала:
   - Мы с Турой были не хуже твоих сестер, когда росли вместе. Только я
   что-то не припомню, чтобы ты с нами так весело резвился да шутки шутил.
   - Ты просто запамятовала, - возразил он. - Да и к тому же я жил в чужой
   усадьбе, - добавил он медленно. - Кабы я рос у своих родичей, в своем
   доме, то, верно, уж не был бы в ту пору таким робким и тихим пареньком.
   Немного погодя он увидел, что она опять плачет. И до того она зашлась,
   что ему оставалось только встать и принести ей воды. Он зажег лучину и
   увидал, что лицо у нее покраснело и опухло. Улав испугался, - вдруг она
   съела что-нибудь ядовитое? Он накинул на себя одежду, принес теплого
   молока и заставил ее испить. Только тут ей немного полегчало и она уснула.
   Накануне дня всех святых Улав побывал в усадьбе священника. Были там и
   другие бонды - надобно было грамоты кое-какие выправить. При этом Улав не
   то чтобы поссорился, а так, резким словом перекинулся с одним человеком по
   имени Стейн.
   Когда собрались разъезжаться по домам, многие из приезжих столпились
   вокруг Апельвитена [Белого-в-яблоко (норв.)], верховой лошади Улава, сына
   Аудуна. Они нахваливали коня, говорили, что он сытый да холеный, и стали
   поддразнивать Стейна. У того тоже была белая лошадь, только он ее не
   чистил, отчего она казалась грязно-желтой. Сразу было видно, что хозяин с
   ней худо обращался.
   Стейн в ответ сказал:
   - Так это же и было ремесло Улава - холить да объезжать лошадей. Ясное
   дело, лошади рыцаря и должно быть холеной. Только погоди маленько, станешь
   крестьянствовать, так через несколько лет позабудешь свои придворные
   замашки, увидишь, что права старая пословица: белая лошадка да красотка
   жена не годятся крестьянину, недосуг ему их холить.
   - Хуже мне, верно, не будет, коли я заведу двух белых лошадей, казны у
   меня на то достанет. Не продашь ли мне своего коня, Стейн?
   Стейн назначил цену. Они ударили по рукам, и Улав попросил, чтобы
   кто-нибудь разнял их. Тут же сговорились, когда и куда Улаву привезти
   уговоренную плату. Стейн расседлал коня и пошел к отцу Бенедикту одолжить
   недоуздок. Прочие бонды покачали головами и сказали, что Улав переплатил.
   - Да чего там! - Улав пожал плечами и усмехнулся. - Не всякий день мне
   охота быть столь дотошным, чтобы отрывать у вши по одной ноге.
   Он надел на купленную лошадь свое седло и поехал. Апельвитен рысцой
   потрусил сзади. Люди стояли и глядели Улаву вслед, а кое-кто злорадно
   ухмылялся. У первого же поворота придется всаднику померяться силой с
   конем. Видно, здорово взопреет Улав, покуда доберется до Хествикена.
   Ингунн сидела одна в горнице и шила, когда вдруг услышала стук копыт о
   камни на полянке. Она подошла к двери и к своему удивлению увидела в
   мглистом осеннем солнечном свете, что ее муж сидел верхом на чужом
   норовистом коне. Улав был сильно красен лицом, и оба они - и всадник, и
   лошадь - были обрызганы пеной, стекавшей с уздечки. Конь жевал узду,
   танцевал на месте, гулко ударяя копытами по камням, и не желал стоять
   смирно. Завидев жену и челядинца, что подошел принять коня, Улав
   засмеялся.
   - Я тебе все расскажу, как войду в дом, - сказал Улав. Он спешился и
   пошел вместе с челядинцем, который повел коня в конюшню.
   - Что это с тобой приключилося? - спросила она недоумевая, когда он
   вошел в горницу. Он остановился в дверях. Похоже было, что он пьян.
   - Старик дома? - спросил Улав.
   - Нет, пошел на море. Послать Туре за ним?
   Улав засмеялся и притворил за собой дверь, потом подошел к жене, поднял
   ее на руки, как ребенка, и прижал к себе так крепко, что у нее перехватило
   дыхание.
   - Улав, - испуганно взмолилась она, - что это с тобой?
   - Да просто ты у меня красотка, - пробормотал он с тем же пьяным смехом
   и так сильно прижал к ней разгоряченное лицо, что чуть не свернул ей шею.
   После полудня Улав надумал идти на мельницу, а Ингунн отправилась в
   поварню, где у нее на очаге у щипцовой стены стоял котел с сыром.
   Она, верно, плохо накрыла посуду, и туда налетела зола. И запах от него
   шел худой - не иначе, перестоял. А сперва никак не хотел свертываться.
   Сыры у Ингунн вечно бродили не так, как надо: те головки, что она на
   прошлой неделе положила сушиться, снова забродили и сползли с полки.
   У нее дрожали губы, покуда она стояла и медленно и неловко помешивала
   липкую вонючую гущу в миске. Не вышло из нее хорошей хозяйки, любая работа
   была ей не по силам и все-то у нее не спорилось. Каждый раз, когда ей
   что-нибудь не удавалось, она убивалась, - ну как Улав заметит, что жена
   его ни на что не годна? После такого дня, когда все, что она ни делала,
   шло прахом, все тело у нее ломило, будто она то и дело падала и ушибалась.
   Стало быть, Улав не напился. Сперва она пыталась утешить себя, думая,
   что он, против обычного, выпил через меру пасторского пива, которое он
   всегда так нахваливал. Ан нет, он был совсем трезвый. Что же тогда могло с
   ним приключиться, ведь он стал сам не свой? Сердце у нее сильно
   заколотилось. Ведь он всегда был с ней добр, ласков и нежен в любовных
   утехах. Ей даже часто хотелось, чтобы он не был уж слишком спокоен.
   Словно тяжесть какая придавила ее - ведь он всегда был ровен в
   обращении и, что бы ни случилось, держал себя в руках. Правда, однажды она
   видела, как он не совладал с собой. Но даже в его ярости в ту ночь, когда
   он пришел к ней и сказал, что убил Эйнара, она чувствовала любовь к ней, и
   это было ей защитой. Видела она однажды и его гнев, гнев на нее. Она
   лежала тогда скорчившись, страшась за жизнь свою, лицом к лицу с его
   бешенством, раскаленным добела. У нее не хватало сил вспоминать об этом,
   да она и не вспоминала до сего дня. А теперь все это возникло перед ее
   глазами с ужасающей ясностью. Но ведь она сейчас ничего не сделала такого,
   что могло бы его прогневить.
   Ей было так хорошо эти четыре месяца после венчания. Она невольно
   отсчитывала время своего замужества с той минуты, когда родичи отдали ее
   при свидетелях Улаву, сыну Аудуна. Он был так добр к ней, что воспоминание
   обо всем страшном, что случилось с ними еще совсем недавно, казалось
   кошмарным сном. И она убедилась в справедливости его слов - Хествикен
   лежал в стороне от больших дорог, здесь она смогла легче, чем думала,
   забыть обо всем, что случилось на севере. Но ведь она старалась изо всех
   сил показать, что благодарна ему, что любит его пуще всех на свете. Что
   она могла такого сделать, чтобы он повел себя так чудно сейчас, когда
   воротился домой? Тогда... Она даже боялась подумать о том, что могло
   послужить тому причиною...
   А может, все это пустая блажь, ведь он не прогневался на нее, а выказал
   на свой лад любовь к ней. Просто напала на него буйная резвость, вот он и
   стал играть с ней грубо, необузданно, ошалев от неуемного веселья,
   испугавшего ее. Ведь она не привыкла видеть Улава таким. Неужто для этого
   должно было непременно что-то случиться? Может, это на всякого мужчину
   находит? С Тейтом это часто бывало.
   Тейт... Ее словно дрожью проняло - точь-в-точь как бывало прежде.
   Память о нем стала далекой и смутной, как обо всем, что утонуло за
   оглядью, когда она уехала прочь ото всего этого вместе с Улавом. Но сейчас
   воспоминание о том, что Тейт когда-то владел ею, ожило и заставило ее
   ужаснуться.
   Она не заметила, как вошел Улав, и при виде его вздрогнула всем телом и
   закричала.
   Он стоял в дверях и глядел на эту высокую стройную молодицу, узкоплечую
   и хрупкую, которая стояла, нагнувшись над столом, медленно и неловко
   разминая сырное месиво длинными тонкими пальцами. Ее лица под платком он
   не видел, однако знал, что ей не по себе.
   Ему стало стыдно оттого, что он обошелся так с нею, приехав домой. Не
   подобает так обходиться с женою. Он испугался, что она занемогла.
   - Никак я напугал тебя? - спросил Улав, как всегда, спокойно и
   заботливо. Он встал рядом с нею, немного смутись, отщипнул кусочек сырного
   месива, которое она скатывала в кругляши, и принялся жевать.
   - Мне никогда не доводилось варить сыр до того, как я приехала сюда, -
   сказала она, словно оправдываясь. - Далла мне никак не давала попробовать.
   Сыворотку-то я так и не отжала хорошенько.
   - Еще обучишься, - утешил ее муж. - У нас еще довольно времени,
   Ингунн... Досадно, однако, что я купил этого коня. Этот Стейн меня
   раззадорил, - сказал он смущенно, опустил глаза, покраснел и засмеялся
   неловко. - Ты ведь знаешь, у меня нет привычки дурачиться. Уж я так
   обрадовался, когда ты вышла встречать меня. - Он глядел на нее так, словно
   просил прощения.
   Она еще ниже наклонилась над столом, щеки ее пылали.
   "Видно, трудно ей еще управляться с хозяйством, - думал он. - Устает с
   непривычки. Только бы старик лежал тихо сегодня ночью в своей каморе".
   Немощное тело Улава-старшего грызла подагра, и по ночам он часто подолгу
   лежал и громко стонал, не давая покоя молодым в горнице.
   Как только воротился молодой родич и Улаву, сыну Инголфа, не стало
   более нужды хозяйствовать, он разом одряхлел. Немало потрудился он в
   Хествикене, а проку оттого вроде бы и не было. Теперь же старческие недуги
   вовсе одолели его. Молодые хозяева были добры к нему. Улаву же было
   опорой, хотя он и сам не знал, какая ему нужда в этой опоре, что он
   наконец-то живет под одной крышей с человеком из рода своих предков. И его
   радовало, что Ингунн обходилась с дряхлым старцем ласково и заботливо. Вот
   только он огорчался, что ей, как видно, не были по сердцу дочери Арне и их
   отец, с которым они недавно встретились. Улаву брат отца сразу полюбился.
   Арне из Хестбеккена был пятидесяти лет от роду, седовласый, красивый,
   статный. Семейное сходство между ними так и бросалось в глаза. Арне, сын
   Тургильса, приветствовал Улава ласково и сердечно и просил его пожаловать
   к ним на рождество. Улав приглашению очень обрадовался, но Ингунн не
   выказала охоты ехать в гости.
   Он был доволен, что она жалела Улава, сына Инголфа, хотя со стариком
   было немало хлопот. Он часто не давал спать по ночам и к тому же дрызгал
   повсюду мазями да прочими снадобьями, которые приготовлял сам. Старый пес,
   спавший с ним в постели, дабы на него перешел костолом из больной ноги
   хозяина, таскал грязь в дом, кусался и норовил стянуть что попало. Но
   Ингунн терпеливо ходила за старцем, говорила с ним по-дочернему ласково и
   кормила его собаку.
   Молодые любили слушать, как старый Улав рассказывает байки по вечерам.
   Конца не было его рассказам, он знал все на свете про людей из Фолдена и
   всей округи, про их родичей, про дворы и усадьбы. Со слов своего отца он
   знал и о большой междоусобице и смуте, что царила в Норвегии с приходом
   Сверре Попа. Отцу же рассказал о том его дед. А вот за короля Скуле Улав
   Полупоп сражался сам. Улав, сын Улава из Хествикена - прадед Улава, сына
   Аудуна, - стоял за Сигурда Риббунга до последнего и бился тогда с королем
   Скуле. Но когда на эретинге выбрали в короли герцога, Улав Риббунг собрал
   людей и отправился на север со своими тремя сыновьями ему на помощь, а
   брат его, священник Инголф, дал сыну обет последовать за ними вместе со
   своими братьями.
   - Тургильсу и мне шел тогда пятнадцатый год, однако в нас был прок.
   Рубец-то на заду получил я под Локой. Эти ворбельгены подсмеивались надо
   мной, что меня ранило в такое место. Но ведь нас тогда загнали в глубокую
   лощину, где промеж глинистых откосов бежал ручей, а биркебейнеры засели
   вверху над нами впереди и позади - с обеих сторон. Там были Тургильс, я и
   еще молоденькие парнишки. Немало было молокососов и среди ворбельгенов.
   Одного из них мы в шутку прозвали Чернявенький - он был до того рыжий, что
   просто страсть, отродясь дотоле я таких не видал. Один раз, когда мы были
   с Гудине Гейгом в Эстердаларне, довелось нам ночевать в небольшой усадьбе,
   а дом-то возьми и загорись. "Это все из-за тебя, чертяка, - сказал Гудине.
   - Ты спал, прислонясь своим рыжим чубом к стенке". - "Ага, а ты дул на нее
   своей жаркой волчьей пастью", - ответил Чернявый. Хи-хи-хи! Он-то сказал
   это не так пристойно, при Ингунн зазорно повторять. Мы спали на полу -
   Чернявый позади Гудине. Сени уже вовсю пылали, но нам все-таки удалось
   выбраться из огня. Ловки они были, биркебейнеры, дворы поджигать. Мы
   шутили, что, верно, многие из них были дети банщиков да стряпух. А теперь
   послушайте, что сталось с нами, с Тургильсом и со мной, под Локой, нет...
   сперва про этого самого Гудине Гейга...
   Улав примечал, что Ингунн краснела каждый раз, когда старец спрашивал,
   не собирается ли она их обрадовать хорошей вестью. Они были женаты уже
   пять месяцев.
   - Стараемся как умеем, родич дорогой, - отшутился Улав.
   Старик осерчал и велел ему не шутить в таком деле, а лучше дать обет
   богу, чтобы тот ниспослал ему поскорее наследника. Улав засмеялся и
   ответил, что шибко торопиться не к чему. Про себя же он подумал, что
   Ингунн, видно по всему, даже сейчас, в полном здравии, трудно управляться
   с хозяйством да трем служанкам дело находить.
   Но Улав, сын Инголфа, сетовал. Он знал людей четырех колен этого рода:
   прадеда, деда, отца и сына. "Шибко охота мне увидеть сына твоего своими
   глазами, перед тем как сойду в могилу".
   - Поживешь еще. Успеешь поглядеть и на сына моего, и на внука, - утешал
   его Улав.
   Только старик нахмурился.
   - Улав, сын Тургильса, был женат на Туре, дочери Инголфа, уже десять
   лет, когда у них народились дети, и он пал в бою, прежде чем его дети
   увидели божий день. Видно, бог покарал его за то, что он взял ее в жены
   вопреки воле отца своего. Промеж Инголфом из Хествикена и Тургильсом из
   Дюфрина была старая вражда, но Улав, сын Тургильса, объявил, что он-де не
   желает отказываться от хорошей женитьбы из-за того, что два старика
   повздорили некогда на пирушке.
   Тура была наследницей, потому как с Инголфом кончался старый
   хествикенский род, который жил в этой усадьбе, с тех пор как существует
   земля норвегов. А Тургильс Пушица был последним из дюфринского рода
   лендерманов. Сверре отдал молодую вдову Тургильса и его усадьбу одному из
   своих людей. Сам Тургильс Пушица был женат трижды. Прозвище это дали ему в
   молодые годы за его льняные волосы да белое лицо, что передались от него
   детям и внукам.
   Теперь, видишь сам, нашему предку было за что мстить Сверре - за одель,
   за отца и трех братьев. И в ту зиму, когда люди из здешних мест вокруг
   Фолдена отправились мстить за короля Магнуса, венценосного господина, да
   сбросить с престола этого Сверре, который, не имея никаких прав на
   королевство, пожелал отменить наши старые законы да ввести новые свычаи и
   обычаи, кои нам и на дух были не нужны, в ту самую зиму жена Улава, сына
   Тургильса, помяла, что есть надежда для их рода сохранить усадьбу. Люди с
   берегов залива и с гор, живущие у самых границ и по долинам рек, почитай,
   чуть не весь народ Земли норвежской поднялся на врага. Улав, сын
   Тургильса, был из тех хевдингов, что выступили первыми и храбро дрались с
   первого часу. Тебе ведомо, что с нами приключилось в Осло о ту пору.
   Дьявол пособляет своим, а Сверре Попа он на руках носил, покуда не посадил
   его в ад, в свой дом родной. Улав, сын Тургильса, пал в битве на льду, но
   земляки уберегли его тело и привезли домой. Улав дрался рядом со знаменем.
   На мертвое его тело упало столь много воинов, что биркебейнеры не сумели
   его ограбить, и домой его привезли с боевой секирой в руке - так и не
   смогли разжать пальцы мертвеца и отнять у него рукоять. Но когда подошла к
   нему вдова его и взялись за секиру, он тут же отпустил ее, а рука его
   повисла вдоль тулова. Тура же осталась стоять с секирой в руке. И в тот
   самый миг шевельнулось дитя нерожденное у ней во чреве. "Будто кулачком
   ударило", - говаривала она после двум своим сыновьям, что родились у ней
   по весне в тот год. Чуть они подросли, она стала без устали рассказывать
   им о том день и ночь, и они поклялись отомстить за отца еще чуть ли не в
   утробе матери. А секиру прозвали с той поры Эттарфюльгья. Имя это дала
   секире Тура, а прежде она называлась Ярнглумра.
   Когда Тура послала сыновей к человеку по имени Бенедикт, якобы сыну
   короля Магнуса, внука Эрлинга, то дала секиру Улаву - старшему из
   близнецов. То был первый господин, которому братьям довелось служить.
   Бабку свою, Туру, дочь Инголфа, помню я преотлично. Была она женщина
   великодушная, мудрая, набожная и милостивая к неимущим. В ту пору, как она
   тут хозяйствовала - а жила она долго, и твой прадед, и мой отец слушались
   свою мать во всем до конца дней ее, - в ту пору ловили в Хествикене уйму
   рыбы. Боты бабкины ходили вдоль всего побережья до самых границ, и по
   Гетаэльв ходили, и в Данию. Видишь, она все старалась разнюхать, не
   затевают ли что против рода Сверре. Тура выведывала, что они замышляют да
   затевают, и всякому, кто шел супротив биркебейнеров, была от вдовы Улава,
   сына Тургильса, добрая помощь. Любила Тура своего мужа и господина превыше
   всего на свете. Улав, сын Тургильса, был белокур и пригож из себя, ростом
   мал, но удалой рубака. Любил пображничать да погулять, да кто этого не
   делал во времена короля Магнуса!
   Бабка-то сама лицом была неказиста. В ту пору, как я помню ее, была она
   до того толста и высока ростом, что в дверь этого нового терема ей
   приходилось проходить боком да согнувшись чуть не вдвое. На голову выше
   сыновей была бабка, а они выдались статными и высокими. Только вот
   красотой ее бог обидел: нос велик да крючковат, бог знает на что похож,
   глаза словно чайкины яйца, подбородок у ней свисал аж до груди, а груди
   лежали на животе.
   Сперва она послала было своих сыновей к Филиппу, королю баглеров.
   Однако скоро она в нем разуверилась и решила, что проку от него мало:
   ленив и до ратного дела не охотник. И когда этот самый Бенедикт появился в
   местах приграничных, велела она сыновьям ехать к нему. Его войско состояло
   большей частью из беглого люда, бродяг и прочей шушеры. Отец мой всегда
   говорил, что этот Бенедикт не годится в хевдинги. Был он безрассуден,
   бесшабашно храбр и не шибко умея. На храбрость его надежды было мало - то
   он боязлив, то не в меру смел. Однако Улав продолжал служить ему, потому
   что свято верил, будто Бенедикт - сын короля Магнуса, хоть он и не слишком
   благовоспитанный. Вышло так, что сперва он собрал людей, коих прозывали
   молодцы - оборвыши, после же пошло за ними все более и более честных
   бондов, потому как добрых хевдингов в ту пору было не сыскать. Только они
   хотели сами верховодить, а не позволять этому самозванцу править ими. А
   когда вскоре после того выступил Улав Риббунг, а знатные люди взяли его
   сторону, прихватили Бене, короля голодранцев, и перебежали к Сигурду,
   пришлось Бене стать одним из воевод при Сигурде и довольствоваться этим.
   Но Улав, сын Улава, никогда не забывал, что Бенедикт был его первым
   господином, которому он клялся в верности, и потому служил ему и чтил его
   даже и после того. Улав оставался самым преданным изо всех его людей.
   Тура сыскала сыновьям хороших невест - Улав взял за себя Астрид, дочь
   Хельге из Морка. Были они тогда очень молоды - по шестнадцати годков
   обоим. Они жили счастливо и сердечно любили друг друга. Родились у них
   сыновья: Инголф, дед твой, старший, Хельге, что пал под Нидаросом, когда
   дрался за короля Скуле, и Тургильс - младший из сыновей. Мы с Тургильсом
   были одногодки. Дочерей же их звали Халлдис, что вышла за Ивара Стола из
   Оса в Худрхейме, и Боргни - монахиня, святая женщина, и раскрасавица к
   тому же. Умерла год спустя после твоего рождения.
   Мой отец женился не рано, потому как хотел стать священником. Сам
   епископ Николаус, сын Арне, посвящал его в сан. Он сильно благоволил к
   нему, потому как отец мой был на редкость благочестив и учен, а книги
   писал складнее всех в епископстве. Матушка моя, Берьйот из Твейта, веселая
   была, охоча до нарядов да до пиров. Они с батюшкой были люди несхожие меж
   собой и не могли поладить, хотя детей нарожали много - выросло нас пятеро.
   Прижимиста была и деньгу любила матушка-то моя, а отец не хотел с ней
   спорить, приходилось ему из своей же клети красть за ее спиной, чтоб
   милостыню раздавать. На беду прознали о том горожане и стали насмехаться
   над ним. Ясное дело, как не смеяться - священник и вдруг не хозяин в своем
   дому. Помню однажды, как матушка, осердясь на что-то, схватила две
   книжицы, которые отец только что закончил писать, и бросила их в очаг. Тут
   батюшка прибил ее. Был он высок ростом, силен, отважен в бою, дрался
   храбро с биркебейнерами, но с ближними своими кроток и смирен. Однако с
   матушкой пришли в дом распри. Меж нашим домом в Осло и берегом лежала
   полоска земли - не сказать, что доброй земли, а так, прибрежный песок,
   чертополох да голые камни. Горожане взяли привычку ходить по этому пустырю
   с берега коротким путем. А матушка возьми да и огороди тропинку. Отец не
   хотел заводить свары с соседями по пустякам - дескать, не пристало это
   священнику. И тут начались раздоры меж матушкой и отцом, меж нами и
   соседями.
   Когда же вышел указ священникам не жениться, как и во всех прочих
   крещеных землях, велел отец матери моей ехать домой в Твейт. Мол, она
   станет жить на доходы с усадьбы да еще получит немалую толику того, что у
   него есть. Тут родичи ее и мои братья да сестры подняли шум-гам, ибо в
   глубине души они думали, что отец скорее радуется, нежели печалится
   разлуке с нею. Ведомо мне - отец мой и епископ Николаус всегда полагали,
   что пастырю жениться дурно, но так уж велось, когда отец мой был молодым,
   и он не стал противиться воле своей матери. Братья и сестры мои
   отправились с матерью в горы, и с той поры мы видались не часто. Брату
   Коре достался Твейт, а Эрленду - Осхейм; нынче эти усадьбы поделены между
   многими детьми их. Мне всегда хотелось стать священником, и я остался у
   отца. Жили мы с отцом счастливо и почитали Халвардскую церковь родным
   домом своим. Спустя три года после гибели короля Скуле меня посвятили в
   сан протодиакона. Вслед за тем померла Тура.
   Одначе я хотел поведать тебе о прадеде твоем Улаве Риббунге и его роде.
   Ты знаешь, что Инголф был женат на Рагне, дочери Халлкеля из Короторпа, -
   это Тура выгодно оженила внука, как только он вырос. Аудуну, отцу твоему,
   было уже годка два-три, когда я и братья мои отправились к ворбельгенам и
   королю Скуле на подмогу. Когда Тургильс помешался в уме, Инголфу и Рагне
   стало невмоготу жить в Хествикене, с той поры они жили все больше в
   Кореторпе. Но однажды в рождество, когда они были здесь, вздумалось
   Инголфу поехать с сестрой Халлдис и с мужем ее за фьорд в Ос и пожить у
   них малость. Тут приключилась с ними беда, они попали в водоворот, и все,
   кто сидел в лодке, утопли.
   Улав Риббунг снес это горе, как подобает мужу; отец мой говаривал, что
   никогда не видал, чтобы человек снес беду свою достойнее, нежели он. Отец
   всегда ставил в пример силу и крепость духа своего брата. Братья-близнецы
   крепко любили друг друга. Да... разом тогда не стало сына его, дочери и
   зятя. Улав молвил только, что воздаст хвалу господу за то, что мать его и
   жена Астрид сошли в могилу, прежде чем злая судьба начала косить его
   детей. Вот и жил он теперь один со слабоумным, из отпрысков его не
   осталось никого, кроме Боргни, монашки, да мальчонки Аудуна. Вдова Инголфа
   вышла в другой раз замуж и уехала на юг, в Эльвесюссель. Улав дал
   согласие, чтобы Аудун рос у своей матери и отчима. Тогда же Улав Риббунг
   причислил к своему роду сына, которого Тургильс прижил со служанкой из
   Хествикена, - только дите недолго прожило.
   Я лежал недвижимо третий год с поломанной ногой, когда приключилась
   беда с Инголфом и прочими. Тяжко было нести мне этот крест, я сильно
   убивался оттого, что стал калекой во младых летах и никогда мне уже не
   быть священником. Отец же все ставил мне в пример Улава Риббунга. И все
   же, я знаю, тяжко было Улаву, когда Аудун не пожелал жениться после смерти
   твоей матушки и остаться дома в Хествикене, и род его грозил угаснуть.
   Ныне, однако, обрели мы надежду, что род твой снова будет процветать, -
   оба вы с женою молоды, пригожи и крепки телом. Сам знаешь, как я жажду
   прижать сына твоего к своей груди. Четыре колена рода нашего пережил я -
   пять, если считать мою прабабку, - больно охота увидеть теперь первого
   человека в шестом колене. Немногим на этом свете довелось увидеть шесть
   колен. Думается мне, дражайшая моя Ингунн, что и муж твой этого сильно
   желает. Ведь здесь, в Хествикене, жили его прапрадеды, с той самой поры,
   как стоит Норвежская земля. Слышь, молодуха? - И он лукаво ухмыльнулся.
   Улав увидел, как она вспыхнула. То был не застенчивый румянец желания и
   счастья - лицо ее залило горячей краской стыда. Глаза потемнели от муки.
   Жалеючи ее, он отвел взгляд.
  
  
   3
  
  
   Ингунн вышла на галерейку и уставилась на падающий снег. Кружившиеся
   высоко в сумрачном небе снежинки казались серыми; упав же, они становились
   ослепительно белыми, лежали искрящейся белой пеленой, а далее, за
   Мельничной долиной, тонули в туманной дымке горные вершины.
   Она стояла в этой вьюжной круговерти, и ей казалось, будто она сама
   поднялась в воздух и кружится вместе со снежинками. Длилось это лишь
   короткий миг, потом она снова опустилась на землю, и в глазах у нее стало
   темно. Это чувство то и дело возвращалось к ней. Мучительное
   головокружение, которое теперь все чаще нападало на нее, было сперва
   сладостным, когда она взмывала ввысь, потом голова у ней шла кругом, она
   снова падала вниз, ничего не видя перед собой, кроме мельтешащих серых и
   черных полосок.
   Было удивительно тихо, когда молчали чайки. Она видела, как они сидели
   в такую погоду в расселинах скал и на больших камнях у берега, время от
   времени перелетая с места на место. Когда она приехала сюда, то первое
   время ей казалось, будто на свете нет ничего красивее этих больших белых
   птиц с широким размахом крыльев. Даже от их странного крика становилось у
   ней легко на душе. Ее увезли в чужие края, далеко от тех мест, где она
   терпела тяжкие муки. Когда она летом выходила поутру на утес слушать шум
   волн, тихо плескавшихся у скал, глядела на простиравшийся перед нею фьорд,
   просторный и светлый, далекий пустынный берег по ту сторону фьорда и белые
   стаи птиц, кружащие с чудными хриплыми криками, точно фюльгьи, у нее
   становилось легче на душе: мир был так широк и просторен, и все, что
   случилось где-то далеко-далеко на маленьком клочке земли, ровно ничего не
   значило. И надо было все позабыть...
   Но вот наступила поздняя осень, и она стала тревожиться оттого, что
   вокруг все было неспокойно. Непрестанный шум и плеск волн, крики морских
   птиц, бури, гнавшие тучи над лесом к вершинам гряды, - ото всего от этого
   шла у нее голова кругом. Стоило ей выйти на тун, как ветер со свистом
   врывался в уши и наполнял грохотом голову. А дождь и густой туман, что шли
   с моря, вовсе приводили ее в уныние. Она вспоминала осень в родных краях -
   земля, скованная морозцем, прозрачный и до того гулкий воздух, что стук
   топора или собачий лай разносились от двора к двору; днем солнышко
   просачивалось сквозь утренний туман, растапливая иней в росу. И ей
   хотелось стоять и прислушиваться к тишине...
   Казалось, будто она скользит вниз вместе с днями года, которые
   становились все темней и короче. Вот она уже на самом дне - миновал зимний
   солнцеворот; теперь ее снова понесло в гору, и она чувствовала себя совсем
   бессильной при мысли о том, что ей придется подниматься до самой вершины.
   Теперь солнышко скоро начнет всходить все выше и выше, и с каждыми сутками
   станет заметнее, что близятся длинные светлые деньки и скоро придет весна.
   Только ей казалось, будто она глядит вверх на высокую скалу, куда ей надо
   вскарабкаться со своей ношею, - а она знала теперь, что несет эту ношу. И
   при мысли о том крутом подъеме она слабела и голова у ней кружилась.
   Погода стояла тихая, но снежок все же завихрялся, снежинки плясали,
   кружились и потом падали на землю. Море было черное, как чугун, и мягкий
   снежный воздух доносил отголоски его глухого однообразного шума.
   Снег запорошил все вокруг, и дорога к пристани была укрыта толстым
   снежным одеялом. Следы служанок, что вели к хлеву, и ее собственные следы
   тоже замело снегом. А как начинало смеркаться и ложились первые вечерние
   тени, все белое становилось серым, а после - вовсе бесцветным.
   Вот распахнулась дверь баньки, стоящей поодаль на поле, и в облаке
   белого пара показались голые мужские тела, темные против белого снега.
   Мужчины побежали в сторону чулана, где они оставили одежду, а по дороге
   принялись с криками и смехом валяться в сугробах. Она узнала Улава и
   Бьерна, бежавших впереди. Они схватились бороться и окунать друг дружку в
   снег.
   Ингунн подняла бадейку с квашеной рыбой и набросила на нее свою
   шубейку. Бадейка была такая тяжелая, что пришлось нести ее обеими руками;
   Ингунн не видела, куда ступает и куда бы поставить ее на минутку, чтобы
   передохнуть, и боялась поскользнуться на голых камнях, припорошенных
   снегом. Сумерки сгустились, а от пляшущих снежинок у нее еще сильнее
   закружилась голова.
   Улав вошел в горницу и сел на почетное место у щипцовой стены. Усталый
   и голодный, он погрузился в сладкую истому, зная, что наступил субботний
   вечер, праздник, и что три женщины хлопочут вокруг него, собирая на стол.
   Красный огонь очага лизал маленькими языками догорающие поленья. В
   полутьме Улав разглядел, что здесь стало намного уютней. Стол теперь стоял
   подле скамьи у щипцовой стены, на хозяйском месте были положены подушки, а
   бревенчатая стена завешана ковром. Рядом, на прежнем месте, висели секира
   Эттарфюльгья, большой двуручный меч Улава да щит с волчьей головой и тремя
   синими лилиями. Над кроватью у южной стены, где спали хозяева, был повешен
   полог с синим узором. В каморе горел огонек - старец лежал и читал молитвы
   нараспев. Что бы там ни говорил отец Бенедикт, подумал Улав, а его родич -
   человек ученый, часослов знает не хуже любого священника. Когда старец
   умолк, Улав окликнул его и спросил, не желает ли он разделить с ними
   трапезу.
   Старец ответил, что было бы лучше, кабы ему принесли в постель немного
   пива да каши. Ингунн поспешила наполнить миску и поднесла ему еду. В
   дверях показались челядинцы. Бьерн швырнул на пол охапку дров. Он
   подбросил поленья в очаг, распахнул дверь настежь и открыл очажный заслон
   - снег повалил на уголья с тихим шипением. Ингунн оставалась у старика,
   покуда огонь не разгорелся и дым не вышел из горницы. Тогда Бьерн затворил
   дверь и прикрыл заслон.
   Ингунн вошла в горницу и встала у стола. Она сперва начертила ножом
   крест на каравае, потом принялась нарезать хлеб. Пятеро мужчин, сидевших
   на скамье, ели молча, долго и много. Ингунн, сидя на краю постели,
   отведала немного рыбы и хлеба. Ее обрадовало, что лосось удался - в самую
   меру заквасился. Пиво рождественской варки могло бы быть вкуснее, да ведь
   зерно для солода было худое, пополам с семенами сорных трав.
   Она украдкой взглянула на мужа. Мокрые волосы его потемнели, брови и
   щетина бороды золотились на раскрасневшемся, обветренном лице. Вроде бы
   еда ему пришлась по вкусу!
   Служанки, все три, ели, сидя на скамье за постелью, подле очага.
   Хердис, младшая из них, то и дело нашептывала что-то подругам и хихикала.
   Это было смешливое и веселое дитя. Она показала подружкам роговую ложку -
   чей-то подарок - и вдруг не удержалась и фыркнула, потом испуганно
   поглядела на хозяйку, попыталась сидеть тихо, но ее так и распирало от
   смеха, она снова прыснула...
   После трапезы слуги сразу же ушли из господского дома. Мужчины в тот
   день чуть свет были уже на ногах - отправились на фьорд ловить рыбу, да и
   в воскресенье надо было рано вставать - путь от Хествикена до церкви
   дальний да и нелегкий при такой распутице, так что поутру нежиться в
   постели будет некогда.
   Улав заглянул в камору к старику - ему всегда надо было в чем-нибудь
   пособить перед тем, как он отходил ко сну. Перед сном Улав, сын Инголфа,
   становился не в пример болтлив, расспрашивал, как ловилась рыба, что
   сработали за день в усадьбе. И на каждый ответ он тут же припоминал
   какую-нибудь историю, которую нужно было непременно рассказать.
   Когда Улав воротился в горницу, Ингунн сидела на низенькой скамеечке
   перед очагом и расчесывала волосы. Она была полураздета - в белой льняной
   сорочке с короткими рукавами и в узкой, без рукавов, исподней рубашке из
   кирпично-красной ряднины. Пышные темно-золотистые волосы падали покрывалом
   на ее стройный, слегка ссутулившийся стан; сквозь копну волос просвечивали
   худенькие белые плечи.
   Улав подошел к жене сзади, взял в руки ее распущенные волосы, приподнял
   и спрятал в них лицо - как хорошо они пахли.
   - Ни у одной женщины на свете нет таких красивых волос, как у тебя.
   Слышишь, Ингунн?
   Он притянул ее голову к себе и заглянул ей в лицо.
   - Однако ты спала с тела после рождества, любушка моя! Ни к чему
   изнурять себя непосильной работою! И есть надобно поболе, а то до того
   исхудаешь постом, что вовсе истаешь!
   Он стянул с себя кафтан и рубаху, уселся поближе к очагу хорошенько
   прогреть спину. Когда он наклонился, чтобы снять сапоги, мышцы у него на
   спине так и заиграли. При виде голого тела мужа у молодой женщины защемило
   сердце. Его сила и здоровье заставляли ее еще больше чувствовать свою
   немощь.
   Улав почесал под лопатками, на его лоснящейся коже выступили маленькие
   винно-красные капельки крови.
   - У банщика-то нашего, Бьерна, руки железные, - засмеялся он. Потом
   наклонился над сукой, лежавшей вместе со своим пометом на мешке возле
   огня, и взял одного щенка. Когда Улав поднес его к свету, щенок заскулил -
   он только что начал глядеть. Сука глухо зарычала. Улав недавно купил
   собаку и отвалил столько денег за беременную суку, что люди опять
   покачивали головами - вишь, мол, барские замашки. Однако собака была
   редкой породы: уши шелковистые, висячие, шерсть короткая - отменная
   ищейка. Улав, довольный, погладил щенят - все пятеро походят на матку. Он
   с улыбкой положил одного Ингунн на колени и стал поддразнивать суку,
   которая зарычала еще злее, но вцепиться в него не посмела.
   Маленькая тварь с круглым брюхом еще плохо держалась на ногах, щенок
   ползал, тыкался носом в руки Ингунн и лизал их. Он был такой мягкий и
   беспомощный. Ингунн вдруг затошнило, в горле встал ком.
   - Положи его к матке, - сказала она слабым голосом.
   Улав поглядел на нее и, перестав смеяться, положил щенка назад к суке.
   Миновал месяц Торре, месяц Гье сковал фьорд льдом, льды лежали даже
   много южнее Йелунда. Дни становились светлее и длиннее. Морозная дымка
   скользила в глубь фьорда над открытой водой, и в погожие дни с синим небом
   и ясным солнцем весь мир сверкал от белого инея. Улав и Бьерн вместе
   ходили на охоту.
   У Ингунн была одна забота: доколе сможет она скрывать это от людей?
   Слезы душили ее. Она обессилела и впала в отчаяние, хоть и знала, что
   теперь ей не к чему топиться - она хозяйка в Хествикене, жена Улаву, и
   родит ребенка в старинной усадьбе, где род ее мужа поселился еще в
   древние, седые времена. Однако ж было ей до того лихо, что хотелось
   заползти в щель, спрятаться под землей.
   Она понимала, что Улав догадался, что у нее за хворь. И все же она сама
   ни словом ему о том не обмолвилась. Она постилась вместе со всеми, хотя
   голод грыз ее до боли. Ингунн примечала, что Улав все чаще и чаще глядел
   на нее украдкой, удивленно и словно испуганно, а после становился тих и
   молчалив. Она видела, что он болел о ней душой, не зная, что с нею
   сталось, и сердце у нее так и ныло оттого. Но она не могла заставить себя
   сказать ему правду.
   Однажды воскресным днем воротились они из церкви, в доме, кроме них,
   никого не было. Улав уселся на скамью. Когда Ингунн проходила мимо, он
   схватил ее за запястье и притянул к себе.
   - Ингунн, голубушка моя. Помилосердствуй, скажи про то Улаву, сыну
   Инголфа. Думается, не переживет он нынешней весны. Сама знаешь, как он
   ждет того.
   Ингунн наклонила голову и вспыхнула.
   - Ладно, - прошептала она покорно.
   Муж усадил ее к себе на колени.
   - Что с тобой? - тихо спросил он. - Отчего тебе невесело, Ингунн?
   Донимает тебя гость твой или боишься чего?
   - Боюсь? - Молодая женщина вмиг распалилась и стала строптивой
   гордячкой, как и прежде. - Сам знаешь, каково мне! Я от тебя не видала
   ничего, кроме добра, а ныне приходится мне маяться оттого, что не стою я
   твоей ласки да любви!
   - Замолчи! - Улав крепко сжал ее руку.
   Ингунн увидала, что лицо его посуровело. Он старался говорить спокойно
   и ласково, но голос его звучал сдавленно и срывался.
   - Не смей думать о том, что надобно забыть. Слышишь, Ингунн? Не след
   нам вспоминать старое, а то... а то... Знаешь сама, как ты мне люба, могу
   ли я перемениться к тебе?
   - Я была бы и того сквернее, кабы могла все позабыть.
   Она опустилась перед ним на колени, спрятала голову у него на груди и
   поцеловала ему руку. Улав резко отдернул руку, вскочил на ноги и поднял
   жену. Ингунн откинулась, глянула ему в глаза и сказала упрямо:
   - Видит бог, знаю я, что ты любишь меня. Да только думается мне, вряд
   ли ты любил бы меня, кабы я попробовала быть с тобой как в былые времена,
   гордой да строптивой, да велела, чтобы все было по-моему. Нынче ты бы
   этого не потерпел. После того как я согрешила перед тобою.
   - Да замолчишь ли ты! - Улав отпустил ее.
   - Часто хочется мне, чтоб ты был со мной суров, как в тот раз, когда
   грозил мне...
   - Не можешь ты такого хотеть, - сказал он с холодной усмешкой, знакомой
   ей с давних пор.
   Но тут же он крепко обнял ее, прижал ее голову к своей груди.
   - Не плачь! - попросил он.
   - Я не плачу.
   Улав поднял ее голову, глянул в глаза, и ему стало невмоготу от того,
   что он увидел в них. Уж лучше бы она плакала.
   Дни шли. На Улава порою нападал страх, от которого немело все тело. Ему
   казалось тогда, что все было попусту. Понапрасну он откупился, чтобы жить
   с нею в мире и покое, понапрасну утопил всю горечь, которая была в нем, на
   самом дне души своей, пустив поверх ее поток своей прежней любви, - ведь
   быть с нею рядом было ему отрадно и привычно с отроческих лет; заключая ее
   в объятия, он вспоминал первый сладкий трепет в своей жизни. Ни разу не
   дал он ей заметить, что помнит ее... слабость, как это он теперь называл.
   А сейчас он был беспомощен, не в силах изгнать стыд, душивший ее.
   Теперь, когда она не переставала мучиться, он и сам не мог отделаться
   от мысли о том, что это дитя будет у нее не первенцем.
   Первое время ему нравилось, что она стала такой тихой и смущенной, ибо
   понимал, что это радость сделала ее кроткой и покорной женой. Теперь же
   это причиняло ему боль. Ведь слова ее были справедливы - пожелай она, как
   прежде, верховодить да указывать ему, да во всем стоять на своем, он бы
   того не потерпел.
   И вот он согнулся, будто снова взвалил ношу на плечи. Дома он всегда
   казался спокойным и довольным, отвечал весело, когда с ним заговаривали, и
   радовался тому, что старый корень пустит новые побеги. С женой своей он
   был ласков и старался сам себя утешать - Ингунн, дескать, и никогда не
   была сильной, а нынче и вовсе ослабела. Как она снова поправится, так и на
   душе у нее полегчает.
   Улав, сын Инголфа, стал к весне совсем плох, и Улав-младший ходил за
   ним как мог. Часто он спал вместе с родичем в каморе - старцу то и дело
   приходилось помогать, - всю ночь горел маленький угольный светильник.
   Улав-младший спал в мешке из шкур на полу. Когда Улаву-старшему не
   спалось, он лежал и часами говорил о своих родичах - как хествикенцы стали
   людьми именитыми и богатыми, как им достались все их владения и как
   богатство снова уплыло у них из рук.
   Однажды ночью, когда они толковали о том, о сем, Улав-младший спросил
   своего тезку про Тургильса Неумытое Рыло. Он слыхал про него только
   урывками, и ото всего, что он услыхал, бесноватый не стал лучше в его
   глазах.
   Старый Улав сказал:
   - Прежде я тебе мало о нем говорил, но теперь, когда ты сам станешь
   главой нашего рода, придется, видно, тебе сказать всю правду. Спит жена
   твоя? - спросил он. - Ей ни к чему знать это. Правду говорят люди, что он
   был жесток с молодыми женщинами и обманул многих из них. И обо мне шла
   худая молва за то, что я водился с ним, хоть и собирался стать
   священником. Но Тургильс был мне дороже всех на земле; я и сам не пойму,
   когда он успевал блудить - я ни разу не видал, чтобы он гонялся за девками
   или приставал к чужим женам на пиру либо в хороводе и прочих играх. А
   когда заводили речь про девок да греховодные дела, как часто бывает промеж
   молодых парней, Тургильс всегда молчал да улыбался насмешливо. И никогда
   не слыхал я от него бесстыдных либо похабных слов. Был он, сказать по
   правде, молчалив и спокоен, силен и отважен в бою. Не припомню, чтобы у
   него были друзья, кроме меня, а мы с ним сызмальства были ровно сводные
   братья. Я сильно болел душой из-за блуда и беспутства своего родича, но не
   отваживался увещевать его. Отец, хоть и любил Тургильса не меньше моего,
   не раз строго поучал его: дескать, настанет день, когда все мы предстанем
   пред великим судией и станем держать ответ за дела свои. "Лучше было бы, -
   говаривал батюшка, - кабы тебя утопили во фьорде с камнем на шее, как
   нехристи потопили богоугодного святого Халварда, когда он пожелал защитить
   бедную, беззащитную деву. А ты оскверняешь эти слабые, беззащитные
   создания..." Тургильс же никогда ему не перечил. Видно, была в Тургильсе
   тайная сила: никогда я не видал, чтобы он подошел к женщине, сел рядом и
   заговорил с нею. Только я приметил, что стоило ему лишь глянуть на них, им
   сразу становилось не по себе. Верно, был у него дурной глаз. И над
   мужчинами была у него власть. Когда песенка ворбельгенов была спета,
   Тургильс стал правой рукой у епископа, а после сделался начальником надо
   всей его дружиною.
   Епископ не раз хотел прогнать его из-за худой славы. А когда он обманул
   Астрид, дочь Бессе, и Хердис из Стейна, епископ грозился отлучить его от
   святой церкви, объявить вне закона, прогнать из города, да только ничего
   из того не вышло.
   То было на рождество семь лет после того, как пал король Скуле.
   Тургильс приехал домой, в Хествикен. А великим постом Бессе с сыновьями и
   Улав, мой дядя, отправились в Осло, и было договорено сразу же после поста
   женить Тургильса на Астрид. Вот тогда-то, единожды в жизни своей, он
   заговорил со мной о таких делах. Мол, ему хотелось остаться здесь, а не
   ехать домой к невесте; мол, Бессе с сыновьями - люди столь достойные, что
   теперь уже не отвертишься, придется-де жениться на Астрид. Однако я
   примечал, что она ему опостылела. Я никак не мог взять в толк, для чего
   ему было навлекать беду на сие юное создание, коли эта девица вовсе не
   была ему люба. А Тургильс отвечал, что не мог с собой ничего поделать,
   после они все становились ему постылы.
   Да простит господь его грешную душу! Сразу после того он повстречал
   Хердис, дочь Карла, и не поехал домой на сговор и обручение. Улав был сам
   не свой от стыда и досады на сына, но Тургильс объявил, что лучше убежит
   прочь из родной страны, чем женится на той, кого он на дух не переносит. А
   когда пошла молва про Тургильса и Хердис, стало и вовсе худо; дядька мой
   Улав, отец и епископ грозили ему, уговаривали, молили, но он и слышать
   ничего не хотел. Астрид, дочь Бессе, лицом не вышла, но она хоть была
   молода, румяна и бела. Хердис же, дочь Карла, была грузна телом и желта
   лицом, родила уже восьмерых детей и к тому же была старше Тургильса на
   тринадцать лет. Люди дивились и думали, что дело тут не обошлось без
   колдовства. Я и сам думал, что это дьявольское наваждение, что нечистый
   вовсе завладел им, когда он столь бессердечно обошелся с молодой Астрид. Я
   возьми да и скажи это ему. Он же до того побледнел и изменился в лице, что
   я напугался. А он мне отвечает: "Твоя правда, брат мой, только сделанного
   не воротишь". Как я ни уговаривал его, как ни просил - все было
   понапрасну, легче было уговорить камень. Несколько дней спустя пронесся
   слух о том, что Йон из Стейна, муж Хердис, отдал богу душу.
   Улав, сын Аудуна, приподнялся вместе с мешком и уставился испуганно на
   старца, не промолвив ни слова. Улав-старший помолчал с минуту, потом
   вымолвил медленно, с трудом:
   - Он возвращался домой после сходбища и заночевал в дороге, с ним было
   двое его надежных людей. Вдруг он упал на обочину дороги и тут же помер.
   Йон был стар и слаб, видит бог, я верю твердо - ни Хердис, ни Тургильс не
   повинны в его кончине. Однако не трудно догадаться, что когда прошел слух,
   будто Тургильс хочет жениться на вдове, толки пошли разные. Улав Риббунг
   сказал тогда, что обрадуется, коли сыновья Бессе прежде зарубят Тургильса,
   и объявил, что покуда Астрид будет жить здесь, в Фолдене, незамужняя, с
   сыном Тургильса, он не позволит сыну жениться на другой и тем самым еще
   пуще осрамить родичей Астрид. Но коли его сын и вправду докатился до того,
   что полюбил мужнюю жену, он сам станет просить господа жестоко покарать
   сына, ежели он не бросит греховодничать, не покается и не бросит вожжаться
   с блудницей. А коли Тургильс вздумает жениться на ней, грозился отец, он
   свяжет его, как умалишенного.
   Вскоре после того Хердис внезапно умерла. Я был у Тургильса, когда
   пришла весть о том. Не могу описать, что тогда с ним было. Сперва глаза у
   него стали огромные, каких я допрежь того не видывал, потом они вдруг
   сузились, и весь он будто съежился и сник. Только он ни слова не проронил.
   А после того справлял свои дела, словно ничего не случилось, но я-то
   видел, что с ним творится неладное, и как только приходил из церкви, был
   при нем денно и нощно. Я знал, что ему было легче, когда я был рядом с
   ним. Уж не знаю, когда он только спал, в постель он ложился одетый, ни
   мыться не желал, ни бриться, стал чудной, на себя не похожий.
   Хердис схоронили в Акерской церкви. В первый день другой недели послал
   епископ Тургильса в Акер, и я поехал с ним. Был праздничный вечер, и
   управитель монастырского имения пригласил нас помыться в бане. Тут я
   уговорил его сбрить мерзкую рыжую щетину и остриг ему волосы. "Ну вот я и
   готов", - сказал Тургильс и улыбнулся до того чудно, что у меня заныло
   сердце. Я увидал, что лицо у него худое, бледное, щеки впалые, волосы
   ровно посветлели, а глаза сделались до того большие, выцвели и стали
   водянистые, как сыворотка. Так он сидел недвижимо на скамье, тараща глаза,
   все еще хорош собой, но мало похожий на живого человека.
   После я прилег на кровать да и заснул. Проснулся я оттого, что в дверь
   ударили три раза.
   Тургильс поднялся и пошел, будто сноброд.
   "Это за мной прислали".
   Я подскочил и схватил его за руку. Один бог знает, как я тогда
   перепугался. Только он оттолкнул меня, и тут дверь снова громыхнула.
   "Пусти! - сказал Тургильс. - Мне надобно идти..."
   Был я в молодых годах здоровенный детина, ростом много выше Тургильса,
   а все ж послабее его - он был приземист и широк в плечах, как ты, и силищу
   имел огромную. Я обхватил его и не хотел пускать, а он только глянул на
   меня, и тут стало мне ясно, что человеку с ним не совладать.
   "Это Хердис, - сказал он, и в дверь снова постучали три раза. - Пусти
   меня, Улав. Другим я никогда ничего не сулил, а ей обещался следовать за
   ней повсюду, за живой или мертвой".
   Тут он отшвырнул меня, да так, что я повалился навзничь на пол, а он
   вышел вон. Тогда я поднялся, схватил топор и выбежал вслед за ним. Да
   простит меня господь, схвати я святую Библию либо крест, может, оно бы и
   лучше обернулось. Только был я в ту пору молод и скорее воин во глубине
   души своей, нежели священник, да полагался более на стальной клинок.
   Когда я вышел на тун, то увидел, как они выходят из ворот. Ночь была
   лунная, хотя по небу бежали облака; стояла оттепель, снегу в наших краях в
   ту зиму не было, и пригорки стояли черные, голые. Я вышел за ворота и
   разглядел в полумраке, что они идут по пашне. Первой шла покойница, она
   едва касалась ногами земли и была словно в тумане, за нею бежал Тургильс.
   Я пошел вслед за ними. Тут выглянула из-за туч луна, и я увидал, что
   Хердис остановилась. Я догадался, чего она хочет, и крикнул:
   "Он обещался идти за тобой повсюду, но не вперед тебя!"
   Мне не пришло в голову заклинать ее именем господним отпустить свою
   добычу. Вот они уже подошли к церкви, на каменную стену падали лунные
   блики. Покойница скользнула сквозь кладбищенскую ограду, и Тургильс
   побежал вслед за ней. Я бросился догонять их и как раз поспел вовремя -
   Хердис стояла у церковной стены и протягивала руку к Тургильсу. Я
   размахнулся изо всей силы и швырнул топор, он пролетел над головой
   Тургильса и со звоном ударился о камень стены. Тургильс упал ничком, но
   тут же они навалились на меня сзади и ударили оземь с такою силой, что
   поломали мне правую ногу в трех местах - в бедре, в колене и щиколотке.
   Уж не знаю, что было после того, только люди нашли нас, когда пришли к
   заутрене. С той поры Тургильс и стал таким, как ты его помнишь, - разум
   его помутился, и сделался он беспомощнее грудного младенца, за коим ходить
   надо день и ночь. Бывало, как завидит топор, так завоет зверем и упадет
   навзничь, а изо рта - пена брызжет. А ведь был когда-то первый боец.
   Волосы у него в ту зиму разом побелели.
   Я же год за годом лежал в постели со сломанной ногой. Первое время
   мелкие осколки костей выходили из ран, гной так и тек, а вонища была
   такая, что я опостылел сам себе и не раз со слезами молил бога положить
   конец моим нестерпимым мукам и призвать меня к себе. Но со мною рядом был
   мой отец, он пособлял мне и просил нести свой крест, как подобает мужу и
   христианину. Наконец залечилась моя нога, но когда я приехал сюда пять зим
   спустя, Тургильс не узнал меня. А Улав Риббунг не велел мне приезжать к
   ним - тяжко ему было смотреть, как его калека племянник волочит ноги по
   земле - я ходил в ту пору на костылях, - и знать, что родной сын сделал
   его увечным.
   Старик уснул, а Улав еще долго не спал. Не были счастливы люди в его
   роду. Но сносили они невзгоды стойко.
   Взять хотя бы этого калеку, что лежит в постели. Или его другого тезку,
   его предка и родоначальника, что остался у него в памяти вместе со своим
   премерзкпм бесноватым сыном. Улав почувствовал, как волна жалости и
   чувства близости к этим людям прилила к его сердцу. Эта старая женщина
   Тура, священник Инголф... Они оставались верны делу, которое было
   проиграно, верны мертвым и пропащим, которые были им свои.
   Он подумал о сыновьях Стейнфинна: они-то, пожалуй, были удачливы.
   Беспечные и задорные были. Любая напасть была для них будто яд в теле. Они
   терпели его в себе, покуда он не выходил из них блевотиной, но после того
   умирали. Этой ночью он понял ясно и отчетливо, что Ингунн была точно такой
   же, несчастье поразило ее тоже, как смертельная болезнь, и ей больше
   никогда не подняться. Ему же повезло, таким уж он родился, что мог прожить
   свой век без счастья. Предки его стояли за свое дело, даже если оно было
   потеряно, они несли старый стяг, покуда от него оставался хоть один
   лоскут, хоть одна нитка. В глубине души своей он так и не знал,
   раскаиваться ему или нет в том, что он принял предложение Алфа-ярла и
   избавился от службы своему господину. Но он сделал это ради той, что
   доверилась ему, когда они были еще малыми детьми. И он станет защищать ее,
   как защищал в отрочестве, любить ее, как любил с той самой поры, когда
   понял, что стал мужчиною. И если ему не суждено обрести с нею счастье, раз
   она будет для него лишь хворой, ни на что не годной женою - все равно, это
   стало ясно ему в ту ночь, он будет любить и оборонять ее до последнего ее
   часа.
   Однако, припомнив при свете дня эти ночные мысли, он насупился. Что
   только не взбредет в голову, когда ночью не спится! Прошлым летом она была
   здорова и весела. А уж как похорошела! Теперь она вовсе упала духом, так
   ведь она, бедняжка, и всегда-то не могла сносить боли! Как родит ребенка,
   верно, снова станет здоровой да веселой.
   И вдруг в голове его мелькнула мысль: неужто она тоскует о младенце,
   которого родила в прошлом году? Она никогда про него не поминала, так ведь
   и он не желал... Когда они уехали из Опланна прошлым летом, он знал лишь
   одно, что младенец жив.
  
  
   4
  
  
   Ингунн думала теперь об Эйрике день и ночь.
   В первые дни своего счастья далеким и туманным представлялось ей то,
   что у нее был маленький сын, который спал у нее на руке темными, глухими
   ночами, сосал ее грудь и лежал, крепко прижавшись к ней, крошечный, теплый
   и мягкий, а она вдыхала кисловатый запах молока, исходивший от него, и ее
   слезы капали на него. Разлучившись с ним, она словно разорвалась надвое
   перед тем как преступить последний страшный порог и погрузиться в вечный
   мрак.
   Но все эти страхи казались лишь низкой отмелью темного грохочущего моря
   ночной лихорадки, когда ее то поднимало высоко на гребень волны, то
   швыряло на самое дно и она носилась по волнам, обессиленная и одуревшая.
   Когда она снова выплывала на берег дневного света, Улав был рядом с нею и
   прижимал ее к себе. Когда у нее было радостно на душе, ей казалось, будто
   все несчастья, не выходившие у нее из головы, приключились не с нею самой.
   Бывало, что она целыми неделями не вспоминала про свое дитя. Порой она
   думала рассеяно и почти безразлично: "А жив ли он еще?" И ей казалось, что
   она не слишком огорчится, если узнает, что дитя померло. А иной раз ее всю
   корежило от страха за него: "Каково-то там ее Эйрику? Может, ему тяжко
   приходится среди чужих людей?" И далекие, будто выцветшие воспоминания обо
   всех напастях, что навалились на нее в прошлом году, вдруг овладевали ею
   целиком, становились такими ясными - тоненький и упорный крик младенца,
   которого только ее грудь могла заставить замолчать на минуту. И тогда
   грубый, тяжелый удар правды обрушивался на нее: она была матерью
   несчастного младенца, которого выкинули из родного дома, подбросили чужим
   людям в чужедальней стороне; и, может, в этот самый миг малютка кричит до
   хрипоты и изнеможения, зовет свою мать... Но она отгоняла от себя эти
   мысли, собрав последние силы. Ведь кормилица показалась ей такой доброй.
   Может, она добрее матери, родившей младенца. Нет, нет... Она гнала от себя
   эту мысль - прочь, прочь... не думать об этом, позабыть... И память об
   Эйрике опять бледнела и отдалялась. Она снова становилась счастливою женой
   Улава из Хествикена, чувствовала, как ее молодость и красота расцветают с
   новою силой. Стоило мужу взглянуть на нее - она опускала голову,
   переполненная стыдливою радостью.
   Но по мере того, как новое дитя росло в ней... Из тайного
   изнурительного сосания под ложечкой, от которого тошнило, кружилась голова
   и вырастал страх перед тенями, что могли воскреснуть и лечь меж нею и
   Улавом, это превратилось в ношу, тяготившую ее и бывшую ей помехою во
   всем, что бы она ни задумала. А меж тем в глазах людей самым главным в ней
   было то, что она носила в себе зародыш новой жизни, отпрыск старого рода.
   Улав, сын Инголфа, ни о чем, кроме того, не помышлял. Словно она была
   самой королевою норвежскою и от рождения ее наследника зависели мир и
   покой в стране и благо народное на века! Для старца появление
   долгожданного младенца было делом ничуть не менее важным. И чужие люди в
   округе, встречая ее, давали ей понять, что считают это доброю вестью. Еще
   в ту пору, когда Улаву было всего семь годков, надеялись они, что он
   станет продолжателем рода хествикенцев. А с того времени жил он в чужих
   краях, далеко от родной стороны. И лишь двадцать лет спустя воротился он
   на родное пепелище, в одель своих предков. Но теперь, когда у него с женой
   пойдут детки, жизнь в Хествикене наконец наладится.
   И ее собственная челядь участливо ожидала того, что предстояло их
   хозяйке. Служанки полюбили ее с первого взгляда - до того пригожа, любо
   поглядеть, а уж сколь добра да сердечна, жаль только, что вовсе не умеет
   хозяйство вести. Теперь же они жалели ее, видя, как она мается. Стоило ей
   войти в поварню, где варилось тюленье мясо либо морская птица, как она
   становилась зеленой, точно мертвяк, и бормотала, что в ее краях люди не
   привыкли к тому, чтоб еда пахла ворванью. Девушки смеялись, выставляя ее
   на тун: "Управимся и без тебя, хозяюшка". Когда она стояла и раздавала
   еду, капли пота струились по ее лицу. Старая скотница насильно усаживала
   ее на скамью, подкладывала ей под спину подушку: "Уж позволь мне нынче
   похозяйничать за столом вместо тебя, Ингунн, ты весь вечер еле на ногах
   держишься, дитятко мое". Она видела, что хозяйка сидит и дрожит от
   усталости. Они боялись за нее - выдюжит ли. Было похоже, что силы ее уже
   на исходе, а, по ее словам, осталось ждать еще более трех месяцев.
   Один лишь Улав не выказывал радости оттого, что у них народится дитя.
   Он ни разу не обмолвился о том ни словом, и домашние приметили это. Но
   Ингунн в глубине души надеялась, что когда его сын появится на свет, то
   он, как и все прочие, отнесется к его появлению в доме как должно. И
   горечь, переполнявшая ее, снова засочилась каплями из глаз.
   Ни капли нежности не было в ней к младенцу, которого она носила под
   сердцем. В ней жила лишь тоска по Эйрику и досада на это новое дитя,
   которого ждали почести и ласка. Все руки были протянуты к этому младенцу,
   готовые принять его с радостью, как только он появится. А ее Эйрик был
   покинут и брошен во мрак, и мнилось ей, будто в том виноват этот младший.
   Она замечала, что люди глядят на нее ласково и сердечно, стараются не
   жалея сил избавить ее от всяких хлопот, и голову ее свербила мысль:
   "Небось когда я носила Эйрика, приходилось мне прятаться по углам, и глаза
   всех пригвождали меня насмешкою, гневом, печалью да стыдом. Эйрика
   ненавидели все еще во чреве матери, даже я сама". Она сидела за шитьем и
   вспоминала, как бросалась на стены, когда первые схватки сжали ее
   железными тисками. А Тура развязала узелок и достала бельишко для
   младенца, самое старое и плохонькое, что осталось от ее ребятишек. А она,
   мать, подумала при этом: "Для этого пащенка и такое больно хорошо".
   Служанка, сидевшая подле Ингунн, изумилась, когда хозяйка с досадой
   разорвала красивую шерстяную пеленку и швырнула прочь.
   "Теперь ему уже годок, чуть поболе", - думала Ингунн, глядя на младшего
   сына Бьерна и Гудрид. Мальчонка топал, переваливаясь с ножки на ножку,
   шлепнулся наземь, поднялся кое-как, снова заковылял, а после улегся на
   зеленой травушке туна. Гудрид тараторила без умолку, но Ингунн не слышала
   ни одного ее слова. "Эйрик мой, босой, оборванный, как и этот мальчонка,
   живет у приемных отца с матерью!"
   Старый Улав умер за неделю до дня святого Сельюмана, и Улав-младший
   справил по нем пышные поминки. Среди женщин, что пришли помочь Ингунн
   готовить пир, была и Сигне, дочь Арне. Она лишь незадолго до того вышла
   замуж и уехала в Шикьюстад. С нею приехала Уна, младшая сестра, а когда
   настало время гостям разъезжаться по домам, Улав уговорил Арне и
   священника оставить Уну погостить в Хествикене, чтобы вовсе освободить
   Ингунн в последние недели от хлопот и забот.
   Улав не мог не приметить, что Ингунн эта девушка пришлась не по сердцу,
   и он слегка досадовал. Она была прилежна и услужлива, весела и пригожа -
   мала ростом, но ладна, быстра и легка, как синичка, светловолоса и
   ясноглаза. Сам Улав сердечно привязался к своим троюродным сестрам.
   Застенчивый и молчаливый, он нелегко сходился с людьми, однако мало было
   таких, кого бы он невзлюбил. Он принимал людей такими, какие они есть, со
   всеми изъянами и добродетелями, рад бывал встретить новых людей и не прочь
   подружиться с теми, что пришлись ему по нраву, дай только время оттаять
   немного.
   Улав, сын Инголфа, привез в свое время на двор целый склад бревен, и
   Улав-младший еще прошлой осенью успел починить да поправить те постройки в
   усадьбе, которые совсем обветшали. Хлев он снес этим летом и выстроил
   новый, - в старом-то коровы по осени стояли будто в болоте, а зимой в него
   наметало столько снегу, что коровам там было холоднее, чем на дворе.
   Субботним вечером челядинцы собрались на туне. Стояла теплая и ясная
   летняя погода, в воздухе носился сладкий парок, поднимавшийся над первыми
   копнами свежескошенного сена. А порывы ветерка доносили с крутого обрыва
   за пристройками дух липового цвета. Хлев был уже поставлен, и первые
   стропила положены, здоровенная балка верхушки кровли стояла одним концом
   на земле, другой конец был прислонен к щипцовой стене. Мужики оставили ее
   там, когда бросили работу на время праздника.
   Два молодых челядинца разбежались и прыгнули на бревно, стоящее с
   пологим наклоном - поглядеть, кто прыгнет выше. Тут к ним подоспели другие
   работники и сам хозяин, и пошла игра. Каждый раз, когда кто-то спрыгивал
   вниз, все смеялись да кричали, подзадоривая. Ингунн с Уной сидели возле
   избы на лавке. Улав окликнул девушку:
   - А ну, Уна, поди сюда. Покажи-ка, не слаба ли ты в коленках!
   Девушка, смеясь, замотала головой, но парни стали принуждать ее - она,
   мол, насмехалась над ними, когда они допрыгивали до середины бревна, так,
   верно, уж ей-то самой ничего не стоит достать до самой верхушки. Наконец
   они подбежали и силой стянули ее со скамьи.
   Смеясь, растолкала она парней, разбежалась, запрыгнула совсем невысоко
   и тут же спрыгнула на землю. Потом снова разбежалась и прыгнула уже куда
   выше, постояла, покачиваясь, стройная и гибкая, помахала немного
   вытянутыми руками. Ее маленькие ножки, обутые в мягкие летние башмаки без
   каблуков, уцепились за бревно, как птичьи когти. Но вот она не удержалась
   и спрыгнула в сторону, будто синичка, не сумевшая уцепиться за бревенчатую
   стену. Улав, стоя внизу, подхватил ее. Теперь девушка вошла в раж и стала
   прыгать раз за разом, а Улав бежал позади нее и ловил, когда она
   спрыгивала на землю. Ни один из них не заметил, как Ингунн вдруг оказалась
   рядом с ними. Она задыхалась, лицо ее под бурыми пятнами побелело, как
   снег.
   - А ну, будет вам! - пролепетала она, ловя ртом воздух.
   - Не бойся, - утешил ее Улав, улыбаясь. - Это не опасно. Разве не
   видишь, я же ловлю ее.
   - Вижу.
   Улав удивленно поглядел на жену: в голосе ее слышались слезы. И тут
   она, тряхнув головой в сторону девушки, разразилась слезами, то
   презрительно смеясь, то всхлипывая.
   - Вы только поглядите на нее! Не такая уж она дура, у нее хватает ума
   понять, как должно вести себя!
   Улав обернулся к Уне, она покраснела и смутилась. Румянец медленно
   залил его лицо.
   - Я вижу, Ингунн, ты вовсе спятила!
   - А я вижу, - прошипела жена, срываясь на крик, - что не зря она сродни
   Неумытому Рылу, и вы с ней схожи не только лицом...
   - Замолчи! - гневно крикнул Улав. - Постыдилась бы. Тебе ли это
   говорить!
   Он остановился на полуслове, увидев, как она зажмурилась, будто ее
   ударили по лицу. Она вдруг вся сжалась от горя. Муж взял ее за руку.
   - Ступай к себе, - сказал он беззлобно и повел ее через тун. Не
   открывая глаз, она оперлась на него, отяжелев, еле передвигая ноги; ему
   приходилось почти нести ее. В глубине души он был взбешен - ишь какая
   неженка, не так уж ей худо, как она прикидывается.
   Но когда он усадил ее на скамью и увидел, какая она жалкая и
   несчастная, то подошел и погладил ее по щеке.
   - Ингунн, ты, верно, не в себе. И как только могло взбрести тебе в
   голову, что я заигрываю со своей собственной сродственницей?
   Она ничего не ответила, а он продолжал:
   - Худо вышло, хуже и быть не может, неужто ты сама не понимаешь? Уна
   прожила у нас четыре недели и пособляла тебе как могла. А чем ты ей
   отплатила за добро? Что она теперь подумает?
   - Пусть думает что хочет.
   - Постыдись, - отрезал Улав. - Какая нам польза от того, коли люди
   станут о нас говорить худое? - добавил он мягче. - Неужто сама не
   разумеешь?
   Улав вышел из горницы и отыскал Уну в поварне - она чистила рыбу к
   вечерней трапезе. Он подошел и встал подле нее. Он был так сильно огорчен,
   что не знал, что ей сказать. Тогда она улыбнулась ему и ласково сказала:
   - Не думай боле о том, родич, она сама не знает, что говорила,
   бедняжка, сейчас она капризна да вспыльчива. Досадно только, Улав, -
   сказала она и бросила кошке мелкую рыбешку, за которой та тут же прыгнула,
   - что от меня теперь вряд ли будет здесь прок. Не рада она, что я к вам
   приехала, это я еще раньше приметила. Так что лучше будет, коли я завтра
   уеду к Сигне.
   Улав сказал горячо:
   - Какой же срам падет на нашу голову, коли она... коли ты уедешь отсюда
   вот так... И что ты скажешь Сигне и отцу Бенедикту, отчего ты у нас не
   осталась?
   - Да им такое и в голову не придет, сам, верно, понимаешь.
   - Когда Ингунн снова придет в себя, - перебил ее Улав, - она станет
   пуще всего убиваться, что обидела горько свою гостью и сродственницу.
   - Куда там, она тогда и думать об этом позабудет. Не печалься, Улав! -
   Она вытерла руки, взяла его за плечи и глянула ему в лицо ясными
   светло-серыми глазами, которые были так похожи на его глаза.
   - Доброе у тебя сердце, - сказал он неуверенно, а потом наклонился и
   поцеловал ее в губы.
   Он всегда целовал сестер при встрече и прощании. Но тут он со слабым
   сладостным испугом понял, что этот поцелуй был совсем иное, нежели
   обходительное обращение меж собой близких родичей, которые считали себя
   выше простых торпарей. Он не торопился оторвать свои губы от прохладных
   свежих девичьих губ, ему не хотелось отпускать ее, он прижал к себе ее
   хрупкое тело и ощутил на миг сладостное волнение.
   - Доброе у тебя сердце, - прошептал он снова, поцеловал ее еще раз,
   потом нехотя выпустил из своих объятий и вышел вон.
   "Велик ли это грех!" - подумал он и криво усмехнулся. Он все еще
   чувствовал на губах свежий поцелуй Уны. Неладно, однако, вышло. Да чего
   там! Он был сердит на Ингунн, кто бы мог подумать, что она может быть
   такой злобной ни с того ни с сего. Да, видно, Уна права, ни к чему
   принимать всерьез все, что она, бедняжка, сейчас говорит и делает.
   Однако когда он на другой день после обедни - то была малая обедня
   святому Улаву - проводил ее в Шикьюстад и возвращался один домой, его
   снова охватил гнев. Верно, она подозревала его во всех смертных грехах,
   потому что сама грешила. Теперь он припомнил, что она и прежде выказывала
   нелюбовь к его сестрам, еще прошлой осенью, когда была в полном здравии.
   Она ревновала его еще во Шреттастейне - стоило какой-нибудь женщине
   появиться, она сразу находила в ней изъяны. Стыд и срам.
   Улав был зол на жену. Надо было ей еще поминать Тургильса Неумытое
   Рыло. С тех пор как он узнал всю правду про Тургильса, сына Улава, смутная
   неприязнь, которую он в детстве питал к слабоумному, превратилась в
   ненависть, смешанную с ужасом. Похотливый соблазнитель - позор всему роду!
   Господь покарал его в конце концов. Но его люди помнили! А вот про других
   сыновей Улава, что жили и умерли достойно, и думать забыли. Может, сам он
   как раз на них-то и походил. Ему каждый раз было не по себе, когда
   говорили, что он был как две капли воды схож с Тургильсом. И он досадовал
   на себя, когда при этом его обдавало холодком смертельного ужаса.
   Однако и заклятый недруг не назвал бы его прелюбодеем. В те годы, что
   он был вне закона, он вроде бы ни на одну женщину не взглянул. Когда он
   жил в Хевдинггорде и Барним, его дядька по матери присоветовал ему взять
   красивую дочь мельника в полюбовницы, он отказался наотрез. Раскрасавица
   собой была она, да и к нему льнула, он приметил, только он почитал себя
   как бы человеком женатым и хотел оставаться верным Ингунн, как бы дядька
   его ни поддразнивал, поминая про Кетильегу. Эту несчастную продажную девку
   он затащил к себе однажды вечером, когда с другими парнями был в городе и
   они напились. Поутру, когда хмель сошел с него, он разговорился с
   девушкой, и с тех пор она ему как бы полюбилась - она была непохожа на
   своих непутевых подруг, тихая и рассудительная, отдавала предпочтение
   мужчинам, которые не болтают всякую чушь, не шумят да не буйствуют на
   постоялом дворе. После он захаживал к ней, когда приезжал в город с
   поручением от дядьки. Иной раз он заглядывал к ней просто так - посидит,
   достанет еду из дорожного мешка, поест, велит ей принести пива. Ему
   нравилось, как она сидит тихонько и молча наливает ему пиво. Однако дружбу
   между ними не назовешь тяжким грехом. Какой же разумный человек скажет,
   что он изменял Ингунн с нею? Кстати, он после часто думал о ней, надеялся,
   что ей не сделают худа оттого, что она помогла ему бежать к ярлу. Ему
   хотелось узнать, удалось ли ей спрятать от других деньги, что он ей дал на
   прощание, и сдержала ли она свое обещание - уйти с постоялого двора и
   поступить в услужение к сестрам в монастырь святой Клары. По правде
   сказать, она заслуживала лучшей доли.
   Тайный грех, что был в его роду, тяготил его, лишал уверенности; ему
   казалось, будто он беззащитен перед лукавым, как человек, которому надо
   сражаться, а он обессилел от тайной смертельной раны. Оттого, что жена его
   все время хворала да привередничала и сама мешала забыть то, что надобно
   было забыть, становилось у него на душе смутно и беспокойно. А при мысли о
   том, как сладостно было держать Уну в своих объятиях, по телу его
   пробегала греховная дрожь.
   Об Ингунн он думал с досадою, и виною тому были ее вздорные нападки на
   это милое, красивое дитя.
   Однако ему приходилось быть с ней терпеливым - тяжко ей было, бедняжке.
   В тот же самый вечер Ингунн вдруг вовсе занемогла. Боли начались столь
   внезапно, что когда женщины поспешили к ней на помощь, все уже было
   кончено. Когда появился ребенок, с нею были только ее служанки. После они
   с плачем рассказали Улаву, что тогда растерялись и перепугались незнамо
   как. Говорили, что мальчик вроде был жив, когда они подняли его с пола, но
   вслед за тем сразу же помер.
   Никогда еще не видел Улав, чтобы человек был так похож на обломок
   потонувшего корабля, разбитого в щепки, выброшенного на берег, как Ингунн
   в тот вечер. Она лежала, скорчившись у стены. Ее растрепанные тяжелые
   темно-золотистые волосы свешивались с постели, на заплаканном, распухшем
   лице горели сине-черные глаза, бездонные, полные скорби. Улав сел на край
   кровати, ваял ее влажную руку, положил ее к себе на колено и прикрыл своей
   рукой.
   Плача, в горницу вошла одна из служанок со свертком в руках, отошла в
   уголок и показала ему мертвого сына. Улав взглянул мельком на крошечное
   синеватое тельце, а мать снова захлебнулась душераздирающим плачем. Муж
   быстро наклонился к ней:
   - Ингунн, Ингунн, не убивайся так, голубка моя.
   Сам он не мог сильно горевать о смерти сына. Вроде бы ясно ему, как
   велика была утрата, и сердце его сжималось при мысли о том, что мальчик
   помер некрещеным. Но ведь все это долгое время у него не было ни минуты
   радости и покоя, только смутная жгучая ревность к тому, что было ранее,
   боязнь за Ингунн да желание, чтобы эта тяжкая пора поскорее миновала. И
   никогда он не мог представить себе въявь, что закончится эта пора тем, что
   в его доме появится сын, крошечный мальчонка, из которого он вырастит
   взрослого мужа.
   Соседки, ходившие за роженицей, говорили, что болезнь у нее не сильно
   тяжелая. Однако когда настала пора ей сесть в постели, сил у нее на то
   недостало. Когда она хотела прибрать волосы и надеть повязку, то вся
   взмокла от пота. Проходила одна обедня за другой, а она никак не могла
   набраться сил, чтоб пойти в церковь очиститься.
   Все дни напролет Ингунн лежала на постели одетая, повернувшись лицом к
   стене. Ей казалось, что она сама виновата в смерти младенца. Без любви
   думала она о его появлении на свет, когда он лежал у нее во чреве и ждал
   материнской ласки. И вот его не стало. Соседки говорили, что кабы бывалые
   повитухи были с нею, когда показался младенец, то он уж верно остался бы
   жить. Только ведь, когда они летом навестили ее, она сама твердила им, что
   родит не ранее как на святого Варфоломея. Она боялась этих мудрых женщин -
   а ну как догадаются да разнесут по всей округе, что жена Улава, сына
   Аудуна, уже рожала до того. И в то утро, когда она проснулась и
   почувствовала, что час настал, она поднялась и ходила, покуда ноги носили.
   Но Улав об этом так и не узнал.
   Больше уже нельзя было оттягивать, и в воскресенье после Михайлова дня
   Ингунн, дочь Стейнфинна, повезли в церковь. Улав слыхал, что в церкви
   будут четыре роженицы: одна из них - невестка владельца большой усадьбы на
   севере прихода - только что родила наследника оделя. Церковь была
   наполовину заполнена ее родней да друзьями, что пожелали прийти с нею и
   принести пожертвования. Улаву было не до Ингунн. Она пришла, словно
   нищенка с пустыми руками, и преклонила колени у входа в церковь. Другие же
   опустились на колени посреди церкви, и в руки им дали зажженные свечи. Они
   внимали звукам песни Давидовой, плывущей над женами: "Господи! Кто может
   пребывать в жилище твоем? Кто может обитать на святой горе твоей? Тот, кто
   ходит непорочно, и делает правду, и говорит истину в сердце своем. С тем
   пребудет благословение господне и милость божия". Для Улава с Ингунн эта
   песнь звучала как приговор.
   С той поры, как Ингунн столь бесстыдно прогнала Уну, дочь Арне, со
   двора, Улаву было совестно встречаться с отцом Бенедиктом. Но тут он
   однажды взял и поехал к священнику просить его смилостивиться, навестить
   их и утешить Ингунн.
   Отец Бенедикт повелел хоронить тела некрещеных младенцев за
   кладбищенской стеною, дабы никто не смел класть их в груду камней, словно
   падаль, либо закапывать в лесу или на лугу, как злодеев и разбойников. Он
   строго отчитывал того, кто думал, будто эти дети являются людям после
   смерти. Мертвые младенцы никак не могут являться людям, говорил он. Они-де
   пребывают в месте, называемом Limbus Puerorum [обиталище младенцев
   (лат.)], откуда им никак не выйти. Однако им там вовсе не плохо. Святой
   Августин, мудрейший из христиан, писал, что хотел бы лучше быть одним из
   тех младенцев, нежели вовсе не родиться на свет. А ежели иной человек
   перепугается насмерть на том месте, где закопан мертвый младенец, так, что
   ума либо здоровья лишится, так это только оттого, что у него на совести
   тяжкие грехи и дьявол овладел им и смутил его. А вот то место, где мать
   сама лишила жизни свое дитя, станет дьяволу и его прислужникам как бы
   алтарем либо церковью, где они с той поры с радостью пребывают.
   Священник сразу же охотно согласился поехать с Улавом. Улав, сын
   Инголфа, твердо верил в привидения и считал, что ему довелось в жизни
   помочь одному из них обрести покой. Потому-то отцу Бенедикту так хотелось
   разуверить Ингунн в этих россказнях, наставить ее на путь истинный и
   утешить.
   Жена Улава сидела бледная, исхудавшая, сложив молитвенно руки на
   коленях, и внимала пастырю, который толковал ей про Limbus Puerorum. В
   одной книге говорилось, что некий ирландский монах вознесся духом на целых
   семь суток. Он повидал ад, чистилище и райские кущи. Побывал он и в том
   месте, где пребывают некрещеные дети.
   "Лежит в месте том зеленая долина. Небо над нею навечно затянуто тучами
   в знак того, что им не дано обрести блаженство лицезреть лик господень.
   Однако меж туч струится к ним свет, яко милость божия, что пребывает с
   ними. Детям там привольно и весело, они не тоскуют о царствии небесном,
   ибо не ведают о нем. Не знают они и про то, что господь спас их от адских
   мук, и не могут возликовать оттого, ибо никогда про то не слыхали. Они
   играют в долине сей, брызгают водою друг на дружку, поелику долина та
   низка, болотиста, и в ней множество озерец и ручьев..."
   Улав прервал его:
   - Думается мне, отец Бенедикт, что не один муж мог бы пожалеть о том,
   что он не помер во младенчестве некрещеным.
   Пастор ответил:
   - Все дело в том, Улав, что при крещении в очистительной купели
   получаем мы большое наследство. И надо платить за то, что ты человек.
   - А дозволено ли родителям побывать там хоть разок? - тихо спросила
   Ингунн. - Взглянуть на детей своих, на то, как они играют?
   Священник покачал головой.
   - Им должно идти своим путем - вверх либо вниз, а через ту долину путь
   их не пролегает.
   - Тогда, сдается мне, жесток он, бог наш! - горячо воскликнула Ингунн.
   - Скоры мы, люди, бога-то хулить, если он нам не угодит, - отвечал
   пастор, - а тебе и мужу твоему уж очень важно было, чтобы младенец остался
   жив: мальчик должен был унаследовать немалое имущество и стать
   продолжателем рода. Но ежели женщина носит под сердцем дитя, которое не
   продолжит ничей род, а лишь выставит ее на позор, ежели его не ждет
   никакое иное наследство, кроме молока материнского, тут на сердце матери
   никак нельзя положиться. Бывает, что мать прячется да родит его одна в
   страшных муках, а после сгубит тело и душу младенца либо отдаст его в
   чужие люди, радехонька, что не услышит и не увидит его более.
   Улав вскочил и подхватил жену как раз в тот миг, когда она, обессилев,
   повалилась ничком. Склонившись на одно колено, он держал ее в объятиях.
   Священник нагнулся над нею и развязал повязку, которая туго стягивала ей
   шею. Бледная, с запрокинутой на руку мужа головою и выгнутой дугою голой
   шеей, она казалась покойницей.
   - Уложи ее, - сказал священник. - Нет, нет, не на постель, на скамью,
   пусть лежит вытянувшись.
   Он принялся приводить ее в чувство.
   - Она что у тебя, слабенькая? - озабоченно спросил священник перед
   отъездом. Он сидел на лошади, а Улав держал поводья.
   - Да, - молвил Улав. - Она и всегда-то была худенькая да слабенькая. Ты
   ведь слыхал, мы с ней росли в одной семье, я знаю ее с младенчества.
  
  
   5
  
  
   На следующий год по весне собрался герцог Хокон в поход воевать датчан,
   дабы заставить датского короля помириться с опальными хевдингами на
   условиях, какие они сами да народ норвежский им предложат.
   Улав, сын Аудуна, отправился в Тунсберг, он был одним из младших
   хевдингов, вассалом барона Туре, сына Хокона. Не шибко радовался он тому,
   что уезжает из дому на целое лето. Улав стал пускать корни в Хествикене.
   То была усадьба его предков, отчий дом, а ведь сколько лет пришлось ему
   жить в похоронках сирым и бесприютным. С тех пор, как ему удалось
   поставить хозяйство на ноги, с тех пор, как он увидел, что этот
   иссякнувший родник вновь заструил живительную влагу, и он сам научился
   хозяйничать, справлять всякую работу на дворе и по части рыбной ловли,
   пришлись ему по душе заботы и труд для своего же блага. Думал он оставить
   Бьерна управителем в усадьбе, да тот не захотел. Под конец порешили, что
   Бьерн поедет с ним как латник, а заправлять хозяйством в Хествикене вместе
   с хозяйкою усадьбы станет почтенный человек по имени Лейф.
   Тревожился он и за Ингунн - где-то близко ко дню летнего солнцеворота
   было ей время снова рожать. Правду сказать, на сей раз носила она дитя
   намного, легче - у ней доставало сил и по дому хлопотать, и на дворе
   исправлять работу, положенную хозяйке. Теперь она уже многому научилась и
   не была столь беспомощной, как в ту пору, когда они только что поженились.
   И все же Улав болел о ней сердцем, зная, с какой нетерпеливой тоской ждет
   она этого младенца. Случись с ней опять такое, горе ее вовсе сломит. И
   было у него дурное предчувствие: не мог он представить себе, что, когда он
   по осени воротится домой, в доме его будет младенец.
   Уже в Тунсберге встречал Улав на каждом шагу знакомцев со времен своих
   опальных лет. Бывшие люди Алфа-ярла разыскали зятя своего убитого хевдинга
   и потребовали, чтоб он взял их к себе на службу. И среди опальных датчан и
   их служилых людей, коих в городе было не счесть, повстречал он многих,
   служивших ярлу. А намедни причалила в гавани легкая шхуна, что привезла
   грамоты от датских господ из Конунгахеллы: капитан шхуны Асгер, сын
   Магнуса, был родом из Викингевога, и они с Улавом крепко сдружились, когда
   Улав жил в Хевдинггорде. Были они к тому же друг другу родня, хоть и
   дальняя. Вечером отправился он со своим другом-датчанином в город, где они
   славно пображничали, а после это обернулось вовсе не худо.
   Господин Туре сделал Улава хевдингом над шестнадцатью ратниками и
   повелел, чтоб во время ратного похода его корабль и три малых ледингских
   судна из корабельных округов, что к юго-востоку от Викена, плавали под
   началом Асгера, сына Магнуса. Корабль Асгера назывался "Дракон", а норвеги
   прозвали его "Змеенышем".
   Дружба меж датчанами и их союзниками давала иной раз трещину, потому
   как более половины корабельного ополчения было норвежским. И теперь
   норвежцы не таясь говорили во всеуслышание, что собираются они в поход,
   дабы король Эйрик и герцог Хокон могли потребовать все датское королевство
   в наследство после своего дядьки по матери - святого Эрика, сына
   Валдемара, и заставить датчан платить дань норвежской короне. Однако
   датчанам это пришлось не по вкусу; в ответ они презрительно говорили, что,
   дескать, их господа - марск Стиг, сын Андерса, и граф Якоб - нипочем не
   станут связывать себя посулами какому бы то ни было королю, а что до
   норвежцев, так они и без того получат плату за помощь, когда обеими руками
   нагребут добра в городах и крепостях датского короля. Норвежцы же отвечали
   им, что когда дело доходит до дележа военной добычи, то датчане всегда
   выказывают себя большими плутами и прикарманивают все, что получше.
   Норвежцев было более числом, только это были по большей части крестьяне да
   рыбаки, не столь привычные к битвам, как датчане. Ибо почти все они годами
   служили своим опальным хевдингам, много раз были в ратном деле, закалились
   и знать не хотели иных законов, кроме тех, что царили в их войске. Однако
   старая дружина Алфа-ярла могла помериться силами с датчанами, а то и
   поколотить их. Потому Улаву и Асгеру хватало хлопот глядеть за тем, чтобы
   меж их людей царили мир и согласие.
   Ледингский флот стоял под Хунехалсом, а та часть его, к которой
   относились малые суда Асгера и Улава, разоряла северные берега датских
   островов. К Викингавогу они не подходили. От Асгера Улав узнал, что люди
   датского короля взяли штурмом Хевдинггорд, спалили усадьбу и снесли
   каменный дом; господин Барним, сын Эйрика, пал с мечом в руке. Стало быть,
   теперь ни к чему было помышлять о нем, а ведь Улаву так хотелось вновь
   повидаться со своим дядей по матери. Теперь ему пришлось довольствоваться
   тем, что он велел отслужить по нему обедню. По правде сказать, он
   чувствовал себя еще менее, чем прежде, привязанным к родичам своей матери
   и к ее родине.
   Было что-то безрассудно смелое и беспечное в этих низких беззащитных
   берегах, омываемых волнами, вровень с искристой водною гладью. Над широкою
   белой прибрежной полосою поднимались желтые песчаные холмы, и лес
   подступал к самому морю. Рослые буковые и узловатые дубовые стволы
   высились прямо над бушующим морем, дерн и корни деревьев свисали с
   песчаных обрывов, будто нитки изношенной ткани. Казалось, море оторвало и
   проглотило большой кусок обнаженной груды земли. Улаву это представлялось
   ужасным. Правда, подалее от берега здесь были красивые селения с большими
   и богатыми усадьбами и доброй землею, в перелесках паслись откормленные
   свиньи, на лугах - здоровенные быки, а на огороженных пастбищах - сытые
   кони; и все же ему здесь никогда не казалось, что он у себя дома.
   Его родина - норвежский берег, огражденный цепью крепких каменных стен,
   каменистые островки, шхеры, острова, протоки меж ними и, наконец, скалы
   большой земли - и лишь кое-где полоски зеленой травы, крадущиеся вниз к
   воде в глубине залива, словно стоящие в дозоре. Большие усадьбы лежат там
   подалее от берега, их чаще всего строят в тех местах, откуда далеко видно,
   что творится вокруг.
   Он подумал о своем доме - залив, окаймленный голыми скалами, усадьба на
   вершине холма, а позади нее Лошадиная гора. Ингунн, поди, уже встала, и
   вышла на тун, и вынесла ребенка погреться на солнышке, молодая, опять
   красивая и стройная. Впервые почувствовал он горячее желание, чтобы дома,
   в усадьбе, появился младенец. Но это светлое видение было далеким и не
   похожим на правду.
   Жизнь его теперь была такою же, как в ту пору, когда он был опальным и
   бежал из Норвегии. Одно только чувство, что на тебе надета кольчуга, было
   удивительно сладостным - казалось, что под ее тяжестью все силы тела
   собирались воедино. Сколь приятно ощущать ее прохладу, когда ты не
   двигаешься, как охраняет она тебя и удерживает тепло твоего тела в бою.
   Она была словно призыв собрать свои силы, не тратить их попусту, без цели.
   Испытания силы на корабле во время бури, в битве, когда они рубились на
   берегу, велели воину быть начеку, но в глубине души своей - отчаянным,
   безразличным к тому, что его может одолеть грозившая ему опасность, на
   борьбу с которой он собрал все свои силы. Что-то вроде этого испытывал
   Улав - скорее не думал, а чувствовал. Порой он ощущал какую-то неприязнь
   при воспоминании о тех двух годах, когда он крестьянствовал и был женатым
   человеком. В сердце его гнездилось смутное волнение, будто слабое биение
   молоточка под затянувшимися краями ран, - может, зря он тратил свою
   мужскую силу, когда, надев неуклюжую, грубую одежду, надрывался на тяжелой
   работе, не помышляя о том, какова же в конце концов будет ему за это
   награда. И еще с неприязнью думал он про то, как жил с хворой женою и
   ласкал ее, будто он жертвовал своею молодостью, полною сил, чтобы она
   могла всосать в себя его здоровье, хотя, считал он в глубине души, пользы
   от того ей было мало. Словно он плыл, а за шею его держался тонущий друг
   его, и ему оставалось тащить его или идти вместе с ним ко дну. Иного пути
   нет, если ты хочешь быть достойным, называться мужем. Однако сердце
   сжималось при мысли о том, что конец будет один - идти ко дну, хотя бы ты
   и боролся до последнего часа, потому что иначе не мог жить.
   Была бы она здоровою да сильною, было бы ясно, что у них родятся дети,
   которые пожнут посеянное им, унаследуют то, чего он добился трудом своим,
   думал бы он иначе о своей крестьянской жизни и о женитьбе. Но иной раз он
   пытался уговорить себя, уверить в том, что Ингунн может поправиться и,
   может быть, сейчас дома у них лежит в люльке здоровенький, горластый сын
   либо дочка. И тогда его тянуло домой. Только это случалось с ним не часто.
   Ему было хорошо, оттого что он мог быть самим собою, не знать иных забот,
   кроме как исправлять службу одного из многочисленных младших хевдингов
   корабельного ополчения.
   Ему было привольно жить среди одних мужчин. Тех женщин, что он встречал
   на берегу - старых и молодых, побирушек, непотребных девок, собиравшихся
   по тем местам, где останавливались мужчины, - он в расчет не брал. Шли,
   сменяясь, мокрые дни и ночи на корабле, давно не выпадал ему черед
   рубиться на берегу, и он был только рад тому. Еще в давние годы, на службе
   у Алфа-ярла, он не мог победить отвращение к излишней жестокости. А
   датчане были жестоки, когда разоряли свою же собственную землю. Вряд ли
   было бы иначе, кабы они творили разор в какой-либо иной стране. Но здесь
   они привыкли забавляться - на этих берегах разоряли, насиловали, жгли с
   тех пор, как стоит земля датская. Улаву народ его матери был чужим. В
   юности мысли его тоже занимали войны да ратные подвиги, только, по его
   помыслу, должен у битвы быть один исход - победа либо поражение. Иногда
   представлялось ему, будто враг напал на Хествикен. Он защищается, стоя на
   утесе, спиной к скале, гонит врага с обрыва, кидает его в море или сам
   гибнет на земле отцов.
   Датчане же были иные - слабохарактернее, но упорнее, терпеливее; они
   терпели все злоключения судьбы, когда их изгоняли; крестьяне прятались в
   густом лесу, хевдинги уходили в море. Но все они возвращались, как уходят
   и возвращаются волны. Они терпели поражение и побеждали, но ни то, ни
   другое не уменьшало их прожорства и жизнелюбия. С достойным удивления
   стойким терпением носили они в себе мысль о том, что ничто никогда не
   изменится, ждали, что им придется сражаться веки вечные, проигрывать и
   побеждать на этих низких, мокрых берегах, что не будет конца этим битвам,
   не кончатся они раз и навсегда победой или поражением.
   Как-то раз стояли они в гавани. Ратники расположились на постой в
   городе, в битком набитых домах и подворьях. Там было жарко и душно от
   человеческого дыхания, пиво и вино лилось в изобилии, в воздухе висела
   брань, то и дело вспыхивали ссоры да споры. Каждую ночь на улицах и дворах
   затевались драки и потасовки. Окружные воеводы изо всех сил старались
   навести мир и порядок в своих дружинах.
   Беспрестанно в войске ходили всякие слухи и толки - про людей с одного
   корабля, которые рубились на берегу и захватили важную добычу. Под
   Мострандом кучка старых сторонников Алфа-ярла билась с немецкими купцами и
   перебила всех, кого взяли в полон; так они заплатили старый должок за
   смерть своего господина. Говорили, будто флот датского короля захватил
   последний оплот марска на острове Самсе и что сам господин Стиг, сын
   Андерса, пал в бою. Норвежцы поговаривали, что герцог Хокон хочет
   завоевать Данию, чтобы править ею самолично, что, дескать, именно в этом
   они не сошлись с братом его, королем. Потому-то король Эйрик и отплыл
   домой в Бьергвин посреди лета, а хевдинги из королевского флота, знатные
   господа из Вестланда да из Исландии и разгулялись вовсю. Герцог же держал
   свое войско в строгости: он не хотел видеть разоренной страну, которой
   собирался править.
   Улав говорил себе, что если даже знатные хевдинги и знали, что правда и
   что ложь в этих слухах, то уж простой ратник из ополчения пребывал в
   полном неведении. Младших же хевдингов, таких, как он сам, почитали
   рядовыми, а не господами, коих воины звали просто по имени и кого видели
   часто. А чем менее знали они господина, тем больше болтали про него. Улаву
   многие из опальных датских дворян доводились роднею, но он был слишком
   горд, чтобы хоть словом обмолвиться об этом, а сами они запамятовали его.
   Его суверен барон Туре считал его всего лишь окружным хевдингом, равным
   командующему кораблем крестьянского лединга. Он почитал Улава человеком
   отважным и толковым командиром. Однако он ничем особо не отличился, не
   вышел ему случай свершить какой-нибудь подвиг, чтоб люди его заметили.
   Лишь одно важное для себя вынес Улав из этой жизни. Когда он вспоминал
   все тайные муки из-за тяжкой ноши, которая была у него на совести, как
   мало радости было у него из-за того от женитьбы на Ингунн, то видел теперь
   сам, что все это было пустое. Уверенность в том выросла в нем незаметно за
   эти два года. Люди, с которыми он жил это время, грабили крестьянский
   скот, жгли крепости и дома, обагряли кровью свои мечи не только в честном
   бою, многие загубили увечных невинных людей ни за что ни про что. А иные
   заграбастали сокровища, которые даже боялись показать, - похоже было, что
   они грабили по церквам. И хотя герцог Хокон повелел насилие над женщиной
   карать смертью, откуда же брались все эти бабы да молодицы, что так и
   шныряли среди воинов, когда те сходили на берег? Не по доброй же воле
   пустились они во все тяжкие!
   Его расправа с исландцем казалась ему теперь делом вовсе маловажным. Не
   могли же все эти люди исповедоваться одним махом первому подвернувшемуся
   священнику! Перво-наперво, им невозможно было запомнить все грехи, да и
   священников никак не хватало, чтобы исповедовать каждого как положено. Не
   у одного человека, спокойно принявшего причастие перед тем, как покинуть
   сей мир, были тяжкие грехи на душе, в которых он забыл исповедаться. Этот
   поганец Тейт получил по заслугам. Теперь ему самому казалось донельзя
   глупым, что он во всем видел приметы и знамения: в бездумно брошенных
   словах чужих людей, в снах, что ему снились, в масти скотины. Под конец
   ему тогда стало казаться, что он чувствует над собой десницу господню,
   повелевающую ему свернуть с пути, по которому он шел. Здесь, среди всех
   этих людей, для которых он был человеком маленьким, его собственные беды и
   заботы ему тоже стали казаться не такими уж важными. На его глазах умирало
   столько храбрых людей, о гибели стольких он слыхал от других, что нелепо
   было верить в то, что бог все еще гневается за убийство Тейта, или в то,
   что он так печется о том, как бы привести Улава, сына Аудуна, к покаянию и
   спасению, когда вокруг полно именитых людей, коим это куда нужнее, - взять
   хотя бы датских господ, разорявших своих же соотечественников! Даже грех
   Ингунн стал будто меньше - он такого навидался тут и наслышался...
   В один прекрасный день поздней осенью корабль Улава вошел во фьорд. Над
   морем то палило солнце, то лил проливной дождь. Дул свежий ветер, и белая
   пена волн, плескавшихся о Бычью гору, приветствовала его издалека. В
   усадьбе уже завидели знакомую маленькую шхуну. Когда он причалил к
   пристани, его встретила Ингунн. Головной платок и плащ развевались вокруг
   ее наклонившегося вперед тонкого стана. Увидев ее, он сразу понял: все
   было, как в тот раз.
   Младенец родился мертвый. И опять это был мальчик.
   Два месяца спустя после Нового года Ингунн снова слегла, опять с нею
   было неладно, но на сей раз жизнь ее висела на волоске. Пришлось Улаву
   привести к ней священника.
   Отец Бенедикт дал совет супругам спать врозь целый год и искупить грехи
   молитвами да добрыми делами; Ингунн, дочь Стейнфинна, была теперь столь
   слаба, что священник почитал никак невозможным для нее родить здоровое
   дитя.
   Улав был склонен послушаться совета священника. Однако, когда он начал
   с нею толковать об этом, она пришла в отчаяние.
   - Когда я помру, - сказала она, - ты женишься в другой раз на молодой и
   здоровой девице, и она родит тебе сыновей. Ведь говорила я тебе, что
   надломилась я, да ты тогда не хотел от меня отступиться. Я недолго
   проживу, позволь же мне побыть с тобою то короткое время, что мне
   отпущено!
   Улав погладил ее по щеке и устало улыбнулся. Она много говорила про то,
   что он женится в другой раз, а сама не могла стерпеть, чтобы он взглянул
   на другую женщину либо перемолвился словом с женщинами, живущими по
   соседству, когда встречал их у церкви.
   Этой весной бессонница мучила его пуще прежнего. Он лежал, обняв
   несчастную хворую жену, и сердце его сжималось от сострадания, и все же
   ему было не по себе от ее навязчивой нежности. Даже спала она, положив
   голову ему на плечо, обвив его шею тонкими руками.
   Когда по весне он отправился в Тунсберг, то был рад, что уезжает из
   дому. Это лето минуло, как и прошлое. И все же каждый раз, как он думал о
   доме, на сердце у него становилось тоскливо. Как бы мало радости ни было у
   него от жизни с Ингунн, потерять ее - все равно что потерять полжизни.
   Но когда он поздней осенью воротился домой, она была весела и здорова.
   На этот раз она была уверена, что все будет хорошо. И все же за шесть
   недель до рождества она принесла мальчика на два месяца ранее срока.
   В ту же самую пору пришла в их края весть, что в Тунсберге по повелению
   барона Туре казнили Бьерна, сына Эгиля. После датского похода он перешел
   на службу к барону - не пожелал воротиться в Хествикен. Когда по осени
   норвежские корабли шли домой в Норвегию, он плыл на том же корабле, что и
   господин Туре. Тут случилось ему поспорить с одним воином и зарубить его
   насмерть. Когда барон приказал схватить его и связать, он принялся
   защищаться - двоих сильно покалечил, прочих поранил.
   Гудрид, жена Бьерна, этим летом померла, и Улав решил, что ему должно
   помочь детям человека, которого он так любил. Турхильд, дочь Бьерна,
   дичилась людей, была упряма и молчалива. Улав редко встречал девушку и не
   сказал с ней и двух слов, потому он не знал, с чего лучше начать разговор.
   Но теперь Ингунн слегла перед самым рождеством и в доме не было женщины,
   которая управлялась бы по хозяйству, да к тому же в доме сейчас было
   больше народу - шла путина и охота на тюленя да гагарку. По всему по этому
   пришло Улаву в голову потолковать с Турхильд, спросить ее, не хочет ли она
   перебраться в Хествикен и вести хозяйство. Он слыхал, что она девушка
   толковая и работящая, а у них дом был в таком забросе и запустении, что
   какая ни есть скотница управилась бы лучше, нежели его жена; Ингунн и
   здоровая-то была не шибко ловка, а теперь она уже, почитай, три года
   хворала каждый божий день. Харч в доме у них был такой худой, что этою
   зимой ему было нелегко нанять работников; когда же в доме случались гости,
   он с опаской и стыдом думал: что-то сейчас подадут на стол? В доме почти
   что ничего не было, кроме свежей рыбы да мороженого мяса в зимнюю пору, да
   и эта еда пахла худо и на вкус была на удивление противна.
   Запасы в кладовой таяли на глазах, покуда Улав не прознал, что
   челядинцы будто воронье норовили стянуть все, что ни попало. Пиво ему
   приходилось все время покупать в городе, а это было накладно. А что тут
   поделаешь, когда про худое пиво, которое варила Ингунн, шла молва вверх и
   вниз по фьорду. Станут пить сыворотку, так и та не кислая, а затхлая. С
   той поры, как он женился, ни одной новой одежки не сшили ему в доме,
   будничное платье до того прохудилось, что походило на лохмотья нищего
   бродяжки - некому ни постирать, ни починить его.
   Стоило ему затеять с Ингунн разговор, что, дескать, не худо бы взять
   домоправительницу, как она вовсе голову теряла, принималась плакать и
   молить его, чтоб он не срамил ее на всю округу. Тщетно твердил он ей, что
   в хвори своей никто не волен и никакого стыда в том нет. Он знал, что
   сейчас ему надобно говорить с Турхильд, не спросив у жены совета. Худо
   только, что детей у них много, младшеньких придется ей взять с собою. От
   них будет немало беспокойства да шуму, а этого Ингунн не терпела.
   "Ребятишки Турхильд", - говорили люди про шестерых малолеток,
   оставшихся после смерти Бьерна и Гудрид. Мать-то у них была словно
   крольчиха - носила одного детеныша за другим, а думать о них не думала.
   Падчерица брала каждого ребятенка к себе на колени и поила его из
   коровьего рожка. Гудрид же только и знала, что слоняться по округе. В
   ранней юности Турхильд прочили за степенного парня с хорошим достатком, да
   только он приходился близким родичем Гуннару, которого Бьерн лишил жизни
   на свою беду, и свадьба расстроилась. После того пришлось ей горе горевать
   на своем захудалом хуторке, работать за бабу и за мужика. Люди знали ее
   мало, однако молва о ней шла добрая. Дурнушкой ее нельзя было назвать,
   только никто не думал, что ее кто добрый возьмет за себя. Перестарок -
   двадцати восьми или девяти годов. Двое старшеньких, ее сводных братьев,
   уже могли пойти в услужение, да когда люди затевали о том речь, Турхильд
   отвечала, что они-де ей дома нужны.
   Воскресным днем, вскоре после того как Ингунн сильно занемогла, Улав
   увидал Турхильд, дочь Бьерна, в церкви. Она стояла с краю на женской
   половине, закутанная в длинный и широкий черный плащ. Шлык был надвинут у
   ней на глаза, но со стороны Улав различал ее бледное лицо на черной
   шерстяной сермяге. Она походила на своего отца - высокий прямой лоб, нос,
   длинный, но с красивой горбинкой, рот большой, губы крепко сжатые, словно
   в молчаливом терпении, подбородок сильный и красивый. Ее светлые волосы
   потускнели и свисали прядями на лоб; сероватое лицо, казалось,
   загрязнилось от копоти и сажи, что въелась в кожу. У нее были большие
   серые глаза, только веки покраснели, а белки покрылись красными
   прожилками. Видно, много ей пришлось стоять, склонясь над очагом, в
   тесной, дымной хижине. Сложенные молитвенно руки, все время придерживающие
   плащ, были невелики, с длинными пальцами, но сизые от мороза, с
   трещинками, черными от просочившейся в них грязи, и с обломанными ногтями.
   Хотя девушка завернулась в плащ, было видно, что держится она очень прямо.
   После службы Улав постоял на церковном холме и потолковал с
   крестьянами. Домой он отправился один - его челядинцы уехали ранее.
   Он выехал на опушку леса, где раскинулись большие болота. У последнего
   болота приютился хуторок. Сразу же за скотным двором конная тропа
   разветвлялась - одна ветка шла к югу на Рюньюль, а та, что поменьше, -
   вниз, к Хествикену. Сворачивая на тропу, что вела к дому, Улав вдруг
   увидел возле дома Турхильд, дочь Бьерна; она уже сняла с себя плащ и
   вернула его женщине, которая дала ей надеть его ради праздника. Завидев
   всадника, она резко повернулась и быстро пошла к замерзшему болоту, словно
   убегая от него. Улав догадался, отчего она так куталась в плащ, - под
   плащом на ней была только рубаха из грубого некрашеного рядна. У рубахи
   был круглый вырез и рукава до локтей, руки и голые ноги, видневшиеся
   из-под нее, посинели от холода. На ногах у ней были стоптанные мужские
   башмаки. Она опоясалась полоской сермяги, и Улав подивился ее тонкому,
   стройному стану.
   Такую одежду надевали жницы, когда жали рожь в летний день. Улаву вдруг
   представилось синее небо, яркое солнышко над полем и тепло; бабы ходят в
   наклонку с охапками спелой, душистой соломы. Он глядел вслед одетой
   по-летнему девушке, которая торопливо шла в сторону замерзшего болота, к
   лесу, где стояли заиндевевшие седые ели. Она, поди, сильно замерзла!
   Турхильд была простоволосая, на прямой и сильной спине ее лежала толстая,
   тяжелая коса. Улаву вдруг стало жаль девушку. С минуту он сидел на коне,
   глядя в ее сторону, потом проехал немного вперед... повернул коня и
   поскакал к хутору.
   Небольшая пашня Бьерна, сына Эгиля, лежала по другую сторону холма,
   густой ольшаник почти вовсе скрывал ее от людей, которые ехали по дороге.
   Улав приметил, что с тех пор как он здесь побывал за каким-то делом два
   года назад, тут корчевали лес. Было похоже, что несколько маленьких
   полосок нови распахали прошлой осенью, - слишком много каменьев и корней
   еще оставалось на них. Чуть повыше виднелось жнивье более светлое, чем на
   всем этом выбеленном инеем мшистом холме. Маленький хлев, построенный
   Бьерном несколько лет назад, стоял новенький, поблескивая желтыми
   бревнами, а вот дом он не успел поставить, они так и жили в круглой
   земляной избушке.
   Услышав стук копыт, Турхильд отворила дверь. Позади нее из дверей
   выглядывали ребятишки. Увидев, что он спешился, и догадавшись, что у него
   есть до нее дело, она переступила порог, выпрямилась, слегка зардевшись, и
   глянула на него исподлобья. Улав привязал Апельвитена к дереву и накинул
   ему на спину вместо попоны плащ, подбитый серым мехом.
   - Позволь мне войти в избу, Турхильд, хочу потолковать с тобой об одном
   деле.
   Она стояла босая, и он не хотел, чтоб она зябла.
   Турхильд вошла с ним в дом. Она бросила на земляную скамью вытертую
   шкуру, попросила гостя садиться и налила ему ковш козьего молока из
   кринки, стоявшей позади него на скамье. Молоко припахивало дымом и малость
   горчило, но Улаву оно пришлось по вкусу: он был сильно голоден. Изба
   походила на нору - две земляные скамьи да проход меж ними. Турхильд села
   напротив гостя, держа на коленях младенца двух годков; девочка постарше
   стояла позади нее, обняв ее за шею. Двое старших парнишек лежали поближе к
   очагу у дверей и слушали, о чем сестра говорит с гостем.
   Поговорив приличия ради о том о сем, Улав сказал, зачем приехал. Мол, в
   доме у него неладно, она, поди, слыхала, и нет никакой надежды на то, что
   жена его сможет хоть самую малость управляться по хозяйству этою зимой. Не
   захочет ли Турхильд сделать Ингунн и ему божескую милость, помочь им в
   беде? А уж они в долгу у ней не останутся. Улав не нанимал ее, а просил -
   до того славная была девушка. Сильной казалась она с виду - широкие,
   прямые плечи, высокая крепкая грудь, мощные бедра. Она не ссутулилась от
   тяжкой работы в лачуге, на поле да в сараюшке, которая стоит у них заместо
   хлева.
   Турхильд стала было возражать, но Улав заявил, что она может забрать с
   собою в Хествикен всех шестерых ребятишек. До того он думал взять двух
   старшеньких - от них хоть малая польза была бы - да двух младшеньких, коих
   нельзя было с нею разлучить. Двух же средних, поди, согласились бы
   приютить за плату добрые люди в округе. Скотину ее - корову, четырех коз
   да трех овец - он тоже возьмет к себе. По первопутку можно будет увезти
   корм, который она припасла им на зиму. А уж он позаботится унавозить и
   засеять пашни в Рундмюре.
   Под конец решено было, что Турхильд наймется к Улаву и переедет в
   Хествикен, как только приведет в порядок одежонку свою и ребятишек. Улав
   обещал раздобыть для нее тканья. Он сам привез ей тканины на другой день -
   ни к чему знать его домочадцам про ее бедность.
   Улав думал сказать Ингунн про уговор с Турхильд в тот же вечер. Но
   когда он вошел к болящей, в лице ее не было ни кровинки, она вовсе
   ослабела и, казалось, не могла ни слушать, ни отвечать. Он молча сел на
   край кровати. Лицо у нее было донельзя изможденное, веки лежали на
   ввалившихся глазах, будто тоненькие бурые пленки, кожа серая; рыжие пятна
   на скулах, выступившие, когда она носила второго младенца, так и не сошли.
   Белый головной платок она застегнула нарядной пряжкой - шея у нее была
   жилистая, как у ощипанной птицы. Он подумал, что, хотя серая, грубой
   шерсти, рубаха Турхильд застегнута заостренной на концах костью, шея у нее
   округлая, будто ствол дерева, а грудь полная и высокая. Здоровья и силы у
   нее хватало, хотя доля ей выпала тяжелая, горькая. У его горемычной
   женушки было вдосталь всего, что делает жизнь молодицы легкою и
   привольною, и вот, поди ж ты, лежит она здесь в лежку уже четвертый раз за
   три года - ни младенца, ни доброго здоровья. Улав погладил ее по щеке.
   - Уж не знаю, чем и помочь тебе, Ингунн моя!
   Он так и не решился сказать ей, что нанял домоправительницу, покуда
   Турхильд не перебралась к ним с оравой ребятишек и скотиною. Видно было,
   что Ингунн нелегко смириться с этим, но она только сказала:
   - Ясное дело, нужен же тебе кто-то за домом присматривать. Я-то и
   всегда ни на что не годилась, а сейчас похоже, что ни жить, ни помереть не
   могу.
   Чуть не всю зиму хворала Ингунн; выходило, как она сама сказала, - ни
   жить, ни помереть не могла. Но вдруг ей полегчало. Когда наступил великий
   пост, она даже могла садиться в постели. Весна в тот год рано пришла на
   фьорд.
   Ждали, что опять станут собирать лединг. Крестьянам вконец опостылело
   воевать датчан. Никто не верил, что королю либо герцогу будет от той войны
   большая выгода, ведь потеряли даже то материнское наследство, что им
   посчастливилось отнять у своего племянника, покойного короля датского, до
   того, как тот был убит.
   Этой весною отец Бенедикт объявил, что ко дню святого Улава отправится
   в Нидарос поклониться его незабвенному праху. Многие в округе пожелали
   ехать с ним - большая честь была для них стать паломниками вместе со столь
   досточтимым человеком, а поклониться сим святым местам хоть раз в жизни
   мечтает каждый норвежец. Улав уцепился за эту мысль как за последнюю
   надежду. Ингунн должна поехать с ними. Ей нынче полегчало, ни на что она
   не жаловалась, и, видно, то было знамением, дабы она могла воспользоваться
   столь редким случаем.
   Сперва Ингунн не хотела ехать - ведь Улав не мог отправиться с ней. Но
   после ей пришло в голову, что хорошо бы поехать домой и навестить своих,
   доехать вместе с паломниками до Хамара. Улаву это не понравилось, ему
   хотелось, чтоб она поклонилась святым местам, - может быть, она исцелится
   возле реки святого Улава. Коли у нее достанет сил добраться до
   Хейдмаркена, так, верно уж, она доедет и до Нидароса. Они поедут не спеша
   - среди богомольцев будет немало болящих. Однако повидать братьев и сестер
   своих ей, верно, тоже охота, согласился Улав.
   Он доехал с ней до самого Осло, побыл в городе несколько деньков - надо
   было кое-что купить да продать. Однажды утром сидела Ингунн на постоялом
   дворе, вдруг в горницу поспешно вошел Улав. Он принялся шарить в их
   кожаных мешках, в одном не нашел, развязал другой, потом вытащил какую-то
   одежду - впору дитяти годков четырех. Тут Улав невольно глянул на жену -
   она сидела зардевшись, низко опустив голову. Улав ничего не сказал,
   затолкал одежонку в мешок и вышел прочь.
  
  
   6
  
  
   После кончины Магнхильд, дочери Туре, Берг перешел в руки Хокона, сына
   Гауте. Теперь Тура, дочь Стейнфинна, жила там уже второй год вдовою. Изо
   всего, что она поведала Ингунн, та поняла, что жила она с Хоконом
   счастливо, да и без него живет не тужит. Была она женщина мудрая. Ингунн
   не переставала удивляться сестре - та была до того расторопна и быстра,
   успевала управляться с хозяйством и на дворе, и в доме, не гляди, что
   толста. Лицо у нее все еще было чистое, белое, румяное, миловидное, с
   правильными чертами, но щеки и подбородок разжирели и отвисли, а тело до
   того расползлось, что ей теперь трудно было сидеть на лошади; даже руки у
   нее стали до того толстыми, что на месте суставов виднелись глубокие
   ямочки, однако орудовала она ими ловко. В доме вокруг нее все дышало
   достатном и довольством, и детки у нее были пригожие собой и во всем
   примерные. Их было у нее шестеро, и все они росли здоровые и веселые.
   Третий вечер сидели сестры допоздна на галерейке стабура, перед тем как
   отойти ко сну. Ингунн сидела на пороге и прислушивалась к тишине - где-то
   далеко в лесу еще разок прокуковала кукушка, во ржи поскрипывал коростель.
   Ингунн так долго жила там, где воздух без умолку пел на разные голоса -
   свистел ветром, шумел плеском волн, бьющихся о берег, а в этой тихой и
   ясной дали птичье щебетанье казалось звонче и заставляло еще сильнее
   чувствовать тишину. Ингунн словно припала губами к этой тишине и пила ее,
   как прохладное питье. Залив здесь был маленький и мелкий, вода блестела и
   искрилась рядом с черной тенью камышовых чащ. Последние клочья облаков
   замерли высоко в небе. Днем погода была ненастная, то и дело дождило, а
   сейчас так сладко пахло сеном, раскиданным на просушку.
   Терпеть больше не стало мочи - у Ингунн вдруг вырвалось против воли, за
   каким делом она приехала. Целых два дня боролась она с собой, мучилась, не
   зная, как сказать, не зная, стоит ли говорить...
   - Видаешься ли ты хоть когда с Эйриком, сыночком моим?
   - Он жив-здоров, - ответила Тура, помедлив. - Халвейг сказывала, что он
   растет крепышом. Ведь она бывает у нас каждую осень.
   - Когда же ты видала его в последний раз?
   - Да ведь Хокон не велел мне туда ездить, - опять, словно нехотя,
   сказала Тура, - а после, как я раздобрела, мне стало невмоготу сидеть на
   лошади, да еще в такую даль ехать! Сама знаешь, живет он не у худых людей,
   да и Халвейг всякий раз привозит о нем добрые вести. Немало хлопот у меня
   по дому, недосуг ездить в этакую-то даль! - закончила она с досадою.
   - Когда ты видалась с ним в последний раз? - спросила Ингунн снова.
   - Я была там по весне в тот год, как ты уехала, а после Хокон не хотел
   боле пускать меня туда - ни к чему, мол: так, мол, худые языки никогда не
   замолкнут, - нетерпеливо ответила Тура. - Мальчонка он славный, - добавила
   она уже помягче.
   - Стало быть, уже три года?..
   - Стало быть.
   Сестры помолчали. Потом Тура сказала:
   - Арнвид его навещал, часто к нему ездил, попервости.
   - И он к нему не ездит? Неужто и он позабыл моего Эйрика?
   Тура сказала нехотя:
   - Так ведь... люди толком не знали, кто отец твоему сыну...
   Ингунн молчала, ошеломленная. Под конец она прошептала:
   - Неужто люди думали, что Арнвид?..
   - Не к чему было таить, кто отец ребенка, раз нельзя было скрыть, что
   он родился на свет, - отрезала Тура. - А то думали да гадали самое что ни
   на есть худое - про близкого родича да про монаха.
   Опять сестры умолкли. Вдруг у Ингунн вырвалось:
   - Я думаю поехать туда завтра, коли будет ведро.
   - Статочное ли дело! - затараторила Тура. - Ты что, забыла, сколь нам
   пришлось терпеть из-за твоего греха?..
   - Легко тебе говорить, когда у тебя их шестеро! А каково-то мне, с
   одним-единственным меня разлучили! Все-то эти годы я о нем тосковала!
   - Поздно, сестра, - сказала Тура. - Теперь надобно подумать об Улаве.
   - Я думаю и о нем. Четверых мертвых сыновей принесла я ему. Дитя,
   покинутое и преданное мною, требует своего. Все-то время он сосал меня,
   чуть душу мою из тела не высосал, и жизнь деток моих высосал, забытый их
   братец, покуда я их под сердцем носила. Первый наш с Улавом сынок был еще
   жив, когда я его родила, да не довелось мне увидеть его, помер,
   некрещеным, без имени христианского. Твои-то дети, все родились на свет
   живыми, растут себе да матереют. А я трижды почувствовала, как живой плод
   во мне замер тяжелым камнем. Ходила и знала, что ждать мне нечего - придут
   схватки, заберут от меня бездыханное тельце, что я таскаю в себе...
   Под конец Тура не выдержала:
   - Делай как знаешь. Коли ты думаешь, что тебе легче будет, как
   повидаешь Эйрика...
   Она похлопала Ингунн по щеке. Сестры отправились почивать.
   Дело шло к полудню, когда Ингунн придержала коня у ворот изгороди в
   лесу. Она не стала слушать сестриных уговоров и поехала одна. И ничего
   худого с нею не случилось, разве что заплутала немного - сперва она
   подъехала к хуторку, что стоял высоко на горе, по другую сторону небольшой
   реки. Оказалось, что хуторок этот стоит по соседству с Сильюосеном, и двое
   ребятишек с хутора спустились с ней по склону показать, где можно
   перебраться через реку.
   Она немного погодила и, сидя в седле, огляделась вокруг. Бескрайняя
   лесная даль простиралась волнами с холма на холм до синеющих горных
   вершин, к северо-западу ослепительно белел снег, а над ним в вышине плыли
   легкие белые облачка, предвещавшие ведро. Далеко внизу, у подножия
   лесистого горного склона, зеркалом блестел кусочек водной глади Мьесена.
   Земля на другом берегу лежала голубоватая в полуденном солнечном мареве, а
   кое-где зеленели заплатками усадьбы и хутора. Из Хествикена так не видать
   было ни клочка возделанной земли, кроме их собственной усадьбы.
   Тоска по дому и желание увидеть сына слились и пожирали ее, словно
   нестерпимый голод. Она знала, что могла утолить его на один короткий миг,
   один только раз. А потом останется лишь возвратиться и склонить покорно
   голову перед своей бедою.
   Она думала о том, что на юге у фьорда не увидишь такого высокого солнца
   в синем небе. Какая благодать снова оказаться на высокой горной гряде.
   Перед нею и правее спускался лесистый склон, по которому она поднялась,
   ведя коня под уздцы. Шум реки доносился сюда со дна долины то сильнее, то
   слабее. Прямо против нее, через речку, над небольшой пустынною долиной,
   высоко на склоне гряды, совсем рядом с макушкой ее широкой вершины,
   приютился маленький хуторок, где она сперва побывала; между нею и этим
   склоном дрожала прозрачная голубоватая дымка.
   Перед собой она увидела пашню. На пригорке рядом с каменистым, усеянным
   кочками выгоном, стояли дома, серые, маленькие, высотою в несколько
   венцов. Лоскутки распаханной земли лежали по большей части под горкой,
   ближе к изгороди.
   Ингунн спешилась и сняла перекладины с ворот изгороди. На пригорке
   показалось несколько ребятишек в серых рубахах. Ингунн замерла, дрожа всем
   телом. Стайка ребятишек стояла не шелохнувшись, вглядываясь, а после, не
   издав ни звука, дети бросились врассыпную и исчезли.
   Покуда она поднималась на пригорок, из дверей одного домишки вынырнула
   женщина. Она, видно, перепугалась, завидев гостью - может, подумала, что
   перед нею не земное, смертное создание, что все это чудится - высокая
   женщина в снежно-белом головном платке, обрамляющем ее разгоряченное лицо,
   в небесно-голубом плаще с капюшоном и серебряными застежками, ведущая под
   уздцы здоровенного гнедого белогривого коня. Ингунн поспешила окликнуть
   ее, пожелала здравствовать, назвала по имени.
   Они посидели в избе, потолковали, как водится, потом Халвейг пошла за
   Эйриком. Она сказала, что ребятишки, должно быть, где-то неподалеку...
   вчера, когда они сидели на изгороди, их рысь напугала. Только перед
   гостьей они, верно, оробели - рысь, мол, у нас чаще увидишь, чем гостей.
   Ингунн, сидя в убогой комнатушке, огляделась по сторонам. Потолок
   низкий, стены закопченные, горшки и прочая утварь расставлены повсюду -
   повернуться негде. В люльке спал грудной младенец, тихо и мерно посапывая.
   Вот где-то зажужжала муха тоненько и пронзительно: з-з-з... Видно, угодила
   в паутину.
   Воротилась Халвейг, таща за руку маленького мальчика в рубахе из
   домотканины на голом теле. За ними прибежали и все ее ребятишки, они
   толпились в дверях и заглядывали в комнату.
   Эйрик упирался, но Халвейг подтолкнула его вперед и поставила перед
   гостьей. Он на миг поднял голову, глянул быстро и удивленно на нарядную
   незнакомку и тут же юркнул, спрятавшись за спину приемной матери.
   Глаза у него были золотисто-карие, как болото, освещенное солнцем,
   длинные черные ресницы загибались на концах, светлые волосы ложились
   вокруг лица и на затылке крупными блестящими завитками.
   Мать протянула к нему руки, усадила к себе на колени. Со сладостною
   дрожью ощущала она эту маленькую крепкую головенку у себя на руке,
   шелковистые волосы - под своими пальцами. Ингунн прижала его лицо к своему
   - детская щечка была круглая, мягкая и прохладная, маленькие полуоткрытые
   губы прикоснулись к ее коже. Эйрик боролся изо всех сил, дрыгал ногами,
   чтобы вырваться из крепких объятий матери, но не издал ни звука.
   - Ведь я твоя мамонька, Эйрик, слышишь, Эйрик? Я твоя родная мать! -
   Она плакала и смеялась.
   Казалось, Эйрик ничего не понимает. Приемная мать строго наставляла
   его, велела сидеть тихо и быть ласковым со своею матушкой. Он перестал
   вырываться, но обе женщины не могли заставить его вымолвить ни словечка.
   Она обвила рукой тельце сына, положила его головку к себе на плечо.
   Другую руку она положила на его круглые, загорелые коленки, гладила его
   крепкие грязные ножки. Он слегка дотронулся черными от грязи пальчиками до
   материнской руки, потрогал ее кольца.
   Ингунн развязала мешок, достала гостинцы. Платье было Эйрику слишком
   велико, приемная мать сказала, что он мал не по годам. Эйрик никак не мог
   взять в толк, что эти нарядные рубашки, крохотные сафьяновые сапожки - для
   него. Он даже, казалось, не обрадовался, когда мать примерила на него
   красный шлычок с серебряною застежкой, только глянул недоуменно и не
   сказал ни словечка. Потом Ингунн достала хлеб, один каравай - большую
   круглую пшеничную булку - протянула Эйрику. Он жадно схватил ее, прижал
   обеими руками к груди и выбежал - ребятишки бросились за ним.
   Ингунн подошла к двери и выглянула - мальчик стоял, широко расставив
   голые ножонки, прижимая хлеб ко вздутому животу. Прочие ребятишки стояли
   вокруг него, уставясь на хлеб.
   Халвейг собрала на стол - угощать гостью: квашеная рыба, овсяные
   лепешки, маленький горшочек сливок. Детям она дала кринку снятого молока,
   и они пошли с нею на лужайку.
   Погодя Ингунн снова выглянула из дома - дети уселись вокруг кринки,
   Эйрик, стоя на коленях, отламывал от каравая большие куски и раздавал
   ребятишкам.
   - Добрая у него душа, - сказала приемная мать. - Тура мне каждый год
   дает по такому караваю, когда я езжу в Берг, и Эйрик раздает все
   ребятишкам, иной раз даже себя обделит. Немало в нем такого, что нетрудно
   догадаться, - паренек хороших кровей.
   Ингунн снова пошла поглядеть на ребятишек, они сели в кружок на
   солнышке. Светлые волосы Эйрика были вовсе не похожи на жесткие белобрысые
   космы прочих ребятишек. Нечесаные кудри Эйрика блестели и были не белесые,
   а золотистые, как только что созревший лесной орех.
   Ингунн должна была отправиться в обратный путь чуть свет, чтобы поспеть
   в селение дотемна. Как она ни старалась, Эйрик так и не перестал дичиться
   чужой женщины, и голоса его она почти не слышала, разве только когда он
   говорил с ребятишками на лугу. И какой же приятный был у него голосок.
   Сейчас Эйрик прокатился на ее лошади до самого леса. Одной рукою Ингунн
   держала лошадь под уздцы, другой - придерживала мальчика. Она все время
   заглядывала ему в лицо, улыбаясь, стараясь вызвать улыбку на этом круглом,
   загорелом красивом личике.
   Они выехали за плетень. Здесь их никто не мог увидеть. Она сняла
   мальчика с коня, крепко прижала его к груди, целовала без конца его лицо,
   шею, плечики, а он вытянулся во всю длину и тяжело повис у ней на руках.
   Когда он пнул мать изо всех сил, она почувствовала сладостную боль и
   схватила его за голые ножонки, - крепкое и сильное у него тело. Обессилев,
   она опустилась на корточки и со слезами бормотала ласковые слова, пытаясь
   удержать его у себя на коленях.
   Когда она на миг разжала сомлевшие руки, он выскользнул из ее объятий,
   поскакал зайчишкой по узенькой просеке и исчез в кустах, потом заскрипели
   ворота изгороди.
   Ингунн поднялась, плача навзрыд от боли. Пошатнулась, согнувшись от
   всхлипываний, руки ее бессильно повисли вдоль тела. Она подошла к изгороди
   и увидела, как Эйрик мчится по лужайке - только пятки сверкают.
   Мать стояла, опершись на изгородь, и все плакала, плакала... Вокруг
   маленькой пашни были повалены ржаво-красные высохшие тоненькие елочки -
   изгородь городить. Хлеб на пашне только что начал колоситься, ость стояла
   еще мягкая, скрученная, будто новая, только что народившаяся жизнь. Это
   она припомнила после, будто увидела все это какими-то иными глазами, когда
   думала про свое горе, а сейчас она еле различала все, на что глядела
   сквозь пелену слез.
   Но под конец ей все же пришлось вернуться назад, к лошади.
  
  
   7
  
  
   По осени отец Бенедикт, сын Бессе, занедужил, и однажды прискакал
   нарочный к Улаву в Хествикен - священник желал с ним проститься.
   Отец Бенедикт полулежал, откинувшись на подушки, на умирающего он не
   походил. Только мелких морщин на его мускулистом, обветренном лице
   прибавилось, и они стали глубже. Во всяком случае, он сам предсказал с
   уверенностью свою близкую кончину. Священник попросил Улава сесть к нему
   на край постели и, будто погруженный в раздумья, взял у него перчатки для
   верховой езды, пощупал кожу и принялся разглядывать их - к носу поднес и к
   глазам. Улав невольно улыбнулся.
   Они потолковали о том, о сем. Речь зашла и об Арне, сыне Тургильса, да
   его дочерях. Две из них вышли замуж и жили в этих же краях, только Улав в
   последнее время почти не встречал ни их самих, ни их мужей.
   - Что-то, Улав, люди все реже и реже к тебе заглядывают, - молвил
   священник. - Ты, говорят, сторонишься их.
   Улав на то ответил, что вот уже два лета, как он уходил в море, а зимою
   жена его хворала. Священник снова заговорил о своей кончине и просил Улава
   поминать его молитвою. Улав обещал исполнить волю священника, однако
   спросил:
   - Ты, уж верно, не страшишься того, что ждет тебя после смерти, отец
   Бенедикт?
   - Все мы того страшимся, - отвечал священник. - Ведь я прожил свой век
   беспечно - не опасался грехов малых, кои мы совершаем изо дня в день;
   утешался тем, что это, мол, не великий, не смертный грех и беды оттого
   большой не будет, ведь это я по слабости человеческой грешу, по
   несовершенству своему. Хоть и ведомо было мне, что в глазах господа бога
   нашего всякий грех сквернее язвы. Не по нутру пришлось бы нам с тобою жить
   бок о бок с человеком, чье тело сплошь покрыто язвами и коростой, а тем
   паче заключать его в свои объятия. Нынче же вкушал я всякий день
   целительное снадобье, убивающее проказу греха. Сам знаешь, однако, что не
   помогут ни целебное питье, ни драгоценнейшая мазь, коли изо дня в день
   срывать струпья и оставлять на коже ссадины да царапины. Такова же и наша
   беда: господь смыл грехи наши своею кровью и помазал нас милостью своей -
   мы же предаем забвению его заветы и не творим добрых дел, на кои мы
   помазаны, и тем самым бередим раны свои, как только господь исцеляет их.
   Посему суждено нам ожидать в чистилище, связанным по рукам и ногам, доколе
   не очистимся от нечистоты и скверны.
   Улав сидел молча, играя своими перчатками.
   - Боюсь, что слишком большую любовь питал я к родичам моим. Благодарю
   господа за то, что не вводил я их во грех и не благословлял на неправое
   дело, да и не было у меня на то соблазна - все они люди хорошие. Только
   слишком уж я пекся об их благополучии да богатстве - а в писании сказано:
   "Раздай имение твое". И был я непреклонен к недругам моим и недругам моих
   близких - вспыльчив, и горяч, и склонен думать худое обо всех, кто был мне
   не по сердцу.
   - Что же тогда нам, грешным, делать остается? Нам-то надобно страшиться
   куда более тебя.
   Священник повернул голову на подушке и поглядел Улаву в глаза. Улав
   почувствовал, что бледнеет под его взглядом, его вдруг охватило
   удивительное ощущение бессилия. Он хотел что-то сказать, но не мог
   вымолвить ни слова.
   - Что это ты так глядишь на меня? - прошептал он наконец. - Что это ты
   глядишь на меня? - снова повторил он, да так, словно просил пощады.
   Священник отвернулся. Теперь он лежал, глядя прямо перед собой.
   - Помнишь, как я насмехался над Улавом Полупопом за его россказни, а
   все потому, что он повидал много такого, о чем я и слыхом не слыхал.
   Теперь же думается мне: воля господа бога нашего - открывать одному глаза
   на то, что другому не дано видеть. Мне же так и не дал он узреть то, что
   сокрыто от нас в этом мире. Однако и мне довелось хотя бы прикоснуться к
   сим таинствам.
   Улав слушал, не сводя со священника глаз.
   - Одно мог я всегда предчувствовать, - сказал отец Бенедикт. - Я
   всегда, почти всегда, знал, когда за мною едут позвать к умирающему.
   Особливо если ему крайняя нужда - снять с души непрощенный грех.
   Улава будто кто ударил, он невольно приподнял руку.
   - Ведь грех-то всегда метит человека, редко встречаются столь
   ожесточенные, чтоб старый священник не заметил на них печати скорби...
   И вот, однажды вечером - дело было в этом же самом доме - собрался я
   ложиться почивать и вдруг почувствовал, что кто-то спешит ко мне, кому-то
   крайняя нужда в моей молитве и заступе. Я опустился на колени и стал
   молить господа послать тому, кто шел ко мне, доброго пути. Тут я решил
   прилечь и отдохнуть малость перед дорогой. Прилег, и мнится мне все
   сильнее и сильнее, что кому-то грозит большая беда. Под конец стало мне
   ясно, что некто пребывает со мною в горнице. И тут ужас объял мое сердце,
   только ведомо было мне, что это трепет священный. "Говори, господи, раб
   твой внемлет тебе", - взмолился я громко. И сразу же услышал будто приказ
   в душе своей. Я поднялся с постели, оделся и разбудил работника, человека
   старого и надежного, и велел ему идти со мною в церковь, преклонил колена
   перед главным алтарем, только сперва взял восковую свечу с алтаря девы
   Марии, зажег ее, подошел к двери и растворил ее настежь. Свеча горела
   ровно и покойно, хотя ночь была сырая, дождливая, стоял туман и ветер дул
   с фьорда.
   Вскоре вошел в церковь человек. Он попросил меня причастить умирающего
   и прочитать отходную. Приехал он издалека и уже не надеялся поспеть
   вовремя, он заплутался, кружил долго, по своим же следам попал в болото и
   чащобу. И все ж таки мы поспели с ним вовремя и успели помочь человеку,
   который более, чем всякий другой, нуждался в помощи.
   Тут пришло мне в голову, что человек, приехавший ко мне с этой вестью,
   сам был не из праведных, и стопы его направляли недобрые силы, а не его
   ангел-хранитель, коего он не привык слушаться. Тогда может статься, что
   этот ангел-хранитель либо ангел-хранитель умирающего обратил свой взор на
   меня и повелел мне идти в церковь и звонить в колокол.
   К утру я воротился домой и, проходя мимо церкви, увидал, что позабыл
   затворить дверь, свеча в шандале все еще горела, она не истаяла, ветер и
   дождь, врывавшиеся в церковь, не погасили ее. Я увидел сие знамение, и
   страх объял меня, однако, собравшись с духом, я вошел внутрь - отнести
   шандал к образу святой девы Марии и запереть дверь. Тут приметил я, что
   кто-то нагнулся над свечой и заслонил пламя, ибо вокруг нее я увидел как
   бы отблеск, отражавшийся от чего-то белого - то ли от руки, от белой
   одежды, либо от крыла, не ведаю. Я пополз на коленях вверх по ступеням,
   протянул было руку, чтоб взять шандал, и в тот же миг свеча погасла, я же
   пал ниц, почувствовав, что кто-то пролетел мимо меня - ангел либо душа
   праведника - словом, тот, кому довелось узреть господа нашего лицом к
   лицу.
   Улав сидел недвижим, опустив глаза. Под конец он не выдержал, поднял
   веки и снова встретился взглядом с отцом Бенедиктом.
   Он не знал, сколь долго глядели они друг другу в глаза. Однако
   чувствовал, как время плывет над ним шумящим, грохочущим потоком, а он и
   тот, другой, стоят на дне его, где пребывает вечность, неизменная и
   недвижимая. Он знал, что другой узрел тайную язву, расползающуюся и
   разъедающую его душу, но у него недоставало мужества позволить исцеляющей
   руке дотронуться до этой гнойной раны. Объятый ужасом при мысли о том, что
   больное место обнажится, напряг он свою волю, собрал все силы и, закрыв
   глаза, погрузился во мрак и молчание. Время перестало петь и шелестеть, а
   горница закружилась с ним вместе. Когда же он снова открыл глаза, в
   горнице было все, как прежде, а отец Бенедикт лежал отвернувшись от него,
   подложив под голову подушку в зеленых горошинках. Он казался усталым,
   опечаленным и очень старым.
   Улав поднялся и стал прощаться - встал на колени и поцеловал отцу
   Бенедикту руку. Старец взял его руку и крепко пожал ее, сказав вполголоса
   какие-то слова по-латыни, коих Улав не понял. Потом Улав пошел прочь, и
   священник не стал его удерживать.
   Неделю спустя прошел слух о том, что отец Бенедикт помер. В округе
   жалели о нем - был он человек прямодушный, честный и поп исправный. Однако
   крестьяне почитали его человеком заурядным, без искры божьей - жил он, как
   и они сами, по крестьянскому обычаю и был не шибко учен.
   Но Улаву было не по себе, когда пришла весть о смерти священника; душа
   у него словно онемела. Будто бы прежде дверь была широко распахнута для
   него, и он, сам не отдавая себе в том отчета, думал, набравшись мужества,
   войти в нее однажды. Только все никак не решался. Теперь же дверь
   захлопнулась на веки вечные.
   Он не расспрашивал Ингунн про поездку в Опланн, и имени младенца они не
   упоминали.
   Но вот ближе к рождеству тихую, спокойную душу Улава снова замутил
   страх, он понял, что беда воротилась к ним, - Ингунн снова понесла...
   С того самого дня, как Турхильд, дочь Бьерна, пришла в Хествикен,
   Ингунн стала усердствовать в хозяйственных делах, как никогда доселе за
   все годы своего замужества. Теперь хозяйке вовсе не было надобности
   хлопотать самой - Турхильд была расторопна и быстра, одна управлялась в
   доме, и во всем у нее был порядок. Однако ее появление словно пробудило в
   Ингунн тщеславие. Улав понимал, что жена его чувствовала себя обиженной
   оттого, что наняли домоправительницу, да еще без ее ведома. И хотя
   Турхильд во всем слушалась хозяйку и старалась услужить ей как могла,
   исполняла ее волю и желания, держалась скромно и жила с ребятишками в
   старом домике, где когда-то жила мать Улава, все же он заметил, что Ингунн
   невзлюбила Турхильд.
   В чем Ингунн была искусница, так это в рукоделии, коему ее обучали
   сызмальства, и вот теперь она занялась им снова. Она сшила мужу долгополый
   кафтан из заморского сукна, затканного черными и зелеными цветами, и
   оторочила его широкой каймой. Правда, наряжаться ему сейчас некуда. А уж
   будничное платье пусть ему шьет Турхильд. В работе по дому от Ингунн
   по-прежнему было мало толку, и все же она совалась во все и на рождество
   принялась стряпать из убоины, варила пиво, прибрала в доме, проветрила
   одежду, носилась между кладовыми, чуланами и пристанью, а на дворе мела
   метель, сильный ветер дул с фьорда, тун и дорожка к морю были покрыты
   снежной кашицей цвета морской воды.
   Когда вечером накануне сочельника Улав вошел в дом, Ингунн стояла на
   скамье и изо всех сил старалась повесить старый ковер на деревянные крюки,
   вбитые в стену. Ковер был очень длинный и тяжелый, Улав подошел и помог ей
   - поднимал ковер постепенно от крюка к крюку.
   - Ты что же это не бережешься и поднимаешь тяжелое! - сказал он. - Коли
   тебе полегчало, тем более надо поостеречься, чтобы все было, как мы оба с
   тобой желаем.
   Ингунн ответила:
   - От судьбы не уйдешь. Уж коли мне написано на роду страдать, пусть
   лучше я сейчас отстрадаю, чем маяться долгие месяцы да ждать мук
   мученических. Думаешь, я не знаю, что не суждено мне услышать, как меня
   назовут матерью?
   Улав быстро взглянул на нее. Они оба стояли на скамье. Он спрыгнул на
   пол, приподнял ее и постоял с минутку, обняв ее за бедра.
   - Негоже такое говорить, - сказал он неуверенно. - Почем ты знаешь, как
   оно может обернуться, Ингунн, голубка моя!
   Он отвернулся от нее и принялся собирать деревянные крюки да гвозди,
   разбросанные по скамье.
   - Я думал, - медленно сказал он, - что ты видалась с мальчиком, когда
   была в Берге прошлым летом.
   Ингунн не ответила ему.
   - Иной раз думается мне, это ты, верно, тоскуешь по нему, - молвил он
   чуть слышно. - Скажи мне правду.
   Ингунн все молчала.
   - Может, померло дитя-то? - осторожно спросил он.
   - Нет, я повидалась с ним один раз. Он до того испугался меня, что
   брыкался и царапался, как рысенок, стоило мне только до него дотронуться.
   Улав чувствовал себя много старше своих лет, усталым и измученным. Шла
   пятая зима с тех пор, как он женился на Ингунн, а ему казалось, будто
   миновало уже сто лет. Для нее, бедняжки, время, поди, тянется и того
   медленнее, думал он.
   Иной раз пытался он подбодрить себя - надеяться. Может, на сей раз все
   обернется хорошо, ведь только это и может ее утешить. Нынче ей было
   полегче, чем прежде, - авось сможет доносить младенца до срока.
   В нем же самом желание иметь дитя давно выболело. Временами он думал
   про усадьбу и про свой род, только теперь это его мало печалило. В глубине
   его души стала копошиться неясная мысль о чем-то смутном, бесконечно
   далеком, что маячило впереди, когда он станет старым и не будет больше
   этой муки и ожидания, этой больной, тревожной любви... Ведь ей до старости
   не дожить. И тогда будет его жизнь, как у всех других людей, тогда сможет
   он искать искупления и покоя своей больной совести. Тогда, верно, он
   успеет еще подумать про усадьбу и про свой род... Но когда он в своих
   смутных догадках доходил до этой черты, острая боль пронзала ему сердце,
   будто рана открывала свой страшный зев. Неясно и неотчетливо сознавал он,
   что, хотя и нет ему покоя, хотя душа его ободрана в кровь, все же есть у
   него счастье - свое счастье, путь непохожее на счастье других. Полуживое,
   истекающее кровью, его счастье все еще дышало, и он должен был, набравшись
   мужества, ждать случая, чтобы спасти его, пока не поздно.
   Ингунн не хворала до самого Нового года. И все же Улаву было невмоготу
   смотреть, как она, сама на себя непохожая, вечно суетится и суется куда
   надо и не надо. И как только Турхильд терпит такую хозяйку, дивился он. Но
   девушка тихо и терпеливо ходила за своей госпожой и поправляла потихоньку
   все, что Ингунн делала наспех, как попало.
   Таковы были дела, когда в самом начале великого поста пришла в
   Хествикен весть о том, что Йон, сын Стейнфинна, младший брат Ингунн, помер
   неженатым в прошедшем году накануне рождества. Улаву не было нужды ехать
   посреди зимы на север за жениной долей наследства. Однако он усмотрел в
   этом некое знамение.
   Четыре ночи кряду лежал он при зажженных свечах и почти вовсе не
   сомкнул глаз. Он лежал и испрашивал совета у всевышнего судии. Должно же
   было ему спасти себя самого и злосчастную калеку, которую он любил до того
   сильно, что были они с ним одно целое, нераздельное. Весь Хествикен в
   наследство и право называться его сыном - немалая плата за отца пащенку
   исландского бродяги!
   Улав пробыл в Берге целых двенадцать дней, когда в один прекрасный
   вечер, распивая пиво с Халвардом, сыном Стейнфинна, в застольной (и Тура
   была при сем), он сказал, что, дескать, теперь осталось у него самое
   наиважнейшее дело - забрать своего сына и увезти домой.
   Халвард, сын Стейнфинна, так и застыл, разинув рот, а потом заорал:
   - Своего!.. Стало быть, ты отец этому мальчонке. А Ингунн пришлось
   рожать его, корчась в углу, кормить, будто суч... - Побагровев от ярости,
   он ударил кулаком по столу.
   - Будто ты не ведаешь, Халвард, каково мне было в ту пору, - спокойно
   отвечал ему Улав. - Стоило моим недругам прознать, что я укрываюсь здесь
   без охранной грамоты, не поздоровилось бы мне. Недешево обошлось бы и
   твоей бабке, и фру Магнхильд, коли бы вышло наружу, что они укрывали
   опального.
   Но Халвард продолжал ругаться так, что небу было жарко.
   - Уж не думаешь ли ты, Улав, что бабка моя и Магнхильд не согласились
   бы расстаться со всем своим добром из-за того, что ты навязался им, когда
   был опальным, лишь бы люди не говорили, что одна из женщин нашего рода до
   того опозорилась, что не знает, кто отец ее ребенка? - Тут он принялся
   пересказывать, что люди болтали, каких только имен не называли - одно
   хлестче другого.
   Улав пожал плечами.
   - Охота тебе вспоминать все эти пересуды. Теперь-то они узнают правду.
   А кабы я раньше знал про эти толки, так давно все рассказал бы. Мы решили
   молчать из-за Магнхильд. Ты, верно, сам понимаешь, как мне хотелось
   признать своего сына.
   - Неужто?.. Это уж одному богу ведомо. - Халвард криво ухмыльнулся,
   потом резко приподнялся и уставился в упор на Улава. - В самом деле! Уж не
   знаю, была ли Ингунн в том уверена. Может, ты скажешь, что спал с ней по
   закону еще до того, как у тебя борода начала расти? Из-за чего же она
   тогда во фьорде топилась?
   - Спроси Туру, - отрезал Улав. - Сама она говорит, что ей тогда молоко
   в голову ударило.
   - Не верится мне также, - продолжал Халвард, буравя его глазами, - что
   Хафтур затеял бы тяжбу с Магнхильд из-за того, ведь ты замирился с ним.
   - Думай что хочешь, - ответил Улав. - Ясное дело, мы с ним замирились.
   Я был тогда в опале из-за ярла. Ты, Халвард, и всегда-то не шибко был
   умен, но неужто ты столь глуп, чтоб не понять: вам, родичам ее, прямая
   выгода верить моим словам! Даже если вам придется потерять наследство, что
   вы могли бы получить, коли сестра ваша помрет бездетной.
   Халвард вскочил и бросился к двери.
   Когда Улав остался вдвоем с Турой, он сразу почувствовал - то, что он
   взял на себя, повлечет за собою немалые беды. Тура все молчала, и он, не
   выдержав, воскликнул с холодною усмешкой:
   - А ты-то, Тура, веришь мне или нет?
   Она взглянула ему прямо в лицо непроницаемым взглядом.
   - Приходится верить, коли ты сам говоришь.
   Улаву почудилось, будто кто-то сдавил ему шею. И без того усталый, он
   взвалил на себя новое бремя. Теперь ему этого бремени не сбросить, и
   помощи ждать неоткуда. Он должен все снести один.
   На другой день, к вечеру, Улав воротился в Берг с мальчиком. Тура
   старалась обласкать племянника. Однако парнишка будто чувствовал, что ему
   здесь на самом деле никто не рад, и потому не отходил ни на шаг от своего
   богоданного отца, семенил за ним повсюду по пятам. Стоило Улаву сесть,
   мальчик облокачивался на его колени. Если Улав брал его за руку или сажал
   к себе на колени, красивее личико Эйрика так и сияло радостью, он то и
   дело заглядывал отцу в лицо ласково и будто вопрошающе.
   Улав не собирался гостить в Берге дольше, чем положено, утром на третий
   день он собрался в путь.
   Эйрика усадили в сани и хорошенько укутали, он вертелся, поглядывал во
   все стороны, смеялся, довольный. Он ехал в санях из Сильюосена и теперь
   опять покатит. Сани ждали их на пригорке у последнего двора в селении.
   Батрак Анки, добрый и веселый, смеялся и болтал, укладывая пожитки в сено.
   Когда отец приехал за ним, Анки снес его с горки на спине. В шубе отец был
   огромный и неуклюжий, шапки у отца и Анки заиндевели, как и меховая опушка
   у него на шлыке.
   Тура глядела на румяное, веселое лицо мальчугана - его карие глаза
   блестели и бегали, как у маленькой птички. Она вспоминала Эйрика грудным
   младенцем, и в сердце к ней просочилась капля нежности. Она расцеловала
   его в обе щеки и велела кланяться матушке.
   Улав воротился домой ранним утром, когда блеклое солнце стояло в
   утренней дымке, - из Осло он выехал затемно. Они въехали на залив. Улав
   отдал вожжи Анки, взял спящего мальчонку на руки и понес его вверх по
   откосу к усадьбе.
   Когда Улав вошел в дом, Ингунн сидела у огня и расчесывала волосы. Он
   поставил мальчика на пол и подтолкнул вперед.
   - Иди, Эйрик, поздоровайся с матушкой.
   Сам же он повернулся и вышел в сени. В дверях он бросил украдкой взгляд
   на Ингунн - она поползла к мальчику на коленях, протянув к нему тонкие
   голые руки, ее волосы мели пол.
   Он стоял на туне возле саней, когда она окликнула его, стоя в дверях. В
   темных сенях она обвила руками его шею и крепко прижалась к нему,
   сотрясаясь от рыданий. Он положил ей руку на спину и почувствовал под
   волосами и сорочкой острую лопатку. Но эти волны густых распущенных волос,
   падающих на хрупкие покатые плечи, напомнили ему почему-то, какою она была
   в юности. Сейчас она стала неуклюжей и тяжелой, двигалась неловко, нелегко
   было угадать следы былой свежей красоты на этом изможденном, распухшем от
   слез лице. А ведь всего лишь несколько лет назад была она красавицей,
   какой не сыскать во всем свете. В первый раз почувствовал он сильное
   отвращение к ее бесполезной беременности. Он снова обнял ее.
   - А я-то думал, ты обрадуешься, - сказал он.
   - Обрадуюсь? - спросила она, дрожа, и теперь он заметил, что она
   улыбалась, всхлипывая. - Да я счастливее ангелов на небеси. Хотя тебя я
   люблю крепче, чем десятерых детей, вместе взятых.
   - Ступай оденься, - попросил он ее. - Смотри как замерзла!
   Когда он вошел в горницу, Ингунн, уже надев платье и повязав голову
   платком, несла туесок из чулана, где они зимой хранили еду.
   Эйрик стоял на том же месте, где он его поставил, только мать сняла с
   него шубейку. Завидев отца, он бросился к нему, схватил его за руку,
   боязливо улыбаясь.
   - Нет уж, Эйрик, ступай к матушке, - сказал Улав. - Что тебе говорят! -
   строго добавил он, когда мальчонка робко прильнул к нему.
  
  
   8
  
  
   Эйрику было почти пять годков, когда он начал понимать, что с ним не
   все ладно - нет у него отца. Когда они год назад были на благовещение в
   селе, он услыхал, как люди говорили о нем "нагулок". То же слово сказывали
   люди, что приезжали в Сильюосен охотиться потехи ради, и тоже, видать, про
   него. Когда же он спросил свою приемную мать, что это за слово, то получил
   оплеуху. После она ходила и бормотала сердито, мол, провалиться бы в
   тартарары злодеям, что говорят горемычному дитяти такие слова, да и матери
   его чтоб пусто было - чем мальчонка-то виноват, что родился безродным
   сиротою, нагулышем. Эйрик понял, что лучше ему не спрашивать про эти
   непонятные слова. Видно, и вправду с ним было что-то неладное, и потому-то
   Тургал не любил его. Он и сам не понимал, откуда взял это, только знал
   точно, что Тургал - хозяин дома - не отец ему.
   Тургал, крестьянин из Сильюосена, был человек добрый, домовитый. Всех
   своих сыновей он приучал хозяйствовать - те, что постарше, уже ходили с
   ним в лес на охоту, младшенькие работали дома на поле, отец учил их
   всякому рукомеслу, а коли надо было, и наказывал. До Эйрика же он вовсе не
   касался - ни худого ему не делал, ни хорошего. Жену свою он ни в чем не
   неволил и в дела ее не мешался. Раз она взяла в дом пащенка дочери
   богатея, ему до того дела нет, пусть сама с ним и возжается, делает что
   хочет с ним и с положенной за него платой.
   Ясное дело, Эйрик знал, что Халвейг не мать ему, только это его не
   шибко заботило - она ни в чем не отличала его от своих детей, одинаково
   бранила их и раздавала затрещины, когда они вертелись под ногами во время
   работы. Мыла их в очередь по старшинству перед праздниками в большой
   лохани. В день начала зимы он получал новую шубейку, а как закукует
   кукушка, так ходил наравне с прочими ребятишками в одной пестрядинной
   рубахе все одно - хоть в ведро, хоть в ненастье. Когда обитатели
   Сильюосена отправлялись в село к обедне и Халвейг правила лошадью, он
   сидел позади нее в телеге либо в санях рядом с ее собственными детишками.
   Приняв святое причастие, она целовала их всех одинаково ласково.
   Еда у них не переводилась - соленая рыба, дичина да ломоть хлеба либо
   поварешка каши; иной раз слабенькое пиво, а то и вода, когда в зимнюю пору
   молока было невдосталь. Эйрику жилось привольно, и был он счастлив и
   доволен своим житьем-бытьем на одиноком хуторе в лесу.
   На этом хуторке, где жили и люди, и скотина, каждый день случалось
   что-нибудь занятное. А за плетнями, окружавшими пашни, стеной стоял густой
   лес. Там, в чаще шумящих елей и глянцеволистых кустов, кишмя кишела
   потаенная, загадочная жизнь. Там вечно что-то шевелилось и двигалось,
   всякие что ни на есть твари таращили на ребятишек глаза с лесной опушки,
   звали к себе, заманивали к самой изгороди. Но едва шевельнется что в лесу
   либо что послышится, вся ребячья стайка мигом повернет назад, бросится
   вверх по горушке, поспешит укрыться под защиту дома. Лесных чудищ
   ребятишкам встречать не доводилось, но от взрослых они слыхали про всякие
   чудеса - про тролля с Совиной горы, про лесовицу, которая чаще всего
   встречалась на мшистых холмах Ваггестейна, да про медведя, который однажды
   в морозную ночь чуть было не проломил крышу хлева, - правда, Эйрик такого
   не помнил, мал был еще. У них на горушке под осевшим глубоко в землю
   камнем жили маленькие человечки в синем. Эти были людям друзья. Хозяйка
   носила им еду, а они ей за это не раз помогали. Эйрик часто видел их следы
   на снегу. Те же, что жили за изгородью, были куда злее и опаснее. Для
   мальчонки было все едино - что дикие звери, что лесной народец.
   Шорох и треск в кустах летним днем, звериный вой да прочие лесные звуки
   в ночи, следы на снегу морозным утром, тревожный лай Бейска, дворовой
   собачонки, неведомо на кого, темными вечерами - все это было для Эйрика
   удивительным и таинственным миром, который лежал за пределами дома и
   посылал ему свои вести. Этот мир лежал будто в тумане и во сне, но был на
   самом деле, только Эйрик был еще мал, чтоб выйти за плетень и попасть
   туда. А вот Тургал и старшие ребятишки все время туда ходили и
   рассказывали про всякие чудеса, что там творятся.
   Эйрик же бывал в лесу, только когда Халвейг брала его с собой в
   церковь. Тогда они ехали долго-долго лесною дорогой. А после попадали они
   в новый мир, еще более далекий и чужой. Гулкий колокольный звон, плывущий
   над просторным двором с огромными домами на церковном холме, лошадей -
   пропасть, все больше маленьких, косматых, вроде их лошаденки, а на лужайке
   подле самой кладбищенской стены ржут здоровенные, сытые, лоснящиеся кони
   со стриженою гривой, в красной, зеленой, лиловой упряжи, изукрашенной
   золотом и серебром.
   В церкви, меж алтарных свечей, стояли священники в шитых золотом ризах
   и пели, подростки в просторных широкополых одеждах махали золотыми
   кадилами, и церковь благоухала сладчайшими благовониями. Приемная мать
   заставляла ребятишек то опускаться на колени, то вставать под пение хора.
   Под конец появлялся сам бог, Эйрик знал точно, - это когда священник
   поднимал маленький круглый хлебец и колокол на колокольне принимался
   звонить ясно и звонко, будто ошалев от радости.
   Впереди стояли люди в пышных нарядах, на них блестели богатые пояса и
   большие пряжки. Эйрик знал, что это они хозяева добрых коней с дорогими
   седлами и блестящего оружия, что хранилось в каморе под башней. Ему
   казалось, что они тоже тролли, только еще диковиннее и более чужие ему,
   чем лесовицы в его родном лесу. Один раз Халвейг указала ему пальцем на
   одну из самых грузных женщин, что стояла в огненно-красном платье,
   подпоясав толстенное брюхо тройным серебряным поясом, со здоровенной
   серебряной пряжкой на могучей груди, и сказала, что это его тетка. Эйрик
   ничего не понял, потому как не знал, что такое тетка. Вот про фюльгьий он
   слыхал, и про ангелов тоже. Иной раз приезжала в Сильюосен женщина,
   которую ребятишки называли тетей. Звали ее Ингрид. На спине у нее был
   здоровенный горб, но на толстуху в церкви она ничуть не походила.
   Он до смерти напугался в тот раз, когда у них объявилась эта краля в
   голубом. И главное, что она приехала к нему, - они сказали, будто это его
   мать. Он ужас как огорчился - стыдно стало и жутко, словно ему грозила
   беда. Ясное дело, она из тех, что стоят в церкви в первом ряду, ведьма,
   что живет за тридевять земель. Теперь он знал, что такое нагулыш, -
   старшая сестренка сказала. Это когда баба гуляет в лесу с мужиком, у них и
   родится нагулыш. Эта тетка в голубом родила его, как мамка родила
   маленькую Ингу прошлой весной. Она всех ребятишек родила в этой избе,
   кроме него. У мальчика мороз пробежал по коже - подумать только, он
   родился под открытым небом, его из лесу принесли. Теперь он был сам не
   свой от страха, что его унесут обратно. Нет уж, ни за что! Он пуще всего
   боялся, что эта, в голубом, воротится и заберет его с собой туда, где она
   лежала с мужиком. А мужик этот ему представлялся похожим на поваленное
   бурей дерево, лежащее вверх корнями. По дороге в церковь они видели такое
   дерево на лесной прогалине под горушкой. Эйрику каждый раз было страшно
   глядеть на эту мертвую опрокинутую ель, ему чудилось, будто в ее спутанных
   корнях он видит лицо мужика. Мальчонке мнилось, что та, в голубом, живет
   на такой же полянке в лесу, и ему придется вековать с нею, с ее деревянным
   мужиком да гнедым конем с блестящей уздечкой, и ни одна душа не осмелится
   прийти туда - ни человек, ни зверь! Нет уж, ни за что на свете! Он хочет
   остаться здесь, у себя дома, играть на широком лугу, спать в избе. Не
   желает он разлучаться с мамкой, с сестренкой Гуддой, с Коре и с другими
   ребятишками, с Бейском, с лошадью, коровами, козами и с Тургалом. Не хочет
   он, чтобы его целовали и тискали, как та чужая тетка! Долгое время не смел
   он ни на шаг отойти от дому - а вдруг она снова появится, тетка, что
   называет себя его матерью? Если у него и был отец, так, видно, она его
   сжила со свету, ведь сестренка говорила ему, что у нагулышей отцов нету.
   Однако мало-помалу стал Эйрик реже вспоминать эту гостью. Но вот
   однажды зимой остановились у них в Сильюосене люди, что шли на лыжах
   лесной дорогой в Эстердален. И снова услыхал он, как говорят о нем. На сей
   раз они назвали его мать по имени, сказали, что зовут ее Шлюха. Эйрик
   прежде такого слова не слыхал, но ему оно показалось чудным и страшным,
   будто это не человеческое имя, а название огромной птицы. Ему блазнилось,
   что Шлюха прилетит, махая большим голубым плащом, будто двумя крылами, и
   опустится ему на голову. Теперь ему все яснее становилось, в какую беду он
   попал, нет у него отца, некому заступиться, не дать увезти его отсюда.
   Но в один прекрасный день приехал к нему отец. Эйрик даже не очень
   удивился тому. Когда его подвели к этому человеку, он стал его хорошенько
   разглядывать. Верно, то, что Улав был такой светлый - белокожий,
   белокурый, - сразу склонило мальчика к нему. Его отец такой статный,
   широкоплечий, сильный! Эйрик сразу догадался, что он тоже из тех, кто
   стоит в церкви ближе всех к алтарю, но его он ничуть не боялся. И до чего
   же он был нарядный - кафтан изумрудной зелени с серебряными застежками на
   груди, пояс и ножны длинного кинжала так и блестят! А больше всего Эйрику
   приглянулась большая красивая секира, которую отец, сидя, держал между
   колен. Рука, сжимавшая рукоять, была унизана перстнями. Чем долее он
   глядел на отца, тем более тот ему нравился. Он стоял, спокойно отвечая на
   испытующий взгляд отца. Едва тень улыбки скользнула по лицу мужчины, Эйрик
   так и просиял, потом подошел и коснулся колена Улава.
   - Не вышел ростом, однако, сынок мой! - сказал отец, обращаясь к
   Халвейг и взяв мальчика за подбородок. Больше он не сказал Эйрику ни
   слова, покуда они были в Сильюосене, но мальчику и этого было довольно.
   При прощании Халвейг всплакнула, Тургал поднял его, а сестры и братья
   молча таращили на него глаза - надо же, уезжает прочь с двумя чужаками!
   Увидев, что мать плачет, Эйрик приуныл, обнял ее за шею, и губы у него
   начали дергаться. Но тут отец позвал его, и он засеменил к двери в своей
   долгополой шубейке.
   В дороге Эйрик с Улавом крепко подружились. Сам отец с ним говорил мало
   - велел слуге своему Арнкетилю приглядывать за парнишкой. Эйрик понимал,
   что все это новое, не виданное им доселе, он узнал благодаря отцу: богатые
   сани и красивые кони, новые дома, где они спали каждую ночь, вкусная еда,
   много людей повсюду. И все с ним заговаривали!
   Эйрик знал, что над многими из этих людей Улав был главным. А еще его
   отец носил на голом теле полотняную рубаху и порты и не снимал их даже на
   ночь.
   Новая мать понравилась Эйрику куда меньше. Он не узнал ее. Когда она
   спросила, помнит ли он ее, ведь она приезжала в Сильюосен, он ответил, что
   помнит, потому что понял, чего от него ждут. На самом же деле он никак не
   признал ее. Эта мать носила коричневое платье, была толста в поясе,
   ступала медленно и тяжело и все время суетилась и сновала из дома в
   пристройки. Та же, рослая, одетая во все голубое, мать - Шлюха - двигалась
   порывисто и быстро, будто птица, и обитала она со своим косматым
   деревянным мужиком и большущим гнедым конем на лесной поляне. Но как
   только эта мать в коричневом прижала его к себе и стала осыпать поцелуями,
   истово шепча ласковые слова, ему почудилось, что она вроде бы и есть та
   самая Шлюха, только почему-то ее зовут Ингунн. Эйрику не по нраву были
   такие поцелуи, его за всю жизнь никто не целовал, если не считать редких и
   торжественных поцелуев в праздник после обедни, когда они, возвращаясь
   домой, вкусно ели и прихлебывали пиво.
   А здесь и пиво ему, давали каждый день. Люди ели здесь и свежую вареную
   еду - рыбу да мясо - чуть не каждый день. Может, здесь было так заведено -
   женщинам целоваться и в будни.
   Когда Эйрик подходил к Улаву, клал руки ему на колено и принимался
   расспрашивать обо всем на свете - живет ли тюлень в лесу по другую сторону
   фьорда, отчего оба коня у Улава белые, почему не он отец ребятишкам
   Турхильд, на что они варят тюлений жир, куда это так быстро катится по
   небу луна, - Ингунн следила за ним с каким-то странным волнением. Она так
   боялась, что Улаву наскучит возиться с мальчиком. Она была несказанно и
   бесконечно благодарна ему за то, что он привез ей сына, о котором она
   тосковала пуще всего на свете. Теперь же она страшилась, что ее дитя
   надоест Улаву и может опостылеть ему, если будет часто попадаться на
   глаза. Она не замечала, чтобы Улаву Эйрик был не по душе. Он не заигрывал
   с Эйриком, покуда тот сам не подходил к нему, но был всегда ласков к нему
   и отвечал, как мог, на бесконечные расспросы парнишки. Однако заставить
   Эйрика понять, как обстояли дела, было нелегко. Мальчуган на удивление
   мало знал обо всем, что творилось вокруг него, даже не отличал живые
   существа от неживых - спрашивал, нравятся ли большому камню на отмели
   чайки и отчего снегу охота ложиться на землю. Ему было никак не понять,
   что из-за туч просвечивает то же самое солнце, что сияет на ясном небе, а
   однажды он увидел луну, непохожую на все прочие луны. Как-то раз к ним
   пришел священник, так он никак не мог взять в толк, что это тот самый
   священник, которого он видел в церкви, что он может снять с себя рясу и
   ездить верхом, как прочие люди. Иной раз мальчик сам принимался
   рассказывать что-нибудь, только рассказы его были до того чудны и
   бестолковы - ничего не разберешь.
   Ингунн тревожилась оттого, что сына ее смекалистым не назовешь, не по
   годам несмышлен, вдруг Улав во-все разлюбит его за то, что он такой
   бесталанный. Был он из себя такой раскрасавчик, такой славненький, она
   просто наглядеться на него не могла, но светлой головы ему бог не дал.
   Она чувствовала тайные уколы разочарования и боли оттого, что мальчик,
   не скрывая, показывал - отца он любит куда больше, чем мать. И потому она
   тоже старалась не давать отцу с сыном часто бывать вместе.
   Улав с самого начала не испытывал никакой неприязни к Эйрику. Страшный
   удар, который потряс его, когда он узнал про измену Ингунн, страдания при
   воспоминании о том, что ею владел другой, - все это отдалилось и поросло
   мхом за годы безрадостной жизни с нею. Любовь к ней была уже чем-то
   знакомым и привычным, она как бы проросла в его плоть, как корни травы
   прорастают в землю на лугу. Только теперь он ощущал эту любовь как
   бесконечную жалость к несчастной страдалице, чья жизнь стала его жизнью.
   Лишь нежность питал он к Ингунн да испытывал вечный страх за нее, - эти
   чувства бились в его крови, поднимались горячей волной, вспыхивали и
   гасли; страсть едва шевелилась в нем, полусонная, вялая и теплая. Но зато
   и ревность теперь утихла, словно онемела; если он и вспоминал изредка про
   то, что когда-то случилось с нею, ему казалось, что все это было в
   незапамятные времена. Связать же былой позор и душевную муку с маленьким
   мальчиком, появившимся у них в усадьбе, он никак не думал. Эйрик жил
   теперь у них - значит, так и следует быть. Бог повелел ему взять Эйрика,
   так нечего и голову над этим ломать, пусть себе живет. Улаву мальчонка
   даже, пожалуй, нравился - собой пригожий и к отцу то и дело ластится. Сам
   Улав нескоро сходился с людьми и потому всегда радовался и дивился, когда
   кто-нибудь с ним подружится.
   Улав понимал гораздо лучше сбивчивый и бестолковый лепет мальчика, чем
   его мать. И когда она, ничего не разобрав, обрывала его на полуслове и
   говорила что-нибудь невпопад, не давая мальчику выспросить у Улава все,
   что ему надо, мужу было невтерпеж и он не раз еле сдерживал досаду.
   Временами, словно внезапные и мимолетные видения, представал перед ним мир
   его детства, каким он казался ему в ту пору, хотя отчетливо и ясно он не
   мог вспомнить ничего, тем паче рассказать о тем словами.
  
  
   9
  
  
   Фьорд вскрылся - пришла весна. Солнце припекало красно-серые скалы у
   воды, и у подножия Бычьей горы белели на глянцевых волнах новорожденные
   буруны. Луга зазеленели, над ними поднимался сладостный дух земли и трав;
   пришло время распускаться почкам, и вечерами Мельничная долина наполнялась
   горьковатым освежающим ароматом молодой листвы.
   Однажды майским утром нашел Улав гадючье гнездо на горушке, трех гадов
   посчастливилось ему убить. Он сложил их в деревянную посудину с крышкой, а
   как отполдничали, прокрался с нею в поварню. Змеиный жир да пепел змеи -
   штука полезная, от многого помогает, но еще большую силу они дают, если их
   приготовить тайком.
   Он только было собрался проскользнуть в поварню, как услышал голоса.
   Говорили Ингунн с мальчиком. Детский голос сказал:
   - ...потому что батюшка дал мне грудку.
   - Дал тебе грудку? - удивилась мать. - Что ты мелешь?
   - А вот и нет. Он сказал, чтобы я ел и крылышки, если не наелся. Но от
   петуха уже больше ничего не осталось, кроме крылышек.
   Улав улыбнулся. Теперь он вспомнил - на постоялом дворе в Осло служанка
   подала ему жареного петуха, а мальчонка страсть как любит курятину. Тут он
   услыхал, как Ингунн сказала:
   - Я тебе зажарю целого петуха. Скажешь ли ты тогда, что я тоже хорошая,
   не хуже батюшки? Как только он уедет из дому, я тебе сразу и зажарю
   кочета.
   Улав прокрался назад через тун к кузне и пошел к востоку. Ему было не
   по себе - стыдно за нее. На кой ляд ей это надо? Пусть себе жарит своего
   петуха. Что ему за дело до того! Не все ли равно, дома он или нет.
   Весною мальчик взял привычку просыпаться с криком чуть ли не каждую
   ночь - то ли с непривычной еды пучило ему живот, то ли еще отчего. Улав
   услышал, как мальчик вскрикнул и принялся ползать наугад по большой
   кровати у северной стены, где он спал один, потом крикнул еще громче,
   будто испугался насмерть.
   Ингунн кубарем скатилась с постели и подбежала к нему:
   - Эйрик, Эйрик, дитятко мое! Тише, тише, разбудишь батюшку. Ну
   успокойся же, не бойся ничего, я с тобою, маленький ты мой.
   - Возьми-ка его лучше к нам, - послышался из темноты голос Улава,
   который давно проснулся.
   - Никак он опять тебя разбудил! - сказала Ингунн с досадою. Она
   принесла мальчика и легла сама, им пришлось потесниться, они толкали друг
   друга в темноте, пока не улеглись поудобнее.
   - Да я еще и не засыпал. Что тебе опять приснилось, Эйрик?
   Однако ночью Эйрик признавал только мать. Он прильнул к ней еще крепче,
   не ответив отцу. Что ему снилось, они так и не узнали. Он несколько раз
   как бы смахнул что-то с рук и бросил, потом облегченно вздохнул и улегся
   на покой. Скоро они оба заснули.
   Весною Улава сильней всего мучила бессонница, он редко засыпал до
   полуночи, а просыпался до рассвета. Ранним летним утром фьорд чаще всего
   блестел как зеркало, бледно-голубое с серебряным отливом; пустынный берег
   на другой стороне был светлый и красивый, словно марево. Когда он тихим
   утром выходил из дому, на душе у него вдруг становилось и легко и весело.
   Где-то в одной из пристроек пела Турхильд, дочь Бьерна, она давно уже
   работала не покладая рук. Встретившись на туне, они стояли и
   разговаривали, греясь на утреннем солнышке.
   Иногда, возвратясь через несколько часов в дом, он стоял и смотрел на
   спящих - на мать и дитя. Эйрик лежал, прильнув лицом к материнской шее,
   дыша полуоткрытым ртом. Ингунн спала, положив тоненькую, тяжелую от
   перстней руку ему на плечо.
   За две недели до летнего равноденствия Ингунн родила сына. Улав
   поспешил окрестить сына и назвал его Аудуном. Мальчик был на удивление
   мал, иссиня-красен и худ - кожа да кости. Один раз, когда дитя лежало
   распеленатое на коленях у Сигне, дочери Арне, и ему меняли пеленку, Улав
   взял двумя пальцами руку сына. До чего же худенькая была эта крошечная
   ручка, ни дать ни взять цыплячья лапка, и такая же холодная.
   Ни особой любви, ни радости оттого, что у него наконец появился сын,
   Улав не испытывал. Слишком уж долго они этого ждали, и одна лишь мысль о
   том, что Ингунн может снова понести, сильно омрачала его. Он уже давно
   перестал надеяться на то, что это несчастье может окончиться радостью, и
   теперь нужно было время, чтобы с этим свыкнуться.
   Но он видел, что для матери все было иначе. Хотя она каждый раз знала,
   что ее ждут лишь тяжкие муки, сердце ее невольно дрожало от безнадежной и
   отчаянной любви к этим нерожденным крохотным малюткам. И вот теперь Аудун
   получит наследство всех своих братьев, которые не оставили после себя
   никакой памяти, имени даже не оставили.
   Эйрик прямо-таки прыгал от радости оттого, что у него появился братец.
   Еще в Сильюосене он понял, что рождение маленького - великое событие. В
   дом к ним приходили две, а то и три чужие женщины и приносили с собой
   всякие лакомства. Свечи горели до самого утра. Дитя в колыбели было словно
   бесценное сокровище - ведь все эти чудища, что хоронились за изгородью,
   так и норовили украсть его. Все то и дело справлялись, весело ли дитя,
   здорово ли. А после, когда нарождался новый младенец и занимал место в
   люльке, годовалому приходилось хуже всех в доме. Его отдавали на попечение
   младших братьев и сестренок, он вечно болтался у всех под ногами, и
   повсюду его подстерегала опасность. Но этого Эйрик уже не замечал. В
   Хествикене же все было чересчур торжественно - страсть сколько женщин
   понаехало, да еще со своими служанками, и пропасть еды навезли. А вот что
   до свечей, горевших по ночам, так их с отцом обманули - матушка и братец
   спали в другом доме.
   - Это мой шелковый братец, а вам он братец шерстяной, - сказал он
   младшим ребятишкам Турхильд. Они стояли все вместе и глядели, как обряжают
   Аудуна.
   Улав как раз сидел у жены и услыхал эти слова. Он взглянул на Ингунн.
   Она лежала и любовалась обоими своими сыновьями, сама не своя от радости.
   Ее крохотного мальчика пеленала служанка, а другой сын со здоровым,
   сияющим личиком, гукал, склонясь над своим маленьким братцем, у которого
   он, сам того не зная, отнял право первородства.
   Когда хозяева Хествикена привезли домой пятилетнего сына, которого все
   это время скрывали, в округе поднялся молчаливый переполох. Улава не шибко
   любили в Фолдене. Когда он воротился в родную усадьбу, его приняли с
   распростертыми объятиями, но понемногу люди стали примечать, что ему ни к
   чему ни их дружба, ни добрососедская помощь. Улав, сам того не желая,
   держался в стороне, а на людях был не шибко разговорчив. Правда, грубым и
   неуважительным его нельзя было назвать, но от этого в глазах соседей он
   лучше не становился. Они думали, что он отмалчивается, держится тихим и
   неприступным оттого, что считает себя лучше других. Мужчины говорили иной
   раз меж собой, что Улав, верно, считает себя вельможею, раз ему довелось
   служить у Алфа-ярла и с материнской стороны он приходится родичем знатным
   датским хевдингам, которые по полугоду сидели в Норвегии да объедали
   герцога. Ясное дело, ему досталась родовая усадьба, пока еще не деленная.
   Только, дескать, пусть погодит, еще поглядим - надолго ли, по нашим-то
   временам всякое может статься. Хотя он никогда не отказывался делать то,
   что ему должно, и рад был помочь ближнему, ни у кого не было охоты просить
   помощи у Улава, сына Аудуна. Потому как случись у человека беда и приди он
   к богатому бонду в Хествикен, он его едва выслушает. Когда ему расскажут
   толком обо всех своих напастях, он вдруг скажет, будто думал вовсе о
   другом: "Да, так что же вам от меня угодно?" Всякий скажет, что Улав
   всегда готов дать, чего у него просят, либо одолжить, но, коли тебе нужно
   облегчить душу да испросить совета, лучше к нему не соваться, все равно не
   добьешься толку - ответит невпопад, не знаешь, что и думать: не то он
   глуп, не то ему на тебя наплевать.
   Оттого-то люди, если у них не было крайней нужды до него, так что ну
   просто некуда деваться, шли к другому человеку, который, если даже и не
   поможет делом, то по крайности выслушает тебя со всем вниманием, потолкует
   с тобой, даст добрый совет, утешит, сам поплачется - дескать, и ему
   нелегко живется, - все легче на душе станет.
   А еще люди в округе примечали, что Улава никогда не видели пьяным и не
   слыхали, чтобы он где-либо расшумелся под хмельком. Хотя на пирушках он
   пил, не отставая от других ражих парней. Видно, даже этот дар божий ему не
   впрок, ничем его не проймешь.
   И мало-помалу стали люди робко поговаривать, хоть и никто не знал,
   откуда пошел такой слух, будто этот человек носит в сердце своем тайное
   горе или тяжкий грех. Подозрение это сперва было смутное и неясное, а
   после все в этом крепко уверились: статный и красивый молодой хозяин
   Хествикена, круглолицый, белокожий, с льняными кудрями, был человек
   меченый.
   И с женой его творилось неладное - никак не могла родить живое дитя.
   Люди редко видели Ингунн, дочь Стейнфинна, да теперь было не на что и
   смотреть, до того исхудала бедняжка. Однако в округе помнили, какою
   раскрасавицей она была еще совсем недавно.
   И тут люди узнали, что у них есть сын. Все эти годы они прятали его.
   Держали его, словно врага в плену, далеко на севере, в ее родных краях.
   Правда, она зачала, когда Улав был в опале. Он сам им все рассказал,
   коротко и ясно. Люди знали, что он был в ссоре с жениной родней. Стейнфинн
   на смертном одре доверил Улаву свою дочь, с коей мальчик был обручен еще
   во младенчестве. Улав взял ее в жены, потому как истолковать слова
   Стейнфинна иначе было никак невозможно, то была его воля. Но тут новые
   опекуны надумали подыскать красивой и богатой невесте другого жениха, с
   выгодой для себя. Улав обмолвился и о том, что однажды летом, перед тем
   как наконец-то замириться с жениной родней, он тайно жил в поместье, где
   она пребывала в ту пору. Но о том он принужден был молчать до поры до
   времени.
   Это сказал им Улав, сын Аудуна. Но только люди стали раскидывать умом:
   а может, Улав вовсе и не по доброй воле взял жену, а по велению
   Стейнфинна, опекуна своего. Ведь он в ту пору был еще несмышленышем.
   Может, он хотел бы увильнуть от женитьбы, которую ему навязали еще в
   детстве. Те, кто хоть недолго бывал у них, да поглядели, как они живут -
   их челядинцы, женщины, которые навещали Ингунн, когда она хворала, -
   рассказывали после, что они там видели. Улав вроде бы и добр был к жене,
   только он и в доме у себя все хмурился да отмалчивался. Иной раз не один
   день минет, покуда он скажет жене хоть словечко. Ингунн же никогда веселой
   не была, и немудрено - жить с таким молчальником, вечно хворать да рожать
   мертвых детей одного за другим.
   Однажды пришел в Хествикен новый священник - отец Халбьерн. Был он
   человек еще нестарый, высокий и стройный и лицом куда как красив, только
   волосы у него были огненно-рыжие, да еще про него сказывали, что он больно
   высокомерен. За короткое время все успели его невзлюбить. Не успел он
   появиться в здешних местах, как уж начал тяжбу из-за церковных владений да
   доходов духовенства, о прежних уговорах отца Бенедикта с крестьянами,
   которые новый священник изволил объявить незаконными. И мужской монастырь
   в Хуведе, и женский монастырь в Ноннесетере имели усадьбы и части усадеб в
   этом приходе, равно как и многие церкви и святые общины в Осло. Их
   доверенные лица, люди по большей части умные и благожелательные, были в
   добрых отношениях с местными крестьянами, многие из которых купили себе
   приют на старость лет в одном из монастырей. И когда случалось, что монахи
   из Хуведе приезжали в свои усадьбы, крестьяне издалека собирались в
   часовню к обедне послушать их пение. Отец Халбьери не преминул разругаться
   и с монахами. Зато священник расточал хвалы монахам нового ордена, которые
   недавно появились в Норвегии. Они ходили босые, в шлыках будто из
   дерюжины, посыпанной пеплом. Изо всех добродетелей они пуще всего ценили
   покорность, смирение и довольство малым. Говорилось, что братья эти должны
   бродить по свету, жить милостыней и учить бедного и богатого истинному
   благочестию. А коли оставалась у них малая толика в суме после вечерней
   молитвы, делились они с неимущим и выходили заутра на дорогу столь же
   босые и нагие. Правду сказать, сам отец Халбьерн вовсе не был кротким и
   смиренным, гордился, что он хорошего роду - сын знатного человека из
   Валдреса, - и учить крестьян благочестию он не шибко годился - до того
   учен, что крестьянам было не много проку его слушать. Но он все нахваливал
   этих бродячих монахов, называвших себя миноритами, во всем им
   покровительствовал, давал большие пожертвования на дом, который строили в
   городе, и уговаривал своих прихожан следовать его примеру. Но люди решили,
   что, хотя герцог и благоволил к этим новым монахам, но епископ,
   большинство священников и ученых мужей в городе их не жаловали и почитали
   правила этого ордена опасными и неразумными. Люди прознали и то, как отца
   Халбьерна прислали сюда. По рождению и по редкой учености ему надлежало бы
   получить одну из самых что ни на есть высоких церковных должностей, да
   только он рассорился с епископом и всем соборным капитулом в Осло, потому
   как, будучи не в меру самонадеянным и задиристым, возомнил, будто может
   превзойти в науках всех других. Однако иначе они не могли его наказать,
   как послать его в этот богатый приход, ибо во всем прочем поведение его
   было безупречным - он учился много лет в чужих странах, а также изучил
   законы и права своей страны с незапамятных времен до наших дней. Вот и
   сегодня он пришел к Улаву спросить, что тот знает о праве на ловлю лососей
   в маленькой речушке на худрхеймской стороне. Улав не мог ему толком ничего
   сказать - хозяева этой усадьбы с давних пор имели на то право, а после его
   дед продал это право зятю, потом его поделили меж многими хозяевами. Улав
   приметил, что отец Халбьерн досадовал на него за то, что он столь мало
   знает об этом деле. Покуда священник трапезовал, он попросил вразумить его
   в том хорошенько, потому как у него у самого болит об этом душа. "Ведь это
   касается моих сыновей", - сказал он.
   Он слыхал, будто ребенок, коего отец зачал в то время, когда он был
   лесным человеком, стоит вне закона и теряет все права, даже если мать его
   законная жена опального.
   - Вовсе нет! - воскликнул отец Халбьерн, резко взмахнув рукой. - Ты
   слыхал про волчонка - так называли сына опального в прежние времена.
   Прежде лесного человека почитали умершим, а жену его - вдовою. А коли его
   миловали, надлежало ему просить ее родичей позволения снова играть
   свадьбу. Но ты, верно, понимаешь, что такой закон не годится для крещеных
   людей - ни грех, ни приговор не могут расторгнуть брачные узы между мужем
   и женою.
   - Ее родня не желала признать законным браком то, что было меж нами в
   молодые годы, - сказал Улав. - Они согласились на наш брак лишь после
   рождения Эйрика.
   - Не тревожься о том. Рожден мальчик в законном браке или нет, теперь у
   него те же самые права, раз вы поженились с согласия ее родни, и никто не
   может оспаривать законность этого брака.
   - Стало быть, - спросил Улав, - Аудун никак не может обойти Эйрика и
   отнять у него право старшего сына?
   - Нет, не может, - твердо ответил священник.
   - Да я просто спросил, чтобы точно знать.
   - Что ж, это вполне естественно.
   Улав поблагодарил священника за науку.
   Когда мать еще лежала в постели, Эйрик начал рассказывать про какую-то
   Тетрабассу. Сперва взрослые решили, что это нищенка - сейчас, когда дом
   ломился от еды и питья, их приходило больше, чем когда-либо.
   Да, Эйрик сказал, что Тетрабасса - это старушка с торбой. А один раз он
   сказал, что Тетрабасса приходила играть с ним на поле за сараем. Там, на
   лугу, была лощинка, где он любил играть. Теперь он уверял, что Тетрабасса
   - маленькая девочка. Никто на это не обратил особого внимания - все
   привыкли к его чудным речам.
   Но немного погодя стал Эйрик рассказывать про других своих друзей, и у
   всех у них были такие чудные имена: Таурагаура, Сильварп, Скульурм,
   Дельвандаг и синяя Колмурна - не разберешь, то ли это мужчины, то ли
   женщины, взрослые или дети.
   Домочадцы начали тревожиться. Еще случалось, что люди покидали дом и
   усадьбу, все до единого, от мала до велика, и уходили в лес - либо от суда
   бежали, либо до того обнищали, что уж лучше в лесу жить, по крайности
   летом, чем справлять поденную работу по дворам. Как раз об эту пору
   пропала со двора тучная овца, и домашние решили: верно, дружки Эйрика и
   есть лесные бродяжки, которые тем и живут, что здесь стянут, там украдут.
   Когда Эйрик играл в лощине, люди не спускали с него глаз - не подойдут ли
   к нему чужие, дети либо взрослые. Но никого они так и не увидели. А
   мертвая овца всплыла на заливе - она свалилась со скалы.
   Теперь в Хествикене перепугались не на шутку. Ведь это мог быть и
   подземный народец. У Эйрика выспрашивали, ведомо ли ему, откуда они
   приходят. Да, они приходят из-под камней. Когда же он увидел, как все
   испугались, он и сам задрожал от страха. Нет, нет, они приезжают из
   города, сказал он. На санях. А может, и приплывают на корабле, поправился
   он, когда Улав сказал, что летом на санях из Осло не приедешь, и нечего
   нести чепуху. Да нет же, конечно, они из лесу. Таурагаура сказывала, что
   они живут в лесу. Теперь он чаще всего говорил про Таурагауру.
   Ингунн была просто в отчаянии. Это, видно, злые тролли крадут счастье
   со двора в каждом колене их рода. Теперь они собрались украсть ее дитя.
   Эйрика заперли на женской половине и караулили. Он болтал неумолчно о
   своих дружках, и мать чуть ума не лишилась с горя. Она велела Улаву
   привести священника.
   - А не врешь ли ты все, Эйрик? - строго спросил его Улав однажды,
   посидев да послушав, как мальчик отвечает на тревожные вопросы матери.
   Эйрик глянул на отца широко раскрытыми испуганными карими глазами и
   сильно затряс головой.
   - Коли я замечу когда, что ты говоришь неправду, пеняй на себя. Так и
   знай.
   Эйрик смотрел на отца недоумевая. Казалось, он не понимал, о чем тот
   говорит.
   Но Улав стал подозревать, что мальчишка все насочинял, хотя это
   представлялось ему нелепым, - на что ребенку придумывать столь бесполезные
   и вздорные небылицы! И на другой день, когда Улав отправился с работником
   косить траву на лугу возле лощины, он взял Эйрика с собой, наперед обещав
   Ингунн, что не спустит глаз с мальчика.
   Так он и сделал - то и дело поглядывал на мальчонку. Эйрик сидел себе
   тихонько и послушно в своей ямке, играл ракушками и камешками, подаренными
   ему рыбаками. Он все время был один.
   Когда же работник вместе с девушками ушел полдничать, Улав подошел к
   Эйрику.
   - Сегодня они к тебе не приходили - Тетрабасса, Скульурм и остальные?
   - Приходили, - просиял Эйрик и стал рассказывать, в какие игры они
   играли на этот раз.
   - Ну и врешь же ты, парень, - строго сказал Улав. - Я все время глядел
   на тебя, здесь никого не было.
   - Они удрали, как ты подошел, испугались твоей косы.
   - Куда же они подевались, по какой дороге пошли?
   - Ясное дело, домой пошли.
   - Домой? А в какую сторону?
   Эйрик нерешительно и немного боязливо глянул на отца. Но тут же
   глазенки его засветились.
   - Пойдем туда, батюшка! - Он протянул отцу ручонку.
   Улав повесил косу на дерево.
   - Ну что ж, пошли, коли так!
   Эйрик повел его к дому, потом на тун и на гору к западу от дома, откуда
   виден фьорд.
   - Вон они где, - сказал он, указывая на узенькую полоску пологого
   берега, видневшуюся далеко внизу.
   - Я никого не вижу, - отрезал Улав.
   - Нет, их там нету. Теперь я знаю, где они.
   Эйрик сначала повернул назад, к дому, но после свернул на тропинку,
   ведущую к пристани.
   - Теперь-то я знаю, теперь я знаю! - радостно закричал он, подпрыгивая
   и семеня на одном месте, ожидая отца, потом снова забежал вперед, опять
   остановился, дождался отца, взял его за руку и потянул за собой.
   Так он подвел его к самому крайнему сараю для рыбы. Улав им почти
   никогда не пользовался - рыбы в Хествикене ловилось теперь не так уж
   много. Разве что по весне, до того, как отправиться на сход на крестовой
   неделе в Осло. Улав хранил там кое-какие зимние припасы. Сейчас же сарай
   был пуст и не заперт. Эйрик втащил отца за собой в сарай.
   Под полом сарая плескались волны и шлепались о сваи. Стены рассохлись,
   и повсюду зияли щели; солнечные блики плясали на воде, дрожали тоненькими
   искристыми полосками на стенах и потолке сарая. Эйрик глубоко вдыхал
   морской запах, смешанный с застарелым запахом рыбы и просоленного морем
   дерева, и лицо его сияло от возбуждения. Он задрал голову, глянул в глаза
   отцу и с улыбкой, полной ожидания, подвел его, крадучись, на цыпочках, к
   перевернутой вверх дном бочке, в которой Улав дубил шкуры.
   - Здесь! - прошептал он и присел на корточки. - Здесь они и живут. Их
   можно увидеть, щелки снова стали большими. Мы могли бы их разглядеть
   получше, но сейчас они сидят и едят. Ты их видишь?
   Улав перевернул бочку и пнул ее так, что она покатилась. Под нею ничего
   не было, кроме сору.
   Эйрик глядел на него с улыбкой и собрался было уже что-то сказать, как
   увидел разъяренное лицо отца и застыл в ужасе с раскрытым ртом. Резко
   вскрикнув, он поднял руки, защищаясь от удара, и громко зарыдал.
   Почувствовав, что он не в силах ударить мальчика, Улав опустил руку.
   Плачущий Эйрик казался таким маленьким и жалким, что отец почти устыдился.
   Он опустил руки мальчика, вытащил его из сарая и сел на куче разного
   хлама, держа сына перед собой.
   - Ведь ты все врал, понимаешь ли ты это, каждое твое словечко про этих
   дружков - вранье да и только.
   Эйрик не отвечал, он таращил глаза на отца, вовсе сбитый с толку, будто
   не понимая ни капельки из того, что тот ему говорил.
   Дело кончилось тем, что Улаву пришлось взять Эйрика на колени, чтобы
   утешить его. Отец твердил ему, чтобы он никогда не говорил неправды, иначе
   его будут наказывать, но теперь уже говорил с ним много мягче, гладя
   мальчика по голове. Эйрик припал к груди отца и обнял его за шею.
   Однако он так ничего и не понял. Улав заметил это, и на душе у него
   стало тяжко. Мальчик, которого он держал на руках, казался ему таким чужим
   и странным. Господи Иисусе, для чего было выдумывать такие небылицы! Улаву
   это показалось столь нелепым, что он начал сомневаться, в своем ли уме
   мальчишка.
   После родов Ингунн не выходила из дому почти девять недель. Не то чтобы
   она сильно хворала или ослабела, просто ей нравилось сидеть в тесной избе,
   где все делалось для нее да для младенца, все же, что могло ее волновать,
   было отгорожено от нее стенами. Так она лежала, погрузившись в свое новое
   счастье. Младенец лежал у ее груди, а Эйрик все время забегал к ней. Под
   конец Улаву стало досадно - они прожили вместе так много тяжких лет, и все
   это время она цеплялась за него. Теперь же, когда Ингунн была счастлива и
   здорова и обрела вновь частицу своей прежней красоты и свежести, она
   заперлась от него с детьми. Но Улав не показывал виду, что ему обидно.
   Наконец в воскресенье, после дня святого Лавранса, ее повезли в
   церковь. Эйрик спал, когда они выехали на рассвете. А когда они воротились
   из церкви, он встретил их на лужайке возле дома.
   В последнее время завели новый обычай, который многие осуждали,
   говорили, будто это все равно что испытывать терпение господа своею
   гордынею. Молодые жены, приходившие в церковь брать очистительную молитву
   после родов, надевали, в особенности если родился сын, свой золотой венец
   - украшение высокородных дев - поверх головного платка.
   Ингунн тоже надела свой золотой венец - бархатную ленту с золочеными
   розами - поверх шелковой повязки. На ней было красное платье и синий плащ
   с большой золотой застежкой.
   Улав снял жену с седла. Эйрик стоял, не сводя изумленных глаз со своей
   красивой матери, любуясь ею. В этом великолепном сверкающем наряде, с
   серебряным поясом вокруг тонкого стана, она казалась гораздо выше ростом и
   двигалась свободно и легко, словно птица.
   - Матушка! - воскликнул он сияя. - И все-таки ты - Шлюха!
   В тот же миг отец схватил его за плечо и ударил кулаком по щеке так,
   что у него потемнело в глазах. Удары сыпались градом, мальчик не успевал
   перевести дух, чтобы закричать, из горла у него вырывался лишь тоненький,
   свистящий писк. Тут Уна, дочь Арне, подбежала к нему и схватила его за
   рукав.
   - Улав, Улав, да опомнись же, ведь он еще мал, в своем ли ты уме - бить
   так сильно!
   Улав отпустил Эйрика, и он упал навзничь прямо на землю. Так он лежал
   на земле, задыхаясь и хрипя, с посиневшим лицом.
   Сознания он не потерял и больше нарочно делал вид, что вот-вот
   преставится. Уна нагнулась над ним, приподняла и положила к себе на
   колени. И тут он принялся плакать.
   Улав повернулся к жене - он еще дрожал. Ингунн стояла, опустив плечи,
   ее глаза, ноздри, полуоткрытый рот казались дырами в мертвом черепе. Улав
   жестко и гневно засмеялся, потом схватил ее повыше локтя и потащил в
   большую горницу, где прислужницы хлопотали у праздничного стола.
   Никто из провожатых не слыхал слов мальчика. Однако все подумали про
   себя одно и то же: что бы он ни сделал, все равно тяжко смотреть, как отец
   столь жестоко поучает малютку. После они сидели на скамьях, ожидая, что их
   позовут к столу, и у всех было скверно на душе.
   Но тут вошла Уна, дочь Арне, с Эйриком на руках. Она посадила его
   против колен отца.
   - Эйрик станет теперь тебя во всем слушаться, Улав. Скажи своему сыну,
   что ты боле не гневаешься на него.
   - Он сказал, за что его наказали? - спросил Улав, не поднимая глаз.
   Уна покачала головой.
   - Он так плакал, бедняжка, что и слова вымолвить не мог.
   - Чтоб я боле никогда не слыхал от тебя этого слова, слышишь, Эйрик! -
   негромко, но горячо сказал Улав. - Никогда, ясно тебе?
   Эйрик еще судорожно всхлипывал. Он не ответил, а только испуганно
   таращил глаза на отца, ничего не понимая.
   - Чтоб ты не смел боле говорить это слово! - повторил отец, тяжело
   положив руку мальчику на плечо, и не снимал ее, покуда он не кивнул. Потом
   взгляд Эйрика жадно скользнул по накрытому столу, который ломился от
   всяких яств. И все сели за стол.
   В эту ночь гостей в усадьбе было так много, что Эйрика положили спать в
   избе Турхильд. Вечером, когда он отправился туда, Улав вышел за ним на тун
   перед домом. Эйрик остановился как вкопанный и задрожал всем телом,
   испуганно глядя на отца.
   - Кто тебя научил этому худому слову?
   Эйрик испуганно уставился на него, силясь не заплакать. Улав так и не
   добился от него ничего.
   - Не смей его никогда больше говорить! Ты понял, никогда!
   Улав погладил мальчика по голове, заметив, как бы со стыдом, что лицо у
   него сильно распухло, а одна щека так и пылает.
   Мальчик собрался было заснуть, как вдруг почувствовал, что кто-то
   склонился над ним. Матушка! Лицо ее было мокрое и горячее, как огонь.
   - Эйрик, мой маленький, кто сказал тебе, что твоя мать - шлюха?
   Мальчик сразу же проснулся.
   - Так ты, значит, не Шлюха?
   - Конечно, шлюха, - прошептала мать.
   Эйрик обвил руками ее шею, прижался к ней и поцеловал.
  
  
   10
  
  
   Осень в этом году пришла рано. Со дня святого Михаила бушевала
   непогода, дождь лил не переставая, разве что кроме тех суток, когда шторм
   гнал тучи с такой силою, что они не успевали пролить дождь. Такая погода
   стояла целых семь недель.
   В Хествикене вода затопила пристань. Однажды ночью море сорвало сваи
   под крайними сараями. Когда люди пришли туда на рассвете, то увидели, что
   старый сарай лежит перевернутый вверх задней стеной, которая была обращена
   к скале; щипцовая же стена, выходившая на фьорд, наполовину окунулась в
   воду. Волны шибко колотились о камни, и сарай качался, будто привязанная к
   берегу лодка. И каждый раз, когда волна поднимала эту развалюху, а потом
   опускала, вода стремительно вырывалась из щелей меж бревнами, а более
   всего из щипцового оконца. Анки сказал, что сарай похож на пьяного мужика,
   который ссутулился над поручнями и блюет.
   Им ничего не оставалось, как попытаться вытянуть обломки сарая
   топорами, баграми и веревками на берег да оттащить их подалее от воды,
   чтобы их не швырнуло о пристань, либо о другой сарай, где Улав хранил
   собранную за лето соль и рыбу. Правду сказать, рыбы там осталась самая
   малость - с осенним уловом они оплошали. И тут Улав сильно повредил правую
   руку.
   Сперва он этого почти не заметил - покуда боролся с волнами да со
   штормом, который так разыгрался, что им не раз пришлось ползти к скале на
   брюхе. Но когда они в сумерках шли к дому, он почувствовал, что руку ломит
   и дотронуться больно. Улав приоткрыл наружную дверь, а ветер с силою
   рванул ее внутрь, увлекая его за собой. Больная рука сильно напряглась, и
   он, перевалившись через порог, повалился врастяжку на пол в сенях.
   Пришлось снимать с него мокрую рыбацкую одежду, а после Турхильд обмотала
   ему руку тряпицею. Сидеть в доме в тот вечер было мало радости: в горнице
   полно дыма, а при таком ветре ни дверь не откроешь, ни заслон в крыше. Дым
   ел глаза, в горле щипало. Когда же пошел пар от мокрой одежды мужчин,
   развешанной на поперечных балках, воздух скоро стал такой густой, хоть
   ножом режь.
   Ингунн лежала с ребятишками в каморе, там дыму было поменьше, но
   холодина стояла такая, что пришлось залезть в постель. Челядинцы отужинали
   и тут же ушли. Улав побросал несколько шкур и подушек на пол возле очага и
   улегся на них: дым-то ведь шел поверху.
   Теперь рука у него сильно распухла. Обветренное лицо пылало, голову
   ломило, а тело то горело огнем, то колотило в ознобе. В легком бреду ему
   казалось, что буря поет на разные голоса - завывает за углами дома,
   хлопает где-то оторвавшимся заслоном; порою он различал шум леса на
   вершине горы за усадьбой. Глуше всего ревел разгневанный фьорд; ему
   казалось, будто он слышит грохот волн, которые пробились сквозь скалы и
   колотятся прямо о каменное подстенье дома.
   В полусне он видел белые гребни идущих на него огромных волн, вода была
   бурая от ила и прочей мути, поднявшейся со дна. Он снова карабкался на
   четвереньках вверх по мокрым скалам, не выпуская из рук багра и веревки,
   пытался зацепиться за расселину. Морские брызги доставали его и здесь и
   хлестали частым дождем. Черные клубы туч прорезали вдруг медно-желтые
   трещины, и на черный, белопенный фьорд, лежавший глубоко внизу, словно
   бездонный кипящий котел, упал один-единственный луч солнца и заблистал на
   бешено пляшущих волнах.
   Потом другое видение явилось перед его смежившимися веками - огромное
   болото, побелевшее от мороза, вереск и осока, опушенные снегом. Сквозь
   утренний туман просачивается свет - видно, днем выглянет солнышко. Самое
   время выехать верхом с ястребом и собакою: лесные болотца и лужицы на
   полях скованы темным блестящим льдом с воздушными пузырями, что
   похрустывают под копытами коня. Как тихо и светло стало на склонах гор,
   поросших чернолесьем, - деревья и кусты вовсе оголились. Опавшая листва
   пестреет на земле, а еловый лес, как только иней растаял, стоит темный и
   свежий. А как интересно ждать - то ли ястреб полетит над чащобою, то ли
   закружит над озерцами и замерзшими болотами.
   Его единственный ястреб сейчас сидел хворый на своем насесте в людской:
   лапы у него покраснели, и дышал он не так, как всегда. Видно, придется
   теперь избавляться от него, к охоте он все равно негож. И благородного
   сокола он потерял этой осенью.
   Вот Аудун снова запищал. Ингунн стала мурлыкать песенку и баюкать его.
   Потом к нему подошла Турхильд, дочь Бьерна, и укрыла его хорошенько
   одеялом, Улав открыл глаза. С того места, где он лежал, ему было видно,
   как эта рослая и ладно скроенная девушка движется при свете угольев,
   горевших в очаге. Она ходила не спеша и переворачивала одежду на
   перекладинах.
   - Ты не спишь, Улав? Может, пить охота?
   - Охота. Да нет, не пива, мне бы водицы испить.
   Улав приподнялся на локте. Он потянулся за ковшом, и подвязанная рука
   заныла. Турхильд села на корточки и поднесла ему ковш к губам. Когда же он
   снова улегся, она натянула ему одеяло на плечи. Погодя он услыхал, как она
   спрашивает у хозяйки, не нужно ли ей чего.
   - Ш-ш... - зашипела на нее Ингунн сердито. - Разбудишь мне Аудуна, он
   почти что заснул.
   Турхильд подбросила дров на угли и вышла. Улав лежал на полу всю ночь.
   Осенняя непогода сильно повредила Аудуну. От едкого дыма у него
   слезились глаза, и он кашлял не переставая.
   К рождеству погода установилась; огненно-красное солнце пробивалось
   каждое утро сквозь морозную дымку. В начале нового года мороз стал
   крепчать, и фьорд покрылся льдом. Люди из окрестных дворов съезжались в
   один дом и жгли дрова в очаге день и ночь.
   Корму в этом году запасли много, и крестьяне оставили столько скота,
   сколько хватало места в стойле. Но хотя конюшни и хлева были битком
   набиты, скотина так мерзла, что людям приходилось укрывать тех животных,
   которых было важнее всего спасти, мешковиной да всякими дерюжками, а пол
   устилать еловыми лапами, чтобы животина не примерзла к глине. Навоз каждое
   утро замерзал, и отскрести под скотом пол было почти невозможно.
   Ко дню святой Агаты люди говорили, что, дескать, можно ехать по льду до
   самой Дании. Но теперь ехать туда было незачем, год назад короли заключили
   мир.
   Об эту пору вызвали Улава на тинг держать ответ за то, что он просидел
   дома все лето, когда герцог отправился в Данию, в Хегнсгавл, на переговоры
   о замирении. Вышло такое дело, что Улав служил три лета кряду в ледингском
   флоте младшим хевдингом, и за то посулил ему Туре, сын Хокона, отпуск на
   четвертое лето. Однако господин Туре желал, чтобы он поставил вместо себя
   двух человек при полном вооружении и довольствии. Этого Улав сделать никак
   не мог, но и сам не поехал на войсковой сбор - ополчение в этом году было
   намного меньше, ведь герцог ехал на юг всего лишь для переговоров. Теперь
   он попал из-за того в беду. В лютый мороз где-то в середине поста придется
   ему скакать в Тунсберг, а после - не один раз в Осло: сперва дать ответ,
   отчего он ослушался приказа, а затем - чтобы раздобыть денег. Этой зимой у
   него пало много скота, и белый конь, которого он купил у Стейна, тоже пал.
   Из-за двух малых детей в доме было полно забот.
   У Эйрика был большой порок - он никак не мог отучиться лгать. Спросит
   его отец, не видел ли он того или иного домочадца, он всегда с готовностью
   ответит, что видел его в доме или на туне и даже скажет, что тот говорил
   либо делал. А на поверку выйдет, что в том ни словечка правды. Кое-кто из
   слуг да мать его намекали, что, дескать, мальчик, верно, ясновидящий, да и
   к тому же он так непохож на других ребятишек. Улав помалкивал, но старался
   приглядывать за мальчонкой. Ничего он в нем такого особого не приметил,
   мальчишка просто горазд врать.
   Была у Эйрика и другая скверная привычка - он мог сидеть и мурлыкать на
   все лады то, что он сам выдумал, пока у Улава не начинала болеть голова и
   не появлялось желание выпороть паренька. Но после того как он столь
   безжалостно избил его в день причастия Ингунн, он боялся поднять руку на
   ребенка.
   Однажды вечером Эйрик стоял на коленях возле скамьи, раскладывая на ней
   свои ракушки да зубы всякой животины, и пел:
   Четыре и пять на пятую дюжину,
   четыре и пять на пятую дюжину,
   пятнадцать кобыл и три жеребенка
   дали мне днем, дали мне ночью,
   четыре и пять на пятую дюжину
   стало в моей конюшне наутро.
   Ту же песенку он пел про коров и телят, овец и баранов, свиней и
   поросят.
   - А ну замолчи! - зычно гаркнул отец. - Кому сказано - сидеть тихо!
   Долго ты будешь горланить да гундосить? День и ночь покою от тебя нет!
   - Я забыл, батюшка, - пролепетал испуганно Эйрик.
   Улав спросил:
   - А сколько лошадей тебе надобно - четыре и пять на пятую дюжину или
   сто?
   - Мне надобно намного больше, - отвечал Эйрик. - Мне бы хотелось, чтоб
   их было у меня семь и двадцать.
   Он и сам толком не знал, о чем пел.
   Аудун стал вовсе хилый и плаксивый - Ингунн похвалялась сыном,
   говорила, что красивей младенца не сыскать и что он сильно окреп за
   последнее время. Но Улав видел, что при этом в глазах ее таился страх.
   Эйрик повторял материнские слова, наклонялся над люлькой, гукал и напевал
   шелковому братцу, как он по-прежнему называл Аудуна, свои немудреные
   песенки.
   Улаву от этого всего становилось лихо. Аудун казался ему самым что ни
   на есть жалким созданием: голова в коросте, рот окидан болячками, тельце
   тощее, покрытое ранками, махонький, почти не растет. Улав никогда не
   испытывал того, что называют отцовской любовью; когда Эйрик склонялся над
   люлькой, становилось ему больно и горько оттого, что он отец этому
   несчастному, больному, вечно хныкающему младенцу, - Эйрик был такой
   здоровый, красивый и веселый; когда он играл с братцем, его блестящие
   темные волосы падали на морщинистое личико Аудуна.
   Однажды Улав спросил Турхильд, думает ли она, что мальчик поправится.
   - Весной ему сразу полегчает, - сказала Турхильд, но Улав почувствовал,
   что девушка сама не верит тому, что говорит.
   В Хествикене уже выпустили стадо и пасли его днем на старом, поросшем
   мхом выгоне в Мельничной долине, когда Аудун вдруг сильно занемог. Всю
   зиму он кашлял и не раз маялся животом, но на сей раз ему было хуже, чем
   всегда.
   Улав видел, что Ингунн вот-вот свалится от усталости и страха, но она
   была на редкость спокойна и разумна. Она не отходила от колыбели,
   неустанно пыталась помочь Аудуну; они перепробовали все средства - сперва
   те, что люди в доме знали, после те, что им присоветовали женщины, за
   которыми посылала Ингунн.
   Наконец на седьмой день мальчику полегчало. За вечернею трапезой он
   спал крепко и спокойно, и тельце у него было уже не такое холодное.
   Турхильд подложила ему под перинку нагретые камни, взяла Эйрика на руки и
   пошла к себе. Она почти так же, как мать, сидела по ночам у постели
   ребенка, не смыкая глаз, и днем на ней было все хозяйство, больше у нее
   уже не хватало сил.
   Ингунн до того устала, что ничего не видела и не слышала; под конец
   Улав силою снял с нее верхнюю одежду и заставил лечь в постель. Он обещал
   ей, что станет караулить мальчика вместе со служанкой и разбудит ее, коли
   он забеспокоится.
   Улав принес три сальные свечи, поставил одну в шандал и засветил ее.
   Обычно он худо спал по ночам, но тут голова его отяжелела, его так и
   клонило ко сну. Уставится на пламя свечи - глаза начинает щипать так, что
   слезы текут, поглядит на служанку, сидящую с прялкой, - жужжание веретена
   и вовсе его в сон вгоняет. Он следил за огнем в очаге, снимал нагар со
   свечи, приглядывал за спящим младенцем, смотрел, спит ли жена, испил
   холодной водицы, вышел ненадолго за дверь - поглядеть, что за погода на
   дворе, освежиться, подышать на весеннем холодке, прихватил с собой
   деревянную чурочку, уселся и принялся что-то мастерить, вырезать. Так он
   коротал ночь, покуда не зажег третью свечу.
   Он очнулся и вскочил, оттого что полозья колыбели как-то необычно
   стучали о глиняный пол. Ребенок издавал какие-то странные звуки. В горнице
   было почти темно, чуть ли не вовсе истаявший огарок свечи упал с шипа
   подсвечника, фитиль плавал в растопившемся сале на железном кружке,
   неровное пламя колебалось и коптило. В очаге еще потрескивали и дымились
   уголья. Два неслышных шага - и Улав уже у колыбели. Он взял ребенка на
   руки и распеленал его.
   Маленькое тельце боролось, будто хотело высвободиться из пеленок; в
   полумраке Улаву казалось, что младенец глядел на него с какою-то
   непонятною укоризной. Он вытянулся, потом расслабился, обмяк и умер у отца
   на руках.
   Улав положил мертвого младенца в колыбель; тело и душа у него будто
   занемели. Он даже не мог думать о том, что будет с Ингунн, когда она
   проснется...
   Прислужница спала, опершись на стол и уронив голову на руки. Улав
   разбудил ее, шикнул строго, когда она собралась закричать, велел ей выйти
   и оповестить всех домочадцев. Только надо наказать им не подходить близко
   к дому, пусть Ингунн спит, покуда спится.
   Он открыл очажный заслон - на дворе был день. А Ингунн все спала и
   спала, и Улав сидел подле нее и мертвого сына. Раз, подойдя к ней, Улав
   задел ее пояс, он упал на пол, пряжка звонко брякнула, и Ингунн вскочила и
   уставилась на мужа.
   Потом она спрыгнула с постели, оттолкнула его, когда он пытался ее
   задержать, и бросилась к колыбели с такой силой, что ему показалось, будто
   мертвое дитя само кувырнулось ей на руки.
   Она присела на корточки, качая мертвое тельце, и плакала, всхлипывая и
   лепеча что-то непонятное. Вдруг она взглянула на мужа.
   - Ты спал, когда он помер? Вы оба спали, когда Аудун испустил дух?
   - Нет, нет, он умер у меня на руках...
   - И ты... ты не разбудил меня. Иисусе Христе, да как ты осмелился не
   разбудить меня! У меня на руках он должен был помереть. Меня он знал, не
   тебя... Ты вовсе и не любил свое дитя. Так-то ты держишь свое слово?
   - Ингунн...
   Но она вскочила с криком, подняла мертвое дитя обеими руками высоко над
   головой, потом рванула рубаху на груди, прижала мертвого сына к голому
   телу и повалилась на кровать, подмяв его под себя.
   Когда Улав чуть погодя подошел к ней и попытался заговорить, она
   уперлась рукой в его лицо и с силой толкнула.
   - Никогда боле не разлучусь я с моим Аудуном.
   Улав не знал, что делать. Он сидел на скамье, уронив голову на руки, и
   ждал, что она успокоится. Тут Эйрик ворвался в горницу и с громким плачем
   бросился к матери. Он услыхал о смерти братца, когда проснулся.
   Ингунн села на постели. Мертвое тельце осталось лежать на подушке. Она
   крепко прижала Эйрика к себе, потом отпустила, ухватила руками его
   заплаканное личико, прислонилась к нему щекой и снова заплакала, только
   теперь уже гораздо тише.
   День, когда хоронили Аудуна, выдался погожий.
   После полудня Улав незаметно ушел от гостей, пировавших на поминках, и
   отправился к изгороди, окружавшей самую дальнюю пашню. Море сверкало и
   переливалось так, что казалось, будто весь воздух дрожит. У подножия
   Бычьей горы белели буруны. До чего же хорошо пахло в этот день у пристани.
   То был запах паров, поднимавшихся от нагретых солнцем скал, земли и
   молодых побегов. Невысокие волны плескались о берег и неторопливо
   струились назад, журча по камням, по гальке, просачиваясь меж больших
   камней. А сверху из Мельничной долины доносился шум горной речушки.
   Ольшаник на склоне горы покрылся коричневыми шишечками - цветами, а на
   кустах орешника на горном кряже повисли желтые сережки. Наступало лето.
   Он услыхал, что сзади к нему подошла Ингунн. Они стояли бок о бок,
   опершись на изгородь, и глядели на красно-серую скалу, нагретую солнцем,
   на синеющий внизу фьорд.
   Улав вдруг почувствовал себя смертельно усталым, исполненным страстной
   тоски. Уплыть бы далеко на шхуне. Вокруг только море, куда ни глянь! Или
   уехать в горы, где дали неоглядные, отовсюду с горных кряжей и пологих
   холмов веет запахом земли, луговых трав и леса. Тут как-то все тесно и
   ничтожно: зажатый в скалах фьорд, узенькие полоски пашен вдоль пустынного
   берега. Он медленно сказал:
   - Не горюй так сильно по Аудуну. Может, и лучше, что бог призвал к себе
   многострадального безвинного агнца. Ведь он уродился, дабы нести тяжкую
   ношу грехов наших.
   Ингунн ничего не ответила. Она отвернулась от него и, склонив голову,
   пошла медленно к дому. Возле дома Эйрик бросился ей навстречу. Улав видел,
   что мать успокаивала его и после взяла за руку и повела с собой.
  
  
   11
  
  
   Летом, через год после того как умер Аудун, были как-то раз Улав с
   Ингунн в соседней усадьбе на пирушке - обмывали новый дом. Они взяли с
   собой Эйрика. Мальчику минуло уже семь зим, но с ним было трудно
   управляться, когда он входил в раж.
   Когда работа подошла к концу, народ собрался на лужайке возле дома,
   который подводили под крышу. Девки и парни стали плясать, а Эйрик и прочая
   мелюзга принялись бегать и шуметь; они захмелели от пива, налетали прямо
   на хоровод и старались с гиком и смехом порвать цепочку пляшущих. Они
   приставали и ко взрослым - толкали почтенных людей и мешали их беседе.
   Улав не раз выговаривал Эйрику, а под конец и сильно его отругал, но
   мальчика можно было утихомирить лишь на минуту-другую.
   Ингунн ничего не замечала - она сидела поодаль, возле стены, вместе с
   другими женщинами. Вдруг перед ней появился Улав, он тянул за собой
   Эйрика. Улав схватил мальчонку сзади за кафтанчик и поднял его, как щенка,
   за шкирку. Лицо у Улава побагровело - видно, захмелел: когда его долго
   мучила бессонница, пиво сильнее обычного ударяло ему в голову.
   - Вели своему сыну уняться, слышишь, Ингунн! - с досадою сказал он и
   сильно тряхнул Эйрика. - Меня он не слушает, разве что после хорошей
   трепки. На, бери свое чадо...
   Он отшвырнул мальчика так, что тот чуть ли не повалился к матери на
   колени, потом повернулся и ушел.
   Вечером после трапезы, когда все собрались в большой горнице и
   потягивали пиво, затеяли рассказывать сказки. Отец Халбьерн рассказал
   байку про Йокуля [Сосулька (норв.)].
   - Один богатый купец уехал из дому и пробыл в отъезде три зимы. И тут
   всякий поймет, сколь он подивился и обрадовался, воротясь домой и увидав у
   жены на руках младенца не старше месяца от роду. Однако купчиха, женщина
   хитрая и находчивая, возьми и скажи ему:
   "Приключилося со мною великое чудо. Сильно тосковала я по тебе, супруг
   мой богоданный, покуда ты странствовал по чужой сторонушке. Но в один
   прекрасный день прошлою зимой стою это я на пороге нашего дома, а с крыш
   свешиваются сосульки. Тут я отломила одну и принялась сосать, а сама все
   думаю о тебе, да таково невтерпеж стало мне без ласк твоих горячих, до
   того захотелось мне прижать тебя ко груди своей, что тут же понесла я...
   вот, видишь, младенец. Суди сам, кто ему отец, как не ты. Вот я и назвала
   мальчика Йокулем".
   Пришлось купцу довольствоваться сим объяснением. Он обошелся ласково с
   супругою своей, показал, будто несказанно рад сыну Йокулю. Как придет
   домой, так все больше с сыном занимается. Когда же Йокулю минуло
   двенадцать годков, отец взял его с собой в дорогу. Однажды, когда они
   плыли в открытом море, Йокуль стоял у поручней, купец подкрался к нему
   сзади, покуда никто не видел, и толкнул мальчика за борт.
   Воротясь к жене, рассказал он ей с печальным лицом, со слезами в
   голосе:
   "Лютое горе постигло нас, тяжкую потерю понесли мы - нет больше нашего
   ненаглядного Йокуля. Послушай сию печальную повесть. На море стояло
   безветрие, день был жаркий, солнце пекло нещадно. Йокуль наш стоял на
   палубе с непокрытой головою. Мы его слезно просили надеть шапку, а он не
   послушался. Вот он и растаял на солнышке. Осталось от сынка нашего Йокуля
   одно мокрое пятно на палубе".
   Что поделаешь, пришлось жене сделать вид, что верит ему.
   Гости много смеялись этой сказке, никто не заметил, что Улав, сын
   Аудуна, сидит, уставясь в пол, с алыми пятнами румянца на щеках. Никакая
   сила не могла заставить его взглянуть на скамью, где сидела Ингунн с
   прочими крестьянскими женами. Вдруг там поднялся переполох. Улав в один
   миг перепрыгнул через стол и кинулся туда, расталкивая сгрудившихся
   женщин. Он поднял жену, замертво упавшую со скамьи, и вынес ее на вольный
   воздух.
   Более всего Эйрик любил выйти с отцом в море рыбачить, когда Улав один
   сидел на веслах и удил рыбу удой, так, потехи ради, либо бродить с ним по
   окрестным местам. После того он всегда приходил к матери и рассказывал с
   такою горячностью, что слова застревали у него во рту; он говорил о том,
   что с ними приключилось, чему он выучился у отца: теперь он умеет и
   грести, и рыбу ловить, вязать узлы и сплеснивать веревку не хуже
   мореходов. Скоро он будет взаправду рыбу ловить с отцом и с работниками. У
   него ловко выходит и закидывать, и тянуть, батюшка сказывал, никому так не
   удается.
   Ингунн сидела, не зная, что сказать, и с горечью слушала болтовню
   мальчика. Бедный, доверчивый мальчонка любил отца больше всего на свете.
   Казалось, холодность отца вовсе его не уязвляла: на все расспросы Улав
   отвечал коротко, а под конец каждый раз Эйрику велено бывало молчать.
   Когда мальчик расходился и принимался шалить, отец холодно поучал его и
   сердито приказывал говорить правду, когда мальчик на самом деле что-либо
   запамятовал. Но Ингунн не смела сказать мужу о том, защитить сына,
   напомнить Улаву, что Эйрик еще малое дитя. Ей оставалось склонить голову и
   молчать. Высказывать сыну свою любовь она смела, лишь когда оставалась с
   ним наедине.
   Ингунн не знала, что на этот раз Эйрик говорит правду и что немилость
   отца не пугала его и не умаляла любви к нему. Они отлично сходились, когда
   бывали вдвоем. Эйрик становился послушнее и спокойнее, а если и докучал
   чудными расспросами, так в них все же был какой-то смысл. Он так и ел отца
   глазами, ловил каждое его слово и забывал выдумывать всякие небылицы. Улав
   сам не знал, что любовь мальчика согревает ему сердце, он забывал, как
   часто досадовал на него. Ведь его всегда трогало, если кто-нибудь
   выказывал ему свою дружбу, - сам он ее не умел искать. Он словно бы шел к
   Эйрику, встречая его на полпути, спокойно и благосклонно; он учил его
   обращаться с оружием и со всякого рода снастями пока еще как с игрушками,
   улыбался в ответ на нетерпеливые расспросы Эйрика, толковал с ним, как
   отец толкует с малолетним сынишкою.
   Под крутым обрывом к северу от Бычьей горы они выловили нутрию, а потом
   Улав показал ему нору старой выдры в расселине скалы. Каждый год он
   забирал у нее детенышей - в год по два выводка - и самца. Как только самца
   застрелят, она сразу находит нового мужа, сказал Улав и показал парнишке,
   как кричит выдра. Как-нибудь он возьмет Эйрика ночью с собой охотиться на
   выдру, когда он немного подрастет. Когда? Этого он точно пока не знает.
   Как-то раз бродили они по лесным угодьям Улава, проверяли западни, и
   тут отец стал рассказывать про свое детство во Фреттастейне, когда он и
   матушка Эйрика были маленькими. "Твой дед по матери..." Улав рассказал ему
   какую-то забавную историю про Стейнфинна, сам он при этом улыбался, а
   Эйрик хохотал во все горло. "А один раз я заманил с собой Халварда, дядю
   твоего. В ту пору он был еще совсем мал, а я все же взял его с собой в
   море. У нас был челнок". Под конец Эйрик припомнил Туру из Берга. Улав
   замолчал, стал рассеянно отвечать на вопросы мальчика, а после велел ему
   замолчать. Все вокруг вдруг стало каким-то мрачным и серым.
   Когда же Улав бывал со своими домочадцами на пристани или во дворе и
   тут же вертелся Эйрик, он начинал шпынять парнишку. Эйрик был таков, что
   чем более народу было вокруг него, тем озорнее, непослушнее он себя вел.
   Челядинцев забавлял мальчонка, но они видели: хозяину не нравилось, когда
   они смеются, слушая его болтовню, и считали, что он слишком придирчив и
   строг к своему единственному сыну.
   Однако более всего досадовал он на Эйрика, когда с ними была его мать.
   Тут терпения у него не хватало, он чувствовал к мальчику холодную
   неприязнь. Его не раз подмывало жестоко проучить мальчишку, выбить из него
   все дурные привычки.
   Он глядел на Ингунн с глухим недовольством, когда она строго
   выговаривала мальчику - мол, шуметь нельзя, вести себя надо учтиво. Он
   знал, что стоит ему выйти за дверь, как она чуть ли не на коленях поползет
   к нему и станет ластиться. Он примечал, что она не верит ему, опасается,
   что он не любит ее сына; когда он занимался с Эйриком, она подслушивала и
   подглядывала за ними. Он-то знал сам про себя, что никогда не сделал
   Эйрику худого, должен же он пороть его иногда, коли мальчишка этого
   заслужил. Это Ингунн сердила его и раззадоривала, но так уж он привык -
   как только дело касалось Ингунн, он сразу смирял свой гнев, а за последние
   годы, когда она, бедняжка, все хворала и мучилась, он и вовсе боялся, как
   бы ей не стало и того хуже. Когда же Ингунн уж слишком испытывала его
   терпение, он иной раз срывал гнев на Эйрике.
   Мальчик встал между мужем и женою, он был первою причиной, разделившей
   их сердца всерьез. В пору их юности Улаву пришлось бежать из страны,
   покинуть подругу своих беспечных дней, и в глубине души он сознавал, что
   она оступилась оттого, что он оставил ее одну. Слишком тяжко ей было,
   когда она воротилась к своим разгневанным родичам, видевшим в ней лишь
   непослушную дочь и женщину, потерявшую честь. Была она молодой, слабой и
   хрупкой, но не из тех, что изменяют своему супругу, с коим живут под одной
   крышею и делят постель, это он точно знал. Он верил, что Тейт просто
   подвернулся ей на беду, и он убрал с дороги этого болтливого хвастунишку
   больше потому, что нельзя было избыть беду, пока он жил на свете и повсюду
   болтал об этом деле, а не за то, что она обманула его с ним. И даже
   содеянное убийство не могло унять боль его души. Жалкий мертвец в сетере
   ненадолго помог утолить жажду мести за поруганное счастье.
   Теперь же Улав видел, что Ингунн любит другого, и догадывался, как бы
   ей хотелось, чтобы он сам убрался куда-нибудь подальше и не мешал ей
   изливать нежность на Эйрика. Так таскают тайком еду человеку вне закона
   под носом у хозяина дома.
   И вместе с горечью и беспокойством проснулась в нем, будто привидение,
   молодая страсть: он снова желал обладать Ингунн, как прежде, в пору, когда
   они были юными и свежими и, невзирая на все беды и печали, находили
   счастье в объятиях друг друга. Улав никогда не забывал это время,
   воспоминания о ее сладостной красоте подогревали его сострадание к ней,
   превращали жалость к ней в какую-то болезненную нежность - ведь эта
   несчастная калека, к которой он был прикован, была когда-то прекрасною и
   такой неумелой Ингунн, его единственною любовью, и его желание защитить ее
   стало столь же горячим и упорным, сколь неколебимой была когда-то его воля
   отстоять свое право на нее.
   Теперь в нем вспыхнуло желание узнать, помнит ли она горячку их молодой
   любви. Год за годом она цеплялась за него, немощная, капризная, требуя,
   чтобы он выказывал ей свою нежность, в то время как больную жену надо было
   щадить и в душе у него глухо роптала скрытая неприязнь. Теперь же, когда
   она избегала его, норовила укрыться с тем, что принадлежало ей одной, на
   что у него как бы не было никакого права, Улаву хотелось раздавить ее в
   своих объятиях, чтобы заставить ответить на вопрос: "Неужто ты забыла, что
   я был тебе милее всех на свете? Отчего же ты тогда боишься меня? Разве я
   хоть раз причинил тебе с умыслом горе за все эти годы? Разве я в ответе за
   то, что нам с тобой выпало на долю так мало счастья?"
   И тут, когда он касался самого больного места, в нем просыпался страх,
   глухая боль становилась мукою, прожигала его насквозь, словно горячими
   угольями. И как ему только удавалось все время отводить от нее беды? А
   осмелься он положиться на суд людской да на милость божию, что было бы?
   Улав замечал, что Ингунн каждый раз пугалась и уходила в себя, когда он
   горячился. Тогда он начинал сторониться ее, замыкался в себе, а в тайной
   ране его при этом молоточком стучала кровь: "Отчего она боится меня? Знает
   ли она про это?"
   Бывали минуты, когда он почти верил в то, что все знали про это... Ибо
   в родном краю у него не было ни единого друга. Более того, Улав понимал,
   что его тут недолюбливали. Холод и недоверие повсюду встречали его. Ему
   даже казалось, что он видит на лицах земляков тень злорадства, когда ему
   сильно не везло. Здесь, в своем краю, он всегда поступал по справедливости
   и никому не сделал худого. Он даже не стал на это гневаться, принял
   безропотно свой приговор. Верно, люди видели тайную печать на челе его.
   Когда же он думал об Ингунн, в нем начинал трепетать страх: неужто она
   тоже видела это? Не потому ли была она теперь так холодна в его объятиях?
   Не потому ли трепетала, когда он подходил к ее сыну?
   На святого Улава собрал Улав застолье. Он никогда не молился своему
   святому, знал: верховный судия ни единым словечком не заступится за него,
   коли он не выполнит одно условие. Но, уж во всяком случае, он оказывал
   святому Улаву должные почести.
   Пол устлали зелеными ветками, стены горницы завесили старинным голубым
   ковром, который вешали только на рождество.
   Вечером накануне праздника Улав сам взялся вешать ковер. Он двигался
   мало-помалу, стоя на лавке, и развешивал ковер на деревянных крючьях,
   которые вбил меж верхним бревном и крышею.
   Эйрик шел за ним по полу и разглядывал вытканные на ковре узоры: здесь
   были ладьи с викингами на борту, Он знал, что сейчас покажется самая
   красивая картинка - дом с колоннами, тесовой кровлей и часовенкой, а в
   доме идет пир горой, на столе кубки да сулеи. Эйрик попробовал развернуть
   свернутый в трубку ковер - поглядеть, что там дальше, да сдернул ненароком
   большой кусок со стены, который отец повесил с таким трудом.
   Улав спрыгнул с лавки, оттащил мальчонку от ковра и швырнул на пол.
   - Пошел вон! Вечно этот ублюдок болтается под ногами. Так и норовит
   нашкодить!
   Тут в сени вошла Ингунн, держа в подоле целый ворох цветов.
   Она уронила свою ношу на пол, и Улав понял, что она слыхала его слова.
   Улав не вымолвил ни слова. Стыд, гнев и растерянность, оттого что он
   вовсе запутался, бушевали в нем. Он встал на скамью и принялся снова
   вешать сорванный ковер. Эйрик шмыгнул к дверям. Ингунн собрала цветы и
   раскидала их по полу. Улав не смел обернуться и поглядеть на нее, не смел
   заговорить с нею.
   Несколько дней спустя Ингунн с Эйриком сидели на холме за
   хествикенскими домами. Она только что была внизу в Сальтвикене - туда вела
   тропа через гору, по которой можно было проехать верхом в случае
   надобности, однако по ней ездили мало; из Хествикена в Сальтвикен ездили
   на лодке.
   Солнце было ослепительно ярко, ветер свеж, отсюда Ингунн видела внизу
   фьорд, темно-синий с белыми гребнями. Белые буруны взлетали, разбиваясь о
   красные утесы, подножия которых купались в воде вдоль всего берега.
   Утреннее солнце еще освещало Худрхеймсландет. С этого холма дома на гряде
   были почти что не видны - потому-то она и любила это место. Слабее
   доносился сюда и надоедливый шум моря, который в усадьбе мучил ее до того,
   что ей казалось, будто шумит где-то внутри ее самой, в ее усталой, больной
   голове. Здесь же он ощущался как привкус соли на губах. А этот сияющий
   свет, поднимавшийся от моря и дрожавший в воздухе, был ей тоже не по душе.
   Устала она ото всего этого.
   Эйрик полулежал на коленях у матери и играл пучком больших синих
   колокольчиков. Он срывал один цветок за другим, выворачивал их и надувал.
   Ингунн положила свою тоненькую руку ему на щеку и глядела на загорелое
   личико. До чего же хорош собой, до чего же пригож ее сын - глаза цвета
   лесного озерца, освещенного солнцем, волосы мягкие как шелк; они потемнели
   у него в последнее время, стали каштановыми. Эйрик поскреб голову.
   - Вычеши-ка мне голову, матушка! Бр-р... до чего же они кусаются в
   жару!
   Ингунн тихо засмеялась. Она достала гребень из кошеля, что был привешен
   к поясу, и стала вычесывать ему волосы, медленно, будто лаская. От запаха
   смолистых сосен, нагретых солнцем, и кисловатого парка, идущего от
   медвежьего меха, на котором лежала Ингунн, Эйрика клонило ко сну, звон
   колокольчиков стада, которое паслось вдоль гряды в Мельничной долине,
   убаюкивал и Ингунн.
   Она вздрогнула, заслышав шорох, - по черничнику бежала собака. Пес
   понюхал их, перепрыгнул через их ноги и убежал вниз по тропинке.
   Сердце у нее еще сильно колотилось, оттого что ее разбудили так
   внезапно. Вот внизу послышался стук подков. Она запрокинула голову к
   сосне, возле которой сидела, - ах, так он уже воротился. А она-то была
   уверена, что он приедет не раньше как вечером, а может, даже завтра утром.
   И снова на нее нахлынул поток страха и отчаяния. Весь месяц она жила в
   страхе, чуяло ее сердце - не снести ей этого, на этот раз ждет ее смерть.
   Она и сама почти что желала того. Кабы не Эйрик... Ведь тогда он останется
   один с Улавом. И вдруг к этому страху и отчаянию приметалась еще тревога,
   - отчего Улав так скоро воротился? Может, он не сделал дела, какое ему
   надо было в соседнем селе? Или не поладил там с людьми и теперь, верно,
   приехал еще более хмурый и молчаливый, чем до того, как отправился в путь?
   Невольно обняла она свое дитя, будто хотела оборонить его, спрятать.
   Эйрик оттолкнул ее, высвободился.
   - Пусти, батюшка едет...
   Он поднялся и пошел по тропинке к дому; мать видела, что он
   раскраснелся и был какой-то несмелый, неуверенный.
   Ингунн пошла вслед за ним.
   Она увидела белого коня за деревьями, Улав шел рядом. Подойдя ближе,
   она увидела, что он показывает Эйрику что-то лежавшее на дороге у его ног.
   То была большая рысь.
   - Я повстречал ее на горе, что к югу отсюда, вышла из лесу среди бела
   дня. У нее, видно, детеныши в берлоге - сосцы-то полны молока.
   Он перевернул копьем мертвого зверя, отогнал собаку, которая лежала,
   вытянув передние лапы, и лаяла, и придержал встревоженного коня. Эйрик
   громко ликовал, приседая на корточки перед отцовскою добычей. Улав
   улыбнулся мальчику.
   - Берлоги мы не нашли, хотя она вряд ли была далеко. Это горная порода
   с косматым брюхом, она, видно, пробиралась по деревьям.
   - Теперь ее детеныши подохнут с голоду? - спросила Ингунн.
   Эйрик сунул руки в пушистый мех на брюхе рыси, нашел разбухшие соски и
   надавил их. Руки мальчика окрасились кровью. Улав рассказывал ему, как
   легко было убить рысь, которая заблудилась и вышла на опушку среди бела
   дня.
   - Подохнут с голоду? Да, наверное, или сожрут друг друга, а самый
   сильный выживет. А может, они родились в самом начале лета. Верно, так оно
   и было, раз мать была не с ними.
   Ингунн смотрела на мертвую самку. Мать. Мягко и тепло было детенышам,
   когда они, свернувшись клубком, тыкались мордочками в мягкое брюхо матери,
   ища там теплое молоко. Мощная лапа с железными когтями, которой она
   укрывала их, была из сплошных тугих мускулов и жил. Когда она облизывала
   своих рысят, в пасти виднелись страшные белые клыки. Кисточки на ушах
   нужны были ей, чтоб быть всегда начеку и слышать лучше, черные зрачки
   казались щелочками, разрезавшими желтые глаза. Такая могла постоять за
   своих детенышей, оборонить и поучить, когда надо.
   У ее же собственного детеныша мать хилая, защитить его не может. И так
   уж она сделала, что защитить его некому, а более всего нужна ему защита
   против человека, которого он называл отцом...
   "Вряд ли сама дева Мария, матерь божия, станет просить милости для
   матери, предавшей свое родное дитя", - сказала тогда Тура.
   А она, она предала своего ребенка, когда позволила себе зачать его;
   теперь она поняла это.
   Улав с Эйриком вытирали мехом кровь, натекшую на седло и бока лошади.
   Потом Улав посадил мальчика в седло и дал ему поводья.
   - Езжай, Эйрик, домой. Апельвитен - конь надежный, правда, дорога вниз
   крутенька.
   Он прошел с ним несколько шагов, говоря про коня. Потом он воротился к
   рыси, связал ей лапы ремнями, а сам все поглядывал вслед мальчику,
   сидевшему на большом белом коне, покуда они не исчезли в лесу.
   - Нет, мы так и не поладили с ними, что пользы было оставаться да
   тратить время попусту - спорить с этими сыновьями Коре, - сказал он. - Я
   думаю отдать Апельвитена Эйрику, ведь ему уже семь годков, не правда ли?
   Ему скоро понадобится своя лошадь. А на Синдре не годится ездить мальчику,
   больно пуглив.
   - С чего это ты расплакалась? - почти грубо спросил он, оставив рысь и
   поднимаясь на ноги.
   - Даже если б ты дал Эйрику самого красивого жеребца на свете,
   серебряное седло и золотую уздечку, что толку, раз ты не можешь
   перемениться к нему, никогда не глянешь на него без досады!
   - Неправда! - гневно и горячо возразил Улав. - И тяжела же ты, бесова
   свинья! - Он насадил рысь на копье и взвалил ношу на плечо. - Одумайся,
   Ингунн, - добавил он мягче. - Какая радость будет мне от сына, который
   унаследует мою усадьбу, коли он станет прятаться у тебя под юбкой, когда
   ему уже надобна мужская выучка, мужская рука? Ты должна позволить мне
   заняться с ним, иначе из него никогда не выйдет ничего путного.
   Горный ветер развевал его большой серый плащ и широкие поля черной
   войлочной шляпы. Улав сильно постарел за последние годы, не то чтобы
   растолстел, но все же стал грузнее, особенно раздался в плечах и спине.
   Светлые глаза его будто стали меньше и еще колючее, лицо обветрилось и
   загорело. Белки глаз покраснели - верно, оттого, что он слишком мало спал.
   Он чувствовал, что она не спускает с него глаз, и под конец вынужден
   был повернуться к ней. Строго встретил он ее жалобный взгляд.
   - Я знаю, что у тебя на душе, Ингунн. Я сказал то слово во гневе. Видит
   бог, я жалею о том.
   Ингунн пригнулась, будто ждала удара. Улав начал снова, с трудом
   заставляя себя говорить спокойно:
   - Но ты, Ингунн, не должна прятать его от меня, словно боишься, что
   я... Никогда еще не поучал его без нужды строго...
   - Я не помню, Улав, чтобы отец мой когда-нибудь поднял на тебя руку.
   - Да, Стейнфинну было не до меня, он не утруждал себя настолько, чтобы
   меня наказывать. Однако от слов моих я никогда не отказывался, во всяком
   случае от слова, данного тебе, Ингунн. А теперь я сказал всем, что Эйрик
   наш сын, твой и мой.
   Он видел, что она вот-вот упадет. Но на этот раз решил не уступать,
   сказать начистоту все, чтоб она не таила на него обиды.
   Он продолжал:
   - Ты всем нам приносишь вред, когда прячешься с сыном в лесу, чтобы
   приласкать его, и не смеешь взять его при мне на колени. Укрываешься с
   мальчиком в лесу, словно крадешься на свидание с полюбовником.
   Он взял ее руку, крепко сжал, не выпуская.
   - Запомни же, дружок мой, этим ты сослужишь Эйрику худую службу.
   В полдень на святого Матфея ворвался Эйрик с громким плачем в горницу к
   родителям. За ним вбежали двое ребятишек Бьерна, что все еще оставались с
   Турхильд, - Коре и Раннвейг. Они-то и рассказали, что случилось.
   На крыше овчарни, крытой дерном, вывела детенышей самка горностая. Улав
   не велел трогать их этим летом, а Эйрик не послушался, вздумал разрыть
   норку, и самка горностая укусила его за руку.
   Улав схватил мальчика, поднял его и посадил к матери на колени,
   торопливо схватил его руку и осмотрел ее - укус был на мизинце.
   - Ты сможешь держать его, или позвать Турхильд? Молчи, не говори ему
   ничего. Его можно спасти, только нельзя мешкать.
   Укус горностая - самый ядовитый; у того, кого укусил разъяренный
   горностай, мясо гниет и отваливается от кости, покуда человек не помрет.
   Либо падучая пристанет к нему - ведь все горностаи болеют падучей. Однако
   если горностай укусит за кончик пальца, есть надежда спасти человеку жизнь
   и здоровье - палец надобно отрезать, а рану - прижечь.
   Быстрее молнии приготовил Улав все, что надо. Среди всякого мелкого
   инструмента, воткнутого в щель между бревнами, он нашел подходящую
   железину, сунул ее в очаг и велел Коре, сыну Бьерна, раздувать огонь. Сам
   же он вытащил кинжал и принялся точить его.
   Девушка, которую позвали держать мальчика, подняла крик и вой. Эйрик, и
   без того напуганный, догадался, что отец хочет с ним сделать. Охваченный
   ужасом, он издал страшный рев, вырвался из рук матери и стал, словно
   крыса, носиться от стены к стене, воя все сильнее и сильнее. Улав принялся
   ловить его.
   В каморе стояла прислоненная к стене лесенка - лазить на чердак. Эйрик
   стал карабкаться вверх, Улав - за ним. В темноте Улав нашарил его наконец
   среди всякого скарба и спустился по лестнице с мальчиком на руках. Эйрик
   дрыгал ногами, дергался изо всех сил и вопил благим матом, уткнувшись в
   полы отцовского кафтана, которым Улав обмотал обезумевшему от страха
   парнишке голову, чтобы тот сам не укусил его.
   Было похоже, что от Ингунн толку нечего ждать. Вошла Турхильд, Улав
   протянул ей Эйрика, две другие служанки помогли ей держать его. Они
   старались замотать ему голову платком, а он отталкивал их, воя от страха.
   Тогда отец сорвал покрывало с глаз мальчика.
   - Погляди на меня, Эйрик. Хочешь жить? Не дашь мне спасти тебя -
   помрешь.
   Улав весь горел от страшного волнения. Это был ее единственный сын,
   которого она любила, как никогда не любила его, Улава. Стоит ей потерять
   его, тогда конец всему. Он непременно должен спасти мальчика, хотя бы
   ценой своей жизни, должен! Он испытывал жестокое и страшное желание
   вонзить нож в эту плоть, что легла помехою между ним и нею, рубить,
   изуродовать, жечь огнем, - и в то же самое время из самых глубин души его
   поднималось нечто, запрещавшее ему причинить зло беззащитному младенцу.
   - Да не ори же так! - яростно прошипел он. - Жалкий щенок, что ты
   трусишь, на, погляди!
   Он сунул острие ножа себе в рукав рубахи, рванул обшлаг, разорвал его
   на ленточки, рванул дальше, чиркнул ножом по руке, снова оторвал кусок
   рукава, покуда не оторвал рукав кафтана до самого плеча. Быстро подвернул
   лохмотья, чтоб не мешали, взял щипцами раскаленное железо и прижал к руке
   чуть пониже плеча.
   Эйрик разом умолк от страха и удивления, обмяк на руках у женщин и
   таращил на отца глаза. Но тут же снова завыл в страхе. Улаву смутно
   представлялось, что он придаст ему мужества, а на самом деле только до
   смерти перепугал его: запах паленого мяса, судорога, которая подернула
   лицо Улава, когда он отнял железо от обожженной кожи, - заставили мальчика
   вовсе обезуметь. Когда Улав опустил руку, по белой коже побежала прямая
   струйка крови - он порезался ножом, когда разрывал рукав. И тут вдруг
   перед ним встала Ингунн. Бледная и спокойная, она посадила мальчика на
   колени, зажала его ноги меж своих ног, накрыла ему лицо концом головной
   повязки и уткнула его голову себе под мышку. Другою рукой она обхватила
   его запястье и протянула маленькую ручку к столу. Служанки помогли держать
   мальчика, затыкали ему рот платками, чтобы страшный крик не так резал уши,
   а Улав тем временем отсек укушенный палец у нижнего сустава, прижег рану и
   перевязал ее. Сделал все это он до того быстро и проворно, даже сам бы не
   подумал, что он столь ловок врачевать.
   Покуда женщины хлопотали подле хныкающего дитяти - укладывали его в
   постель, поили горячительным, Улав сидел на скамье. Только теперь он
   почувствовал, как сильно болел ожог. Ему стало стыдно и досадно на самого
   себя за то, что повел себя столь неразумно - изуродовал себя понапрасну,
   ровно дурачок какой.
   К нему подошла Турхильд, в руках у нее была чашечка с яичным белком и
   коробочка, где лежал переспелый гриб-дождевик. Она собралась было полечить
   ему руку, как Ингунн отобрала у нее снадобья и слегка оттолкнула ее.
   - Я сама позабочусь о своем муже. А ты, Турхильд, ступай, принеси
   дернину да сотри кровь со стола.
   Улав поднялся со скамьи, встряхнулся, словно хотел избавиться от них
   обеих.
   - Не надо ничего. Я сам перевяжу эту царапину, - сказал он в сердцах. -
   Лучше принесите-ка мне другую одежду заместо порванной!
   Эйрик быстро поправлялся; уже через неделю он сидел в постели и с
   аппетитом уплетал лакомства, которые ему приносила мать. Похоже было, что
   он отделался всего лишь правым мизинцем.
   Сперва Улав не хотел признаваться, что ожог на руке мучает его, он
   пробовал работать больной рукой, будто ничего не случилось. Но тут рана
   загноилась, и пришлось перевязать руку. Потом его стали мучить озноб,
   головная боль и сильная рвота. Тогда его положили в постель и велели
   человеку, сведущему в искусстве врачевания, лечить ему руку. Это тянулось
   до самого адвента. Улав все время был не в духе. Впервые за время их
   женитьбы он был неприветлив с Ингунн, часто говорил с нею грубо и гневался
   каждый раз, как она заговаривала про то, как он поранил себя. Домочадцы
   заметили также, что он вовсе не рад тому, что жена его снова ждет
   младенца.
   Когда Эйрик поднялся с постели и стал выходить из дому, он только и
   знал, что говорил про свое увечье. Он сильно гордился своей покалеченной
   рукой; в первое же воскресенье, когда хествикенцы поехали к обедне, он
   показывал больную руку на церковном холме каждому встречному. Он хвастался
   без меры и отцовским поступком, который представлялся ему подвигом, и
   собственным мужеством. Послушать его, так он ни разочка не охнул, когда
   испытывали его мужскую храбрость.
   - Это не мальчишка, а дьявольское отродье, - говорил Улав. - Вы только
   послушайте, как он завирает. Худо это кончится для тебя, Эйрик, коли ты не
   бросишь сию скверную привычку.
  
  
   12
  
  
   На святого Власия приехал в Хествикен гость, которого они никак не
   ждали. Нежданно-негаданно явился к ним в усадьбу Арнвид, сын Финна. Улава
   не было дома, и домашние ожидали его не ранее как после праздника.
   Воротившись, Улав вошел со своим другом в дом довольный - Арнвид вышел
   встречать его на холм. Он взял кружку с пивом, которую ему протянула жена,
   приветствовал гостя в своем доме и выпил за его здравие. И тут он увидел,
   что Ингунн плачет.
   Арнвид сказал, что привез Ингунн худые вести - Тура из Берга померла
   нынче осенью. Когда Улав узнал, что Арнвид живет у них уже несколько дней,
   он подивился: неужто Ингунн все это время оплакивает сестру? Не так уж они
   были близки. Ну да, сестра, конечно, есть сестра. К тому же Ингунн теперь
   не много надо, чтобы заплакать.
   После вечерней трапезы Ингунн тут же пожелала им спокойной ночи. Она
   взяла Эйрика с собой и пошла спать в маленькую горницу на женской
   половине.
   - Вам, верно, охота побыть вдвоем вечерок да потолковать о своем.
   Улав снова призадумался - видно, она решила, что они станут говорить о
   чем-то очень важном, иначе не стала бы оставлять их одних, а легла бы в
   каморе.
   Они сидели, потягивали пиво, разговор у них что-то не клеился. Арнвид
   рассказывал про детей Туры - мол, жаль, что все они еще малолетние. Улав
   спросил про сыновей Арнвида. Арнвид ответил, что сыновья его радуют:
   Магнус женился и живет нынче в Миклебе, а Стейнар обручен. Финн постригся
   в монахи и поселился в монастыре у братьев-проповедников; они говорят, что
   бог дал ему светлую голову, и хотят на будущий год послать его в Париж
   учиться в большой школе.
   - Ты так и не женился в другой раз?
   Арнвид покачал головой. Он вперил в Улава свои удивительные темные
   глаза, слегка улыбнулся стыдливо, будто юноша, который произносит имя
   своей возлюбленной.
   - Я тоже хочу обрести покой в обители святой братии. Только надо сперва
   Стейнару свадьбу сыграть.
   - Никак ты тоже умом тронулся? - усмехнулся Улав.
   - Тоже? - спросил Арнвид невольно.
   - Стало быть, и отец, и сын станут жить в монастыре.
   - Да. - Арнвид улыбнулся. - Коли богу будет угодно, может и так
   повернуться, что я стану повиноваться сыну своему и звать его "отче".
   Они посидели молча с минуту, потом Арнвид снова стал рассказывать:
   - Вот и нынче мы с братом Вегардом приехали сюда, на юг, по
   монастырским делам. Мы хотим построить церковь заново после пожара,
   каменную, да епископу Турстейну самому нужны работные люди в этом году,
   так придется нам поискать в найм каменотесов в Осло. Только брат Вегард
   просил тебя поехать в город, да хорошо, мол, кабы ты Ингунн взял с собой,
   чтобы он на вас поглядел.
   - Ингунн не под силу никуда ездить, сам, верно, понимаешь. А брат
   Вегард, поди, вовсе одряхлел?
   - Да, ему, должно, осьмой десяток пошел. Он теперь прислуживает в
   ризнице. Вот что я скажу тебе, езжай к нему беспременно. Ему надо сказать
   тебе что-то важное. - Арнвид опустил глаза и продолжал с трудом. - Про ту
   секиру, что у тебя была. Он узнал про нее кое-что. Вроде бы эта секира
   была когда-то в Дюфрине, что в Раумарике, еще в те времена, когда там жили
   твои предки.
   - Я про то сам знаю.
   - Так вот, брат Вегард слыхал сказ про эту секиру. В давние времена
   секира пела перед тем, как ею убьют человека.
   Улав кивнул.
   - Это я и сам слыхал, - медленно вымолвил он. - На постоялом дворе,
   перед тем как уехать на север. Помнишь, когда я в последний раз был в
   Миклебе?
   Арнвид помолчал, потом тихо продолжал:
   - Ты тогда сказал мне, что не брал секиру.
   - Не такой уж я дурень, чтоб отправиться через лес с такой здоровенной
   чертякой, - Улав холодно засмеялся. - При мне был дровяной топор, хороший
   такой топорик. Только правда, что Эттарфюльгья звенела тогда, ей, видно,
   хотелось отправиться со мной в путь.
   Арнвид сидел, скрестив перед собой руки и облокотившись на стол. Он не
   ответил ни слова. Улав поднялся и стал беспокойно ходить взад и вперед.
   Вдруг он остановился и спросил громко и запальчиво:
   - И что же, тогда не было никаких толков да пересудов, никто не дивился
   тому, что Тейт, сын Халла, вдруг пропал из Хамара?
   - Ясное дело, поговаривали о том, да только слухи быстро поутихли. Люди
   решили, что он испугался сыновей Стейнфинна.
   - Ну, а ты никогда не задумывался над тем, что с ним сталось?
   Арнвид тихо сказал:
   - На это мне нелегко ответить тебе, Улав.
   - А я не боюсь услышать, что ты о том думаешь.
   - Для чего тебе надобно это слышать? - прошептал Арнвид с неохотою.
   Улав не сразу ответил. Когда он, помолчав, заговорил снова, то как бы
   взвешивал каждое слово и при этом не глядел на своего друга.
   - Ингунн, верно, говорила тебе, что с нами приключилось. Я думал, что
   исполню его волю, если дам мальчику свое имя как пеню за отца, в расплату
   за него. За того человека, с кем я рассчитался тогда на севере. За этого
   бродягу. - Улав хохотнул. - Он вовсе спятил, надумал жениться на Ингунн.
   Сказал, что прокормит ее и дитя. Пришлось мне убрать его с дороги, сам,
   верно, понимаешь.
   - Я понимаю, ты думал тогда, что тебе так надо поступить, - ответил
   Арнвид.
   - Он первый затеял рубиться. Я не нападал на него сзади. Он начал сам,
   пристал ко мне - мол, я должен помочь ему, как человек, который хочет
   купить мужа опостылевшей ему полюбовнице.
   Арнвид ничего не ответил. Улав продолжал, все более распаляясь:
   - И этот... этот... смел сказать такое про Ингунн!
   Арнвид кивнул. Они помолчали, потом Арнвид сказал нерешительно:
   - Когда наш фогт со своими людьми пришел туда следующей весной, то они
   нашли кости человека на пожарище - у меня там выгон на Луросене. Это,
   видно, и был он.
   - Нечистый дух! Так это был твой выгон? Что же, тем лучше, я тебе могу
   заплатить за него.
   - Полно, Улав, замолчи! - Арнвид резко поднялся, лицо его помрачнело. -
   К чему это все? Для чего ты ворошишь то, что было столько лет назад?
   - Да, много лет прошло с тех пор, а я думал о том каждый день, но ни
   разу не сказал о том никому, ты первый слышишь об этом сегодня. Стало
   быть, его похоронили по-христиански?
   - Да.
   - Значит, мне не надо о том печалиться, а я-то не мог забыть о том,
   скорбел, думая, что он так и лежит там. Стало быть, того греха на мне нет,
   что крещеный человек лежит без погребения. И никто не спрашивали не
   допытывался, кто этот мертвец?
   - Нет.
   - Странно, однако.
   - Что ж тут странного. Тамошние рады услужить мне, коли я в кои-то веки
   попрошу их о чем.
   - Не надо тебе было этого делать, - Улав крепко стиснул руки. - Мне
   было бы легче, кабы все открылось. А ты помог мне скрыть все дело,
   схоронить концы в воду. И как ты только мог пособлять мне в худом деле.
   Это ты-то, такой праведник!
   Тут Арнвид расхохотался. Он смеялся до того, что не мог стоять и
   опустился на скамью. Улав сперва вздрогнул, потом сказал в сердцах:
   - Дурная же у тебя привычка ржать что есть мочи. Давай лучше говорить о
   другом. А привычку эту придется тебе бросить, когда станешь монахом.
   - Придется. - Арнвид вытер глаза рукавом.
   Улав продолжал, дрожа от волнения:
   - Тебе-то не доводилось жить в раздоре с Иисусом Христом, входить в дом
   его лжецом и предателем. А я живу так каждый день уже целых восемь лет.
   Люди здесь, в округе, думают, что я человек благочестивый, жертвую на
   церковь, в монастырь в Осло, да бедным все, что могу, хожу всякий раз к
   обедне, иногда даже по два, по три раза в день, когда наезжаю в город.
   "Возлюби господа бога твоего всей душою и всем сердцем своим", - сказано в
   писании. Думается мне, господу неведомо, как я люблю его; не знал я, что
   человек может любить его столь сильно, покуда сам не был отторгнут от него
   и не потерял его!
   - К чему ты мне все это говоришь? Отчего не расскажешь своему пастырю?
   - Не могу. Я так и не исповедался в том, что убил Тейта.
   Не получив ответа, он продолжал говорить все так же горячо:
   - Отвечай же мне! Можешь дать мне совет?
   - Многого же ты хочешь от меня. Я дам тебе тот же совет, что и
   священники. Не могу указать тебе иного пути, кроме того, про который ты
   сам ведаешь.
   И, тоже не получив ответа, добавил, немного помолчав:
   - Но такого совета ты не хочешь.
   - Не могу. - Лицо Улава побелело и будто окаменело. - Я должен думать
   об Ингунн более, нежели о себе самом. Не могу я обречь ее на такую жизнь:
   остаться вдовою убийцы и злодея, одинокой, нищей, убогой и горемычной.
   Арнвид, замявшись, сказал:
   - Так ведь может... может, епископ и придумает что... Ведь с той поры
   немало воды утекло. Ни один невинный не понес наказания за дело твоих рук.
   К тому же убиенный тяжко погрешил против тебя, и убил ты его в честном
   бою. Может, епископ и сумеет помирить тебя с богом, отпустит тебе грех, не
   требуя, чтобы ты предстал перед судом людским.
   - Навряд ли он Согласится!
   - Не знаю, - тихо ответил Арнвид.
   - Не смею я решиться на то. Надобно прежде подумать о тех, за кого я в
   ответе. Тогда для чего мне было делать то, что я сделал, спасая ее честь?
   Думаешь, я не знаю, что, признайся я тогда в содеянном, было бы это
   пустячным делом, жил бы тот человек или помер. Да кабы ты еще тогда мне
   помог и показал, что она была моя, женщина, которую он соблазнил... Да
   только Ингунн бы не снесла того, у нее и всегда-то было мало сил. А коли
   все в округе узнают про нее ныне, когда она едва жива...
   Арнвид ответил не сразу.
   - А ты спроси, - медленно вымолвил он, - легче ли ей теперь. Коли она и
   на этот раз похоронит свое дитя...
   По лицу Улава пробежала судорога.
   - Как бы там ни было, вряд ли у нее достанет сил испить эту чашу много
   раз.
   - Не след тебе говорить такое, - прошептал Улав. - К тому ж у нас есть
   Эйрик, - продолжал он чуть погодя. - Я дал обет богу, что Эйрик будет мне
   заместо сына.
   - Уж не думаешь ли ты, - спросил Арнвид, - что тебе поможет, коли ты
   станешь обещать богу то, чего он от тебя не требует, и не исполнишь того
   главного, чего он ждет от тебя?
   - Самое что ни на есть главное, Арнвид, это честь. Да еще, верно, жизнь
   наша. Видит бог, не так уж сильно боюсь я потерять жизнь свою. Но помереть
   как злодей...
   - Да ведь все-то, что у тебя есть, ты получил от него. А сам он принял
   смерть злодея во искупление грехов наших.
   Улав закрыл глаза.
   - И все же я не могу... - чуть слышно сказал он.
   Тут заговорил Арнвид:
   - Ты вот говорил про Эйрика. Неужто ты не знаешь, что не имеешь права
   так поступать - давать обет лишать прав законного наследника, ведь ты тем
   самым обманываешь своих родичей.
   Улав сердито нахмурил брови:
   - Да этих людей из Твейта я отродясь не видал. Когда я был молод и
   попал в беду, они обошлись со мною вовсе не как родичи, никакой подмоги я
   от них не видал.
   - Зато они приехали к тебе, когда ты подался в землю свейскую.
   - Они могли сидеть, где и сидели, что толку-то от них было! Нет, уж
   лучше пусть Хествикен достанется ее сыну.
   - Неправда от того не станет правдой. И ты, Улав, и она - оба вы
   знаете: мальчик не станет счастливым, коли получит в дар то, что ему не
   принадлежит по праву.
   - Вот оно что, я вижу, она с тобой уже толковала о том, что я, дескать,
   в мыслях держу. Мол, я ненавижу ее сына и желаю ему зла. Нет в том ни
   слова правды, - сказал он в сердцах. - Я только и радел, что о его пользе.
   Это она сама делает ему все во вред, учит его бояться меня, врать да
   делать все крадучись за моею спиной.
   Он увидел, что Арнвид смотрит на него с укоризной, и покачал головой:
   - Нет, нет, я не хочу ее в том винить, она сама не знает, что творит,
   бедняжка. Я ведь тоже, Арнвид, не изменил своему слову. Помнишь, как я
   когда-то обещал тебе, что никогда не изменю твоей сродственнице? И я
   никогда в том не раскаивался. Каков бы ни был мой последний час, я стану
   благодарить бога за то, что он отводил мою руку каждый раз, когда меня
   одолевало искушение причинить ей боль, велел мне, покуда не поздно,
   защищать и беречь ее, не щадя сил своих. Коли я, воротившись, увидел бы ее
   пораженной проказою, я и тогда не забыл бы, что она была когда-то моею
   ненаглядною, единственным другом в годы младенчества, когда я рос среди
   чужих.
   Арнвид спокойно сказал:
   - Если ты думаешь, Улав, что тебе легче будет решить, как надо
   примириться с богом, если не придется тебе печалиться о своих, то я обещаю
   тебе стать Ингунн заместо брата, помогать во всем ей и сынишке. Коли надо
   будет, я возьму их к себе.
   - Миклебе ты отдал Магнусу, а сам собираешься в монастырь, - сказал
   Улав как бы с насмешкою.
   - Всего имущества я не лишил себя. Коли я сумел вытерпеть жизнь мирскую
   доселе, то буду терпеть ее до своего смертного часа, коли близким друзьям
   моим понадобится, чтобы я остался с ними.
   - Ну, нет уж! - снова возразил ему Улав. - Я не желаю, чтобы ты решился
   на такое ради того, о чем мне самому должно печься.
   Арнвид сидел, уставясь на горящие угли в очаге, и в то же время он,
   казалось, видел фигуру друга, стоявшего рядом в темноте. "Не знаю, понял
   ли он, что взвалил мне на плечи этой ночью такую же тяжкую ношу, каковую
   несет сам", - думал он.
   Улав выдвинул ногой скамеечку и уселся рядом с очагом лицом к другу.
   - Немало сказал я тебе сегодня, однако не все, что собирался сказать; я
   сказал, что денно и нощно жажду всем сердцем примириться с господом нашим
   Иисусом Христом, сказал, что никогда прежде не любил так владыку живота
   нашего, как ныне, когда он отметил меня печатью Каина. Однако я сам не
   пойму, отчего я жажду столь сильно примирения с ним, ибо никогда не
   видывал, чтобы он карал кого-либо столь жестоко, как меня. Я совершил зло
   один-единственный раз. И был я тогда до того разъярен, что сам себя не
   помнил. Знаю только, что думал тогда: Ингунн будет еще хуже, коли я этого
   не сделаю, не спасу жалкие обломки ее чести, хотя бы мне пришлось для того
   лишить человека жизни. И все удалось мне тогда легко, будто судьба сама
   того хотела; он упросил меня взять его с собой, и никто не видел, как мы с
   ним ушли. Кабы господь, либо мой ангел-хранитель, либо дева Мария привели
   нас тогда на хутор к людям, а не в пустой сетер возле Луросена, то, сам
   знаешь, все было бы иначе.
   - Да, ты тогда, уходя из дому, навряд ли просил господа и святых
   угодников направлять твои стопы.
   - Может, и просил, сам не знаю. Нет, в ту самую минуту не просил. Зато
   до того просил, всю пасхальную неделю просил не дать этому свершиться.
   Кабы ты знал, как мне не хотелось его убивать. Однако все вышло так, что я
   был вынужден к тому, и после того напало на меня искушение скрыть все от
   людей. А господь всеведущий знал, к чему это приведет, лучше моего знал.
   Отчего же тогда он не остановил меня, даже если я и не просил его о том в
   тот самый миг?
   - Так мы всегда говорим, когда хотим сделать по-своему, а после видим,
   что лучше бы нам было того не делать. И все же ты согласен с тем, что до
   того, как что-то совершить, как и все люди, можешь судить о том, что лучше
   для тебя и твоих близких?
   - Да, во всех прочих деяниях своих старался я по мере сил моих быть
   разумным, честным и справедливым к людям, а вот тут не предвидел, чем этот
   поступок обернется для меня. Нет у меня вроде имения, что досталось бы мне
   неправедно. Не разносил я худой молвы о людях, а изгонял ее, бил оземь,
   когда она подходила к моему порогу, даже если это было правдою, а не
   ложью. Я был верен жене своей, и неправду она мыслит, будто я не желаю
   мальчику добра. Я был ему неплохим отцом, не хуже, чем многие отцы - своим
   собственным детям... Скажи мне, Арнвид, ты в том смыслишь больше моего -
   всю жизнь свою ты был благочестив и милостив к людям, - правда ли, что бог
   со мною более жесток, чем с другими людьми? Мне довелось повидать на свете
   более, чем тебе, - Арнвид сидел так, что Улав не мог видеть, как тот
   улыбнулся при этом, - за те годы, когда я жил опальным у своего дядюшки по
   матери, и после, когда служил ярлу. Видывал я людей, что взвалили себе на
   душу все семь смертных грехов, вершили столь жестокие дела, что не хотел
   бы я быть с ними заодно, даже если бы знал, что бог и без того оставил
   меня и осудил на вечные муки. Они не страшились бога, и я не примечал,
   чтобы они думали о нем с любовью или желали бы увидеть его. И все же они
   были веселы и довольны, и многие из них умерли легкою смертью, я сам тому
   свидетель.
   Отчего же мы с нею не можем обрести ни покоя, ни радости? Кажется,
   будто бог следует за мной, где бы я ни был, куда бы ни шел, не давая мне
   ни мира, ни покоя, и требует от меня невозможного. Я никогда не видывал,
   чтобы он требовал такого от других.
   - Могу ли я, мирянин, ответить тебе на такой вопрос! Не лучше ли тебе,
   Улав, отправиться со мною в город да потолковать о том с братом Вегардом?
   - Может, я так и сделаю, - тихо сказал Улав. - Только сперва скажи мне,
   понимаешь ли ты, отчего мне приходится труднее, чем другим?
   - А ты ведь не знаешь об этих других-то. Однако ты сам должен понять,
   что бог не хочет потерять тебя, коли всюду следует за тобою.
   - Но ведь он так все устроил со мною, что мне теперь не повернуть
   назад.
   - Так это, верно, не бог все так тебе устроил.
   - Так и не я в том повинен. Мне казалось, что я должен был так
   поступить. В моих руках были жизнь и благополучие Ингунн. Но виною тому,
   Арнвид, было то, что сыновья Стейнфинна хотели украсть у меня право на
   женитьбу, которая была обещана для меня моему отцу. Что же мне надо было -
   смириться с этим, покориться такому насилию? Всю свою жизнь я знал, что
   бог велит каждому христианину бороться с неправдою и беззаконием. Я был
   дитя годами, неискушен в законах и не знал иного пути, кроме как с мечом
   отстоять, защищать свое право самому взять невесту, покуда ее не отдадут
   другому.
   Арнвид с трудом вымолвил:
   - То же самое ты ответил мне, когда я спросил тебя, как ты поступил с
   моею сродственницей. Ты забыл, Улав, что тогда ты сказал мне неправду?
   Улав, ошеломленный, рывком поднял голову. Он помедлил с ответом.
   - Да, я солгал тебе. Думается мне, - добавил он спокойно, - что любой
   поступил бы так на моем месте.
   - Может, и так.
   - Уж не хочешь ли ты сказать, - спросил Улав, искривив губы в усмешке,
   - что десница божия карает меня столь тяжко за то, что я солгал тебе в тот
   раз?
   - Откуда мне знать.
   Улав нетерпеливо мотнул головой.
   - Не верю, чтоб это был столь тяжкий грех. Я слыхал, как иные врали
   много хуже и вовсе без нужды, а бог и пальцем не пошевельнул, чтобы
   наказать их. Не пойму, отчего он столь жестоко требует справедливости от
   меня.
   Арнвид прошептал:
   - Невысоки же мысли твои о боге, коли ты ждешь, чтобы его
   справедливость была похожей на справедливость людскую. Даже нас двоих,
   жалких детей Евы, создал он непохожими. Так может ли он требовать ото всех
   созданных им существ одинаковых плодов, коли он наделил их столь
   неодинаковыми дарами? Когда я впервые повстречал тебя во дни нашей юности,
   то решил, что ты правдив, честен и великодушен, как никто другой. Не было
   в тебе ни жестокости, ни коварства, ибо бог дал тебе унаследовать нрав
   праведных и честных предков твоих.
   Улав поднялся со скамьи в сильном волнении.
   - Думается мне, что если ты говоришь правду... Если все так и есть, как
   ты говоришь, да и по совести сказать, в малых делах старался я не делать
   того, что другие творили без угрызения совести... Думается мне, этот, как
   ты говоришь, дар божий можно назвать нестерпимою ношей, которую он взвалил
   на мои плечи, создавая меня.
   Теперь и Арнвид вскочил. Он подошел к Улаву и встал перед ним.
   - Это многие могут сказать про свой нрав, про свою натуру. Коли человек
   не верит истово спасителю души своей, то невольно думает, что уродился
   самым разнесчастным из людей!
   Он поставил ногу на камень очага, уперся рукой в колено и стоял,
   наклонившись вперед и глядя на горящие угли.
   - Вот ты часто дивился тому, что я хочу удалиться от мира: ведь у меня
   богатства в избытке, власти - хоть отбавляй, и от людей уважение, как
   никак. Ты говоришь, что я был благочестив и милостив к людям. А не думаешь
   ли ты, что все это оттого, что я люблю своих братьев во Христе?
   - Я думал, что ты помогал каждому, кто просил у тебя помощи, оттого,
   что у тебя доброе сердце и ты жалеешь каждого сирого и убогого.
   - Жалею? Так оно и есть. Не раз одолевало меня искушение упрекнуть
   Создателя за то, что он сотворил меня таковым - не могу поступать иначе, я
   должен жалеть всех, хотя не могу жалеть никого.
   - А я думал, - глухо промолвил Улав, что ты помогал нам с Ингунн словом
   и делом оттого, что был нам другом. Неужто ты только по христианскому
   милосердию простирал над нами свою длань?
   Арнвид покачал головой.
   - Нет, ты не прав. Ты был мне любезен еще со дней нашей юности. А
   Ингунн я полюбил, когда она была еще малым дитем. И все же без счету раз
   вся эта канитель до того мне надоедала, что я не мог не желать, чтоб вы
   оставили меня в покое со своими бедами да заботами!
   - Надобно тебе было прежде сказать мне о том, - холодно сказал Улав. -
   Я бы не стал тебе досаждать столь часто.
   Арнвид снова покачал головой.
   - Да нет же! Вы с Ингунн были мне лучшими друзьями. Просто я не
   благочестивый праведник. Часто, когда все надоедало, хотел переломить сам
   себя, стать человеком твердым и жестоким, раз уж я не могу быть мягким и
   душевным, и предоставить богу судить людей вместо себя.
   Жил однажды во Франции святой отшельник, что творил добрые дела во имя
   божие - давал приют и кров путникам, что шли либо ехали через лес, где он
   жил. Однажды вечером к отшельнику, звали его, кажется, Юлианом, пришел
   нищий и попросился заночевать у него в доме. Пришелец был поражен проказою
   - сильно изувечила его болезнь. К тому же был он ругатель - за все доброе,
   что отшельник делал ему, нищий платил бранью и сквернословием. Юлиан
   раздел его, обмыл, смазал ему язвы, поцеловал их и уложил его в постель.
   Тут нищий принялся стонать, что ему холодно, и просить, чтоб Юлиан лег к
   нему в постель и согрел его телом своим. Юлиан послушался его. И тут
   разом, словно пелена, сошла с гостя вся скверна - язвы, коросты и худая
   брань. И увидел Юлиан, что он дал пристанище самому Христу.
   Со мною же было иначе. Когда мне было невмоготу терпеть всех этих
   людей, что приходили ко мне, лукавили и взваливали на меня свои заботы,
   требовали дать совет, а сами поступали по хотению своему, и винили во всем
   меня, коли дело кончалось худо, с ненавистью в сердце поносили каждого,
   кому, как им мнилось, жилось лучше, тут начинало мне казаться, что все они
   ряженые, что под их страшною личиною увижу я однажды спасителя своего и
   друга; ведь и в самом деле он сказал: "Все, что вы делаете для малых
   сих..." Однако он так и не пожелал сбросить личину и явиться мне в образе
   одного из них.
   Улав снова уселся на скамеечку и сидел, закрыв лицо руками.
   Арнвид сказал еще тише:
   - Помнишь, Улав, что сказал Эйнар, сын Колбейна, в тот вечер, когда я
   осерчал до того, что бросился на него с мечом?
   Улав кивнул.
   - Ты был так молод в ту пору, я не знал, понял ли ты тогда...
   - Я понял после.
   - А потом, когда пошли слухи про вас с Ингунн?
   - Халвард говорил что-то, когда я ездил на север за мальчиком.
   Арнвид вздохнул глубоко несколько раз подряд.
   - Я, грешный, не единожды гневался и отчаивался. Часто размышлял я над
   тем, отчего бог не пошлет мне то единственное, о чем я молю его, не
   позволит мне служить ему таким путем, в таком обличье, чтобы я смог
   творить милосердие по мере сил своих и чтобы люди при том не шептались за
   моею спиной, не пятнали моей чести и не звали услужливым дурнем. Да не
   думали бы обо мне самое худое, оттого что я не завел себе ни жены, ни
   крали после смерти Турдис.
   Он с силою ударил одним кулаком о другой.
   - Не раз мне хотелось схватить топор и порубить все это отребье.
   Оставшиеся два дня, которые Арнвид пробыл в Хествикене, друзья ходили
   смущенные и молчаливые. Оба мучились оттого, что сказали слишком много в
   тот вечер; теперь же им было трудно говорить непринужденно друг с другом
   даже о пустяках.
   Улав проехал с Арнвидом вдоль фьорда, но когда они были на полпути к
   городу, сказал, что должен повернуть назад. Он вынул что-то из-под полы
   кафтана - какую-то твердую вещицу, завернутую в полотняный платок. Держа
   ее в руках, Арнвид догадался, что это, верно, большой серебряный кубок,
   который Улав показывал ему накануне расставания. Улав сказал, что хочет
   отдать его в дар Хамарскому монастырю.
   - Но столь ценный дар тебе самому следовало бы вручить брату Вегарду, -
   заметил Арнвид.
   Улав отвечал, что ему надобно воротиться домой засветло.
   - Однако, может статься, я после приеду в Осло навестить его.
   Арнвид сказал:
   - Ты, Улав, верно, сам знаешь, что покуда ты так живешь, тебе нечего и
   думать примириться с богом. Никакие подарки тут не помогут.
   - Все я знаю и не для этого дарю. Просто мне хотелось пожертвовать
   что-нибудь их церкви. В старой церкви святого Улава я провел немало
   счастливых минут.
   Тут они распрощались и отправились каждый своей дорогой.
   Улав так и не приехал в Осло. Арнвид сказал брату Вегарду, что он не
   хотел ехать без Ингунн, а ей все неможется. Сказал, что она горько
   сокрушалась о том, что не может повидать наставника своей юности теперь,
   когда он тут неподалеку. Арнвид дал совет монаху одолжить сани и съездить
   на юг в Хествикен. Брату Вегарду сильно хотелось поехать, но в Осло его
   все время одолевала хворь - мучила мокрота. На Петров день вдруг ударил
   сильный мороз. Несколько дней спустя с ним вдруг сделалась сильная
   горячка, и на третью ночь старец умер. Арнвиду пришлось самому нанимать
   каменотесов, так что у него было полно хлопот до той самой поры, когда
   надо было снова отправляться на север.
   Когда наступили холода, Улаву удалось заставить Ингунн лежать днем в
   постели - она уже еле ходила, приближались роды, к тому же она отморозила
   ноги, да так сильно, что они покрылись ранами. Улав сам за нею ходил,
   смазывал язвы лисьим жиром и свиной желчью. С того самого дня, как уехал
   Арнвид, он был к жене ласков и заботлив. Хмурости и неприветливости его
   как не бывало.
   Ингунн лежала, скорчившись под шкурами, и покорно шептала слова
   благодарности каждый раз, как Улав хлопотал возле нее. Раньше она
   сгибалась перед его неприязнью и грубыми словами тихо и покорно, теперь же
   она принимала его нежную заботу почти с такою же молчаливой кротостью.
   Улав украдкой глядел на нее, когда она часами лежала недвижимо,
   уставившись перед собою, даже не мигая. И прежний дикий страх вспыхивал в
   нем. Пусть ему нет от нее ни пользы, ни радости, все равно он не
   перенесет, если потеряет ее.
   Ингунн была рада заползти в угол. Каждый раз, как она собиралась
   рожать, ее мучил невыносимый стыд. Еще до того как родились первые двое,
   она была измучена и испугана оттого, что ее так изуродовало; слова Даллы
   врезались ей в память, она никак не могла забыть их. Ее прямо всю
   судорогой сводило от стыда каждый раз, как она показывалась Улаву на
   глаза, а стоило ему уехать, ей начинало казаться, что она не сможет жить
   на свете, если не напьется силы, исходящей от его здорового тела.
   Когда же мало-помалу стало ясно, что она не может дать жизнь ни одному
   из этих существ, которые зарождались и жили в ней одно за другим, ее
   сердце исполнилось страха перед своим телом. Видно, в ней сидит какая-то
   хворь, такая же страшная, как проказа, которою она насмерть заражает своих
   малюток еще в утробе. Эти злосчастные гости, что тайно жили у нее под
   сердцем до поры до времени, чтобы потом угаснуть, иссушили в ней кровь и
   мозг, выпили давным-давно ее юность и красоту до последней капельки. И все
   же она должна носить их в себе, покуда не почувствует первые
   предостерегающие боли, что когтями впиваются в спину, а после позволить
   чужим женщинам увести себя в маленькую избушку, отдаться им в руки, не
   смея ни словечка сказать про смертельный страх, переполняющий ее сердце. А
   когда мукам придет конец, она будет лежать обескровленная и пустая, а дитя
   словно поглотит ночь, оно снова погрузится во мрак, и ей его там не найти
   - ни памяти оно по себе не оставит, ни имени. Последних, недоношенных,
   повитухи ей даже не показывали.
   Иногда ей казалось - то, что случилось с Аудуном, было все же лучше. До
   того, как она потеряла этого годовалого младенца, он уже стал подавать
   знаки, что узнает в ней мать; он хотел лежать только у нее на руках и
   очень любил ее. Верно, и теперь любит. Когда они пели литанию: Omnes
   sancti Innocentes, orate pro nobis [все преблагие святые, молитесь за нас
   (лат.)], она знала - Аудун один из них. В чистилище она узнает, что Аудун
   - один из святых и молится за нее. И когда час избавления пробьет для нее,
   может, сам Спаситель или святая матерь божия скажут Аудуну: "Беги,
   встречай свою мать".
   Что будет на этот раз, она старалась не думать.
   Но когда мужчины - Улав с Эйриком - приходили трапезовать, в больших
   тусклых глазах больной просыпалась жизнь, полная глубокого волнения и
   тревоги. Улав замечал, как испуганно и настороженно она смотрела, как
   следила за выражением его лица, за каждым его словом, сказанным мальчику.
   Он всегда был начеку, не давал ей заметить, если Эйрик ему досаждал или
   сердил его.
   Мальчишка был надоедлив. Теперь, когда он подрос и стала видна порода,
   Улав меньше любил его. Проказник, хвастун и пустомеля, болтливый не в
   меру, что вовсе не подобает мужчине, Эйрик не закрывал рта, даже когда
   мужчины сидели усталые за трапезой. Теперь он вечно возился с Арнкетилем,
   или Анки, как они его звали. Анки харчился у Улава уже шесть лет, мужику
   уже давно перевалило за двадцать, а умом он был не силен, прямо-таки
   придурковат, хотя многие работы делал исправно. Он всегда был Эйрику
   лучшим другом. Они спорили как бы в шутку, потом начинали шуметь, и Эйрик
   налетал на Анки, сидевшего на скамье, толкал его, тянул, покуда работник
   не начинал с ним возиться. Они принимались драться на кулачки, падали с
   лавки, хохотали, кричали и шумели, не думая о том, что другим сидевшим за
   столом нужен отдых и покой. Был он к тому же бессовестно непослушный. Как
   отец ни учил его, ни наставлял, он тут же все забывал и принимался за
   свое.
   Улав гневался на Эйрика и за то, что тот стал неласков с матерью. Он и
   сам понимал, что тут выходит какая-то несуразица: прежде его грызла глухая
   досада оттого, что мать с сыном ластились друг к другу за его спиной,
   теперь же он сердился, когда видел, что Эйрик целыми днями слоняется возле
   мужчин и не подходит к больной матери. Несколько лет назад Улав сам выучил
   мальчика читать молитвы, раз Ингунн не приходило в голову, что этому уже
   пришла пора. Он научил Эйрика каждый вечер читать "Отче наш" и три раза
   "Богородицу" за здравие матушки. Мальчик быстро бормотал молитвы, пока
   отец стоял рядом с ним. Эйрик вставал с колен, уже читая последний раз
   "Богородицу". Читая "In nomine..." ["Во имя..." (лат.)], он был уже в
   постели, кое-как осенял себя крестным знамением и нырял под меховые
   одеяла, лежавшие на кровати у северной стены, где он спал теперь с отцом.
   Мальчик засыпал в тот же миг, и когда Улав, помазав Ингунн ноги, собирался
   улечься на покой, Эйрик лежал, скорчившись, посреди постели, так что Улаву
   приходилось распрямлять его и подвигать к стене, чтобы лечь самому.
   Иной раз у Улава просто сердце щемило, когда Эйрик приставал к нему со
   своей глупой болтовней да хвастовством, неуклюже пытаясь быть полезным
   взрослым. Кабы мальчик был таков, чтобы его можно было полюбить! Глупый и
   легковерный, Эйрик, видно, никак не понимал, что отцу вовсе не так уж
   весело с ним, как ему с отцом. Но Улав уже принял твердое решение - он
   признал этого ребенка за своего и поднял его, чтобы посадить на почетное
   место в Хествикене после себя, хотя, видит бог, Эйрик сделан не из того
   теста, чтобы из него вышел хороший хозяин усадьбы, которому надлежит
   справлять тяжелую работу и держать власть в руках. Пустобрех, лгун,
   хвастун и трус, непоседа, от рождения непригодный к спокойному и учтивому
   обхождению и хорошим манерам. И все же Улав делал все, что мог, чтобы
   выучить его хорошему и отвадить от дурных привычек, даже если надо было и
   наказать мальчишку; только сейчас с наказанием надо было обождать, покуда
   Ингунн не окрепнет. А ведь иначе этого неслуха не научить вести себя как
   подобает Эйрику, сыну Улава из Хествикена.
   Несколько лет назад стадо оленей прошло в горы через селения к западу
   от Фолдена, и сейчас на землях Улава было их немало - олени паслись
   наверху, в Мельничной долине, на вершине Бычьей горы и в дубовом лесу
   Улава, раскинувшемся ближе к усадьбе. Прошлым летом в Хествикене запасли
   так много корму, что они оставили на покосах несколько стогов сена да
   ворохи сухих веток. Теперь олени по привычке приходили в усадьбу ранним
   утром, чтобы ухватить клок сена. Схоронившись за кучей бревен, что лежала
   во дворе, Улав застрелил однажды утром молодого красивого самца с рогами
   из десяти ветвей. Эйрик был просто сам не свой - и ему тоже непременно
   хотелось уложить оленя наповал!
   Улав ухмыльнулся в ответ на болтовню мальчика. Вскоре подул ветер с
   фьорда, и хозяин велел Анки покараулить во дворе поутру - олень почует его
   запах и не посмеет подойти к сену. Эйрику позволили пойти с Анки. Мальчик
   спрятался, положив рядом лук и стрелу, и караулил оленя так долго, что
   вовсе закоченел. Воротившись же домой, он принялся рассказывать, что
   слышал и видел оленя.
   Как-то ночью Улав проснулся и пошел к дверям, чтобы поглядеть, который
   час. Оставалось два часа до рассвета, снег искрился на морозе, стояла тишь
   - чуть-чуть тянуло ветерком с Мельничной долины. Незадолго до восхода
   солнца олени непременно придут и примутся за десятый стог. Улав оделся в
   темноте, но, когда стал выбирать подходящие стрелы, пришлось ему зажечь
   сосновую лучину. Тут пробудился Эйрик, и в конце концов пришлось отцу
   согласиться взять его с собой, но оружия он сыну не дал. Не успели они
   залечь в засаду, как Эйрик принялся шуметь, и Улаву с трудом удалось
   заставить его замолчать. Тут же Эйрик забылся и начал громко шептать, а
   потом заснул. На нем был тяжелый отцовский полушубок. Улав поправил его,
   чтобы мальчик не обморозился, - перед рассветом ударил трескучий мороз.
   Отец подумал, довольный, что теперь парнишка не наделает никакой шкоды.
   Ждать Улаву пришлось долго. На востоке небо над лесом уже начало желтеть,
   когда он увидал оленей, выходивших из перелеска. Четыре темных пятна
   двигались к серо-коричневой изгороди, земля там кое-где была голая.
   Животные останавливались, вглядывались, принюхивались. Теперь он уже мог
   разглядеть, что это были самец, две самки и олененок.
   Волнение и радость прошли горячей волною по его окоченевшему телу, он
   встал на одно колено, приладил лук и стрелу и затаил дыхание. У белого
   сугроба он увидел оленя, зверь выступал статный и гордый. Он ступил на
   старую межу на пригорке и стоял с тесно прижатыми копытами, шея и рога
   ясно выделялись на золотистом небе. Улав от радости беззвучно глотнул
   воздух - матерый самец, прежде он его не встречал, здоровенная холка,
   ветвистые рога - ветвей, поди, пятнадцать, а не то шестнадцать.
   Всматриваясь, он поводил головой из стороны в сторону. Расстояние было
   довольно большое, но стоял он удобно - в пору стрелять. Улав прицелился, и
   сердце захлебнулось от радости у него в груди. И тут он заметил, что Эйрик
   просыпается.
   Мальчик вскочил с громким криком - он тоже заметил прекрасные рога,
   выделяющиеся на золотистом небе. Улав пустил стрелу в убегающее животное,
   стрела оцарапала лопатку, так что олень сделал высокий прыжок и помчался
   дальше длинными скачками. Все стадо скрылось в перелеске.
   Отец с усердием отвесил Эйрику пару пощечин, тот всхлипнул несколько
   раз, но не заревел - хватило ума устыдиться за свой поступок, к тому же
   удары пришлись по меховому шлыку, так что было не очень больно.
   - Не говори про это матери! - сказал Улав, когда они возвращались к
   дому. - Ни к чему ей знать, что ты, большой парень, вел себя как
   несмышленый сосунок.
   Как рассвело, Улав пошел с собакой по следу оленя, убил зверя на склоне
   гребня, что над Мельничной долиной, и тут же выпотрошил его. Когда к
   вечеру добычу принесли домой, Эйрик стал хвастать, что это он упредил
   отца, когда олень-великан подошел к ним так, что можно было его
   подстрелить.
   Улав не удостоил мальчишку ни словечком - боялся, что не сумеет
   сдержать свой гнев.
   Теперь, когда дело шло к весне и крестьяне из окрестных селений ходили
   на лодках по южному краю фьорда у кромки льда и охотились на тюленей,
   зверь стал держаться стада. Улав взял Эйрика с собой на охоту, но и на сей
   раз ничего хорошего не получилось: при виде столь большого убоя и от того,
   как вели себя охотники, Эйрик вошел в раж и распоясался донельзя. Улав
   просто диву давался - у мальчика вовсе не было чутья, где и как подобает
   себя вести. Когда же они воротились домой, опять рассказам не было конца.
   Улав, слушая россказни мальчишки, едва не потерял терпение.
   Святой Григорий принес перемену погоды: южный ветер и дождь - хорошая
   примета и для суши, и для моря.
   На другой день после праздника Ингунн лежала поутру одна в полутемной
   горнице - окно из бычьего пузыря в потолке было закрыто, и заслон
   наполовину задвинут: лил дождь. Вошел Улав. Он уселся на скамью, стянул с
   ног сапоги, сбросил затрапезный кафтан и рубаху, открыл сундук и достал
   новую одежду.
   - Ты спишь, Ингунн? - спросил он, стоя к ней спиной. - Каково тебе
   можется? - добавил он, когда она прошептала в ответ, что не спит.
   - Да так же все. Ты что, ехать куда собрался?
   Улав сказал, что едет на тинг, который собирался в тот день в Виданесе.
   Он подошел к постели и поставил ногу на скамеечку.
   - Как ты думаешь, сменить мне сапоги?
   Ингунн невольно отвернула голову.
   - Ясное дело, смени, эти больно воняют.
   - Да и от других крестьян будет такой же дух - все мы были в море день
   и ночь.
   - Так ведь ты едешь на сход, чужих людей повстречаешь... - настаивала
   Ингунн.
   - Ну ладно, коли тебе так хочется, - он стянул с себя рубаху, потом
   штаны с чулками и, стоя нагишом, потянулся и зевнул.
   При виде ладно скроенного, без единого изъяна, тела мужа у Ингунн
   сжалось сердце. До чего же изможденной и жалкой казалась она сама себе. И
   как бесконечно давно была она молодой и красивой. Тогда она была ему пара.
   Улав и теперь был еще молодой, здоровый и красивый. Мускулы у него стали
   еще крепче, особливо на руках и на лопатках; когда он потянулся, поднял
   руки, а потом опустил, они так и заиграли, сильно и свободно, под
   блестящею, молочно-белою кожей, еще не успевшей потемнеть.
   Он надел красную шерстяную рубаху, полотняные штаны, а поверх высокие
   сапоги из черной кожи и снова подошел к жене.
   - Может, мне еще и синюю рубаху надеть, раз тебе охота, чтоб я получше
   вырядился? - спросил он со смехом.
   - Улав!.. - Когда он наклонился над ней, она обхватила его шею руками,
   притянула к себе и прильнула к его щеке. Улав почувствовал, что она
   дрожит.
   - Что с тобою? - прошептал он.
   Она не отвечала, а только крепче прижималась к нему.
   - Никак захворала? - Он разнял ее руки и высвободился, неловко было
   стоять, согнувшись чуть не вдвое. - Хочешь, я останусь сегодня дома? Могу
   поехать в Рюньюль и привезти к тебе Уну. А Тургрима попрошу съездить
   вместо меня в Виданес.
   - Нет, не надо. - Она крепко сжала его руку. - Еще не время, ничего со
   мною не будет прежде весеннего равноденствия. Просто побудь со мною
   малость, - глухо взмолилась она. - Сядь, посиди рядом хоть минутку. Иль
   шибко спешишь?
   - Ясное дело, посижу. - Он погладил ее руку. - Что с тобою, Ингунн?
   Неужто боязно тебе? - тихо спросил он.
   - Не...ет. Да как тебе сказать, я сама не знаю, боюсь или нет,
   только...
   Улав оттолкнул скамеечку, сел на край постели и ласково похлопал жену
   по исхудалой щеке.
   - Мне приснился сон, - медленно сказала Ингунн, - до того, как ты
   вошел.
   - Дурной сон? Печальный?
   По ее лицу заструились слезы, но плакала она беззвучно.
   - Тогда он мне печальным не показался. Мне приснилось, будто ты идешь
   по лесной тропе, такой веселый и ровно моложе, чем ты сейчас. Идешь и
   поешь. Потом вижу, будто ты здесь, в Хествикене. И тоже веселый такой,
   бодрый. Я как бы все вижу, а самой меня тут нет, я знаю, что я - мертвая.
   А детей я здесь не видела. - Голос ее звучал глуше и прерывистее.
   - Ингунн, Ингунн, негоже тебе думать такое! - Он встал на колени и
   подложил руку под ее плечо. - Что за радость будет у меня здесь, в
   усадьбе, коли я потеряю тебя, моя Ингунн?
   - Мало радости ты видал от меня.
   - Ты у меня одна на свете. - Он поцеловал жену, склонился ниже к ней,
   так что лицо ее коснулось его груди.
   - Если выйдет так, как говорят Сигне с Уной, - прошептал он неуверенно,
   - то у тебя нынче будет дочка. Прежде ты рожала сыновей. Но... маленькая
   дочка... Может, бог и сохранит ее нам.
   Больная вздохнула:
   - Устала я сильно.
   Улав прошептал:
   - Скажи, Ингунн, ты никогда не думала о том, что я, пожалуй, дал Эйрику
   более того... более, чем пеню за отца?
   Не получив ответа, он спросил:
   - А ты никогда не думала о том, что с ним сталось, с этим Тейтом? -
   Голос у него при этом слегка дрожал.
   Она крепче притянула его к себе.
   - Я всегда знала, что ты это сделал.
   Улав был ошеломлен, будто он вдруг вышел на яркий солнечный свет и
   ничего не мог различить вокруг. Стало быть, она знала все это время. Да
   какая в том беда, коли она понимала, как он мучился, а может, боялась за
   него, оттого что руки у него в крови?
   Ингунн повернула свое лицо к его лицу, обняла его за шею, притянула к
   себе и страстно поцеловала в губы.
   - Я знала это, знала. И все же иной раз боялась, когда мне было очень
   худо, когда вовсе духом падала: а вдруг он живой и вздумает прийти за
   мной, отомстить? Только я знала, что ты это сделал и мне нечего бояться.
   Улаву стало не по себе, тело его словно занемело или застыло. Так вот
   что она думала! Ясное дело, что она еще могла подумать, бедняжка! Он
   поцеловал ее в ответ, нежно и легко, потом как-то неловко улыбнулся.
   - А теперь пусти меня, Ингунн, а то поломаешь мне ребра о край кровати.
   Он встал, снова похлопал ее по щеке, прошелся по комнате к сундуку и
   стал рыться в одежде. Потом опять спросил:
   - А ты правду говоришь? Может, мне все же остаться дома сегодня?
   - Нет, нет, Улав, я не хочу держать тебя...
   Улав надел шпоры, взял меч и накинул плащ от дождя из толстой валяной
   шерсти.
   Он был уже у дверей, как вдруг повернулся и снова подошел к ее постели.
   Ингунн увидела, что он переменился; таким она его не видела давно-давно
   - лицо его было неподвижно, будто каменное, губы побелели, глаза
   полузакрытые, невидящие. Он заговорил словно во сне:
   - Можешь ли ты дать мне одно обещание? Коли с тобою будет, как ты
   сказала, будто на этот раз можешь жизни лишиться, обещай, что придешь ко
   мне опять!
   Теперь он поглядел ей в глаза, слегка наклонился к ней.
   - Ты должна обещать мне это, Ингунн. Если правда, что мертвые
   возвращаются к живым, ты должна прийти ко мне!
   - Ладно!
   Он резко наклонился, совсем низко, на миг прижался лбом к ее груди.
   - Ты мой единственный друг, - прошептал он торопливо и смущенно.
   Улав воротился домой вечером, он весь промок и до того озяб, что не
   чувствовал ног в стременах. Конь бежал усталой рысью и при каждом ударе
   копыта обдавал его снежной кашицей.
   Облака и туман окутали все вокруг, мокрая земля выдыхала пар, вечер
   стоял удивительный - весь мир растворился в синей дымке, голые пашни и
   перелески лежали темными пятнами на полотнище талого снега. Голос фьорда
   доносился не часто и глухо с каждым ударом волны о берег, точно слабое
   биение сердца, но река в Мельничной долине, полная талой воды, весело
   шумела. В лесу раздавались вздохи, с игольчатых ветвей падали хлопья
   снега, в вечерних сумерках повсюду струилась, журчала и звенела вода; и в
   холодном запахе земли и моря таился первый намек на весну и травы.
   На пригорке у сеновала он увидел темную фигуру женщины в плаще со
   шлыком.
   - Добро пожаловать домой, Улав. - Это была Сигне, дочь Арне. Когда он
   подъехал ближе, она поспешила ему навстречу.
   - Вот и миновало все у Ингунн на этот раз. Она справилась намного
   лучше, чем мы ожидали.
   Улав придержал поводья, и Сигне ласково похлопала коня по морде.
   - И младенец такой большой и красивый. Никто из нас не видывал такое
   красивое новорожденное дитя. Так что ты уж не горюй, что это не сын!
   Улав сказал ей спасибо за добрую весть. Тут ему пришло в голову: будь
   это в его молодые годы, он бы, верно уж, спрыгнул с коня, обнял бы свою
   родственницу и расцеловал бы ее. Сейчас же он испытывал облегчение, он был
   рад, но толком еще этого не почувствовал. Улав снова поблагодарил Сигне за
   то, что она помогла Ингунн и на этот раз.
   Это случилось столь внезапно, сказала Сигне, что они не успели увести
   ее на женскую половину, теперь ему волей-неволей придется спать в каморе,
   потому как в горнице лежит роженица, и они станут сидеть там подле нее.
   Но вот он увидал Ингунн!.. Лицо ее было прозрачным и белым как снег.
   Она лежала, положив щеку на золотисто-русую косу, а Уна стояла на коленях
   на ее постели и, держа в руках тяжелую копну волос, заплетала ей другую
   косу. Прежде, когда Улав видел ее после родов, она была некрасивая, с
   распухшим, воспаленным лицом, теперь же она лежала сама на себя непохожая
   и удивительно прекрасная. На ее бледном, исхудалом лице покоился отблеск
   неземного света, большие сине-черные глаза сияли, словно звезды,
   отраженные в колодце. И вдруг мужа осенило - ведь случилось чудо.
   Вошла Сигне с белым свертком в руках, обмотанным свивальником поверх
   зеленого шерстяного одеяла. Она подала Улаву ребенка.
   - Видал ли ты, родич, когда-нибудь такую раскрасавицу?
   И снова с ним случилось невероятное чудо: он увидал лицо девочки -
   крохотное, но уже со вполне ясным обликом невиданной красоты! Только что
   народившееся существо - и такое прекрасное! Темные и словно бездонные
   глаза ее были широко раскрыты, кожа белая, румяная, будто цвет шиповника,
   нос и рот, как у всех людей, только на удивление махонькие.
   Сигне сняла с запеленатой малютки шапочку, чтобы отец увидел, какие у
   нее красивые волосы. Улав подложил руку под ее аккуратный круглый
   затылочек, и он лежал у него на ладони не больше яблока, такой мягонький и
   приятный.
   Улав все держал на руках свою новорожденную дочку - вот уж поистине дар
   божий! На него напала слабость - столь бесконечно благодарен судьбе не был
   он за всю свою жизнь. Он приложил лицо к груди малютки - лицо ее было до
   того нежное, розовое, до него дотронуться он не посмел.
   Уна спрыгнула на пол, помогла роженице поудобнее улечься на спине и
   уложила ей косы на груди. Они взяли у него младенца, и он уселся на край
   постели жены. Он взял ее за руку, слегка приподнял одну косу. Ни один из
   них не вымолвил ни словечка.
   Тут ему принесли еду и питье, а после велели идти в камору почивать -
   Ингунн надо было поспать. Тогда она тихо позвала его.
   - Улав, - прошептала она, - позволь мне попросить тебя об одном деле,
   хозяин, - так она его никогда прежде не называла. - Исполнишь ли ты мою
   просьбу?
   - Сделаю все, о чем ты ни попросишь. - Он улыбнулся, будто сквозь боль;
   казалось, радость целиком поглотила его.
   - Обещай, что назовешь ее в честь твоей матери. Я хочу, чтоб ее звали
   Сесилия.
   Улав молча кивнул.
   Он лежал в темноте с открытыми глазами; рядом Эйрик спал как убитый.
   Через открытую дверь он видел, как отсвет огня в очаге плясал на бревнах
   стены - поднимался и опускался, а освященные свечи, горевшие возле матери
   и младенца, источали слабый, мягкий золотистый свет.
   Женщины, сидевшие подле матери с младенцем всю ночь напролет,
   шептались, то и дело вставали, суетились, бренчали горшками. Новорожденная
   вдруг принялась кричать, и крик этот нашел отклик в его сердце: услышав ее
   крик, он преисполнился нежностью и радостью. Женщины вскочили и стали
   качать люльку, а Сигне тихо и ласково запела.
   Он лежал у дверей ее комнаты, и ему, как во сне, казалось таким
   обычным, что он лежит и прислушивается, как охраняют ее сон. Ингунн спала
   крепко; она родила младенца, и ей надобно было хорошенько отдохнуть, чтобы
   снова стать здоровой, молодой и веселой. Здесь, в его усадьбе, родился
   младенец, первый младенец... Все, что было прежде, - не что иное, как
   странная бесконечная болезнь, страшная напасть, поразившая несчастную
   женщину будто черное колдовство. Эти крошечные мертвые существа, которых
   женщины приносили ему поглядеть, хотя он вовсе того не хотел, ибо вид их
   наполнял его сердце страшным отвращением, и бедный крохотный недоносок,
   который недолго маялся на белом свете, покуда бог не сжалился над ним и не
   прибрал его, - всех их он в глубине души никак не мог считать своими
   детьми, которых зачали они с Ингунн.
   Никогда не испытал он, что значит стать отцом, быть отцом - до того,
   как у него появилась дочь, его сокровище, любезная его сердцу малютка
   Сесилия.
  
  
   13
  
  
   Сесилия, дочь Улава, росла и хорошела; няньки, что ходили за нею,
   говорили, что она растет не по дням, а по часам. С чего она была
   толстенькая, никто не мог понять, ибо мать желала сама кормить ее, а из
   материнской груди малютка могла высосать не много капель. Сигне и Уна
   хвастали, что она вырастала за один месяц более, чем другие младенцы за
   три. Они то и дело вливали ей ложечкой в ротик сливки либо давали сосать в
   тряпице олений мозг.
   Люди, наезжавшие в Хествикен, желали поглядеть на маленькую девицу - в
   округе шла молва, будто она писаная красавица. Приезжие давали понять, что
   они радуются счастью Улава и его жены. Правда, хествикенских хозяев никто
   в округе шибко не жаловал. Уж больно нелюдим был Улав - хуже нет водиться
   с таким сычом, но таков уж он уродился. Однако надо признать, что в делах
   он всегда показывал себя человеком справедливым и благочестивым и всегда
   готов был помочь ближнему. Жена его хоть и была ни на что не годна, и
   разумом ее господь не шибко наградил, но зла она никому не желала,
   бедняжка. Так что люди обрадовались, когда узнали, что у них в конце
   концов народилось дитя, которое, судя по всему, будет жить.
   Ингунн, однако, все никак не могла поправиться. Она, видно, повредила
   спину и когда наконец стала вставать, то ноги ее плохо слушались.
   Однажды воскресным днем воротился Улав из церкви. Погода стояла теплая,
   солнечная - в этот день наступило лето. Вечерний ветерок легко зашумел
   листьями деревьев, зелеными травами, и каждое его дуновение было словно
   теплое и свежее дыхание растущей травы, только что распустившихся
   листочков и земли, еще хранившей запах весны. Улав вошел в горницу и
   увидел, что Ингунн лежит распростертая на скамье. Он немного испугался,
   потом сказал, что, мол, раз он кончил поститься, она может пойти с ним
   прогуляться, поглядеть на Доброе поле - всходы взошли на нем до того
   высокие и густые.
   Это поле лежало у самого фьорда, у подножия скал; это было любимое поле
   Улава, для него он выбирал самое тяжелое, доброе семя. Он удобрял это поле
   рыбьими головами и потрохами, что оставались на пристани, посевы здесь
   меньше страдали от засухи - слой земли тут был не очень глубокий, и урожай
   поспевал быстрее, чем на других хествикенских полях.
   Улаву пришлось перенести Ингунн через порог, а когда он поставил ее на
   землю у дверей дома, то увидел, что она идет, не поднимая ног, она
   выдвигала их короткими неверными шажками, а коли дорожка была неровной,
   спотыкалась и норовила упасть ничком. Он обнял ее за талию, а она, ухватив
   его за плечо, тяжело повисла на нем; сделав три-четыре шага, она
   останавливалась. Улав заметил, что она сильно вспотела и дрожала от
   усталости.
   Когда они поднялись на холм, откуда были видны все окрестные места,
   Улав расстелил свой зимний плащ, подбитый мехом, который он прихватил с
   собой, в ямке между камнями. Здесь ей удобно было лежать, защищенной от
   ветра, и глядеть, как ветер легко и ласково гладил молодые побеги - будто
   пашню на склоне лизали языки зеленого пламени. На горушке кое-где
   обнажились голые камни.
   Берег и море сверкали и переливались; летние волны бились о камни,
   плескались и шуршали галькой, отступая назад; звуки прибоя были мягкими,
   журчащими, а подальше, у Бычьей горы, ходили высокие валы - ветер
   переменился, начало дуть с юго-запада. Улав сидел и следил за тяжело
   груженным ботом, довольно быстро скользившим по глади фьорда. Он
   погрузился в раздумья; старые-старые воспоминания овладели им - о тех
   временах, когда он, опальный и свободный как птица, не знал, что значит
   влачить на себе чужую ношу. Был он в ту пору одинок, один среди многих, с
   кем он так и не спознался, - как давно это было, и как странно вспоминать
   о том после стольких лет тяжких трудов в Хествикене и забот о больной
   жене, которая была так близка ему, что стала его собственной плотью. Все
   это время он тащил ее на себе, хворую и беспомощную. Это было все равно
   что биться с врагом, когда у тебя одна, рука перебита и повисла
   безжизненно вдоль тела. И все же, греясь сейчас на полуденном солнышке, он
   не чувствовал себя несчастным - он не тосковал о прежнем, не хотел
   воротить его, не горевал о том, что выпало им с Ингунн на долю. Он сидел,
   сладко отдыхая, и все же подавленный, но давило его не что иное, как
   бесконечная любовь к ней, слишком большая, чтоб он мог справиться с нею.
   Он обернулся к Ингунн, хотел сказать ей что-то про бот и увидел, что
   она заснула. Сейчас она казалась мертвой.
   С удивлением признался он себе, что любит ее сильнее прежнего, хотя
   видит, что даже следы ее былой красоты безвозвратно исчезли. Никому, кто
   не видал ее в юности, не пришло бы в голову, что его немолодая, увядшая
   жена была когда-то раскрасавицей. Прежде в ней была прелесть хрупкого
   нежно-розового цветка, теперь же плоское, исхудавшее лицо ее с впалыми
   щеками и длинным подбородком обтягивала блестящая желтая кожа, усеянная
   грязно-коричневыми пятнами. Ингунн давно перестала походить на гибкую иву,
   грудь ее стала плоской, как доска, тяжелый стан сравнялся с боками - ни
   дать ни взять пожилая жена торпаря, нарожавшая ораву детей.
   Муж сидел и глядел на нее, не решаясь к ней притронуться: ей надобно
   выспаться хорошенько. Он осторожно подоткнул концы платка ей под голову,
   чтобы ветер не хлестал ее ими по лицу, укрыл плотнее плащом - в лице-то у
   нее ни кровинки, вдруг простынет.
   И Улав, и все домочадцы примечали, что ей день ото дня все тяжелее
   ходить, и уже ко дню летнего равноденствия она не могла без помощи ни
   подняться с постели, ни передвигать ноги, если ее не поддерживали с двух
   сторон. Однако ее каждое утро обряжали в платье. Этим занималась Турхильд,
   оттого что Лив, служанка Ингунн, теперь мало на что годилась.
   Улав никак не мог понять, отчего Ингунн так упорно недолюбливала
   Турхильд, дочь Бьерна, все эти годы. Турхильд была женщина, какую не часто
   встретишь, - надежная, толковая, сильная, и хотя Ингунн вечно придиралась
   к домоправительнице, Турхильд продолжала терпеливо и заботливо ходить за
   своею хозяйкой.
   Столь же непонятно было Улаву, отчего она так привязалась к этой Лив,
   которую взяла в услужение год назад. Во-первых, Улав за всю свою жизнь не
   видывал никого страшнее этой девушки, при первом взгляде можно было
   усомниться, что она - дитя человеческое: низенькая, широкоплечая, тучная,
   ковыляет на коротких кривых ногах. У нее были жиденькие нечесаные рыжие
   волосы, кожа на лице какая-то рыже-серая, веснушчатая, руки и шея до самой
   груди тоже в веснушках, странное и безобразное лицо с маленькими,
   прищуренными поросячьими глазками, остреньким носиком и вовсе без
   подбородка - нижняя часть лица скашивалась к заплывшей жиром шее. И
   славной ее нельзя было назвать - ленива, груба с Турхильд и скотницей и
   глупа не в меру. Но Ингунн неизвестно почему милела к ней сердцем. Когда,
   в первую же осень, узналось, что она натворила неладное в ту пору, как ее
   отпустили домой навестить родителей на Михайлов день, Ингунн принялась
   упрашивать Улава, чтоб он не гнал Лив со двора. Улав и не собирался ее
   гнать, он знал, что на ее родном хуторе горькая нищета, так что лучше уж
   ей оставаться здесь. Но раз уж девушка служила у него в доме, да к тому же
   ей было всего пятнадцать годков, совсем молоденькая, он решил, что ему
   должно постоять за ее права. И потому он спросил, кто отец ее младенца. Но
   толку от нее он так и не мог добиться, узнал лишь, что это какой-то
   человек, с которым она шла через лес по дороге домой в день святого
   Михаила.
   - Что же, он взял тебя силою? - спросил Улав.
   - Вовсе нет, - просияла Лив. - Он был такой ласковый и веселый. Сказал,
   что его зовут Йон.
   - Да всякого кличут Йон, кого не зовут иначе.
   Ее поскорее определили в кормилицы к Сесилии. Никуда не годилось, чтобы
   больная мать кормила большое и жадное дитя, но покуда Ингунн и слышать не
   хотела, что пора отнимать Сесилию от ее груди.
   Улав привозил к себе в Хествикен всех людей из округи, кто смыслил в
   болезнях да в лекарском искусстве. Никто из них не мог сказать, отчего
   чахнет его жена, - почти все думали, что ее либо сглазили, либо наслали
   порчу. Улав знал, что такая же напасть приключилась с ней
   шестнадцать-семнадцать годов назад, когда она жила в Миклебе. В тот раз
   хозяйка Хиллеборга сказала, будто точно знает, что Колбейн велел какому-то
   лопарю либо другому колдуну сглазить ее. Теперь он призадумался - может,
   то была правда, и ей так и не удалось навсегда освободиться от злых чар.
   Тут Улав прознал об одном немецком купце, Клаусе Випхарте из Осло;
   говорили, будто это самый что ни на есть ученый лекарь - в юности он жил в
   плену у сарацин и выучился их премудростям. Улав привез его к себе, и тот
   сразу же увидел, что за хворь у Ингунн.
   Что послужило первопричиной этого, он достоверно не может сказать; тут
   можно предположить и одно, и другое, однако, скорее всего, все дело в
   звездах: судя по всему, супруг в первый раз сблизился с нею в тот миг,
   когда расположение небесных светил было для них враждебным, если учесть,
   под какими звездами они родились. В таком деле каждый час имеет большое
   значение - чуть ранее или чуть позднее предзнаменования для них могли быть
   весьма счастливыми. Несчастливое расположение звезд оказало, по всей
   вероятности, свое действие на нее, более слабую из них двоих, и нарушило в
   ее теле гармонию между твердою материей и жидкою таким образом, что
   твердая материя уменьшилась, а жидкости взяли верх; да она могла быть
   предрасположена к подобной дисгармонии еще в час своего рождения, именно
   дисгармония и была причиною ее слабости. По всему видно, что она могла
   родить доношенный плод мужского пола лишь единожды, ибо мужское тело по
   природе своей более сухое, нежели женское, и требует сызначала большего
   количества твердой субстанции, однако дочь она смогла произвести на свет.
   И все же даже сей младенец вобрал в себя большее количество твердой
   материи, нежели материнское тело было в силах ему дать; теперь же, сказал
   Клаус Випхарт, она как бы прогнила, скелет и плоть ее пропитаны водою,
   подобно брошенному в воду дереву, которое плавает, покуда не пропитается
   водою.
   Прежде всего требуется высушить ее тело, сказал немец. Дитя,
   разумеется, не следует отнимать от ее груди; ей надлежит пить потогонные и
   мочегонные средства, пить ей разрешается лишь самую малость, зато надобно
   принимать жженые и толченые кости животных - terra sigillata [твердая
   материя (лат.)], - а также вкушать твердую и сухую пищу и сдабривать ее
   горячительными пряностями.
   Суждения ученого мужа придали Улаву надежду. Он все так разумно
   растолковал, а латинские слова, что немец называл, Улав помнил еще с
   юности: prima causa, harmonia, materia u humidis, disparo, dispono
   [первопричина, гармония, материя, влага, располагать, разделять (лат.)].
   Эти слова он слыхал от Асбьерна Толстомясого, Арнвида и святых братьев из
   монастыря, и, насколько он мог понять, Клаус правильно во всем разобрался.
   Он и сам еще в годы их отрочества замечал, что тело у Ингунн было слабое и
   вялое, твердости в нем не хватало, он невольно сравнивал его с зелеными
   всходами - верно, в ней и всегда недоставало твердой материи. Terra
   sigillata должна ей непременно помочь, он знал, что это хорошее средство
   от многих болезней.
   Он учил про четыре стихии, из коих создан человек, слыхал он и про то,
   что расположение небесных светил влияет на судьбу человека. Ученые мужи
   здесь у них на родине мало что в этом разумеют. Асбьерн сказал, что
   христианину ни к чему знать, что начертано звездами. Сарацины же, как
   известно, самые большие знатоки на свете по части звезд.
   У Улава на душе полегчало. Может статься, он был на ложном пути все эти
   годы. Он думал, что навлек несчастье на них обоих оттого, что не мог смыть
   с себя печать проклятия за грехи. Он будет жить во грехе, покуда сам не
   вызовется исправить свой злосчастный поступок, но ведь бог знает, что он
   не в силах этого сделать, он не может рисковать честью и благополучием
   жены и детей. Во всем же прочем он старался поступать как истинный
   христианин. И богу известно лучше него, сколь сильно он желал жить в мире
   с ним, сметь любить его всем своим сердцем, преклонять колена и молиться
   без стенаний о своем непослушании.
   Но ежели ему поверить в то, что все беды постигли его лишь по причине
   естества! Сесилия была залогом того, что бог простил его вину либо дал ему
   отсрочку, покуда не придет его смертный час, а звезды - вина тому, что
   Ингунн слаба телом и душою.
   Однако Prima Causa - одно из имен божьих, это он знал. Она сама
   сказала, что ей полегчало от снадобий Клауса Випхарта. Правда, двигаться
   она по-прежнему не могла - нижняя половина тела была недвижимой, но боли в
   спине поутихли.
   Вечером накануне святого Улава он вошел в поварню - надобно было что-то
   сказать Турхильд.
   Она пекла хлеб к празднику. Когда он открыл дверь, вечернее солнце
   позолотило мучную пыль, висевшую в воздухе, темная от сажи комнатушка
   наполнилась светом. От круглых караваев, что пеклись на поставленных в
   наклон жестяных листах-противнях, вокруг горящих в очаге углей шел сладкий
   дух пряностей и дрожжей - от этого запаха у Улава потекли слюнки. Служанки
   в поварне не было.
   Улав уже собрался уходить, как к двери подошла Турхильд. Она несла
   столешницу, да такую тяжелую, что ей пришлось положить ее на голову и
   поддерживать вытянутыми руками. Сейчас она держалась еще прямее, чем
   всегда. И то, что она была так легко одета - в домотканой рубахе без
   рукавов, босая, казалось в этот теплый летний вечер красивым и
   естественным, - движения ее были проворными, плавными и сильными.
   Улав взял у нее тяжеленную дубовую столешницу, внес ее в поварню и
   положил на козлы. Турхильд вошла вслед за ним, взяла из корзины полные
   пригоршни рубленого можжевелового хвороста и насыпала его на стол. Она
   двигалась быстро, и от нее славно пахло мукою, свежим хлебом и здоровым
   телом, разгоряченным от работы. Улав обхватил ее руками и крепко прижал к
   себе. Он провел подбородком по ее плечу, прижался на мгновение лицом к ее
   коже - шея ее была свежая, как роса, прохладная и в то же время теплая.
   Потом он отпустил ее и засмеялся, чтобы скрыть свое смущение и стыд за то,
   что на него вдруг напала грубая похоть.
   Турхильд покраснела, а он, увидев это, смутился еще сильнее. Однако она
   ничего не сказала и не сделала вид, что рассердилась, а стала спокойно
   вынимать готовые караваи из печи и ставить их на стол.
   - Тебе, Турхильд, по плечу мужская работа, - сказал хозяин. И когда
   она, не ответив, продолжала возиться возле печки, продолжал: - На тебе
   лежит все хозяйство, ты успеваешь сделать больше, чем все мы вместе
   взятые.
   - Стараюсь, как могу, - пробормотала Турхильд.
   - Я не знаю, может, ты... может, ты думаешь, что мы тебе мало платим,
   так ты скажи мне, я это улажу.
   - Да нет, я и так довольна. Всех своих ребятишек я уже поставила на
   ноги, остались только двое младшеньких. И за то тебе спасибо.
   - Да не за что. - Он сказал ей, зачем приходил, и вышел из поварни.
   Ингунн по-прежнему пользовали снадобьями немца, но оказалось, что от
   них была не только польза. Ото всего этого перца да инбиря у нее поднялись
   сильные боли в животе и жжение в горле. И все же она напрягалась до
   последнего, заставляла себя проглатывать сухую и острую пищу, хотя у нее
   начинались боли уже при виде этой еды. Жажда мучила ее день и ночь. Но она
   все сносила терпеливо и жаловалась редко.
   Улаву пришлось уехать из дому на несколько ночей, и Сигне, дочь Арне,
   приехала побыть с больною на это время. После Сигне сказала Улаву, что,
   мол, просто глупо класть Сесилию спать с Ингунн по ночам; у матери в груди
   не осталось ни капли молока, ребенок кричит от голода и злости все ночи
   напролет и не дает спать Ингунн и всем остальным. Улав никогда не видал
   близко других грудных младенцев, кроме Аудуна, а тот кричал, почти не
   закрывая рта, и он решил, что все они в эту пору ревут. Днем Сесилию уже
   давно кормила Лив, ее дитя только что померло, а у молодухи молока было
   полно, как у коровы тролля; вот и надо, мол, сделать Лив приемной матерью
   Сесилии, и чтобы девочка была с нею денно и нощно.
   Когда же об этом сказали Ингунн, она была сама не своя от горя. Она
   слезно молила, чтобы Сесилию не отнимали от нее:
   - Она - все, что от меня осталось, я купила эту дочь дорогой ценой,
   лежу теперь бессильная, онемев до пояса. Коли ты любишь ее, Улав, сжалься
   надо мною, не отнимай от меня Сесилию, пока я жива. Недолго осталось тебе
   ждать, скоро станешь свободным от злосчастной жизни со мною.
   Он пытался урезонить ее, но она закричала, оперлась локтями о перину и
   напряглась, будто хотела заставить свое недвижимое тело подняться. Улав
   сел к ней на край кровати, принялся увещевать, утешать ее как умел, но все
   было напрасно; под конец она, наплакавшись и накричавшись, до того устала,
   что погрузилась в забытье, но еще долго всхлипывала и дрожала всем телом.
   Наконец Улав обещал ей, что Сесилию оставят спать по ночам с ней в
   постели, а Лив будет лежать с ними в горнице на скамье, чтобы дать девочке
   грудь, когда она заплачет. Когда он, собираясь улечься в постель, пожелал
   ей доброй ночи, она обняла его рукой за шею и притянула к себе:
   - Не гневайся на меня, Улав! Я не могу заснуть без нее. Я и всегда-то
   боялась, когда приходилось спать одной, - прошептала она, - с той самой
   ночи, когда ты в первый раз спал со мною, мне не было покою, коли ты не
   обнимал меня. А теперь уже этого не будет никогда.
   Улав встал на колени, подсунул руку ей под затылок и положил ее голову
   к себе на плечо.
   - Хочешь, я буду держать тебя так, покуда ты не заснешь? - спросил он.
   Она заснула почти мгновенно. Тогда он подправил повыше подушки под ее
   плечами и тихонько прокрался к постели у северной стены, где спал Эйрик.
   Ночами он оставлял гореть на очаге маленький светильник из тюленьего
   жира - ему приходилось часто вставать, помогать Ингунн повернуться. А
   сейчас еще надо было брать Сесилию, когда та кричала, и относить ее
   служанке - сама Лив не просыпалась.
   Под конец он заснул и спал крепко - видно, дитя кричало долго и так
   громко, что разбудило-таки Лив. При слабом свете ночника он увидел, что
   служанка шлепает босиком подле постели Ингунн с Сесилией на руках; в
   полутьме она казалась бесформенной, коренастой коротышкой, невольно ему в
   голову пришли сказки про мерзких чертовок и троллей. Хоть он и знал, что
   это глупо, ему стало тошно оттого, что Сесилию отдали в руки такой
   приемной матери.
   На другой день Улав вошел к Ингунн в полдень - он с челядинцами сгребал
   сено на горных лугах. С промокшей от тумана опушки его короткого плаща
   падали капли, сапоги были тяжелые от налипшей мокрой земли и сухой листвы.
   Когда он нагнулся над Ингунн и спросил, как ей можется, от него так и
   пахнуло влажным осенним воздухом.
   Застенчиво улыбнувшись, он показал ей, что прятал в кулаке - несколько
   больших мокрых ягод земляники, нанизанных на соломинку, - так они делали,
   когда были детьми. От мокрых ягод ладонь у него была в красных пятнах.
   - Я нашел их возле мельницы.
   Ингунн взяла ягоды, забыв сказать спасибо. Эти маленькие красные пятна
   на заскорузлой, грубой ладони... Она вспомнила свою жизнь с ним с
   отроческих дней и до сей поры. Дважды обагрялась эта рука кровью из-за
   нее. Твердый, испачканный смолою кулачок мальчонки помогал ей перелезать
   через изгороди, разжимался, чтобы поднести ей подарок. Ей казалось, будто
   ее с ним жизнь похожа на стенной ковер - длинное тканье с мелкими узорами:
   короткое счастье, горячие и нежные ласки, а между ними полосы тоски и
   томления, пустых мечтаний, огромное темное пятно - время позора и
   безумного отчаяния, а потом все эти годы в Хествикене... все это вдруг
   предстало перед нею картинками, вытканными на одном поле, - единое
   полотнище из одних и тех же ниток со дней отрочества и до сей поры, до
   конца.
   Она всегда понимала, что Улав добр к ней. Знала, что не у всякого
   хватило бы терпения возиться с нею так долго, не у всякого хватило бы сил
   оборонять и пестовать ее все эти годы. Конечно, она благодарила его в
   сердце своем, благодарила иногда горячо и истово. Но только теперь увидела
   она со всею ясностью, сколь сильна была его любовь.
   Вот он стоит возле люльки. Полозья мерно постукивают о пол, дитя
   гукает, тихо взвизгивает от радости и изо всех сил колотит пятками о
   шкуру, постланную на дно колыбели; матери видно, как розовые ручонки машут
   над перильцами люльки.
   - Ну, Сесилия, скоро ты размотаешь им все эти пеленки.
   Улав засмеялся и взял малютку на руки. Она до того усердно дрыгала
   ножонками, что свивальник размотался и повис кольцами на руках, ногах, на
   шее и на толстеньком розовом тельце. Удивительно, как только она не
   удавилась им.
   - Ты не сумеешь ее распеленать? - Он положил ребенка рядом с матерью
   поверх одеяла. - Ты что это, никак плачешь? - спросил он огорченно. Слезы
   застилали ей глаза, она почти ничего не видела, когда пыталась распеленать
   Сесилию.
   - Она будет такая же белокурая, как все хествикенские мужчины в нашем
   роду, - сказал отец, - смотри-ка, у тебя выросло семь локонов на темечке.
   - Он загладил назад волосы, что падали длинными светло-желтыми стружками
   на лоб малютки. - У тебя опять болит, Ингунн, милая ты моя?
   - Нет. Я лежу и думаю: вот ты был добр ко мне и оставался верным все то
   время, что я знаю тебя, а я так и не смогла отплатить тебе за любовь.
   - Полно, не говори так. Ты всегда была... кроткой... - Он не мог
   придумать другой похвалы, вот так сразу, хотя ему очень хотелось
   порадовать ее. - Ты была кроткой и... тихой женою. Теперь ты, верно,
   поняла, что я люблю тебя, - сказал он горячо.
   - И вот уже целый год, - прошептала она с болью и робостью, - как ты
   живешь без жены, а я у тебя лишь больная сестра, за коей надобно ходить.
   - Правда твоя, - тихо сказал муж. - Но я и теперь люблю тебя. Сестра -
   говоришь ты. А помнишь ты первый год, что мы жили вместе? Мы спали в одной
   постели, пили из одной чаши и были словно брат и сестра; мы не знали, что
   может быть по-иному. Но и тогда нам было лучше всего вдвоем.
   - Да. Но тогда мы были малыми детьми. И я в ту пору была красивая, -
   взволнованно прошептала она.
   - Была. Но боюсь, что я был тогда еще несмышленыш и не видел этого. В
   те годы я, верно, ни разу даже не подумал о том, красивая ты или нет.
   - И я была сильная и здоровая, не обуза тебе.
   - Да нет же, Ингунн, дружок мой любезный, - слабо улыбнулся Улав, -
   сильною ты никогда не была.
   Долгой казалась зима обитателям Хествикена в этом году.
   Улав все время оставался дома, боялся покинуть Ингунн хотя бы на одну
   ночь. Она мучилась от долгого лежания в постели - исхудала она страшно и
   не переставая маялась от боли в спине: как полежит долго на одном боку или
   на спине, так сперва заломит в ребрах, а после вся грудь болит нестерпимо.
   Ничем было не унять боль, разве что поворачивали ее почаще, тогда немного
   отпускало. Есть она вовсе ничего не могла. Ей не давали умереть, заставляя
   глотать понемножку жидкую кашицу, мясной взвар да молоко.
   Она хотела было лежа заняться рукодельем, да стоило ей немного
   подержать руки на весу, как они немели, не давая ей ни шить, ни заплести
   косу. Оставалось одно - лежать недвижимо. Она никогда не жаловалась ни
   единым словом, а когда кто-нибудь подходил к ней, помогал повернуться или
   поправлял подушки, она тихо и ласково говорила спасибо. Иной раз она много
   спала днем, но по ночам не смыкала глаз.
   Улав оставлял огонь в очаге гореть всю ночь, а сам сидел у отверстия в
   стене, прорубленного в камору, чтобы в горницу оттуда шло поменьше холода.
   Хотя зима и не была сильно холодная, но дым, что ел глаза день и ночь, им
   шибко досаждал. Так бодрствовал он у постели больной ночь за ночью.
   Эйрик лежал в постели за его спиной и спал, Лив спала на лавке, а
   Сесилия на кровати возле матери. Улав лежал в полудреме, но заснуть не
   засыпал - примечал, если уголек выскочит из очага или Ингунн застонет чуть
   слышно - тут он сразу вскочит с постели и бежит к ней. Всю эту зиму он
   спал не раздеваясь, одежду снимал только как мылся в бане.
   Он опустился на колени перед ее постелью, сунул ладони под ее плечи,
   под поясницу, потом подержал секунду ее пятки. С каким-то болезненным
   страхом ожидал он, что у нее появятся пролежни. От всего его чувства к ее
   телесному "я" в нем остались последние тлеющие угольки, он думал о том,
   что не вынесет, если увидит, что кожа ее лопнула и язвы разъедают еще
   живую плоть Ингунн. Он никогда не мог глядеть на язвы, сносить запах гноя,
   хотя и стыдился своей слабости. А сейчас он молил бога, чтобы хоть этого с
   ней не сталось, просил не только за нее, но и из-за себя.
   Он подошел к очагу подбросить дров.
   - Хочешь водицы испить, Ингунн? Может, посидишь у меня на коленях?
   Улав завернул ее в одеяло, поднял на руки и уселся с нею на скамью со
   спинкою подле очага. Он осторожно приподнял ее безжизненные ноги, подложил
   под ступни пуховые подушки, посадил ее к себе на колени и опустил ее
   голову к себе на плечо.
   - Хорошо тебе так?
   Случалось, она засыпала у него на руках. Улав сидел часами, держа ее на
   коленях, покуда у него самого не замерзала спина, а руки и ноги не
   начинали стынуть и неметь. А случись ему чуть шевельнуться, она тут же
   просыпалась. Она старалась высвободить руку из-под одеяла и гладила его
   лицо.
   - Теперь мне сильно полегчало. Отнеси меня на кровать, Улав, да
   ложись-ка сам, ты ведь, поди, притомился.
   - Тяжкою ношей стала я для тебя, - сказала она ему однажды ночью. -
   Только потерпи еще маленько. Разве что до весны дотяну, не дольше.
   Улав не перечил ей. Он и сам так думал. Придет весна и заберет ее с
   собой. Теперь он, наконец, был готов покориться этому.
   Однако, когда зима была на исходе, ей даже, пожалуй, немного полегчало.
   Во всяком случае, она оживилась и даже стала спрашивать, что творится в
   усадьбе, хорошо ли ловится рыба. По утрам и вечерам она прислушивалась к
   бряцанью колокольчиков, кликала своих коров по именам, а как-то даже
   сказала, что теперь, когда настала весна, пусть ее ненадолго вынесут на
   двор, охота еще разок взглянуть на скотину.
   Сесилия была большая не по годам и собою раскрасавица; днем она была
   для Ингунн немалою утехой, но Лив все время должна была оставаться при
   них. Ночью девочка спала с кормилицей в другом доме - Ингунн была более не
   в силах терпеть толстое, сильное дитя у себя в постели: Сесилия во сне
   переворачивалась и придавливала мать, а когда не спала, ползала по постели
   и падала тяжело на ее измученное болью тело.
   Улав терпеть не мог Лив и старался не заходить в горницу, когда там
   бывала служанка. К тому же он знал, что она охотница стянуть что попало, и
   у него было более чем подозрение, что они с Анки были уж слишком сердечные
   друзья и что она и его выучила таскать что плохо лежит, изворачиваться и
   врать. Верить Арнкетилю и прежде было нельзя, но только прежде ему не
   верили оттого, что парень больно глуп. Ничего стоящего они не крали, но
   Улаву не нравилось, что в усадьбе у него живут нечестные люди. Правду
   сказать, хозяйство у него начало хиреть - сам он уставал до смерти каждый
   божий день и не справлялся со всем, что ему надо было бы сделать, а под
   гору-то едешь быстро.
   Сесилию он теперь и днями видел мало. Понемногу к его отцовской любви
   приметалась сильная горечь - он вспоминал, как синею, туманною весеннею
   ночью воротился домой и увидел ее в колыбели, сердце у него так и жгло.
   Когда ему в первый раз положили ее на руки, он был уверен, что теперь
   будет поворот в их судьбе - Сесилия пришла в мир, чтобы принести им
   счастье!
   Он любил свою маленькую дочь, но любовь эта сникла, словно опустилась
   на дно его сердца и лежала там, как робкий и молчаливый зверек. Первое
   время отец часто останавливался у ее люльки, трогал ее шаловливо и ласково
   пальцами, и стоило ей улыбнуться, его охватывала тихая, недоуменная
   радость. Он брал ее на руки, прижимал к себе на мгновение, неловко и
   неуклюже: Сесилия, Сесилия... Теперь же, когда ее несли из одного дома в
   другой, он останавливался поодаль, улыбался дочке, махал ей рукой, а она и
   не глядела на него. То, что она была так красива, и что он узнавал в этой
   нежной белокурой малютке свою кровь, казалось, только делало отцовскую
   печаль еще горше.
   Эйрик теперь мало досаждал родителям. Девятилетний мальчонка невольно
   держался подальше от взрослых, видя, что они все время ходят мрачные. Ему
   хватало дел и проказ в большой усадьбе, и в дом он приходил лишь к трапезе
   да на ночлег.
   Весной на страстной неделе отправился Улав на ярмарку. Там его отыскал
   нарочный и велел ему явиться в монастырь братьев-проповедников.
   Настоятель рассказал ему, что его друг Арнвид, сын Финна, умер
   прошедшею зимою. В прошлом году в середине лета он принял схиму у братьев
   в Хамаре. Но уже на второй неделе поста он вдруг умер, никто не знает
   отчего. Когда братья направлялись к обедне, шедший рядом с ним монах
   увидел, что он побледнел и даже пошатнулся единожды, однако, когда монах
   спросил его шепотом, не захворал ли он, брат Арнвид в ответ покачал
   головою. После того как они преклонили колена, читая "Verbum caro factum
   est" ["Слово стало плотью" (лат.)], он увидел, что молившийся рядом с ним
   Арнвид не мог подняться, а как отслужили обедню, он уже лежал в
   беспамятстве. Тут они внесли его в дормиторию [спальню (лат.)], уложили в
   постель; он то и дело тихонько стонал, но в себя не приходил. После
   полудня он открыл глаза и слабым голосом попросил причастить его. Сразу же
   после причастия он уснул, а когда монахи воротились с вечерней молитвы, он
   уже был мертв. Умер он столь тихо, что сидевший подле него монах даже не
   мог сказать, когда он испустил дух.
   Настоятель рассказал также, что, перед тем как уйти в монастырь, Арнвид
   выделил кое-что из своего имущества родичам и друзьям. Эти два рога он
   велел своим сыновьям передать Улаву, сыну Аудуна. Однако сыновья
   поленились выбраться из дому, они приехали в Хамар лишь на похороны отца,
   и тогда Магнус привез с собою рога в монастырь, а отец Бьярне решил не
   посылать столь дорогие вещи на юг, покуда кто-нибудь из монахов их ордена
   не поедет туда.
   Улав узнал рога из Миклебе. Они были небольшие, но очень дорогие: два
   рога серны, украшенные золоченым серебром.
   Улав и его друг пили из них по праздникам мед и вино - для взрослых эти
   сосуды были маловаты.
   Весть о смерти Арнвида потрясла Улава до глубины души. Он не мог
   оставаться в городе среди чужих людей и в тот же вечер отплыл в Хествикен.
   Прежде, когда он думал о друге и вспоминал их последний разговор, ему
   было больно и стыдно оттого, что он обнажил свою душу перед ним и стоял,
   будто голый. Он раскаивался в своей слабости, а иной раз даже думал: ему
   стало бы легче, кабы он узнал, что Арнвида более нет на свете; теперь же,
   узнав, что он лишился единственного друга, кому он доверился, ему стало
   невмоготу одному носить в себе свою тайну.
   Впервые увидел он теперь, чем же на самом деле была их дружба. Он был
   всегда берущим, а Арнвид - дающим. Он лгал своему другу, а тот разгадал
   его ложь; не только в тот раз, а вплоть до последней встречи он говорил
   ему все, что вздумается, а друг молчал. Ему нужны были опора и помощь, и
   Арнвид помогал ему, как помогал всем, кто просил его помощи. А в награду с
   него сдирали кожу, как с того агнца, что набрался храбрости, решив
   последовать примеру Христа. И все же Арнвид осуждал самого себя, почитал
   себя ненадежным спутником каждый раз, когда не видел перед собою ясного
   пути, и каждый раз сердце его переполнялось горечью и презрением к
   ничтожности людской - такое иной раз выпадает на долю человеку,
   осмелившемуся идти по пути, по которому однажды шел сам бог.
   Этой весной Улав был еще молчаливее, чем обычно.
   Однажды утром, когда все домочадцы были заняты своим делом, он вернулся
   домой.
   Солнечный свет проникал в горницу через дыру в потолке, лучи солнца
   падали на очаг, в котором погас огонь, на глиняный пол, ложились светлою
   полоской на кровать Ингунн. Дети были у нее в горнице: Эйрик лежал,
   положив темную кудрявую головку на руку матери, и его длинные ноги свисали
   с постели. Сесилия ползала по кровати, приподнималась и грузно шлепалась,
   радостно взвизгивая, на безжизненное тело, распростертое под одеялом. На
   малютке была одна только красная шерстяная рубашонка, лицо у нее было
   белое, румяное, волосы отросли и падали блестящими льняными кольцами на
   лоб и затылок. Белки ее ясных глаз были до того голубые, что радужницы
   сливались с ними, глаза казались огромными, и оттого в ее нежном, чарующем
   детском личике было что-то странное, по-звериному хищное.
   - Матушка больна, нельзя на нее наваливаться, Эйрик!
   Улав сел на край постели и посадил малышку к себе на колени. Он крепко
   прижал дочку к себе, а она стала брыкаться - не привыкла к отцу. Улав
   почувствовал, что он держит в руках сильное и крепкое маленькое тельце, ее
   мягкие, как шелк, волосы пахли свежестью.
   Когда ее не пустили к матери, она стала выгибаться в руках у отца и
   проситься к брату. Эйрик взял ее и, держа девочку под руки, стал учить ее
   ходить. Сесилия выпятила круглый животик, растопырила руки и ноги,
   запрокинув голову и хохоча прямо брату в лицо, потом наклонилась вперед и
   быстро засеменила, с силою отбрасывая ножонку назад и лопоча со смехом:
   "Иди-ди-ди..."; она скрючила пальцы ног, прижала их к подошвам, мяконьким,
   еще не ступавшим по земле.
   Улав смахнул с постели полузасохшие цветы, что цветут в конце весны -
   начале лета: вика, тмин, лютики и крупные фиалки. Ингунн зажала в руке
   пучок цветов.
   - Я вижу, на дворе давно уже лето.
   Улав сидел и смотрел на ребятишек. На редкость красивых детей родила
   она на свет. Эйрик подрос, стал высокий, стройный, на узких бедрах -
   ремень с подвешенным ножом. Улав видел, что мальчик хорош собой: лицо его
   уже не было по-детски круглым, стало худощавым, с тонкими чертами, нос с
   горбинкой, зубы ровные, чуть выступающие вперед, цвет лица смуглый, волосы
   черные, глаза золотисто-карие. Могла ли мать не думать о том, на кого он
   похож?
   - Возьми сестренку, Эйрик, да снеси ее к Лив. Нам с матушкой надобно
   потолковать кое о чем.
   Ингунн поднесла обеими руками пучок увядших цветов к лицу, ее
   трепещущие ноздри вдыхали кисловатый запах цветочного сока и весны.
   - Теперь, моя Ингунн, - сказал Улав четко и спокойно, - скоро ты не
   будешь больше лежать здесь все время и маяться. На тинге попросил я, чтобы
   этим летом нас подвезли на шхуне в Нидарос ко святому Улаву, святой
   праведник снова исцелит тебя, и ты будешь ходить.
   - Что ты, Улав, и не думай о том. Не доехать мне живой до Нидароса,
   помру в пути.
   - Полно! - Улав закрыл глаза, горько улыбнулся. Он был бледен, как
   мертвец. - Теперь, Ингунн, у меня достанет смелости. Как приеду ко святому
   месту, покаюсь в своем грехе. По доброй воле отдамся в руки божий, пусть
   судят меня за то, что я погрешил перед ним, перед законом и правом своего
   народа.
   Она в ужасе уставилась на него, а он сказал с тою же улыбкой отчаяния:
   - Разве не чудо то, что тогда случилось с тобою в Миклебе? Когда ты
   поднялась с постели и пошла. Неужто ты не веришь, что господь может еще
   раз сотворить чудо?
   - Нет, нет! - закричала она. - О чем ты говоришь, Улав! Про какой грех
   поминаешь!
   - Ясное дело - о том, что я убил Тейта. Поджег домик на выгоне, где он
   лежал мертвый. Ведь я в этом так и не исповедался. Все эти годы, приходя в
   церковь, я честно исповедовался во всех прочих грехах, больших и малых,
   принимал святое причастие, как все христиане, слушал церковные службы и
   делал вид, делал вид... Теперь я положу этому конец - не хочу более
   терпеть! Отдаю себя на суд Создателя и, что бы он ни сотворил со мною,
   стану с благодарностью славить, славить имя его.
   Увидев отчаянный страх на ее лице, он бросился на колени перед постелью
   и спрятал голову у нее на груди.
   - Да, Ингунн. Ты теперь не будешь больше страдать за мои грехи. Только
   ты сама должна поверить, что исцелишься...
   Она попыталась приподнять его голоду, поглядеть на его лицо.
   Солнце уже освещало всю ее постель, и при свете его, взглянув на его
   затылок, она увидела, что волосы у него сильно поседели. В таких светлых
   волосах седина была заметна лишь при ярком солнечном свете.
   - Улав, взгляни на меня! Христа ради не думай так! Разве я мало
   грешила, разве мне не надо каяться? Ты помнишь, - она заставила его
   поднять лицо, - в тот раз ты сказал, что я не человек, а дьявольское
   отродье. Ты знаешь, что бы я сделала с Эйриком, кабы ты не подоспел
   вовремя. Могу ли я роптать на господа за то, что он почитает меня
   недостойною растить детей, коли я тогда целую зиму думала, как бы задушить
   невинное дитя, что шевелилось у меня во чреве.
   Улав посмотрел на нее с удивлением. Он никогда не думал, что она помнит
   об этом и к тому же почитает это грехом.
   - Я должна благодарить бога за то, что он смилостивился надо мною, не
   сделал меня детоубийцей. И не успела я избежать этого греха, как чуть не
   совершила другой, еще худший. И на этот раз господь протянул мне руку
   свою, простер надо мной свою длань, когда я уже стояла у врат ада. Давно
   стало мне ясно - не должна я обрекать себя на вечную погибель; каждый
   день, что я прожила с той поры, дан мне взаймы, это время отпущено мне
   милостью божией, чтобы я одумалась и поняла... Я не сетую, хоть и лежу
   недвижимо. Ты слыхал, Улав, чтобы я хоть один-единственный раз
   пожаловалась? Знаю, господь не обделил меня своей любовью - дважды
   выхватил он меня из адского огня, куда я сама бросилась.
   Улав пристально глядел на нее; казалось, будто глубоко во впадинах его
   глаз зажегся огонек. Все эти годы она была ему несказанно дорога, но он
   всегда считал, что ума у нее немногим больше, чем у зверька - молодой лани
   или птицы, что может лишь любить своего дружка и потомство свое, горевать
   о мертвом детеныше, пугливая и беззащитная, покорно переносящая болезни и
   страдания. Никогда не думал он, что может говорить со своею женой как с
   иным крещеным человеком о том, что выросло у него в душе за долгое время.
   - Ах, нет, Улав! - Она взяла его за руку, притянула к себе, прижала его
   голову к своей груди. Он слышал, как бешено колотится ее сердце в узкой,
   впалой груди. - Напрасно говоришь такое, дружок мой! Твой грех белый, коли
   сравнивать его с моими грехами! Правду сказать, эти годы не раз казались
   мне долгими и тяжкими, но теперь, вижу я, они были добрыми, потому что я
   прожила их вдвоем с тобою, а ты всегда был добр ко мне.
   Он поднял голову:
   - Правду говоришь, Ингунн, было у нас и хорошее с с тобой здесь, в
   Хествикене, оттого что мы всегда были друзьями. Хворая ли, здоровая ли, ты
   всегда была со мною рядом, и любил я тебя больше всех на свете - я вырос
   вдали от родных и друзей, а с тобою редко разлучался.
   Но оттого, что бог был милостив ко мне, несмотря ни на что, и ниспослал
   мне тебя в жены - а теперь, вижу я, трудно было бы мне прижиться здесь
   одному, кабы не было со мной ни единого человека, знакомого мне с детства,
   - оттого-то, понимаешь, не в силах я долее быть врагом господу. Не могу я
   больше по доброй воле быть разлученным с ним. Чего бы мне это ни стоило...
   Бедняком меня не назовешь. Господь и в этом пощадил меня. Многое в
   делах моих удалось мне с божьей помощью, и теперь я богаче, чем в ту пору,
   когда мы зажили вместе. Тебе ведомо, что дом и весь достаток у нас
   значится пополам с тобою; что бы ни случилось со мною, стало быть, ты с
   детьми не останешься обездоленной.
   - Не говори так, Улав! Не такой уж тяжкий грех в том, что ты убил
   Тейта. Прежде я никогда этого не говорила, ни единому человеку не
   пожаловалась на эту обиду, - ведь он взял меня силою! Я никак не могла
   заставить себя сказать про то. Не могла и все тут. - Она громко застонала.
   - Не скажу, что в том нет моей вины, видно я вела себя не так, как
   подобает, вот он и решил, что я таковская. Не думала я, что все так
   кончится. А он взял меня силою. Верь мне, Улав, чистая правда это, клянусь
   тебе...
   - Знаю. - Он протянул руку, словно хотел остановить ее. - Он сам мне о
   том говорил. С самого начала знал я, что это убийство не сочли бы тяжким
   грехом, кабы я сразу в нем признался. Только я тогда вступил на неверный
   путь, а теперь грех мой вырос, и ведомо мне - он будет и дале множиться и
   порождать новые грехи. Теперь пора мне поворотить с того пути, Ингунн, а
   не то стану я последним злодеем. Уже до того дело дошло, что я не смею
   сказать и трех слов, ибо знаю, что два из них - ложь.
   Она закрыла лицо рукавом и тихо застонала.
   - Знаешь, - сказал он ей в утешение, - может, епископ и не потребует,
   чтоб я повинился перед людьми короля. Может, он скажет, что довольно будет
   признать свой грех перед господом богом. Слыхал я, будто и прежде
   случалось, что человеку отпускали самый тяжкий грех, не заставляя его
   пятнать честь своих родичей и лишать их благоденствия. Просто заставляли
   его съездить на богомолье в Иерусалим.
   - Нет, нет! - снова закричала она. - Не хочу, чтоб ты ушел от нас на
   край света.
   - Так ведь может статься, - он положил руку ей на грудь, чтоб успокоить
   ее, - что я ворочусь к вам домой. А ты останешься в Хествикене и будешь
   управлять хозяйством.
   - Тогда все узнают, что Эйрик не сын тебе!
   Улав сказал неторопливо:
   - И об этом я думал, Ингунн. Это держало меня, покуда у нас с тобою не
   родилось свое дитя. Боялся, а вдруг мои дальние родичи погонят тебя из
   Хествикена. Но теперь у нас есть Сесилия. Ты сама можешь сделать его
   наследником твоей части усадьбы, и к тому же у него будет богатая сестра
   под боком.
   - Улав, помнишь, ты сам сказал, что ты всего лишь искупил свою вину
   перед Эйриком за смерть его отца?
   - Помню. Только теперь, Ингунн, вижу я: нет у меня на то права - отдать
   отцовское наследство моей дочери как пеню сыну чужого человека.
   - Так ведь Сесилия будет и так богатой девушкой. Она из хорошего рода,
   родилась в чести и вырастает красивою. Не станет она несчастнее, коли ей
   придется довольствоваться долею сестры после твоей смерти.
   Лицо Улава застыло, стало суровым.
   - Эйрик не такого роду, чтоб ему по праву должно было платить пеню за
   отца.
   - Знаю, ты всегда ненавидел моего выблядка. - Она зарыдала горько,
   безудержно. - Я слыхала, как ты его называл этим словом.
   - Да это просто бранное слово. У любого может оно сорваться с языка в
   гневе, даже когда говоришь с человеком своих кровей. - Он с трудом
   заставлял себя говорить спокойно и все же не мог скрыть горечи. - Однако
   не стану скрывать, я пожалел, что назвал мальчишку этим словом, когда он
   разозлил меня!
   - Ты ненавидишь его!
   - Неправду ты говоришь. Никогда я не был к Эйрику слишком строг. Видит
   бог, я поучал его менее того, чем он заслужил. Рука у меня не поднимается,
   когда ты смотришь на меня, будто я сейчас всажу нож тебе в тело, стоит мне
   сказать ему слово построже. А сама ты балуешь его без меры.
   - Это я-то? Да я лежмя лежу и не вижу мальчика с утра до вечера. - Она
   взяла цветы и скомкала их. - Он неделями не приходит к матери, некогда ему
   со мной говорить. Вот и сегодня - только он вошел, как ты выгнал его.
   Улав молчал.
   - Коли Эйрик должен страдать за мои грехи, так лучше бы ему не родиться
   на белый свет, даже если б мне пришлось за это принять смерть и вечные
   муки.
   - Опомнись, Ингунн, - тихо сказал муж.
   - Послушай же меня, Улав, пожалей нас! Слишком дорогою ценой купил ты
   мою жизнь и здравие мое, коли ты ради этого должен теперь идти на край
   света, бродить нищим, бездомным странником среди неверных и злых людей. А
   то и того хуже - стоять раздетым и слушать, как тебя срамят (а может, и
   жизнь твоя будет висеть на волоске), прослыть злодеем и убийцею, и все это
   любви ради. А ведь ты - лучший изо всех бондов, честнее, добрее и храбрее
   их всех.
   - Ах, Ингунн, Ингунн, теперь я уже не тот, предал я бога и людей.
   - Никого ты не предавал. И вовсе это не смертный грех - то, что ты убил
   его. Ты не ведаешь, каково это склонять голову, когда тебя выставляют на
   позор и поругание. Мне это знакомо. Ты-то ни разу не испытал бесчестья.
   Нет, не могу я, да поможет мне Христос и пресвятая дева Мария, не могу я
   вынести все это снова, даже если б я опять смогла воротить силу свою и
   двигать руками-ногами. Не смогла бы я ни за что стерпеть, если каждый, кто
   взглянет на меня, будет знать про мой позор, про то, что за жену ты привез
   себе в Хествикен, что мой Эйрик - нагулыш без роду, без племени, которого
   я зачала от беглого писца, от чужеземца, после того как он заманил меня на
   чердак и повалил на мешки с шерстью, будто распутную, похотливую
   девку-рабыню.
   Улав стоял и глядел на нее. Лицо его побелело и застыло.
   - Нет, кабы я узнала, что жизнь дарована мне вновь лишь для таких
   мучений - остаться с твоей Сесилией да с моим нагулышем на руках, - ты на
   чужой стороне, а мы трое одни, беззащитные... Тогда я, верно, пожелала бы
   вернуть то время, когда лежала здесь и ждала, что моя спина вовсе сгниет.
   Она протянула к нему руки. Улав отвернулся, лицо его было по-прежнему
   холодным и застывшим, но он взял ее за руку.
   - Тогда пусть будет по-твоему.
  
  
   14
  
  
   Год спустя, в начале великого поста, Турхильд, дочь Бьерна, уехала
   домой в Рундмюр. И сразу же по всей округе прошел слух: ей пришлось
   поспешить с отъездом, потому что у нее будет ребенок от Улава, сына
   Аудуна.
   Случись такая беда с другим человеком, который из года в год живет
   вдовцом при живой жене, никто не стал бы осуждать его вслух. Напротив,
   лучшие люди в округе урезонивали бы несмышленую молодежь да взрослых
   людей, тех, что не знают добрых обычаев, - мол, чем меньше говорить о том,
   тем лучше. Улав знал это. Но он знал также, что раз речь идет о нем, это
   совсем иное дело. Ведь он был для них почти что волк в овечьем стаде. Хотя
   он вроде бы и не причинил здесь никому зла. Иной раз люди все же
   призадумывались и вспоминали, что имя свое он не запятнал и ничего худого
   прежде за ним не водилось, просто слыл он человеком неприятным и
   нелюдимым.
   За то короткое светлое время, когда у них появилась Сесилия, до того
   как стало ясно, что рождение ребенка стоило матери остатка здоровья, люди
   в округе переменились к нему, помягчели. Теперь, когда это страшное
   проклятие - то, что дети в Хествикене не рождались живыми, - было снято с
   него, соседи, которые были ровней ему, радовались вместе с ним. Они
   думали, что теперь он, быть может, станет водиться с людьми, не будет
   таким сычом - ведь прежде он мог убить веселье в доброй компании: сядет
   себе и уставится молча в одну точку. Но Улав не умел пойти людям
   навстречу, взять протянутую руку, он так и остался несговорчивым упрямцем,
   с которым всякому становилось не по себе.
   И тут наружу вышло то, за что его все осудили. Покуда жена лежала
   недвижимо, измученная одними родами тяжелее других, он греховодничал со
   служанкой в своем же собственном доме. Ясное дело, он водил с нею шашни не
   один год, говорили люди, иные вспоминали, как Улав привозил ей подарки из
   города, слишком дорогие для служанки. Он помог ей вырастить ребятишек
   Бьерна и Гудрид, пахал и засеивал ее землю в Рундмюре, куда она теперь
   воротилась. От Рундмюра до Хествикена было рукой подать - так что им то
   было не помеха, люди видели, как она ходит, тяжело покачивая отяжелевшими
   бедрами, - таскает ведра от избушки к хлеву, тащится на опушку леса - путь
   туда от ее дома неблизкий, - обдирает кору с деревьев, ветки. Тут же стали
   вытаскивать на свет божий все, что можно было сказать про Бьерна, сына
   Эгиля, и Гудрид.
   Ближайшие родичи Улава в этих краях - Сигне из Шикьюстада и Уна из
   Рюньюля - водились с ним до последнего времени и пытались извинить своего
   троюродного брата. Но теперь и они умолкли и только мрачнели, когда при
   них упоминали имя Улава из Хествикена.
   Улаву было известно почти все, что говорили про них с Турхильд. На
   исповеди отец Халбьерн спросил его, все ли он сказал. Тут он узнал, какая
   про них шла молва: мол, у них с Турхильд это тянется уже многие годы, а
   иные говорили, будто он отец младенца, которого Лив, дочь Турбьерна,
   родила в том году в Хествикене.
   Было воскресенье. Вот уже несколько недель Улав не осмеливался ездить
   со всеми в церковь. Он вышел на тун. Наступила оттепель, на дворе у него
   стоял ушат, вода в нем растаяла поверх льда. Улав ненароком наклонился над
   ушатом и увидал в воде свое отражение. Неясный, расплывшийся лик,
   возникший перед ним в темной глубине, походил на лицо прокаженного. На
   обветренной коже бледность выступала, будто пятна инея, а белки глаз были
   красны, как кровь. Увидев свое лицо, Улав еще более помрачнел.
   Ему казалось облегчением, что весь год церковь будет закрыта для него,
   - теперь ему было тяжко ходить к обедне с непрощеным грехом на душе.
   Однако быть на время отлученным от церкви оказалось еще горше. Он думал,
   что тяжкое наказание за нарушение обета супружеской верности хоть немного
   поможет ему залечить старую рану. Но теперь ему казалось, что новый грех
   был лишь продолжением старого.
   Ведь только в одном он прежде верил себе: ничто на свете не заставит
   его нарушить верность Ингунн.
   Ни слова не было сказано меж ними об измене, однако он знал, что она
   знает.
   Из-за этого всего он вдруг как-то сразу почувствовал, что у него больше
   нет сил возиться с Ингунн. С той поры, как он прошлою весною сказал ей,
   что не может больше жить, нося в душе непрощеный грех, каждый день
   порождал новый грех. Она же заставляла его терпеть все это ради нее и
   мальчика. Хворая, измученная, она взяла над ним верх - ни один мужчина,
   достойный называться мужчиною, не станет перечить женщине, вся жизнь
   которой была сплошною мукою.
   А унижаться перед нею, снова говорить об этом он не мог. Он делал вид,
   будто ничего меж ними не было сказано, так же ходил за нею долгими ночами,
   как и прежде. Но теперь, когда терпение и любовь иссякли в его сердце, это
   было ему в тягость. Теперь он каждый день чувствовал, как он устал и
   обессилел от бесконечных ночных бдений, от духоты и дурного воздуха,
   исходившего от постели больной. И каждый раз как он замечал, что стал
   забывчив, недогадлив и неловок, когда ходил за больною, великую горечь в
   его душе пополняли новые капли горечи.
   В ночь на праздник летнего равноденствия он вышел под утро на двор
   подышать ночною прохладой, перед тем как улечься спать. Ингунн наконец
   заснула.
   Улав вышел за порог и встал почти у самых дверей. Было светло и тихо,
   все вокруг заволокло серой дымкой. Рыбакам было еще не время возвращаться,
   все в усадьбе спали. Тут он заметил, что над крышею поварни тянется
   тоненькая струйка дыма. Потом из дверей вышла Турхильд, дочь Бьерна, и
   выплеснула на землю щелок из котла. Мокрые волосы падали ей на плечи
   темными густыми прядями. Улава всегда трогало, что Турхильд старается быть
   опрятной, несмотря на свою тяжелую долю. Она всегда вставала первою, а
   ложилась последней, и потому успевала мыть и заплетать в косы свои волосы
   и чинить одежду даже среди недели. А Ингунн перестала это делать менее чем
   через четыре года после свадьбы.
   Улав подошел к Турхильд, и они потолковали о том о сем. Они невольно
   говорили шепотом - ведь вокруг стояла тишь, не слышно было ни звука, кроме
   щебетанья ранних птиц, что начинали просыпаться. Он отвечал ей, а глаза у
   него слипались. Надо было идти спать.
   - Может, ты ляжешь на мою постель? - спросила служанка. - Там тебе
   будет спокойнее. - Летом она с ребятишками спала на чердаке.
   В иное время Турхильд жила в доме, где его родители поселились сразу
   после женитьбы. Этот маленький старый дом стоял в сторонке на краю туна в
   один ряд со скотными дворами, под горою Хестхаммарен на восточной стороне
   долины. Улав починил дом, проконопатил его хорошенько, но внутри было
   очень тесно.
   Турхильд пошла вместе с ним, вытащила шест, что был у нее вместо
   засова. Воздух в комнате пахнул ему в лицо, как свежее дыхание; пол был
   устлан можжевеловыми ветками. Горница была не шире постели, стоявшей у
   щипцовой стены. В полумраке на ней белели белоснежные овечьи шкуры, на
   стенах висели венки из цветов, отгонявших мух и прочих насекомых. Перед
   тем как перебраться на сеновал, она хорошенько прибралась в доме.
   Она велела ему сесть на край постели, чтобы снять с него башмаки. Улаву
   казалось, что сон поднимался с чистого, душистого пола и обволакивал его,
   будто сладостная теплая волна. Уже засыпая, он сел, а потом опрокинулся на
   постель и почувствовал, как Турхильд положила его ноги на постель и укрыла
   его одеялом.
   Когда он снова пришел в себя, то увидал в раскрытую дверь, как желтое
   вечернее солнце освещало выгон перед домом. Возле него стояла Турхильд,
   протягивая ему чашу, полную теплого парного молока. Он прильнул к чаше и
   все пил, пил без конца.
   - Поспал немножко? - спросила Турхильд, взяла у него из рук пустую чашу
   и ушла.
   У постели стояли его башмаки, мягкие, начищенные до блеска тюленьим
   жиром. Рядом с ним лежал его будничный кафтан, еще влажный на груди - она
   смыла с него пятна, а дыру, что была на кафтане, когда он снимал его, она
   залатала.
   Так уже повелось, что он в это лето стал все чаще приходить в домик к
   Турхильд отсыпаться после бессонной ночи. И каждый раз после того, как ему
   удавалось хорошо отдохнуть, он чувствовал, как тяжело ему снова
   бодрствовать всю ночь; он словно изголодался по сну и не мог им
   насытиться. "Да ведь я недосыпал многие годы", - думал он.
   Турхильд приходила его будить и приносила ему поесть. Если он,
   укладываясь в постель, снимал с себя мокрую одежду, то к утру она была
   высушена, а все дыры зачинены. Улав просил ее не брать на себя чужую
   работу, ведь об этом должна была заботиться Лив, хотя она редко делала
   это. Турхильд, мол, и без того приходится нелегко. Девушка в ответ
   улыбнулась и покачала головой.
   И тут в нем поднялось желание овладеть ею, хоть раз в жизни
   почувствовать, что значит держать в объятиях здоровую женщину и не бояться
   дать волю страсти. Но ему казалось, что он на самом деле никогда
   по-настоящему не желал этого. В то утро, когда он протянул руку и схватил
   ее, он ждал, что она оттолкнет его, а может, рассердится. Но она покорно
   прильнула к нему, даже не вздохнув.
   Осень и зиму он будто ходил по дну моря и черного тумана. Он опротивел
   сам себе, а иногда и она становилась ему противна, и выбраться из этой
   трясины он не мог. Вот она переберется в дом вместе с ребятишками, и все
   кончится само собой, утешал он себя. Но не тут-то было.
   С раннего утра до позднего вечера он был с Ингунн. Из дому он ушел лишь
   один-единственный раз на неделю во время охоты на молодых тюленей. Теперь,
   когда он изменил жене, прежняя горечь, которую он питал к ней,
   представлялась ему дьявольским искушением, которому он уступил. Ингунн,
   Ингунн, голубка моя, как я мог обмануть тебя, когда ты лежишь здесь,
   терпеливая, добрая и беспомощная, как зверь с перебитым хребтом! Вот чем
   кончилась наша любовь, не думал я, что изменю тебе.
   Каждую ночь, закутав ее в одеяло и овечьи шкуры, он носил ее на руках,
   как ребенка, чтобы хоть немного дать отдохнуть ей от лежания в постели.
   Чем больше он уставал, мерз, недосыпал, тем легче становилось у него на
   душе.
   С того злосчастного утра он почти что ни словом не перемолвился с
   Турхильд, а ведь за все эти годы она была единственным человеком, с
   которым он иногда беседовал как со взрослым, равным себе. Он помнил об
   этом, помнил обо всем, что сделала для него Турхильд, которой он так
   отплатил. Оправдать свой поступок ему было нечем. До него она не знала
   мужчин, не видела в жизни ничего, кроме черной работы на благо других, и
   ни разу не пожаловалась на свою тяжкую долю. А сейчас он не хотел говорить
   с нею и не давал ей говорить с ним; в глубине души он хорошо знал, что она
   долго таила в себе и почему эта строгая, честная, уже немолодая женщина
   позволила ему, не противясь, овладеть собой. Он видел это по ее ласкам. Но
   если б она забылась хоть раз и высказала ему это, он задохнулся бы от
   стыда.
   Он думал и о Бьерне, ее отце. Будь он жив, он тут же зарубил бы его.
   Он понимал, что от людей этого не скроешь. И в самое темное время года,
   накануне рождества, стало ясно, что опасения его оправдались. В отчаянии
   он чуть было не поддался страшному соблазну. Видно, все эти годы сам
   дьявол вел его по зыбкой трясине, уводил его все дальше и дальше. Сперва
   он принял иное обличье, наполовину спрятал свой мерзкий лик; теперь же он
   повернулся к нему, сбросил личину и предстал перед ним как есть, во всем
   своем естестве.
   Он знал, что Турхильд сделает все, о чем бы он ни попросил ее. Прежде
   случалось, что они вдвоем ходили в море на лодке. Она и теперь согласится,
   если он позовет ее покататься. Даже если поймет, что он задумал, она не
   откажет ему, он это точно знал. А в море всякое может случиться...
   Ингунн он пощадит, она ничего о том не узнает. И ему не придется стоять
   будто раздетому догола перед каждым человеком в округе - мол, глядите,
   какой я жалкий и подлый. Ведь он и так целиком попал во власть к дьяволу,
   так нечего теперь опасаться, что погубишь душу свою.
   И все же нет! Пусть сатана смущает его, он ему скажет: нет. Такого
   злодейства я не совершу, даже если ты мне уже уготовил место в аду. Знаю,
   терять мне нечего - честь, надежду на спасение, на счастье с Ингунн,
   которое я до сих пор оберегал, - все это ушло у меня из рук. И все же ты
   меня не заставишь пойти на это. Я не сделаю Турхильд зла, кроме того, что
   уже причинил ей. Даже ради Ингунн...
   - Господи, смилуйся над нами! Пресвятая Мария, помолись за нас! Не за
   меня. За себя я ни о чем не стану молить! Сжалься над ними, прощу тебя.
   - Да теперь уже и поздно, - сказал он, усмехаясь, дьяволу. - Они уже
   это заметили. Все мои домочадцы. Так что кончай впредь бормотать мне про
   это. Заткнись! Получишь меня, когда придет время.
   Как жутко тихо стало вокруг него. Челядинцы замолкали, как только
   хозяин появлялся. За столом ели молча, разве иной вымолвит шепотом
   словечко-другое. Улав сидел на хозяйском месте, служанка приносила еду и
   ставила на стол. В ее поведении никто не замечал перемены, она так же
   прилежно работала с раннего утра до позднего вечера, держалась все так же
   прямо и по-прежнему была легка на ногу. Хотя уже стало ясно видно, что она
   теперь не одна.
   Когда Турхильд входила в горницу, Ингунн отворачивалась к стене.
   С той поры как наступил новый год, прошло уже немало времени,
   приближался великий пост, а меж Улавом и Турхильд не было еще ни слова
   сказано о том, что их ожидает. Но однажды, увидав, что она после дневной
   трапезы пошла наверх в каморку над чуланом, он пошел вслед за ней. Она
   вынимала сало из бочки и соскабливала с каждого куска черную корочку.
   - Я думал о том, - сразу приступил Улав к делу, - что не смогу почти
   ничего сделать для тебя, да и чем я могу тебе помочь! Хотя и постараюсь
   сделать все, что могу. Вот я и решил отдать тебе усадьбу на худрхеймской
   стороне - Аукен, что я купил пять лет назад. Я дам тебе на нее грамоту и
   стану обрабатывать для тебя землю. В Рундмюре я тоже могу, как и прежде,
   пахать землю и собирать урожай для тебя и твоей родни.
   Турхильд постояла с минуту, глядя прямо перед собой, потом сказала:
   - Ладно. Верно, мне лучше жить не здесь и не в Рундмюре.
   - Тебе самой будет лучше, коли ты уедешь отсюда. Раз уж я так поступил
   с тобой, - тихо сказал он.
   - Аукен, - Турхильд взглянула на него. - Это немалый подарок для
   женщины в моем положении, Улав!
   - Там три земельных надела, да еще добрые пашни к югу от скалы, на
   которой стоят дома. Но ведь ты знаешь, что люди там не жили целых двадцать
   лет. А те, что брали у меня в аренду эту землю, хозяйничали там худо.
   Турхильд повернулась к нему и протянула руку.
   - Ну что ж, спасибо тебе, Улав. Я понимаю, что ты хочешь позаботиться
   обо мне.
   Улав сжал ее пальцы.
   - С тобой я обошелся хуже, чем с кем-либо в своей жизни, - прошептал
   он. - Ты вправе ждать от меня иной платы.
   Турхильд глянула ему в глаза.
   - В этом я виновата не меньше твоего, хозяин.
   Он покачал головой, потом тихо спросил:
   - А не тяжело тебе сейчас будет управляться здесь с таким большим
   хозяйством?
   - Вовсе нет. - Она слегка усмехнулась. - Может, мне теперь лучше уехать
   из Хествикена?
   Он неловко кивнул.
   - Только ведь дома в Аукене обветшали, осели и крыши прохудились. Я
   велю их подправить и новые крыши покрыть. До лета тебе туда переезжать
   нельзя.
   - Тогда я покуда побуду в Рундмюре, - сказала Турхильд.
   - Да, я тоже иного выхода не вижу, - согласился Улав.
   Неделю спустя Улав уехал из дому на несколько дней. Воротившись, он
   узнал, что Турхильд переехала домой, поселилась в лачуге в Рундмюре. Улав
   и не думал, что ему так сильно будет недоставать ее.
   Не то чтобы его любовь к Ингунн стала меньше или изменилась. Это было
   нечто, что выросло в нем помимо этой любви. Словно сквозь какую-то дымку
   видел он жизнь, столь непохожую на его собственную, жизнь человека, что
   идет рука об руку со здоровой, разумной женою, которая несет на своих
   плечах часть их общей ноши, обо всем судит здраво и сил у нее не менее,
   чем у него. И даже больше того...
   Дети, сыновья и дочери, рождаются у них без конца, один за другим. И их
   рождение не губит мать, не сводит ее медленно в могилу. И все же он не
   желал иной судьбы, даже той, что представлялась ему в каком-то неясном
   мареве. Ведь даже если бы он с самого начала, еще до того, как соединиться
   с юной, хрупкой Ингунн, знал, что за приданое она принесет ему, все равно
   он ухватился бы за нее обеими руками.
   И все же ныла у него душа в тоске по Турхильд. Она сделала ему больше
   добра, чем кто бы то ни было. А он отплатил ей самым худым.
   Эйрик, как и все в усадьбе, видел, что случилось с Турхильд, только он
   над этим не задумывался. И только молчание, что окружало Турхильд,
   заставило его увидеть в этом что-то страшное. Видно, тут дело не просто в
   том, что она вела себя, как многие другие служанки. Это молчание ширилось,
   будто круги на воде, в которую бросили камень. И понемногу, не услышав об
   этом ни от кого ни слова, Эйрик стал примечать, что и вокруг его отца
   ходили круги этого зловещего молчания. Смутный, неясный страх зашевелился
   в душе мальчика, но он не мог понять, при чем тут его отец, если у
   Турхильд будет ребенок. Ведь отец-то женат на его матери.
   Преподобный Халбьерн послал в Хествикен сказать, чтобы Эйрик, сын
   Улава, пришел постом исповедаться, а на пасху принял причастие: дескать,
   мальчику пошла десятая зима, и ему надо было прийти, на исповедь еще в
   прошлом году. В то утро, когда отец отправил Эйрика в дорогу, он забыл про
   все сомнения и боязни. Священник велел присылать к нему детей за неделю до
   исповеди, чтобы он успел их немного поучить. В первый раз Эйрику позволили
   ехать верхом одному в деревню. Отец дал ему в дорогу маленький легкий меч,
   а позади, в седло, положил мешок с подарками для попа и торбу со съестным
   для него самого.
   Вернувшись домой, он спросил на другой день отца:
   - Батюшка, а кто моя крестная мать?
   - Тура, дочь Стейнфинна, твоя покойная тетка по матери.
   Улав сам того точно не знал, но ему казалось, будто он слыхал об этом
   от кого-то. Эйрик больше ничего не спросил.
   Воспоминания, о которых мальчик не думал годами, стали мучить его.
   Полузабытое чувство смятения и неуверенности снова выплыло на поверхность.
   Все дети говорили про крестных матерей и крестных отцов. В первый день
   отец Халбьерн хотел послушать, чему их дома выучили из закона божьего.
   Отец научил Эйрика читать "Верую", "Отче наш", молитвы богородице и во
   славу отечества. Но это было так давно, а теперь он вовсе перестал
   слушать, как мальчик читает молитвы. И потому Эйрик их плохо помнил, а что
   они означают по-норвежски, почти совсем позабыл. Других же детей куда
   лучше выучили, и почти всех их чему-нибудь научили их крестные матери или
   крестные отцы.
   Эйрик помнил: когда он жил в Сильюосене, мать, что была у него в ту
   пору, указала ему возле церкви на толстую нарядную женщину и сказала,
   будто это его тетка. Но тетка даже не взглянула на них, когда проходила
   мимо. Во всяком случае, он никогда не слыхал о том, что она ему крестная
   мать. Впервые он призадумался, отчего маленьким он жил в Сильюосене.
   Он знал, что некоторые дети из тех, что приехали к священнику, тоже
   росли вдали от родителей, но они жили у родни, у одиноких либо старых
   людей. Маленькая Ингейерд, такая красивая, у которой был серебряный пояс
   как у взрослой девицы, только с маленькими пластинками, и которая знала
   псалмы почти без ошибки, жила у своей крестной матери. Она командовала
   бездетными супругами как хотела, и они давали все, что она ни попросит. Но
   в Сильюосене жили убого и тесно, а у Халвейг с Тургалом было полно других
   детей. И он никогда после не слыхал, чтобы его родители вспоминали этих
   людей; стало быть, они вовсе не родня им.
   Теперь он уже хорошо знал, что значат слова "нагулыш", "пащенок" и
   "шлюха". Воспоминания о приезде его матери, когда она так напугала его,
   всплыли перед ним, отчетливые и загадочные. Слова, что она бормотала,
   будто про себя, не в силах удержать слезы, тоже снова возникли в его
   памяти. Он вспомнил также, что прежде его мать носила ключи, которые потом
   Турхильд повесила себе на пояс еще до того, как хозяйка перестала вставать
   с постели. А после того как его мать слегла, прикованная к постели,
   недвижимая и ни на что не годная, отец взял Турхильд вместо нее, и она
   скоро родит дитя. Эйрик понял, что она прижила ребенка с его отцом. Но
   ведь отец его женат. Стало быть, это тяжкий грех, на какой редкий человек
   решится. Так, может, тогда мать была его отцу не женой, а полюбовницей,
   шлюхой?
   Но тогда, тогда... Что богатый крестьянин отсылал прочь полюбовницу и
   ее младенца куда-нибудь далеко, в маленькую усадьбу, подальше от своего
   дома, а сам женился на другой, об этом Эйрик слыхал, такое не раз
   случалось у них в округе.
   Страх сжимал сердце мальчика так сильно, что он не мог спокойно сидеть
   на одном месте. Отец отошлет их прочь, коли захочет. Они больше ему не
   нужны. Уже почитай с год, как отец никуда не берет его с собой, ничему его
   больше не учит, да почти и не говорит с ним. Даже про Сесилию не спросит.
   А матушка лежит хворая, за ней все время надо ходить, она не может делать
   вовсе никакой работы. А что, если отец вздумает прогнать их всех троих из
   Хествикена? Что, если он захочет взять к себе Турхильд с младенцем вместо
   них?
   Он всегда замечал, что мать терпеть не может Турхильд, да только не
   задумывался над этим. Теперь он все понял. И ненависть, которой мальчик
   никогда еще не знал, родилась в его сердце. Он так сильно возненавидел
   Турхильд, дочь Бьерна, что стоило ему подумать о ней, щеки его бледнели, а
   кулаки сжимались. Он решил прокрасться однажды ночью в Рундмюр и убить ее.
   Раз она задумала выгнать из дому его бедную больную матушку вместе с ними
   со всеми, он вонзит ей нож прямо в черное коварное сердце.
   Но как же быть с батюшкой? Эйрик словно держал в руке две стрелы и не
   знал, которую из них пустить из лука. Ненавидеть ли ему и отца или любить
   сильнее прежнего теперь, когда он может навсегда потерять его?
   Для Эйрика Улав был самым дорогим человеком на земле. Раздражительность
   Улава, молчаливость и холодность мало печалили мальчика, он стряхивал их с
   себя, как морская птица стряхивает воду, и помнил лишь те минуты, когда
   отец был совсем другим. Больше всего, когда они бывали вдвоем в лесу или в
   море, и когда отец, знающий все на свете, во всем готовый помочь, согревал
   и успокаивал мальчика своей спокойной доброжелательностью. Но Эйрик знал,
   что отец всегда желает ему добра. Так было и в тот раз, когда отцу
   пришлось отрезать ему укушенный палец и он вонзил раскаленное железо в
   свою плоть, чтобы показать сыну, что ему нечего бояться. Поступок Улава
   казался мальчику столь славным подвигом, что он не мог вспомнить
   отчетливо, как все было, мысль об этом ослепляла его.
   Потерять отца... Стоило ему подумать об этом, как его начинало бросать
   то в жар, то в холод, и сердце сжималось от боли. Он мечтал о том, что
   совершит что-нибудь удивительное, покажет всем, какой он храбрый, и
   прославится. Он перебирал в уме разные способы, но не знал, на чем
   остановиться. Когда его отец увидит, каков его сын, то поймет, что
   воспитал человека, из которого выйдет толк. Когда же Эйрик завоюет сердце
   отца, он потребует от него, чтобы тот заботился хорошенько о сестре и о
   нем самом, а матушку бы не смел отсылать, как бы тяжко она ни хворала, как
   бы ни была она беспомощна и в тягость людям. А Турхильд он велит прогнать
   так далеко прочь, чтобы больше никогда не надо было бояться, как бы она не
   пришла со своим детенышем и не заняла их место.
   Хотя он никогда не любил отца так сильно, как теперь, спокойствие и
   доверие к нему пропали. И Эйрик стал замечать, что отец вовсе не любит
   его, хотя теперь он больше не поучал его и почти совсем не обращал на него
   внимания.
   Улав почти не думал об Эйрике, замечал только, как бы с облегчением,
   что парнишка стал спокойнее, чем прежде, и меньше болтается под ногами.
   Эйрик не говорил никому ни слова о мыслях, которые одолевали его.
   Наконец, однажды весной, когда челядинцы отобедали и ушли, Улав сказал:
   - Может, ты слыхала, что Турхильд родила сына? - Он говорил тихо, и
   голос у него будто заржавел.
   - Слыхала, - она с трудом откинула голову назад, чтобы видеть лицо
   мужа, который сидел, откинувшись на спинку стула. Он был бледен, на лице
   выступили красные пятна, глаза распухли и покраснели. Она догадалась, что
   он плакал.
   Все эти годы она ни разу не видела, чтобы он плакал; даже когда умер
   Аудун, или когда ее причастили перед смертью, в тот раз, когда женщины
   думали, что она истечет кровью. Только один-единственный раз видела она,
   как Улав плакал.
   - И каков же он... - прошептала Ингунн, - младенец Турхильд?
   - Говорят, будто красивый и здоровый.
   - Ты что же, сам не видал... своего сына?
   Улав покачал головой.
   - Я не видал Турхильд с тех пор, как она уехала от нас.
   - Но тебе, верно, хочется поглядеть на дитя?
   - Я не могу сделать больше того, что я сделал... для нее. Я ей больше
   ничем помочь не смогу. А раз так...
   Улав поднялся, сделал шаг, хотел было уйти из комнаты. Но Ингунн
   остановила его.
   - Какое имя она дала ему?
   - Бьерн.
   Ингунн увидела, что слезы снова душат его.
   - Так звали твоего деда по матери.
   - Да она вряд ли думала об этом. Ты ведь знаешь, что ее отца звали...
   Улав сделал движение, будто хотел нагнуться над женой, но потом резко
   повернулся и быстро вышел прочь.
   Она больше не видела его до вечерней трапезы. От Лив она услыхала, что
   он утром пошел прямо в кузню, и после никто в усадьбе не видал хозяина
   целый день. Видно, он сидел там и плакал все это время.
   Но вот наступила ночь. Улав и Ингунн остались одни в горнице, если не
   считать Эйрика, который крепко спал в отцовской постели. Муж ходил за
   больной, как и все прошлые ночи. Много раз жена замечала, что он готов
   разрыдаться. Она не смела сказать ему ни слова. Ведь у него только что
   родился сын, и он никогда не сможет привести свое собственное дитя в
   родную усадьбу и посадить его на почетное место. А Эйрик? Что будет с ним,
   когда ее не станет?
   Смутно догадывалась она о том, что он скорбит не только из-за своего
   сына.
   Он мало думал о младенце, а плакал больше о самом себе. Ему казалось,
   что он растоптал в прах остатки своей чести и гордости. Лишь после дня
   святого Улава удалось Улаву, сыну Аудуна, починить дома в Аукене так,
   чтобы Турхильд могла поселиться там. Его челядинцы должны были перевезти
   ее вместе со всем скарбом через фьорд. В тот день, когда она должна была
   переезжать, он направился на юг, к Сальтвикену.
   Ингунн лежала и прислушивалась, она велела открыть обе двери, выходящие
   на тун. Она слышала, как приближались вьючные лошади, как стучали о камни
   их копыта. Как звенели коровьи колокольчики и семенили маленькие копытца -
   ребятишки, Раннвейг и Коре, бежали рядом и гнали небольшое стадо овец и
   коз.
   Когда процессия проходила мимо, Лив стояла в дверях, вглядываясь и
   принюхиваясь.
   - Турхильд-то идет по дорожке вдоль залива, - визжала, войдя в раж,
   служанка. - Не посмела все же нести своего выблядка мимо нашей усадьбы.
   - Замолчи, Лив, - прошептала Ингунн, задыхаясь. - Беги вниз, попроси
   ее... спроси, не хочет ли она... Скажи, что мне сильно хочется взглянуть
   на ее младенца!
   Вскоре в горницу ворвался Эйрик. Его худенькое смуглое лицо пылало,
   светло-карие глаза метали искры гнева и обиды.
   - Матушка! Она идет сюда! Прогнать ее? Не позволю этой мерзкой сучке
   тащить нам в дом своего нагулыша!
   - Эйрик, Эйрик! - закричала мать и протянула к нему свою тонкую,
   желтую, как воск, руку. - Во имя милосердия божьего, не говори такие
   страшные слова. Грешно хулить бедного крошку и называть его худыми
   словами.
   Мальчик так повзрослел и вытянулся, стал стройный, как молодое деревцо.
   Он с досадой тряхнул черными кудрями.
   - Я сама послала за ней, - прошептала Ингунн.
   Мальчик нахмурил брови, повернулся на каблуках, отошел и бросился на
   кровать у северной стены. Когда Турхильд вошла, он сидел и глядел на нее с
   усмешкой, полной ненависти и презрения.
   Девушка вошла, опустив голову. Она спрятала волосы под туго повязанным
   платком из грубого полотна, но спину она держала все так же прямо. В руках
   она держала младенца, завернутого в красно-белое полосатое одеяльце. И
   хотя она подошла к жене Улава, покорная и печальная, она, как прежде,
   держалась с удивительным достоинством и спокойствием.
   Женщины поздоровались. Ингунн сказала, что, мол, погода стоит хорошая,
   и Турхильд будет легко переправиться через залив. Турхильд согласилась с
   нею.
   - Уж больно мне захотелось поглядеть на твоего мальчика, - робко
   прошептала Ингунн. - Будь добра, дай мне взглянуть на него. Положи его
   передо мной, ведь ты знаешь, что я не могу подняться, - сказала она, когда
   Турхильд протянула ей младенца. Тогда служанка положила дитя на кровать
   перед хозяйкой.
   Дрожащими руками развернула Ингунн одеяльце. Мальчик не спал, он лежал
   и глядел, уставившись прямо перед собою большими голубыми глазами. Улыбка,
   словно отражение света, который видел только он один, скользнула по его
   беззубому, пахнувшему молоком рту. Из-под чепца выбивался светлый кудрявый
   пушок.
   - Правда, он большой? - спросила Ингунн. - Ведь ему, поди, не больше
   трех месяцев?
   - После дня святого Лавранса будет три.
   - И пригожий какой. По-моему, он похож на мою Сесилию.
   Турхильд стояла молча и глядела на свое дитя. Служанка вроде бы мало
   изменилась, и все же она стала как-то моложе и красивее. Она не только
   стала стройнее - она всегда была широкоплечая, с высокой грудью, с широкой
   и прямой грудной клеткой, как у мужчины. Теперь похоже было, что ее
   полные, налитые груди вот-вот порвут платье, и оттого стан ее казался еще
   тоньше, а бледное, сероватое лицо с грубыми чертами стало будто мягче и
   моложе.
   - Видно, этот малец голода не знает, - сказала Ингунн.
   - Да нет, слава богу, откуда ему знать, - тихо ответила Турхильд, -
   надеюсь, и не узнает с божьей помощью, покуда я жива.
   - Улав постарается, чтобы у мальчика было всего вдоволь даже теперь,
   когда тебя не будет с ним, - еле слышно вымолвила Ингунн.
   - Это уж я точно знаю.
   Турхильд завернула свое дитя и взяла его на руки. Ингунн протянула ей
   руку на прощание. Тогда Турхильд низко наклонилась и поцеловала ее.
   И тут Ингунн не выдержала, слова сами сорвались у нее с языка:
   - Ты все-таки добилась, чего давно желала.
   Турхильд ответила тихо и печально:
   - Верь мне, Ингунн, пусть Иисус Христос и дева Мария лишат меня и дитя
   мое милости своей, коли я говорю неправду. Не думала я обманывать тебя. А
   он, муж твой, сама знаешь, и вовсе того не хотел. Но так уж вышло, и все
   тут.
   Ингунн с горечью ответила:
   - И все же я видела давным-давно, еще до того, как я стала хворая, что
   тебе мил Улав. Он был тебе всех милее. Я замечала еще три или четыре года
   назад.
   - Да. Мне он стал милее всех на свете. С той самой минуты, как я
   увидала его.
   Она тихо попрощалась и ушла.
   Эйрик вскочил, плюнул ей вслед и выругался.
   Мать испуганно прикрикнула на него, а потом сказала:
   - Эйрик, сынок мой, грешно так вести себя! Не говори никогда таких
   худых слов ни о ком! - взмолилась она, потом разрыдалась и хотела
   притянуть мальчика к себе. Но он вырвался и побежал к двери.
  
  
   15
  
  
   И все же для Улава было страшной неожиданностью то, что пришел конец.
   Зима, после беды с Турхильд, миновала так же, как две зимы до того. Все
   удивлялись тому, что жизнь еще теплилась в Ингунн, дочери Стейнфинна, -
   вот уже два года, как она не могла есть твердую пищу. На теле у нее
   появились пролежни, и, несмотря на все старания Улава, они становились все
   больше. Она их не чувствовала, кроме тех, что были пониже лопаток, те иной
   раз горели огнем. Теперь ей все время приходилось лежать, подстелив
   льняную тряпицу, и хотя Улав густо смазывал жиром те места, где кожа
   треснула, тряпица все время приставала к ранам, и тяжко было смотреть, как
   бедняжка мучилась. Только жаловалась она на удивление редко.
   Однажды утром Улав перенес ее к себе на кровать, и, Пока Лив стелила
   чистую простыню и меховое одеяло на ее постель, он положил жену на бок и
   принялся врачевать ее спину. У него просто голова шла кругом от усталости,
   ему было худо от дурного запаха, что стоял в комнате. Внезапно он нагнулся
   к жене и осторожно коснулся губами открытой влажной раны на ее худенькой
   ключице, и он вспомнил, что слышал когда-то о святых, которые целовали
   язвы прокаженных перед тем, как перевязать их. Тут же было наоборот: это
   его поразила проказа, хотя с виду тело его было чистое и здоровое, а она
   столько лет кротко и безропотно сносила все беды и напасти, и это отмыло
   ее добела.
   Он больше не винил ее ни в чем.
   Ингунн понимала, как тяжко быть Улаву отторгнутым от церкви. И однажды
   ночью, когда муж, который целый день не брал в рот ничего, кроме хлеба и
   воды, вконец измученный, еле держался на ногах, она притянула его к себе и
   прошептала:
   - Я не хочу роптать, Улав, но все же... почему мне не суждено было
   умереть, когда я родила Сесилию? Тогда бы ты не натворил такого... с
   Турхильд.
   - Не надо так говорить!
   Но ведь он не мог сказать ей, что беда случилась совсем по другой
   причине, оттого, что он был обижен и зол на нее, оттого, что ему все
   надоело и опостылело, хотелось отдохнуть, сбросить хоть ненадолго эту
   ношу. Теперь он больше не винил ее ни в чем, - какой с нее спрос! Вот уже
   скоро тридцать лет, как он знает ее и видит, что Ингунн мало что разумеет,
   господь велел ему самому разбираться во всем и держать ответ за себя и за
   нее. Не наделил господь ее умом, но до чего она ему дорога! Во всем
   виноват он один. Mea culpa, mea culpa! [Моя вина, моя вина! (лат.)] Он
   один виноват во всем.
   Хозяйство велось теперь в Хествикене как придется - и землепашество и
   рыбная ловля. Ведь хозяину было не до того, он должен был оставаться с
   женой все время. Он утешался мыслью о том, что долго так продолжаться
   никак не может. И все же он все время думал: только бы не сегодня, только
   бы не завтра, только бы не послезавтра... Конец приближался, но хоть
   немного времени все же еще оставалось.
   Пасха в этом году была ранняя, так что ярмарка в Осло открылась уже
   через неделю после дня святого Власия. Улаву пришлось ехать в город. Его
   товары лежали у Клауса Випхарта - они с немцем торговали как бы сообща, да
   только он знал, что за ним нужен глаз да глаз. Последнее время он,
   приезжая в город, не хотел жить у Клауса - уж больно много брал с него
   хозяин. Он отговаривался тем, что хочет побыть у братьев-проповедников,
   ведь он с детства дружил с монахами этой братии. Нынче же он не хотел
   ехать в монастырь, раз ему нельзя ходить на церковные службы. На сей раз
   он стал на постой в большой корчме.
   Вечером последнего ярмарочного дня он сидел в питейной зале постоялого
   двора, доедал свои припасы и прихлебывал дрянное пиво, как вдруг вошел
   Анки и спросил, не видал ли кто бонда Улава из Хествикена.
   - Здесь я! Случилось что у нас дома, Арнкетиль? Зачем ты приехал?
   - Помоги тебе господь, хозяин! Ингунн кончается... Она принимала
   последнее причастие, когда я уехал из дому.
   Ее мучила резь в животе, но не хуже, чем бывало раньше, и кашляла она
   сильно несколько ночей подряд. Однако когда ей нынче утром стало вовсе
   худо, они не догадались, что это конец, покуда старый Туре не пришел к
   дневной трапезе. Он, как увидел ее, сразу вышел, оседлал коня и поехал к
   священнику. Отца Халбьерна, как всегда, не было дома. Теперь его паства
   собиралась пожаловаться епископу, как только он приедет к ним. Но один из
   этих босоногих братьев был на поповском дворе и сказался викарием. Еще до
   того как монах стал готовиться облегчить душу умирающей, он велел
   челядинцам отправить к хозяину гонца с печальной вестью, хотя и неясно
   было, успеет ли тот проститься с женою.
   Этой зимою больших морозов не было, фьорд за островами не затянуло
   льдом, и Улав отправился в город на лодке. Но с той поры было несколько
   морозных ночей, потом подул резкий южный ветер, а после снова подморозило,
   Анки смог добраться на лодке лишь до Стигвалдастейнара, а там пришлось
   причалить к берегу и одолжить лошадь. Теперь фьорд был полон льда - ни на
   лошади не проехать, ни на лодке меж льдин не проплыть. Так что никто не
   знал, когда Улав сумеет попасть домой. Ему придется добираться окружной
   дорогой. Клаус, уж верно, раздобудет ему коня.
   Вокруг Улава, сына Аудуна, и его слуги собрались люди. Они слушали,
   давали советы. Подошли к ним и молодые дворяне в широких нарядных кафтанах
   и плащах. Они сидели в корчме подальше от дверей, смеялись и шумели, пили
   немецкую брагу и играли в кости. Один из них заговорил с Улавом. Это был
   высокий белолицый юноша с шелковистыми золотыми волосами, свисавшими до
   самых плеч по последней заморской моде. Улав узнал его - это был один из
   сыновей рыцаря из Скуга. С ним был его брат, остальные же были, верно,
   сокольничьи из королевского двора.
   - Вижу я, тебе надо поскорее добраться до дому. Возьми моего коня,
   после вернешь. У меня есть добрый резвый конь, он привязан на пустыре у
   монахов. Хочешь, пойдем туда?
   Улав возразил было - мол, не слишком ли это будет щедро, но юноша уже
   отошел от него, распростился со своими друзьями, допил пиво, взял меч и
   накинул плащ. Улав наказал Арнкетилю, что делать с его дорожной поклажей,
   и тоже набросил на плечи плащ.
   Когда они пошли по двору, снег заскрипел у них под ногами. Над горными
   кряжами воздух был еще прозрачный и зеленый, на небесном своде выступили
   первые звезды.
   - Ночью будет трескучий мороз, - сказал спутник Улава; они пошли к
   востоку по переулкам в сторону Йейтабру.
   Улав расспрашивал юношу, как ему ехать, он совсем не знал мест к
   востоку от города, в сторону прихода Шейдис, в Осло он всегда ездил по
   фьорду. Тот отвечал, что можно ехать через весь Ботнфьорд - лед там
   надежный, правда, не везде.
   - Но я, коли хочешь, поеду с тобой немного и покажу дорогу.
   Улав начал было говорить, что он и так у него в долгу, что он и сам
   дорогу найдет, но его спутник - а звали его Лавранс, сын Бьернгульфа, -
   стал торопиться:
   - Мой конь привязан в Стейнбьернсгордене; подожди меня возле церкви, я
   мигом ворочусь, - он повернулся и заспешил обратно к городу.
   Церковь францисканцев еще не была освящена, братья служили обедню в
   доме, что на церковном дворе. Но Улав слыхал, что они уже подвели церковь
   под крышу и теперь, во время поста, читали там по вечерам проповеди.
   Его первый год отлучения от церкви кончался лишь к пасхе, однако в этот
   дом, что еще не стал божьим храмом, он мог войти свободно.
   И все же его охватило странное чувство, когда он, пройдя через мост,
   пошел по тропинке, протоптанной во дворе, где искрящийся снег в
   сгущающихся сумерках казался серым, рядом с церковью, паперть которой
   чернела на фоне синего, усеянного звездами мрака.
   Внутри было холоднее, чем во дворе. По привычке он, едва переступив
   порог, упал на колени, забыв, что главную святыню еще не принесли в этот
   дом. В дальнем конце темного нефа его взгляд привлекло пламя множества
   горящих свечей у подножия распятия, висевшего на бледно-серой каменной
   стене, а рядом, под сводами хоров, зияла черная пустота.
   Чуть поодаль, в нефе, возле престола горела одинокая свеча, перед
   раскрытою книгой стоял монах в нищенской коричнево-пепельной одежде своего
   ордена и читал. Он стоял на перевернутом ящике, а вокруг него собралось
   десятка два мужчин и женщин в теплой зимней одежде. Одни стояли, другие
   сидели на чурбанах и перевернутых чанах из-под известки. При свете свечей
   видно было, что дыхание вырывалось у людей изо рта белым дымком.
   От этой пустоты в недостроенной голой церкви ему стало не по себе,
   будто чья-то рука сжала его исполненное страхом сердце. Оконные проемы в
   стене были забиты досками; вдоль стен и у края нефа еще стояли леса, глаза
   его нашарили в темноте бочку с известью, щепу, отпиленные куски бревен. Но
   самый заброшенный и одинокий вид имело черное, как уголь, зияющее
   отверстие хоров. А надо всей этой картиной, словно над незавершенным,
   полным хаоса, миром царило большое распятие, у подножия которого сияла
   цепочка из горящих свечей.
   Оно было не похоже на распятие, которое он видел раньше. Он медленно
   пошел вперед, глядя на образ Христа, и с каждым шагом несказанный страх и
   боль все росли в нем; казалось, это был не просто образ божий, а живой
   бог, корчившийся в предсмертных муках, весь окровавленный, будто каждая
   рана, которую люди наносили друг другу, поражала его тело. Верхняя часть
   тела наклонилась, будто корчась в муках, голова упала на грудь, с
   тернового венца по закрытым глазам, в рот, полуоткрытый в тяжком вздохе,
   текла кровь.
   Под распятием стояли дева Мария и евангелист Иоанн. Мать, прижимая
   исхудавшие руки к груди, смотрела вверх; во взгляде ее было столько
   скорби, словно она поднимала к сыну печаль всех веков и поколений, моля
   его о помощи. Святой Иоанн опустил глаза, нахмурился, он погрузился в
   глубокое раздумье над сим таинством.
   Монах читал. Слова эти Улав помнил с детства: O, vos omnes, qui
   transitis per viam, attendite et videte, si est dolor sicut dolor meus
   [Все проходящие мимо! Взгляните и посмотрите, есть ли печаль, как моя
   печаль (лат.)].
   Монах закрыл книгу и стал говорить. Но Улав не слышал ни слова, он лишь
   смотрел на образ на кресте перед ним: ...et videte, si est dolor sicut
   dolor meus...
   Ингунн лежит дома, на смертном одре, а может, ее уже нет в живых. Он в
   это еще не мог поверить, но он знал, что и эта его печаль была кровавою
   раной на теле распятого. Каждый грех, который он совершил, вред, который
   он нанес самому себе или другим, был ударом хлыста по телу господню.
   Сейчас, стоя здесь и чувствуя, как кровь, черная от печали, медленно
   движется у него в жилах, он знал, что его жизнь, полная греха и скорбя,
   была каплею в чаше господней, которую тот осушил в саду Гефсиманском. И
   другие слова, что он выучил в детстве, пришли ему на память; только прежде
   он думал, что это заповедь, а теперь они звучали у него в ушах, как
   мольба, срывающаяся с уст скорбящего друга: Vade et amplius jam, noli
   peccare... [иди и не греши... (лат.)]
   Глаза его вдруг словно утратили силу видеть, вся кровь прилила к
   сердцу, и тело стало холодное, как у мертвеца. Как все это походило на
   него самого - его душа была, как этот дом, предназначенный для церкви, но
   пустой, без бога; мрак и запустение царят в нем, лишь несколько малых
   огоньков горят, излучая тепло, возле образа Иисуса Христа, изгнанного,
   распятого, согбенного под тяжелою ношей, задыхающегося от его грехов и
   отчаяния. Vade et amplius jam, noli peccare...
   О господь всемогущий! Я приду к тебе, ибо я люблю тебя. Я люблю тебя и
   сознаю, что Tibi soli peccavi, et malum coram te feci, - лишь против тебя
   я грешил и творил зло. Он говорил эти слова тысячу раз, но лишь сейчас
   впервые понял, что это есть истина, вобравшая в себя все истины, словно в
   единую чашу. О мой бог, ты - все для меня.
   И тут кто-то дотронулся до его плеча, он вздрогнул. Это был Лавранс,
   сын Бьернгульфа: лошади уже стояли на дворе. Здесь можно пройти быстрее -
   юноша прошел впереди него на хоры. Когда глаза Улава привыкли к темноте,
   он разглядел алтарь - голый камень, еще не освященный, без обычного
   убранства, холодное и мертвое сердце. На южной стороне хоров была
   маленькая дверца.
   - Поберегись, лестницу еще не вмуровали.
   Лавранс прыгнул на снег. На туне стояли два монаха. Один держал лошадей
   под уздцы, в руках у другого был фонарь. Лавранс, видно, сказал им, что
   случилось, ибо один из них подошел к Улаву - он бывал у отца Халбьерна и в
   Хествикен заезжал однажды, Улав помнил его в лицо, но имя его забыл.
   - ...кратко и терпеливо сносила все твоя жена. Да... Вот это брат
   Стефан. Так мы здесь помянем ее с молитвою уже сегодня вечером.
   Когда они ехали по льду, северный ветер леденил им спины. В тех местах,
   где легкий, только что выпавший снег сдуло ветром, лед был гладкий, как
   сталь. Луна должна была взойти же ранее, как к утру, ночь стояла темная,
   звездная.
   - Сейчас поднимемся наверх, в Скуг, наденем-ка полукафтаны на меху, -
   сказал провожатый.
   Улав разглядел, что усадьба была большая, - в темноте виднелось много
   просторных домов. Молодой Лавранс легко спрыгнул с лошади, казалось,
   длинная одежда вовсе не мешала ему, потянулся, поразмялся чуть-чуть,
   высокий, гибкий, потом пошел к одному из домов и приоткрыл дверь. Вот он
   снова оказался подле своей лошади, стал ей что-то приговаривать, гладить,
   и тут вышел человек с фонарем, свет от которого заплясал по снегу.
   - Слезай с коня, Улав, пошли в дом!
   Он взял у слуги светец и пошел по туну, показывая дорогу.
   - Мы живем там, где поселились после свадьбы. Мачеха моя и брат мой
   Осмунд живут в большом доме, как при отце. - Видно, ему казалось, что все
   должны знать про богатых господ из Скуга.
   - А что, отец твой помер? - спросил Улав, лишь бы что-нибудь сказать.
   - Помер. Вот уж полтора года тому назад.
   - Так ведь ты слишком молод, чтобы хозяйствовать в такой большой
   усадьбе.
   - Я-то? Да не так уж я молод, двадцать три зимы стукнуло.
   Он открыл дверь. Видно, тут, в Скуге, не привыкли запираться. Они
   прошли через сени в маленькую горницу, теплую и уютную. Лавранс зажег
   толстую сальную свечку, стоявшую у постели с пологом, бросил светец в очаг
   и что-то сказал, повернувшись к кровати. Потом он подал за полог женскую
   одежду. Вскоре к ним вышла молодая женщина, легко одетая, - на ней был
   красный плащ поверх широкой голубой рубахи. Черные как смоль кудри она
   спрятала под головной платок, обрамлявший ее худенькое большеглазое лицо.
   Легкая, проворная, молодая хозяйка принялась хлопотать, а муж прилег на
   кровать, почти скрывшись за пологом. За занавеской послышался лепет
   малышей и громкий смех молодого отца.
   - Ты что это, Ховард! Так ты нос отцу оторвешь! А ну, отпусти! Может,
   ты хочешь узнать, не отморозил ли я его?
   Ребятишки заливались звонким смехом.
   Хозяйка принесла еду из каморы и протянула гостю кружку с пивом, пена
   так и бежала через край. Улав поблагодарил хозяйку и покачал головой -
   есть и пить сейчас он не мог, он точно помертвел. Лавранс посадил на
   кровать младшенького, с которым забавлялся, вышел к ним и принялся есть
   стоя.
   - Дай-ка мне тогда испить водицы, Рагнфрид! Мы с женою дали обет не
   пить постом ничего, кроме воды, разве только что с гостями да в пути.
   Он бросил жадный взгляд на кружку пенящегося пива. Смущенно
   улыбнувшись, Улав взял угощенье, отпил глоток и протянул кружку Лаврансу,
   и тот охотно выпил за здоровье гостя - юноша вовсе не хотел, чтобы из него
   вышел хмель после пирушки в Осло. Он уже порядком протрезвел в дороге и
   теперь поддавал жару, не жалея.
   Один-единственный глоток, казалось, пробудил Улава из полудремы.
   Удивительное чувство, будто все, что он видел и слышал, лишь не что иное,
   как тени, пропало. Только что ему казалось, будто господь увел его от
   дороги, по которой идут люди, и предстал он один перед ликом господним в
   пустынном месте, ибо создателю было угодно, чтобы человек, сотворенный им,
   постиг бы наконец истину. И все звуки зримого мира звучали в отдалении,
   так же как дома в Хествикене доносился до него шум фьорда у подножия горы
   - шум, который он слышал, не замечая его. Он словно бы сидел в запертой
   комнате наедине с неведомым голосом, что молил и стенал, полный любви и
   скорби: "O, vos omnes, qui transitis per viam, attendite et videte, si est
   dolor sicut dolor meus".
   Но вот дверь запертой комнаты распахнулась. Голос умолк; он сидел у
   чужих людей, в чужом доме поздней ночью. Ему надо было отыскать дорогу в
   незнакомых краях, чтобы добраться до дому. А там ждала его смерть Ингунн и
   необходимость сделать выбор, который стал столь тяжким по его собственной
   вине, - ведь он откладывал признание со дня на день, с года на год. Сейчас
   он это понял. Замерзший и растерянный сидел он, словно разбуженный от
   удивительного сна наяву; теперь ему придется это сделать: после этого
   знамения, или что бы это там ни было, он не может дольше идти полуслепой,
   в надежде на то, что господь однажды все решит за него, принудит его
   признаться.
   Сколько раз он позволял против своей воли увести себя с прямого пути на
   кривые тропы в глухую чащобу. Он давным-давно понял, сколь справедливы
   были слова епископа Турфинна: человеку, который жаждет всегда поступать
   по-своему, по своей воле, суждено однажды узреть, что он делал то, чего не
   хотел. Он понял, что такая воля - словно праща, из которой камень вылетел
   случайно. Но в сокровенных тайниках его души жила воля твердая, как меч.
   Эту добрую волю он получил при крещении, так хевдинг протягивает своему
   вассалу меч, посвящая его в рыцари. Пусть он выбросил все камни из своей
   пращи, выпустил все стрелы из лука, пусть он поломал или растерял все свое
   прочее оружие, право выбора - последовать за богом или предать его - было
   для него надежным мечом, Всевышний не выбьет его у него из рук. Хотя его
   честь и вера во Христа были запятнаны, словно рыцарский меч предателя, бог
   все же не отнял у него этот меч; он должен нести его, устрашая врагов
   создателя, либо, опустившись на колени, вернуть его господу, который все
   еще был готов заключить его в свои объятия, приветствовать поцелуем
   прощения и снова даровать ему меч, очищенный и благословленный.
   Улав испытывал сейчас сильное желание остаться наедине со всеми этими
   мыслями, хотя он знал, что молодой Лавранс ото всей души желал ему помочь,
   и ему было бы очень нелегко отыскать ночью дорогу домой без его помощи. Да
   только всяческое желание помочь ему, которое эта молодая чета все время
   выказывала, было ему в тягость. Жена, опустившись на колени, хотела помочь
   ему снять сапоги, подала портянки из толстой домотканины и огромные унты
   со стельками из соломы. От ее кожи и волос ка него пахнуло теплом и
   свежестью, он сжался, словно обороняясь от этого сладкого запаха.
   Казалось, этот аромат обволакивал молодую мать воздушной пеленой,
   сотканной из всего того, от чего он всю свою жизнь отдалялся шаг за шагом,
   и от чего, как он понял нынешней ночью, ушел уже столь далеко, что даже
   готов был дать монашеский обет.
   В горницу вошел хозяин и принес целую охапку меховой одежды, чтобы
   гость выбрал для себя что-нибудь подходящее. Улав почему-то опечалился
   оттого, что одежда юноши была ему ужасно велика, он просто тонул в ней.
   Улав был очень широк в плечах, хозяин дома, напротив, казалось, был тонок
   станом. А вышло, что он не такой уж узкоплечий, да и ростом много выше.
   Гордость Улава была ущемлена, ему стало больно, оттого что он во всем
   уступает Лаврансу, сыну Бьернгульфа, - и ростом тот выше, и красивее, и
   сильнее. Этот высокий белокурый юноша, хозяин большой рыцарской усадьбы,
   счастливый и богатый, готовый помочь всякому, казалось, с такою радостью
   вдыхал воздух родного дома, находясь рядом с женой и детьми. Лицо у него
   было овальное, с красивыми крупными чертами, а щеки еще гладкие, по-детски
   круглые; жизнь еще не прорезала ни одной морщины на его свежей молодой
   коже, да и вряд ли она когда-нибудь сделает это - видно, ему было на роду
   написано идти по жизни, не встречаясь с печалью.
   Улав стал было говорить, что он сам найдет дорогу в лесу в приход
   Шейдис, что, мол, Лаврансу ни к чему ради него выезжать из дому среди ночи
   да еще в такой мороз. Но хозяин принялся его уверять, что большого
   снегопада давно не было, в лесу сейчас полно тропинок и дорожек, и потому
   трудно найти дорогу в Йердаруд, что пересекает лес наискось. А для него,
   мол, ехать ночью - пустяк да и только!
   На туне слуга держал двух свежих лошадей, красивых и ретивых. Этот
   молодой рыцарь был ловкий наездник, и лошади у него были отменные. Улав
   подосадовал на себя за то, что ему пришлось садиться в седло с чужой
   помощью, - да уж больно сапоги были велики.
   Почти всю дорогу они ехали лесом, тонкий снежный покров сильно смерзся
   и был весь изрезан старыми утоптанными дорожками и тропинками, что
   проложили лыжи, копыта коней да санные полозья. Лунного света надо было
   ждать еще не менее часа. Улав понял, что ему одному долго пришлось бы
   плутать по лесу. Наконец они вышли из чащобы на опушку леса, увидели на
   равнине перед собою селение и церковь прихода Шейдис.
   Почти полная луна только что взошла и повисла над низкою горной грядой
   на северо-западе. В ее косых слабых лучах равнина казалась волнистой
   оттого, что снег намело в сугробы, а между ними лежали голые искристые
   пятна наста. Улаву вдруг вспомнилась ночь, когда он бежал в Швецию, - было
   это более двадцати лет тому назад. Видно, идущая на ущерб луна напомнила
   ему об этом. Он как сейчас помнил, что тогда тоже ждал, пока взойдет луна,
   и отправился в путь ночью в этот же час.
   Он сказал своему проводнику, что отсюда знает хорошо дорогу на юг,
   поблагодарил Лавранса за помощь и обещал отослать лошадей на север с
   первой оказией.
   - Да поможет тебе господь, бонд Улав, чтобы в доме твоем было все не
   так худо, как ты того ожидаешь. Прощай!
   Улав стоял на месте, покуда стук копыт не замер в ночи, потом повернул
   на дорогу, которая вела на юг и на запад. Плотно утоптанная дорога шла
   Здесь по равнине, и он мог ехать быстро. Хутора и усадьбы встречались
   здесь редко.
   Луна поднялась выше и погасила малые звездочки, бледно-зеленый свет
   залил небосклон, белые поля и казавшийся серым, покрытый инеем лес, тени
   съежились, стали маленькими.
   Вот над поляной, облитой лунным светом, прокричал петух, и ему в ответ
   раздался петушиный крик откуда-то с другого хутора. Улав заметил, какая
   тишина стояла этой ночью. Он ехал один-одинешенек, не слышно было ни
   собачьего лая с хуторов, ни мычанья скотины, ни даже звука подков его
   лошади.
   И снова его будто перенесли в иной мир. Казалось, жизнь и тепло ушли из
   него и лежали в оковах мороза и сна, словно ласточки на дне моря в зимнюю
   пору. Один ехал он в мертвом королевстве, над которым опрокинули огромную
   звонкую, гулкую чашу и из глубины ее проникал ему в душу тайный голос: "O,
   vos omnes, qui transitis per viam, attendite et videte, si est dolor sicut
   dolor meus!" Покорись, склони голову, вложи свою жизнь в эти пробитые
   гвоздями длани, как побежденный вручает свой меч победившему рыцарю. В
   последний год, нарушив клятву супружеской верности, он больше не хотел
   думать о милосердии божием - теперь было бесчестно и недостойно мужчины
   молить об этом. До сей поры он избегал суда людского. А теперь, когда
   проступок его был столь давним, что ему по закону, верно, можно избежать
   тяжкого наказания за свое злодеяние, неужто он станет молить о прощении?
   Он пришел к мысли о том, что у того, кто избегал суда себе подобных,
   должно хватить достоинства не уползать в страхе от божьей кары.
   Но этой ночью, совершая свой путь под зимнею луной, словно выхваченный
   из потока времени и жизни, стоя на краю вечности, он понял справедливость
   слов, что слышал в детстве: самый тяжкий грех - усомниться в милости
   божьей. Не дать сердцу, пронзенному копьем, простить тебя. В этом холодном
   чарующем свете представилось ему, что он сам испытал подобные мучения,
   если только человеческое сердце можно сравнить с сердцем бога, - так лужа
   в дорожной грязи отражает звезду, изломанную, дрожащую под испещренным
   звездами ночным небом. Он вспомнил тот вечер много, много лет назад в дни
   его юности, когда он приехал в Берг и услышал из уст Арнвида, что она
   хотела утопиться, чтобы избежать его прощения и любви, не дать
   осуществиться его горячему желанию взять ее на руки, унести и дать ей
   убежище.
   В эту ночь он словно наяву видел перед собой Арнвида; друг увещевал
   его: ты принял все, что я мог дать тебе, и потому ты мой лучший друг. Он
   подумал о Турхильд, он не встречался с ней с того самого дня, когда ему
   пришлось выгнать ее из своего дома за то, что она носила под сердцем его
   дитя, дитя женатого человека. Он никогда не видел своего сына, не смог
   защитить от позора ни мальчика, ни мать. А Турхильд ушла, не сказав ему ни
   одного горького слова, не жалуясь на свою судьбу. Турхильд, верно, так
   сильно любила его, что понимала: это последняя услуга, которую она могла
   оказать ему, - уйти без жалоб. И это было самым сильным утешением в ее
   горе - то, что она смогла сделать ему добро.
   Даже для самого жалкого грешника самое худшее, когда друг, попавший в
   беду, не хочет принять его помощь. И хотя он столь глубоко погряз в грехе,
   испытал так много горя, бог ниспослал ему счастье: он смог дать Ингунн то,
   что хотел, и ни разу не было ему сказано, что мера исполнилась. И снова
   слова, услышанные им в детстве, возникли в душе его, сияя, и он понял их
   смысл до конца: "Quia apud te propitato est: et proper legem tuam sustinui
   te, Domine" [Но у тебя прощение, дабы благоговели к тебе. Ожидаю господа,
   ожидает душа моя, уповаю на слова его (лат.)].
   Чужой конь устал под ним и остановился в поле, чтобы отдышаться. При
   свете луны, стоявшей высоко на небесной тверди, пар, идущий от коня,
   казался серебряной дымкой. И он сам, и конь - оба были белые от инея. Улав
   очнулся и огляделся вокруг. Позади него, чуть поодаль, на лесной опушке
   стоял незнакомый хутор; прямо перед собой он увидел белую гладь,
   окаймленную опушенным, искрящимся от инея камышом, который слабо шелестел
   под ветром, - озеро! Нет, куда же он попал? Видно, взял слишком глубоко на
   восток, в сторону от моря.
   Луна опустилась низко к юго-западу и потеряла свой блеск, небо начало
   светлеть и голубеть, а ближе к земле чуть отливало красно-желтым, когда
   Улав наконец выехал из лесу и увидел знакомые места - перед ним было
   несколько маленьких хуторков, лежавших на восточном краю прихода. Самый
   короткий путь отсюда в Хествикен вел через Лошадиную гору. Окоченевший,
   иззябший, вконец измученный, стоял он, потягиваясь и зевая, - он спешился,
   чтобы вести уставшего беднягу коня вверх по склону. Медленно погладил он
   чужую животину, похлопал по морде. Иней и замерзшая пена застряли у коня в
   шерсти. Наступило утро.
   Поднявшись на вершину гребня, он постоял немного, прислушиваясь, -
   всеми своими чувствами он ощущал необычайную тишину: фьорд затих,
   скованный наступившими морозами. Вверх и вниз, насколько хватало глаз, он
   видел ледяной покров, шероховатый, корявый, серо-белый. В начале недели
   южный ветер сломал первый лед на фьорде и пригнал льдины к берегу, а
   нынешней ночью мороз снова сковал их в одно. Легкая морозная дымка, словно
   пар, заволокла весь мир, иней разлохматил деревья и кусты, а поднимающееся
   в морозном мареве солнце окрасило воздух в красноватый цвет.
   Когда на туне раздался стук копыт, из дверей вышел монах встретить его.
   - Слава богу, ты поспел вовремя!
   И вот он стоял у ее постели. Она лежала, сложив крест-накрест худенькие
   желтые руки на впалой груди, словно покойница; лишь глаза ее под тонкой,
   почти прозрачной пеленою все еще слегка двигались. Сердце его уколола
   острая боль, он понял, что ей уж недолго лежать здесь. Вот уже более трех
   лет входил он в эту горницу и выходил из нее, покуда она лежала
   распростертая на постели, измученная, в силах лишь пошевелить головой и
   руками. Господи Иисусе Христе, неужто для него так много значило - лишь бы
   она жила на свете!
   А монах все говорил и говорил - о том, сколь легко ей будет теперь,
   когда она наконец избавится от страданий, ведь как только она могла
   терпеть, бедняжка, - в последнее время спина у нее была сплошная кровавая
   рана! Терпелива и благочестива она; когда он, брат Стевне, давал ей
   последнее причастие, то сказал: дай нам, господи, всем быть готовыми
   принять смерть, когда приидет час наш, как госпожа Ингунн! Вскоре она
   впала в забытье и лежит так вот уже двадцать часов, так в себя и не
   приходила; похоже, она отойдет тихо. Тут монах начал расспрашивать Улава,
   как он доехал. Он говорил без умолку.
   - Надо дать хозяину чего-нибудь подкрепиться!
   Служанка принесла пива, хлеба, блюдо с горячей соленой треской. От
   противного запаха щелока, поднимавшегося от блюда с вареной рыбой, Улава
   затошнило. Он не хотел есть, но монах ласково положил ему свою грязную,
   шершавую от мороза руку на плечо и заставил его взять кусок в рот. Этот
   брат Стефан был Улаву шибко противен - от его сутаны сильно смердело и
   лицом он походил на мышь-полевку, нос у него был длинный, остренький и
   словно лишенный хряща.
   Как только Улав принялся жевать, ему стало худо, глотать было больно, а
   рот наполнился слюной. Но когда он сделал несколько глотков, то
   почувствовал, что сильно проголодался. Он ел, уставясь, сам того не
   понимая, на Эйрика, который мастерил что-то, сидя на скамье. Когда мальчик
   заметил, что отец смотрит на него, он подошел и показал отцу, чем был
   занят. Он увлекся и забыл свою робость перед отцом: он припрятал четыре
   половинки скорлупы грецких орехов, которые отец привез в прошлом году из
   города, и сейчас придумал, как их употребить: собрал воск, капавший со
   свечей, стоявших у смертного одра матери, и наполнил им скорлупки. Один
   орешек будет для Сесилии, другой - для него самого. Брат Стефан тут же
   принялся помогать мальчику - собрал горячие капли воска со свеч и слепил
   поскорее половинки скорлупок, пока воск не остыл.
   Когда Улав насытился, усталость одолела его. Он сидел, прислонясь
   затылком к бревенчатой стене, кровь сильно билась в жилах на шее, стучала
   в ушах, веки смыкались, когда он хотел остановить на чем-нибудь взгляд,
   пламя свечи у постели умирающей двоилось у него в глазах. То и дело глаза
   его закрывались, и тогда видения и мысли обрушивались на него, словно
   густые облака, обгоняющие друг друга, а когда он, пытаясь собраться с
   силами, вновь открывал глаза, все исчезало из его памяти. Он чувствовал
   себя отупевшим и опустошенным, воспоминания о вчерашней ночи, обо всем,
   что он только что пережил, казались ему далеким, полузабытым сном.
   Опять пришел неутомимый брат Стевне и снова стал докучать ему - велел
   прилечь на кровать у северной стены, обещая разбудить его, коли будет
   какая перемена с женою. Улав упрямо покачал головой и продолжал сидеть.
   Так подошло время обеда.
   Он то спал, то дремал, но вдруг, очнувшись, увидел, что брат Стефан
   суетится подле умирающей. Опустившись на колени, монах одной рукой поднял
   распятие к лицу Ингунн, а другою подавал Улаву знаки.
   В один миг оказался Улав у постели Ингунн. Она лежала с широко
   открытыми глазами, но, казалось, ничего не видела - ни распятия в руке
   священника, ни Улава, склонившегося над нею. На секунду ее большие
   сине-черные глаза оживились, взгляд словно искал кого-то. Улав наклонился
   ближе к жене, монах подвинул к ней распятие, но слабая тревога все еще
   трепетала в ее взгляде.
   Тогда Улав подошел к Эйрику, взял его за руку и подвел к постели
   матери. Монах стал читать отходную.
   - Ты видишь Эйрика, Ингунн? Вот он здесь!
   Он обнял мальчика за плечи и прижал к себе. Теперь Эйрик уже доставал
   ему до плеча. Улав не мог понять, узнает ли их Ингунн.
   Потом он опустился на колени, продолжая обнимать мальчика. Эйрик упал
   на колени рядом с отцом и, тихо и горько всхлипывая, шептал слова молитвы:
   - Kyrie, eleison! [Господи, помилуй! (лат.)]
   - Christe, eleison [Христос, помилуй! (лат.)], - прошептали отец и сын.
   - Kyrie, eleison Sancta Maria! Ora pro ea [Господи, помилуй! Святая
   дева Мария! Молись за нее (лат.)], - они оба не сводили глаз с умирающей.
   Муж вглядывался в ее глаза с надеждой, что она все же узнает его.
   Мальчик глядел на мать со страхом и недоумением, слезы текли по его щекам,
   и он всхлипывал, отвечая:
   - Ora pro ea! Orate pro ea... [Молись за нее! Молитесь за нее...
   (лат.)]
   - Omnes sancti Discipuli Domini, orate pro ea [все святые ученики
   господни, молитесь за нее (лат.)].
   Ингунн тихо вздохнула и жалобно застонала. Улав еще ниже нагнулся к
   ней, но с ее белых губ не слетело ни слова. Они оба продолжали читать
   слова отходной:
   - Per nativitatem tuam libera ei, Domine. Per crucera et passionem tuam
   libera ei, Domine! [Рождеством своим спаси ее, господи. Крестом своим и
   страданием своим спаси ее, господи! (лат.)]
   Она закрыла глаза, руки ее сползли с груди и упали на постель. Монах
   снова сложил их крестом на ее груди, не переставая молиться:
   - Per adventum Spiritus sancti, Paracliti, libera ei Domine!
   [Сошествием святого духа, утешителя, спаси ее, господи! (лат.)]
   - Ингунн, Ингунн, очнись хоть на миг, дай мне увидеть, что ты узнаешь
   меня...
   - Peccatores... [грешников... (лат.)] - читал монах, и отец с сыном
   отвечали:
   - Te rogamus, audi nos! [Тебя молим, услышь нас! (лат.)]
   Она еще дышала, и веки ее слегка дрожали.
   - Kyrie, eleison [Господи, помилуй, (лат.)].
   Они прочли молитву до конца, а Улав все еще стоял на коленях, прижимая
   Эйрика к себе. Он не переставал молить про себя: сделай так, чтобы она
   очнулась хоть на короткий миг, дай нам сказать друг другу прости! И хотя
   за эти три года он каждую ночь будто совершал с нею сошествие в царство
   мертвых, сейчас ему казалось, что он не в силах расстаться с нею.
   Расстаться вот так, не сказав последнего прости, прежде чем она исчезнет
   во вратах смерти.
   Эйрик, припав к постели, плакал горько и безудержно.
   Вдруг губы умирающей зашевелились. Улаву показалось, что она прошептала
   его имя. Он быстро склонился над нею. Она сначала пробормотала что-то
   непонятное, потом прошептала яснее:
   - ...не уходи из дому... ненадежно там... неровен час... не делай
   этого, Улав...
   Он ничего толком не понял - в бреду она говорила или наяву. И что это
   означало... Сам не понимая, что делает, он поднялся с колен и поднял
   Эйрика.
   - Не надо так громко плакать, - прошептал он, подвел его к скамье и
   усадил.
   Эйрик бросил на Улава взгляд, полный отчаяния. Лицо мальчика распухло
   от слез.
   - Батюшка, - прошептал он, - батюшка, ты не отошлешь нас прочь из
   Хествикена, когда матушка помрет?
   - Отошлю прочь? Кого? - словно очнувшись, спросил Улав.
   - Нас. Меня с Сесилией...
   - Ясное дело, не отошлю... - Улав замолчал, у него перехватило дыхание.
   Ребятишки... О них он совсем позабыл этой ночью, когда передумал обо всем
   на свете. Его это ошеломило, но сейчас он не хотел об этом думать,
   старался отогнать эту мысль от себя. Будто во сне опустился он на скамью
   рядом с Эйриком.
   С этим он сейчас был не в силах бороться. Но ребятишки - о них он
   совсем позабыл.
   Уже перевалило за полночь. Постепенно все, кто были в горнице, устали
   бодрствовать и ждать последнего вздоха. Лив не раз приносила сюда Сесилию,
   но мать лежала в забытьи, и дитя было беспокойно и все время кричало,
   служанке пришлось унести его. Потом с ними ушел и Эйрик. Улав слышал за
   дверью их голоса.
   Он сел на скамеечку у постели. Брат Стефан дремал у стола над раскрытым
   молитвенником. В горницу неслышно вошли челядинцы, опустились на колени и
   стали тихо читать молитвы. Потом немного посидели и ушли. Улав как-то весь
   занемел - он не спал, он страшно устал и обессилел, казалось, в голове у
   него вместо мозга была какая-то серая шерсть.
   Когда он снова взглянул на Ингунн, то заметил, что веки у нее
   приподнялись, полуоткрыв потухшие глаза.
   В первые недели после смерти Ингунн Улав почти не спал - вернее, сам не
   знал, когда спал; но, должно быть, все-таки спал хоть немного, потому что
   жизнь в нем еще теплилась. На рассвете ему казалось, будто в голове у него
   поднимается густой туман, сбивая и путая мысли. Потом этот туман
   успокаивался и лежал в голове, плотный и серый. Но он беспрестанно ощущал
   страшную тяжесть, и даже во время утренней полудремы мысли его
   перемалывали подспудно одно и то же, и сквозь туман он слышал все звуки -
   и в доме, и на дворе. Он мечтал хоть раз выспаться по-настоящему -
   погрузиться в полный мрак и небытие. Но насладиться сном он никак не мог.
   Уснуть ему не давала мысль о детях. В ночь, когда он ехал домой, к
   Ингунн, лежавшей на смертном одре, он принял решение. Он сказал богу: да,
   я приду к тебе, потому что ты мой бог, ты - для меня все, я хочу припасть
   к ногам твоим, ибо я знаю, что ты жаждешь принять меня.
   А как же дети? Казалось, и бог, и он сам забыли о них. Покуда Эйрик не
   спросил его: "Ты не отошлешь нас прочь из Хествикена?"
   Он не мог понять, как мальчику могло прийти это в голову. Это никак не
   могло случиться само по себе.
   И тут он вспомнил о последних словах Ингунн и задумался.
   "...не уходи из дому... ненадежно там... неровен час... не делай этого,
   Улав..."
   Может, она просто говорила во сне, может, ей снилось, что он собирается
   идти по тонкому льду. А может быть, душа ее разлучилась с телом, и она
   узнала, что с ним сталось в ту ночь. Подумать только, оба они - и она, и
   Эйрик - узнали о том и стали просить его.
   У детей не осталось никого, кроме него. Их ближайшим родичем был
   Халвард, сын Стейнфинна, который жил далеко на севере, во Фреттастейне.
   Улав представлял себе, что подумает Халвард, если он признается в
   злодейском убийстве, совершенном двенадцать лет назад. Дядя не примет с
   ласкою его детей. К тому же, верно, откроется, что Эйрик...
   Ведь тогда он должен будет признаться, что хотел прикрыть незаконного
   наследника, обмануть своих ближайших родичей в дележе родового наследства,
   отдать долю его чужаку.
   Коли он сделает то, что задумал в ту ночь, у детей его будет лишь одна
   дорога: Сесилию он должен будет отдать с материнским наследством в
   монастырь сестрам из Ноннесетера, а Эйрика отослать в церковь или к
   братьям-проповедникам.
   Сердце его сжималось, - неужто в этом и был весь смысл? Неужто его род
   должен умереть вместе с ним за то, что он сорвал с себя венец, совершив
   злодеяние? Неужто ему должно стать бездетным, потому что злодею не следует
   продолжать свой род? И детям, которых он зачал, будучи отторгнутым от бога
   за свое упрямство, не суждено было продолжить род, на который он навлек
   несчастье. Один-единственный сын был у негр, и его он никогда не сможет
   ввести в свой род. А единородная дочь его должна покинуть мир, исчезнуть
   за монастырскими вратами.
   Эйрик... Иногда ему казалось, будто он жалеет мальчика. Нелегко было бы
   ему вернуть его к той жизни, из которой он когда-то вырвал сына Ингунн,
   рожденного во грехе. К тому же, порой ему думалось, что он, несмотря ни на
   что, любит его.
   Особенно часто он чувствовал это ночами, когда Эйрик спал рядом с ним,
   у стены; нет, он никак не сможет снова обречь ребенка на долю, для которой
   тот был рожден.
   А иной раз, когда мальчик озорничал и болтал с челядинцами, смеялся,
   будто он уже перестал горевать о смерти матери, Улаву казалось, что Эйрик
   для него - самая тяжкая ноша; этот мальчишка мешал ему пуще всех, не
   позволял вырваться из того, что разлучало его с миром и покоем, не давая
   ему искупить свой грех.
   Он видел, что все больше отдаляется от решения, которое принял в ночь
   накануне смерти Ингунн. Но он толком не понимал, уносило ли его к прежнему
   бессилию, или же он сам пошел на попятную, оттого что у него не хватило
   смелости, когда пришло время действовать.
   Однажды ночью Улав встал и пошел в дом, где спали Лив, служанка, и его
   дочь. Он еле разбудил девушку.
   Она лежала, свернувшись под меховым одеялом, моргая заплывшими жиром
   поросячьими глазками, испуганно и в то же время с любопытством и ожиданием
   глядя на хозяина, стоявшего у ее постели со свечою в руке. Под копною
   всклокоченных белокурых с проседью волос виднелось бледное, изрезанное
   морщинами лицо, крутой изгиб подбородка казался неровным, расплывчатым
   из-за густой щетины; под черным плащом на нем было лишь исподнее из
   домотканины, башмаки надеты на босу ногу.
   Улав взглянул на служанку и увидал, что она решила, будто ей сейчас
   придется разделить судьбу Турхильд, дочери Бьерна. Она подвинулась, чтобы
   дать ему место. Он засмеялся сухо и коротко.
   - Мне приснилась Сесилия. Все ли ладно с нею? Где Сесилия?
   Служанка отбросила меховое одеяло, чтобы показать ему ребенка. Девочка
   спала, положив голову на согнутую руку кормилицы, на раскрасневшееся от
   жары личико падали светлые шелковистые локоны.
   Не говоря ни слова, Улав поставил свечу, нагнулся и взял дочь на руки.
   Он спрятал ее в складках плаща, задул свечу и вышел вместе с ребенком.
   Войдя в горницу, он сбросил плащ на пол, скинул башмаки и лег на
   постель, прижимая дочь к груди. Малютка продолжала крепко спать.
   Вначале он не чувствовал ничего, кроме того, что сон от него так же
   далек, как обычно. Однако было так приятно лежать, держа в руках это
   нежное крошечное существо. Мягкие пушистые детские волосы касались его
   подбородка, от спящей малютки пахло чем-то сладким, свежим, с кислинкою.
   Она тихонько сопела прямо ему в лицо, и дыхание ее было теплым и влажным.
   Тельце у нее было здоровое и сильное, кожа нежная, как шелк, она упиралась
   отцу в живот круглыми коленками. Улаву так же сильно хотелось заставить
   себя полюбить свое дитя, как скупой жаждет достать свое сокровище и
   любоваться им.
   Но понемногу малышка распарила его, словно грелка. Тепло, исходившее от
   спящего младенца, разморило его, приглушило тревожную, ноющую боль,
   стучавшую молотком у него в сердце, он словно оттаял, кровь горячим
   потоком потекла по его телу, волнение сменилось приятной мягкой
   усталостью. Он почувствовал, как сон медленно приближается к нему,
   благословенный сон, которому он теперь узнал истинную цену. Уткнувшись
   подбородком в мягкие локоны Сесилии, он скользнул на дно глубокого сна.
   Его разбудили дикие, яростные вопли. Малышка, сидя у него на груди,
   орала во всю мочь и терла маленькими кулачками глаза. Эйрик, до того
   лежавший у стены, сидел удивленный на кровати. Потом он прилег к отцу на
   грудь и стал гукать маленькой сестренке, чтобы успокоить ее.
   Улав не знал, который был час: очажный заслон в потолке он задвинул,
   маленькая лампа из тюленьего жира еще горела - значит, время было еще
   раннее.
   Когда отец взял малютку на руки, она еще сильнее разбушевалась -
   пронзительно закричала и принялась молотить своими маленькими круглыми
   кулачками по чему попало. Потом она изловчилась, кинулась на отца и хотела
   было укусить его, да за худую щеку отца ей было никак не ухватиться
   зубами. Эйрик так и зашелся от смеха.
   Тут она ухватила двумя ноготками морщинистые веки Улава, оттягивала их,
   щипала, крутила; ей это так понравилось, что она даже успокоилась и
   перестала кричать, стараясь мучить отца изо всех силенок. Вдруг она стала
   беспомощно озираться вокруг.
   - Лив... Где Лив? - снова жалобно завыла она и приказала грозно: -
   Ням-ням!
   Эйрик сказал, что она просит есть. Улав встал с постели, пошел в камору
   и принес толстый ломоть самого лучшего сыру, лепешку и чашку
   полузамерзшего молока.
   Покуда Улав разжигал огонь в очаге и подогревал молоко, Сесилия сидела
   выпрямившись, сердито тараща кошачьи глазенки на чужого дядю, и бросала в
   него кусочки лепешки. Сыр она сгрызла весь, одну корочку оставила.
   Сказала: "Ням-ням!" - и швырнула последнюю сырную крошку на пол.
   Улав принес ей еще еды. Она съела все, что ей дали, а когда больше
   ничего не осталось, снова заревела и стала звать Лив.
   Молоко нагрелось, и Улав протянул ей чашку. Она выпила все до последней
   капли и не желала отдавать чашку, а молотила ею по краю кровати. Чашка
   была красивая, тонкая, высверленная из древесного корня. Улав отнял ее у
   девочки. Тогда Сесилия ухватила его волосы обеими руками и стала драть их,
   потом вцепилась ему в лицо и маленькими острыми ноготками процарапала по
   щекам отца глубокие бороздки, изодрала его как только могла. Эйрик
   кувыркался на кровати и покатывался со смеху. Он лучше, чем отец, знал
   свою сестренку и мог бы рассказать, что Сесилия была злая, как чертенок.
   - Батюшка, она до крови тебя изодрала!
   Улав опять принес ей еды - все, что мог найти повкуснее, - но Сесилия
   уже наелась и отталкивала от себя все лакомства. Да уж, монашки из его
   дочки, видно, никак не выйдет.
   Под конец пришлось ему отдать Эйрику разъяренную девчонку, чтобы тот
   отнес ее назад к кормилице.
   Однажды ночью Улав проснулся, вокруг был кромешный мрак - лампа из
   тюленьего жира погасла. В первый раз после смерти Ингунн он заснул и спал
   глубоко и спокойно. Он как-то странно обмяк и ослабел от благодарности за
   то, что почувствовал себя рожденным заново, поднявшимся после тяжелой
   болезни. Так отрадно было проснуться отдохнувшим.
   Он снова опустил веки: темнота была столь густая, что, казалось, давила
   ему в глаза. Он припоминал, что видел какой-то сон, и попытался собрать
   обломки этого сна. Ему снилась Ингунн и свет солнца, отблеск его и сейчас
   еще хранился в нем. Они стояли вдвоем в долине меж каменистых холмов, к
   северу от домов во Фреттастейне, где течет ручей. Голая земля была покрыта
   пожухлой, примятой прошлогодней травой, но на дне долины по берегам ручья
   росли кое-где молодые красно-коричневые и темно-зеленые шелковистые
   побеги, пробивавшиеся сквозь мертвую траву. Они стояли внизу под белой
   скалою, вода обрушивалась с нее маленьким водопадом, а после завихрялась и
   журчала в темной заводи, где кружились маленькие кораблики из древесной
   коры. А они все стояли и смотрели на них. На ней было старое красное
   платьице. И были они еще детьми.
   Все время снились ему Ингунн и их ручей. Вот они стоят рядом под
   большою сосной посреди откоса, заваленного камнями; глубоко внизу по дну
   тесного ущелья бежит ручей, узкое ложе его усеяно валунами; земля вокруг
   них так густо поросла папоротником, волкобоем, молочаем и малинником, что
   не видно, куда ступить, чтоб под ногою не сыпались камни. Ей страшно, она
   протягивает к нему руки и тоненько стонет, а у него как-то скверно и тяжко
   на душе. Над головою у них видна узкая полоска неба над ущельем, ее
   закрывают грозовые облака, вот-вот ударит гром.
   А они стоят на берегу, там, где река впадает в Мьесен. Узкая, изогнутая
   прибрежная полоса до подножия горы усыпана темно-серыми острыми камнями.
   Свинцовый фьорд мрачен, по нему ходят белопенные волны. Они с Ингунн идут
   вдоль берега, им нужно раздобыть лодку и уехать прочь.
   Он понял, что ему, верно, вспомнилась давняя поездка в Хамар, но
   обрывки воспоминаний перепутались и смешались, как всегда бывает во сне.
   Сон был пропитан сладостным ароматом их блаженной юности, и привкус его он
   ощущал до сих пор.
   Будто во сне, он снова пережил всю свою жизнь с Ингунн.
   Как бы то ни было, он, видно, проспал всю ночь, ведь сон был такой
   длинный. Верно, скоро наступит утро.
   Он потихоньку поднялся в темноте с постели, ощупью нашел кафтан и штаны
   и оделся - надумал выйти во двор, поглядеть, который час. Ступив на камни
   перед сенями, он сразу увидел хребет Лошадиной горы с гривою леса на
   гребне, чернеющей противу звездного неба. На туне между домами было темно,
   а вершины голых скал, отгораживающих усадьбу от фьорда, отсвечивали, будто
   лед под лунным светом. Улав стоял, недоумевая: как могло это быть, ведь
   луна нынче заходит до полуночи. Однако лесок ближе к Мельничной долине
   озарялся слабым, неверным светом низких косых лунных лучей.
   Ему просто не верилось, что он мог так сильно ошибиться во времени.
   Недоумевая, прокрался он вдоль пристроек через тун к западному холму,
   откуда было далеко видно все вокруг. Подниматься по скользкому склону было
   тяжело.
   На другой стороне фьорда садился за верхушки деревьев желтый полумесяц.
   Освещенная его слабыми косыми лучами замерзшая гладь залива казалась
   волнистой от неяркого света и бледных теней. Внизу у подножия горы, прямо
   под ним, еще блестели самые гладкие пятна льда.
   Он понял, что проспал не более трех часов.
   Снова лунный свет далеко внизу над кромкой гряды напомнил Улаву ту
   ночь, когда он, попав в опалу, должен был бежать из родного дому.
   Воспоминание об этом вдруг сразу придавило его, привело в уныние, он
   почувствовал себя бесконечно усталым.
   Он вспоминал свой сон - как давно это было, когда они шли рядом по
   берегу ручья, спускались вниз по косогору в селение! И вот она умерла -
   всего лишь три недели тому назад, но сколько воды утекло с тех пор!
   Он почувствовал, как рыдание сдавило ему горло, под воспаленными веками
   скопились слезы, а он стоял и неотрывно смотрел туда, где луна
   одною-единственной искоркой горела, почти скрывшись за лесом. Ему хотелось
   наконец выплакаться, ведь он не плакал, когда она умирала, и после ее
   смерти. А прежде... Те два-три раза, когда ему случалось лить слезы уже
   взрослым, он плакал безудержно, как ни старался овладеть собою, рыдания
   душили его, и он не мог удержать слезы. А сейчас, в эту ночь, когда он сам
   хотел выплакаться в одиночестве, чтобы никто не видел его, у него лишь до
   боли сжимало горло да редкие скупые слезинки стекали по лицу, застывая на
   ветру.
   Поближе к весне он уедет куда-нибудь, вдруг пришло ему в голову.
   Невмоготу ему будет оставаться в Хествикене до самого лета.
   Луна совсем пропала за оглядьем, и свет над лесом побледнел и исчез.
   Улав повернулся и пошел вниз к дому.
   Шаря в темноте, он понял, что Эйрик растянулся поперек кровати и
   перегородил ее от стенки до самого края.
   Ему не захотелось трогать мальчика - может быть, потому, что ему было
   жаль его тревожить, а может, просто ему неприятно было спать рядом с ним в
   эту ночь.
   Постель у южной стены стояла голая - простыни унесли, а солому, на
   которой она умерла, сожгли.
   Улав подошел к двери в камору и распахнул ее. В лицо ему пахнуло
   ледяным холодом и странным затхлым, словно выветрившимся на морозе,
   запашком сыра и соленой рыбы. Зимой они хранили съестные припасы в каморе
   и закрывали дверь, чтобы не выстуживать горницу. Однако постель в каморе
   всегда была постелена на случай, если какой гость заночует.
   Улав постоял с минуту, держась за старую доску, прибитую к двери;
   пальцы его нащупали резьбу, покрывавшую ее, - змеи, обвившиеся клубком
   вокруг Гуннара с арфой.
   Потом он вошел, натыкаясь на бочки и прочую деревянную утварь, стал
   шарить, покуда не нашел постель. Он забрался под одеяло, улегся и закрыл
   глаза, отгородившись от темноты, готовый встретить ночь и бессонницу.
  
  
   ПРИМЕЧАНИЯ
  
  
   Харалд Йилле - норвежский король (1130-1136). Положил начало
   ожесточенной борьбе за престол и гражданской войне в Норвегии,
   продолжавшейся около 100 лет (1130-1227).
   Мьесен (ныне Мьеса) - самое крупное озеро в Норвегии (366 кв. км),
   расположенное в Опланне, Хедмарке и Акерсхусе. На берегу Мьесена стоит
   город Хамар, где, как и в Опланне, частично происходит действие романа.
   ...настали смутные времена... - Имеется в виду гражданская война в
   Норвегии второй половины XII - начала XIII века. Начавшаяся в 70 году XII
   века борьба претендентов за престол вовлекла вскоре широкие слои крестьян
   - бондов, страдавших от феодального гнета. Крестьяне поддержали Сверре,
   бывшего священника, который в 1179 году нанес поражение войску короля
   Магнуса IV. Сторонники Сверре получили прозвище биркебейнеров
   (берестоногих, или лапотников). В 1184 году король Магнус IV пал в морском
   сражении, и Сверре вступил на трон.
   Король Магнус IV был ставленником крупных феодалов и верхушки церкви,
   прозванных баглерами (баглер - жезл епископа). После смерти Сверре (1202)
   баглеры провозгласили королем Инге, сына Борда, который был вскоре убит. К
   этому времени социальный состав биркебейнеров изменился. Их вожаки
   превратились в служилых людей, крупных землевладельцев. Борьба двух
   группировок вылилась в соперничество двух однородных клик за обладание
   государственными должностями и доходами от населения. Вскоре баглеры
   лишились поддержки большинства населения страны и пошли на примирение с
   противниками. Король биркебейнеров Инге и король баглеров Филипп заключили
   мир (1208), по которому Филипп признал Инге королем единой Норвегии.
   Вскоре, однако, борьба возобновилась, и формы ее изменились. В 1217
   году вспыхнуло восстание крестьянской бедноты - слиттунгов (оборванцев);
   характерно, что оно началось в лагере биркебейнеров и было направлено
   против биркебейнерской верхушки. Вождем восстания был священник Бене
   (Бенедикт), выдававший себя за сына короля Магнуса IV. Повстанцы захватили
   Осло.
   Для разгрома восстания представители нового служилого слоя, возникшего
   в ходе гражданской войны, сплотились. Баглеры и биркебейнеры общими
   усилиями подавили восстание. В 1219 году разразилось новое движение -
   риббунгов (разбойников), подавленное лишь в 1227 году. В 1239 году мятежом
   ярла Скуле, пытавшегося стать королем, но потерпевшего поражение,
   закончилась длительная гражданская война. Норвегия была объединена под
   властью королей династии Сверре: внука Сверре Хокона IV Старого
   (1217-1263) и сына Хокона - Магнуса VI Исправителя Законов (1263-1280).
   Сигурд, вскормленник Маркуса, выдавал себя за сводного брата короля
   Хокона Широкоплечего и также претендовал на норвежский престол.
   Воспитывался у некоего Маркуса, родича Сигурда-ярла, поднявшего мятеж с
   целью провозгласить королем Сигурда, вскормленника Маркуса. В 1163 году
   Сигурд-ярл пал в битве, в 1164 году Сигурд, претендент на престол, был
   обезглавлен, а его приемный отец повешен.
   Опланн - восточная внутренняя (горная) часть страны. Район Норвегии
   (25313 кв. км), простирающийся от озера Мьеса на юге до Довре и
   Йотухеймена на севере.
   ...которые были полномочными наместниками короля... - К королевским
   наместникам, большей частью незнатного происхождения, еще при Сверре
   перешла власть на местах.
   Дольше всех из опланнской знати... - Знатными (буквально: большими)
   людьми называли как рыцарей, так и богатых бондов, которые носили оружие,
   но нередко вели феодальное хозяйство.
   ...владели сыны Стейнфинна рабами... - Во времена викингов и позднее
   (до XI-XII веков), в период раннефеодального общества, между бондами
   Норвегии и знатью не было значительного сословного различия. Рабство в эту
   эпоху носило патриархальный характер - рабы использовались для черной
   работы в домашнем хозяйстве господ.
   Издольщик - арендатор.
   Королева Ингебьерг - дочь датского короля Эрика Плужный Грош
   (1216-1250), племянница королей Кристофера I и Абеля (люди которого убили
   короля Эрика); жена норвежского короля Магнуса VI и мать его сыновей -
   Эйрика и Хокона. После смерти мужа в 1280 году фактически управляла
   Норвегией.
   Король Магнус VI - сын короля Хокона IV Старого. Прозван Исправителем
   Законов, так как заменил областные законы первым в Скандинавии единым
   общегосударственным уложением, принятым в 1274-1276 годах.
   ...последний поход на запад... - В 1263 году король Хокон IV отплыл в
   Шотландию с большим флотом. Крупнейшее сражение с шотландцами состоялось в
   том же году при Ларгсе. Решающих побед король не одержал и вынужден был
   прекратить поход. В том же году заболел и умер на Оркнейских островах 17
   декабря.
   Хевдинг - королевский военачальник.
   ...женаты уже семь зим... - В средневековой Норвегии год считался с
   начала зимы - согласно древним верованиям, по которым тьма и холод древнее
   света и тепла.
   Почетное место - возвышение, на котором сидели хозяин дома с хозяйкой
   или почетный гость; остальные помещались на скамьях.
   Пеня. - Бесчестье или убийство могло быть искуплено только кровью или
   денежной пеней. Если же недруг отказывался от пени, виновник преступления
   объявлялся вне закона.
   Боковуша - небольшое помещение с кроватью, частично встроенной в
   стенку. От жилой, общей комнаты отделялась занавеской или запирающейся
   дверцей. Иногда к подножию такой кровати вели лесенка или ступеньки.
   Жилой дом (халл) - большое помещение в одно жилье, с очагом, столом,
   скамьями; за столбами там находились боковуши, где спали хозяин, хозяйка,
   их дети с кормилицей и няньками, приближенные челядинцы.
   Королек - народное название альбиноса (чаще животного).
   Тинг - народное собрание, вече. Тинги бывали местные и областные.
   Весной того самого года... - Речь идет о 1263 годе.
   Датский король - король Эрик Клиппинг (по-датски: "стриженая овечья
   шкура"; 1259-1286) - сын Кристофера I, племянник короля Эрика Плужный
   Грош, двоюродный брат норвежской королевы Ингебьерг. Пал жертвой заговора.
   Алф, сын Эрлинга из Турнберга - лицо историческое, племянник ярла
   Скуле, сына Борда; умер в 1290 году.
   Лендерман - земельный магнат, служилый человек короля.
   ...в походе на запад... - Имеется в виду поход в Шотландию.
   Тун - место, где построены дома и службы усадьбы (или вокруг которого
   они располагаются).
   Стабур - сарай или дом, обычно в два жилья, стоявший на сваях или на
   четырех камнях. На чердаке верхнего жилья спали летом, внизу, в подклети,
   хранили продукты. Перед входом на чердак была галерейка, на которую вела
   лестница.
   Чулки. - В средние века чулки прикрывали не только ступню и голень, но
   часто и бедро. Иногда они были из кожи, с высокими голенищами, и тогда их
   носили как сапоги.
   Amor vincit omnia... - В XII-XIII веках латынь, пришедшая вместе с
   католицизмом, стала общим языком образованных скандинавов. Латинский
   алфавит, принесенный из Англии, использовался для записей на родном языке.
   Причем норвежцы стали пользоваться им еще в XI веке.
   Фьорд. - В Восточной Норвегии, Эстланне, фьордом часто называют длинное
   узкое озеро или часть озера. (Длина озера Мьеса - 100 км, ширина - 2-4
   км.)
   Одель - наследственное земельное владение, вотчина, переходившая от
   отца к сыну.
   ...деревянную церковь из стоймя поставленных бревен... - Вертикальная
   обшивка стен характерна для средневековой архитектуры Норвегии XII века.
   Te lucis ante terminum... - Амвросианский гимн VII века. Амвросий
   Медиоланский (340-397) - раннехристианский писатель и деятель.
   Но ныне, когда у нас в королях двое бесштанных сосунков... - Речь идет
   о короле Эйрике II и его брате герцоге Хоконе, которые были еще малы,
   когда в 1280 году скончался их отец, король Магнус VI.
   ...король Магнус преставился по весне. - Имеется в виду смерть короля
   Магнуса VI в 1280 году.
   ...родичи и друга среди мужей, что ныне будут полновластными
   правителями в стране. - Речь идет о крупной знати - опекунах
   несовершеннолетнего короля Эйрика II, сына Магнуса VI, которым предстояло
   править страной.
   ...когда все рыцари да бароны съехались в Бьергвин, где будет
   короноваться молодой король. - Подразумевается Эйрик II (сын Магнуса VI и
   королевы Ингебьерг), по прозвищу Гонитель Попон (1280-1299). При нем
   начались гонения на духовенство, в которых он не участвовал, так как был
   еще мал. Стал королем после смерти отца в 1280 году. Находясь под влиянием
   матери, вел немирную политику по отношению к Дании, частично в союзе с
   убийцами короля Эрика Клиппинга.
   ...пирушки в дни всех святых... - В быту средневековой Норвегии время
   считали от праздника к празднику. За календарным счетом времени следили
   только церковники.
   Дымовая отдушина - отверстие над очагом, закрывавшееся деревянным
   заслоном, которое в то же время служило источником света, так как окон в
   домах не было.
   Колбейн, сын Боргхильд... - Колбейн - незаконнорожденный, и Улав хочет
   оскорбить его, назвав сыном женщины - Боргхильд.
   Асы - в скандинавской мифологии семья высших небесных богов: Один, Тор,
   супруга Одина - Фригг, Фрейя и др.
   Крока-мол - плясовая песнь из саги о Рольфе Кроке (Хрольве Краке, или
   Хрольве Жердинке). Танец с мечами, по свидетельству историка Олауса Петри,
   исполнялся в средневековой Скандинавии еще в XVI веке.
   Хильд - одна из валькирий, дев, которых Один посылал даровать победу
   храбрейшим и унести павших в бою героев в небесный чертог Одина -
   Валгаллу.
   Один - верховный бог древних скандинавов.
   Викинги - участники заморских экспедиций и набегов скандинавов (IX-XI
   веков) на берега Прибалтики, Германии, Франции, Англии и ряда других
   стран.
   Дополнительный дар (подарок) - дар, который во времена средневековья
   невеста получала от жениха в дополнение к ее приданому.
   Тролль - горный дух, злой или добрый; сверхъестественное существо,
   встречающееся лишь в скандинавском фольклоре.
   Отдарок (ответный дар) - небольшой подарок, которым жених отдаривал
   невесту за ее приданое.
   Утренний свадебный дар - подарок молодого мужа новобрачной утром после
   брачной ночи как вознаграждение за девственность.
   Марка - в средневековой Скандинавии весовая денежная единица, равная
   216 граммам чистого серебра в слитках или плотах (пластинах) (от слова
   marke - знак, то есть отметина на весах или клеймо на плоте).
   ...он вышел из-за стола... - то есть Колбейн спустился на пол с
   возвышения, на котором стояли стол и скамьи.
   ...белой полотняной повязкой. - Повязку или плат носили лишь замужние
   женщины. Непорочные девушки могли ходить только с непокрытой головой и
   распущенными волосами.
   Улав никогда прежде не бывал в каменных хоромах... - В Норвегии
   преобладало деревянное зодчество. Каменные крепости возводятся здесь с XV
   века.
   Фру - жена рыцаря.
   Официал - в средние века чиновник при епископе для ведения мирских дел.
   ...он раздобыл книгу, по которой учился еще школяром... - Образование в
   средневековой Скандинавии было сосредоточено в руках церкви и отличалось
   довольно низким уровнем, так как церковные школы давали лишь начатки
   латыни и христианского вероучения. Высшее образование скандинавы получали
   в первых европейских университетах Италии, Галлии (Франции), Германии.
   Десятина - побор в пользу церкви, десятая часть урожая, приплода скота,
   улова рыбы и т.д.
   Кортомные деньги - арендная плата.
   Адвент - последние четыре недели перед рождеством.
   Широкий плоский камень - воздвигался на краю очага, чтобы искры не
   попадали на кровать и на стену горницы или поварни.
   Зеландия - крупнейший остров, Ютландия - самый большой полуостров
   Дании.
   Валландия - старинное название Галлии, впоследствии название всех
   романских стран.
   Нидарос - ныне: Трондхейм.
   Улав остался внизу у дверей... - то есть не поднялся туда, где на
   возвышении стояли стол и скамьи.
   ...очень скоро хевдингам страны наскучат все эти беззакония... - Намек
   на распри опекунов несовершеннолетнего короля с архиепископом о правах
   норвежской церкви.
   Эртуг - средневековая серебряная монета, равная одной трети эре или 10
   пеннингам.
   Сульберга - селение в Швеции.
   Мьесенская твердыня - имеется в виду резиденция епископа в Хамаре,
   похожая на крепость.
   Свея - старинное название Швеции.
   ...случись это до последнего изменения законов... - Имеется в виду
   время до 1274-1276 годов.
   ...поверни свой пояс. Хорошо еще, что тебе никогда не приходилось
   застегивать его сбоку. - Наутро после свадьбы молодая получала звание
   "хозяйка", "госпожа", а связка ключей за поясом сбоку знаменовала ее
   хозяйские права. Ингунн незаконно повернула пояс.
   Локоть - старинная норвежская мера длины, равная 0,6275 метра.
   ...одного из тех королей, коих в те времена было немало в Норвегии... -
   Имеется в виду время до царствования короля Хокона IV Старого, время смут
   и междоусобиц в стране.
   ...вести обо всех примечательных событиях, которые происходили в том
   году в Норвегии. - Речь идет о событиях 1283 года, когда в результате
   распри между опекунами несовершеннолетнего короля и церковью архиепископу
   Йону Рауде и многим епископам пришлось бежать из Норвегии.
   День святого Улава - 29 июля, день смерти короля Улава Святого
   (1016-1030).
   Ярл - высший представитель знати, второе лицо после короля; нередко
   (при больном, слабом или несовершеннолетнем короле) - фактический
   правитель государства.
   Он рассказывал о лихолетье, наступившем ныне в Дании... ...знатные
   хевдинги весьма недовольны своим королем. - Имеются в виду распри между
   королем Эриком Клиппингом и датской знатью.
   Герцог Валдемар (ум. 1312) - внук датского короля Абеля, лишенный
   титула герцога, который король Эрик Клиппинг вынужден был вернуть ему в
   1283 году.
   ...настанет конец тому, чтоб женщина правила страной и государством...
   - Речь идет о королеве Ингебьерг, игравшей большую роль в Норвегии после
   смерти ее мужа, короля Магнуса VI, когда их дети еще не достигли
   совершеннолетия.
   ...Алф-ярл... бесчинствовал на берегах... - Во время немирья с Данией и
   ганзейскими городами Алф, сын Эрлинга, вел с ними дерзкую морскую войну и
   потопил множество датских, немецких и фризских судов.
   ...корабли, которые пытались проскользнуть на север через проливы. -
   Имеются в виду проливы Каттегат и Скагеррак.
   ...ярл хотел вернуть королеве Ингебьерг наследство ее предков в
   Дании... - Король Эрик Клиппинг отказался в 1284 году отдать норвежской
   королеве состояние ее отца, короля Эрика Плужный Грош.
   Тунсберг - ныне Тенсберг, город у выхода из Осло-фьорда, одна из
   резиденций норвежских королей.
   Граф Якоб (ум. 1310) - самый знатный из девяти вельмож, которых в 1287
   году признали виновными в убийстве короля Эрика Клиппинга.
   ...и тут они стали громко говорить о том, что готовится против короля
   Эрика. - Речь шла о заговоре датской знати, окончившемся гибелью короля
   Эрика Клиппинга 22 ноября 1286 года.
   Королева Инггбьерг - умерла осенью 1287 года (видимо, Унсет допустила
   здесь хронологическую ошибку). Алф-ярл, потеряв опору в Норвегии, поднял
   мятеж в Осло и бежал в Швецию.
   Молодой герцог Хокон - Хокон V, сын Магнуса VI (1270-1319). В
   трехлетнем возрасте получил звание герцога, а в 1280 году, после смерти
   отца, - герцогство. После смерти брата, короля Эйрика II, в 1299 году стал
   королем.
   ...ненавидел советников своей матери. - Очевидно, имеются в виду
   Алф-ярл и другие знатные вельможи.
   Фипортунги - это имя британские наймиты получили в честь британских
   пяти портов - Five Portes (Дувр, Сэндвич, Ромней, Хит и Гастинг), где их
   вербовали.
   Фолден - древнее название Осло-фьорда и местности вокруг него.
   Баглеры - Долгое время баглеры фактически правили частью страны,
   особенно на юге, в Викене, где находилась усадьба Улава - Хествикен, и в
   Опланне, где в усадьбах Хув и Галтестад жили сыны Стейнфинна. При Хоконе,
   сыне Сверре (1202-1204), пошли на компромисс с королем. После смерти
   своего короля Филиппа баглеры перешли на сторону короля Хокона IV Старого.
   Риббунги (разбойники) - приверженцы оппозиционной партии, выступавшей в
   1219-1227 годах против короля Хокона IV Старого. Возглавлял риббунгов
   Сигурд, сын Эрлинга Каменной Стены.
   Ленсман - местный представитель власти. В средние века - чиновник,
   поставленный под начало наместника для собирания налогов, соблюдения
   законности и порядка.
   Местер. - Слово это в средние века употреблялось как титул в сочетании
   с именем лица, имеющего магистерскую степень или владевшего высокой
   книжной премудростью; иногда "местер" означало народное обращение к лицу
   более высокого общественного класса.
   Антифон (греч. antiphona) - партитура для пения, которое ведется по
   очереди двумя хорами или соло и хором.
   Закон страны - единое общегосударственное уложение (1274-1276); может
   быть также: старейший свод законов страны.
   Аслауг - жена героя исландской саги Рагнара Лодброка.
   Норны - богини судьбы в скандинавской мифологии.
   Хэрья - одна из валькирий (буквально: войско, рать).
   Тегн - героиня "Саги о Богсвейг".
   Когда в землю норвегов пришла христианская вера... - Христианство стало
   в Норвегии государственной религией при короле Улаве, сыне Харалда
   (1016-1030). Поэтому он был канонизирован и наречен Улавом Святым,
   патроном Норвегии.
   Улав Риббунг - Улав, сын Улава, по прозвищу Риббунг.
   Гуннар, сын Юке, а змеиной яме. - Один из героев саги о Сигурде, сыне
   Сигмунда из рода Вольсунтов. Древнеисландская сага (предположительно XII
   в.), вариант германского сказания о нибелунгах. Гуннара, сына Юке, погубил
   Атле (Аттила), муж его сестры Гудрун.
   Сконе - южная провинция Швеции (11283 кв. км).
   Ворбельгены - "драные шкуры" (от норв. "varbelgene" - снятый весной
   худой мех). Так называли мятежников, поддерживавших ярла Скуле, сына
   Борда.
   Эстердаларн - обширная долина (250 кв. км) в провинции Хедмарк.
   Филипа - король баглеров. Возглавил партию баглеров с 1202 года.
   ...после гибели короля Скуле... - то есть после 1240 года.
   Фюльгья - в скандинавской мифологии дух, хранительница человека или
   рода.
   Ингунн подняла бадейку с квашеной рыбой... - Квашеная рыба (чаще всего
   квашеная салака, сюрстремминг) - национальное скандинавское блюдо.
   Месяц Торре - древнескандинавское название января по имени языческого
   бога Тора (бог грома и молнии, покровитель жатвы и урожая).
   Месяц Гье - в древней Скандинавии - февраль, снежный месяц.
   Герцог Хокон - Хокон IV Старый.
   ...дабы заставить датского короля... - Имеется в виду датский король
   Эрик Клиппинг. Был убит неизвестным человеком, предположительно - марском
   Стигом из рода Виде (марск - высший сановник в Норвегии, маршал.).
   Народная песня гласит, что марск Стиг убил его за греховную связь с
   королевой Ингебьерг.
   Конунгахелла (или Кунгахелла) - древний скандинавский город на
   территории Швеции, в устье реки Кунг-эльв (совр. Гета-эльв). Разрушен в
   1135 году морскими пиратами.
   ...три малых ледингских судна из корабельных округов... - Королю и его
   наместникам принадлежало право созыва лединга - военно-морского ополчения
   из свободных жителей прибрежных округов. Каждый округ должен был снаряжать
   и содержать определенное количество боевых кораблей в зависимости от
   численности населения округа. Жители таких "корабельных округов" несли
   ответственность за снаряжение кораблей, участвовали в охране морского
   побережья, а также в королевских походах за пределы страны. Участие в
   морских походах ложилось тяжелым бременем на плечи бондов. По
   предположительным подсчетам, в XIII веке лединг насчитывал 280 кораблей, и
   его экипаж достигал 28 тысяч человек.
   Святой Эрик, сын Валдемара - Эрик Плужный Грош. Прозвище получил за то,
   что ввел налог на каждый плуг. После убийства канонизирован.
   Марск Стиг, сын Андерса (ум. 1243) - датский вельможа из рода Виде.
   Возглавлял борьбу против короля Эрика Клиппинга. После того как король был
   убит, марск Стиг бежал в Норвегию. Владел замком на острове Йельм в
   Каттегате, откуда совершал набеги на Данию.
   Минориты - орден нищенствующих монахов, ответвление ордена
   францисканцев.
   Стевне - уменьшительное от Стефан.
   От противного запаха щелока, поднимавшегося от блюда с вареной рыбой...
   - Имеется в виду национальное скандинавское блюдо: соленую треску
   вымачивают в щелоке (золе, смешанной с водой), потом отваривают.
  
   Last-modified: Thu, 05 Sep 2002 07:10:48 GMT INOSTRHIST/UNSET_S/olav.txt
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"