Верещагин Олег Николаевич. 1.Время наших надежд

Олег Верещагин

ВРЕМЯ НАШИХ НАДЕЖД

Певец, я проклинаю имя вора,

Глядя на Восток!

А здесь - поют беспечные труворы -

Про "любовный ток",

О том, как плачет соловей,

жаждою томим...

Я не желаю слушать их трели!

Вели им спеть о том, как был потерян

Иерусалим...

Лора Бочарова. "Иерусалим потерян."

Оболганным.

Оплёванным.

Ненавидимым.

Непонятым.

Доблестным Рыцарям Креста, бессмертным и славным в памяти Людей навеки -

ПОСВЯЩАЕТСЯ...

Пролог.

Перемышль. Княжество Галицкое. 1162 г. от Р.Х.

Оставайся, брат, сказал он мне после злосчастной каппадокийской схватки. Тогда он ещё не знал, что его отец, славный и мудрый Гуго, вождь, не допустивший ссоры с императором Византии, герой Дорилеи - убит. И я не знал. Я знал только, что я спас моего друга, и он не должен умереть. Он лежал на драной кошме под косым пальмовым навесом на тонких низких столбах, и я отгонял мух, сидя рядом. Кони фыркали и щипали редкую серую траву. Их ноги были в невычищенной крови. Ноги и накидки на боках и груди. И у нас было два бурдюка тёплой воды. На нас двоих и на двух коней. Два бурдюка воды - и пять дней пути до хоть сколь-либо безопасных мест.

Оставайся, брат, сказал он. Я упрошу отца отдать за тебя Агнес. Ей уже двенадцать, пора подыскать мужа. Она красивая, Агнес.

Он сказал это неуверенно, потому что, когда покинул Вермандуа, этой его сестре было всего шесть лет, а ему самому - одиннадцать, и он её едва помнил даже тогдашней и не представлял вовсе - нынешней.. Но я был ему благодарен. И ответил: у меня ничего нет, брат. Он свёл брови и сказал: но ведь Боэмунд даст тебе феод, когда вернётся из плена. Ты заслужил. Подумай, брат, горячо продолжал он и закашлялся, и я силой уложил его на кошму и дал попить. Подумай, брат, снова начал он. Мы будем едины. Не франк и русич, не норманн и германец - мы будем - Люди Святой Земли. Новой земли. Разве мы не сделали к этому первый - самый важный! - шаг?! Разве не свободен ныне для всех христиан Гроб Господа Нашего? Вспомни нашу крепость на морском берегу, брат. Оставайся.

Умом я понимал, что он прав и что Господь в милости своей дарит нам, освободившим Его дом от неверных, эту возможность. Но сердце моё болело, и с годами эта боль стала невыносимой. Я закрывал глаза и слышал плач журок над соломенными вихрами хат. И во сне. И уже наяву. Стоило только опустить веки.

И я уехал.

Нам было по семнадцать лет и последние пять мы воевали. А казалось мне, что мы воюем пятьсот лет, не было времени, когда мы не воевали... Есть войны, которые нельзя закончить. Можно только уйти. И не слушать, что тебе станут кричать вслед те, кто останется...

...Но ведь и он не остался там, в земле нашей сбывшейся мечты. Не остался. Его отец пал, и мой брат вернулся в далёкий Вермандуа - отстаивать своё в бесконечных сражениях с людьми одной с ним веры, одного языка... Своё - маленькое, старое, родное... А его сестра Агнес, я слышал, стала женой Бонифация де Савон, князя Западной Лигурии... Я не видел её. Наверное, она и впрямь была красивой. Я женился на другой женщине и не жалел об этом, она была мне хорошей женой и доброй матерью моим детям. Но...

...О брат мой Рудольф, Рауль Храбрый, Одноглазый Рауль, сенешаль Франции, женатый - трижды, взыскатель Гроба Господня, от церкви - отлучённый ... как тяжко висят на нас старые счёты, старые дела, старые долги. Мы поднимаем глаза к солнечным высям и не можем туда дойти, не расплатившись. А расплачиваемся мы всегда - жизнью. Нет, хуже. Мечтой.

Ты в могиле уже десять лет. А я стар.

Мы все в могилах, только у некоторых они больше. И их обитатели делают вид, что - живы.

Ничего не начать заново. Мы держим в руках начало начал и выпускаем его, потому что нас властно окликает голос отцов. Иногда - лязгом стали, иногда - кличем журавлей. Иногда просто - сном.

Когда под знамёнами Владимира я шёл в степь на половцев, и к нам опять, в который раз, присоединились воины с западных земель - я помню, что искал среди них - тебя. Я был ещё не стар, но уже и не мальчик, и это было смешно, но я искал. Я думал: может статься, ты приехал?

Нет. Тебя не было.

Мы взяли Шарукань и Сугров. У Салницы мы втоптали в кровавую грязь огромную орду сыроядцев. С тех пор они не беспокоят наши земли. Потом я узнал, что именно в те дни ты стоял перед кардиналами, отлучавшими тебя. Я смеялся, узнав об этом. Они - напыщенные домоседы, бабы, добровольные скопцы в алых дорогих мешках! - отлучали - тебя! Тебя, плакавшего на Гробе Господнем! Я помню эти твои слёзы и то, как в них, тёкших по левой щеке, отражался огонь факелов, и они казались кровавыми, а в тех, что стекали по правой, сияло солнце, ударившее первыми лучами в окно, и они сверкали золотом...

Как смеялся бы Адемар, узнав об этом отлучении... Говорят, он, не дошедший до Города Городов, приходил в Иерусалим в тот день, и его видели - многие. Ты всегда злился моему скэпсэ, брат. Тому, что я не верю не виденному своими глазами, а увиденное - стремлюсь потрогать. Но в это - я верю. Аймар де Монтейль не мог не придти в город, к которому столько шёл. Он не был трусом и напыщенным болтуном вроде этого Петра... Пустынника... Помнишь, как Танкред приволок его обратно в Антиохию - за шиворот? Пётр ныл, потеряв от страха последние остатки мужества, а Танкред, разъярённый, как в бою, волок его и пинал, словно надоевший тяжкий мешок. Нет, нам всем было трудно. Адски трудно. Но и Мера ответа у всех была разной. Если ты лучник или копейщик - ты можешь и бежать, коли уж страх сильней тебя. Но если ты сам призывал к походу, если стоял рядом с вождями - то будь добр принять Меру. Не так ли, брат?..

...Я всё время говорю с тобой, как с живым, Рудольф. Да. Как с живым. Мне трудно представить тебя мёртвым. Да нет, не трудно. Невозможно. Невозможно, брат.

Сколько нам было в Тот Год? Четырнадцать. Да. И мы были в походе третий год. Мы видели столько, что могли смотреть на Свет Горний - не мигая. Прямо и открыто.

Я не плакал тогда. Я онемел и смотрел вокруг, не веря в то, что я - там. На Земле Господней. Где всё - заново. Всё - с чистого листа.

Глупцы. Жалкий сброд. Они бы отлучили и Господа, если бы им так взбрело в их кадки с квашеной капустой, заменяющие им головы. Но Господа нельзя отлучить. И тебя - нельзя.

Я смеялся и когда за моей спиной шипели наши долгогривые. Что я не так хожу. Не так смотрю. Не так говорю. Не так, не так, не так... Что я - латына. Что я опоганился в дальних землях. Тучные валухи, золочёные стога. Я выдрал одному бороду, и шипеть вслед вслух перестали. Володарь тогда крепко обобрал меня на виру, но сам тоже - смеялся.

Никто не любит их. Но они тщатся управлять нашими душами. Какое нелепое и опасное несоответствие...

...С одним из тех воинов с запада я передал тебе письмо, когда он возвращался в родные края. Ты не ответил. Я не в обиде. Может статься, оно и не дошло. Или не дошёл твой ответ. Всякое может быть в нашем смутном мире. И потом - ты ведь, должно быть, так и не выучился писать? А монаху не продиктуешь то, что хочешь сказать другу. Он не поймёт. И скажет - грех. Ересь. Кровь.

Смешно вьётся нить судьбы, как говорили древние греки. Если бы я остался и взял феод у Боэмунда - я бы всё равно ничего не получил. Он не удержал свою Антиохию. Хитрый, жестокий, с простодушными глазами и весёлым смехом. Скольких он убил, скольких предал - а те, кто был ему верен до конца, ничего не получили в этом самом конце.

Нет. Получили. В конце все получают одно и то же.

Володарь, из-за которого мой отец оказался там, где оказался я, тоже получил это. Я не держу на него зла. Он был вовсе не плохим князем и, когда я вернулся, он не стал спрашивать с меня - за отца. Я был с ним в польском плену. Я привозил выкуп. Смешно. Мои сеньоры всегда хорошие воины и всегда попадают в плен, откуда их приходится выкупать. Володарь - и Боэмунд. Как две стороны одной монеты. Как римский Двуликий Янус.

Снова и снова было одно и то же. Старый вытоптанный круг для слепых мулов - жизнь. И даже если добрые руки обрежут упряжь - мул будет идти по этому кругу. Вечно. Пока не падёт.

Я вспомнил, как мы продавали армянам верблюда. И как подучили Жеана петь песню, которую услышали от сержантов твоего отца... как же это было... да вот ведь... а!

В роще под липкой
Приют наш старый
Если найдёшь ненароком ты,
Молвишь с улыбкой:
"Что за парой
Травы примяты и цветы?"
На опушке средь ветвей -
Тандарадай, -

Пел свидетель - соловей.

Молча брела я
Средь бездорожья,
Пока не встретила дружка.
Он обнял, пылая,

Матерь божья!
Обнял - и стала душа легка.

Тандарадай
Сколько раз? Да кто ж сочтёт?! -

Дружок меня манит
Прилечь на ложе.
Рассыпал он цветы да хмель.
Ведь кто-нибудь станет

Смеяться позже,
Сыскав подобную постель.
Сломлен шиповник - ясно для всех, -
Тандарадай, -
Как был нам сладок смертный грех.

Ни лаской, ни силой
Не открою
Вам тайну эту, помилуй бог!
Что сделал милый
Там со мною,
Знаем лишь я да мой дружок.
Да пичужка меж ветвей, -
Тандарадай, -
Всё пришлось увидеть ей...

Надо же... вспомнил её всю. У Жеана был звонкий бездумный голос, он ещё толком и не понимал, о чём поёт... хотя уже отнял первую жизнь. Он пел громко, старательно и с удовольствием. Но всё равно наши отцы догадались, кто его подучил...

А помнишь "сестёр-девственниц с Ледяного Острова". И...

...странно. Я сейчас вспомнил всё это - и понял, что смеюсь. Старческим хриплым смехом - но неудержимо. А помнишь коробки с халвой в брошенном шатре этого сластолюбивого труса, Кылыч-Арслана, вкус этой халвы и наши перемазанные ею довольные лица в большом, ясном серебряном зеркале на стене напротив? Как же мы хохотали... Ты хотел снять зеркало, чтобы потом когда-нибудь подарить его своей матери, но побоялся испачкать ясное серебро халвой и начал старательно облизывать пальцы, а я всё смеялся - теперь уже над тобой... Пока не вошёл мой отец и не начал нас хлестать перевязью, бледный, с синими губами. Мы так испугались, что даже не закрывались руками... и не понимали, за что он бьёт нас, ведь мы победили, почему не посмеяться?! Помнишь: он, оказывается, ворвался в шатёр с другой стороны, через полог, надеясь застать румского султана врасплох? И помнишь тех трёх германских мальчиков - из "крестоносцев-голяков", которых завёл годом раньше в те места всё тот же Пётр - завёл и бросил?! Как мой отец показал нам их и показал, что у них осталось вместо мужского естества...

Тогда мы больше не смеялись. Мы не могли им смотреть в глаза. А они - свыкшиеся со своим положением за этот год - вдруг словно проснулись и начали плакать. Потом ты цеплялся за мои руки и спрашивал меня, как такое возможно и что об этом пишут мои мудрые книги - люди ли это делают? А я не знал, что ответить, я не знал, брат мой, я мог только расплакаться, и это не было стыдно... Помнишь сокровищницу этого бесова сына? Сколько там было золота... но никто не взял себе ничего, все решили пустить сокровища на нужды похода и очистить их от скверны святым деянием. "Мне они прожгут кошель!" - сказал тогда Раймунд. И все с ним были согласны... Под Антиохией это золото спасло немало жизней - когда наши братья во Христе, сирияне и армяне, стали требовать за гнилую ослятину и порченую шашелем полбу едва ли не по весу...

...С тех пор я не мог есть халву. Всякий раз, когда я видел её и вспоминал её вкус, мне казалось, что это вкус позора и страдания. Я не знаю, что чувствовал ты - но не помню, чтобы и ты её ел потом...

...А летом мы ворвались в Антиохию. Помнишь, брат? Я не спрашивал тебя тогда, но, когда мы пробились в город и бросились в улицы - я вспомнил тот шатёр, ту халву, тех... И не пожалел никого, кто встретился на моём пути. Они бросали оружие, их жёны тянули мне встреч детей - я рубил безоружные руки, рубил детские тела, рубил кричащих женщин, я - рубил, рубил, рубил... Как ужасались потом нашей жестокости сарацины, как винили нас в кровожадности, какими наделяли прозвищами... Так закоренелый людоед и природный человекобойца гневается на того, кто прервёт его злодейство, именно так он гневается - искренне, бесхитростно. Страшно...

И тот сон... он снился мне как раз в ночь после взятия Антиохии... чёрная холодная пустота, серый косой снег, которому нет конца - оттуда, где было - БЫЛО! - небо, серые шеренги - не воины... слишком маленькие... может быть - безгласные дети со свечками в руках?!.. и во тьме, в ней, как её часть - мужской голос, он говорит с горечью на полузнакомом языке, но я всё понимаю; это - песня, странная песня, таких не бывает ни среди божественных, ни среди воинских, ни среди крестьянских...

Но деньги - крысами куплен мир,

Ты прав, а они правей...

Да, дети!.. Знаешь... детей - возьми:

Им нечего тут, поверь!

Я проснулся и понял, что видел - ад. Настоящий. Какой он есть. И не рассказал тебе. Прости; ты бы не понял, Рудольф, ты был прост и прям, как твой меч. И так же верен и надёжен... Но я редко рассказывал тебе свои сны. Помнишь, как я рассказал тебе про землю, в которой ласковым тёплым светом сияли два огромных прекрасных дерева и звучала прекрасная вездесущая музыка? И ты вдруг сказал, что однажды видел такой же? И обиделся, когда я не поверил и не скрыл недоверия...

Но это было редкостью...

...И всё-таки - сколько было смешного! Помнишь другую песню? Её уже мы с тобой сами пели - на мотив "Отче наш"...

Мы в таверне, в самом деле,
Не радеем о скудели,
Но бросаем кости рьяно
И потеем неустанно.
Как в таверне поступают,
Где гроши вино черпают -
Се предмет для изученья.
Слушай, люд, мои реченья:

Этим - кости, этим - зелье,
Тем - беспутное веселье.
Из тех, кто играм предаётся -
Кто в исподнем остается,
Тот щеголяет в новом платье,
А тот - заплата на заплате.
Смерть в таверне презирают,
Во имя Бахуса играют.

Кости бросив паки, паки,
Пьют вино теперь гуляки;
Раз - за тех, кто нынче пленный,
Трижды - за жизни наши бренны,
За крещёных всех - четыре,
Пять - за тех, кто в лучшем мире,
И за грешниц - шестикраты,
Семь - за нанятых в солдаты,
А восемь раз - за братию грешну,
Девять - за расстриг, конечно,
Десять раз - за мореходов,
А одиннадцать - за сумасбродов,
Двенадцать - за свершающих покаянье,
Тринадцать - за просящих подаянье.

Как за папу, так за князя -
Все пьяны до безобразья,
Пьёт солдат и проповедник,
Пьёт хозяйка, пьёт наследник,
Пьёт крестьянин, пьёт крестьянка,
Пьёт слуга и пьёт служанка,
Пьёт и нищий, пьёт и хворый,
Пьёт медлительный и скорый,
Пьют вельможи, пьют бродяги,
Пьют и неучи, и маги,
Пьёт чернявый, пьёт и русый,
Пьёт седой и пьёт безусый,
Пьют прелаты, пьют деканы,
Пьёт шатун и безымянный,
Пьёт монах и пьёт монашка,
Пьёт старушка, пьёт мамашка,
Пьёт она, пьёт он сейчас -
Пьют сто раз и тыщу раз.

Нашу жажду не оплатят
И шестьсот монет, не хватит
Их, коль пьянству нет границы,
Дух от пьянства веселится.
Все-то нас поносят бранно,
Мы же нищи постоянно,
Кто хулят нас, да смутятся,
К правым да не причастятся!

Прости меня, грешного, Господи, за эти насмешки... сколько их было - и тогда, и потом, и сейчас... Я не могу не смеяться над некоторыми вещами, которые Твои слуги... нет - называющие себя таковыми - считают первоважными. Не Град Господень, а - свои Правила. Которые они взяли неизвестно откуда и невесть почему считают продиктованными Господом... Я никогда не понимал и не терпел этого... И уже давно Володарь - ещё он был жив - сказал мне грубо, но открыто и серьёзно: "Судислав, е...и лёжа!"

Да, е...и лёжа. Как все.

Как все - я тоже могу...

...Pater noster qui in celis es,

sanctificetur nomen tuum,

veniat regnum tuum,

fiat voluntas tua...

...?? ?? ?????? ??? ??? ??? ???"

??? ????? ???? ??? ????????? ??? ???? ???????"

??? ???? ???? ?? ????????? ????,

?? ??? ????? ??????? ???? ?????????? ????" ...

... Хлеб наш насущный даждь нам днесь;

и остави нам долги наша,

якоже и мы оставляем должником нашим;

и не введи нас во искушение,

но избави нас от лукаваго...

...Я не верю, впрочем, что Ты обиделся бы. И не верю, что Ты не умел смеяться...

...А может быть, и не было его - смешного? Что смешного может быть в жизни... ничего. Может быть, это веселилась наша юность, которая не могла не веселиться, как не может не бить родник, сколько не засыпай его грязью и сором? Только Время - вечное, безжалостное в своём равнодушии Время с пустым лицом палача - может затянуть его искристую весёлость серой тиной и бурым илом, брат...

Но и тогда остаётся - Память.

Я вспоминаю, брат.

Я вспоминаю...

Апрель 1097 года от Р.Х.

Малая Азия близ Пелекана. Византийская Империя.

Мальчику было жарко.

Такой жары он, выросший среди горных прохладных лесов и болотистых сыроватых низин далёкой, никому не известной тут Волыни, не знал никогда. Даже на корабле, привёзшем сюда его, его отца и ещё десяток таких же, как отец - не было такой жарищи, там постоянно поддувал ветерок. А тут просто некуда было деться от пекла - сине-голубого неба над головой, нестерпимо яркого, ещё более яркого белёсого солнца - совсем не такого, как дома, жаркого воздуха, в котором резкие непривычные запахи города казались ещё гуще и неприятней. Даже деревья - похожие на наконечники копий, с почти чёрной листвой - выстроившиеся вдоль улицы, не давали прохлады и почти не давали тени. Словно бы сговорились. И это ведь - ещё не лето! Да дома снег лежит в это время...

...Или уже нельзя так говорить - "дома"?..

...Длинные русые волосы мальчика, надо лбом круто обрезанные повыше бровей, намокли от пота. Он оделся в самое-самое лёгкое, что только нашёл - серую с красной и золотой вышивкой рубаху, серые с синим штаны, тонкие сапоги, застёгнутый большой бронзовой брошью с отчеканенным ратиборцем (*.) лёгкий зеленоватый плащ, на котором был нашит (Судислав сделал это раньше, чем велел отец, потому что подумал: так будет правильно, ведь и они теперь идут освобождать Гроб Господень, разве нет?) жёлтый крест - и всё равно ощущал, что ему сейчас лишней была бы собственная кожа. Синие глаза мальчишки - большие, на тонком, но совершенно не по-гречески тонком, лишь чуть тронутом загаром лице - смотрели уныло и тоскливо. В правом ухе покачивалась небольшая, но увесистая серьга - золотая капля с пятью алыми камешками - крестом. Он самому себе казался чужим и неуместным на шумной улице и уже много раз покорил себя же за то, что сунулся в этот город - "посмотреть". Отец только рукой махнул - и всё. Отец был занят - он говорил с самим Боэмундом Тарентским, его племянником Танкредом и князем Багратом. "Никея... Комнины... что скажет Готфрид... Никея... зерно... Комнины... Готфрид... Комнины... Комнины..."...

*Одна из форм свастики.

...Город был рядом. Каменный город, столько каменных зданий - и ещё больше развалин - Судислав не видел ни разу в жизни. Впрочем, здания не показались ему красивыми - если бы на Руси было столько хорошего камня, то и там строили бы не хуже - а сам город был грязен. И люди выглядели нищими, голодными и... и неприятными, что ли? И смотрели нехорошо. На Руси никто не стал бы так смотреть на гостя - ну, если бы только половчин сунулся в город. Во взглядах, бросаемых на идущего по выщербленной каменной мостовой мальчика - высокого, с детским совсем лицом и длинным ножом на поясе - были возмущение, неприязнь и скверное любопытство, так человек смотрит на обезьяну.

Судислав устал, взмок от пота, проголодался и разочаровался. Его учитель греческого, монах из Херсонеса, столько твердил про великолепные и величественные города Византии, что мальчик в это поверил, и сейчас переживал, как переживает маленький ребёнок, лишённый сказки. Грек-учитель был злым и высокомерным, но рассказывал так интересно, а тут...

...Около каменного кольца фонтана - сухого, только куда-то сбегала тонкая струйка воды - стояли две женщины. Но при виде Судислава они заторопились прочь, и он, проводив их всё тем же обиженным взглядом, обстоятельно умылся и как следует напился. И только потом обратил внимание, что посреди высохшей чаши фонтана стоит на невысоком (раньше, наверное, только-только выступал над водой) каменном чурбачке-постаменте - статуя. Белая, кое-где побитая то ли временем, то ли чьими-то злыми руками, но в общем целая.

Статуя изображала молодого мужчину - босого, но в непривычном доспехе, хотя и без шлема. Левой рукой он опирался на круглый щит со странными выемами по бокам, а в левой не было ничего, но по её положению Судислав опытным уже взглядом определил - там он держал копьё. Копьё, положенное на плечо. У мужчины были мощные мышцы воина и неожиданно печальное красивое лицо, совсем не грозное и не начальственное. А шлем, кажется, лежал у правой ноги, но его откололи... Судислав огляделся - нет, поблизости шлема не было.

Не сводя со статуи глаз, мальчик отшагнул подальше, прищурился, разглядывая её с внимательным и доброжелательным любопытством. Каменный воин совсем не был похож на нынешних греков. Ничуть. Наверное, будь он жив, то не стал бы коситься на гостя в своём городе, пришедшего с миром и ненадолго. Судислав постоял, потом опять подошёл ближе - рассмотреть, что там написано на постаменте? Он умел хорошо читать по-гречески, но выбитые на постаменте и потом полусколотые буквы сказали ему лишь что-то о городе Византий и о копье. И всё.

Он постоял ещё немного, потому что не хотел уходить - словно встретил в чужом городе родню. А перед тем, как уйти, поднял руку, прощаясь. Поймал на себе несколько откровенно враждебных взглядов - ну и плевать на них, если уж так!

Оглядываясь на статую воина, он сделал с площади всего пару шагов - и увидел справа от себя открытую в певучую, освещённую тёплыми огнями полутьму дверь храма. Небольшого, приземистого, но хорошо знакомого, почти родного - над синим с серебром куполом высоко возносился ажурный золотой крест. Неприязнь к городу отхлынула, словно смытая волной чистой воды. Он же на землях Византии, рядом с Константинополем! Он там, откуда пришла на Русь Вера! И разве не прекрасно то, что он сейчас идёт из Руси через эти земли - и не куда-нибудь, а в Иерусалим, сразиться с неверными сорочинами за свободу Гроба Господня?! Он! Судислав! И всё это на самом деле, наяву, не во сне, н ев мечтах, где каждый может быть отважным и непобедимым воином - всё это с ним!

Ради этого - стоило вытерпеть всё... да, всё, что было! Правда - всё! На ходу осеняя себя крёстным знамением, Судислав заторопился ко входу... и буквально налетел на вышедшего навстречу - торопливо и как-то зло - священника. Похожий на чёрную птицу в своём одеянии, худощавый, невысокий и остроносый, священник молча протянул руку - этим решительным и беспрекословным жестом загораживая мальчику вход в полутьму храма.

Судислав попятился. От растерянности, не от страха. И от неожиданности.

- Я войти хочу, помолиться, - быстро оправившись от неприятного чувства, он показал на проём за спиной чернявого. Потом повторил то же по-гречески, стараясь как можно правильней выговаривать слова. В ответ на него обрушилась несусветная, не подобающая никакому чину брань - половину слов вроде "катамит" и "офедрон" мальчик просто не понял, а из второй можно было ясно определить одно - его не пустят в дом божий, пусть он проваливает в ад или в свой Рим, каковой и есть ад на земле - а тут воистину отблеск святого Престола Константинополя. - Да послушай же, батюшка, - от обиды у Судислава вдруг перехватило горло - а он-то обрадовался знакомому куполу и сиянию креста! - Я не латинянин! Не латинянин я! Русин! Из Руси! Мы от Византии свет обрели!

Ответом был новый залп ругани - с поминанием додревних дел, князей Олега и Игоря, а - из ближнего - родичей мальчика.

- Помело у тебя поганое, а не язык! - не выдержав, вспылил наконец мальчик и зло и гордо вскинул голову. - Кто сатаной лается - тому сатана радуется, кто сатаной брешет - сатану и тешит! Задать бы тебе, да ты дома, а я гость! У нас вы, небось, не такие - у нас тихие! - выпалил он на родном языке, не заботясь, чтобы поняли. А потом - с обидой отвернулся и, махнув рукой, зашагал по улице. Вслед ему грязным бурным потоком продолжала литься ругань, к которой щедро добавились смешки и насмешки моментально собравшейся любопытной и недоброй толпы. Видимо, для этих невысоких, чернявых и смуглых людей цвет волос, глаз и кожи чужака был намного значимей крестика на его шее и желания помолиться в храме. И плевать им было, что крестоносное войско пришло сюда, откликнувшись на просьбы императоров Византии...

Воевать ещё ради этого воронья, сердито думал Судислав, широко вышагивая по улице. Пусть бы сами сорочинов гоняли. Заслабило, небось, заскулили по белу свету про помощь, а сами... Взять у магометан этих Гроб Господень - и ... и не отдавать никому! Нипочём не отдавать!

При этой мысли немного полегчало. Ну и не за этих воевать будем. А за Гроб Святой. И всё тут. И всё-таки злость осталась в душе - как тёмный густой осадок. Он даже не купил ничего поесть, как собирался перед возвращением в лагерь - до такой степени рассердился и обиделся. Не станет он у них ничего покупать, и есть их еду не станет! А вот на море сходит. Море он видел с корабля несколько дней, пока плыли из Тмутаракани, и ему оно понравилось...

...К морю вела большая дорога, но Судислав свернул на какую-то попавшуюся под ноги крутую козью тропку - и в пять опасных прыжков очутился на пустынном солнечном пляже. Влево и вправо, насколько хватало глаз, тянулся этот пустой горячий берег - камень, редкие кусты, песок - а прямо перед мальчиком так же бесконечно и лениво пошевеливалось море. Совсем близко, не как на корабле. Можно было подойти и потрогать его рукой.

Судислав так и сделал. А вот купаться он побаивался, хотя море так и манило, а жара буквально гнала в воду. Но берег хоть и был пустынным, а всё равно настораживал. Может, ему так казалось после недоброй встречи у церкви, может ещё что - но раздеваться, оставлять всё на песке и отплывать или отходить далеко не хотелось совершенно.

Он всё-таки разделся и побродил по воде, то и дело оглядываясь на своё. Потом вздохнул сожалеюще и устроился в тени большого валуна - просто сидеть и смотреть на море.

Кажется, он задремал сидя. А потом не раз думал иначе, хотя вслух никогда никому об этом не говорил - может, встреча была ему послана Богом? А тогда... просто в какой-то момент раз - и оказалось, что по гальке на самой границе воды идёт себе мальчишка. Идёт не спеша, щурится на солнышко и что-то кидает в рот из серого большого кулька в левой руке - правой, ловко: хвать - оп - ам! Пожуёт и сплёвывает в воду. Судислав даже залюбовался таким делом - а мальчишка тут же насторожился, обернулся и увидел его под глыбиной. Увидел, остановившись как раз напротив - до этого уж больно увлечён был морем и своим кульком.

Мальчишка оказался точно не из местных. Во-первых, на правом плече его синей с золотом, в тавлейную клетку, рубахи (плаща не было) с широким воротом был нашит красный крест - крест воина Христова из франкских земель. Во-вторых, он носил штаны, а мягкие сапоги болтались у пояса. А ещё там висели небольшой кошель и большой нож - широкий и длинный, шире и длинней, чем настоящий боевой нож Судислава - рукоять которого венчала голова какой-то птицы с разинутым клювом. Грекам запрещено такое носить.

На вид мальчишка был одногодком Судиславу и сложен так же. Только очень загорелый, лицо чуть покруглей, волосы не русые, а белые почти, да глаза не синие, а голубые.

В общем-то, если честно, мальчишка Судиславу понравился. Но так уж сложилась жизнь под солнцем, что никакой мальчишка об этом другому вот так вот в лоб не скажет. А наоборот - для начала доброго знакомства надо сказать что-нибудь едкое. Такое, чтобы стоящий перед тобой почувствовал: дело имеет не с младенцем несмышлёным и не с девкой.

- Лопнешь, - бросил Судислав на латыни, кивнув на кулёк в руке мальчишки. И прищурился: что будет?

- Не, - мотнул головой тот и вдруг готовно протянул кулёк Судиславу и широко улыбнулся, с дружелюбным интересом рассматривая ровесника: - Бери, ешь, - предложил он тоже на латыни. - У нас я такое один раз ел, когда болел... маленький. А тут везде за медный обол горстями насыпают. Бери, бери, вкусно же.

Отказываться было, что ли?

В пакете лежали финики - Судислав знал, как они выглядят и как называются, но ещё никогда их не ел. Финики оказались плотными, очень сладкими - в общем, вкусными. А внутри пряталась длинная косточка, которую можно было послюнявить получше и между пальцев ловко выщелкнуть в море. Судислав так и сделал. Через миг рядом булькнула косточка из пальцев нового знакомого.

Они посидели молча, глядя, как на почти спокойной воде ярко, весело играют полосы живого серебра.

- Яблоки сушёные вкуснее, - сказал Судислав, чтобы достойно поддержать честь родных земель. Мальчишка кивнул с готовностью:

- Ага. А тут таких нет, как у нас. У нас весной во дворике - всё розовое и белое. Яблони цветут. Моя мать за ними сама ухаживает, никому не доверит.

- У нас тоже... цветут, - ответил Судислав. И, чтобы не сбиться на воспоминания, добавил: - А народ тут... ну до чего поганый!

- Ага! - согласился мальчишка и сморщил нос. - Шумные, тощие, а как воняют... И трусы они все. Отец, правда, не велел так говорить, он с их императором подружился. Но я же не слепой.

- А... кто твой отец? - Судислав осторожно посмотрел на мальчишку и не стал кидать в рот очередной финик.

Мальчишка встал, подбоченился, откинул голову и сказал гордо, звонко и чётко - как будто в горн трубил перед боем:

- Я - Рудольф Вермандуа! Мой отец - Гуго, граф Вермандуа, брат короля Франции Филиппа и сын Генриха Капета и Анны Русской! А мать - Адельгейд де Валуа! Я старший сын в роду и наследник всех титулов и земель отца! Вот! - и, не садясь, с интересом посмотрел на Судислава, ожидая, пока он назовётся тоже.

Судислав немного растерялся. Франкский мальчишка оказался сыном аж одного из предводителей похода - брата французского короля, Гуго Вермандуа, о котором отец Судислава говорил, как о самом разумном и мудром среди всех вождей воинства Христа. Но терять достоинство было бы стыдно, и он, поднявшись на ноги, чуть поклонился на родной манер и представился коротко и сдержанно:

- Я из русских земель, зовут меня Судислав Ольгович, и отец мой - Ольг из звенигородских ближних княжих бояр. Мы присоединились к вашему славному походу его волей и хотим участвовать в святом деле борьбы за Гроб Господень.

Учитывая, что Судислав был голышом, звучало это немного смешно. Но Рудольф только учтиво поклонился в ответ и, снова присев, поинтересовался:

- А как вы тут оказались-то? Русь далеко. Из Руси была моя бабка, она всегда говорила, что это богатая и красивая земля. Больше и богаче Франции, - в голосе Рудольфа прозвучало немного обиженное сомнение. - Правда, я сам её не слышал, но отец рассказывал так.

- А мой отец князю Володарю Ростиславичу служил, среднему из Ростиславичей. В Тьмутаракани, - пояснил Судислав, тоже садясь на песок и обнимая руками колени. - Я тогда ещё и не родился, а отцу немногим больше, чем мне сейчас, было... Потом при дворе Ярополка. Володарь с братьями от Ярополка бежали - я не знаю, говорят, убить он их замыслил. Сели в Прикарпатье, на волынских землях, взяли их себе силой. Рюрик, старший, себе Перемышль взял. А в год, когда я родился, Ярополк, обидчик Ростиславичей, на них снова пошёл - вместе с Всеволодом Киевским. Наши их побили, Ярополка самого убили в бою. А четыре года назад старший, Рюрик, умер и детей не оставил - Володарь в Перемышле начал княжить. Отцу честь была большая. У него кроме меня ещё две дочки были, сёстры мои... младшие... - Судислав отвернулся в море, сощурил глаза. - Год назад охотились наши по лесам, а к отцу гонец прискакал и говорит: жена твоя с дочерьми едет из Перемышля в Звенигород, просит встретить. А Володарь отца не отпустил, попенял - мол, хочешь князя на охоте бросить, так и в бою бросишь? Рассердился отец, остался. А на поезд венгры напали. Они, может, женщин-то и не тронули бы или бы взяли да за выкуп вернули, может, за тем и налетали. Да мать моя с сестрёнками бежать бросилась и в болоте угрузла. Венгры нагнали, спохватились, их тянуть хотели - не успели, ушли они в болото... Отец как узнал - с лица спал. Бросился к Володарю с мечом... Скрутили его. Я помню, как разговор был, прямо у стола княжьего - я туда прибежал, меня и удержать не успели. Отец меня схватил, князю тянет и кричит: "На, кинь его в дрягву, волк, кинь! Один он у меня остался из-за забав твоих!" А Володарь сидит бледный, глаза опустил... Кругом шумят, злодеи отцовские громче всех орут, обрадовались - на князя! с мечом! запалить в срубе со щенком вместе! Друзья отцовские тоже кричат - в ответ... - Судислав вздохнул. - Ну и велел нам Володарь уехать. Куда захотим, а от его земель подальше - спустить, что князя в глаза лаял, не могу, мол, а и моя вина в твоей беде есть, так что... День на сборы дал. У отца между лиц прощенья стал просить, а отец плюнул на пол, да и прочь... - он вытер глаза рукой и буркнул: - Как тут вода блестит. Аж глаза слезятся.

Рудольф слушал внимательно и чуть кивал. То, что рассказывал рус, было понятно и знакомо. Таких историй случается много в любое время, когда нет покоя. Каждому - его правота, никто не виноват. Он только пытался понять, чей сын новый знакомый - благородного рыцаря или министериала? Потом, когда Судислав замолчал, Рудольф так и спросил - напрямую. Хочешь узнать правду - спрашивай прямо и требуй прямого ответа, так отец учил...

- Если по-вашему - то рыцаря. Графа, - перевёл Судислав боярское достоинство отца на западные мерки.

- Это хорошо, - сказал Рудольф с искренней радостью. - Потому что, понимаешь, ты мне понравился, но очень трудно дружить с теми, кто выше или ниже тебя. Легче всего дружить с равными... и ещё с крестьянами, - вдруг добавил он и засмеялся. - Их мальчишкам всё равно, что у моего отца высокие замки и слуги. Те, кто постарше, те да, они уже следом за своими отцами - кланяются, и всё такое прочее. А кто младший... Вот четыре года назад, - он сдёрнул пояс, потащил через голову рубаху, не переставая рассказывать, - купался я в реке. Вечером. И ногами чувствую, - рубаха полетела на песок, Рудольф откинулся назад и взялся за штаны, - это... ну, во что раков ловят... - он произнёс родное слово, и Судислав кивнул:

- Рачевня по-нашему.

- Ага... Я её на берег вытянул, а там - святая матерь божья, там раки! - он показал свои пол-руки и округлил глаза. - Набито, как будто у них паломничество... - Рудольф перекрестился. - Ну я и думаю. Река отца. Раки тоже отца. А мне есть хочется, и до замка ещё скакать. Развёл я костёр, наладил котелок, сижу и жду... - он смущённо фыркнул. - В общем, вернулся я домой к вечеру. Вся одежда к конскому хвосту привязана, на голове котелок, руки за спиной скручены, ноги под конским брюхом стянуты и сижу лицом к тому же хвосту. Ну, как мне сказали, чтобы я дорогу лучше запомнил, надо же монеты за раков принести, всё равно я их уже обкусал.

Судислав фыркнул. Он хотел рассмеяться, но боялся обидеть Рудольфа. А тот продолжал:

- Меня только во дворе и снял и с коня. А я реву! От злости, - добавил он. - Отец пришёл, похмыкал, плащ на меня на кинул, спрашивает: "И за что?" "За рааааакооооов!" "А сколько их было?" "Трооооееее!!!" "А ты им сказал, что ты наследник графа Вермандуа?" "Даааа, а они сказалииии, что ракам всё равноооо..."

Судислав теперь не выдержал и подавился хохотом. Рудольф тоже засмеялся:

- Отец тоже стал хохотать. Потом спросил, хочу ли, чтобы этих троих нашли и наказали за оскорбление сына сеньора? Я ответил, что я сам их найду. По одному.

- Нашёл? - с острым интересом спросил Судислав. Рудольф довольно кивнул:

- А как же. Поодиночке. Потом, правда, они опять втроём собрались, но уже не бить, а стали просить, чтобы я им показал, как драться. Там-то, на реке, они на меня неожиданно накинулись... А почему у тебя серьга?

- Эта? - Судислав потрогал ухо. - У нас так положено... Видишь, она в правом ухе? Это значит... - мальчик потускнел на миг. - Ну, что я последний в роду мужчина. А у вас не носят серьги?

- Мужчины? Нет, - Рудольф усмехнулся, но не обидно. - Смешно.

Они то и дело сбивались с латыни - слишком холодной и слишком книжной у обоих - на свои языки. И странно - понимали, не переводя слов специально...

- Можно по очереди искупаться, - предложил Судислав, видя, что франкский мальчишка разделся и с удовольствием потягивается. - Я один не купался - за одежду боялся. А теперь...

Рудольф с сомнением посмотрел на воду и честно сказал:

- Тут есть такие рыбы - акулы и киты. И ещё чудища. Кракены там разные. На суше я бы их не побоялся, а в воде чем от них отбиваться? Кулаками?

- Да ну... - Судислав встал. Рудольф ему - да - понравился, но мальчишке хотелось показать (именно поэтому!), что он смелей нового знакомого. Он покачался на носках и с разбегу бросился в воду.

Рудольф сел прямо. Тревожно оглядел горизонт, подтащил к себе пояс с ножом. Сглотнул. Он не умел читать, но в одной священной книге у духовника матери видел картинки - как Чудище Кит глотает рыцаря Иону... и кракен там тоже был, прямо обмотал лапами мачты корабля и опрокидывает его... а этот сумасшедший поплыл себе дальше от берега, что-то весело крича...

Рудольф перевёл дух только когда Судислав, на ходу выжимая волосы и сгоняя воду с тела, выбрался на берег и с довольной улыбкой растянулся в тени. Тогда юный наследник Вермандуа поднялся и пошёл в воду.

Он плавал не так долго, как рус и явно не получал от купания особого удовольствия. А когда тоже вылез на берег и лёг животом на песок, то помалкивал, и Судислав понял, что новый знакомый обиделся. Какое-то время мальчишки молчали, но потом Судислав спросил:

- А вот у тебя шрам на ноге справа. Это откуда?

- Волк укусил, - Рудольф повернул лицо к нему. - Позапрошлой зимой. Я ехал с охоты, потому что разругался с отцом, и он меня отослал. А волк почти возле замка напал на девчонку, которая собирала хворост - большой волк, одинец. Конь на него не поскакал, а он не побежал. Я спрыгнул и пошёл с кинжалом, - Рудольф не хвастался, он просто рассказывал, что было. - Шёл и кричал, думал - суну ему в пасть руку в плаще. Кто ж знал, что там под снегом валежника как глистов у нищего? Я упал, а он на меня. И за ногу - я брыкнулся. Ну тут я его на кинжал и посадил... Ты охотиться любишь?

- Ещё бы, - Судислав показал правую руку - чуть ниже плеча. - Вот, видишь, смотри. Это знаешь кто?

- Рысь, - определил Рудольф и сел заинтересованно. - Ты убил рысь?!

- Я был дурак, - чуть смутился Судислав. - Выпустил её из клетки на спор с дворовыми мальчишками. Ну убил, конечно. С перепугу, наверное.

Разговор об охоте получился бы очень долгим, но Судислав вдруг предложил - он поглядывал, как Рудольф, увлечённо слушая, лепит из песка шарики и кидается ими в скалу:

- Давай крепость из песка построим!

На берегу, как и раньше, не было никого, кто мог бы покачать головой и сказать что-нибудь укоризненное или насмешливое. А Рудольф загорелся тут же:

- Давай! Вот тут! - он вскочил и черкнул ногой по песку. - И пустим в ров воду из моря! Это будет береговой бург! От язычников из северных земель, там до сих пор есть такие! Они нахлынут, как волна, и мы их всех убьём под стенами! Йе-хооо!

- Почему? - нахмурился Судислав, уже начиная копать песок. Рудольф плюхнулся рядом на коленки. - Пусть это будет не морская крепость. А на Змиевых Валах. От половчинов.

- От каких ещё... - сердито начал Рудольф и вдруг сказал: - А пусть это будет просто крепость.

Судислав поднял голову. Он хотел всё-таки заспорить, но... посмотрел Рудольфу в глаза и спросил:

- Наша общая?

- Ну... да. Против... - Рудольф задумался. - Против...

- Против воинства Антихриста! - вырвалось у Судислава, и он ощутил, как загорелись щёки и даже стало страшновато. Как будто омахнуло берег холодное тёмное крыло... Но глаза Рудольфа сделались круглыми, он приоткрыл рот и хлопнул в ладоши:

- Да! Верно! Ты здорово придумал! Мы будем защищать оплот Веры и Света от слуг Зла! Давай строить скорей, чего ты?!..

...Крепость получилась на славу - с двойной стеной и рвом. Правда, башни вышли низковаты и приземисты (выше сделать не получалось - песок сыпался), но ведь и такие бывают, в конце концов? Оставалось найти какую-нибудь щепку для подъёмного моста и всё-таки пустить в ров воду. А уж потом можно будет придумать, как её защищать и откуда взять задуманного могучего врага. Мальчишки старались вовсю, хотя и спорили почём зря - оказывается, крепости в их землях были немного разными. В родной земле Судислава их строили из прочного дерева на каменных утёсах, а на родине Рудольфа приходилось насыпать холмы руками крестьян, зато крепости всё чаще строили из камня, а уж главную башню - донжон - обязательно из камня!

Обоих оторвал от увлекательного занятия громкий многоголосый хохот - над головами - и мелькнувшие тени. На пляж с камней прыгали незваные и нежданые гости. Это явно были местные ребята - смуглые, в белых лёгких рубахах, гибкие и быстрые.

Мальчишки поднялись смущённые - их застали за детской игрой. Их ещё больше смущали явно насмешливые, недобрые, кривоватые улыбки подходящих греков. Тех было пятеро - и все вроде бы постарше Судислава и Рудольфа.

- Это наш берег, франки, - сказал шедший впереди, меряя чужаков недобрым и каким-то липким взглядом - Судислав даже вздрогнул. - И море тут наше. И воздух.

Рудольф глядел непонимающе-настороженно, чуть набычась. А Судислав ответил по-гречески:

- И воздух так-таки?

- И воздух, - все пятеро остановились перед двумя широким полукругом. - Так что если мы скажем - вам разом нужно дышать прекратить. Помочь? - и вдруг мотнул головой.

Наверное, такие нападения у них были отработаны на других чужаках - из местных. Даже наверняка. Но и Судислав, и Рудольф родились от воинов. И росли среди воинов. И в четыре года получили первые ножи и стали учиться ими владеть. А в семь - надели первый доспех и сжали в горячем детском ещё кулачке первый меч. Уже несколько лет назад...

...Схватка была свирепой, но - короткой. Воинственные вопли сменились визгом и стонами. Двое, отлетевшие в воду, сочли за лучшее оттуда и не вылезать - и быстрыми гребками рванули наискось от берега. Ещё двое, покушавшие кулаков, копошились в песке и потихоньку отползали. Старший - тот, который завёл ссору - получил только пинок от Судислава, так быстро покинул поле битвы. Но отбежал он недалеко - один камень просвистел над ухом Судислава, а второй... второй ударил Рудольфа в правую скулу.

Рудольф вскрикнул - болезненно-обиженно, как обычный ребёнок, которому неожиданно и сильно сделали больно. Но уже в следующий миг Судислав увидел, как глаза и губы франка побелели. Рудольф рванулся к одежде и, выхватив свой нож, стремительно, словно молния, бросился на грека, небрежно-ловко уклоняясь от камней и хрипло рыча.

Грека хватило на три камня. Потом он, побледнев, попятился - и побежал. Его приятели, так и не поднявшиеся с песка, лежали неподвижно, закрыв головы руками.

- Погоди, стой! - Судислав обогнал Рудольфа и встал перед ним, раскинув руки. - Ты что, нельзя! Поклялись же! Наши вожди поклялись за нас за всех! Рудольф! Стой, тебе говорю! Стой!

На какое-то мгновение Судиславу показалось, что Рудольф его не узнаёт и - не узнает. Но потом франк моргнул, тронул окровавленную щёку и зашипел. Утёр с губ белую густую пену. Выругался на своём языке, бросил:

- Ну не трусы ли?! Отец ошибается. Трусы и есть... - потом посмотрел на Судислава и улыбнулся широко: - А ты крепок драться.

- Да ну... с кем было бы... - Судислав, чтобы не показать смущения, отвёл взгляд и вдруг засмеялся: - Глянь-ка! А крепость-то мы и правда отстояли, а, Рудольф?! В настоящем бою, пятеро врагов на нас двоих!

Франк посмотрел на песчаную постройку, в ров которой так и не была пущена вода, и тоже рассмеялся. Потом, подбрасывая свой большой нож и ловко ловя его - то за птицеголовую рукоятку, то за кончик страшноватого, с синевой, клинка - пропел:

- Вот едет наш Карл, и витязи с ним -

В колонну по двое, один за одним!

И каждый из них ради чести готов

Вдвоём ударить на пять врагов!

Карл - это... - начал он объяснять важно, задрав нос и отставив ногу, но Судислав хмыкнул:

- Это Шарлемань-король. Тот, что создал ваше королевство. Я читал про него и его славные дела.

- Читааал?! - Рудольф вытаращил глаза и уронил нож в песок. - Ты умеешь читать?! Разве ты монах?!

- Умею, - пожал плечами Судислав. - У нас многие умеют читать, почему обязательно монахи?

- Хм... - Рудольф порыл ногой песок, поднял нож. - Хм. А я не умею читать. Да и зачем? Картинки в книгах бывают интересные, а читать... Вот песни я очень люблю. И сам умею складывать... -он немного смутился. - Так иногда... как будто что-то щекочет под языком, и надо скорей им поболтать... - он снова поиграл ножом и вдруг спросил, глядя в пустой ров песчаного замка. - Послушай, Судислав... наш священник, который живёт в замке, говорил, конечно, что этот обычай варварский... но так многие делают, и я сам знаю, что мой отец был не так уж и намного старше меня, когда побывал в землях наваррцев и... он до сих пор жалеет, что того оруженосца убили мавры и говорит про него "мой брат", хотя они были знакомы всего полгода... - он поднял голову и показал внимательно смотрящему на него Судиславу нож и другую ладонь - раскрытую. - Я хочу побрататься с тобой, русин, - буркнул он. - Ты мне по душе и мы уже, можно сказать, сражались вместе.

- У нас есть такой обычай, - тихо ответил Судислав. - Наши воины делают так... - он умолчал, что побратимами были его отец и Володарь. И осторожно добавил: - Но ведь знаешь, это на всю жизнь.

- Ты не хочешь?! - в голосе франка было искреннее огорчение. И капелька обиды - пока маленькая, но серьёзная.

Вместо ответа Судислав отошёл к своей одежде и вернулся со своим ножом. Очень торжественно мальчишка взял его в левую и, глядя в глаза Рудольфу, осторожно, но без промедления и без колебаний, очень точным движением, порезал себе правую ладонь. Повернул её - в крепостной ров у его ног закапало:

- У вас так? - негромко спросил он. Рудольф кивнул и молча быстро сделал то же самое. Уронил в песок струйку, несколько отдельных капель... Потом прижал окровавленную ладонь к ладони Судислава - и мальчишки сжали пальцы в рукопожатии.

Ладонь Рудольфа была горячей, твёрдой и прочной, как небольшая дощечка из дуба. Судислав ощущал, как что-то легонько "тукает" в ней... там, где порез... или это в его собственной? А может, это не в его руке и не в руке Рудольфа, а просто стучит, связывая обоих, их общая теперь кровь?

- Ну... вот, - Рудольф первым отнял руку и стал зализывать ранку. Теперь вид был смущённый уже у него. Судислав опустился на колено и, тоже облизывая ладонь, осторожно засыпал другой рукой часть рва, на дне которого темнели пятнышки и цепочки крови - его и франкской вперемешку. Потом - торжественно отпечатал сверху на песке свою руку, и Рудольф, присев рядом, сделал то же самое.

- Это будет как печати на грамоте, - торжественно сказал Судислав. - Конечно, всё это пропадёт быстро, но ведь и небо, и земля, и вода, и солнце видели это. И Господь знает про нашу клятву.

- Я думаю, он не будет в обиде, - глубокомысленно и искренне сказал Рудольф. - Мало ли что твердят священники? Они часто говорят какие-то совсем непонятные вещи, даже отец смеётся, хотя он очень серьёзный.

- Ага, мой тоже... - подтвердил Судислав. - Пойдём, прополощем руки в море. И пора уже, наверное.

- А зачем в море-то? - Рудольф снова лизнул ладонь.

- Мы же не собаки. Это они могут зализать рану... А в морской воде много соли. Я читал, что соль отпугивает болезни и очищает раны.

- А вообще-то да... - Рудольф задумался. - Соли боится любая нечисть, это правда. Только когда в рану попадёт... - он передёрнул плечами, но руку сунул в воду одновременно с Судиславом. И спросил: - А где ваши палатки стоят? Если смогу - приду завтра. Или ты приходи, я покажу тебе наш лагерь.

- Я сейчас тебе нарисую, - пообещал Судислав, но остался сидеть на корточках, глядя на юг. И неожиданно сказал тихо: - Наверное, он нас ждёт.

- Он? - откликнулся Рудольф эхом, и это был не вопрос. Франк посопел и тоже негромко проговорил: - Года два назад, что ли... Я увидел в книжке у матери, как неверные издеваются над Христом. Рисунок. Он один и совсем беззащитный, а их много, у всех оружие - и они его бьют и смеются, низкие твари... и уже крест готов... Я от бешенства даже говорить не мог. Хотел выдрать страницу и разорвать, чтобы этого больше не было... маленький был... а когда меня оттащили и наподдали - книги, они, знаешь, дорогие, дороже доспеха! - крикнул, что только трусы и негодяи бьют того, кто не может сопротивляться. Трусы и негодяи те, кто нападает толпой на одного. И что я бы отдал всё, что у меня есть, чтобы оказаться там - я бы им показал, как обижать того, кто за них же и страдал... И отец велел меня отпустить и сказал, что я правильно говорю, только книжка не виновата... Он нас ждёт, конечно, - убеждённо закончил Рудольф. - Он ждёт, и мы придём. И отрубим все руки, которые мучают его, Судислав... брат мой. Кто это сделает, если не мы, рыцари?

- Так и будет, брат, - сказал Судислав, вставая в рост. - Так и будет. Кто, если не мы?

Апрель 1097 года от Р.Х.

Комментарии: 208, последний от 26/05/2014. © Copyright Верещагин Олег Николаевич (tambwolf.73@yandex.ru) Размещен: 17/11/2012, изменен: 12/04/2013. 54k. Статистика. Глава: История Время наших надежд Повесть Иллюстрации/приложения: 1 шт.		Оценка: *8.944** Ваша оценка:
Аннотация: Как на берегах тёплого моря встретились двое Рыцарей Креста. Ну... не совсем рыцарей, конечно...

Верещагин Олег Николаевич : другие произведения.

1.Время наших надежд