Аннотация: Повествование о выборе жизненного пути в далёкие послевоенные годы.
НИКОЛАЙ ВЕРЮЖСКИЙ
МОРЕ ЗОВЁТ
или
"ЗАЧЕМ СЕМЬИ РОДНОЙ
БЕЗВЕСТНЫЙ КРУГ Я ПОКИДАЛ?"
РАССКАЗ
Морскому делу я учился долго - в два этапа: в среднем и высшем военно-морских училищах - целых десять лет. Решение стать военным моряком, как я об этом написал раньше, зрело у меня давно. Помню, как однажды в ходе каких-то разговоров со своими дворовыми пацанами в Угличе, у меня произошёл принципиальный спор, в котором, ещё не имея достаточных оснований, я с мальчишеской горячностью стал запальчиво доказывать, что непременно буду моряком и, возможно, даже - адмиралом. Мальчишки поначалу подняли меня на смех, но затем успокоились, пожалуй, не придали большого значения моим откровениям: мало ли что бывает, - погорячился парень, а со временем и вообще забыли.
Родной город Углич на Волге.
А вот я не забыл и даже сейчас, по прошествии шестидесяти лет, помню: где, как и при каких обстоятельствах, я раскрыл свои сокровенные мечты. Если честно говорить, то я не люблю оголять свою душу полностью до жвака-галса. Но тут вдруг сорвалось с языка. Если сказал, то надо следовать своим словам. В конечном итоге, можно считать, что моя мальчишеская мечта сбылась: моряком стал, однако до адмирала не дослужился.
Для реализации тогда своих по-детски наивных, но глубоко личных замыслов помог случай, произошедший в скором времени. С этой целью следует сделать маленькое отступление.
Моя сестра Женя. Сортавала. Июль. 1946 год.
Моя сестра Женя, старше меня на одиннадцать лет, девушка экспансивная, эмансипированная, самоуверенная, самостоятельная и самодостаточная, проживавшая к тому времени в городе Сортавала Карельской ССР, в 1946 году вышла замуж за лейтенанта флота Захарова Марата Алексеевича и, став Захаровой Евгенией Александровной, уехала вместе с ним к месту его назначения и службы в город Ригу Латвийской ССР.
Панорама города Риги. В правой стороне снимка возвышается Пороховая башня - ориентир расположения Рижского Нахимовского военно-морского училища.
Мы с мамой оставались в Угличе вдвоём. Я успешно учился в четвёртом классе. Война закончилась, но папа с фронта, как бы в глубине души ни надеялись на такое чудо, не вернулся. Вопрос о пенсионном обеспечении нашей семьи военнослужащего, призванного на фронт в первые дни войны, всё ещё никак не решался, затягивался, волокитился. Условия жизни по-прежнему оставались крайне тяжёлыми.
Коля Верюжский. Углич. 1947 год.
Мне сейчас даже трудно предположить, как могли бы развиваться дальнейшие события, но то, что какие-то изменения рано или поздно должны были произойти это без сомнения. Не мог же я постоянно и долго "висеть на маминой шее": можно было где-то подрабатывать и перейти учиться в школу рабочей молодёжи или на фабрично-заводское обучение, поступить, наконец, в профтехучилище такая возможность в Угличе имелась и эта перспектива становилась наиболее реальной.
Но вот ранней весной 1947 года от Жени пришло очередное письмо, в котором была вложена вырезка из местной газеты с сообщением об условиях приёма и порядке поступления в Рижское Нахимовское Военно-морское училище. По всем предъявляемым требованиям, указанным в этом объявлении, я соответствовал полностью. Только в этом году, ни годом раньше, ни годом позже, мне нужно было делать попытку поступления на учёбу. Предстояло оценить все "за" и все "против", но в любом случае окончательное решение оставалось за мамой, а для неё, как я понимаю, это сделать было чрезвычайно сложно.
Я по-детски чувствовал, как ей мучительно тяжело было расставаться со мной и отпускать меня, маленького мальчика, в самостоятельную и неизведанную жизнь. Милая и дорогая мама, она до последних дней своей жизни переживала и мучилась мыслью о том, правильно ли она поступила, оторвав меня от своего сердца, и разрешила покинуть родной Углич родимый край, где веками жили наши предки. Мне, со своей стороны, было очень грустно расставаться с мамой и оставлять её совсем одну: потерявшей мужа на войне, а теперь вот и вынужденно покинувших, образно говоря, родной очаг своих детей.
Вспоминается один разговор с дочерью нашей квартирной хозяйки Надей Шунаевой, которая, кстати говоря, была главным инициатором выселения мамы из квартиры, где долгие годы проживала семья Верюжских и куда более двадцати лет тому назад пришла мама молодой женой Александра Николаевича. Так вот, случайно встретившись во время моего приезда в Углич в один из первых летних отпусков, Надя с некоторым сожалением и сочувствием упрекнула:
- Зачем же ты, Коля, уехал из родных мест в даль неоглядную? Что же ты нашёл хорошего в чужой стороне? Возвращайся-ка лучше домой!
Мне не захотелось с ней поддерживать разговор на эту, в принципе, слишком серьёзную для меня тему и я с некоторым вызовом ответил:
- Не могу. Море зовёт!
Это произошло позже.
А тогда вся весна и начало лета 1947 года ушло на долгие размышления, всесторонние обдумывания и принятие окончательного решения. Убедившись в моём принципиальном желании поехать на учёбу, а самое главное, на мой взгляд, принимая во внимание твёрдые заверения Жени, что пока она будет находиться в Риге, я буду неусыпно находиться под её заботливым вниманием, мама всё-таки согласилась и приступила собирать необходимые документы для моего поступления в училище.
Для мамы начались хождения по инстанциям. Прежде всего, в опостылевшем и ненавистном горвоенкомате, начальник которого ни слухом ни духом не ведал о существовании Нахимовских училищ, маме необходимо было получить справку о том, что мой папа являлся участником Великой Отечественной войны и был призван на фронт в июне 1941 года. Преодолев чудовищное сопротивление военкоматского начальства, маме всё-таки удалось вытребовать такую справку.
Министерство Вооруженных Сил СССР
Угличский Районный Военный Комиссариат
20 мая 1947 года ? 3/205
гор. Углич Ярославской области
С П Р А В К А
Дана настоящая Верюжской Александре Александровне в том, что её муж Верюжский Александр Николаевич, военное звание старший лейтенант, был призван по мобилизации Угличским РВК Ярославской области 30 июня 1941 года и направлен в ряды Советской Армии для прохождения дальнейшей службы.
В настоящее время о судьбе старшего лейтенанта Верюжского А.Н. никаких известий нет. Материал находится в стадии решения вопроса об исключении Верюжского А.Н. из списков Советской Армии, как без вести пропавшего.
Справка выдана на предмет устройства сына Верюжского А.Н. Верюжского Николая Александровича в Нахимовское училище.
Подписали: Начальник Угличского РВК
подполковник = Щербак.
Начальник 3-й части
гвардии лейтенант = Дворецкий.
Печать: Угличский Районный Военный
Комиссариат.
Вторым важным документом была медицинская справка о состоянии моего здоровья, о получении которой у меня не сохранилось ничего в памяти. Насколько я помню, крепким здоровьем я не обладал, да к тому же по-прежнему всё ещё беспокоила сломанная в недалёком прошлом левая рука. Однако на момент проверки я оказался практически здоров, как было записано в медицинском заключении, и этого на тот момент было вполне достаточно. Главная и весьма детальная медицинская экспертиза ожидала впереди, которая проводилась в училище при приёме.
Основным документом, качество которого целиком и полностью зависело только от меня, являлся табель успеваемости за четвёртый класс с результатами экзаменов за год. В те годы ученики четвёртого класса сдавали выпускные экзамены за начальную школу: два экзамена по русскому языку и два экзамена по арифметике (письменно и устно по каждому предмету) всего четыре экзамена. Такие же четырёхкратные экзаменационные волнения мне предстояло выдержать при поступлении.
После того, как все необходимые документы были собраны и отправлены по указанному адресу в Ригу, мама и я стали терпеливо ждать решения, надеясь на положительный исход. Вскоре, приблизительно, через месяц, мы получили уведомление, в котором сообщалось, что документы о моём желании поступить в училище получены, предварительно рассмотрены и по ним принято решение о моём прибытии к указанному сроку для сдачи приёмных экзаменов. Примечательно, что мама переписала текст этого вызова, и я с большим интересом привожу его полностью.
Рижское Нахимовское Военно-Морское училище
12 июня 1947 года ? 101
г. Рига
Должен прибыть в город Ригу к 11 июля 1947 г.
У д о с т о в е р е н и е ? 101
Предъявитель сего гражданин Верюжский Николай Александрович зачислен кандидатом в Рижское Нахимовское Военно-Морское училище и командируется в гор. Ригу.
Все документы, требуемые правилами приёма, командируемый представил училищу.
Командируемому для следования в гор. Ригу выдано требование по форме ? 1 за ? 0086837.
Основание: приказ РВС СССР ? 140 1931г.
о воинских перевозках.
Начальник училища
капитан 1 ранга К.А.Безпальчев.
Печать: Нахимовское
Военно-Морское училище.
Мама не захотела меня одного отпускать в дальнюю дорогу и сопровождала меня сестра Женя, которая с этой целью приехала в Углич. Для меня это было первое такое длительное путешествие. Сначала мы с обязательной пересадкой в Калязине доехали поездом до Москвы. Поезда в Ригу, помнится, тогда ходили редко, долго и не регулярно. У нас оказалось достаточно много времени, которое Женя использовала для посещения семьи Железняковых, проживающих тогда на Бахметьевской улице, что совсем не далеко от Рижского вокзала. Как сейчас вспоминает моя двоюродная сестра Алла Николаевна Железнякова, тогда юная девушка, которой пришлось, наконец-то, обратить на меня внимание. Но впечатление я произвёл весьма удручающее. Она запомнила маленького, худенького, слабенького с тоненькими ручонками одиннадцатилетнего мальчика, а её бабушка Александра Григорьевна Железнякова, родная старшая сестра легендарного Анатолия Григорьевича Железнякова (матроса-кочегара с учебного корабля "Океан" Балтийского флота, члена Центробалта, принимавшего активное участие в революционных событиях 1917 года, участника Гражданской войны, командовавшего полком в дивизии Василия Киквидзе, подпольщика-нелегала по установлению Советской власти в Одессе и командира бронепоезда на Южном фронте), совсем было, расстроилась от того, что меня такого хиленького заморыша везут на самостоятельное выживание в военное училище. Со стороны, безусловно, им было виднее и, мне кажется, что такие оценки моего физического состояния, но не огромного стремления учиться, были наиболее объективны.
Поезд тащился более суток, порой, останавливаясь не только на станциях и полустанках, но и просто в чистом поле. Дорога мне показалась долгой и изнурительной, по всей вероятности, от большого желания поскорее добраться до пункта назначения. Несмотря на то, что погода была летняя, солнечная, но менявшиеся картины за окном вагона были какие-то безрадостные: на остановках толпы народа с мешками, баулами, перевязанными крест-накрест чемоданами, ругаясь и безудержно крича, штурмовали вагоны; станционные здания и прилегающие к ним постройки имели весьма убогий, неопрятный, развалившийся и даже разрушенный вид; во многих местах в Калининской и особенно Псковской областях ещё сохранились следы пожарищ и развалин со времён войны.
Но вот поезд миновал Ржев, станцию с оригинальным и потому хорошо запомнившимся названием Жижица, Великие Луки, а затем Себеж и обстановка вмиг изменилась до неузнаваемости. Произошло какое-то чудо. Поезд въехал на территорию Латвии и первая же станция Зилупе, тоже запомнившаяся по своему, как мне показалось, сомнительному благозвучию, поразила своей чистотой, аккуратностью, подстриженными зелёными кустами, клумбами с цветами, покрашенными палисадниками. Такие же ухоженные были и другие станции, жившие мирно и спокойно. У меня создавалось странное ощущение, что здесь не было ни дня войны, не было бомбёжки, не было фашистских погромов и сгоревших домов мирного населения.
Однако ради истины следует сказать, что при освобождении Латвии Красной Армией в Риге были большие разрушения, но за прошедшие три года, т.е. к тому времени, когда я приехал в этот город, практически я не видел развалин, разрушенных зданий и других последствий военных действий.
Разрушенные дома в Риге в ходе боевых действий. Почтовая открытка.
Оказавшись в Риге и располагая несколькими свободными днями, мне удалось осмотреться и кратко ознакомиться с неизвестной, но приятно удивившей на первых порах обстановкой нового для меня города, в котором, как оказалось, мне пришлось прожить, в общем и целом, удачных и достаточно благополучных шесть лет.
Одна из центральных улиц старой Риги. Почтовая открытка.
Я с первых дней был удивлён и поражён не столько красотой города, обилием зелёных парков и бульваров, оригинальностью архитектуры старинных зданий, сколько в какой благоприятной, благодушной, удовлетворённой, сытой и богатой обстановке, несмотря на строгую карточную систему, живёт городское население. Почти повсеместно, особенно в центре города и других многолюдных местах было много киосков, магазинчиков, лавочек, маленьких закусочных и кафе, где продавались всякие вкусности и сладости: разных сортов конфеты и печенье, всевозможные булочки, слоёночки, пирожки, от вида которых и особенно от невероятно приятного запаха кружилась голова. В продовольственных магазинах лежали горы сосисок, сарделек, шпикачек и груды разных сортов колбас, а всевозможных молочных изделий и перечислить затруднительно. Меня, приехавшего из голодной провинциальной глубинки, потрясло такое изобилие. Живут же люди!
Место, где проживала Женя, находилось почти на окраине в северо-восточной части города на улице Мiеrа (Мира), по которой ходил один маршрут трамвая.
Молодому, но уже семейному лейтенанту флота Захарову М.А., прибывшему после выпуска из военно-морского училища к первому месту службы, была предоставлена для проживания ведомственная жилплощадь в виде отдельной комнатки с печным отоплением и другими удобствами во дворе в деревянном домике со светёлкой, в котором проживало ещё две или три семьи. Вход в комнатку со стороны двора был отдельный через тёмный коридорчик. В апартаментах этого коридорчика Женя меня и разместила на несколько дней.
Крысиное соседство. Бр.р.р.
Настоящими и безраздельными хозяевами дома и прилегающей к нему территории, как я сразу же заметил, были огромных размеров серые, рыжие, чёрные облезлые и лохматые с голыми длиннющими хвостами, но наглыми и смелыми глазами крысы. Соседство в течение нескольких дней и ночей с таким агрессивным и непредсказуемым сообществом у меня до сегодняшней поры вызывает воспоминание полнейшего отвращения.
Пороховая башня на Smilshu yela (улица Смилшу), где с 1945 по 1953 годы располагалось РНВМУ
В назначенный день с утра 11 июля 1947 года сестра Женя сопроводила меня по заранее установленному адресу Нахимовского училища на улицу Smilshu (Песчаная), дом 20 и передала ответственным лицам, осуществлявшим приём абитуриентов, которые продолжали приезжать для поступления в училище. Приём проводился уже не первый день. Ежедневная партия прибывавших по десять-двадцать, а то и более человек формировалась в поток. Помнится, я оказался один из первых в четвёртом потоке. Большинство приезжавших мальчиков были с родителями или с родственниками, которые, передав своих дорогих и ненаглядных чад в надёжные руки принимавших командиров, не расходились, толпились, суетились, постоянно задавали бесконечные вопросы, тем самым, безусловно, мешая чёткой работе администрации.
Учебный корпус Нахимовского училища
Четвёртый поток, в который я был поначалу определён, формировался в течение нескольких часов по мере поступления новых кандидатов. Нас отвели в отдельное помещение, оболванили (подстригли, как овец, ступеньками, а по-модельному эта причёска называлась "нулёвка"), от чего мы как-то сразу стали похожи друг на друга и это был первый шаг к объединению. К слову сказать, такую причёску мы носили вплоть до 10-го класса. Нам наставительно запретили куда-либо уходить, разбегаться и не путаться с другими потоками, которые уже проходили другие этапы процедуры поступления. Но усидеть долгое время на одном месте было затруднительно. Ребята знакомились между собой, интересовались, что и где находится в казарменном здании и на большой отгороженной высоким забором территории всё было ново, незнакомо и интересно. Дело, однако, близилось к полудню, но кормить нас и не думали. Прошло ещё какое-то время, когда поднакопилось новеньких около двух десятков человек, нам объявили, что вскоре четвёртый поток поведут в баню.
В этот короткий и регламентируемый временем период произошёл запомнившийся случай. Неожиданно для меня, без предварительной договорённости, вдруг снова приехала Женя, проявившая ко мне в тот момент поистине материнскую заботу, родственное сочувствие и просто человеческую поддержку. Приехала она не с пустыми руками, а с только что сваренной пшённой кашей. Хочу спросить, вы ели когда-нибудь пшённую кашу? Нет, отвечу, вы никогда не ели такой пшённой каши! Это был, как мне показалось, подлинный шедевр кулинарного искусства! Небольшая стеклянная баночка ещё хранила тепло только что изготовленной каши, от которой шёл невообразимо приятный и вкусный запах настоящего сливочного масла, а не солидола или колёсной мази, которые, как мне помнится, преобладали в столовых тогдашнего времени. Первая ложка с кашей тут же растаяла у меня во рту, а затем вторая, третья, четвёртая и... вдруг прозвучала громкая и требовательная команда:
Четвёртому потоку построиться для следования в баню!
Надо было бежать со своим узелком личных вещей на построение, а я никак не мог оторваться от баночки с кашей, которой там было ещё достаточно много. Очередная команда на построение настоятельно требовала срочно поторопиться. Проглотив очередную ложку с кашей, я побежал на построение, но, сделав несколько шагов, непроизвольно вдруг возвратился и ещё хватанул несколько ложек с кашей. Да!.. Такой вкусной пшённой каши, с таким аппетитом, братцы мои, мне больше никогда в жизни не приходилось пробовать.
Наконец, полностью удовлетворённый произошедшим, я выбежал уже к построившемуся четвёртому потоку. Это было моё первое, вроде как по уважительной причине, но, как показала дальнейшая жизнь, не последнее опоздание в строй. Старшина ещё раз сделал перекличку по списку, пересчитал всех по головам и, убедившись в полном наличии, повёл нас в баню. Расположенная на окраине города, куда мы плелись долгое время, а старшина частенько покрикивал, чтобы мы не растягивались и не отставали, оказалась не простой баней, а учреждением для проведения санитарной обработки или, попросту говоря, "вшивобойкой". Для меня лично такая процедура оказалась в диковинку, хотя, по всей видимости, такие профилактические меры были необходимы. По правде говоря, в те годы военного лихолетья, да и после войны, чего греха таить, детский педикулёз, разные лишайные и кожные заболевания, хроническая диарея, анурия, всевозможная инвазия и ещё чёрте что были не редкость. Но что касается меня, честно скажу, что мама, как бы трудно ни было, всегда была аккуратна, поддерживала в семье необходимый санитарный режим и особенно, как я помню, была излишне внимательна и следила за соблюдением моей личной гигиены.
В эту спецбаню нас водили ещё раза два в течение организационного периода вплоть до окончательного решения вопроса о приёме. Для меня лично такие повторные переходы оказывались очень затруднительными, поскольку приходилось дополнительно тащить на себе свои постельные принадлежности: тяжеленные и неудобные для переноски ватный матрас с подушкой, одеяло с простынями и узелок со своими вещичками.
Баня была большая и просторная, видимо, сравнительно недавно построенная, пахнущая свежим деревом и предназначенная для санитарной обработки одновременно значительного числа людей. В раздевалке абсолютно всё с себя снимали, и все вещи сдавали в жаровню, где они проходили термообработку. Из раздевалки, в которую больше не возвращались, шли в помывочный зал, где мылись и плескались до изнеможения, а затем переходили в другое помещение. Здесь получали свои прожаренные вещи.
Последнее посещение спецбани, для тех, кто успешно прошёл все этапы поступления и был принят на учёбу, оставило более приятное и даже радостное воспоминание. Нас заранее предупредили, что на этот раз после прохождения санитарной обработки нам дадут форменное обмундирование. Это оказалось очень забавно и интересно, о чём я расскажу чуть позже.
Впереди ожидали главные события: предстоял строгий медицинский осмотр, не менее строгие вступительные экзамены и прохождение мандатной комиссии, на которой и должно было произойти окончательное решение о поступлении на учёбу.
Жилой корпус Нахимовского училища
Нас, прошедших предварительный отбор и обязательную "вшивобойку", разместили на первом этаже казармы в просторном помещении, который стали называть по-флотски "кубриком", где каждому определили своё место это была железная кровать с так называемой сеткой, роль которую выполняло металлическое полотно с чётким и красивым узором пустот от выдавленных специальным прессом при массовом производстве ложек и вилок. Такая сетка, естественно, не пружинила, поэтому попрыгать и покачаться на ней было бесполезно. Выдали ватные матрасы и такие же комковатые и твёрдые подушки, две чистые, хотя и бывшего употребления, зашитые-перешитые простыни, наволочку, байковое одеяло и вафельное полотенце. Тумбочка для хранения туалетных принадлежностей и своих нехитрых личных пожиток была рассчитана на двоих.
Для многих приехавших мальчишек, как я вспоминаю, такие скромные армейские условия показались поистине царскими: некоторые были удивлены тем, что выдали две простыни, и они не знали, как ими распорядиться, происходили и другие недоумённые или смешные казусы, лишний раз подтверждавшие, что в военное время существование для большинства детей не только являлось мало комфортным, но было на грани выживания.
В этом году, как впрочем, в предыдущие и последующие годы, основным контингентом среди поступающих были дети из Ленинграда, многие из которых пережили блокаду, некоторым удалось быть эвакуированными и пережить её в других местах, но после прорыва блокады они возвратились в свой родной город. Всем им пришлось натерпеться горя и страдания. Многие ребята, которые в силу объективных причин не смогли учиться в этот период, оказались старше для своих лет для обучения в классах, соответствующих их возрасту.
Согласно существующему тогда положению, о чём я напишу более подробно, предусматривался приём учащихся для обучения в пятый класс в количестве 100 человек, что составляло четыре параллельных класса по 25 учащихся. Однако случилось так, что в год предшествующий моему поступлению, помимо принятых в пятый класс согласно общих требований, в порядке исключения было дополнительно сформировано ещё два класса числом 50 человек, которые стали обучаться по программе четвёртого класса. Успешно прозанимавшись целый год, естественно, они стали пятиклассниками и являлись всесторонне подготовленные для продолжения учёбы. Таким образом, для поступавших летом 1947 года оставалось вакантными только два взвода по 25 учащихся пятого класса до полного укомплектования роты. В связи с этим для нас, поступающих в этом году, конкурс увеличился, и вероятность поступления значительно усложнилась. Желающие, тем не менее, ежедневно прибывали подобно снежной лавине: нескончаемо и всё в большем количестве.
В эти августовские дни, в самое напряжённое время работы приёмной комиссии, в училище неожиданно для нас появились нахимовцы, которые участвовали в спортивном параде в Москве. Весёлые, радостные, энергичные, загорелые, упитанные, организованные, одетые в белую морскую форму ? 1 (белые брюки, белая форменная рубашка с синим воротником и маленькими погончиками на плечах с буквой "Н", белые полуботинки и бескозырка с белым верхом и надписью золотыми буквами на ленточке "нахимовское училище"). Bыглядели молоденькие моряки потрясающе великолепно!
Нахимовцы Рижского Нахимовского Военно-Морского училища.
Участники физкультурного парада летом 1947 года в Москве.
Слева направо: Заико Роберт, Шаров Иван, Соколов Виктор, Евсеев, Стригин, Тараканов, Саенко Борис, Золотов Александр, Леонтьев Энгельс, Агронский Марк. (Снимок из фотоархива Виктора Степановича Штепы.)
Они располагались в другой части казармы и с нами не общались, но даже кратковременный визуальный контакт на меня произвёл огромное эмоциональное впечатление. С некоторым сомнением подумалось: "Куда мне до них? Сидел бы дома, в своём Угличе и никуда не дёргался". С большим трудом пришлось себя настраивать на мысль, что, если уж приехал в такую даль, то надо пройти все этапы и дождаться окончательного решения.
Расстаться с грустными размышлениями помогли последующие события, которые с необыкновенной быстротой следовали один за другим. После сдачи всевозможных анализов последовал тщательный медицинский осмотр, который мне запомнился тем, что пришлось совершенно обнажённым переходить из кабинета в кабинет к разным специалистам. При определении моего веса медицинский работник никак не мог найти начальный показатель на весах, с которого надо вести отсчёт полных десятков килограммов, передвигая исходную отметку по шкале к её самому началу, что составило чуть более двадцати килограмм.
Бараний вес, с недоумением заметил медицинский работник, регистрирующий мои антропометрические данные. Замеряя мой рост, деревянной планкой прижали мне голову сверху довольно сильно, что непроизвольно мне пришлось сжаться, отчего и без того мои маленькие размеры значительно уменьшились. Затем один врач с большим удовольствием мял мне живот, а затем спрашивал какими заразными болезнями болел, другой с интересом заглядывал в рот, заставляя показать ему язык, третий стучал блестящим металлическим молоточком по разным частям тела, интересуясь, не страдаю ли ночным недержанием мочи, четвёртый проверял мою грамотность, заставляя произносить буквы с удалённого на несколько метров плаката, а ещё один стал тихонько нашептывать, как бы по секрету, разные слова, заранее не предупредив, чтобы я их ему повторял. Поэтому тут у меня произошла маленькая заминка, но, разобравшись, всё утряслось. Осмотр хирурга оказался для меня самым непредсказуемым. Я уже неоднократно упоминал о сломанной руке факте двухлетней давности, последствия которого всё ещё были заметны. Хирургом оказался здоровенный двухметрового роста и, пожалуй, более центнера весом мужчина, который бесцеремонно крутанул меня и вопросительно рявкнул, имел ли я ушибы головы или какие-либо хирургические операции. Затем, зажав своими лапищами мою голову, как теннисный мяч, ещё раз крутанул меня вокруг оси и, убедившись, что с головой у меня всё в порядке, схватил за руки, резко заломив их вверх и в стороны, и снова прорычал, спрашивая, имел ли переломы, ушибы, вывихи. Ни на один вопрос я даже не успел ничего произнести, и, видимо, хорошо сделал. Осмотр хирурга продолжался не более двух-трёх минут. Не обнаружив в результате осмотра никаких у меня отклонений: ни слегка не разгибающейся левой руки в локтевом суставе, ни её небольшой кривизны в месте перелома, он выпустил меня из своего цепкого, почти борцовского захвата и тут же потребовал для осмотра к себе следующего.
В итоге осмотр врачей показал, что я практически здоров и подхожу по необходимым критериям для обучения в училище. Вместе с тем скажу, что после медосмотра наши ряды значительно поредели. Некоторым ребятам приходилось возвращаться к медикам повторно для ещё более тщательного осмотра, чтобы доказать свою физическую пригодность, но не всем это удавалось реализовать.
Теперь наступал этап показать свои знания на четырёх экзаменах. В течение последовавшей экзаменационной недели я не помню, чтобы пришлось мне что-то заново выучивать, заучивать, запоминать, вспоминать какие-нибудь сведения, листать учебники, которые были у меня с собой, волноваться перед очередным экзаменом и тревожиться за его результат. Никаких шпаргалок у меня не было, да тогда я и не знал, что это такое и как можно умело ими пользоваться. Происходило как будто бы всё самим собой. Но оказалось, что был опасный момент, когда над моей головой сгустились тучи возможного отказа на зачисление, по причине неудовлетворительного экзаменационного результата по письменной арифметике.
После написания диктанта был устный экзамен по русскому языку. Эти два этапа я прошёл успешно. Всех тех, кто не соответствовал необходимому уровню знаний, сразу же отправляли восвояси, а остальные допускались к следующему экзамену. Нам объявили, что на следующий день четвёртый поток, из которого осталось всего несколько человек, будет письменно решать задачи и примеры по арифметике. Не испытывая никакого волнения, я отправился на экзамен и, на мой взгляд, всё выполнил полностью и правильно. Однако на следующий день при объявлении списка я не услышал себя среди лиц, допущенных к устному экзамену. Поинтересовавшись у старшины таким обстоятельством, получил странный ответ, что меня вообще в списках нет: ни среди тех, кто сдал письменный экзамен и допущен к сдаче устного, не оказалось меня также в списках убывающих. Только через день объявили дополнительный список из пяти или шести человек, в котором оказался и я. Требовалось прибыть лично к самому начальнику цикла математики, жутко строгому майору, помнится, его фамилия была Шапиро, для разбирательства письменной работы и последующего устного ответа. Такой индивидуальный подход, по существующему у поступающих мнению, не сулил ничего хорошего: в большинстве своём такую проверку мало кто выдерживал. Мой опрос длился, как мне показалось, очень долго: сначала были требования рассказать ход решения письменной работы, а затем последовали разные вопросы. Сейчас уже не помню все детали этого события, но, кажется, держался я спокойно и не испытывал сильного волнения, даже не помышляя о том, что именно в этот момент решался вопрос моего поступления. Думаю, что мои ответы не во всём были убедительны, но, тем не менее, позволили майору-математику сделать вывод, что при соответствующем старании смогу освоить школьную программу. Я благодарен ему за такое доверие и действительно, в период всего обучения у меня по математике не было никаких трудностей.
Затем через несколько дней прошло весьма скоротечное собеседование, которое называли непонятным словосочетанием "мандатная комиссия", где ещё раз спросили о моём желании учиться в училище. Наверное, задавали и другие вопросы, которым тогда я не придавал особого значения, и это собеседование детально не сохранилось у меня в памяти. Главным было окончательное решение о моём зачислении.
Прошло ещё несколько дней, когда полностью сформировался наш контингент в количестве пятидесяти человек, условно говоря, состоящий из двух групп. Однажды, когда несколько спал напряжённый период различных проверок, комиссий и экзаменов, помню, произошёл один конфликтный случай. Только что зачисленный в нашу группу кандидат по фамилии Поливода, решив как-то обозначить своё приобщение к флоту, вдруг появился со свежей татуировкой на руке аляповатого якоря. На одном из построений старшина заметил самодельную пиктограмму будущего "sea wolf" и поволок его к офицерустаршему по сборам. Скандал был великий. Бедный Витя Поливода чуть было не стал жертвой собственных страстей любви к морю. Он оказался на рубеже отчисления, как наглядный пример для тех, кто совершает безответственные поступки. Но, к счастью, жертвоприношения не произошло и, приняв во внимание его чистосердечные раскаяния, Витя Поливода остался в училище, успешно завершив обучение вместе со всеми.
Через определенное количество лет Виктор Афанасьевич Поливода, став капитаном 1 ранга, успешно командовал боевым подводным кораблём Военно-Морского флота.
С нами, освободившимися от вступительных забот, но пока ещё не ставшими реальными воспитанниками, проводили ознакомительные и инструктивные беседы о порядке поведения, общей организации и соблюдении дисциплины в училище. В числе бесед о личной гигиене и на медицинские темы, в частности о заразных болезнях, запомнились долгие и достаточно подробные лекции о страшных и неизлечимых венерических болезнях, которые можно легко подхватить половым путём. Такие медицинские термины как сифилис, гонорея, твёрдый и мягкий шанкр становились известны, но всё равно были не доступны для понимания. Наверное, такие просветительские беседы были нужны, но для меня тогда они казались всё равно, что рассказы о существовании жизни на Марсе.
Как бы там ни было, но мой кругозор день ото дня значительно расширялся, и я приобретал ранее незнакомые, но важные знания, которые нужны были уже сейчас в новых для меня условиях, но пригодились и в дальнейшей разноплановой жизни.
Кроме инструктивных бесед и просветительских лекций нас несколько раз приобщали к общественно полезному труду. Казарма длиннющее двухэтажное здание с печным отоплением была немецкой постройки времён Первой мировой. Для зимней топки печей в жилых помещениях с лета велась заготовка дров и угля, которые складировались во дворе казармы. В те летние августовские дни, когда привозили дрова, руководствуясь указаниями командиров, нам предоставлялась возможность их укладывать в поленницы. Для меня, вспоминаю, некоторые поленья были не в подъём и, когда мы, встав вереницей друг за другом, передавали сырой и тяжеленный полутораметровый отопительный материал, который чаще всего был тяжелее моего собственного веса, иногда случалось так, что я не мог удержать в руках даже на несколько мгновений такое полено, чтобы передать его следующему по цепочке. Бревно падало под ноги, происходил сбой в работе. Хотя никто не ругался и не кричал, однако всё равно мне было обидно за себя, за то, что я такой хилый, слабенький, немощный, и поэтому я изо всех сил пыжился, напрягался и старался не подвести рядом стоящих пацанов, которым тоже приходилось не сладко. Возможно, вот так постепенно и поэтапно в разных обстоятельствах, в том числе и в подобных ситуациях, воспитывалось чувство взаимной поддержки и выручки среди нас будущих нахимовцев.
Наконец наступил день переодевания в морскую форму, тем самым как бы фиксируя наше включение в состав общего коллектива училища. Для начала нам выдали рабочую одежду, но она уже показалась, как парадно-выходная. Последнее посещение "вшивобойки" завершилось этим радостным событием. После выхода из моечного зала каждый подходил к баталеру, где заранее было разложено обмундирование, и получал в соответствии со своим ростом и размером новенький комплект форменной одежды: тельняшку, трусы, носки, рабочее платье: синего цвета хлопчатобумажные брюки и рубахуголландку с морским накладным воротничком, тяжелые и крепкие из свиной кожи рабочие ботинки, которые мы стали называть "гады", видимо, как сокращённое слово от "говнодавы", бескозырку с белым чехлом и укороченной ленточкой с бантиком без длинных косиц, на которой золотыми буквами светилось: "нахимовское училище".
Разве такое забудется!!!
Первая фотография в форме нахимовца. Рига. Октябрь. 1947 год.
Мы, к своему неожиданному и приятному удивлению, поначалу тогда даже не узнавали друг друга в новенькой и одинаковой флотской форме и, по всей вероятности, с тех счастливых минут зародилось и постепенно росло и крепло наше питонское братство, сохранившееся в наших сердцах и душах на протяжении долгих лет службы в Военно-Морском флоте и, пожалуй, в последующие пенсионные годы.
![Родной город Углич на Волге. [Верюжский]](/img/w/werjuzhskij_n_a/haiyuan-3/mz-1.jpg)
![[]](/img/w/werjuzhskij_n_a/haiyuan-3/scan0150sortawala13.07.1946ljubimomudrugu.jpg)
![Панорама города Риги. В правой стороне снимка возвышается Пороховая башня - ориентир расположения Рижского Нахимовского училища. [Верюжский]](/img/w/werjuzhskij_n_a/haiyuan-3/mz-2.jpg)
![[]](/img/w/werjuzhskij_n_a/haiyuan-3/kolja1947g.jpg)
![[]](/img/w/werjuzhskij_n_a/haiyuan-3/10r270.jpg)
![[]](/img/w/werjuzhskij_n_a/haiyuan-3/07r140.jpg)
![[]](/img/w/werjuzhskij_n_a/haiyuan-3/rats.png)
![Пороховая башня на Smilshu yela (улица Смилшу), где с 1945 по 1953 годы располагалось РНВМУ [Верюжский]](/img/w/werjuzhskij_n_a/haiyuan-3/mz-3.jpg)
![Учебный корпуск Нахимовского училища [Верюжский]](/img/w/werjuzhskij_n_a/haiyuan-3/mz-4.jpg)
![Жилой корпус Нахимовского училища [Верюжский]](/img/w/werjuzhskij_n_a/haiyuan-3/mz-5.jpg)
![[]](/img/w/werjuzhskij_n_a/haiyuan-3/1947.jpg)
![[]](/img/w/werjuzhskij_n_a/haiyuan-3/rnwmu-okt1947.jpg)