Левая нога - это прямо проклятие мужской половины нашего рода! У деда она была на пять сантиметров короче правой после первой мировой войны, у отца не гнулась в колене после второй, а у меня с одиннадцати с половиной лет после удара бревном - открытый перелом, гангрена - так и вообще нет. И саратовский дядя мой, в юности попав под поезд, тоже был без ноги, но у неќго-то колено целым осталось и поэтому бегал он на своем кожаном протезе, как саврас без узды, здоровому не угнаться! Дядя Женя комплексами не страќдал, дядя Женя физического недостатка своего скрыть не старался, наоборот, бравировал им, при любой подвернувшейся возможности выставляя на всеобщее обозрение, ведь по походке его абсолютно ничего не было заметно. Посадил раз нас с мамой в вагон поезда, там вышел какой-то спор из-за места, и тогда он эффектно приподнял штанину брюк: "Да вы посмотрите, на чем я стою!" Минутная заминка, потом: "Ну-у, может, мы тоже, только вот доказать не моќжем..." - "А раз не можете, так и заткнитесь!" Заискивание хамством сменяќлось у него молниеносно! Ездить в те времена по старой саратовской дороге автобусом - это мука мученическая! До нашего маленького районного городка почти сто километров по сплошным колдобинам - тряска ужасная - язык береќги, - гром, свист, пот, пыль, а чуть заморосит - рейсы мигом отменяются. Автостанция находилась на Трофимовском мосту, билетов вечно нет, и все равќно - светопреставление! Дядя Женя, поехавший меня провожать, протаранив очередь, пробился к заветному окошечку, залебезил перед кассиршей: "Девушќка, вот, мы с племянником, оба на протезах..." Получив отказ, мигом перекќлючился на отборный, замысловатый волжский мат. И меня учил тому же: тихо- мирно подойди - вот, мол, я с клюшечкой... а не восчувствуют - сразу "в мать"! Многие прочили мне карьеру бухгалтера, он - адвоката: от клиентов, дескать, отбоя не будет, все подзащитные доверием проникнутся, особенно есќли я перед ними буду упирать на то, что, будь я с ногой, тоже б был бандиќтом! От моего молчаливого протеста на его хомячьих щеках вспухали желваки, а маме потом говорилось: "Паня, да он у тебя гордый!". Высшим же шиком для дяди Жени было, раздевшись до трусов, шуровать на даче: коричневая кожа проќтеза, металл креплений, сыромятные ремни лоснятся на солнце, белый шерстяќной чехол на колене от пота пожелтел, от пыли посерел, все прохожие в восќторге - вот он, герой нашего времени, настоящий советский человек, последоќватель Павки, Мересьева и парализованного партизана Володи из очень читаеќмого тогда романа "Смерть зовется Энгельхен", автор которого Ладислав Мнячко в то время из социалистического рая советизированной Словакии еще не беќжал в Израиль вместе с одним из режиссеров экранизации Яном Кадаром. Единсќтвенный раз мы с дядей Женей купались на Сазанке, протезы наши оставив на озерном берегу. Босая молодая брюнетка в широком бордовом платье и сбившейся кокетливой косыночке вела мимо маленького мальчика в панамке. "Ноги! Ноќги!.." - испуганно крикнул вдруг он. "Не бойся, они неживые", - успокоила его красотка. Неживые, значит, мертвые. Но ведь мы-то на них ходим! "Ты б, Саша, посмотрел, как я на подножку трамвая вскакиваю, еду на ней, спрыгиќваю на ходу..." Нашел чем и, главное, перед кем хвастаться, идиот! Ну почеќму к нам всегда липнет одно лишь плохое, а все хорошее отскакивает, как от стенки горох?!. Учась в Саратове, я, двадцатилетний балбес, ехал однажды домой к маме и, крепко врезав, прокрался в тамбур, распахнул дверь, ступил на самую нижнюю ступень вибрирующей подножки мчавшегося на всех парад поезќда, повис на поручнях, даже, кажется, одну руку отпустил... Вот зачем я, спрашивается, так глупо рисковал?.. Вспомните комара: алчно пища, летит пить людскую кровь, напивается, разбухает, с трудом улетает, но это ведь в редком случае, чаще - хлоп! - и все: солнце становится для него мрачно, как власяница, только - совсем по-людски! - ножками задрыгает и с тоскливым писком откинет их; а если случайно уцелеет - так с тупым упрямством возвќращается обратно. Тупее и упрямее комаров - только люди. К этому образу я в финале еще вернусь. Опальный де Сад, томясь от безделья в одиночной комќфортабельной камере самого величественного архитектурного памятника франќцузского абсолютизма, накатал о пожирании говна - "тайники души человечесќкой", видите ли - свои пресловутые "120 дней Содома", вернее, 30, больше не успел, ибо сумасбродные парижане, купившись на призывы вольнолюбивого маркиза, снесли Бастилию к чертям, а на свободе он страдал страстью уже не к говну, а к тому мадамному месту, из которого оно выходит; спустя века, другой неукротимый революционер от искусства Пазолини, чтоб эпатировать общество, экранизировал эту десадовскую мазню, перенеся действие в фашистсќкую республику Сало, и, видать, весьма удачно, коль скоро это едва ли не единственный скандальный фильм, так и не попавший на экраны нашего свихќнувшегося телевидения; я же своими повестями никого не хочу шокировать, я просто собираю анамнез, запоздало пытаюсь восстановить свой, как прежде говорили, "скорбный лист", то есть историю своей болезни, ищу исток, чтоб наконец понять: почему я стал таким, каков я сейчас?.. А о дядьке хватит, тем более что не дядя он мне, а троюродный брат, просто с детства приучили меня величать всех старших "дядями", "тетями"...
Пролистал на днях свою самую первую записную книжку, которую вел летом у бабки... Да, уезжал на месяц к ней в Колбовку, а друзьям по двору говоќрил, чтоб завидовали, - в Саратов! Они верили; потом я им что-то сочинял про свою "саратовскую" жизнь... Итак, пролистал... Какое-то свое "кино", какое-то свое "телевидение"... Где здесь правда, где здесь вымысел, как отличить реальность от лишь желаемого - сейчас я это уже и сам не сообраќжу. В детстве я был таким скромным, таким стеснительным, всех дичившимся, мне приходилось делать усилие, чтоб что-то просто спросить, да даже "кто последний?" На всю жизнь запомнился один случай: мама послала меня в крупзаводовский магазин за пряниками, дав три рубля, долго инструктировала: "Попросишь, чтоб тебе взвесили... /не помню уж, сколько/, тебе дадут сдаќчу..." Заметьте, пол-литровая бутылка "Московской" водки в те прелестные времена стоила 2 рубля 87 копеек! Заранее переживая, я поплелся "на крупу". Минут пять помявшись у прилавка, я, наконец-то решившись, молча показал пальцем на пряники и протянул трешницу. "На все?.." - усмехнулась продавќщица. "Да", - кивнул я. Да я до сих пор с трудом произношу слово "нет"! Мама и бабка, удивленные и слегка обеспокоенные моим столь долгим и соверќшенно непонятным для них отсутствием, вышли за калитку... Вместо сына и внука по рытвинам дороги к ним ковылял огромаднейший кулек на двух тонюќсеньких ножках. Больше за покупками меня не посылали. Да-а, на двух... А уж когда осталась одна... На костылях впервые выйдя за порог клиники, за дверью заметил вертлявого пацаненка, дергавшегося меж рук родителей. Увиќдав меня, он восторженно завопил: "Без ноги - хромой, без ноги - хромой!" - и стал радостно приплясывать. Молодые родители расходившееся чадо свое и не подумали одернуть, а - заулыбались, даже уже с протезом я еще некоторое время продолжал ходить на костылях. Раз упросил маму пойти на разрекламироќванный по радио и в газетах фильм "Люди и звери". Расфуфыренная тучная тетќка, с неожиданной для своего веса легкостью перебежав улицу, бесцеремонно загородила нам дорогу и, упираясь руками пахаря в крепдешиновые бока, делоќвито осведомилась: "Под трамвай, штоль, попал? Иль ещё как озоровал? - и, не дожидаясь ответа, поспешила, продемонстрировать свои познания в ортопеќдии: - Да и протез-то ему велик!" Протез мне действительно был великоват - непривычным для саратовских мастеров оказался заказ. Или просто при примерќке спросили: "Впору?.." - а я, как всегда, кивнул: "Да". Не помню, что ей ответила мама, я же, понятное дело, промолчал, глотая комок в горле. Это сейчас я за словом в карман не лезу, и в троллейбусе MOГУ беззастенчиво, как дядя Женя, театральным жестом задрать перед кондукторшей штаны, если ей мало пенсионного удостоверения и вложенной в него ксерокопии справки ВТЭК, да еще и процитировать из экранизации фолкнеровской "Ноги": "Дать поносить?" Новые знакомые - кто участливо, кто чисто машинально - случаќлось спрашивали: "Что с ногой?" "Кошка обкорябала", - хмыкал я. Пишу я это не для того, чтоб кого-то там разжалобить, да пропади она пропадом, эта жалость, в свое время я в ней только чудом не захлебнулся, жалость более- менее приемлема лишь в любви, во всем остальном она - оборотная сторона полного бесчувствия и тихого злорадства! Впоследствии жалость всегда бьет пожалевших. Нет, нужна не жалость, а сострадание! Но кто на него спосоќбен?. . Когда я, слезно умолив бабку с дедкой пойти со мной в первый раз без ноги купаться, вис на костылях и волок спадавший с культи протез /ваќкуумного клапана на гильзе бедра тогда еще не ставили/, младшая сестра моќей одноклассницы Таньки И. Любка, сидя на своем крыльце, громогласно возќвещала на весь пустой двор: "Смотрите, хромает, костыли ему дали!" Ну и что вы думаете? Через семь лет эта самая Любка будет бегать за мной, как собачонка, но тогда она станет для меня слишком... старой! - тогда я так влюблюсь в улыбчивую титястую семиклассницу, что даже вылечу за это с раќботы в детской библиотеке. А о том купании я так мечтал! Но сначала настќроение мне испортила эта маленькая зараза, а потом бабка не дала разгулятьќся. Путаясь в длинной ночной рубахе, она истошно голосила, призывая на поќмощь себе Божье имя, которого, кстати сказать, никто точно не знает, и коќпошившегося у берега деда: "Саша, он меня утопит и утонет сам, отец утонул и он утонет!" Отец мой, шутя переплывавший чужую Волгу, утонул в родной Медведице, когда мне не было и трех лет. Бог, обиженный, видимо, тем, что Его спутали с Господом, не среагировал, дед же хмуро буркнул: "Вылазь", - привычно пристебав к этому короткому слову и бога, и мать, и все семь гроќбов Петра Великого. А с трезвым дедкой не поспоришь. Больше при них я не купался. С пацанами ходить - еще хуже. Изо дня в день одно и то же: "Саня, покажи ногу! Сань, покажь свой ... ! Он у тебя уже оперился?.." Ну сколько можно?!. Поневоле взвоешь. Да еще непременно влипнешь с ними в какую-ниќбудь стыдную историю!.. Нет, лучше уж одному... Вечно я был весь в себе... Так что до конца лета того речкой моей стало старое бабкино корыто. Мама, часто ругавшаяся с бабкой и дедом, во время этих затяжных ссор меня к ним не пускала, так что два следующих лета я редко бывал у них. М.Ю. Лермонтов в юношеской нравственной поэме "Сашка" написал: "Четырнадцати лет я сам страдал от каждой женской рожи..." Мне тогда было тринадцать, и все те летќние каникулы я не вылезал из кино, млея от пухлых губ черно-белых героинь фильмов "Золотой зуб", "Завтрашние заботы", "Девушка из банка", "Особняк на Зеленой"... Нахромавшись по жаре, прятался в наш новый прохладный саќрай, лениво перелистывал "Тихий Дон" иль старательно раскрашивал цветными карандашами в толстеннеишем - толще бабкиной Библии! - томе "20 лет спусќтя" картинки... Чаще же вообще ничего не делал, часами томясь в ожидании пышного голубого платья и крохотного вишневого ротика средних лет соседки по общей кухне нашей тогдашней коммуналки - е-ди-нич-ной красоты женщиќны! - таясь от ее ласковых черешневых глаз... Она была такой модницей, маќма попросила у нее блестящий капроновый чулок без шва, сшила мне из него дополнительный чехол - в нем, мол, тебе будет легче, - и эта невесомая прозрачно-золотистая паутинка, когда-то касавшаяся того, на что я тогда молился, теперь терла всю мою культю в кровь! Чтоб заглушить боль от любви к матери, я шел к ее дочери /хотя лицом та на мать была похожа, к сожалеќнию, мало/, она включала телевизор, запрыгивала с ногами на диван, и до прихода наших родителей мы неумело исследовали наши совсем уже взрослые плоды, однако в открытый бой пускать их побаивались. Порой полезно проќчесть плохую книгу, - хорошая после нее лишь лучше. Я жил ожиданием... Да, я уже стал сочинять, однако те опусы мои столь наивны и беспомощны, что совестно вспомнить. Но вот пришло лето года тысяча девятьсот шестьдесят пятого - как я понимаю сейчас, лучшего года в моей жизни, хотя той весной умер дед, а сразу после его похорон мы перешли из коммунальной в отдельную
однокомнатную квартиру нового, первого пятиэтажного дома на центральной городской площади, - и в первых числах июня мама сказала, что завтра мы поедем купаться с тетей Линой К.
Тетя Лина... А как полное имя ее?.. Ангелина?.. От слова "ангел"?.. Действительно, она сразу напомнила мне рафаэлевского ангелочка... А уж для ранбольных все сестры милосердия наверняка казались ангелами. В войну она с моей мамой работала в эвакогоспитале - обе совсем-совсем молоденькие, правќда мама все же старше, сохранились две фотокарточки тех лет: на одной - точно она! Даже мама это подтвердила, хотя всегда с неохотой отвечала на мои вопросы... А на второй?.. Вроде похожа... Война войной, а образцовая медсестра всегда должна быть подтянута. Пишу я все это на даче в Светлой Поляне, - Толстой в Ясной, я в Светлой, - но нет здесь света - электричесќкого, - опять я с зудящей бородой, умываюсь дождевой водичкой, её же на печке для кофе кипячу, трудно пишется, минуло то милое время, когда я писал легко, как бы играючи... И нету со мной тех выцветших, пожелтевших военных снимков... Но ведь глаза закрою - вижу!.. Обтягивающие штаники цвета эскиќмо - такой наряд тогда у нас был в диковинку, а эскимо вообще не продавали, лишь в Саратове я лакомился им... ВОТ запись в рабочей тетрадке: "...дальше постараюсь по мере сил быть сдержанным, хоть чисто внешне не отходить от жизни". Так почему ж, черт возьми, рука против воли рвется еще более омолоќдить и облагородить ее?.. Мой друг и одноклассник Пим жил рядом с ними и вечно вялую дочку тети Лины клял - на чем свет стоит! На мой же робкий вопќрос о матери ответил: "Нет, мать-то у нее нормальная, тушистая..." Да рядом с моей мамой любая становилась... "тушистой"! Конечно, худенькой тетю Лину не назовешь, она - пухленькая... И меня вечно влекло к полным... Нет, это произойдет позже... Семь фильмов сформировали меня /в хронологии просмотќра/: "Крестоносцы", "Великолепная семерка", "Три мушкетера", "Парижские тайны", "Секретарша", "Пепел и алмаз", "Тени забытых предков", - два последних мне ещё предстояло посмотреть в ноябре того года, а пока идеалом моим и воќплощением женской смелости была хрупкая героиня датской "Секретарши" - саќмого кассового у нас фильма конца зимы и начала весны 1965-го, о котором теперь все, кроме меня, напрочь забыли. Утром того дня было прохладновато, туманно, росисто, бессолнечно, но одновременно со всем этим как-то дикоќвинно светло!.. А что у нее на ногах?.. И какие они?.. Да пошел ты к шуту! Красивые, гибкие, словно лижущие земной тлен, жи-вы-е, - этого достаточно. Если же что и останется за кадром, то это уже моя писательская кухня, мои ассоциации, мое дело чья фотография сейчас передо мной, к стопроцентной поќхожести я не стремлюсь, ведь свидетелей нет, а прочие... как любила пригоќваривать моя бабка: "Умный не догадается, дурак скажет - так и надо!"
Итак, часиков в девять они на своей подержанной "Победе" за нами заехаќли, бибикнули у подъезда... Услыхав давно ожидаемый сигнал, мы с мамой тоќропливо вышли, быстро поздоровались и, получив приветливый ответ, сели в машину. Мама сразу о чем-то - я не прислушивался - оживленно заговорила со своей подругой... нет, просто сослуживецей - настоящих подруг у мамы не быќло никогда. Не помню, видел ли я тетю Лину прежде?.. Может, и видел, но встречи эти никаких следов во мне не оставили. Да и сейчас какого-то особоќго впечатления она на меня не произвела, ведь в сравнении с моей - увы, бывшей - соседкой меркли все. Уютненько угнездясь на заднем сиденье за спиной тети ЛИНЫ, я односложно ответил на парочку ее, нежным голосом заданных мне, пустяковых вопросов и, полностью сосредоточившись на созерцании дороги, угќлубился в воспоминания, хотя тогда их у меня было еще так мало!..
Родина! Все улицы центра детально изучены, близки до последнего камушка, знаком любой дом и с каждым из них что-то связано. Слева старый кинотеатр "Энтузиаст", справа - новый широкоэкранный "Спутник", между ними - стройка. А за "Спутником", за мостом через Медведицу раскинулся парк культуры и отќдыха "Профинтерн".
Парк этот, или как мы говорили "садик", я когда-то любил... Трепетно беќрегу в памяти густой зной, медовую дрему и сладкое томление летних замедќленных дней в его нетронутой траве, ведь к природе начинаешь присматриватьќся и любить ее только тогда, когда ты одинок, однако одиночеством своим не тяготишься. Еще будучи с ногой, я приходил сюда ловить за плотиной стеклянќной баночкой с дырочкой в крышке рыбок для своей кошки Пушки... Но чаще я охотился на кузнечиков - просто так, поймаю и выпущу, то-то они небось раќдовались... Раз с мамой смотрели футбол, под конец матча грянула гроза - да какая!.. Все ринулись в летний кинотеатр "Маяк", где показывали "Планету бурь". Буря бушевала и за стенами кино, мне же вдруг - как назло! - приспиќчило пописать. Гроз я тогда жутко, прямо панически боялся, но выйти все же пришлось - невтерпеж ведь! Такого бурного, клубящегося неба я больше не виќдел. И когда мы с мамой, выйдя из кино и миновав маленький, ежегодно сносиќмый весенним половодьем мостик, поднимались в гору, гроза еще не прошла. Все серое небо вдруг от одного слезящегося края до другого словно лопнуло, вспоротое ветвистым зигзагом матовой молнии, но грома после нее не последоќвало. И такого чуда я больше не наблюдал. А отдыхая в летнем дневном пиоќнерском лагере, мы приходили сюда играть в футбол. Мои одноклассник Юрка Ш. стоял в воротах, а я - тогда еще, понятное дело, с ногой - вырвался вперед и погнал, погнал мяч к воротам противника... Юрок орал сзади: "Санька, даќвай!" - но верного гола я так и не забил... А однажды утром с соседом по коммуналке - тоже Санькой - собрали бутылки, отмыли их, сдали и, вместо школы, пошли в кино. Посмотрев в "Энтузиасте" "Друг мой, Колька", отправиќлись в этот садик. Санька решил навестить свою бабку, жившую за ним, а я остался ждать его на трибуне стадиона. Очки я носить стеснялся, но сейчас никого вокруг не было, я их надел, глянул на лужайку футбольного поля - и в изумлении замер: ах каким сочно-зеленым, ярко-изумрудным сразу стало вдруг все! Вдалеке замаячил Санька, но вновь возвращаться в свою прежнюю близорукую тусклость и муть мне не захотелось и очков с тех пор я не сниќмал. А раз мы разгромили здесь лодочную станцию... Потом мы повзрослели - и стало скучнее. Однако и скука эта носила весьма своеобразный характер.
"Профинтерн" находился на острове, и малолетняя островская шпана вечно враќждовала с колбовской. Колбовка - это район города, где жила моя бабка. В парке имелся пивной павильон, прозванный за цвет "Зеленым змием". Прежде в нем продавали водку, вино, ситро, томатный сок; тренером местной футбольќной команды тогда был Николай Васильевич Ерохин; если его ребята побеждали, он на нижнем ярусе северной трибуны возбужденно ерзал, радостно крякал, довольно потирал руки и говорил: "Ну, сейчас стаканчик сочку томатного выќпью - и домой", а когда матч проигрывался, молча брел в "Змий", хмуро брал поллитровочку под белой головкой и шел утешаться к своему лучшему другу - моему деду. Дедка от футбола был далек, из всех видов спорта признавал одќну ходьбу /на рыбалку/, однако к эфемерной утешительнице с зелененькой, по бабкиному выражению, "атикеткой" питал сильнейшую слабость. Потом в том паќвильоне стали торговать только пивом. Нo лихим соплякам и этого пойла с лихвой хватало за глаза, чтоб их залить и приступить к извечному выяснению отношений: кто же, используя сегодняшний сленг, "круче" - островские или колбовские? В ход при этом пускались кастеты, все виды ножей, включая финсќкие, и даже самодельное огнестрельное... И был тогда в городе полоумный мент Гена П. Как-то раз, сверх меры вонзив конфискованной самогонки, решил он навести в парке порядок. Разогнав в "Змию" кодлу, Гена погнался за моим другом Шунькой Ляпаном. Но того попробуй догони - рекордсмен города по беќгу! Поняв, что не догонит, Гена открыл по бегущей мишени беглый огонь из своего табельного... Услыхав позади пальбу, Ляпан, без раздумий, вниз башќкой щукой ухнул с крутого обрыва в тогда еще чистую воду Медведицы, махом ее переплыл, выскочил у противоположного пологого берега, "и огородами, огородами ушел к Котовскому",
С улицы Фридриха Энгельса мы повернули на центральную - Карла Маркса, прежде - Московскую. Вот магазин, над витриной которого крупные изящные изгибы четких прописных букв: "Ткани", - в синих вечерних сумерках эта надпись наполнялась ровным зеленым огнем - первая в нашем городе световая реклама, и многие специально приходили полюбоваться на нее. В этом магаќзинчике имелось еще одно чудо - автомат-пульверизатор: опустишь в него моќнетку, поднимешь лицо, зажмуришься - и обрызгает тебя цветочным одеколоќном, им тогда все денежные городские пацаны заблагоухали, о девчонках - нечего и говорить. Красивое белее зданьице аптеки - ею заведовала первая мамина наставница Антонина Ильинична Нуйкина, для меня же просто тетя Тоќня; почта, - прежде здесь всегда продавали мороженое, накладывая его меж двух хрупких вафельных кругляшек, я раз купил, сразу в лужу уронил и так безудержно зарыдал, что вторую порцию получил бесплатно; парикмахерская, где когда-то работал мой отец, а напротив - синий деревянный домик детской библиотеки с древним тополем у двери. Пышные кроны столетних деревьев над главной улицей почти сплелись, и ехали мы словно в зеленом тоннеле. Пятый магазин, упорно называемый народом по-дореволюционному - "Смирнова лавка", где мы когда-то покупали сухие плитки фруктового чая, грызли их... И - тот столб, у которого в полдень 23 апреля 1962 года меня шандарахнуло бревном, и я, упав навзничь, впервые увидел над собой чёрное солнце Шолохова, отразившееся в озере моей крови. Мама отвернулась, я же наоборот, прямо впился глазами влево - вдруг выйдет из ворот бывшая соседка?.. Нет, не вышла. У красного кирпичного здания электростанции муж тёти Лины - убей не помню, как его звали! - свернул к базару. Крохотный серый домишко, где раньше жил мой нынешний сосед по подъезду культурист Карл; весь укрытый зеленью, дом Витьки Ф.; справа за изгородью потянулись корпуса райбольницы - инфекционное отделение, мамино первое хирургическое... А чуть наискосок через дорогу - "очки"! Так я называл два узеньких тусклых стёклышка над наглухо заколоченным чёрным ходом тубдиспансера и прямо панически их когда-то боялся. Стоило мне расшалиться, мама пугала меня ими... Парадное крыльцо первой хирургии, на котором я перед отправкой сансамолётом в Саратов лежал на носилках, а вся плачущая родня подходила прощаться со мной, ведь никто не верил, что после такой потери крови я выживу. Антонов огонь уже палил кончики моих пальцев... Мы миновали колхозный рынок, и вот - показалась Колбавка... Но что это?.. Вроде собираемся поворачивать на Куйбышева, именуемую бабкой по-старому - "Михал Бакунина"...
- А нельзя ли прямо?.. - взмолился я. - Потом по Комсомольской...
- Можно, - кивнул покладистый муж тети Лины.
- Обязательно надо мимо бабки, - заворчала мама, - давно не видел...
- Да ладно, Пань, - вступилась за меня тетя Лина, сказала что-то еще, но я уже не слышал.
КОЛБОВКА... Все дома здесь я готов обнять, пред каждой калиткой стать на колени, абсолютно любой человек тут так и просится в повесть, но сейчас, как говорил один из героев "великолепной семерки", "это в нашу задачу не входит", да и тогда вспомнилось далеко не все, а лишь наверно навечно вреќзавшееся в память. Началось с улыбки: весь отрезок этой улицы до углового домика Ляпана в конце марта покрывался "обманами" - глубокими замаскированќными ямками, вырытыми нами в рыхлом весеннем снегу. Однажды в такой "обман" по колено ухнула маленькой ножкой в новом ботике самая интеллигентная наша дама - мать Валерки С., и так смешно честившая нас, мол, советские дети так не делают... Ну, понятно, это ведь только ее сынок звал родителей на "вы", учился в музыкалке, на чьей-то свадьбе на баяне играл, а денег не взял. Мы его и за пацана-то не считали, не дав ему даже прозвища! О кличќках остальных можно смело писать отдельный абзац. Кого тут только не быќло - Зудаблядкин, Сика, Скосопис... А как вам понравится Скосопиздуля? Саќмое забавное, что так прозвали сопливого шкета. Да взрослые сами подавали нам в этом пример, отца моего друга окрестив Валька - Коротенька жопа, а старика Живодрова - Живодристом.
Маленький аккуратненький в два оконца домик колбовского короля Млеки. "Малека" - называл он сам себя. Старше меня лишь года на четыре, невысокоќго роста, никогда не сидевший, но пред ним тряслись даже урки. Говорил он в нос, растягивая слова, как Вертинский. Раз я, на потеху пацанам, попроќбовал его пародировать, а наутро старухи зашептали: "Толька-то Молотков вчерась так напоролся - всю ночь под фонарем Смольковых благим матом орал!" - что привело Млеку в несказанное изумление: "Да меня вчера там и близко не было". Давным-давно мы втроем - Млека, мой сосед Вовка Лупа и я - отправились вечером за элеватор проверить поведение Млекиной подруги. Район элеватора был колбовской колошей. "Эх, надо б нож взять!" - залихватски, но запоздало спохватился я за первой школой, в которой учился только до четвертого класса. "Ничего, - успокоил Млека, - мы и без ножей там всех разгоним". Разгон я получу дома, когда за полночь вернусь, да такой разгон - до сих пор помню. Уже тогда Млека ко мне почему-то проявлял явную симпатию: при встречах первым здоровался, как равному протягивал руку, останавливался поговорить. С наступлением весеннего тепла вся ребятня переселялась в сени, шалаши, сараи, а я часто спал прямо во дворе на кровати под кривым ясенем. Стены своего сарайчика Млека оклеил красотками из "Советского экрана", прошлым летом мы с ним сидели там, он учил меня играть на гитаре и вдруг сказал; "Санек, запомни: ты нормальный пацан, а все эти, которые мне когќда-то на базаре ошнарики собирали, они не пацаны, они целки недоломанные". Их он не щадил. Как-то на пляже Сика, увидав его, панибратски хмыкнул: "Млекуток пришел!" - на что тот, молча Сику сграбастав, мигом вонзил перќвую подвернувшуюся под руку корягу ему в зад и прогнусавил: "Вот и ходи, ебячья кровь, так павлин". А раз у Млекиного дома разыгралась "трагедия": моя нога попала в колесо велосипеда моей троюродной сестры Лорки. Свалившись с багажника, я, понятное дело, орал, а побледневшая Лорка упрашивала: "Тапочку сними..." Через пару-тройку лет она точно так же побледнеет, когќда я перед ней, приехавшей ко мне в клинику, откину одеяло...
- Кто ж тебя, Пань, обсирает?
От грубого слова тети Лины я очнулся.
- Да все, кому не лень.
- А за что?
- А спроси у них.
- Да не обращай внимание на всякое говно!
- Ведь обидно, Лин!
- Так за каким... не знаю уж, как и сказать... Саша, не слушай!
- Я не слушаю.
Дом Худяка... Сестренки у него - загляденье! Особенно двоюродная, в отќличие от двух родных светленькая, с льняными локонами, с такими зубками... А тут живут три брата Т. - Башмак, Каблук, Шнурок... С вечно закрытыми ставнями домище покойной тети Поли Солдатовой, про которую бабка говорила, что будущий муж "взял ее из этого... ну, как его... под красным фонарем!"
Более толстой старухи я в жизни не видывал! Бабка тогда брала меня с собой в церковь, на кладбище, таскала на все колбовские похороны. К недовольству мамы и моему ужасу, она повесила на стенку горницы старые карточки каких-то своих родственников в гробу. Да, изумительное зрелище: на одной стене - покойники, на другой - фотографии Татьяны Конюховой, Нины Ивановой, Ии Арепиной, покупаемые мною за 8 копеек в киосках. Может, именно это повлияќло на мой вкус?.. Привела меня бабка и на похороны тети Поли, за что я бабќке чрезвычайно благодарен, ибо после столь чудовищного трупа уже ничего не страшно. На полу под гигантским гробом что-то растеклось... Поймав мой взгляд, бабка вздохнула: "Да яичко, видать, разбилось". Я же возьми и ляпќни; "А разве у тети Поли были яички?" Мне почему-то и в голову не пришло, что яичко это куриное.
А слева был дом Валерки К. Я глянул на него - и улыбка с моих губ пропаќла. В Колбовке улыбалась редко, здесь не любили шутить, тут было не до смеќха, колбовские - народ серьезный, обид не прощали, слов на ветер не бросаќли, в критические минуты они вообще обходились без слов. Сейчас многими принято считать, что тогда во всем была тишь, гладь да Божья благодать, ну прямо рай земной в оттепельной России! И вот однажды оттепельным вечером, когда Валеркина мать еще не пришла с работы, отчим его что-то соскучился, затосковал, взял опасную бритву, подошел к кроватке своего младшего трехќлетнего пасынка и молча полоснул спящего ребенка по горлу. Подождав, пока вытечет вся кровь, взял мертвого малыша на руки, отнес в кухню, там на стоќле бритвой разрезал тело на куски и аккуратно сложил их в новенький чемоќдан. Все это происходило на глазах у забившегося в угол Валерки. "Пап... ты и меня... так..." Отчим долго смотрел на него... "Пока нет; но дойдет, суќчий выблядок, и до тебя очередь". И ушел. Больше его никто, нигде, никогда не видел. А чемодан он сдал на вокзале в камеру хранения. Мудрено ли, что Валерка теперь такой нервный. Да нервные здесь все! У нас это называется "псих напал". А уж в пьяном виде - не дай и не приведи тебе Господи! Вот и ко мне пристала эта зараза!..
За домом Поля Робсона раскинулся пустырь, превращенный нами в футбольное поле. Млекин одногодок Каблук раз тут только чудом ускребся. Была Пасха, Светлое Христово Воскресение, чья-то свадьба... И ведь кого Каблук закадќрил! Жену Женьки К. - самую смачную колбовскую бабенку! Хотя какая она баќбенка, ей и было-то от силы лет 20! Оба чуть тепленькие, они - это надо доќдуматься! - в обнимку бродили у кромки поля, прямо под окнами низенького голубенького домика этой миленькой глупой куклы, притулившегося на краю пустыря. Стоя у южных ворот, мы слышали, как она мурлычет; "Вова, хочешь выпить? Нет? А чего ты хочешь?" Понятное дело, чего Вова хотел, пьяной роќжей тычась в лучистую ключицу. Ну, мужу на свадьбе кто-то, видать, вякнул, он вихрем пронесся мимо парочки и скрылся в доме. Увидав его, Каблук, слоќмя голову, шарахнулся к нам, а эта идиотка, подламываясь на каблучках, метќнулась к своему высокому крыльцу. В следующее мгновение входная дверь с треском распахнулась, с верхней ступени саданул раздвоенный посередине сноп огня, оглушительно бабахнуло, пронзительно визгнуло, по лишь слегка зазеленевшему полю пролетела пыль, от стены дома Робсона брызнула штукаќтурка, а лазурно-голубые клочья платья стремительно взмыли в небесную лаќзурь и долго, плавно падали, словно с опаленными крыльями голуби. О Женькином ружьишке мы отзывались презрительно - подумаешь, мол... И у дедки имелась эта древность, не воспринимаемая мною всерьез. А у этого двуствольќного ружья бой оказался... убойный. С двух шагов жаканами из обоих стволов сразу Женька разорвал свою жену буквально напополам, ее лопнувшие голубовато-розовые кишки вылетели не только из живота, но, как нам показалось, и из спины, в мгновение ока она превратилась в красный фонтан и упала навзничь. Мне это было так знакомо!.. Перезарядить ружье Женьке не дали: примчавшиеќся со свадьбы мужики сдернули его с крыльца, повалили в пыль, едва не заќтоптали. Потом, скрутив руки, кинули в сарай. Кто-то вызвал "скорую", позќвонил в милицию... Но к приезду двух машин все уже было кончено. Свадебная толпа с пьяных глаз связала Женьке руки не за спиной, а в локтях спереди; в сарае он дополз до косы и лезвием ее перерезал на запястьях вены. Когда сарай открыли, Женька плавал в навозно-кровавой жиже, намертво впившись зубами в старенький женский ботик и мучительно зажмурив глаза. А васильковые глаза его жены изумлённо смотрели в чистое, глубокое пасхальное небо. "Христос воскресе!.." Воистину воскресе.
- Это ведь надо, - опять заворчала мама, когда за кипящим желтой акациќей палисадником Ляпана мы повернули на Комсомольскую, - заставил человека по такой дороге ехать...
- Ничего, - вздохнул терпеливый муж тети Лины.
Да, хуже дорогу можно найти разве что на Гаити времен доктора Дювалье. Мне посчастливилось застать то блаженное время, когда наша улица еще назыќвалась Черта города. Тогда прямо из восточных окон нашей горницы были отќлично видны на горизонте сосны, в которых был летний детский лагерь имени Гайдара... Потом огромный пустырь между нашим порядком и крупзаводом застќроили длинными одноэтажными многоквартирными домами, всю улицу разрыли, проводя водопровод... Через проулок от нас жили Тутушкины. Тетя Даша, за семьдесят лет так толком и не научившаяся говорить по-русски, звала мою бабку своим мордовским распевом: "Маня, адя в харавод!" "Хороводом" здесь называли предвечерние бабьи посиделки перед молодым стройным ясенем Тутушкиных на бревнах, приготовленных хозяевами для строительства нового дома вместо избушки на курьих ножках и под соломенной крышей. Когда дом построќили, "хоровод" переместился на угол к воротам Быстровых. "Петровна, вон твой внучонок идет..." - "Черт его несет!" - живо откликалась бабка, накаќнуне жаловавшаяся жившей напротив Лорке, мол, все про меня забыли. Вот так и я: без друзей в одиночестве тосковал, а придут - злился, что помешали моему уединению. Две дворовые девчонки пришли навестить - выгнал, пообеќщав в другой раз натравить собаку, которой у нас отродясь не водилось, одиночество - это пустыня, а уединение - оазис. В уединении я не ведал ни скуќки, ни тоски, а от одиночества готов был бежать даже к бабам на бревна, что часто и делал, часами просиживая у их ног и жадно вслушиваясь в бесконечные бабьи байки. А остальные пацаны шастали по водопроводным катакомќбам, как ранние христиане при Диоклетиане. Раз что-то стукнуло мне в голоќву и я стал исподтишка кидать в канаву камни, вдруг оттуда вылез какой-то незнакомый парнишка, подошел к бревнам и молча замахнулся на меня НОГОЙ. "Ой, да что ты, сынок?!." - перепугалась бабка. Только тут все заметили на его лбу под волосами кровь - последствия моей бомбардировки. С минуту на меня посмотрев, паренек повернулся и, так ни слова и не сказав, ушел обратно. Всe, сидящие на бревнах, дружно на меня обрушились, а тетя Нина Тутушкина, шустро вскочив на ноги, подбежала к краю канавы, заглянула внутрь... Вернувшись, с укором мне сказала: "Он там ото всех в сторонке сел - и плаќчет". Почему мне на всю жизнь запомнилось это?.. Даже не сам случай, а тети Нинины слова?.. Водопровод провели, траншеи засыпали, но разровнять не удоќсужились, так что проезд нашей "Победы" по моей родной улице оказался отќнюдь не победоносным.
Глянув на окна Саньки Ш., я поморщился. Этот дебил был сдвинут на "костериках" - ему бы только что-то жечь! Раз мы с ним чуть не спалили наш чисќтенький, уютненький туалет - самое надежное мое убежище, в котором - удивиќтельное дело! - никогда не пахло. А однажды я шел Санькиным двором на речќку и вдруг услыхал жалобное... нет, не мяуканье, - плач. Я замер... Плач доносился из ИХ общего на весь дом сортира. Заранее трясясь, я зашел, загќлянул вглубь округлого отверстия... Крохотный полосатый котеночек лишь каќким-то чудом держался далеко внизу на загаженной перекладине над вонючей, кишащей червями жижей. Господи, сколько мольбы, проклятий и слез стоило мне достать его оттуда! Совсем-совсем маленький, глупый, он боялся палки, котоќрую я протягивал ему... Но наконец вскарабкался по ней, перепрыгнул ко мне на плечо и сразу замурлыкал, как бажовская Муренка. Едва живые, мы выбраќлись на волю. Навстречу шагал Санька. "Ты чо его?.." - "Так это ты его туќда?.." - "Я", - гордо кивнул он. И в тот же миг я, хилый хлюпик, боявшийся всех и каждого, что было силы огрел Саньку грязным дрыном по дегенеративќному лбу. Говно брызнуло ему в глаза, смешалось с кровью. И этот ломоть, который мог перешибить меня одной левой, с воплем ужаса бросился наутек. Это был первый и едва ли не единственный раз, когда я ударил человека. Коќтенка же я сначала оставил у себя, он рос не по дням, а по часам, вскоре стал пушистым смышленым, ласковым котиком, и я отдал его своему троюродноќму брату Валерке. Он учился в Пензе, Валеркина мать была моей крестной, я их часто навещал и, как только садился на табурет у двери, огромный кот тотчас с громким мурлыканьем прыгал на мое правое плечо... Тетя Лена говоќрила: "Он принимает тебя за Валеру". Нет, он принимал меня - за меня! Но не всегда я был таким кошколюбом, две дедкины сибирские стервы сделали все, чтоб лишить меня взаимности, однако об этом я не хочу и не буду пиќсать, ведь есть же у человека что-то такое, чего касаться нельзя. Откроќвенность имеет предел, за который не перешагивают. Запредельная откровенќность - это безумие. О страданиях людей пишется в общем-то спокойно, лет где-то с семи мы начинаем понимать, что рождены на муки и смерть... Животќные мук не заслуживают.
В кино я почему-то любил смотреть на виселицы, хотя и вздрагивал при их виде. Насмотревшись на эти сооружения в "Иванне", "Иване Франко", "Крестоќносцах", дома я развешивал вокруг себя все, что под руку подвернется. А одќнажды сколол булавками свои штаны и рубашку и повесил на кривом стволе стаќрого ясеня. Выйдя во двор, дед сказал: "Дурак, себя ведь повесил". Это слуќчилось в воскресенье 22 апреля... На следующий день нелепая случайность лиќшила меня ноги.
А вот и вековые вязы у моего дома... Был такой венгерский фильм - "Когда уходит жена", но это у нас его так назвали, чтоб заманить зрителей, а настоящее его названное - "Улица домов с палисадниками"! Вот и на нашей улице все дома были с палисадниками - все, кроме моего! Но зато на бабкиќных подоконниках целая оранжерея... Бабки у среднего окошка что-то не виќдать ... Вечерами я часто подолгу глядел на наши вязы - и над ними для меќня раз раскрылось небо
Мама демонстративно отвернулась к Лоркиным окнам.
- Саша, тебе машут, - сказала тетя Линa.
Махала мне Любка Тутушкина, босиком, в коротком сарафане стоя на верхќней ступеньке высокого крыльца своего нового дома; ясенек их заметно повзќрослел ...
- Сашина ровесница?! Вот эта засранка? - удивилась тетя Лина на какое-то мамино замечание, которое я, глядя на подругу детства, пропустил мимо ушей. - Да быть не может! Такие сиськи... А попа... Ну, нахалка!..
Действительно... Она всегда что-то жевала... а прожует, рот откроет - и изрыгнет такое, что сам сатана содрогнется. Но нахалки не опасны, иметь дело с нахалками - одно удовольствие, с ними не соскучишься. Неисповедимы пути распутниц. Разница между распутницами и нахалками такая же, как между одиночеством и уединением, даже не разница, - пропасть. Ровно через полтора года я вставлю Любку в свой ранний "шедевр" "Разные люди", где облагорожу ее греческим профилем и награжу сифилисом.
Школа номер один - первая моя школа... Школьный сад растянулся на целый квартал, а в самом конце сада в густых, пахучих зарослях дикой конопли пряталась трансформаторная будка, над которой сгорел Партизан, страстный голубятник. Голубей у нас держали многие, но он - Млекин ровесник - был самым заядлым. Любовь к голубям его и убила, Начала той трагедии не видел никто. За голубем, что ли, Партизан полез?.. Сорвался, упал на провода и повис на них. Убило его мгновенно, а вот снять долго не могли. Семья у Партизана была большая: дед, бабка, отец, мать, братья, сестры - все они, вместе с половиной Колбовки, стояли, смотрели, как он горит но никто ничего
не мог сделать. Никогда мне не забыть тот звериный вой людей и ни
с чем несравнимый запах горелого человеческого мяса. Когда же наконец-то ток отключили и Партизана стали снимать, он почти весь уже обуглился, а из-за пазухи у него выпал голубь.
Оставив позади двухэтажное здание школы, мы выехали на безымянную улочќку, по обеим сторонам которой до впадавшей за крупзаводом в Медведицу Степнухи раскинулись сады. Самый огромный принадлежал молодоженам Анатолию и Елене Т. Анатолия я помню смутно, а Леночку - очень отчетливо: рыженькая, розовощекая, всегда веселая, со всеми приветливая, с грудным чарующим голоќсом. И жил неподалеку тихий пацан по прозвищу "Кисель". Черт дернул его заќлезть за яблоками именно к ним, будто своих мало. Киселя поймали. Его били кулаками, ногами, поленьями, лопатой. Потом раскрасневшаяся Леночка вкрадќчиво спросила: "Яблочек захотел? Ну, кушай", - выбрала самое большое и
твердое, запихала его Киселю в рот и широким пыльным каблуком своей босоќножки вбила в глотку. Кисель задохнулся. Его выбросили прямо на дорогу. Эта история взбудоражила город, всколыхнула район, ее нельзя было замолчать, и в саратовской газете "Коммунист" напечатали статью, потрясшую уже всю обќласть. Более того, если верить слухам, дело дошло даже до Хрущева. Не расќстреляли их только потому, что Елена была беременна.
Все, Колбовка кончилась. Проехав по мостику через Степнушку, мы оказаќлись в полях.
- ...если б я знала, чем помочь, я б помогла!
Эти слова тети Лины вернули меня к реальности. Обо мне, что ли, у них речь?.. Сразу утратив интерес к зеленеющим полям, я стал прислушиваться, но разговор оборвался. Тогда я полностью переключил все внимание на тетю Лину и уже не отводил от нее глаз. Свитерок с открытым воротом одинакового цвеќта со штаниками, шейка сливочная - это опять напомнило мне размякшее эскиќмо в теплом шоколаде. У женщин след лет в первую очередь откладывается на шее, но возраст меня не пугал, - мне мучительно захотелось лизнуть!.. Кроќме обычного больничного запаха, от тети Лины веяло ароматом модного уже тогда крема "Нивея"... От приятного сквознячка волосы на ее трогательном затылке слегка топорщились, она их часто приглаживала узкой красивой рукой
с длинными пальцами и короткими, как у всех операционных медсестер, ногтяќми. Ногти были стерильно чисты, усердно ухожены, прихотливо выхолены, их розовая глазурь влажно сияла, хотя солнышка, повторяю, не было. Но не тольќко ногти, а и вся она была холеной и ухоженной: круглолицая, большеротая, щекастенькая, губастенькая, зубастенькая... сытенькая! Не знаю, где и кем работал ее муж... Да наверняка на нашем большом "секретном" заводе - полоќвина города трудилась там, получая приличное жалованье, - не выношу маркќсистского термина "зарплата"! Не голодали и мы /лично я вообще не помню, чтоб кто-то тогда голодал, ведь время хрущевского кукурузного хлеба кончиќлось/, но бабкина пища была простой - рассольник, жареная картошка, из русќской печи блины... О рыбе и раках я уж молчу, хотя мое любимое лакомство в те времена - консервы "Килька в томатном соусе"!.. А недавно бабка где-то достала баночку сгущенного молока, да не простого, а с какао, и над каждой ложечкой тряслась... Мать соседа Юрки К. готовила зефир, но для меня это было слишком изысканно, я предпочитал обычный гоголь-моголь. Однако Гогоќля /Николая Васильевича/ в описании кушаний мне не превзойти, так что верќнусь к тете Лине. Миловидность ее миленькой внешности все больше меня умиќляла, в отличие от всех остальных в ней напрочь отсутствовал какой-либо выќзов, детская непосредственность граничила с наивностью... До предела напряќгая зрение, я так пристально всматривался в зеркальце заднего вида в ее розоватое улыбающееся лицо, подмечая в нем мельчайше детали, что голова моя закружилась, поплыла... Тётя Лина столь живо, с такой радостной готовќностью откликалась на любую неловкую мамину шутку, смешливый носик комично морщился, рот широко растягивался, на тугих щеках и чуть выдающемся вперед подбородке появлялись ямочки, показывались почти все зубки, влажќно обнажались десна... Не видна лишь глубь сожмуренных от смеха глаз... Хохотала тетя Лина самозабвенно, вся трепеща, как осинка листьями... А ведь очень скоро она разуется... разденется... Нa меня напал какой-то зуд, я нетерпеливо заерзал и - болезненно забеспокоился: вдруг разочарует?.. Да быть не может! И чего мы так долго едем?!.. Все эти места были исхожены мною вдоль и поперек с дедкой и дядей Костей - Лоркиным отцом, с колбовскими пацанами, а с братом Валеркой и его другом Володей Г. мы ездили сюда на велосипедах, - правда, другой дорогой, через сосны...
- Саша, помнишь, - поймав в зеркальце мой взгляд, сказала вдруг тетя Лина, - здесь были больничные огороды. Помнишь, как ты рвал тут горох?
Ага, значит встречались и прежде, а я, черт возьми, забыл!
- Да-а, - промычал я.
- Чего он помнит, - отмахнулась мама, - ему было-то тогда...
Теперь и тетя Лина не сводила с меня ласково прищуренных глаз, я же даќже при желании был не в силах отвести взгляда от этих узких щелочек, ибо уже боготворил ее, она пленила меня окончательно, полностью завладела моим воображением, казалась совершенством, а бывшая соседка, виденная мною тольќко в ночной сорочке, да с голой спиной, заставленной банками, выветрилась из памяти без следа, растаяв, "как сон, как утренний туман"... Утренний туман действительно растаял, пронзительно зазеленели, пряно запахли заливќные луга, матово мерцая разноцветной пастелью цветочных головок.
- "Дэ-вой-ко ма-ла весно моно града..." - мелодично пропела тетя Лина, продолжая смотреть на меня в зеркало.
- Уже не модно, - неожиданно для себя промямлил я, осмелев, видать, от ее взгляда.
- Ска-жи-те-е, - нараспев протянула мама, - а ведь совсем недавно... - и стала рассказывать, как я буквально бредил этой песней из югославского фильма "любовь и мода", посреди дороги замирал, теряя дар речи, едва заслыша это завораживающее "ваваканье", стоял как вкопанный, пока не кончитќся... - Однажды в садике после кино я даже пошла просить радиста, чтоб еще раз поставил... А когда наконец-то купила пластинку...
Мам, ну чо ты... - я мучительно покраснел, но глаз своих так и не
смог спрятать!
- ...он ее в тот же вечер разбил и так потом рыдал...
- Да-а? - в Этот миг глаза тети Лины на ДОЛЮ мгновения широко раскрыќлись, и я успел углядеть в их темной глубине грустинку, которая бывает у каждого не очерствевшего сердцем человека, постоянно сталкивающегося с людской болью.
Дальше Тручечкина сада, где Медведица, сливаясь со старицей, под пряќмым углом поворачивает влево, я не бывал - и не пришлось: у поворота мы остановились. Понятное дело, что никакого сада тут давным-давно и в помине не было, лишь вербные дебри под плакучими ивами, да у самой воды песок, не желтый, а - как подмоченный сахар.
"...вечно даю бинья", - до конца допев "Маленькую девочку", тетя Лина распахнула дверцу, смахнула с ног чисто символическую коричневую обувочку и, оставив ее на полу машины, смело окунула медовые коржики босых ступней в шелковый холодок сырой травы с черными зернышками прибитой росой пыли, я поспешил за ней, и она наверняка невзначай мазнула рукою ниже моей спиќны... А если б я такое позволил?.. Да, она может позволить себе все, я - ничего! Только глазеть, обеими руками тяжко навалясь на изогнутую рукоять своей палочки. Легко, словно летя над бурным разливом сочной душистой зеќлени, тетя Лина, на ходу стянув через голову свитерок, у края пологого беќрега освободилась и от штаников... В первое мгновение фигура ее напомнила мне не то изящную рюмочку, не то миниатюрный бокальчик... И вмиг будто каќкая-то сахарная вата облепила меня всего!.. По глубокому песку тетя Лина шла уже чуть тяжелее... кончиками вафельно хрупких пальцев тихо тронула сонную воду...
- А знаешь, Паня, - не оглядываясь сказала она, - это даже хорошо, что сегодня нет солнца, а то б оно нас с нашей кожей...
Кожа ее была как крем из заварного пирожного, и я, живо представив сияќние этой белизны под солнцем, с жаром возразил:
- С солнышком лучше!.. - и - впервые по имени: - теть Лин...
- Чтоб песок пятки жег? - улыбнулась она мне из-за плеча.
- Не встревай! - осадила меня мама, раздеваясь у машины, а когда боязлиќво присоединилась к тете Лине, та ей шепнула:
- Пань, больно уж ты его... каждое слово оговариваешь...
- Я мать, - был исчерпывающи ответ.
Муж тети Лины, расстелив на траве клетчатый плед, носил из машины какие-то свертки - видимо, с едой, - из вежливости я хотел ему помочь, но он сказал:
- Саша, я сам, ты отдыхай, купайся... - И повернулся к жене: - Лина, костер разжечь?..
Она живо откликнулась:
- Сначала на уху налови!
Послушный муж тотчас взялся за удочки, я же с радостью от него отошел, ибо ни он, ни костер, ни рыбалка, ни красоты природы меня не занимали, инќтересовала лишь тетя Лина. Ему легко сказать: "купайся"!.. Я сел у песка, снял рубашку - этого я не стеснялся, хотя грудь моя была больше, чем у моих ровесниц с прежнего двора, уже покрывалась волосами, заставляя бабку ликовать: "Весь в отца!.." Носить ремень через плечо я давно бросил - толќка никакого, только трет! Но, когда я вот так сижу, и дураку понятно, что у меня протез: левая стопа не гнется, торчит вверх... Да я даже свою здоќровую ступню разуть стыдился, - хотя единственная моя нога была покрасивее многих женских, - а уж чтоб скакать сейчас на ней перед тетей Линой - поќдумать дико!
Мама плавать не умела, барахталась на мели у берега, а тетя Лина, зайдя по колени в воду, повернулась ко мне:
- Ты в этом году купался?
Я замотал головой.
- Так чего сидишь?
Обожающе на нее глядя, я продолжал молчать.
- Неужели не хочется? Да сроду не поверю!
Еще как хотелось - прямо страсть!.. Эx, будь я здоров!..
- Саша, ты слышишь? - тетя Лина подошла поближе, и теперь вода ей дохоќдила лишь до щиколоток.
- Нет, у меня Меньеров синдром, - выдавил я, и этот предположительный диагноз был недалек от истины.
Она усмехнулась:
- Медэнциклопедию почитываешь? И все больше про сифилис? Сон потом посќле тех веселых картинок не теряешь?
Я, опять промолчав, поджал губы...
- Пристала, старая фарья, - думаешь, поди... и заставляешь упрашивать себя такую красотулю!
Тут я, конечно, не мог не подать голос:
- Сами себе противоречите!..
- Ты не умничай, а кончай стесняться, раздевайся и давай ко мне, - и - шепотом; - из-за меня ведь поехал...
- Ну и что?!.
- То! Вот обрызгаю всего тебя сейчас ногами, - взмахнула ступней...
- Не надо, - заранее заежился я, - я потный...
- Испугался? Ладно, не буду, - высоко поднимая ноги, тетя Лина медленно побрела по мелководью вдоль берега... потом, понизив голос, спросила: - Ты все время один - не скучно?..
Во мне взыграла гордость, заговорило высокомерие:
- Я самодостаточен! Только в одиночестве я относительно спокоен! - И изрек пророческую фразу: - Да я со всеми останусь одинок!..
Пророческим оказался и ее ответ:
- Со мной не останешься...
С разинутым ртом я замер, а она вдруг метнулась ко мне из воды:
- Ну, етит твою!.. - и так рванула за руку...
- Вы что?!. - заорал я, инстинктивно накрыл ступню тети Лины ладонью - и мокрый холод ее пальцев молнией прожег меня насквозь, опрокинул навзќничь ...
Чтоб устоять, ей пришлось выпустить мою руку, перескочить через меня - сырой песок из-под ее ног попал мне в очки, заляпал стекла...
- Лина, - крикнула мама, - да хватит тебе нянчиться с ним, - привычно добавив: - У-у, упрямое непокорное детище!
- Хрен с тобой, сиди, только смотри - потом пожалеешь, - ее глаза, как- то по-особенному прищурившись, заискрились, она вбежала в воду, ахнув окуќнулась до плеч, плавно, без волн, поплыла, стараясь не мочить волосы, к поќвороту Медведицы...
Мама была в синем купальнике - а тетя Лина?.. Это черное на ней - куќпальник?.. Или бюстгальтер - не лифчик, а именно бюстгальтер! - и трусы?.. Уменьшительно-ласкательный суффикс в этом вульгарном слове невозможен!.. Ничего похожего я не видал ни у дам на Медведице и Волге, ни на венгерских и немецких актрисах в кино и на страницах "Советского экрана". Боже упаси, она не разочаровала меня! Нет... Но! Этого мне оказалось мало, теперь уже я жаждал большего - полной наготы! А видел лишь голову... да и ту смутно! Я стал поспешно протирать очки, однако эти толстенные линзы черта с два так скоро протрешь, я уж на них и дышал, и лизал... Тётя Лина, доплыв до поворота, повернула назад... Достигнув наконец-то желаемого результата, я положил свои роговые окуляры на рубашку и начал обмахиваться носовым платќком. Пот сыпался с меня градом! Я и с ногой был предрасположен к потливосќти, а сейчас - нечего и говорить. Тетя Лина тем временем уже встала на ноќги...
И тут вдруг...
- Саша, отвернись, я трусы сняла.
- Зачем?.. - непроизвольно вырвалось у меня.
Смеялась мама, смеялся серьезный муж с удочкой, семафором застывший в просвете кустов...
А тетя Лина просто пояснила:
- Не люблю в этой мокрой сбруе.
Я судорожно сунулся за очками...
- Сашка!.. Вы гляньте, я прошу не смотреть, а он очки надевает...
- Извините, - я со вздохом отвернулся...
- Вот так-то лучше.
Это смотря кому...
Через минуту тетя Лина сказала:
- Можешь поворачиваться.
Трусы и бюстгальтер висели на прибрежных кустиках, а на тете Лине откуќда-то взялся пастельной расцветки халат... Это что же выходит - у ней под ним... ничего?.. Под этими веселенькими аленькими цветочками с кудрявыми листиками на тоненьких зелененьких стебельках, усыпавшими пышное поле цвеќта чайной розы...
Потом мы ели. Что именно, не помню. Да наверняка бутерброды с сыром, колбасой... Или котлеты. Мама любила редиску... А самое любимое блюдо ее - беленый суп с сухарями... Тяжело мне сейчас вспоминать все это... Рыбы муж не наловил, получив за это от супруги взбучку. Вторично отказалась она и от костра - нечего, мол, чадить, коль комаров нету. И вообще, здорово тетя Лина к нему придиралась, вся кипя, как медный таз с малиновым вареньем под бабкиной китайкой. Даже мама вступилась - он, дескать, у тебя такой тихий, смирный...
- Ни к сумке веревка, ни к манде кошелек, - отмахнулась тетя Лина.
В интерпретации бабки эта поговорка звучала откровеннее, в устах же теќти Лины подобные словечки не резали слух, - произносимые без злости и циќничного смака, как бы шутя, они лишь добавляли всему ее облику пикантности.
А облик был хоть куда! И она так за мной ухаживала... Сидя напротив на пледе, клонилась корпусом ко мне, отчего отчетливо обрисовывались плавные контуры тугой талии, протягивала самые лакомые кусочки... Сама ела мало, а улыбающиеся губы - как после плотного, обильного обеда!.. Опять же не помќню, пили мы что-нибудь?.. Вряд ли, ведь мужу за руль... Да если по глотку и выпили, ничего это во мне не меняло, тогда я от пол-литра водки оставалќся трезв, это сейчас достаточно пяти рюмок, чтоб замутить мозги, а наутро требуется уже больше бутылки, чтобы их прояснить. Мой и без вина затуманенќный взгляд воровато нырял в глубокий вырез халатика тети Лины - неожиданно высокие груди сладкой тяжестью натянули ткань... Но мягкие, волнистые лиќнии груди и стана волновали меня лишь слегка... Мне не давали покоя ее ноќги! Свободно вытянутые в мою сторону, со стройно скрещенными ступнями, они словно стекали струйками топленого молока по светло- и темно-кофейным клеќточкам пледа. Атласные подушечки упругих подошв напомнили мне пастилу, кое- где к ним прилипли сахаринки песка, и я изнывал от жгучего желания лизать! Я молил Создателя: пусть она согнет колени, подол упадет - и, быть может, я увижу... Холод ее пальцев до сих пор жег мою ладонь! Они оказались отќнюдь не хрупкими, а твердыми, неслабыми, хорошо развитыми, но с нежной на ощупь кожей. У мамы все это было как бы стерто, а у тети Лины столь четко! Если она и постареет, то - благородно... Конечно, ведь ее муж при ней, дочь на двух ногах бегает, - вот поэтому и выглядит тетя Лина так молодо, вся соком пропитана, будто ромовая бабка. Лишь относительно недавно я сообќразил, почему телесные прелести тети Лины в первую очередь напоминали мне мои любимые лакомства: голод! - постоянный детский голод... и неутолимая взрослая жажда любви, - два эти чувства так похожи... А тетя Лина никаких таких мук не испытывала, шаловливо шевеля, кокетливо поводя пальцами, томќно потирая ими... Теперь уже в них подмечал я мельчайшие детали, умилиќтельность которых не выразить человеческим словом... Меня поражала ее абсолютная
естественность, полная непринужденность, в ней не было ни тени застенчивости, ни малейшего смущения! Живо вскочив на ноги, она вытерла салфеточкой рот сначала себе, потом мне, и я понял, что наш скромный завтќрак закончился.
Мне жутко захотелось закурить, но начатую пачку "Лайки" взять дома из-за маминой спешки не удалось, захватил я с собой только самодельную дедкину зажигалку - вдруг, мол, спички отсыреют. Мама, убрав остатки завтрака, приќнимала на пледе воздушные ванны, - так что, даже набравшись наглости, ни "стрельнуть" у мужа тети Лины парочку-тройку "беломорин", ни подобрать "бычок" я не мог. И не тиснешь - папиросы у него в нагрудном кармане несќнятой рубашки. Он опять занялся удочками, с велика ума закидывая их именно там, где давеча купались. Ага, дожидайся, поймаешь ты тут! Да дед здесь заранее привадой подкармливал...
- Саша, половить хочешь?..
- Нет.
Тоже мне, удовольствие - пялься на поплавок! Столь заядлым рыбаком, как дедка, я не был; если прежде ходил с ним летом на речку, то всегда старалќся отыскать более полезное занятие: рассматривал цветы, наблюдал за бабочќками, ловил за хвостики стрекоз - и отпускал; зимой катался на диковинных дедкиных лыжах, самодельных, как и все у него. А с пацанам мне нравилось только когда на перемет, но такое случалось редко. Кажется, всего лишь раз я пошел на рыбалку один: пасмурным утром забился в густые кусты, где Медвеќдица сливается со Степнухой... "Тут не берет", - сказал какой-то дед, проќходя мимо. Действительно, очень долго не клевало, а потом я вдруг вытянул вполне приличного окунька! Мигом смотав удочку, я тотчас нашел поблизости того старичка, радостно метнулся к нему: "Дедушка, смотрите, что я поймал! А вы говорили..." - и помчался домой, всем встречным показывая свою добыќчу. Бабка мне ее сразу пожарила... Единственная моя крупная рыбка!
А где же тетя Лина?.. Её трусы и бюстгальтер по-прежнему висят на кустиќках... Куда она пропала?.. Я постеснялся спросить... Хотя от напряженного вглядывания в ступни ее ног голова моя заболела, но без нее стало так пусќто и меня охватила такая тоска...
- Ну, иди погуляй, - сказала мама.
Что ж еще остается?.. И, подобрав свою клюшечку, я понуро побрел вдоль крутого берега старицы. И почему "старица"?.. Старое русло и не думало выќсыхать, оставалось довольно широким, полноводным, вода, правда, не столь светлая, заметно помутней, местами кое-где слегка заросла, чуть затинилась, зато так тиха, спокойна... хотя и на самой Медведице я что-то не припомню штормов. А золотистых кувшинок и белых лилий здесь столько... не счесть! Заприметив более-менее сносный спуск к воде, я, глядя не по стоќронам, а только под ноги, благополучно доковылял до кустика внизу, облегќченно плюхнулся под него... В небе появился намек на солнышко... вольный воздух стал уже не просто пахучим, душистым, ароматным - он заблагоухал... Искупаться, что ли?.. Любуясь щедрым золотом крупной раскрывшейся кубышки, я задумался... О чем? Да о том, о чем подсознательно думал постоянно, - о цветной датской "Секретарше"! Дочь бывшей соседки о ней такое рассказываќла, что я ушам не верил!
23 февраля поздно вечером Катька тихо приоткрыла мою дверь:
- Саш-ш... ты один?.. Тетя Паня дежурит?..
- Aга, заходи! - обрадовался я, откладывая "Поднятую целину" в сторонќку и разгоняя рукою густой сигаретный дым, клубящийся под зеленым абажуќром настольной лампы.
- Ах, Саш, - переступая порог, таинственно начала Катька, блестя глаќзами, - мы только что такой фильм видели...
- Какой?!.. - загорелся я.
- "Секретарша"! Это тебе не "Председатель" или "Верьте мне, люди"...
- И что там?.. - от нетерпения я заерзал, ведь наши вкусы совпадали.
- Там... а там эту секретаршу совеем-совеем голой показывают! - выќпалила вдруг Катька.
- Да ну-у-у? Быть не может!..
- Я тебе когда-нибудь врала? - низко-низко наклонившись, Катька зашепќтала мне в ухо жарко и свежо: - Она, эта секретарша, там в ванной свою голенькую попочку полотенцем обвязывает и потом по комнате так ходит - весь зал буквально обалдел, пошевелиться боялись!
- А предки твои?..
- Папка таких сцен не любит, а мамка - да ничего, нормально, помалќкивала.
Голова моя плыла:
- Кино цветное, секретарша красивая?
- АГА, просто прелесть! Потом она со своим парнем купаться пошла, там уже и его зад показали голым, когда он в воду нырнул! Пока они купались, на берегу какой-то велосипедист возник. Ну, друг этой секретарши... как ее?.. Гудрун, кажется... Саш, - перебила себя Катька, - зови меня теперь по-европейски - Катрин!
- Ладно. Чей фильм?..
- Датский. Не перебивай!
- Да я не перебиваю, ты рассказывай... Катрин!
Она обрадованно кивнула.
- Так вот, её друг из речки выскочил...
- Голым?
- Нет, это она выбежит голой! Ну, стал он с этим велосипедистом дратьќся... Ах, Сашка, там такая драка!..
- Ну-ну?
- Ну и прогнал его...
- Велосипедиста?
- Да! Ну, тупой...
- Кто-о?..
- Ты! Тут она на берег выскочила - ее и спереди всю показали. Да-а, таќкого я еще не видела, - закончила Катька и пересела на сундук, лицо ее поќпало в тень, на свету остались только ноги.
Под Катькиными ногами был старинный ковер, мама его постирала - краски поблекли, со стены эту реликвию пришлось снять и постелить на пол.
Катрин вдруг вздохнула:
- Интересное кино: она - секретарша, он - простой плотник, а живут... такая, Сашк, чистота, уют... а ту-у-ут... - она махнула рукой.
Я смертельно оскорбился...
Малость отвлекусь: отлично помню, когда я впервые убрался в нашей комнате. Бабка, мама, да и вся наша родня отличалась, надо отдать ей должное, похвальной аккуратностью, но замотанной на работе маме вечно не хватало времени. Так вот, был великий четверг перед Пасхой, я с Катькиной матерью и с самой Катькой на нашей общей кухне розовой краской красил яйца, потом Катькина мать сняла тапки, чулки и, что-то подсказывая мне глазами, так лихо стала шустрить, убираясь перед праздником, что ее озорной огневой заќдор зажег и меня. Потрудился я тогда на совесть: в нашу всегда темную с единственным окном на север комнатку словно солнце заглянуло! А заглянувќшая чуть позже с тарелочкой яиц Катькина мать, топя меня в меду улыбки, аж ахнула, сказав слова, на всю жизнь мне запомнившиеся: "Ах, Саша, да тебе и жена не нужна, ведь ни одна женщина так не уберет... - И повернулась к изумленно застывшей сзади дочери, догонявшей мать ростом и габаритами /уже тогда одинаковый с матерью размер обуви - 37-й/: - Учись, Катя..." Даже бессловесный в трезвом виде муж подал голос из-за голого плеча супруќги: "Да-а, Саша, в армии тебя б всем в пример ставили. Ни складочки на одеяле!" Ну, понятно, расейских мужиков вечно волнуют только водка да посќтель! /Он работал кузнецом и вскоре потерял мизинец. Какая-то их родственќница или просто знакомая раз рассюсюкалась на кухне: "Да как же так - у живого человека отрезать живой пальчик! Представить не могу! И это ведь на всю жизнь!" Сосед с болью в голосе ей поддакивал, а я за стеной весь корчился от злого хохота и именно тогда навсегда понял: убивает не сила, а бессилие. После этого своего несчастного случая он стал разговаривать со мной как с равным, часто консультируясь по поводу фантомных болей./ Маќма же, придя вечером с работы, устало сказала: "Вот и возьми себе это за правило". Я и взял. Мне доставляло подлинное удовольствие делать грязное чистым, мятое гладким, кривое прямым, хотя у других принято как раз наобоќрот. Пальцем о палец ленятся ударить, лишь кого-то во всем винят, чувстќвуя себя всегда правыми, либо вбивают между людьми клин - это всего легќче. А самое трудное - молча нести свой крест, на подобное способны единиќцы, у остальных для этого гордынюшки полна задница. Да, умный уступит, дурак никогда. Круговые кинопанорамы кисельных берегов и молочных рек в воображении некоторых отнюдь не всегда свидетельствуют о благополучии чеќловека, особенно - с его головой, хороши эти излишества только в сказках, в быту же главное - уют, а уют - это когда все есть, все на своих местах, а нет лишь одного - лишнего. Неужели так трудно додуматься до этого? Иль лень-матушка раньше них родилась? Или просто тошно им от удобств?.. И сноќва заумные вопросы, худосочные многоточия... вместо того, чтоб прямо скаќзать: разъебайство - вот первопричина всех наших бед и главный позор нашеќго недоделанного отечества!
Итак, я был смертельно оскорблен:
- Катька, где ты здесь увидала грязь?!.
- Не здесь, - вообще... в стране!
Гордость великоросса во мне не проснулась, я промолчал, Катрин спохваќтилась:
- А еще там такую эффектную автокатастрофу показывают!.. Босс Гудрун в нее по уши... Такой импозантный мужчина, такую шикарную машину подарил ей в конце... В общем, завтра сходишь и посмотришь!
Катька встала, я удержал ее за руку...
- Кат... рин, - заикнулся я, - а как она выбегала из речки?..
Катрин прищурилась:
- Показать?..
Судорожно сглонув слюну, я кивнул...
- Нет уж, Сашенька... А тебе хочется, да? Очень хочешь? Много хочешь - мало получишь! - и, вырвав руку, ушла.
Я стремился посмотреть все фильмы, однако некоторые, особенно зимой, все же пропускал, причем как раз те, о которых впоследствии жутко жалел!.. "Каролина Риекская", "Дьявол и десять заповедей"... Но на "Секретаршу" хоќлодным февральским утром следующего дня поспешил к первому сеансу... В наќчале марта в Саратове сходил вторично, премьера состоялась во всех центќральных кинотеатрах, однако давка за билетами в "Победе" была хлеще чем в тамошних трамваях в часы пик. Ну, что сказать?.. С этого фильма / не только для меня - это-то разумеется само собой/ на наших пуританских экранах наќчался эротический прорыв. Пусть слабенький, робкий, а все же прорыв! Сеќгодняшнему поколению этого не понять. Для нас же тогда секундное появлеќние на цветном экране голенькой женской попки, через миг закрываемой поќлотенцем, было равносильно разоблачению "культа". Нет, я не преувеличиваю. Если из кинозала я выходил с разболевшейся головой, значит увиденное - шеќдевр. Фильм сценариста и режиссера Анкера конечно же не был шедевром, но в его простенькой милой ленте мы впервые с такими подробностями увидели столь полно показанную красочную картину простой повседневной жизни простых людей т а м - за железным занавесом, увидели совсем другой, благоустроенный мир, совсем иных, свободных мужчин и женщин, увидели - и удивились, и задумаќлись: почему же мы-то живем так... черно-бело?.. А "Советский экран" к тому времени не обмолвился об этом фильме ни единым словом!.. Я вспомнил, как секретарша Гудрун и ее друг пришли на реку, решили искупаться, и она сказала ему: "Я не буду смотреть". Заметьте, это сказал не он, а она!.. И он голышом ухнул!.. Заразившись его примером, я моментально освободился от протеза, сунул его поглубже в куст, туда же заширял чехол, тапок, носок и - трусы, ведь если потом я надену их мокрыми, то от них отсыреют ремни, повлажнеет чехол - и растертость мне обеспечена. /В скобках замечу, что ПОЯСНОЙ ремень надевается н а трусы, так что в протезе, я извиняюсь, не покакаешь. А какать на одной ноге... вы не пробовали?/ Очки я тоже снял, хотя изредка купался и в них, при нырянии придерживая за дужки. Обычно я сразу бросался в воду, сегодня же тихонечко сполз по прибрежной траве - песка на старице не было, - утопил ногу в речном иле, набрав полную грудь воздуха, окунулся с головой - и бодрящая свежесть обняла меня, как мать. Но недолго я в ней нежился: минут пять бесшумно поплавав на боку взад-впеќред вблизи берега, пару раз нырнув, с непривычки озяб и вылез на травку. С самой зимы я жутко желал жениться на Гудрун! - точнее, на Лейле Андерссон, которая ее играла... А что-о-о? Она - актриса, а я, кончив школу, стану великим писателем. Тихо-мирно заживем на скромной вилле где-нибудь под Копенгагеном, я буду писать, она - сниматься... И пустяки, что я ни слова не знаю по-датски, а она - наверняка по-русски, - может, именно такой брак счастливее и прочнее любого другого?.. к услугам дублировавшей ее артистки Холиной нам не прибегать, в фильме Гудрун учит английский, а Лейла в ЖИЗНИ займется русским... Я машинально оглянулся... Что это там за кустом лимонится?.. Я нацепил очки... Это был халат тети Лины.
Я, конечно, понимаю, что сквозная тема моих повестей весьма рискованќна - это вечное балансирование на грани!.. - отдельные детали во вкусоќвом отношении не всегда безупречны, чувство меры часто изменяет, темпераќмент порой захлестывает... однако я уже не прощу Создателя вдохновить меня на создание новой Песни песней, - Отец суров, а Сын еще суровее... лишь Спаситель смог устоять перед соблазнами, мы - не спасители, мы - не спаќсемся... и все же - как о дальнейшем написать мне предельно откроќвенно, с романтическим неистовством, но целомудренно и чисто?.. - ведь даќже в шедеврах Параджанова и Тарковского нагота осталась наготой, а акт - актом.
Судорожно повернувшись снова к реке, я скользнул взглядом по густо-зеќленому шелку воды и у того берега сразу же увидал довольно крупную, но акќкуратную голову тети Лины. В следующее мгновение ее халат непонятно как оказался на моих бедрах. Когда я сюда спускался, он уже здесь был?.. Или появился во время моего купания?.. Проклятая привычка смотреть не по стоќронам, а под ноги! В мозгу опять замелькали кадры из "Секретарши": пока герои купаются, на берегу возникает какой-то велосипедист, на просьбу друќга Гудрун уйти, лениво цедит: "А она ничего..." - начинается драка... А случись подобное сейчас?.. Млека говорил: "Санек, качай бицепсы, чтоб вся
сила у тебя была в руках..." Действительно, зимой я ежедневно занимался гантельной гимнастикой по купленной в Саратове книжечке Пустовойта, дома и у бабки колол дрова, чистил снег - руки мои тогда стали как Лоркины ляжки, но на новой квартире все бросил - теперь они повисли плетьми... Мама всю жизнь стесняется своих тонких ног, я же еще и рук. Так что, в случае чего, тетю Лину мне не защитить. Да я даже халат ей не могу подставить!.. Интеќресно, как она будет выходить?.. Выбежит, как Гудрун, - не закрываясь?.. Оператор в том месте чуть смазал резкость... Черта с два я отсюда уйду! Да и не смогу, ведь пошевелиться не в силах... Меня опять облепила та сладкая вата, - сейчас она жгла! Эрогенные зоны мои обычно были забиты краем гильќзы протеза, однако теперь под почти неощутимой золотинкой халатика тети Лины... а ведь виден мне лишь ее затылок! Но вот под раскидистым ивняком противоположного берега у зеленого глянца камыша и осоки, где кувшинок и лилий особенно много, она встала на ноги - плотная толщь непрозрачной на старице воды дошла ей как раз до копчика...
Вдруг вспомнилось: купаясь на колбовской речке, я всегда раздевался там, где когда-то поймал окунька. Однажды воскресным днем, жарче которого я что-то не припомню, всласть наплававшись на левом боку - а только так я и плавал, ибо мне казалось, что это положение маскирует отсутствие ноги, по той же причине я не признавал плавок, - я ждал, пока на мне просохнут трусы. Рядом развалились Сика, Скосопис и еще кто-то. Слева от нас был брод через Медведицу. На том берегу появилась с мужем - огород, видать, поливали - моя соседка тетя Н. - спелая красотка, ангельски кроткая на вид. "Следите... Следите!" - шепнул Сика. В правой руке держа за пяточные реќмешки босоножки, левой рукой она приподнимала край сарафана все выше... выше... и вот на самом глубоком месте... "Да она без трусов", - простонал Скосопис. Общее наше состояние только чуточку не дотянуло до того шока, классическое описание которого дал Пирогов. Абсолютно все - небо, вода, песок, даже трава и листья - под нестерпимым солнцем слепило до рези, до боли, до слез ! - кромешный мрак и хоть глаз коли тьма царили лишь меж лилеиности прелестнейших бедер. Влажными черносмородиновыми глазами она умоќляюще смотрела на меня, как на самого старшего средь нашей компании. Бархатно мягким взглядом о чем молила?.. Я был пацан, я не понял.
Дальнейших поступков тети Лины я тогда, разумеется, не анализировал, оставлю это бесполезное занятие и сейчас, ибо будут одни только предположеќния... хотя почему-то не покидает уверенность: раньше или уже при мне стаќла купаться здесь тетя Лина - в обоих вариантах не увидеть меня она не могла, ведь буквально через миг я услышал:
- И тут нашел! - я не заметил, чтоб перед этими словами тетя Лина огќлянулась ...
- Извините...
- Извиняются для того, чтоб больше так не делать, а ты опять...
- Да я нечаянно!
Повернувшись ко мне, она смачно выговорила:
- Ты - маленький развратник!
- Да не-е-ет же...
- Вот, - засмеялась она, - я тебя за язык не тянула. - сам признался, что развратник ты большой. Саша, а кто же ты? Подглядываешь за дамой, купающейся голышом ...
- Тетя Лина, да уверяю вас, что я...
- "Нечаянно". За нечаянно бьют отчаянно, знаешь?.. Сисек не видел?
- Видел! У мамки в бане. Вот ниже...
- Ниже не увидишь - за таким букетищем! Мерзнуть из-за тебя я не собиќраюсь, - и тетя Лина, без просьбы отвернуться, поплыла ко мне... За этим снопом я и грудей-то ее толком не разглядел, а рассмотреть что-либо в воќде старицы - труд напрасный: белеть белеется, но четкости никакой, слепят лишь подошвы...
Через миг сверху на меня посыпались цветы - и меж их мясистых стеблей и крупных головок я все же успел заметить... нет, по памяти не описать, а выдумывать не буду! - другое помню отчетливо: когда тетя Лина, едва не отќдавив ногами мой нос, слева от меня упала на живот в траву, самый верх ее правой ягодицы мелко-мелко затрясся... Больше у тети Лины я не видел ни-че-го. И опять не уследил - как сам-то я перелег на живот, укрыв себя сзади ее халатиком?..
- Медсестры стесняешься? Халатом поделись. И еще курит!
- Кто-о?..
- Чья зажигалка? Я об нее чуть пальцы не сломала!
- Дедкина,..
- Дедка, где ты? Ау! Саша, это хорошо: я ведь сюда покурить пришла, а спички забыла.
- Вы разве курите? - поразился я.
- Хочешь стать писателем? А где наблюдательность? Пачка в халате!
- Сами берите! А покурить оставите?
- Да могу целую!..
- Не...
- Мало куришь? Правильно! Прежде я пачку в день выкуривала...
- У мужа "Беломор"?..
- Нет, "Беломор" я не курила, только сигареты.
- А в войну?..
- Так союзники снабжали.
Доставая пачку, тётя Лина, наверняка не нарочно, вдруг дотронулась до... Я весь обмер... А она, сделав вид, что ничего не почувствовала, чирќкнула зажигалкой, набрала полон рот дыма и стала медленно, красиво его выпускать...
- Вы не затягиваетесь?.. - с трудом выдавил я.
- Редко...
К сожалению, я не помню марки ее сигарет, но в детстве у дома поднял точно такую же, кажется, пачку и долго носил с собой - так приятно от нее пахло...
- На, не страдай...
И я с жадностью и надолго прильнул и к концу сигареты без фильтра, и к кончикам пальцев тети Лины...
- Хватит, - от ее щелчка недокуренная сигарета полетела в воду. - Голоќва кружится?..
- Ага!
Я все порывался приподняться на локте, чтоб полностью увидать ее попу...
- Да лежи ты! - со смехом пригибала она к траве мою голову.
Наконец решившись, я выпалил:
- Теть Лин, вы датский фильм "Секретарша" видели?..
- Не помню. А что там?
- Там?.. Там... Там героиня кончиком своего языка могла достать до конќчика своего носа! Вы так не пробовали?..
Тетя Лина расхохоталась.
- Саша, на меня с тобой сегодня и так какая-то сумасшедшинка напала!..
Наслушавшись с бабкой по радио горьковских пьес, я сам стал сочинять афоризмы, одним из которых перед ней и блеснул:
- Сумасшедшинка - это даже шарм; жуть - безумие.
- Ну тебя, лучше загорай, как раз солнышко, - и она закрыла глаза.
А я - открыл: долго-долго смотрел на ее повернутое ко мне лицо, на ее улыбающиеся губы, потом нежно поцеловал их розовость; сначала она не отвеќтила, но потом так же нежно стала отвечать; а потом мы в обнимку вдруг куќда-то покатились, начали падать куда-то - и в самом конце этого короткого полета я обрел не только ногу, но и крылья!
Вот и все.
Когда я разомкнул веки, рядом со мной уже никого не было, только солнце, небо, вода, трава и какая-то легкость, ощущаемая во всем теле.
Долго потом я плавал в своем счастье, но тетю Лину никогда больше не виќдел и не стремился увидать, ведь после хорошего не может быть лучше, на проќдолжение я не надеялся, брак между тридцатилетней и пятидесятилетним - это нормально во все века, между мальчиком и дамой - всегда немыслимо, так что в случае с тетей Линой надежда для меня умерла в первую очередь.
Да, в этой повести о той сладкой тете детства мне хотелось, описав тот светлый, свежий, голубой день, остановиться на радостной ноте, однако мне все затмили поиски истока на фоне мрачно-зеленой громады провинции в стиле "ретро".
4 июля 2002 года мы с супругой полностью - в пределах города - повторили весь тот маршрут... По центру я шел без трепета... Предгрозовой зной давил, слепящая мгла жгла, дышать было нечем, из гнилого угла лениво ползла чудоќвищная туча... В первом же магазинчике на территории бывшего колхозного рынка жена купила мне бутылочку холодного пива, осушив которую я оживился,
захотел поговорить... Миновав базар, мы дошли до Куйбышева, я показал влевО... Но супруга меня оборвала - знать, мол, не желаю твоих Балашей да Ляпанов! /Кстати с благодарностью замечу, что ровно через неделю, когда мы с гималаями вещей волоклись на вокзал, именно Ляпан, случайно нас встретив, без всяких просьб все нам донесет и посадит в саратовский автобус./ Не наќдеясь на разговор с женой, я ушел в себя... Ни души на улице! Ставни закрыќты... А аромат цветов прежний - сладкий, томительный, тревожный... Сколько же лет я здесь не был?.. Но желания обнимать дома и перед каждой калиткой вставать на колени у меня не возникло - детский романтизм схлынул... Дом Млеки... Худяка... трех братьев... что со всеми, тут жившими, стало?.. Точќно не знаю, а сплетням не верю! На месте дома тети Поли Солдатовой подняќлись этажи милицейского общежития с вроде бы неплохим магазином внизу... Супруга туда зашла... Может, мою любимую "Охотничью" купит?.. Ведь все же к ее двоюродной сестре в гости идем! Или хоть еще пивка... Закурив сигареќту, я глянул на дом Валерки К. Нет, я не собираюсь продолжать тот свой мартиролог... Тогда это была лишь сухая констатация недавних фактов, жестќкий натурализм которых так потряс мое детское воображение... Сейчас я дуќмал о другом... Что снилось трехлетнему малышу перед тем, как его отчим пеќререзал ему горло?.. Что почувствовала та шалашовочка, увидав над собой ствол?.. 0 чем думал ее муж, в упор расстреливая жену?.. Я обещал вернутьќся к комарам... Да, он прихлопнул ее - как комарика, и ее ножки задергались совсем по-комариному... Когда мы, замирая от страха, протиснулись к ней, в ее глазах было неземное изумление: ну, виновата, ну, бывает, но зачем же наказывать вот так - в живот разрывными пулями? Каблук после этого случая так никогда и не смог опомниться... До сих пор я будто живую вижу ее... а имя забыл... Не помню, как звали Киселя... Партизана вроде бы Толька... На что он рассчитывал, влезая за голубем на столб?.. Успел ли крикнуть, падая на провода?.. Надеялся ли хоть на что-то Кисель, увидев над своим лицом ногу "тети" Лены?.. Думали ли все эти люди утром, что вечера для них не будет?.. Потом говорили, на суде муж все валил на жену... Отбыв срок, они опять вернулись сюда... Может, и сейчас спокойно живут в своем уютном угќловом домике?.. Да ну и что?! Ведь и мы буквально на следующее утро гоняли по тому футбольному полю мяч! Ну, я-то, понятно, не гонял, - стоял в вороќтах. И вообще, кто, кроме меня, все это помнит? Почти два поколения смеќнилось! Или уже три?.. Но ведь третье - это мы...
От наших вязов не осталось и следа... Но ясень Тутушкиных догонял их ростом! /0 Любкиной судьбе я когда-нибудь напишу отдельно.../ Да и другие деревья разрослись, так что родная улица осталась зеленой. Мы прошли до конца прогулка вдоль нашего плетня... вернулись обратно... Супруга сфотогќрафировала меня у ясеня - в кадр попадут и водопроводная колонка, и Лоркины окна под раскидистой белоствольной березой... Отчий дом я давным-давќно продал другу отца - директору мельницы, он купил его из-за места, постќроил здесь новый для сына, которого мы с мамой лет десять назад встретили в каком-то доме отдыха... Тогда, это был преуспевающий врач... Сейчас к нам подошел по пояс голый мужик в зоновских наколках... Он меня узнал, вспомнил мою фамилию, пригласил нас во двор... Там моя жена сфотографировала меня в обнимку с единственной уцелевшей от всего нашего сада яблоней... Я спросил, жив ли Санька Ш.? Чего этому живодеру сделается! Мы распрощались, нужно было спешить - гроза стремительно приближалась, а в ливень отсюда не вылезти. На, травянистом выгоне у школьного сада мирно паслась белая лоќшадь - ну прямо как в "Пепле и алмазе"!.. Супруга оглянулась и сделала третий кадр. По плюшевой пыли тяжело ударили крупные редкие капли, мы метнуќлись к парадному подъезду первой школы, торкнулись в дверь - заперто! Но это уже не страшно, самое гиблое место мы миновали, здесь везде асфальт, тут даже я могу бежать - и минут за пять мы добежали. Едва ступили под навес крыльца, обрушилась гроза - да какая... как в детстве! Квартира сестры жены оказалась закрыта, дождь вскоре кончился, и мы отправились восвояси. После Колбовки мне уже ничего не хотелось вспоминать, ливень словно все смыл, в предвечернем городе и в моей голове заметно посвежело, и всю долгую обратную дорогу по тихим умытым улицам до нашего дома я шел легко, полной грудью вдыхая будто бы газированный воздух, что-то бездумно напевал, супруга радовалась такому моему настроению, а у "Смирновой лавки" предложила навестить моего одноклассника, жившего неподалеку завуча СПТУ, которое не так давно кончил её старший сын. Я охотно согласился.
Встретил нас друг радушно... Да, на родине теперь я для всех хорош лишь как кратковременный, необременительный пензенский гость. Я надписал и подарил Сереге журнал со своей повестью о детстве, и он сразу же с гордостью показал его своему пасынку. Потом на веранде мы из узеньких, длинненьких бокальчиков пили пиво, самое крепкое, какое нашлось в "Смирновке", а Серега - вылитый Бальзак! - все вздыхал - даже угостить, дескать, по-человечески нечем, на одной капусте сидим... Супруга моя тотчас сорвалась за продуктами. Как только калитка за ней захлопнулась, Серега мигом извлек из заќповедных глубин тумбочки самое для нас сейчас нужное - начатую бутылочку "Сибирскои"! - перелил ее содержимое в два чайных стакана... Нам стало совсем хорошо! Однако говорили мы сначала о грустном: матерей в гроб вогќнали - терпим теперь тещ, своих детей в свое время не заимели - живем с чужими... Но быстро повеселели, пустились в воспоминания о пионерском лаќгере в соснах, о школе, учителях, то и дело курили... Жена принесла белого хлеба, какой-то рыбки и чуть ли не целую голову сыра! Разговор все оживлялся... Сергей Аксаков написал: "Счастлив тот... кому есть что вспомнить!" Но вспоминать - это значит жалеть о невозвратном. Ну и что?! Ведь мы - жиќвем! И лично я - относительно здоров, творю и собой сейчас брезгую редко. Но для кого мое творчество?.. Для кого моя чистота?.. Ладно, пусть перќвое - в основном пока только для себя. А второе?.. Может, для Бога?..
Дома я долго сидел у открытого окна, курил сигарету за сигаретой, с выќсоты четвертого этажа пристально всматривался в зелено-золотое марево соќсен на горизонте, ловил рдяно-оранжевые блики закатного солнца на меди и бронзе их стволов... Потом на пачке "Примы" застенографировал: