Веселова Ольга Георгиевна : другие произведения.

Эхо прошлого

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:

  На полупустую парковочную площадку легко, совершенно как крылатое насекомое, у которого вдохновенно раскинуты прозрачные крылья, с негромким жужжаньем сел летательный аппарат. К концу XXI века эти флайеры-стрекозки начали повсеместно вытеснять заполонивший дороги автотранспорт. Все с восхищением признали летающие авто прорывом в будущее, бурно радовались отсутствию контроля со стороны полиции и даже как-то не придавали значения обилию катастроф и смертей и единственно, чему огорчались, так это тому, что взвиться в небо на таком красавце-флайере было удовольствием недешёвым.
   Но привычные к полётам, по уши в ритме современной жизни, двое девчонок выпрыгнули из своей "стрекозы" прямо на асфальт площадки, минуя трап, который уже подвозил услужливый робот. Быстрым шагом, явно разминая на ходу затёкшие ноги, девчонки, обе в шортах, миновали размеченную площадку под ярким солнцем и шагнули в тень, такую прохладную тень леса, словно из другого мира. Там всё шуршало шорохами дриад, полнилось запахами и дуновениями чего-то дикого, живого, сочно-зелёного, что не сумел ещё вырубить и вытоптать на планете прагматичный "хозяин"-человек.
   Первая из девушек, та, что вела флайер, приземистая и плотная Клео, взглянула с лёгкой усмешкой на подругу, когда задумчивая и рассеянная, она споткнулась о выступающие корни. Более деловая, ближе к реальности, Клео достала из рюкзака газировку, разлила по стаканчикам. Эвелина благодарно улыбнулась ей и жадно выпила.
   - Слушай, Клео. А чего мы не подлетели к самому замку? Тут ведь идти где-то километра два по лесу.
   - А тебе не нравится?
   - Ну что ты! Тут здорово, воздух какой! - она набрала полные лёгкие, даже раскинула руки, смеясь, и выдохнула. - Почаще бы нам, горожанам, в такие лесные оазисы. Тут словно оживаешь, начинаешь птиц слышать, а главное - самих себя.
   - Я нарочно не припарковалась у самого замка нашего людоеда-работодателя, - ответила Клео и взглянула на спутницу внимательным и долгим взглядом. - Поговорить надо. На лету - как-то не очень...
   Клео, она же Клеопатра, ничем не напоминала легендарную египетскую царицу, в честь которой её нарекли. Абсолютно иной типаж. В ней не было ничего эротически вычурного, волнующего или этакого загадочного. Плотно сбитая, грудастая, будущая чудесная домовитая жена, хозяйка, мать, она всегда оставалась бледненькой, без всякой косметики, скромной и незаметной. Заметной эта "мышка серая" становилась только тогда, когда нужно было блеснуть знаниями, решить какую-нибудь сложнейшую задачу. Вот тут весь класс гимназии, когда девчонки ещё учились, с обожанием ожидал её подсказки, вот тут она, будущий физик-теоретик, действительно блистала, даже затмевая красавицу Эвелину с её накрашенными томными ресницами и эротичной грацией уже в те годы, Эвелину, по которой вздыхали все мальчишки класса.
   Впрочем, Эвелина в гимназические времена тоже, в отличие от самых красивых девочек гимназии, обсуждалась одноклассниками не с точки зрения совершенства её ножек и прочего, а как самая одарённая в области гуманитарных наук. У неё все дружно списывали диктанты, просили написать сочинение, подсказать по истории, её выдвигали на конкурсы, ток-шоу и конференции.
   Клео, вздохнув, присела на замшелый ствол поваленного дерева, плеснула себе ещё минералки. Вид у неё был усталый. Сидящая рядом Эвелина с нежностью, как-то вопросительно смотрела на неё. Клео невольно чуть поморщилась:
   - Подташнивает.
   Эвелина полушутливо вытаращила глаза:
   - А ты, случайно, не...
   - Угу, - серьёзно кивнула полненькая Клео, - уже 12 недель.
   - Правда? Ой, неужели? От Гриши, да? Ой, как я рада за вас! А когда свадьба?
   - Подожди, куда спешить? Вот пройдёт токсикоз... А главное - чтобы вы вернулись с задания.Чтобы всё обошлось благополучно. Тебе не страшно, а? Скажи откровенно.
   Эвелина задумалась.
   - Однозначно и не ответишь. Конечно, тревожно, внутреннее напряжение. Сплю плохо. Но ведь мы летим туда втроём. Со мной Гриша и Артур. Твой Гриша - не просто изобретатель, он - гений. Я ему верю. Надеюсь на него полностью. Конечно, летим в XIX век... Наши уже летали кое-куда в прошлое, но больше в ХХ век. Похищали предметы искусства, обворовывали биржи, устраивали спекуляции на знании будущего. Помнишь? Делали ставки на каких-нибудь там матчах, соревнованиях, тотализаторе... Но всё это были лишь пробные попытки, лишь первые вылазки...
   -Всё это было гнусным мошенничеством, - перебила Клео. - Обогащали нашего хозяина.
   -Согласна. Но вот теперь... Это задание... Оно совсем иное.
   - А оправданно ли оно ? Хотя бы с точки зрения человеческой морали... Об этом я и хотела сейчас с тобой поговорить. Давай взглянем на всё честно, всё обсудим, как на духу. Пока мы с тобой вдвоём.
   Сказав это, Клео приобняла подругу, взглянула в упор. На Эвелину смотрели из-под прозрачных очков светло-серые, не знавшие никакой косметики глаза, которые, казалось, видели и постигали куда больше, чем говорили губы, смотрели вглубь подсознанья, от них нельзя было ничего скрыть. Эвелину от этого чуть передёрнуло, она зло пошутила:
   - Уж не ревнуешь ли ты меня к своему Гришке? Вдруг мы там с ним любовь затеем в другом мире, где никто не увидит?
   - Это ещё не самое страшное, - как-то глубокомысленно, глядя вдаль, в шумящую темноту леса, сказала Клео, так и не поддержав шутливый тон. Она поправила свои длинные волосы тусклой шатенки, расчёсанные на прямой пробор и схваченные сзади хвостиком, потом задумчиво заговорила опять:
   - Вот он нас сейчас созывает, наш босс, всю группу. Обсуждаем детали, отрабатываем задание. Но ведь там - живая жизнь двухсотлетней давности, той, давно ушедшей эпохи!
   - Я в курсе, что такое историческая психология, чем мышление тех людей отличалось от нашего,- взвилась обиженно Эвелина, словно подруга-физик, которая безраздельно царила в своём мире точных наук (где она сама, Эва, скромно помалкивала) словно подруга эта решила незаконно завладеть и её приоритетами, той сферой, духовной, литературной, мечтательно-нездешней, где по праву царила она.
   Эвелина всегда, когда её не понимали, отчуждённо-устало прикрывала карие глаза громадными загнутыми ресницами, словно сдерживая раздражение. Она плавно, по привычке красуясь, как на подиуме, отвела упавшие на плечи прямые длинные волосы синего цвета (по последней моде), подняла подбородок.
  - Сейчас, чувствую, ты, Клео, обрушишь на меня целую тираду в моралистическом духе. Уже предвижу. Как можно врываться в чужую эпоху и выдёргивать из неё человека? Так? Ты это хотела сказать? Такое деяние, мол, совсем не то, что воровать картины или делать ставки на бегах. Человек де врастает в своё время, в свой век, является носителем сознания своей эпохи. Без неё он не приживётся ни к какой другой. Если был творцом, питался духовностью своего народа, его настоящим и историческим прошлым, взростал на почве этой духовности, то, будучи перенесенным на почву непонятного ему будущего, ослеплённый и оглушённый шумом нашего космического века, он станет попросту бесплодным, - она усмехнулась, - попросту сопьётся, навеки замолчит. Так?
   - А ты, Эвелина, (хочу ещё раз наивно спросить тебя) ты отдаёшь себе отчёт, на Что ты замахиваешься? К Кому ты идёшь со своим авантюристическим предложением?
   Эвелина, как от удара, втянула ртом лесной воздух и выдохнула, прикрыв вычурными ресницами свои глаза, которые метали молнии. Мерно подышав, заставила себя успокоиться.
   - Ты считаешь, что наше задание не оправданно? Преступно? Аморально? Так? Говори.
   - Видишь ли, Эва, я меньше всего в чём-либо обвиняю тебя, - Клео опустила голову, спрятала лицо в ладони, задумалась. - Если уж рассуждать честно, то виноваты мы все, каждый по-своему. Рыба гниёт с головы, как известно. Начнём с главного - контрабандиста и вора, который шныряет по временным каналам, вынюхивает, где что можно урвать и обогатиться, с нашего босса-миллионера, красавчика, которому всё сходит безнаказанно с рук, хотя по нему тюрьма плачет, с нашего "принца Флоризеля". -
   - Кстати, ухмыльнулась Эвелина, ты не знаешь, откуда у него такое романтическое прозвище?
   - Да у него фамилия какая-то похожая. Флоринский, что ли, не помню. А звать его Толик. Принцем Фло его дразнили когда-то в детстве, это погоняло такое. Однако потом он разбогател, возвысился и из дразнилки сделал себе этакий загадочный псевдоним. А возвысился тем, что не побоялся промышлять тайными путешествиями во времени (прямо из своего замка). Ведь такие вещи, как и полёты в космос, инициирует государство, они запрещены частным лицам по этико-моральным соображениям.
   - Знаю я, Клео, знаю. И как мы ещё все на свободе, тоже удивляюсь, - вздохнула Эвелина. - Но вот ты, вроде бы, меня стыдишь, что ли, или отговариваешь, остановить хочешь на самом краю, а ты не забыла, случайно, подруга, какая твоя и Гришина роль во всей деятельности Флоризеля? А? Мне кажется, что роль ваша - главная, без вас никто никуда бы не полетел. А про "эффект бабочки" с лёгкой руки Рэя Брэдбери вы не забыли, кстати?
   - Нет, не забыли, - вздохнула Клео, - и боимся точно так же, как и ты. Изменим что-то в прошлом, а икнётся-то в настоящем. Знаю я нашу вину. Возможно, мы когда-нибудь понесём за неё ответственность. Это ведь Гриша на средства Флоризеля сотворил новый усовершенствованный аппарат для путешествия по временным каналам, "корабль Времени", как он его назвал. Гриша - творец, а я - его помощник. Думаешь, не осознаю?
   - И осознаёшь, и мучаешься, и несёшь свой крест. - Эвелина обвила её руками, прижала к себе её голову. - Успокойся, Клео, успокойся. Всякое достижение науки может стать опасным и даже роковым в чьих-то нечистоплотных руках. Вспомни, что написал когда-то Оппенгеймер, создав атомную бомбу?
   - Кажется, : "Мы сделали сегодня работу за дьявола." Так?
   - Да, именно.
   - А потом были Хиросима и Нагасаки...
   - Да. Но подумай, Клео, если бы человечество не овладело атомной энергией во всех аспектах её применения, ведь недостаток энергетических возможностей тормозил бы прогресс...
   - Ладно, не читай мне лекции, Эва. Я, видишь ли, и горжусь тем, что мы с Гришкой сотворили, и боюсь ответственности. Боюсь, что Флоризель использует во зло то, что могло бы дать человечеству несказанные возможности. Аж представить страшно, аж дух захватывает. Путешествия во времени... Как я понимаю, они должны быть тщательно выверены, им должна быть дана моральная оценка какой-нибудь очень высокой, очень грамотной комиссией.
   - Не мучь себя этими упрёками. Я, вот например, тебя и Гришу ничуть не осуждаю. Вы, двое молодых физиков, вы - начинающие, без всякой материальной базы. Вас бы вряд ли пропустили сразу в большую науку. А тут вы получили средства, лабораторию, технику...
   - И даже купили жильё и создали семью. Всё это замечательно. Только тревога не покидает. Ты всё обдумала? Ты всё для себя решила, Эва? Ведь он сейчас нас всех созывает на последнее совещание, а завтра, наверное, вы уже полетите. Ты отдаёшь себе отчёт в том, Что ты делаешь? Ещё не поздно всё отменить, уйти из проекта. И я пойму тебя, Эва, какое бы ты ни приняла решение. Только хочу, чтобы ты пропустила его сквозь свою душу, как через фильтр. Тогда, я уверена, оно будет чистым и честным.
   На глазах Эвелины против её желания заблестели слёзы, одна покатилась по щеке. Девчонка сразу стала некрасивой, шмыгнула носом, растёрла слезу. Губы, как она ни старалась, судорожно кривились, прыгали, она еле внятно произнесла:
   - Спасибо, Клео, спасибо, что ты обо мне такого мнения. Мы все - не святые, все в чём-то виноваты, в какой-то грязи издрызганы. И всё-таки сохранили в себе людей. Я знаю, ты, если сочтёшь это преступным, то сможешь отказаться от проекта и не позволишь Грише запустить свой корабль. И плевать вам на Флоризеля, хоть вы и останетесь нищими. И ещё спасибо тебе за то, что ты не упрекнула, не кольнула меня больнее всего. Ведь я с этим авантюристом Фло, Дон-Жуаном нашего века, ещё недавно жила. Вот такая вот дура, вся в иллюзиях... Не хотела видеть правды.
   Клео взглянула в её глаза с размазанной тушью. В её собственных под очками тоже хрустальными линзами застыли слезинки.
   - А сейчас вы уже не вместе?
   - Нет. Когда я поняла, что он спит с любыми первыми попавшимися молодыми и гульливыми, то я порвала с ним, обрела свободу.
   - А почему ты по-прежнему в нашем "клубе путешественников"? Да ещё на главных ролях?
   - Не нашла пока никакой хорошей работы. Деньги нужны. В клубе я осталась только в качестве филолога. Он щедро платит, наш Фло, надо сознаться, этим нас всех и держит, тех, кто не сумел вписаться в систему. Вот в последнем проекте я уже даже не только филолог или историк-консультант, а прямо-таки актриса. Забавно, не правда ли?
   - Да ещё и в главной роли! Браво, Эвелина! Ты -красавица, ты - умница, никого лучше для полёта в Х1Х век ему не найти. Но всё же скажи мне, Эва, (я не из любопытства спрашиваю, но мне что-то подсказывает, что ты не ради денег летишь туда, я тебя слишком хорошо знаю, ты не алчная дешёвка), скажи, я хочу понять тебя: зачем? Зачем ты летишь туда? Зачем будешь пытаться уговорить величайшего поэта, гордость нашего народа бросить свою эпоху и лететь сюда к нам, в ХХ1 век? Неужели только ради гонорара да славы, сенсации или процветания Флоризеля?
   - Сама знаешь, что нет.
   - Знаю. Ты бы не купилась ни за какие коврижки.
   - Я лечу по собственному убеждению,- уверенно и твёрдо поджала губы Эвелина, выпрямила голову, ушла взглядом куда-то вслед за лесными дорожками, где меж ветвей полосами пробивалось солнце, и в этих льющихся струями лучах плясала облачками свой торжествующий танец мошкара. Взгляд девчонки тоже посветлел, согрелся, стал увереннее.
   - Неужели не понимаешь? Я люблю Пушкина. Вот такая вот я неоригинальная. С детства люблю.
   - Его все любят...- перебила Клео.
   - Замолчи! Я хочу спасти его! Он же погиб в 37 лет. Не просто погиб - был затравлен и убит! Уже в нашем веке, в ХХ1-ом, депутат Заксобрания Петров сделал запрос в Следственный Комитет. Хотел, чтобы криминалисты доказали всему миру: это было убийство, а не честный поединок. Не просто дуэль с целью омыть кровью поруганную честь. Убийство! В результате заговора. И кавалергард Жорж Дантес (кстати, "голубой", любовник "папочки" Геккерна) был лишь выдвинутой для этой роли фигурой. Не он - так сгодился бы и другой. Всё было рассчитано, всё подстроено, обострено, раздуто, как пожар из искры, пасквилем 1836 года...
   - Хватит, Эва, тебе больно об этом говорить, не надо. Я поняла тебя. Что ж... Если ты летишь спасать свою святыню... Тебя не переубедить. Дай Бог, чтобы тебе всё удалось.
   - А ты веришь в то, что я смогу?
   - Если честно... э-э-э... то нет. И потом, подумай: вот ты, допустим, его привезёшь, а здесь, будет ли ему хорошо здесь? Флоризель, конечно же, сделает на нём деньги. Колоссальные деньги. Ну а сам Александр Сергеич? Не окажется ли он какой-то экзотической обезьянкой в золотой клетке? А сможет ли прижиться, захочет ли...
   Эвелина мечтательно сверкнула карими глазами. Казалась в этот момент чуть тронутой, как какая-то чудачка из психушки со своей навязчивой идеей.
   - Мы бы убежали с ним от Флоризеля.
   Клео погрустнела, словно услышав совершенно уж бредовую вещь из уст сошедшей с ума подруги. А та вдохновенно продолжала:
   - Я давно уже готовлюсь к своей роли. Мы с Гришей появимся в доме Лавалей у графини Александры Григорьевны, на Английской набережной. Вотрёмся в толпу на одном из её пышных балов. Я ведь изучила французский, все исторические подробности, тонкости этикета, манеры, аксессуары и так далее. По-моему я уже вжилась, вросла в канву Х1Х века...
   - А я знаешь, чего боюсь?- спросила Клео, аппетитно хрустя солёными сухариками из пачки и протягивая их подруге.- Боюсь, что Флоризель никогда не отпустит тебя.
   - На всю мою будущую жизнь он лапу не наложит. Я уйду от него, обязательно уйду. Но этот полёт, последний, мне нужен.
   Клео по-прежнему хрустела сухариками, они чуть пахли мясом и чесноком. В ответ на немного удивлённый взгляд Эвелины она, словно оправдываясь, объяснила:
   - Знаешь, теперь часто хочу есть, хоть понемножку.
   - Ребёночек требует?- с грустным умилением прошептала Эва.
   - А ты ведь тоже недавно была беременна.
   - Откуда ты...
   - Догадалась. От Флоризеля?
   Эвелина опустила глаза.
   - Всё уже. Я сделала аборт. Такой, как Фло, - не для семьи.
   Клео печально помотала головой, не соглашаясь. Потом встала.
   - Идём. Мы и так уже опоздали.
   - Плевать. Без нас не начнут. Я - главная героиня спектакля.- Потом добавила совсем другим тоном,- ты, конечно же, молча осуждаешь меня. Как я могла? Сгубить ребёнка... Пойми: сначала был просто порыв ненависти к его отцу. И больше ничего. Потом, когда стало уже поздно, пришли мысли о ребёнке. О том, как он был бы мне нужен... Он мог бы быть... Теперь по церквам хожу, вымаливаю прощение. И - чтобы послан мне был ещё...- она не договорила, всхлипнула.
  
  
   Люк Корабля Времени рывком открылся. Снаружи пахнуло заснеженным лесом, свежестью, бодрящим морозцем с каким-то сказочным зимним таинством. Эвелина чуть поёжилась, охватила руками свои голые плечи (вечернее платье было сильно декольтировано, плечи смело обнажены, и только ниже, прикрывая грудь, волновался и вздыхал белоснежный пух марабу. Этим же пухом белой птицы был отделан и веер).
   Появился Гриша. Тоже в одеянии двухсотлетней давности. Просунулся в люк корабля. Конечно же, зацепил своим чёрным шёлковым цилиндром, тот покатился в снег. Гришка, такой нескладный в непривычной для него крылатке, ещё раз обо что-то задел, влезая, зачертыхался, но вдруг, словно колдовство сбылось, застыл на месте, будто созерцая царевну-лебедь, у которой во лбу звезда горит, так и оцепенел, даже руки развёл в стороны.
   - Ну ты и... Просто... Слов не нахожу...
   - Ладно, Гриша, не надо. Я тоже могу тебе сделать комплимент: ты очень здорово всё разрулил с каретой. Мы уже едем на бал?
   Гриша потерял цилиндр, равновесие и способность соображать не зря. Привыкший видеть девушек-современниц в мужской одежде и с распущенными волосами, всячески эмансипированных и внешне и в поведении, он вдруг увидел воплощённое художником-модельером женственно прекрасное создание прошлого. Перед ним сидела юная дама, одетая чуть схоже с портретом Гончаровой. Но художник явно хотел превзойти хвалёную диву придворных балов, из-за которой разыгрался самый громкий любовный скандал того романтического столетия. Не пожалел светлых шелков и драгоценного пуха, бриллиантов на лебединой шейке, которые волнующе сбегали вниз, в ложбинку меж полуоткрытых грудей. В волосы, как тайные звёзды, тоже вплетались бриллиантовые сполохи, то там, то тут вспыхивали радугами в пепельно-русых кудрях, уложенных в высокую причёску. Полуоткрытые губы, казалось, дышали тайной страстью, в то время как ресницы, удлинённые стилистом, на карих глазах (чёрные, шёлковые, загнутые вверх) застенчиво прикрывали какие-то бушующие душевные порывы, скрывали своим трепетом, защищая хрупкую прелесть души от посторонних глаз. А может быть заманивали, и всё это была лишь игра?
   - О как ты прекрасна! Неужели можно так перевоплотиться?- вырвалось у Гриши.
   - Нужно просто капельку... влюблённости,- ответила она томно.
   Гриша, похоже, принял это на свой счёт. Щегольской мужской костюм светского хлыща (наподобие Онегинского из одноимённой оперы) сидел на нём довольно мешковато, а неумение носить сползающий на сторону цилиндр было очень заметно. Но всё же, немного потоптавшись и придя в себя, учёный как-то слегка адаптировался вблизи прекрасной дамы, в блеске её насмешливых глаз, в том веке, в который сам себя загнал, и вынужден был носить этот цилиндр (будь он неладен, не сесть бы на него случайно, а то будет в виде гармошки) и учтиво произнёс:
   -Сударыня, как вы изволили заметить, мне всё удалось. Я был в доме графини Лаваль. О, достойнейшая дама, должен вам сказать! Она любезно пригласила меня с женой ( то бишь с вами) на сегодняшний бал, который начнётся...
   - Подожди, Гриша, а как же...
   Эвелина не понимала, как графиня могла пригласить совершенно незнакомого человека, да ещё с неуважаемой в том веке иудейской внешностью (у Гриши были характернейшие для его национальности масляные чёрные глаза навыкате, кучерявые бачки и большущий многообещающий лоб с залысинами. Напоминал он скорее какого-нибудь приказчика из Бердичева, чем столичного дворянина, да ещё мужа такой дамы, просто подавляющей своим отточенным аристократическим совершенством).
   - Я понимаю. Вы, сударыня, засомневались, хорошо ли меня приняли. Уверяю вас: лучше не бывает.
   - Вы и вправду гипнотизёр, друг мой?
   - С помощью своего научного изобретения, мадам, я внушу кому угодно всё, что угодно. Извольте.
   С этими словами он слегка распахнул на груди полы своего сюртука, и на шёлковой подкладке ясно виден стал плоский, наподобие смартфона, предмет в кожаном футляре.
   - Это гипнотизирующее устройство, с вашего позволения, дорогая. Придя к Александре Григорьевне, я сначала внушил ей симпатию к себе, потом представил вас, показав ей вот этот медальон с вашим портретом, как свою жену. Она воскликнула: "Шарман!" И, кстати, я отрекомендовал вас как её внучатую племянницу из Москвы, о которой она до сих пор и не слышала.
   - И как старушка отреагировала?
   - О, говорю же вам, графиня была в восторге! И, разумеется, пригласила нас на бал. Сказала, что сгорает от нетерпенья увидеть свою молодую родственницу.
   Эвелина бросила взгляд в окно корабля. Вокруг был только лес. Шумели, склоняя верхушки, тёмные ели на фоне январской тьмы. Вроде бы, лес как лес, укутанный снежным одеялом до весны. Но только это был разбойничий лес Х1Х века, вздрогнула Эвелина. Всмотрелась: прикрытая дымкой луна лила свой загадочный свет на заснеженные лапы молодых сосен поблизости.
   "Загадочный свет...- подумала девчонка из будущего, услышав уханье ночной птицы.- К добру ли мы сюда прилетели? А уже стемнело. Пора на бал, Золушка." Эвелина ещё раз глянула на табло Корабля Времени. На зелёном фоне светились цифры - даты того мира, в который они метеором ворвались. Шёл январь 1837 года. По старому или по новому стилю показывало табло, Эвелина не знала, а уточнять у Гриши не стала. Неважно. Уже январь! А умрёт тот, к кому она устремилась сквозь бурю времени, умрёт он 29 января (по старому стилю его эпохи). Надо спешить. Ему осталось так мало дней!
   - А ... он...- еле выдавила эти слова.
   - Я понимаю, о чём вы, мадам. Графиня сказала мне тэт-а-тэт самое главное: Он будет! Обещал почитать что-то новое.
   Эвелина почувствовала, как отчаянно запылали щёки, будто хлынула горячая волна, непреодолимо, против воли, заливая, захватывая всё её существо. Она словно погружалась во что-то нереальное, в ожившую легенду, и всё вокруг было киносъёмочной площадкой, где царило безумие, которое считалось нормой. Но тем оно было прекраснее. Тем более сумасшедшим и захватывающим, как в волне адреналина, вдруг стало всё вокруг.
   - Так поехали! Где карета?- девчоночьи глаза больше не скрывали свой азартный блеск шёлком опущенных ресниц. Они распахнулись. Они пылали бесстрашием перед неизведанным.
   - Артур уже подал карету,- учтиво поклонился Гриша.- Позвольте, сударыня, я донесу вас на руках по снегу.
   Их третий сотоварищ, красивый кавказский парень, заросший чёрной бородой, с физиономией контрабандиста, при этом профессиональный боец и охранник, уже ждал их у просёлочной дороги с каретой. Стоял, в овечьем зипуне, как заправский кучер, держа тройку лошадей под уздцы.
   -Гриша, супруг мой, вы - гений!- воскликнула Эвелина, когда он подхватил её на руки и на этот раз очень ловко, даже не уронив, прямо в ударе, понёс к карете. Она обнимала его за шею. Душистый, ласкающий чернобурый мех её шубки гладил Гришину щёку. Он совсем разнежился, пока нёс эту женщину (произведение искусства). От него не укрылась пламенная вспышка какого-то чувственного восторга в её глазах. Он поспешил принять их блеск на свой счёт. Прошептал:
   - Уж раз я тут - твой муж, то сегодняшняя ночь...
   Она хлопнула веером по его приплюснутому носу.
   -Размечтался! Будь благодарен, если я ничего не скажу Клео про твои закидоны!
  
  
   И дальше... Лихое возбуждение, какой-то киносъёмочный экстаз продолжался, как и блеск пьяных глаз, и учащённый пульс. "Чем неправдоподобнее, чем смелее, чем дерзновеннее - тем лучше!"- шептали бледно-розовые губы Эвелины под стук колёс. Гриша посматривал на неё искоса, опираясь сложенными ладонями на набалдашник трости, хотя карету нещадно трясло, и думал с опаской: "Чумная какая-то. Явно перебрала сегодня кофе с коньяком. Ещё завалит всю операцию какой-нибудь выходкой "не комильфо", а-ля ХХ1 век. С неё станется. А какие мы деньги бы получили, если бы всё удалось! Аванс и то щедрый, а уж если бы привезли ЕГО!... А ведь от неё всего-то и требуется: повертеть перед поэтом своей хорошенькой задницей, поговорить с ним (а уж какой он бабник, всему свету известно!), представить доказательства на планшете, что он скоро погибнет, обречён здесь, и - протянуть руку спасения. Если он не совсем уж сумасшедший, то должен ухватиться за эту руку. Да ещё такую красивую..."- глянул Гриша боковым зрением на сидящую рядом с ним напарницу, окутанную волнующимся трепетом чернобурого меха.
   А для неё приближающийся Петербург, звонкий топот копыт по мостовым, начавшиеся городские огни фонарей, несущиеся встречные экипажи, колокольчики, хлопанье кнутов, голоса людей, какой-то неуловимо иной язык их, да сам воздух, тоже другой, всё было киношным, всё - съёмочным, игровым, нереальным, однако ворвавшимся в её жизнь. Всё: запахи, свет, цокот копыт, крики и смех встречной челяди - всё оттуда, из того мира. "И какое живое, Господи! И кино не прерывается, и ты всё больше входишь туда, всё больше веришь в единственную реальность, и уже не принадлежишь своей прошлой жизни..."
   Английская набережная, 4. Эвелина видела этот дом и раньше. Но теперь он поразил её. Громадный и торжественный, он уже не смотрелся неким историко-культурным наследием, он - жил. Окна горели. Пусть не электрическим светом, но до чего тёпел и прекрасен был розовато-золотой свет свечей в обширных люстрах! Дом сиял, изливал какую-то бравурную музыку. Цокая, подъезжали всё новые и новые экипажи, что-то лихорадочно-праздничное, какое-то ожидание волшебства или самой судьбы виделось в глазах у дам, в движениях учтивых кавалеров, причёсанных и напомаженных, как и Гриша, с Онегинским лихим коком надо лбом, в суете кучеров и лакеев в атласах и белых чулках.
   Передавшееся ей окрылённое возбуждение под немолчный стук собственного сердца дошло у Эвелины почти до бредового состояния. Она бы даже чётко не вспомнила, как оказалась в доме, как Гриша разул её и не без удовольствия надел, касаясь её ног щекой и сладостно улыбаясь, туфельки из шёлка с бриллиантовыми бабочками.
   - Ты так бледна! Может, тебе плохо?- шепнул вдруг в тревоге.
   - Наоборот. Слишком хорошо для реальности.
   С неё сняли шубку. Она дрожала, как в ознобе. Казалась себе какой-то голой со своими обнажёнными плечами и непривычной высокой причёской. Публика на мгновенье затихла, окружила её, потом расступилась. "Может, стилист переборщил с бриллиантами? Что-то они все смотрят на меня, как на королеву."
   Сказка продолжалась. Музыка гремела, в чарующем свете свечей зажигались или катились в пропасть сердца. "Кажется, эффект чрезмерен,- мелькнуло у Эвелины,- как бы нас тут не разоблачили, ряженых..." .Гриша шепнул ей:
   - Видишь, вон там, на верху лестницы, стоит старая дама в каком-то чепце на голове. Это и есть хозяйка, графиня Александра Григорьевна. Любезно раскланивается с гостями. Надо и нам подойти, тебя представить.
   Людей перед ними было ещё много, Эвелина не спешила. Начала оглядываться, рассматривать статуи и ковры. Где-то тут, в одной из зал дома, (она видела в интернете) должен быть мраморный пол первого века нашей эры, привезенный из дворца римского императора Тиберия, да ещё много древнегреческих и римских предметов искусства. Вот бы глянуть. В своей зачарованности от окружающего она почти забыла всё, что изучала в ходе подготовки к полёту.
   - Ты имеешь успех. Будь осмотрительна,- шепнул ей Гриша.- Вон тот мосье с тебя глаз не сводит. Как бы он меня на дуэль не вызвал. Маньяк какой-то.
   - А... он...
   - Наверное, ЕГО пока нет. Опаздывает.
   Эвелина, уж совсем воодушевлённая в своей роли внучатой племянницы, готова была вот-вот, приближаясь вместе с толпой гостей, подойти и попасть в родственные объятья старой графини. Но вдруг какой-то странный звук, то ли плач, то ли горький вскрик прозвучал диссонансом к весело-любезному жужжанью голосов в предвкушении, когда же грянут вальсы и мазурки... Звук этот, похожий на детский голосок, причём, страдающий, наводящий на мысль об униженных и оскорблённых, словно из иного мира, с изнанки жизни, вдруг повторился с новой силой. "Нет, это уже не галлюцинация". И Эвелина, вмиг протрезвевшая от своего бредового упоения, кинулась куда-то, плохо помня планировку дома, вроде, в сторону кухни, кинулась просто на голос. Голос ребёнка. Потому что не могла равнодушно это слышать.
   Гриша в ужасе бросился за ней, но упустил, запутался в анфиладах комнат и переплетении лестниц, брызгая слюной и бормоча: "Ну так и знал! Куда её понесло? Завалит всю операцию!"
   А Эвелина уже ворвалась в просторную, как в феодальных замках, кухню, где длинными рядами на столах готовились какие-то гастрономические изыски "а-ля-франсэ", витали невероятные запахи, стоял деловой и возбуждённый шум, и где на глазах её разразилась не менее невероятная сцена, которая, впрочем, всем окружающим казалась привычной бытовухой. Один из разряженных, сверкающих позолоченным камзолом лакеев торжественно нёс большое блюдо со стоящими на нём бокалами шампанского да поскользнулся "на всём скаку" на мокром полу, который только что старательно вымыла, ползая на коленках, девочка-поварёнок лет шести в белом чепце на светлых волосёнках. Возможно, она плохо вытерла пол тряпкой, может, не успела ещё это сделать, только напомаженный лакей в белом парике со всего размаху хряпнулся задницей об пол, все бокалы со звоном, как от маленьких колоколов, разлетелись вокруг, продолжая весело бряцать. Только отнюдь не весело закончилось представление.
   Лакей, в крепостническую эпоху человек повыше прочей дворни и челяди, мгновенно в приступе ярости схватил подвернувшийся кнут и обрушил удары на злокозненную девчонку, по чьей вине погибло столько хозяйского шампанского. Кнут стегал девчонку, она свалилась на пол со слёзным воплем, который, казалось, летел ввысь, рвался за своды чадной кухни, туда, где есть Высший Суд, где каждая слеза ребёнка, каждое стенание услышано, и Спаситель ведёт счёт людскому страданью...
   Но что это? Что стряслось? Словно божественная справедливость, о которой только молились и вздыхали люди крепостного сословия, вдруг на миг снизошла на землю. Но произошло чудо. Ворвавшаяся на крик высокая дама в серо-белых переливчатых шелках и бриллиантах метнулась с ловкостью циркачки, выхватила кнут, вырвала его с неженской силой и яростно, с оттяжкой огрела им мужика в атласе, потерявшего свой парик, хлестнула звонко и смачно один раз, другой... Её остановил, схватив за руку, подбежавший супруг во фраке с кучерявыми баками, он прошипел, задыхаясь и стуча зубами:
   - Сумасшедшая! Провалила нашу операцию! Как же нам теперь представиться хозяйке? О, Боже! Что теперь делать?
   Но прекрасная женщина, у которой пепельные букли разметались и потоком спадали на обнажённую, бурно дышащую грудь, со всем презрением процедила ему:
   - Супруг мой! Не потеряйте ваши панталоны. Они у вас съезжают. Это-таки будет концом операции. А графине представлюсь я сама.
   Она чувствовала, как кто-то (котёнок какой-то, что ли ?) цепляется снизу за её пышную, до полу, юбку. Это были ручки маленькой девочки. Она силилась подняться, сбитая ударом, но пока не могла, глядя вверх, на раскрасневшуюся Эвелину, у которой карие глаза ещё метали молнии. Глядела, как в церкви на Богоматерь, там, вверху, в мечущемся свете свечей, так глядят на всесильную, на избавительницу, на ту, что всё понимает и не устаёт прощать.
   Из-под большущего, со взрослой женщины, грязного чепца на Эвелину уставились водянисто-серые глазёнки, мокрые и покрасневшие, но в экстазе веры, такой детской веры, которую просто нельзя было взять и развенчать какой-нибудь нашей взрослой трезвой отговорочкой. Глазёнки эти молили, надеялись, кричали, торжествовали. Носик, крохотный и вздёрнутый, шмыгал, пальцы цеплялись за блескучий подол.
   - Мама! Ты же мама моя! Так могла только мама! Я знала, я всем говорила: ты не умерла, нет! Ты найдёшь меня! Ты придёшь за мной!
   Эвелина, уже немного затормозив после своего лихого выпада, своего "явления народу", оглянулась по сторонам. Вокруг неё гурьбой стояли все кухонные работники, перешёптывались, вздыхали, качали головами. Не было только лакея, который предусмотрительно отполз и испарился.
   - Она - сирота?- спросила женщина из будущего, глядя в красные, безвременно постаревшие лица в белых колпаках.
   - Да, госпожа. Она у нас тут работает, полы моет. Хорошая девочка, старается.
   - Так матери нет у неё? Отца тоже?
   - Нет, госпожа. Она приблудная. Тут одна девка дворовая нагуляла. А пару лет назад померла, чума была. Упокой, Господи, её душу грешную,- сказала женщина в белом фартуке, вытирая об него жирные пальцы, потом крестясь.
   Взгляд Эвелины снова упал на ребёнка. Та уже встала на ноги, подняла фартук, спрятав в него лицо, заходясь безнадёжным плачем.
   "Ассоль, к которой не приплыли её Алые паруса... А вокруг царят "свинцовые мерзости жизни"...- сказала себе Эвелина. И вдруг вскрикнула, упрямо мотнув головой: "Нет!" Скрипнула сжатыми зубами, повела взглядом вокруг. "А чего же я ждала? Крепостничество. "Страна рабов, страна господ"... Вот она, дореформенная Россия. Будь она проклята! Да уж... Прилетела я... Возможно, и всю операцию завалила, как Гриша скулит. Да. Пусть так. Но я лакействовать не стану."
   Она нагнулась, оторвала мокрый фартук от красного уже личика девочки, увидела на шее её кровавую полосу от хлестнувшего кнута. Невольно прижала к себе её головку. И, потеряв всякий страх, пригорнув к себе этого подкидыша из самой помойной грязи в низу общественной пирамиды, гордо выпрямилась в центре всеобщего внимания (плевать ей было на всяких Гриш и графинь тоже) и сказала спокойно и твёрдо:
   - Да. Я - мама. Я нашла тебя, доченька. И теперь никто тебя не ударит. Потому что ударю его я!
   Пока возвращались к исходной точке, где хозяйка, стоя наверху, у баллюстрады, над двумя полукруглыми лестницами, ведущими из холла, раскланивалась с гостями, а они всё текли пёстрой рекой, и каждый желал быть услышанным и единственно важным, пока пробирались к ней, Эвелина категорически потребовала:
   - Супруг мой. Если вы желаете дальнейшего моего содействия, то сейчас выполните одну просьбу. Незамедлительно.
   Гриша страдальчески поморщился, ожидая чего-то совершенно уж безумного.
   - Сейчас, как только я куплю у графини крепостную девочку, вы отведёте её в нашу карету под покровительство Артура...
   - Там же мороз!
   - Не перебивайте! В мою шубу закутаете. И пускай он едет искать гостиницу, снимет номер на эту ночь. Мы же всё равно собирались так поступить. Девочку оставит там, пусть она ждёт меня. Потом Артур вернётся.
   -Ты... Ты... Ты - знаешь кто?- зашипел снова Гриша, аж слюной обрызгал.
   - Шипеть будешь на свою настоящую жену, кобра очкастая! А то придётся самому, без меня, Пушкина привораживать.
   Гриша невольно притронулся к своим маленьким круглым очкам, наподобие Грибоедовских, которые его ужасно портили. Потом поплёлся к Артуру, даже не дождавшись, чем дело кончится с покупкой, ругался про себя, хотя и шёпотом.
   Подвёл Эвелину к хозяйке уже совсем другой кавалер. К ней пробился тот самый "маньяк", которого суеверно боялся Гриша. Вид у него, действительно, был очень решительный, диковато сверкали глаза, в бакенбарды вплеталась седина. На его мощных плечах золотой бахромой выделялись генеральские погоны. "Наверняка, какой-то герой Бородинского сражения, и по возрасту подходит"- подумала Эвелина и дружелюбно улыбнулась ему, подавая свою руку.
   -Это вы, Евангелина? Ма птит фий! А я всё смотрю, где же вы. Все глаза проглядела!- графиня шла к ней сама, бросив моловших обычную светскую чушь дамочек-приятельниц. Она любезно протянула обе руки, обняла Эвелину, которая радостно улыбалась в ответ, чувствуя тепло душевное и физическое, исходящее от добрых и полных рук в белых кружевах. Позади неё снова "материализовался" Гриша и вовсю обеспечивал гипнотическую поддержку своей подруге, нажимая что-то на приборе, мешал ему лишь назойливый генерал, который вертелся, загораживал, так и не отходил, выслеживая женщину из будущего.
  -Это же внучка моей Московской кузины,- объясняла графиня окружающим,- (ой, запамятовала, как же её зовут, напомните мне, дитя моё, у неё ещё такой дом обширный с колоннами в Москве... Как давно мы не виделись, мон дьё!).
   Эвелина поняла, что тут надо импровизировать, при Гришиной поддержке всё сойдёт, и ляпнула первое попавшееся:
   - Юлия Алексеевна, Жюли!
   - Ах да! Как же я могла позабыть! Ах, наша молодость, балы, кавалеры, война, Бонапартэ... Её мужа убили в 12-м году. Мы как-нибудь сядем с вами, Евочка, переберём всё гениалогическое древо...
   - Да, да, обязательно. Хоть завтра. Но сейчас у меня к вам, Александра Григорьевна, неотложное дело.
   - Я вся в твоём распоряжении, мон шер ами.
   - Мне очень неловко начинать наши родственные отношения с такой просьбы, но я просто вынуждена, поверьте мне. Вы поймёте меня, именно вы и никто другой,- Эвелина сделала нажим голосом и искоса глянула на Гришу (жми свой прибор на полную катушку!)- прошу вас, продайте мне крепостную девочку с вашей кухни, которую сегодня избивали кнутом. Продайте. Я не могу вытерпеть такого. Я готова щедро заплатить за неё.
   - Кто избивал? Мон дьё! Как? В моём доме? Как могло быть такое?
   - Вы не можете за всем усмотреть. Но я сама была свидетелем этой сцены только что. Прошу вас, графиня, ма тант, настойчиво прошу: не откажите в моей просьбе. Я заплачу любые деньги.
   И, видя какое-то колебание и растерянность на полном лице женщины, лице давно увядшем, в морщинах и складках, с затаённой грустью в глазах при виде сияющей молодости, Эвелина добавила доверительно:
   - Ведь вы же одна из самых передовых дворянок своего круга. Вы сочувствовали идеям декабристов, всей душой были на их стороне, вышивали знамя Северного общества. Ваша Катя ушла за мужем в Сибирь. А ведь, если бы Господь даровал победу дворянским революционерам, первое же преобразование, которое они бы сделали в стране, это освобождение народа от крепостной зависимости. Спасли бы нашу Россию от вопиющей отсталости. Подумать только: рабство в Х1Х веке!...
   Александра Григорьевна словно преобразилась на глазах. Будто сама очищающая истина волной омыла её лицо. Не осталось светской манерности, даже галлицизмы исчезли из речи.
   - Да,- растерянно вздохнула она, больше не скрывая материнскую тоску.- Катенька моя... Супруг её, Серёжа, князь Сергей Петрович Трубецкой... Они там, в Сибири... Сначала на Нерчинских рудниках нёс он крест свой, и Катенька - с ним рядом. Теперь - на Петровском заводе. Уж 11 лет, Господи! Долго ли ещё?! Увижу ли кровиночку свою?...- Потом, словно очнувшись, добавила,- ты хочешь помочь этой девочке, сироте? Бери её, конечно, сделай хотя бы её жизнь счастливой.
   - Господь отблагодарит вас за вашу доброту, тётя. Но сколько я вам должна?
   - Да полно тебе! Чтобы я со своих деньги брала!
   - Какая дивная сцена! Мне хочется написать о вас. Вы вправду, госпожа Евангелина, хотите усыновить ребёнка из низшего сословия? Я уже наслышан о вашем сегодняшнем "подвиге" на кухне.
   Чей это голос? Его до сих пор не было в общем шуме и трескотне пересудов. Эвелина (сердце аж покатилось в странном предчувствии) рывком обернулась. Между полуседым громадиной-генералом и Гришей в очёчках, который всё похлопывал по своему прибору на груди, ближе всех к ней стоял, словно восторженно улыбаясь чему-то нездешнему, стоял... ОН. Тот, к которому она летела сюда. Совсем низенький на фоне генерала, ещё более невзрачный, чем на Тропининском живописном полотне. В потёртом фраке, лицо казалось худым. Каким-то треугольничком книзу , благодаря курчавым бакенбардам.
   Но Эвелина уже словно и не видит всего того, что не вяжется с её представлением о нём. Горячая волна снова окатывает её, не даёт дышать, при этом возносит ввысь, туда, где она теперь, пьянея, летя на крыльях, ничего не боится. Миг настал. Она поднимает подбородок, головку чуть вбок, и говорит ему спокойным, глубоким своим голосом:
   - Сословия? Вас это смущает? Не пройдёт и столетия, как сословия поменяются местами. Низшие окажутся наверху. Потому что люди изначально равны, это подтверждают даже антропологи. И эта девочка ничуть не ниже нас с вами, ей нужно лишь дать образование. Не так ли, Александр Сергеич?
   Она смотрит в небесную бледную голубизну его глаз на фоне смуглого лица и знает, что ему понятны эти доводы под шум несущегося локомотива Времени. Гении тем и гениальны, что видят куда дальше своих современников. Возможно, они и закинуты к нам откуда-то из иных миров и подсознательно слышат гул новых столетий? Потому и видят в настоящем провозвестники грядущего и воспевают их, и тянутся к их росткам, как ко всему тому, что грянет, омоет, сметёт рутину настоящего. За это пребывание "одной ногой в мире ином", мире будущей свободы, за эту возможность "улетать вперёд" и презирать убожество настоящего, за этот ветер перемен, играющий в их кудрях, мир и мстит своим гениям, и старается "от греха подальше" поскорее закопать их в могилу. Так спокойнее...
   Всё это лишь смутно мелькнуло в подсознании Эвелины, даже не оформленное словами, лишь на уровне чувства, не столько безнадёжного, сколько наполненного какой-то креативной жаждой. И, ничуть не удивившись, посланница будущего снова услышала его голос, голос человека, который в свой жестокий век восславил свободу и милость к падшим призывал. Он сам сейчас словно попал в одну из своих сказок и не переставал удивляться, насмешливо восторгаясь:
   - Вы, случайно, не из будущего к нам пожаловали, фея-предсказательница? А кроме социальных переворотов не соизволите ли открыть мне и мою судьбу? Не снизойдёте ли и ко мне, грешному служителю муз?
   - Снизойду,- подошла она к нему, естественно и просто, вместе с тем горделиво, будто каждый день общалась с творцами, основоположниками нашей культуры, и чуть кокетливо, чуть насмешливо протянула руку для поцелуя. Сама вздрогнула от прикосновения его губ, но не подала виду. Две души в этот миг потянулись друг к другу с непонятной окружающим тягой. Вокруг зашушукались, плотоядно-ехидно заулыбались, объясняя увиденное на своём уровне (О! Новая интрижка Александра Сергеича! Ну что ж, пикантно. Будет о чём завтра рассказать за ужином графине Н. А муж-то, кстати, и не реагирует. Вид такой, словно этот олух радуется...)
   А двое, те, кого волны Времени в нарушение всех законов мироздания свели вместе, перепутав эпохи, и вознесли над окружающими, эти двое, словно и не было никого вокруг, словно они, как в раю, были одни, и некого им бояться, некого стыдиться, всё вокруг померкло и перестало быть слышным для них, двое просто ушли, взявшись за руки. Они жаждали только одного - общения. И за это общение сейчас, за каждое слово готовы были жизнь отдать. Чувствовали, что общение их, как и всё противозаконное, как дерзость богоборцев, будет очень недолгим. Словно на гребне волны Времени в разыгравшемся шторме бытия они вдруг встретились, соприкоснулись и... и скоро потеряют друг друга. Знали и ценили каждый миг, не тратя его на ненужные преамбулы.
   Голубые глаза поэта смотрели на кареглазку в ореоле бриллиантовых сполохов как-то заполошно-удивлённо, глаза его распахнулись широко для чуда, он и верил, и не верил тому, что видит, и, чуть смеясь нереальному, спрашивал со всей серьёзностью:
   - Если ты из будущего и знаешь судьбы человечества, так яви мне и мою судьбу. Я, как всегда, на острие ножа, в окружении врагов, в предвидении дуэли с главным обидчиком своим. И жить ли мне... Скажи, предсказательница!
   Вокруг был зимний сад. Зеленели листья цитрусовых, прямо к плечам сидящей Эвелины спускались сплошным каскадом резные папоротники, вверху перепархивали попугаи, этакие красно-зелёные шёлковые "игрушки", и хрипло кричали, как на каком-нибудь острове Борнео.
   Градус опьянения от этой близости, от того, что они сидят рядом в маленьком искусственном раю, а на стене картина живописует страстное томление одинокой обнажённой девицы, градус этот возрос так, что Эвелина, после того, как он поцеловал её руку, (обцеловал всю, от ладони до локтя, и выжидательно смотрел в глаза, держа, не отпуская, притягивая к себе, требуя ответа на мучительную боль своей души), Эвелина решила: час настал, а может, отдала ему свою душу в этот момент, но сказала просто:
   - Саша. Поверь мне. Тут надо, чтобы ты слепо верил мне. Я - действительно из будущего. Рядишь ты меня в одежды волшебницы или воспринимаешь, как обычную женщину, мне всё равно. Видишь ли, ты был прав в своём "Памятнике", когда написал, что весь ты не умрёшь и тебя будут знать. Да. Я свидетельствую тебе: люди дальнейших веков будут знать и всё твоё творчество, и даже подробности твоей жизни. Я живу в конце ХХ1 века. И поверь: нет ни одного малыша на Земле, который не засыпал бы под твои сказки, нет ни одного взрослого, который не читал бы твоих произведений.
   Знаем мы и жизнь твою, всю, до малейших подробностей. Каждый школьник у нас негодует на врагов твоих. И желал бы тебя спасти. Я прилетела сюда, в прошлое, для того, чтобы увезти тебя к нам, не дать всей этой своре заговорщиков сгубить тебя. Только дай согласие, только протяни руку! Только поверь мне, Саша!
   Он смотрел на это живое создание перед собой в сполохах радуг, впитывал чудо глаз её в слезах, волнение сердца её, как дышала грудь, как лепестками приоткрылись губы, как хрустнул в пальцах драгоценный веер. Задыхаясь, она шепнула, ловя, не отпуская его взгляд:
   - Ты веришь мне? Хочешь, докажу?
   Вместо ответа он обнял её, со всей настойчивостью жаждущего мужчины сжал до боли её приподнятую корсажем грудь, завладел её губами, она чуть не задохнулась от этого долгого поцелуя. Сначала импульсивно сопротивлялась, но вдруг приникла, сдалась, забылась в каком-то сказочном забытьи... на гребне той самой противоестественной волны Времени, зловещей волны...(как твердило ей подсознанье).
   Но вот освободилась из его объятий. Сказала с неожиданной решимостью:
   - Я вижу, ты воспринимаешь меня как элементарную развратную барыньку своего века, которая просто морочит голову какими-то фантастическими россказнями и хочет казаться загадочно-интересной. Так? Не веришь в то, что я - из будущего? Тогда смотри сюда. В наше время даже школьники знают дату твоей смерти. Смотри. Смотри на эти кадры.
   Она достала из сумочки небольшой планшет, быстро пробежала по клавиатуре. Заметила, как изменился в лице ещё недавно пылающий страстью мужчина, как начал смотреть, вдумываться, смаргивать, мотать головой, снова смотреть, водить пальцем по монитору, шептать что-то неслышное, наконец, просто молча уставился вдаль, потрясённый, раздавленный, уже невидящими глазами созерцая, будто "в тумане над кипящим котелком ведьмы", как настоящее, клубясь, перетекает в будущее. Он уже не видел зелень райского садика вокруг.
   Перед ним промелькнуло всё: и детство его в изображении живописцев, и лицейские времена, лица товарищей, юность его, и дальше - друзья-декабристы, 25-й год, Сенатская площадь, Николай 1-й... Семья: Наталья Гончарова, родившиеся дети... И вот: Жорж Дантес - "белокурая бестия". Пасквиль 1836 года, его авторы, все, кто руку приложил к травле. Вот они - лица современников-врагов, явных и скрытых. А вот пошло будущее: 27 января, дуэль на Чёрной речке. Опять-таки в изображении живописцев. Фигуры ясно видны. Он, в крылатке и цилиндре, Дантес - в военной форме. И вот: он сам уже лежит навзничь, ни кровинки в лице, рука зажимает рану, сквозь пальцы - кровь, взгляд - в небо. Взгляд уже уходящий, с каким-то спокойным превосходством над живущими...
   - Смотри,- говорит Эвелина со всей жестокостью, -смотри.Вот на это ты себя обрёк здесь. Тебе жить-то осталось всего ничего. Неужели тебе не хочется оставить мир, в котором тебя затравили, и уйти в другой, где тебя будут на руках носить, где тебя знают, чтят, превозносят?! Из этого мира мы прилетели, чтобы спасти тебя на краю гибели.
   - Ничего ты не понимаешь!- вдруг гневно вспыхнул он.- Бежать? Ты это предлагаешь? Мне? Дворянину? А кто же заступится за поруганную честь моей семьи? Или для вас там, в ХХ1 веке, это пустой звук?
   - Я-то всё понимаю, Саша. Только я знаю больше, чем знаешь ты. Тебе кажется, что вся травля против тебя основывается на любовных поползновениях Жоржа в отношении Натали. Ты думаешь, что была банальная измена, и честь твоя поругана, общество злословит, и надо смыть кровью...
   Он вдруг схватил её руку, резко, грубо, такая боль застыла на его бледно-смуглом лице, глаза взметнулись в мучительной тоске:
   - А была ли измена? Скажи! Правду! Ты же всё знаешь! Говори!
   - Наши современники долго рылись в документах прошлого, долго спорили на эту тему. Но нет ничего доказательнее, чем дневник самого Дантеса. Стал бы он в нём врать?
   - Н-нет, я думаю.
   - Так вот, смотри, страничка дневника.
   Поэт долго перечитывал, беззвучно шевелил губами, наконец, потрясённый, откинулся на спинку дивана, в раздумье кусая согнутый указательный палец.
   - Он пишет: она так добродетельна, что э-э-э...
   - Ничего не было! Понял теперь?
   - Но почему же... Царский двор жужжит, только ленивый не оттачивает своё остроумие... "Муж-рогоносец"...
   - А ты не понял?
   Бледно-голубые глаза смотрели на Эвелину, широко распахнутые, трезво и горько одновременно. Он уже готов был не удивляться любому хитросплетению человеческой корпоративной подлости.
   - Ведь ты же был одним из теоретиков Северного общества, борцом с самодержавием, хотя всего лишь сторонником Конституционной монархии. Но и этого оказалось достаточно. Думаешь, властьимущие такие вещи искренне прощают?
   - Но Николай же - цензор моих произведений, помогает печататься...
   - Да. Он даже издаст все твои труды за казённый счёт... после твоей смерти. И назначит вдове пенсион. Больше того - выплатит долги. Посмертно, конечно. Но неужели ты полагаешь, что династия Романовых простила тебе, например, твоё: "Самовластительный злодей, тебя, твой трон я ненавижу..."? Нет, Саша, для них ты был и остаёшься тем же самым, что и декабристы. Просто, повесить тебя вместе с ними было бы как-то уж очень "не комильфо" в глазах Западной Европы, (кстати,пятерых декабристов сначала четвертовать собирались, как Стеньку Разина, да потом постеснялись, уж больно средневековьем попахивало!). Тебя решили тихонько убрать путём заговора. Где-то в начале ХХ1 века твои почитатели пытались даже научно доказать это, да за давностью лет не смогли. Но и так очевидно: было ловко сыграно на твоём конфликтном, взрывном характере, обострённом чувстве чести, красоте твоей жены (и некоторой её глупости, уж извини) и на охотно согласившемся исполнить роль любовника кавалергарде Жорже, грязном, бисексуальном существе, как раз не обременённом честью. Действующие лица подобраны, комедия разыграна, как по нотам. Пасквиль там и прочие сплетни-пересуды... Даже журнал твой "Современник" порядком-таки затравлен, не имеет успеха, хотя в недалёком будущем превратится в мощнейшую общественно-культурную силу.
   Словом, сделано всё для твоей гибели. Состряпанная комедия, которая так развлекла высшие круги общества, превратится в трагедию 27 января. Какие тебе ещё нужны доказательства, Саша?
   Он потрясённо молчал, опустив голову на руку, пальцы погрузились в густые кудри мулата.
   Эвелина тихо присела рядом.
   - Ты знаешь своего современника, Михаила Лермонтова, молодого и дерзкого поэта. Кстати, он обожал тебя и учился у тебя мастерству.
   - Н-нет, лично не знаком, но читал. Восхищался этим юношей.
   - Разреши, я прочту тебе его стихотворение, которое ещё не написано. "На смерть поэта".
   Выслушав стихи, приговорённый несколько минут сидел молча, словно жизненные силы вдруг иссякли, даже страдающие глаза свои прикрыл. Потом, видно, душа его взыграла протестом, внезапно вскочил, забегал и угла в угол, чуть сгорбившись и сложив руки на пояснице, взглянул на Эвелину пытливо-жгуче.
   - Ну что ж, дорогая моя Кассандра, осталось только написать мне эпитафию. Кто-нибудь там постарается из борзописцев?
   Эвелина задумчиво-печально покачала головой.
   - Даже и похороны твои превратятся в горькую трагикомедию. Царская власть будет настолько бояться возможных массовых протестных акций, связанных с гибелью любимого поэта, гордости нации, что вместо одной церкви отпевание пройдёт в другой, в Конюшенной. Гроб будут прятать в её подвале до 3 февраля, затем отправят во Псков.
   - Может, и могилку мне покажешь?
   - Пожалуйста. Псковская губерния, посёлок Пушкинские горы, Святогорский Святоуспенский православный мужской монастырь. Вот это надгробие на могиле, рвущееся вверх остриё, (скульптора Пермагорова) установила в 1841 году Наталья Пушкина (Эвелина увеличила движением пальцев надпись на памятнике).
   Его лицо вздрогнуло, взгляд потеплел, как если бы ему сказали о любви и внимании со стороны дорогого ему ребёнка.
   - Натали...- прошептал он про себя, чуть шевеля губами. Что ещё роилось в его голове, какие ассоциации, так и осталось тайной, которую он унёс с собой.
   Но вдруг какая-то пламенно-ревнивая мысль о женщине, которую он считал своей собственностью почти шесть лет, подхлестнула смуглого Отелло, он взвился, снова забегал, потом устремил на Эвелину испытующий взгляд.
   - А она выйдет замуж после моей смерти?
   Секундная заминка взбесила его:
   - Да или нет?!
   - Конечно, выйдет,- как можно спокойнее ответила девушка.- У неё же четверо детей. Странно было бы, если б она не вышла. Хотя бы ради денег. За богатого. Имей в виду, благодаря этому все дети прожили свою жизнь очень благополучно. Все жили долго, будь уверен.
   Но он, словно и не слушая последних фраз, чуть ли не в глотку вцепился Эвелине:
   - За кого она выйдет?
   - За Ланского Петра Петровича. Русский дворянин, генерал от кавалерии. В браке будут с 1844 по 1863 год, трое дочерей... Саша, успокойся, прошу тебя. Не надо было вдаваться в эти подробности. Не это сейчас главное. Я прилетела, чтобы спасти тебя! Время истекает. Решайся. Это последняя твоя возможность. Завтра мы возвратимся в свой век. С тобой или без тебя. Я рассказала тебе всё. Теперь слово за тобой.
   Он со стоном выдохнул, снова упав на шёлковый диван. Глаза сами собой закрылись, как у человека, ослеплённого чрезмерным хлынувшим светом солнца. Ослепление хлынувшей истиной было, пожалуй, убийственней солнечного. Нужно было ещё придти в себя.
  
  
   Но энергия жизни в этом маленьком и некрасивом человеке с незабудковыми глазами била с такой силой, как из неистового источника любвеобилия, что через несколько минут он уже снова целовал Эвелину, и она не могла, не находила в себе решимости оттолкнуть его. Дивный птичий пух на её декольте был уже оборван, на одной груди красовался красный след от впившихся мужских губ. Эвелина и млела от наслаждения, всё её тело стремилось к такому любимому, такому пьянящему и полуреальному для неё африканцу, с которым не судьба была встретиться в одном временном измерении, но страх всё же сковывал её, она в ужасе поглядывала на витые колонны и за ними незакрытую дверь. Тут уж никакие папоротники с перевитыми лианами не защитили бы, любой мог войти.
   Почувствовав её тревогу, лукавый весельчак (он, видно, просто не мог долго предаваться хандре), как ни в чём ни бывало вскочил, оправил фрак и протянул ей согнутую в локте руку:
   - Мадам, идёмте. Не будем радовать наших врагов видом уныния. Пока живём, будем жить! Да здравствует Бахус! Я предлагаю пойти напиться шампанского. Как вы, любовь моя? Не против, а?
   - Не против. Там же вовсю танцуют!
   - Окажете мне честь? Я буду танцевать только с вами, дорогая. Весь вечер. Никого, кроме вас. Вы затмили всех...- прошептал он, впиваясь губами в её шею.
   Она оттолкнула его. Он понял, что уже перемахивает через край всяких приличий, и, словно извиняясь, стал обцеловывать её пальчики с перламутровыми ногтями. Бросил смеющийся взгляд:
   - А ваш муж, мадам, он, случайно, не вызовет меня на дуэль? Не прикончит меня раньше Дантеса? Не спутает ваши вещие предсказания?
   - Не дождёшься,- нежно улыбнулась она ему,- это же не муж. Это просто мой напарник, учёный.
   - В таком случае, судьба на нашей стороне! Я хочу прижать тебя и кружить, кружить... А после танцев знаешь, что я предлагаю? Уедем отсюда вдвоём. Поскачем на тройке по ночному Петербургу. Я покажу тебе мои любимые места, рестораны и кабаре, Неву под луной, промчимся по ней в санях.
   Потом взглянул по-сумасшедшему весело, с какой-то безумной радостью в глазах, сверкнул по-негритянски белыми зубами:
   - Ты - со мной? Умереть за твою любовь - не жалко! Это счастье!
   Странная пара появилась в зале, магнитом приковав все взгляды. Люстры сияли золотым восторгом живого света, музыканты, прямо-таки в ударе, изливали волну нового вальса, и поэтически приподнятая, вся зачарованная, как в волшебной стране, где сбываются желания, Петербургская публика понеслась, закружилась, сердца забились, может быть, в этот момент преисполняясь самым светлым, на что вообще были способны.
   И Эвелина, так же кружась, как и вся прочая аристократия, под шелест шелков и звуки живых виртуозов, Эвелина, подготовленная на все сто, обученная историками танца, всё же, будучи продуктом своего времени, танцевала чуть иначе, с какой-то раскованностью дискотек третьего тысячелетия. Словом, пластика её движений говорила о любви, любви не зажатой, девчоночьи-скромной, лишь в мечтах, - о любви женской, лишённой как ханжеской застенчивости, так и профессиональной распущенности, любви естественной, которая сметает преграды на своём пути, даже не замечает их, настолько она полноводно сильна. Сливаясь с музыкой так вдохновенно, словно становясь мотыльком в её порханье, самим её ритмичным взлётом, флюидом, той воздушной прелестью, которой жить лишь пару секунд (но зато каких секунд!) в объятьях своего кавалера, ощущая его тёплую ладонь на своей талии и положив руки на его плечи в чёрном фраке, Эвелина знала: "Сейчас - он мой! Пусть на одну ночь, на несколько часов, но он - мой. Я отняла его у Гончаровой. Её он и видеть не хочет. Не может простить ей, что она не останется безутешной вдовой, что выйдет замуж. Чисто мужской эгоизм. Но я в этом не виновата. Я только сказала правду. И, видит Бог, я защищала Натали".
  
  
   Эвелина появилась в гостинице только под утро, когда зимнее небо ещё не посветлело, но раздавались уже первые шаркающие шаги работяг по выпавшему снегу, первые злые крики кучеров, ржанье запрягаемых коней, какие-то окрики, скрябанье лопат, матерная брань под звон колокольчиков, словом, город просыпался.
   - Ну наконец-то! Я так волновался!
   Артур снял с неё шубу, с улыбкой на бородатом лице указал на стол, где стояли почти не тронутые кушанья:
   - Давай, дорогая, налетай. Я принёс с вечера из трактира. Ничего, жрать можно.
   Эвелина огляделась. На широкой двуспальной кровати под балдахином, покрытой розовым покрывалом, спал лишь один человек - маленькая девчоночка, почти с головой укрытая, виден был лишь клочок светлых волос. Мужики, похоже, так и не ложились, даже не раздевались, оба в сапогах, только Артур не скрывал радости, Гриша - напротив, выглядел, как грозовая туча, чреватая чем-то очень нехорошим.
   - А её покормили?- спросила Эвелина.
   - Ну конечно, о чём спрашиваешь! Такой голодный ребёнок, такой худой! Я растил маленькую сестричку после смерти мамы, так она вдвое толще была в шесть лет.
   - Спасибо, Артур.
   Не успела она это произнести, как на неё с непонятной злостью на физиономии попёр Гриша. Вид у него был, как у шизофреника в состоянии внезапного обострения. С тупой угрозой, набычив лоб, он зловеще тихо спросил:
   - Ты где это была?
   Артур спешно вмешался:
   - Не обращай внимания, Эва. Он жрёт винище со вчерашнего вечера. Как ты ушла... (показал рукой на кучу бутылок на столе и под столом).
   - Задание выполняю, Гриня, задание.
   Тот пошатнулся, стукнул ладонью по столу.
   - Задание, говоришь? Типа того... (сделал недвусмысленный жест). Шлюха!
   Не успела онемевшая Эвелина отреагировать, как Артур (похоже, его всё это уже достало) скрутил великого физика в мгновение ока, шмякнул об пол (хорошо ещё - с толстым ковром), ухватил за шею и, как нашкодившую собачонку, ткнул несколько раз мордой в пол. Показалась кровь, раздалось бульканье.
   - Проси прощенья у девушки. Быстро!
   Послышались какие-то непонятные причитанья вперемежку с хлюпаньями. Эвелина бросилась оттаскивать Артура.
   - Перестань, хватит!
   - На то я и телохранитель!- не унимался тот, сверкая неистовыми глазами горца из-под сросшихся бровей.
   Через несколько минут Гриша уже сидел на ковре у стенки, Эвелина заботливо обмывала ему тряпкой с водой кровь из носа, Артур бегал с тазиком, менял воду. При этом матерился на своём родном языке.
   Эвелина озадаченно глянула на него. "Уж не собирается ли он добивать Гришу? Только этого не хватало! Что-то мужики совсем сдурели. Не от перелёта ли во времени? Неужели на них так действует?" Но, приглядевшись к бородатому парню повнимательнее, она заметила, что его волнует уже не Гриша, а что-то за окном или кто-то, кого он тревожно высматривает с высоты второго этажа, чуть отодвинув занавеску. На её вопросительный взгляд тот пояснил:
   - За нами следят, дорогая. Шпик какой-то, из третьего отделения Бенкендорфа, не иначе. Он тут стоял ещё с ночи, я его приметил. Всё поглядывал на наши окна. Потом его сменил другой. Тоже поглядывает. Я специально свет не зажигал, будто спим.
   - Какая глупость! Неужели они могут про нас знать? Охранное отделение... Мы же не революционеры какие-нибудь. И вроде ни в чём не прокололись.
   - Нам бы надо поскорее уматывать отсюда, Эва. Я не первый год в охране. Я их печёнкой чую, уж поверь. Нас пасут. Это наружка. Как там, кстати, Пушкин твой?
   - Нормально. Должен дать ответ. Окончательное решение.
   - Когда?
   - Сегодня в шесть вечера.
   Артур взволнованно переводил взгляд с кого-то там под окном на Эвелину и обратно.
   - Ну не может же он в одно мгновенье всё решить! Я на него обрушила столько...
   - Ну а как вообще... Похоже, он согласен или нет?
   - Не знаю. Ничего не знаю. Понять психологию людей их века мы всё-таки до конца не можем. Их общественное сознание определяла религия. Понимаешь? В куда большей степени, чем у наших современников, для которых религия (не для всех, но для большинства) - лишь ритуальный балаган, не больше. А мы ведь, подумай, предлагаем ему отнюдь не религиозный вариант спасения.
   - И ты думаешь, он рассудит: нельзя, дескать, уходить из своей эпохи, менять начертанную на небесных скрижалях судьбу, Всевышний не велит?
   - Типа того. В нём сейчас происходит внутренняя борьба. И чем она кончится, я не знаю.
   - Что ж, как бы там ни было, ты сделала всё, что могла, Эвелина. Твоя совесть чиста. На Гриню этого не обращай внимания. То ли у него нервный срыв, то ли пережрал вчера? Боюсь, что прорываться к лесу нам придётся с боем. Нас, боеспособных, двое. Возьми лазерный пистолет,
   у меня ещё два бластера.
   - Неужели всё так серьёзно, Артур?
   Он кивнул.
   - Жаль, приходится ждать до вечера. Ты отдохни пока. Я подежурю.
   - Да, я очень спать хочу. Но ты же вообще не спал, давай лучше я.
   - Нет, ложись, я - в форме. Потом, думаю, Гриша очухается, меня сменит. Пойду лошадей покормлю.
   Эвелина благодарно улыбнулась ему. Взглянула с сомнением на Гришу. Тот уже улёгся прямо на полу и посапывал окровавленным носом. Покачав головой при виде его распухшей физиономии, Эвелина подумала, словно только сейчас уразумев, что такое мужская вероломность или присущая им от природы полигамность: "Вот ты, Гришка, как распределил роли. Значит, Клео - жена, гений домашнего очага, мать твоих детей. Я - любовница, этакое пьянящее наслаждение во время наших головокружительных полётов. Молодец! Как романтично для физика! Но жизнь спутала твои планы. В первую очередь - Александр Сергеич... Эта ночь была волшебной, но... не с тобой. И на постели твоей вожделенной в номере гостиницы спит сном невинности вот эта вот девчушка."
   Эвелина аккуратно сняла парик, весь в бриллиантах, с наслаждением распустила длинные синие волосы, прилегла было рядом с малышкой, но тут же снова подняла голову, тревожно окликнула:
   - Артур! Ты ещё не ушёл?
   Он надевал свой овчинный зипун.
   - Слушай! А как же мы повезём девочку отсюда до леса? У неё же нет тёплой одежды, один лишь сарафан.
   - Я уже подумал об этом. Сейчас выйду, поищу какую-нибудь барахолку, куплю что-нибудь тёплое для неё.
   - Спасибо. Что бы мы без тебя делали? Да, ещё, стой! Скажи, ты не слышал, как её зовут? Я же мать, мне бы полагалось это знать.
   - Акулина, Акулька. Так она сама сказала.
   - Боже, какое жуткое имя! Я её переименую. Будет э-э-э хотя бы Анной, Анечкой. И то лучше, правда?
   Взглянула на профиль лежащей девочки. Щёки её раскраснелись, детские губы что-то шептали, светлые реснички вздрагивали. Но сон был блаженным. Тревожным, но радостным, отголоском того нового, что ворвалось сегодня в её жизнь. "Понять бы, что сейчас творится в этой маленькой, тёмной, как у зверька, душе." И Эвелине показалось, она поняла: сон был о волшебнице-маме, о всесильной заступнице, которая явилась, наконец-то явилась, и всё пошло по-иному...
   "Значит, я стану заступницей. Раз ты в меня свято веришь..."- подумала Эвелина, тоже проваливаясь в сон, но ещё бросила последний взгляд на свою расшитую жемчугом сумочку около кровати, в которой выделялись чёткие контуры лазерного пистолета.
  
  
   А снег всё шёл, всё спускался на землю с высот небесных величаво, невесомо, неслышно. Он нёс какую-то божественную истину в души людей: лишь вскиньте вверх голову, лишь постойте, впустите же в себя этот покой и благость горнюю, и небесная простая истина коснётся ваших щёк, ляжет на брови. Улягутся печали под доносящийся звон колоколов, сквозь снег чуть видны купола, как сквозь кружевную завесу - абрис церкви. И вдруг почувствуете, как тревоги земные вместе с падающей пеленой снега уходят, освещённые бледно-синеватым светом газового фонаря, тают где-то втуне, растворяются, а новые, косо летящие мириады посланниц успокоения всё метут, никем не услышанные, всё зовут душу в вечность...
   Эвелине уже стало ясно: Он не придёт на встречу. Его не будет. Она стояла у гранитного парапета канала около фонаря, а летящая канитель снега словно сделала понятной для неё терзания чужой души, клокотанье ума, который метался между спасеньем и гибелью своей. Рука девушки сжимала шёлковые волны меха у горла, ветер прохватывал, всё равно заставляя вздрагивать и сжиматься всё её существо, а может, и не ветер, а просто нервная дрожь, какая-то извечная печаль и понимание того, что своим героизмом не свернёшь с колеи колымагу истории, не вмешаешься и не спасёшь... Можно лишь пролить слезу, можно поехать к надгробному памятнику в Пушкинских горах, услышать голос, который будет доносить ветер с метелью...
   Она уже собралась было уходить. Закутала меховым воротником шею, чуть наклонила голову в пушистой шапке, покрытой бриллиантовой пылью, которая так сверкала под фонарём, бросила прощальный взгляд на Неву внизу, на санный путь по ней, уже почти занесённый, как воспоминания. Нет, вдруг всколыхнулось в груди, нет, она не забудет, это её богатство, это останется с ней: как мчались минувшей ночью на санях по реке, укрытые медвежьей полостью, как надрывался колокольчик, как, под стать влюблённым, лихо правил молодой кучер, как мелькали, утекая, огни над каналом, как счастливо, как белозубо улыбался Он, как обнимал её, ненасытно целуя. И в этот момент был убеждён, что жизнь и есть - вот этот миг, и сейчас она послала ему бесценный подарок с провозвестием будущего величия. Он получит с веками всё то, чего был достоин. Он вошёл в вечность. А вся эта суета земная, муки и смерть, торжество несправедливости - это другая сторона медали, но сейчас она для него просто не существовала.
   Эвелина спокойно, уняв всякую досаду, шагнула с тротуара на мостовую. И вдруг прямо из
   снежной канители, из тишины и пушисто-смягчённых звуков зачарованной улицы к ней метнулся съёжившийся от холода мальчик-подросток в старой чиплажке и тулупчике, из которого давно вырос.
   - Будьте так любезны! Вы - госпожа Эвелина? Я - посыльный. У меня для вас, сударыня, вот что!
   У неё голос сорвался и не звучал, она лишь закивала головой в ответ. Спрашивать, от кого послание, не стала. Чувствовала и так. Тощенький подросток с характерным выражением попрошайки на лице протянул ей укутанный в бумагу букет цветов, как она догадалась, и плотно свёрнутую трубочку, перевязанную лентой (наверное, прощальные стихи, обоснование своей позиции).
   - Подожди.- Она порылась в сумочке, достала несколько крупных денежных купюр, которые у неё оставались, протянула ему с улыбкой.- На, держи, спасибо!
   Сама представила ясно, как провидица, что дома мальчонку ждёт туберкулёзная мать, за её юбку цепляются несколько вечно голодных сестрёнок. Вот будет сегодня вечером праздник в семье вольноотпущенных!
   - Возьмите ещё, госпожа, это записка для вас.
   Протянул свёрнутый листик. Вдруг понял, сколько денег зажато в его грязной ручонке, наскоро, выпучив глаза, пробормотал: "Спасибо, благослови вас Бог!" и рванул побыстрей в снежное круженье, в лилово-жёлтый подсвет фонаря, опять в горечь своего бытия.
   А Эвелина поняла, что в этой записке самое главное. Не удержалась, развернула, хотя снежинки и размазывали чернила. Там было накарябано гусиным пером, беглым почерком, как всегда он писал, нечто такое, от чего она заплакала. И слёзы, поначалу горячие, застывали прямо на щеках.
   "Не думай, не верь в то, что я тебя предал. Ты - последняя в жизни любовь моя. Мы соприкоснулись - и большего чуда для меня никогда не было и не будет.
   Но существует всевидящее око Господне. И Он каждому из нас предначертал время рождения и смерти, свою долю радостей, свершений и горечи, свои муки ухода. Честь не велит мне бежать, трусливо подменив свою судьбу.
   Благословляю тебя за те откровения, что ты мне принесла, за попытку спасти, за то счастье земное, которое дала, хоть и такое краткое.
   Я буду твоим заступником в мире ином.
   Прощай. Твой Александр Пушкин."
   И дальше стояла подпись, размашистая и вольная. Подпись, которую знал весь мир.
   Снежинки смешались со слезами, кое-где размывая слова. Эвелина быстро, воровским движением свернула листок, оглянулась по сторонам и, как все женщины, желая спрятать от посторонних глаз что-то самое дорогое, сунула записку в бюстгальтер, прямо к бьющемуся сердцу.
   Но не судьба было дойти спокойно до постоялого двора. Не успела одинокая женская фигурка в роскошной шубе миновать и сотню метров (извозчиков не было видно, как назло), ей самой послышались тревожные посвисты, чей-то бег, перекрикивания на воровском наречии. Ей уже казалось, что её окружают. Она оглядывалась во все стороны и бежала бегом, шепча молитву. Внезапно из снежного марева, совсем рядом, как призрак в тишине, напугав Эвелину, возник тот самый детский щупленький образ, тот мальчик-посыльный, с которым они только что расстались.
   - Госпожа! Лихие люди вокруг! Слышите? Нельзя тут ходить одной! Я живу недалеко. Спрячу вас у матушки. Идёмте!
   Они рванулись бежать, взявшись за руки, надеясь на Бога да на снег, который валил стеной, в двух шагах ничего не было видно. Расслышали позади себя матерную брань вперемежку с чахоточным кашлем, чьи-то проклятья, чьи-то оправдания.
   - Только что здесь была! Мать её... Не сойти мне с этого места! Завирюха, эх...
   Но впереди тоже раздавались чьи-то переругивания и беготня. Деваться стало некуда. Мальчишка, видно, знал этот квартал. Затравленно оглянулся, потом потянул Эвелину за руку куда-то вниз, по заснеженной лесенке в подвал. Деревянная хлиблая дверь, сбитая двумя поперечными досками, со скрипом отворилась, пропуская беглецов. Из склизкой глубины в темноте дохнуло сыростью и сгнившими овощами. Двое притаились, боясь, чтобы даже звук их дыхания не выдал их. Замерли. Привыкшие к темноте глаза уже видели сквозь редкие доски двери входную лестницу. Метель заметала на ней следы. Ясно слышны были свист и крики гоп-стопников, они всё кружили в этом районе, видно, приметили добычу (нечасто тут в одиночку шатаются такие богатые барыни), да вот недолга, упустили...
   Эвелина не могла больше задерживаться, ей нужно было срочно к своим, они ждали её в запряжённой карете. Девушка всё поглядывала на часы, нервничала, кусала губы.
   - Может, уже ушли?
   Некоторое время было тихо. И только беглецы начали помаленьку приоткрывать свою скрипучую подвальную дверь, как по заснеженным ступеням им навстречу бойко затопали чьи-то сапоги, раздался кашель, дверь рванули с матюгами... Перед женщиной и ребёнком стоял некто, чей вид не оставлял ложных иллюзий. Из-под отороченной мехом шапки на них глянули глаза. И Эвелину прожгло насквозь одно лишь ясное и чёткое чувство: это смерть на неё смотрит. Пощады не будет. Уговаривать и увещевать тут некого. Это - не человек. Сейчас убьёт обоих блеснувшим в его руке ножом, потом разденет, набьёт свою суму награбленным и с кривой усмешкой (рот был изуродован шрамом от самого уха), богохульствуя, потащит добычу с товарищами на окраину города пировать у знакомых перекупщиков. Какой фарт выпадет ему сегодня!...
   Эвелина не ждала больше ни доли секунды. Интеллигентской рефлексии как ни бывало. Она уже держала в руке лазерный пистолет. И - нажала спусковой крючок. Ни колебания, ни дрожи в руке. Война, так война. Звука не было. Лишь безжалостно яркий бело-голубой луч с шипеньем впился в грудь под армяком, здоровяк рухнул на ступени, успев забулькать, захрипеть, но даже не испустить какой-либо ясный крик. Безумно перекошенное лицо являло адскую муку, но даже неистовым криком умирающий не мог воззвать к небесам. За доли секунды на месте его груди зияла чёрная прожжённая дыра.
   Звуки вокруг тем временем затихли, видно, лихие люди решили убраться из престижного района в свои окраинные места. Мальчика била дрожь. Эвелина еле успокоила его, обняла, поцеловала, протянула ещё банкноту, даже сама проводила до дома, совсем недалеко. Потом поплелась к своим, подвернувшийся извозчик довёз очень быстро. Но, даже если бы ей пришлось идти пешком через район, где в снежной мгле только что растаяли разбойничьи посвисты, она шла бы совершенно спокойно. Однажды перейдя первую Божью заповедь "Не убий", вынужденная убивать, Эвелина больше уже ничего не боялась и уложила бы сейчас, не содрогнувшись, хоть десяток супостатов, которые преградили бы ей путь. Хлестнула бы смертоносным лучом, ослепительно-белым, горячее солнца. Вяжется ли это с христианской моралью, она не знала. Но правоту свою ощущала всем трепетным, неистово бьющим сердцем. "Война, так война. Никто не осудит солдата, который убивает неприятеля. Но, Боже, как же это тяжко - лишить кого-то жизни и смотреть на его содрогания! Не приведи, Господь! Каким чудовищем чувствуешь себя после этого и как хочется отмыть скорее руки и забыть... забыть..."
  
  
   На краю города всё в той же метельной сетке стояла будка сторожевого, размалёванная чёрно-белыми косыми полосами, рядом с ней - шлагбаум. Простуженный унтер в шинели только что выкурил трубочку и под неистовый, разыгравшийся ветер всё пытался хоть немного расчистить лопатой снег вокруг своей будки, но у него что-то ничего не получалось: снег швыряло вновь колючими порывами, один раз даже шмякнуло служивого об угол будки, после чего административное рвение резко пошло на убыль. Пригладив торчащие, как рыбьи плавники, совершенно обледеневшие усы, унтер махнул на всё рукой, мол, ничего тут не попишешь, это, как водится, от нечистого такая хуртовина приключилась, и, матерясь, вместе с лопатой скрылся в будке: "Ой, ё..."
   Но не прошло и минуты, как сквозь завыванье метели послышался стук колёс подъезжающей кареты. Не успел унтер высунуть на мороз свой вечно красный и текущий нос, как из остановившейся кареты кто-то спрыгнул, и прямо в его объятья чуть не упала какая-то сказочная королевна, так ему подумалось. Юная дама была в мехах, в высокой причёске сверкали алмазы, шубка на груди распахнулась, и там (лучше б ему не смотреть на эти соблазны богачей!) тоже сверкнуло звёздами колье в ложбинке декольтированной груди (матерь Божья! Он аж заморгал и отвёл глаза).
   - Унтер! Уважаемый! Откройте шлагбаум. Немедленно! Нам срочно надо ехать!
   - Не имею права, сударыня. Нам вышло сегодня распоряжение от генерала жандармерии: перекрыть выезды из города. Яких-то там, видите ли, злодиев ловлють, яки разбоем промышляють. Не велено, ваша честь, не взыщите. Мы - люди маленькие, службой дорожим-с.
   - Послушайте, уважаемый!- юная дама вошла за ним в будку, укрываясь от метели, и стояла почти прижавшись, выставив свою умопомрачительную грудь в блеске украшений. У унтера уже язык еле шевелился, глаза не отрывались от этой груди.
   - У меня страшное несчастье - сестра умирает. Мне нужно ехать к ней в Ораниенбаум. Срочно! Сейчас же! Я везу к ней наилучшего врача в Петербурге. Пропустите нашу карету! Не задерживайте! Посмотрите на меня: ну какие же мы разбойники? Со мною кучер, девочка-служанка и доктор. Больше никого! Взгляните сами!
   Унтер, озадаченный, пожевал губами, кашлянул для пущей важности, утверждая свой статус, попутно вытер рукавом вечно текущий нос и забубнил, как его учили:
   - Не положено, ваша честь. К генералу за разрешением.
   - Да к какому ещё генералу?! Она вот-вот умрёт! Кровь горлом! Хорошо, мне ничего не жалко. Только помогите мне ради Христа!
   С этими словами пепельная блондинка в локонах быстрым движением сняла с себя колье, которое слепило и мутило разум несчастного унтера на таком близком расстоянии, он аж моргал и тряс головой. Сняла - и положила ему в заскорузлую ладонь.
   - Берите, это от всей души! Пусть оно поможет вам в жизни. Но помогите же и мне в моём горе! Открывайте шлагбаум. Скорее!!!
   Унтер уже и сам не понимал и не смог бы вспомнить, как моментально скрыл за пазухой сверкнувшие звёздами холодные камешки, как расторопно поднял шлагбаум и, вытянувшись, с любезной улыбкой пропустил дорогую карету с дамой, которой даже помог войти на подножку. О, как восхитительно от неё пахнуло духами! Какой тёплой была её рука!
   Только он успел водрузить шлагбаум на прежнее место, а снег - скрыть следы колёс, как из мятущейся тьмы нежданно возник наряд жандармерии.
   - Проезжала здесь карета, запряжённая тремя белыми лошадьми?
   - Никак нет-с, ваше высокоблагородие!
   - А ты, часом, не пьян?
   - Нет-с, не извольте сумлеваться. Как можно-с?
   Всадники на измученных лошадях свернули обратно, в душе радуясь, что каких-то там призрачных злодеев так и не нашли. Все почувствовали облегчение.
   Однако карета, которую несла тройка белых породистых красавцев, всё ещё была довольно далека от цели. Артур хорошо понимал в лошадях, умел обращаться с ними, знал, что требуется при быстрой езде в разную пору года. Увидя, что все трое начали как-то странно трясти головами, взбрыкивать, будто задыхаясь, даже рваться вверх, всхрапывая, он понял причину. Остановил карету. Вместе с ним вышла и Эвелина. Испуганный детский голосок запищал из кареты: "Мама! Не уходи! Куда ты? Я с тобой!"
   Она успокоила дочку. Артур тем временем деловито помогал лошадям - удалял из их ноздрей сосульки - обледеневшие выделения, которые не давали им дышать во время бега при морозе. А бежать до леса, до скрытого в нём корабля им нужно было ещё не одну версту. Вокруг расстилалось поле с перелесками, кое-где на горизонте сверкали жёлтые огоньки деревень.
   - Смотри! Снег перестал. Даже Луна показалась. А лошадки-то наши не устали, Артур? Дотянут?
   - Дотянут. Видишь, они просто задыхались. Им надо в мороз ноздри чистить.
   - Как ты ещё дорогу находишь? Какой же ты молодец!
   Оба похлопывали и ласкали отдыхающих лошадок - своих спасительниц. Но вдруг зоркий кавказец прищурился, выглядывая что-то вдали.
   - Не отпускает нас мир прошлого. Опять погоня. Смотри!
   И вправду, вдали будто облачко снежное двигалось. Потом, с приближением, оно распалось на нескольких отдельных всадников, каждый мчался, вздымая неистово снег и погоняя взмыленного коня.
   - И что им надо, этим уродам законопослушным? Сидели бы себе, жопы грели в своей жандармерии! Чего они всё за нами гоняются?- воскликнула Эвелина, ни к кому не обращаясь и прижимая к себе плачущую девочку.
   Артур гнал лошадей, нахлёстывал, тревожно оглядывался на приближающихся преследователей, ему было уже не до разговоров. Но Гриша, который угрюмым тюфяком сидел, насупившись, напротив Эвелины, не преминул вставить своё мнение:
   - Если бы ты, Эва, поменьше оскорбляла общественные устои, не делала всяких там революционных предсказаний, не похищала крепостных, то Третье отделение не посылало бы за нами погоню. Ведь, наверняка, все, бывшие на балу, вспоминают с ужасом твои проделки, а графиня, как с неё сошёл гипноз, не может понять,что это была за племянница такая, которая, кстати, ещё и увела крепостную...
   - И ты ещё меня в чём-то упрекаешь? Убожество! Опорок, закрой свой рот, слышишь, если хочешь, чтобы мы с Артуром молчали о твоих подвигах вчерашней ночью. И пойми дурьей своей башкой: если бы не моё поведение, которое выделяло меня как человека будущего, то Пушкин никогда не обратил бы на меня внимания.
   - Теперь они нас уроют в мрачных казематах,- запричитал Гриша,- не вырвемся уже никогда, погибла наша жизнь!
   - Заткнись или я тебя сейчас сама урою!- гаркнула на него Эвелина, открыла оконце кареты, высунулась, глянула на преследователей, аж присвистнула:
   - Совсем близко! Давай бластер!
   Артур начал быстро доставать из-под сиденья оружие, Эвелина - перевоплощаться в боевика. На глазах у изумлённых Гриши и Аннушки (успела только пересадить девочку к нему на колени и строго предупредить: держи, не упусти, сейчас будет тряска!), высвободилась из своего декольтированного платья до пят, оказалась в удобных обтягивающих брюках, мгновенно натянула свитер и уже высунулась из дверцы, на всём скаку целясь в преследователей.
   Артур, оборачиваясь с кучерских козел, тоже выстрелил по жандармам, но не попал.
   - Не надо, Артур, ты правь, гони, а я сама буду стрелять. Я же снайпер!- крикнула ему Эва. Тем, кто изумлённо наблюдал за ней, Грише с Аннушкой, она казалась сейчас какой-то ненормально весёлой, то ли пьяной, то ли под действием наркотика. Высунувшись в окошко кареты, Эвелина в своём новом облике, с каким-то бесстрашным лихачеством в каждом жесте, возможно, с затаённым презрением к ретивым служакам прошлого, казалось, вот только сейчас реализует себя в полную силу. Она тщательно целилась, всё прикидывая, всё выверяя, и била без промаха.
   Вот упал первый из кавалькады, вскинув на скаку обе руки кверху в какой-то наивной мольбе к небесам, вот кулём книзу рухнул второй. Эвелина под бодрящие крики Гриши с Артуром целилась в третьего (чёрная фигура пригнувшегося всадника на залитом луной белом поле), целилась хищно, долго, со звериным упорством. Аннушка с испугом глядела на неё сбоку, прижимаясь к Гришиной груди, такой свою новую маму она ещё не видела. Дивные, чёрные, с отблеском звёзд очи Эвелины под ресницами нацеливались и щурились, палец нажимал курок. Страшны были именно эти глаза - в них был приговор, в них была смерть.
   Девочка тихо скулила, шмыгая крохотным носиком. Мама не стала хуже в её сознании, нет. Возможно, детским умишкой своим она постигала, что её бесконечно добрая красивая мама вынуждена сейчас бороться, чтобы защитить её и всех остальных. Девочка, ужасаясь убийству как таковому, дёргалась при каждом выстреле, сжималась комочком, бубнила молитву и просила божество только об одном: сберечь маму.
   А Эвелина, став защитницей, беря все эти смерти, все грехи на свою несчастную душу, была как раз отчаянно весела. Её ничуть не ошарашило, что противники тоже неплохо стреляют, что их пули, как вьющиеся червячки, начали пронизывать карету. Прямо над головой Эвы одна впилась в деревянную рамку дверцы, но она только пьяно усмехнулась и тут же сняла двумя выстрелами четвёртого и пятого из жандармов.
   - Тупоголовые!- прокричала она,- не дотумкиваете, что вам пора уносить свои задницы, кто там ещё живой!
   Потом обернулась с победным криком: "Артур! Гранату!"
   В приближающихся служак режима полетел непонятный для них предмет в форме лимона. Они, в пылу погони, подскакав по инерции, прямо попали в эпицентр взрыва. Все в карете невольно пригнули головы от шарахнувшего грома с ударной волной, от оранжевой вспышки, которая раскатилась далеко, разбегаясь уже чёрной подпушкой, подбираясь к их карете. Отчаянно заверещала, забилась Аннушка. Гриша, как мог, качал её, обнимал и успокаивал. И вдруг понял причину её отчаяния, которое так и зашкаливало: Эвелина, а она только что в азарте кидала гранаты, высунувшись из окна, сейчас вдруг сомлела, сползая на пол, глаза закрылись, выронила бластер, из руки лилась кровь.
   Артур окинул поле боя взглядом. Порядок! Никто из преследователей после серии взрывов не подавал признаков жизни, лишь билась в агонии раненая лошадь. Артур с горечью на лице пристрелил её. Снова вскочил на козлы. Ещё полкилометра по лесной тропе и вот - приметная сосна с разбитым надвое стволом.
   - Всё, приехали!- бодро сказал Артур.
   Теперь осталось только дойти до корабля, упрятанного в чаще, дойти по глубокому снегу. Эвелина уже пришла в себя от кровопотери, а маленькая хозяйственная Аннушка даже успела перевязать её рану своим фартуком. Гриша, перепуганный насмерть, ещё еле шевелился. Обе девчонки только взглянули на него и пошли, утопая в снегу, в чащу леса, к кораблю. Артур, матерясь на родном языке, тащил Гришу, временами пиная и шепча: "Да будь же ты мужиком, мать твою так!"
   Глазам девочки с графской кухни, укутанной в чей-то старый полушубок, вдруг предстало ещё одно чудо: корабль. Собственно, последние два дня её жизни и были сплошным чудом, она уже даже как-то пообвыклась, не вылезая из постоянной сказки, и перестала таращить глаза и креститься. Если только что, и часу не прошло, как дивная королевна-мама прямо у всех на виду сбросила парик и платье, распустила какие-то русалочьи волосы, как дочь морского царя, да ещё лихо (ну, прям, дьявол во плоти!) прикончила всех стражей закона, под конец вообще разнесла их "громом небесным", то что ж уж тут было удивляться, если шли они все сейчас к кораблю (как называли его вслух, хотя никакого моря не было и парусов тоже)?
   Аннушка молча шла, ничему уже не дивясь, готовая ко всему самому невероятному, и только фанатично цеплялась за мамину руку - это была её связь с жизнью, это было для неё всё. А мама с виду приободрилась, тащила ноги из последних сил, увязая в снегу, но старалась улыбаться Аннушке и всё повторяла: "Ещё немножко, потерпи, ещё совсем недолго. Вот сейчас доберёмся, улетим отсюда и - будем дома." А Аннушка улыбалась в ответ вымученной улыбкой только, чтобы сделать маме приятно. Она видела, какая та бледная, как ей тяжко идти, шапку она потеряла, длинные синие волосы относил ветер.
   Но вот перед ними действительно предстало нечто таинственное, для девочки - уж совершенно невероятное. Было довольно светло при взошедшей луне, вокруг - снег да разлапистые сосны. Среди них выделялось нечто округлых форм с большим выпуклым смотровым окном впереди. Ни колёс, ни крыльев корабль Времени не имел, двигался он совсем иначе, уходя из реальности в реальность, будучи "на ты" с подпространством.
   - Ну вот и всё, малыш, пришли!- выдохнула Эвелина, взгляд вспыхнул не совсем понятной для девочки радостью.
   Сразу приосанившийся Григорий вновь почувствовал себя хозяином положения. Парализующий страх отпустил его, как только замаячила родная техника. Он с видом снисходительного превосходства открыл кодированным сигналом входной люк, вскочил туда и любезно протянул руку дамам.
   - Полезай, доченька, не бойся, мама с тобой!- Эвелина пыталась подсадить её, но раненая рука мешала. Артур подхватил и быстро переправил девчонок в люк, сначала одну, потом вторую.
   Полная луна всё ярче после бурана освещала лес. Природа словно заснула, утихомирившись под пушистым, поглощавшим звуки ковром снега. Единственный шорох - если с перегруженной сосновой лапы срывался белый пухлый ком и картинно обваливался вниз. Но вот вдруг всполошились давно уснувшие птицы на верхушках высоченных сосен, в их оголтелом квохтанье обвалы снега стали чаще, напоминали уже чью-то азартную игру. Отряд полиции, утопая в снегу, зло погоняя усталых лошадей, добрался, наконец, до того места на лесной просеке, откуда чёткие следы беглецов сворачивали и вели в заросли, к месту посадки корабля.
   Здесь, брошенная, стояла дорогая карета, возле неё разбрелись, распряжённые, трое белых коней. Оставляя их, Артур всё же дал им свободу. Так было больше шансов, что они останутся живы.
   Бросившийся по следам таинственных преступников отряд под командованием молодого ротмистра вскоре вышел на ту полянку с примятым, поломанным кустарником, где всей тяжкой массой своей совсем недавно продавливал снег непонятный для современников корабль - воплощённая дерзость будущих веков, прилетевший в нарушение всех устоев и законов.
   Опытные ищейки быстро осмотрели поляну, все следы на ней, даже высокие сосны вокруг и... только пожали плечами. Молодой ротмистр, покрутив усики, исполнился вдруг мечтательности и, глядя на полную луну, сказал другу:
   - А может, это и вправду люди из других миров? Ведь она так предсказывала будущее... Вот и ушли опять в свои Палестины... Ну никаких следов за поляной! На небо, что ли, скрылись?
   - Дьяволы это!- рявкнул обозлённый собеседник и истово перекрестился. - Вот и ушли без следа в преисподнюю!
   - Попробуй, напиши это в рапорте для начальства,- криво усмехнулся ротмистр, уже зло дёргая усики,- в чине понизят.
  
  
   Перелёт был тяжёл для Эвелины, особенно сейчас, когда сказывалась кровопотеря. Сознание не сразу вернулось к ней. Очень медленно, словно плавно переходя из какого-то тревожного сна, она вдруг начала слышать окружающие звуки, как они врываются в сон, но по-настоящему встряхнул её только детский писк и дёрганье за плечо:
   - Мама! Мама! Не умирай! Проснись, мама! Мы куда-то прилетели, тут всё не так...
   Эвелина распахнула ресницы, рывком приподнялась, вскрикнула от боли в руке. Перевязанная грязным фартуком, раненная в предплечье рука снова дала обильное кровотечение. Капли капали прямо на пол корабля.
   - Прыгай первая, не бойся, я за тобой.
   Перед входом толклись в нерешительности Гриша с Артуром. Видно было, как из замка сюда бежит Флоризель, за ним целая группа сотрудников и слуг. Артур сходу сообщает:
   - Надо врача. Ей совсем плохо. Я боялся вытаскивать её...
   Но вот они спрыгнули сами, без посторонней помощи. Первая - Аннушка в своём длинном, до пят, бабском полушубке, с головы свалился платок, стало видно светлые волосёнки и плачущее личико. Подоспевшая Клеопатра с удивлённой улыбкой поймала её в охапку:
   - Ой, какая девочка! Прелесть!
   Эвелина бы, наверное, упала на землю, если бы её не подхватил Флоризель. Поднял на руки, понёс прочь от всех, словно хотел удалиться с нею от посторонних глаз. Высокий, хрупкий, но с накачанными плечами, он легко, как пушинку, нёс её, и вид у него (заметила она с удивлением) был какой-то блаженно-глупый.
   "Пьяный, что ли? Никогда его не видела в такой эйфории. Или это уже начинается "эффект бабочки", как мы с Клео предсказывали? Ведь там я накуролесила в прошлом ой-ёй-ёй сколько! Что-то должно же было измениться в настоящем (по крайней мере, по Рэю Брэдбери именно так). Но чтобы увидеть вдруг мальчишечьи влюблённую, какую-то помолодевшую морду Флоризеля... Это уж чересчур... Он же всегда был насмешливым циником. А сейчас - просто как наивное дитя, в первый раз познавшее любовь. Уж не заболел ли? Я бы скорее поверила в то, что у нас президент сейчас не Иванов, а кто-нибудь другой, из оппозиции. Или общественный строй сменился, стал каким-нибудь там рабовладельческим, к примеру. А может, инопланетяне нас завоевали, это ещё куда ни шло, можно поверить. "Эффект бабочки", как ни как! Ожидай всего... Но увидеть восторженные, ищущие твой взгляд глаза Флоризеля! (его светло-карие, широко расставленные, на круглом, милом, таком молодом лице, вместо прежних глаз избалованного мерзавца...). Нет, это уж ни в какие ворота! Куда менее реально, чем инопланетяне. Да и кстати, почему он выглядит моложе меня, совсем мальчишкой? И улыбается как-то заполошно-счастливо, показывая белые, чистые, не испорченные никаким куреньем зубы. Что-то изменилось в этом мире, не иначе..."
   Он усадил её на скамью в начинающемся парке. Позади осталась площадка, на которой вокруг корабля сгрудились сотрудники научной лаборатории, прислуга и друзья-приживальщики, вечно населяющие замок юного баловня судьбы. Эвелина сидела на скамье, придерживая кровоточащую руку, и в упор смотрела на Флоризеля. Казалось, сейчас ему так много хочется сказать, так много нового объяснить ей, он так сам этим всем переполнен и смущён, что слова не идут, он не знает, с чего начать, и просто рывком обняв девушку, начинает целовать, всё сильнее прижимая к себе. В этом его порыве столько чувства, столько напористости, что Эвелина, наконец, (всё, хватит! Закончилась её растерянность!) решительно вырывается, делает неосторожное движение, вскрикивает от боли, хватается за раненую руку. Повязка, которую, как умела, накрутила Аннушка, съехала в сторону, кровь хлынула, обливая обоих, попала и на светло-бежевый дорогой костюм Фло.
   - Господи! Ты же ранена! Прости меня, дурака! Я тебе сделал больно? Прости же меня! Почему врача нет до сих пор?!
   Он растерянно оглядывался в поисках своего личного врача, который всегда жил в замке. Но того, очевидно, как назло, не оказалось. К ним быстрым шагом приближался Артур. Ещё издали закричал:
   - Вызвонил его, он на конференции. Всё бросил, летит сюда. Будет где-то минут через двадцать. Эва, идём в его кабинет, я сам тебя перевяжу, я умею.
   - Тут оперировать надо, пули доставать. Они же мне изрешетили руку,- её лицо невольно при малейшем движении кривилось болезненной гримасой.
   - Давай я отнесу тебя, хотя бы перевяжу. А он тем временем подоспеет.
   Щёки Эвелины раскраснелись, глаза пылали каким-то лихорадочным, недобрым блеском. Видно, засевшие пули уже давали воспаление, она вздрагивала от температуры, охватывая свои плечи, хотя воздух летнего вечера был тёпел, с дерева над ними осыпался мелкий душистый липовый цвет.
   - Подожди, Артур, подожди. Есть дела поважнее. Принеси мне из корабля тот букет и бумагу со стихами от Него.
   Потом обратилась к Флоризелю, который продолжал обнимать её, приложив к губам её здоровую кисть.
   - Фло. Ты даже не спросил о результатах нашего путешествия. Удалось ли нам. Увы, нет. Но, поверь, в этом не наша вина. Порочна была сама идея такого внедрения. Я исполнила свою роль, что называется, на бис. Сделала всё, что смогла. Вряд ли кто-то сделал бы больше.
   - Давай поговорим об этом потом. Родная моя, любимая, ты кровью истекаешь. Не могу смотреть на это. Не время сейчас для отчётов.
   - Нет, Фло, подожди,- холодновато перебила она его,- я должна сразу расставить точки над и. Как видишь, живого Пушкина я тебе не привезла...
   - Эва, умоляю, не надо сейчас!- он старался остановить кровь своим носовым платком, передрызгал дорогой светлый костюм, но толку было мало.
   Артур уже успел вернуться обратно от корабля, неся в руках тот самый букет, завёрнутый в вощёную бумагу, и трубочку со стихами.
   - Ты финансировал экспедицию, Фло. Я просто обязана тебе отчитаться и отдать всё, что удалось привезти. Кстати, реквизит - платье, бриллианты - всё там, в корабле. Нет только колье. Его пришлось отдать, чтобы вырваться оттуда. Коррупция на Руси, к счастью, вечна. У меня два свидетеля, как я этим колье расплатилась...
   - Да плевать на то колье! Неужели я бы тебя обвинил в краже? Эва!
   - Как знать...- задумчиво произнесла она. Потом одной рукой взяла у Артура трубочку лакированной гербовой бумаги, с трепетом коснулась её, не сразу решаясь развернуть. Флоризель уже открыл запакованный букет и чуть слышно вскрикнул от изумления. Все взгляды приковали розы, повеяла волна сладкого, страстного, изнеженного и странно волнующего их запаха, разлилась вокруг, заставив всех на миг онеметь. Этот аромат, казалось, говорил без слов.
   - Белые розы...- произнёс задумчиво Фло.- Там же сейчас январь. Значит, из какой-то оранжереи. По тем временам... Наверное, это стоило очень дорого. Отсюда вывод: он-таки влюбился в тебя! Тем более, что он не был богачём, весь в долгах...
   - Это ты всё меряешь на деньги,- зло скосила на него свои опушонные кукольными ресницами глаза Эвелина.
   - Значит, я угадал! Там была любовь.
   Девушка с синими волосами русалки не соизволила ему ответить, только по-королевски высокомерно повела головой. Теперь её взгляд был устремлён на Артура. Тот развернул бумагу и стоя начал читать:
   Пусть сбудется всё то,
   Что суждено,
   И нам не изменить
   Своею волей
   Решение, что Господом дано.
   Но видит Бог,
   Вот только лишь одно
   Елеем радостным
   На душу мою льётся:
   Раскрыто мне
   В грядущее окно.
   Туда, чрез муки,
   Дух мой вознесётся.
  Дальше следовала размашистая подпись. Парень закончил читать, свернул стихи. Все молчали. Каждый думал о своём. Эвелина первая нарушила молчанье:
   - Я думаю, ты понял, что он отказался по своим убеждениям. Религиозно-этическим. Таких людей, как он, не купить ничем и не свернуть с их позиции.- Помолчав, добавила,- я поскорее отдала тебе эти вещи. Они по праву принадлежат тебе. Надеюсь, ты сумеешь извлечь из них большие деньги, продашь на каком-нибудь аукционе коллекционерам-пушкинистам. Хоть как-то окупишь траты на экспедицию.
   - Подожди, Эва,- Флоризель схватил её за плечи, повернул к себе,- ты как-то странно говоришь всё это, словно прощаешься со мной,- он испуганно смотрел в её лицо.
   - Действительно, прощаюсь. Я больше не работаю у тебя. Ухожу.
   - Как?! Что ты сказала?- он совершенно растерялся.
   "Никогда его таким не видела. Всегда победно-весёлый герой-любовник, ничем его не смутишь, девок менял, как перчатки. И тут вдруг... Как побледнел... Да на него жалко смотреть. Ох уж этот "эффект бабочки"! Неужели и вправду что-то изменилось?"
   Её всё больше лихорадило, щёки пылали, самой было холодно, аж до дрожи. Неподалёку на площадке сел флайер, от него почти бегом к Эвелине уже спешил старый врач, которого все обитатели замка обожали и уважали, как они сами не раз заверяли и в глаза, и за глаза. Сутулый, невысокий, преклонного возраста, энергичный и хваткий, этот старик с белоснежными волосами сумел стать необходимым даже для избалованного "принца", хозяина замка, мнение его всей молодёжью воспринималось как непререкаемое. И сейчас, быстро поснимав все тряпки с окровавленного предплечья девушки, умело ощупав места ранений и оценив ситуацию, Аркадий Филиппыч покачал головой:
   - Ну что, деточка моя, идём, надо пули доставать. Красавица ты моя, самая боевая. Мужики целы, а ты... Да тут не меньше двух пуль, плюс одна навылет.
   - Что самое смешное,- постукивая зубами в лихорадке, подтрунила Эвелина,- пули-то Х1Х века, хоть сейчас сдавай в музей.
   Санитары проворно уложили её на носилки, Флоризель всё держал за здоровую руку и смотрел трагическими глазами, словно на умирающую, отчего ей было смешно, как вдруг подбежали Клео с Аннушкой. Девочка вырвалась вперёд и с отчаянным криком, растолкав всех, бросилась к носилкам:
   - Мама! Не умирай! Не уносите её! Я с тобой, мама!
   - Пустите её со мной вместе, иначе будет истерика,- потребовала безапелляционно молодая мамочка.
   Вокруг раздался дружный хор недоумевающих голосов.
   - Да кто это? Чья это девочка? Откуда?
   Перед ними стояла шестилетняя перепуганная до смерти Акулька в грязном длинном сарафане, как носили бабы в деревнях на Руси. Подобные наряды перекочевали уже в русские народные сказки. Она вцепилась мёртвой хваткой в край носилок, в светлых глазах метался ужас, смешанный с решимостью бороться. Не отпускать свою маму.
   - Не бойся. Иди со мной вместе,- шепнула та.
   - Да кто она? Откуда взялась?
   - Это моя дочь, кто ещё не понял,- дерзко заявила Эвелина и обвела всех глазами. Под конец остановила свой взгляд на застывшем в изумлении Флоризеле.
   - Это мой ребёнок. И она пойдёт со мной,- сказала зло и с нажимом.
   - Ну конечно, Эвочка. Не нервничай, деточка. Пусть идёт с тобой.- К Эвелине, лежащей на носилках, склонился доктор Филиппыч (как его все здесь по-родственному называли), его умные и добрые, живые, совсем молодые глаза посмеивались,- просто наденем на неё белый халатик и будет сидеть ждать тебя. Видишь?- обратился он к девочке,- у мамы ручка больная, маму надо лечить, а то она не выздоровеет. Будешь сидеть тихо-тихо и ждать?
   Аннушка серьёзно закивала.
   Флоризель догнал идущих с носилками санитаров, склонился над Эвелиной.
   - Откуда эта малышка? Неужели...
   - Из Х1Х века. Откуда же ещё?
  
  
   Ночью Эвелина металась в бреду. От неё не отходили Филиппыч с медсестрой, под ногами у них крутились Флоризель и Аннушка и ужасно им мешали, только прогнать их не было никакой возможности.
   Однако на рассвете героиня всего этого переполоха, живучая, как все женщины, уже поднялась, как ни в чём ни бывало и, пошатываясь от слабости, пошла в ванную приводить себя в порядок. По дороге увидела, как в разных позах, измученные, в соседних помещениях спят все, кому она была небезразлична. Тут же, в сестринской, спала и Клео. А Аннушка, сколько её ни уводили, каждый раз прорывалась снова к маме и к утру спала, сидя у её кровати, положив голову на её ноги.
   Эвелина решила воспользоваться тем, что за ней не следят, и потихоньку уйти, разбудив Аннушку. С опаской взглянула на Флоризеля, который спал, смешно, по-детски подложив ладонь под щёку, прямо на кресле, свернувшись в ужасно неудобной позе. Его каштановые, длинные, как у девушки, волосы разметались по бархатной спинке кресла, он так и не раздевался, спал всё в том же узком костюме. Проходя мимо, Эвелина вдруг сама себя одёрнула, когда почувствовала странную нежность к нему, вспомнила, как когда-то покрывала поцелуями это юное лицо в порыве самоотдачи, эту шею, плечи, грудь, как пахла его кожа, загорелая на солнце, как умел он смеяться, как никто другой...
   Но разум тут же восторжествовал, и она сказала самой себе: "Чего он тут меня сторожит? Думает, прошлое вернётся? Или я - такое же убожество, как и все прочие его шлюшки? У него же их полон замок. Утешится."
   Но, когда протянула руку встряхнуть Аннушку за плечо, он вдруг оказался рядом, схватил её, повернул к себе.
   - Куда ты?
   - Мы уходим.
   - Господи!- он вдруг в ужасе схватился за собственные виски, мотнул головой,- ну что мне сделать, чтобы ты осталась, чтобы снова поверила мне? Я люблю тебя! Ну прости же ты меня, дурака! Я сам не понимал до сих пор, что ты и есть моя любовь. Жил по-прежнему, беспечно и свободно. Я обидел тебя, я знаю. Прости же ты меня. Прости, что я не понял этого, не увидел свою любовь, а она была совсем рядом, в моих руках. Ну на коленях тебя молю!
   Он целовал её руки, опускался всё ниже. Она резко отдёрнулась:
   - Вот только этого не надо!
   - Ты не можешь мне простить измену, да? Но это всё в прошлом. Я уже совсем не тот!- И видя, что она упорно прорывается к двери, выкрикнул в отчаянии,- можно подумать, твой идеал - Пушкин был верным мужем?! Да он посещал все публичные дома Петербурга, не пропускал ни одной смазливой бабы! Надо же уметь и прощать что-то любимому мужчине! Я, кстати, простил тебе всё...
   Она взвилась, как разъярённая пантера, и силы, и голос, и презрение - всё к ней вернулось:
   - Да кто ты такой, чтобы прощать меня или не прощать?! Понавыряй здесь над своим гаремом, над этими шавками, которые за деньги перед тобой ползают! Сколько их тут? Было четыре, сейчас, наверное, прибавилось.Счастливого времяпрепровождения!
   Он, вне себя, схватил её за плечи и затряс:
   - А я ждал тебя! Так переживал и мучился, что тебя туда отправил, так клял себя! В церковь ходил, вот в эту вот сельскую, поблизости, к отцу Николаю. Денег на храм отвалил, молился за тебя, просил, чтобы Бог вернул тебя мне!
   - Ты?!- аж захлебнулась изумлением Эвелина.- Ты? В церковь? Ты - и религия! Это вещи несовместимые!
   - Не веришь?!- он тяжело дышал от ярости.- Когда говоришь правду - и тебе не верят...
   Вдруг совершенно потерял самообладание, сгрёб в кулак лёгкий халатик Эвелины на груди, резко притянул к себе.
   - Говори: ты была с ним? Была или нет?!
   И увидел насмешливые, отвергающие его карие глаза в божественной красоте ресниц, услышал бесстрашный в своей откровенности ответ:
   - Знаешь, это мои душевные тайны. И я их не открою никому. Даже под пытками.
   В отчаянии снова упал на своё кресло. Но успел всё же ухватить край её халата, снова притянуть к себе.
   - Ну хорошо,- выдохнул он мучительно,- давай успокоимся. Почему мы не можем простить друг друга? Ведь я же всё-всё простил, забыл, никогда не буду поминать тебе. Только будь со мной снова! Я с ума схожу! Никого, кроме тебя, знать не хочу. Я выгнал всех. Ждал тебя, как Бога! Да поверь же ты мне!
   Эвелина вдруг почувствовала, что он не лжёт ей. Присела напротив, на своей лежанке, и сказала спокойно и искренне:
   - Откровенность за откровенность. Я тебя когда-то любила. Это могла бы быть любовь на всю жизнь, если бы ты не сгубил её на корню. Сейчас - ничего не осталось. И знаешь, почему? За себя я могла бы простить. Всякие там измены, легкомыслие, мальчишество - это можно простить. А не могу я простить тот страшный грех, в котором мы оба виноваты.
   - Какой грех?
   - Погубленный ребёнок. Я ведь была от тебя беременна. Собиралась уже сказать тебе эту новость, шла к тебе, счастливая. Но по дороге около замка увидела, как ты едешь на кабриолете со всеми своими четырьмя жёнушками из гарема, целуешь их, орёшь что-то, размахивая бутылкой виски. Вот в этот момент всё и было решено. Я остановилась, никем не замеченная, меня тошнило. Но на душе было ещё в сто раз паршивее.
   - Неужели?! Господи! Эвелина! Но я же ничего не знал! Если бы только...
   - На следующий день я сделала аборт. Не будет нашего ребёнка. Мы с тобой его убили. Я не снимаю с себя вины. И не перестаю каяться. Нет мне прощения и не будет. Сама себе не прощу то, что сделала в порыве отчаяния. Чтобы хоть как-то грех свой замолить, взяла вот эту девочку. Ей было плохо там, в своём мире, в своём веке. Буду хотя бы её растить. Это всё, что я могу сделать. А теперь дай мне уйти. Не смей меня задерживать.
   Молодой длинноволосый парень, будто громом небесным поражённый, сидел, не шевелясь. Услышал только, как хлопнула дверь, на лестнице раздались шаги. Он, превратясь в слух, даже различал гордый и уверенный шаг Эвелины, и рядом с ней семенили маленькие ножки девочки.
  
  
  
   Дверь в небольшую однокомнатную квартирку в многоэтажке распахнулась. На пороге стояла Аннушка. Завидев гостью, кинулась обниматься.
   - Тётя Клео приехала!
   Та тоже радостно обняла её и, ещё не успев нацепить пушистые тапочки, затараторила в восхищении:
   - Какая ж ты умничка! Как быстро выучилась с электроникой обращаться! А выглядишь - ну прямо ой! - она сделала восторженный жест рукой, причмокнула, разжав собранные пальцы.
   Перед полненькой, серенькой, как всегда, Клео стояла совершенно иная девочка, не просто иного века, в современной одежде, она изменилась даже как-то внутренне, перестала, как рабыня, нырять головой, униженно ожидая милости или удара. Приветливая, готовая всем раскрыть объятья, она всё же неуловимо выросла в собственных глазах, чувствовала себя уже наравне с этими тётями и дядями и где-то в глубине сознанья держала, что, если что не так, то за её спиной стоит защитница-мама, а та уж её в обиду не даст.
   Девочка, весело обнявшая Клео, больше ничуть не напоминала прежнего заморыша. Она красовалась в стильном детском комбинезончике в яркую клетку, к груди прижимала говорящую, кудрявую, со всеми прибамбасами дорогую куклу. У самой светлые распущенные волосы, вымытые хорошим шампунем, оказались густыми и волнистыми, на макушке нацеплен был полупрозрачный бант, во рту - душистая конфета.
   - Сейчас я к вам выйду, вот пару строк ещё допечатаю,- крикнула из комнаты Эвелина, продолжая набирать текст на компьютере.
   - Не спеши, мы тут сами разберёмся,- отозвалась Клео. Они с Анькой потащили в кухню здоровенный пакет с продуктами, яблоками и шоколадом.
   - Я теперь сама включаю входной обзорный экран,- похвасталась девочка-маугли своими успехами,- и смотрю, кто пришёл. Говорю маме, а она мне - пускать или нет.
   Пока тётя Клео расхваливала её и кормила шоколадкой, подошла Эвелина, какая-то непричёсанная, ненакрашенная, немного не в духе. Рука ещё была перебинтована. Но всё же она заставила себя улыбнуться гостье.
   - Малая уже с электроникой управляется очень лихо. Представляешь, по моему телефону кокетничает с мальчиком-соседом. Вот молодёжь пошла! А мы с тобой стареем, Клео...
   - За две недели уже так освоилась в нашем мире?
   - Она у меня вундеркинд. Недавно, правда, припозорила меня, было дело. Позвонил в дверь один ухажёр, я быстро спряталась в комнату, а она ему отвечает: "Мама сказала, что её нет дома."
   Все посмеялись, но Клео вдруг тревожно спросила:
   - Это случайно был не Флоризель?
   Эвелина сразу же помрачнела.
   - Нет, что ты. С нашего дома, сосед.
   - Ой, совсем забыла!- прежним тоном, неестественно радостным, как говорят с детьми, затараторила Клео,- я же тебе подарок принесла! На, держи, маленькая. Смотри, не урони. Это дорогой телефон. Мы тебя научим, как им пользоваться. Правда, поначалу довольно сложно, зато будешь в игры играть - не оторвёшься.
   После восхищённых возгласов Аньки Клео добавила:
   - Ты тут пока осваивай, а мы с мамой немножко потолкуем, это взрослые разговоры, тебе неинтересно.
   Сообразительная от природы, Аннушка вежливо осталась в кухне, где шли её любимые мультики.
   Клео прикрыла дверь, уселась рядом с подругой. Та словно вспомнила:
   - Я ж тебе чаю не предложила! Извини, заработалась совсем. Надо заканчивать перевод, эту ночь всю сидела-работала. Аннушка сейчас моментально сделает, она всё умеет. Такая хозяечка! Она мне сразу заявила: "Мама, я тебе буду всё делать: убирать, стирать, крахмалить (представляешь?), готовить. Я всё умею!". Я ей объяснила, что на это есть робот домашний, а от неё я буду требовать только одно - чтобы она училась.
   - Ну и как? Делает успехи?
   - Ещё бы! Она очень сообразительная. Мы уже буквы с ней проходим, по складам читаем.
   - Но тебя что-то всё-таки печалит, Эва. По тебе же видно.
   - А как ты думала? Проблем...- она провела ребром ладони по горлу,- вот так!
   - А чем это ты зарабатываешь на жизнь?- Клео кивнула на текст, который та набирала.
   - Переводы с испанского. Всё торопят со сроками, не успеваю. Зарплату пока никакую не платят, только обещают. Было немного денег за полёт, понакупала ребёнку всё необходимое. Теперь уже и не осталось ни шиша. А ведь ей всё-таки для настоящей адаптации в нашем мире нужен опытный педагог, скорее даже психолог.
   - Но ведь ты же сама с филологическим образованием, ты же с ней занимаешься.
   - Да, но я почти весь день работаю, у меня очень мало времени. И, кстати, опыта работы с детьми у меня никакого нет. Тут нужен профессионал. Это же почти как Маугли адаптировать.
   - Я тебе дам, у меня есть кое-какие накопления.
   - Перестань, Клео. Я ничего не возьму. Ты же сама ребёнка носишь. Будут такие траты! Да, кроме того, кто знает, как там сложатся у вас отношения с Гришей? Вдруг ты одна останешься? В нашей жизни надо быть ко всему готовой. И рассчитывать только на себя самоё. Я уже это поняла.
   Клео тревожно взглянула на неё.
   - А ты знаешь о Грише больше, чем знаю я? Так поделись.
   - Нет, я ничего не хотела сказать плохого. Это так, мудрость, которую я в жизни постигла.
   - А что у вас с Флоризелем?
   - Опять ты о нём!- с раздражением взвилась Эвелина.- Ничего! Слышишь? Закрой эту тему. Поговорили. Думаю, он понял. Больше не появляется. Идём чай пить.
   - Как же ты жестока, Эвелина! Я тебя не знала с такой стороны. Ты изменилась. Ты - совсем другая. Всё тот же "эффект бабочки", наверное, будь он неладен.
   - Ты предлагаешь мне кинуться в объятья нашего "людоеда и феодала"? (как ты сама его не так давно называла).
   - Нельзя быть такой бесчеловечной! Я видела , поверь, и изумлялась, как он страдал, когда ты улетела. Метался, пьянствовал, потом в церковь пошёл.
   - Вот это уж враньё!
   - Не говори, когда не знаешь!- резко выкрикнула Клеопатра, даже с места поднялась, её всегда спокойное лицо пошло красными пятнами по щекам.- Уж мне ли не знать? Отец Николай в нашей церкви - это же мой двоюродный брат Костя. Он нарушил тайну исповеди, рассказал мне обо всех душевных страданьях раба Божьего Анатолия. Он знал, что мы с Гришей у него работаем. Вот и поведал. Наш Фло и денег много пожертвовал на храм, и, главное, молил со слезами вернуть тебя, чтоб ты жива была, чтоб повенчаться с тобой, как только ты прилетишь. Как же ты можешь так с ним, Эва? Ведь ты же любила его! Ты - какая-то другая стала, словно я тебя и не знаю. Новая какая-то. Без души. Без женской способности прощать.
   Эвелина помолчала, задумалась. И всё же сказала философски:
   - "Эффект бабочки" оказался куда сильнее, чем мы представляли. Гляди: мы же все изменились. Я (как ты свидетельствуешь), ты тоже (что очень заметно. Раньше ты Флоризеля иначе, как людоедом и феодалом, не называла, теперь ты ему - сестра родная), и он сам изменился. По крайней мере, вы с братом это утверждаете. Что ещё изменилось в нашем мире, скажи сразу, может, я чего-то не знаю? "Бабочки, бабочки" сплошные у нас тут порхают... Хотя бы президент у нас остался Иванов? Или другой? Или я и в этом виновата...
   - Хватит истеричничать!- грубо выкрикнула Клео.- Президент на своём месте, никуда не делся. А вот ты, стерва новоявленная, в упор не видишь, что из-за тебя парень погибает. Он сейчас пьёт - жутко, по-чёрному. Сопьётся, наверное, совсем. Или угодит куда-нибудь в пьяном виде. Погибает человек, понимаешь ты?! Который любит тебя! Который плакал в церкви и молил, чтобы ты живая вернулась!
   - Выпей чаю, успокойся, тебе нельзя так нервничать. Идём на кухню, прошу тебя.
   - Не хочу ничего. Пойду я,- располневшая Клео в сером шерстяном платье уже двинулась было к выходу. Но из лежащей на стеллаже сумки её раздался звук телефона. Машинально взяла, отозвалась. Вдруг вскрикнула:
   - Что?! Как разбился? Да говори же ты толком! Жив? Не знаешь? Какая больница?
   Эвелина с Аннушкой невольно прислушались, всем стало как-то знобко, как от холодного ветра трагедии, которая ворвалась в их дом.
   - Кто?- чуть слышно прошептала Эвелина, уже, собственно, зная ответ.
   - Твой,- выдохнула Клео,- разбился. Пьяный сел за штурвал флайера. Эта дура, его секретарша, ничего толком не знает. Сначала ей сообщили, что он мёртв. Потом - что он в реанимации, в центральной больнице. В общем, собирайся, поехали туда.
   Эвелина застыла. На её посуровевшем лице не отражалось ничего. И только отрицательно помотала головой.
   - Поехали! Эва! Очнись! У него же нет никого, кроме нас. Родители давно погибли.
   - Ты - его сотрудница. А я кто такая? Никто. Я ему никто. И уже ушла из его жизни. А уходя, надо уходить.
   - Ну и стерва же ты стала!- уже не сдержалась, со слезами в голосе выкрикнула Клео, нервно хватая свою сумку и не попадая в туфли.
   - Мама всё правильно делает! Сама ты стерва! И дура! Забери свой телефон,- маленькая Аннушка проверещала это тонким детским срывающимся голоском и вдруг запустила мобильником вслед убегающей Клеопатре.- Я тебя убью за маму!
   Эвелина обхватила ребёнка руками, то ли с плачем, то ли с истерическим смехом, удержала, успокоила, прижимая к себе.
   - Невоспитанное ты у меня дитя! Что ж делать?... Тебя никто и не воспитывал. Что с тебя можно требовать? Зато ты искренняя. Все порывы души на виду... Некультурная ты у меня, конечно, зато маму любишь, это видно. А другие, хоть культурные, а мам-то не любят своих...
   Эвелина плакала прямо в прихожей у двери, опустившись на пол, обнимая свою дочку, своё маленькое неотёсанное сокровище. Плакала всё горше, всё сильнее. И уже не знала, о чём, сплюсовала всё: всю боль своей неудачной жизни, все обманутые мечты и надежды. И ей казалось: единственное реальное, близкое, что у неё ещё есть, - это вот этот тёплый комок, этот родной ребёнок, который цепляется за неё, как детёныш - за обезьянку-мать, как за самую жизнь. Детёныш, который уже встал на её защиту... И не надо ей никаких мужей. Те могут и предать...
   Вечером, перед сном, лёжа рядышком, она читала Аннушке сказки Пушкина. Потом всматривалась в его портрет, мысленно говорила с ним и снова плакала, тихо, безутешно.
  
  
  
   Все ссоры между подругами, даже самые бурные и шумные, с категорическими заверениями навеки расстаться, всегда заканчивались одним и тем же - примирением. Причём, полным, душевным и тёплым, когда не остаётся никакого осадка, никакой затаённой обиды. Вот и теперь: посмеялись, погрустили вместе, повздыхали, приласкали и простили маленькую боевую Аннушку, снесли в починку мобильник.
   О тяжёлом и болезненном, о том, что всё же разделяло их теперь, мешало полному прежнему единомыслию, - о Флоризеле - просто не говорили, дипломатично молчали.
   Через несколько дней Эвелина всё же спросила:
   - Как он? Жив? Не изувечен?
   Клео аж просияла.
   - Мне звонила Янка, его секретарша, она сегодня вообще в трансе: представляешь, он вышел из комы, будет жить. Его перевели из реанимации в палату, он уже разговаривает, даже улыбается. Янка не вылезает из больницы, только и таскает ему всякие там свои печенюшки домашние, цветочки и прочее, сидит там, трещит у его постели.
   - Ну вот и хорошо, есть кому за ним присмотреть, уж коль гарем разогнал,- отозвалась Эвелина.
   - Но она хотела зачем-то со мной встретиться, о чём-то переговорить с глазу на глаз. Я сказала, что мы с тобой выйдем из супермаркета часа в два. Она будет нас ждать на парковке.
   Из огромного магазина, усталые, даже с лёгким головокружением после шопинга, вышли все трое: Эва с Клео и, конечно, впереди победно бежала Аннушка с новым пистолетом в руках. Кукол она уже как-то разлюбила и теперь всерьёз увлеклась оружием ( маму защищать что ли собиралась?), но только и пуляла из всевозможных стрелялок, окатывала всех водой или бомбила разноцветными шариками, кстати, довольно метко. Конечно же, молодая мамаша из-за этого таланта дочери огребла одни лишь неприятности. Дело в том, что дядюшка Артур очень сочувственно воспринял увлечения своей маленькой приятельницы и сделал для неё настоящую рогатку. С этих пор всякие выговоры, угрозы, штрафы и жалобы посыпались на голову Эвелины градом. А дядюшка Гриша юмористически заключил:
   - Вся в маму. Тоже снайпером будет.
   Клео подошла к площадке у сквера, где парковались флайеры, там её ждала эта самая Яна. Эвелина со своей маленькой хулиганкой в клетчатом комбинезончике остановилась в стороне, у
  
  
  
  сквера. Присела, стала перебирать сумки и пакеты. Анька с рогаткой в руках всё не могла успокоиться. Птичек на ветвях, правда, жалела, зато с удовольствием сшибала свисающие с елей длинные шишки. Пока мама отдыхала, она незаметно пошла в сторону флайеров, где тётушка Клео ( в сереньком вязаном платье, с выступающим животиком) , трепалась о чём-то с другой, незнакомой, которая девочке сразу очень не понравилась. Тощая девица, вообще лишённая всяких женских выпуклостей, как доска на спичках-ножках, причём, очень длинных, с безобразными коленками, она зализала волосы назад, в пучёчек, и старательно накрасила ярко-красным губы под цвет своего красного коротюсенького костюма.
   Эвелина издали бросила оценивающий взгляд на секретаршу Флоризеля. И хотя упорно убеждала себя: "Какое мне дело до них до всех? Вот бы и женился на этом дистрофике скелетообразном. И от меня бы отстал". Но всё же ей было как-то не по себе. Невольно снова вернулась к той взглядом и добавила про себя: "Да уж... С такими ножками я бы повесилась. Или уж хотя бы носила юбку до пят."
   А Аннушка подошла совсем близко к двум взволнованно беседующим тётенькам и любопытно прислушалась. Та, что была в коротком костюме и на тощих, как у кузнечика, ногах, говорила громко, истошно-откровенно:
   - Ну ты пойми меня, Клео! Ты же тоже женщина. Я уже второй год здесь работаю. Я люблю его. Так люблю... Пойми же... Как только увидела... А тут эта Эвелина... Я же знаю: она его не любит. Она его жестоко отшила. А сейчас, вот он только очнулся, (безумие какое-то!) он зовёт её. Подумай! Уму непостижимо. Требует: приведите её!
   - Да что ты от меня-то хочешь?- не выдержала Клео.
   - Ты ведь пойдёшь к нему завтра?
   - Ну да. Мне надо финансовый отчёт по экспедиции принести.
   - Ему сейчас не до отчётов. Тяжёлое сотрясение мозга. Кроме того, ему сделали операцию на коленном суставе, он какое-то время не будет двигаться. Когда ты придёшь к нему, то скажи, как давнишний закадычный друг, доверительно так это, скажи, что Эва не придёт - замуж вышла. Постарайся поубедительнее, расскажи, распиши всё...
   - Но как я могу так нагло врать? За кого ты меня принимаешь?
   - Я отблагодарю тебя, не думай.
   Клео повернулась, чтобы уйти.
   - А, так значит, ты с ней заодно?!- вскрикнула Яна.- Помогаешь этой твари стать его женой?
   В этот момент ничего не подозревающая Эвелина, усталая, сдерживая зевоту, вышла к парковке, держа сумки в обеих руках. Решила поторопить Клео, ей уже хотелось домой, хоть отдохнуть немного.
   Бесцветное, с резкими скулами лицо Яны напряглось, какая-то недобрая сумасшедшинка плеснулась в невыразительных обычно глазках, она прошипела:
   - Это же из-за тебя, сучка, он разбился! Из-за тебя! Ты виновата во всём!!! Без тебя мы бы уже давно поженились. Я только для него и живу! Ты - дьявол во плоти! Таких убивать надо!
   В холодных серых маленьких глазах, казалось, металл сверкнул. В руке - тоже. Никто не ожидал, что добропорядочная старая дева выхватит из сумочки не пудреницу, а пистолет и в фанатичном бесстрашии, которое вдруг, как плод бессонных ночей, обплаканных подушек и несбывшихся девичьих грёз завладело ею целиком, вдруг направит его на Эвелину, направит решительно, с отчаянием обречённой.
   Длинноволосая, модельной внешности, хотя и без всякой косметики, Эва в полном недоумении сморгнула и успела только фыркнуть:
   - Чего, охренела? От девственного томления моча тебе в голову ударила?
   Остановить борющуюся за своё счастье самку, наверное, не смог бы никто. Просто никто не был готов к подобному. Скорее всего, через секунду Эвелина упала бы навзничь, раскинув руки, а сумки с продуктами и платьицами для девочки попадали бы с обеих сторон от неё, покатились бы яблоки...
   Но маленькая, чуткая, как у зверя, душа, любящая, горячая, верная бросилась наперерез, не дала совершиться непоправимому. Аннушка, воспитанная в звериных законах на графской кухне. За доли секунды - из рогатки прямо в глаз обидчице камнем! Так! Без промаха! Пока девица в красном костюме держится за своё лицо, завывая, Аннушка продолжает атаку (и где её этому научили? Не иначе как на кухне, где порой нужно было бороться за свою маленькую жизнь...) Совсем коротышка по сравнению с длинной фигурой на тонких ногах и высоких каблуках, девчонка бросается буквально под ноги той, бьёт, таранит головой и руками в эти коленки, они подгибаются, противница со всего роста, как башня подкошенная, шмякается вперёд, пистолет вылетает из руки, катится по асфальту в сторону. Его в ту же секунду подхватывает Эвелина, которая уже очнулась от своей сонливости, быстрота реакции вернулась к ней. Сунув опасную игрушку в яркий подарочный пакет, она, моментально оглянувшись по сторонам, хватает маленького "боевика" за руку и тянет за собой. Они бегут всё быстрее, Клео за ними, вот уже скрылись за углом. Эвелина не хочет иметь дело с правоохранительными органами. Шепчет, оглядываясь,:
   - Смываемся скорей! Нас тут не было.
  
  
   Палату заливает яркий полуденный свет. По белому потолку пробегают блики, из открытого окна веет летней блаженной истомой с запахом розовых газонов и разморенной солнцем травы. Даже птичьи посвисты из больничного парка - приглушённо ленивые. Такое же состояние полусна, отрешённости и какой-то животной радости выздоровления сейчас полностью завладело парнем, который лежит с закрытыми глазами, его длинные каштановые волосы спадают с подушки, лоб охватывает горизонтальная марлевая повязка, на ней кое-где проступают ещё бурые пятна. Но молодое, широкое, с курносым носом лицо сегодня вдруг озарилось изнутри радостью жизни. Хотя ум подсказывает ему, что всё у него не так, по-идиотски, надо что-то менять, напряжённо работать, снова искать себя, свой счастливый воздушный поток, который вознесёт его к удаче, поднимет над обыденностью... А она... А её, самой главной, нет и, наверное, уже не будет. Что-то самое важное потеряно навсегда. Но можно же и побороться! Наконец, молиться! (он совсем недавно познал силу молитвы...) И тогда что-то изменится и в её душе, непременно. Само Время, с которым он так неосторожно играл до сих пор, само Время поможет. Ему уже грезилось, что он прощён, и блаженная слабость выздоровления, радость возвращения к жизни в молодом организме - всё вместе подсказывало ему это.
   Он повернул голову другой стороной на прохладную ткань подушки и вдруг понял, почему ещё поборется, ещё встанет с этой инвалидной коляски, ещё ухватится за хвост кометы, то есть мечты своей. Блаженное затишье души, как и всякая эмоциональная надстройка, зиждилось на простом базисе - физическом. Сегодня его отпустила страшная боль в голове, которая терзала даже сквозь коматозный сон. Теперь он знал, что будущее - непременно будет.
   Наверное, полусон, похожий на какой-то внутренний монолог, продолжался, украсился видениями. Принц Флоризель, совсем не похожий на себя прежнего, (теперь его уже коробило от подобного прозвища) ничуть не удивился, когда дверь в палату робко, наполовину приоткрылась, в щель заглянула его сотрудница Клео (он успел только чуть улыбнуться ей), она тут же обернулась впрофиль и, не скрывая радости, замахала кому-то в коридоре рукой.
   И вот... (юный принц ждал продолжения сна как награды за все свои муки последних дней, пусть хоть недолгого сна, но в котором страстное желание становится явью, пусть хоть на десять минут!) и вот дверь открылась широко, в неё опрометью вбежала маленькая светловолосая девчонка в красно-клетчатом комбинезончике на помочах, кинулась к нему, протянула букетик фиалок. Следом за ней торжественно и безмолвно, словно неведомый ритуал церковный совершался, следовал отец Николай в чёрной рясе и скуфье на длинных волосах. Глядя снисходительно-ласково, он сказал тихо:
   - Ты молился - вот я и привёл тебе её.
   Только сейчас парень разглядел в смятении души своей Эвелину. Может, она до сих пор застенчиво пряталась за спину священника? Он только сейчас окинул всю её взглядом и поверил в свой сон (не явь, нет, всего лишь сон), но всё же задохнулся от волненья. Эвелина стояла чуть позади, и Николай подтаскивал её за руку. Она была в белом длинном платье, вовсе не невестином, простом, без украшений. Но в достойной взволнованности её взгляда, её смущении, нежности, робости, плохо скрываемой тяге душевной он вдруг почувствовал: сбылось, сбылось... Молитвы услышаны... В её облике он увидел сейчас что-то неуловимое, непередаваемое, что витает над фатой идущей под венец невесты.
   Николай подвёл её ещё ближе, просто подтолкнул к лежащему парню. Она потупилась и молчала. А он думал про себя: "Вот сейчас она исчезнет. Все они исчезнут. Такие сны не бывают долгими. Но как хорошо, что я её видел!"
   Эта сказочная зачарованность, это неловкое молчание... Никто из взрослых сейчас не находил нужных слов, все безмолвствовали. О чём можно говорить и вообще, как можно говорить в такой ситуации? Флоризель понимал, что сон нельзя спугнуть, в снах не бывает слов, там всё чувствуют и так. Поэтому молчал, и выражение его лица было таким же, как в церкви.
   Но маленькая Аннушка жила по законам сказки (наслушалась в последнее время перед сном). Собственно, в эту сказку она попала вместе с появлением принцессы-мамы, которая красивей всех на свете, в этой сказке она пребывала сама до сих пор, любимая, обласканная дочка, закормленная шоколадом. Но сказка продолжалась. В ней должен был появиться и принц, который поведёт красавицу-маму под венец. Всё это смущённое молчанье вокруг, говорящие взгляды, вся эта излишняя сложность в отношениях взрослых Аньке при её деятельной натуре, наконец, наскучила. Она подошла к лежащему, взяла его безвольную руку в свои горячие ладошки, заговорщически улыбнулась:
   - Ты - принц, да?
   Ну не разрушать же сказку или сон? Флоризель вдруг от прикосновения липких маленьких ручонок начал переходить из сна в явь и радостно, задорно кивнул. Глаза его смеялись.
   - Ну раз ты принц,- очень серьёзно продолжала Аннушка,- значит, я тебя нашла. Я тебя долго ждала и искала. Ты - мой папа.
   - Ну да. А мама- принцесса. Вот мы все и нашли друг друга по законам сказки.
   Он с трудом, преодолевая слабость, начал приподниматься. Опираясь на локти, сел. Проворная Аннушка деловито подтянула его подушку, он опёрся спиной и обвёл всех счастливыми глазами. Аннушка потрогала его повязку на голове, спросила:
   - Болит?
   - Уже нет.
   - Ты упал, да?
   Он захохотал.
   - Аж с самолёта. Тормозил головой.
   - Мама говорит: "Пить меньше надо".
   Тут уж засмеялись все.
   - Вот-вот. Но теперь ты будешь за мной следить и не допустишь подобного безобразия.
   Сон не растаял, как он побаивался. Явь продолжалась, крепла, несла ему всё больше уверенности и сил. Эвелина, как настоящая жёнушка, (всё самое трудное объяснение взяла на себя Аннушка, теперь всем стало легко) уже присела рядом на его кровать, достала из сумки что-то в хрустящей бумаге.
   - На, поешь. Это пекла тебе дочка. Я не умею.
   Флоризель поел из вежливости, оценил, до чего вкусно. Попросил достать из тумбочки коробки с шоколадными конфетами, подарил их Аньке. Клео с Николаем куда-то незаметно исчезли. Флоризель и Эвелина по-прежнему молчали, лишь грустно улыбались, касаясь друг друга ладонями. Глаза их говорили в это время очень многое, но улыбки были печальны, как у людей, которые стали мудрее и старше, стали совсем не теми, что были, теперь в каком-то смысле знакомились заново, и говорить им не хотелось, хотелось лишь смотреть друг на друга, настолько они боялись спугнуть чем-то грешным вновь рождающуюся любовь.
   Зато Аннушка с перемазанной шоколадом мордахой сразу "взяла быка за рога":
   - Так что давайте венчайтесь. А то я недавно поругалась с одним мальчишкой во дворе, и он мне сказал: "Ты! Беспапная! Подкидыш!"
   - А ты что?
   - А я сказала, что мой папа - принц, а у него - старый козёл.
   Эвелина прикрыла глаза рукой и сквозь хохот призналась:
   - Ой, слушай, у меня из-за неё неприятностей... Ко мне приходят с жалобами, мальчишку этого она била ногами. Я каждый день огребаю столько... Она же - прирождённый боец. Уж не знаю, ругать её или нет. Ведь по сути она всегда бывает права и справедлива.
   - Так пусть реализует свой талант. Мы её отдадим в секцию каратэ, например,- юный папа притянул к себе дочку, радостно улыбаясь ей. - А венчаться,- сказал ей вдруг серьёзно,- это, если мама согласится. Уговоришь её?
   - Замётано!- Аннушка хлопнула по его ладони.
   - Знаешь, Фло, я бы старалась её перевоспитывать (ведь всеми силами пытаюсь окультурить, дотянуть до высот нашего века). Но увы... Наш век подаёт ребёнку такие примеры, что я вот думаю, может быть, ей лучше оставаться таким же диким существом, каким её породил век крепостничества? Сам посуди: где-то неделю назад вот этот вот "маленький боевик", с её потрясающей реакцией, жизнь мне спас. Нет, не в образном смысле, а в самом буквальном. Ты в курсе, что твоя секретарша Янка пыталась меня застрелить? Клео - свидетель, расскажет тебе. Могу тебя поздравить: твоя секретарша (уж не знаю, было ли там что у вас...) пыталась выстрелить в меня вот из этого пистолета.
   Она достала из сумки "трофейный" "Глок", протянула Фло.
   - Это же настоящий боевой, даже не травматика!
   - Ну, вот видишь, кого ты держишь на работе? У девки крышу снесло напрочь.
   - Но, клянусь тебе, я никогда в жизни с ней... Никогда! В мыслях даже не было!
   - Так вот, меня спасла Аннушка. Как умела, из рогатки - в глаз! Промедли она хоть секунду...
   - Боже мой!- прошептал парень, бледнея. Потом, видя, что Эвелина смеётся, тоже улыбнулся.
   - Теперь понятно, почему Янка перестала меня одолевать, а то от неё тут жизни не было. Позвонила и с рыданьями сказала, что лечится в глазной клинике.
   - Да ей в психиатрическую надо!
   Помолчали, переходя от весёлого к грустному.
   - Вот и не знаю, надо ли преподавать ребёнку уроки морали в нашем мире.
   - Надо. Хотя она уже и так добра и моральна,- потом добавил,- девчонки, вы будете приходить ко мне каждый день? Я уже не смогу без вас.
   - Папа!- Аннушка кинулась обнимать его.
  
  
   После июльского дождя земля дышала свежестью, но было всё равно жарко, испарялась влага, сильнее пахла зелень, целые газоны с петуньями в больничном парке распускали лиловато-розовые венчики с каплями внутри и зазывали каждого, кто проходил мимо, каким-то пряным, одуряющим ароматом, от него, как от любви, трепетало что-то внутри, роились воспоминания.
   Высокая девушка в белом брючном костюме шла в этих вибрирующих в воздухе душистых струях от тёмно-розовых петуний, толкая перед собой инвалидную коляску с парнем. На губах её, в такой же лиловато-розовой помаде в цвет петуний, блуждала рассеянная улыбка, мысли были где-то далеко, в краях, где нет болезней и мук, где парень с длинными волосами был бы вечно с ней, в уединённом раю, ничем не омрачаемом, далёком от окружающей прозы, и ему можно было бы верить, как самой себе.
   Он произнёс что-то, она наклонилась к нему, длинные потоки её синих волос упали, окутали его плечи. Он приник к её губам, стал гладить ладонью волосы, погрузил пальцы в их шелковистую глубь, другой рукой ощущал её грудь с бьющимся сердцем.Когда Эвелина подняла голову, нехотя выходя из своего опьянения, и огляделась вокруг, перед ней были тропинки, протоптанные меж зарослями сирени, там, за ними, полянка, где по бокам на скамейках сидели больные, кто в гипсе, кто на коляске, вышедшие вместе с родственниками подышать летним вечером. Посередине бегали пришедшие к больным дети, ловили в траве кузнечиков, те норовили уже уснуть при вечереющем, заходящем солнышке в волнах чуть печальной нежности, которую несли цикады, они-то как раз начинали свой вечерний концерт.
   Посреди полянки стояли двое каких-то чудаков в клоунских костюмах (очевидно, массовики-затейники, "два прихлопа, три притопа") и пытались развлечь скучающую больничную публику. Один играл на маленькой гармошечке, второй временами тумкал по какому-то подобию барабана, оба с красными носами и в клетчатых беретиках. Пели они на самые злободневные расхожие темы типа, как дама пыталась похудеть и что из этого вышло, или как брачный аферист, убегая из-под венца, свалился в вольер с бегемотом, прямо в бассейн, бегемотиха пришла в восторг, чего нельзя было сказать о её супруге...
   Публика рассеянно слушала, временами доносились жиденькие аплодисменты. Массовики собрали вокруг себя гуляющих детей, объявили конкурс, кто лучше прочтёт стишки, кто споёт. Раздалось чьё-то бормотанье, какой-то мальчик старательно декламировал, только его не было слышно.
   Эвелину настойчиво тянули за локоть. Она обернулась.
   - Мама! Смотри!
   Аннушка (она сегодня была одета, как кукла), курносая, большеротая, глаза озорные, хулиганские, бант съехал набок, платьице - всё в голубых кружевах, вытянула руку вперёд, разжала - там шебуршился здоровенный чёрный жук с рогами, в панцыре.
   Мама принялась поправлять бантик. Аннушка тараторила:
   - Это мы поймали с Павликом. А жук тяпнул Павлика, аж до крови. Смотри какой!
   - Сейчас же отпусти его! Отнеси, где поймали. Нельзя мучить животных!
   - Ладно, уговорила,- Аннушка поникла головой, но тут же загорелась новой идеей,- можно я пойду с ребятами там потанцую?
   - Давай, дочка,- сказал Фло совершенно серьёзно.- Мы хотим посмотреть.
   Эвелина присела на скамейку рядом с инвалидной коляской, они, отправив Аннушку, только начали снова смотреть друг на друга, радоваться каждому прикосновению, бессмысленному любовному шёпоту, как их внимание невольно снова привлекла маленькая "террористка", только в совершенно ином своём амплуа, в артистическом. Почему-то у неё совершенно отсутствовала детская скованность, этакая неуверенность в себе, не дающая даже способному ребёнку в полной мере раскрыть свой талант, словом, зажатость, которую другие долгое время преодолевают.
   И Эвелина, и Фло с изумлением уставились на это юное дарование. Аннушка, вначале мелко семеня ногами, потом всё быстрее, смелее, притопывая, прошлась по площадке в русской пляске. Ручки держала так, словно на плечах был платок, (женщины ей тут же кинули полушалок) и она, прохаживаясь, кружась, притопывая, пела по-бабьи задорно, по-народному, по-деревенски лихо, даже голос был какой-то грудной, крикливо весёлый, частушечный. От песен переходила к быстрому танцу, к круженью, потом величавому прохаживанию со взмахами платком, затем поворотам. От частушек - к народной песне об ушедшем на войну любимом, песне такой русской, нашей, что аж за душу брала...
   - Может, это будущая артистка?- прошептал Фло, прижимая к себе Эвелину, обняв её за плечи.
   Малая подбежала, запыхавшись. Отдала папе приз, который получила, - большущую хлопушку. Они оба хотели тут же выстрелить, но видя умоляющее лицо матери, воздержались. Той не хотелось нарушать пальбой гармонию всё более воодушевлённых цикад. Аннушка убежала снова к своему укушенному Павлику ловить кого-то там ещё.
   - Она безусловно талантлива во всём, что делает.
   - Проблема тут у нас назревает,- опустила голову Эвелина.
   - Может быть, я смогу...- спросил Фло, уже уловив серьёзность её тона.
   - Только ты и сможешь... Ведь дочка-то моя такая разбитная... Вот-вот кто-то настучит на неё.
   - Я не совсем понимаю...
   - Но она же живёт на птичьих правах! У неё нет никаких документов, свидетельства о рождении. По закону я должна была бы её отдать органам опеки, они бы её поместили в детдом, а уж тогда я могла бы попытаться её усыновить. Но мне не дадут - я же официально безработная. А можешь себе представить, что будет с Аннушкой, если её отберут у мамы и поместят в детдом?
   - Будет э-э-э истерика, наверно.
   - Хуже. Психическое заболевание. Она не перенесёт такого. И, возможно, до конца своих дней не выйдет из психушки. Для этого я везла её в наш мир?
   - Тут единственный выход - это достать фальшивые документы, подделку хорошего качества,- кивнул Фло.
   - Вот-вот. Ты мою мысль уловил налету.
   - При моих криминальных связях,- улыбнулся он,- это несложно. Но ведь придётся оформить всё так, как будто ты сама её родила шесть лет назад. А ты ведь такая молодая!
   Эвелина потупилась.
   - Да не такая уж. Мне ведь 21 год. Ну, значит, родила в 15. В наше время этим никого не удивишь.
   Фло засиял совершенно уж лукавой, какой-то блудной улыбкой, притягивая девушку к себе.
   - А я, выходит, в 14 лет сумел ребёнка сделать?
   - Кто бы сомневался в твоих способностях? Ты уж у нас умелец...
   Он вдруг посерьёзнел.
   - Хорошо, документы будут и очень скоро. Но, имей в виду: отчество у дочки будет Анатольевна. Анна Анатольевна. Только так. Она сама избрала меня папой.
   Эвелина испуганно и торжественно, будто в церкви, подняла на него глаза. Увеличенные громадными ресницами и подведённые синей тушью, они были полны какого-то великого судьбоносного значения, эти глаза.
   - А ты понимаешь ответственность?- спросила она тихо.- Ведь это означает наш брак, гражданский и церковный. А если снова что-то пойдёт не так? Пойми: можно ещё развестись с женой, но обмануть ребёнка, который поверил в тебя...
   - Понимаю. Страшнее греха уже быть не может.
   Эвелина молча сидела в задумчивости. Он пытливо смотрел на неё. Его лицо исхудало в последнее время. Вместо прежнего самодовольства в глазах сейчас не было уверенности. В них сохранился отсвет перенесённых мучений, но было и ещё что-то новое, чему Эвелина даже не знала названия, что-то, появившееся только теперь. Она попыталась мысленно определить это словами, но у неё не получалось. Глядя на дружка своего, несчастье и мученье своё, с которым жизнь связала её прочно и, очевидно, навсегда, она всё пыталась постичь, что же нового появилось в нём после того, как судьба безжалостно шмякнула его об землю? Может, она была необходима, эта встряска? "В глазах появилась человечность,- подумала Эвелина,- да, нравственность, пронзительная честность, боль за другого, а это по сути всё вместе, это же и есть Бог, который присутствует, смотрит на тебя из чьей-то души."
   - Ты всё равно не доверяешь мне. Это справедливо. Я же был такой сволочью... - он мучительно сглотнул, словно давясь.
   - Хочешь воды? Жарко.
   Не ожидая ответа, послала Аннушку в ларёк за водой.
   - Знаешь, что я пережил? Рассказать? Может, тебе это покажется болезненным бредом... В коме, как мне потом объяснили, всем чудится, что они летят по тоннелю к свету. Я тоже летел. Но там, где было уже светло и стало легче, я начал видеть призраки. Это был мир теней. Вот родители мои... Они погибли вместе, в космическом полёте. Помнишь, когда осваивали Луну?... Первопроходцы всегда гибнут. Но, как ни странно, увидев их, я ничего особого не почувствовал. Может, потому, что я их почти не знал, я был маленьким, меня растила бабушка. Её я тоже увидел, приник к её добрым, морщинистым рукам. Но всё это я рассказываю тебе вот к чему: после тех родных, кого я помнил, или хотя бы догадался, кто они, после них я вдруг увидел мальчика...
   Он замолчал, будто задохнулся, будто слёзы душили его. Эвелина, ещё не понимая, ждала, не перебивала.
   - Мальчика. Да. Он смотрел на меня. Всего лишь смотрел. Но меня затрясло.
   Теперь он ждал, не в силах говорить. Ждал, поняла ли она его. Эва притянула к себе его голову, прижала, стала гладить, ощущая его слёзы где-то на своих ключицах, подбородком касалась его волос.
   - Успокойся. Не надо. Сколько можно каяться? Ты же уже просил прощения в церкви. Это я виновата, я! Я пошла и сделала аборт. Убила нашего ребёнка. Ведь это же был сын, так я поняла тебя? Это он смотрел, и во взгляде был невысказанный упрёк? Так?
   Фло кивнул.
   - Но это нереально. Сколько тому мальчику было лет на вид?
   - Лет восемь. Но это неважно. В том мире Время идёт иначе. А может, не идёт вообще. Не знаю. Но знаю только, и в этом я уверен, я это почувствовал, что мальчик был нашим нерождённым сыном.
   Эвелина перекрестилась и долго сидела молча. Радость тающего летнего вечера с волнами звона цикад, всё сильнее пахнущих цветов, бледном месяцем на синем уже небе, само ощущение бытия для неё вдруг померкло. Прибежала Аннушка с бутылкой воды, они оба с Фло выпили её до дна, а Эвелина всё сидела, застывшая, тихая, словно вне жизни. Когда Аннушка ушла, она заговорила, вроде бы, о совсем ином:
   - Я хотела сказать тебе (не знаю, согласишься ли ты со мной, поймёшь ли истошный крик души, правоту мою...)
   - Успокойся. Пойму. Теперь я всё пойму, всему поверю. Мы теперь близки, как никогда.
   - Я о полётах во времени. Я, видишь ли, долго терзала свою душу вопросом: "А имеем ли мы право? Имеем ли право вторгаться во временной пласт? Ведь это же жизнь общества на каком-то историческом срезе. И там - общественное сознание того времени. В прошлом - оно взращено религией, пронизано её идеями, божественной нравственностью. Поэтому Пушкин отказался от спасения. Как Христос когда-то. Плакал в Гефсиманском саду и - принял чашу горя и мук, испил до дна. А, если бы мы, как идиоты, прилетели спасать его? Можешь себе это представить? Ведь гибелью своей он зачал на Земле новую религию - христианство. То есть, полёты, даже с благой целью, всё равно - богохульство. Я уж не говорю о грабительских. Имеем ли мы право рушить жизнь древних, их порядок, их святыни? Задумайся, Фло. Вернее, одумайся. Если мы с тобой вступаем в брак, мы должны и в мыслях быть согласны друг с другом, и в решениях своих.
   - Никаких разногласий у нас не будет, Эва. Я сам решил, что этот полёт - последний. Надо легализовать свою деятельность. Даже уже начал искать нужных партнёров.
   - Меня ничуть не смутит, Фло, любая предпринимательская деятельность. Хоть мороженым торгуй. И то благое дело.
   - Тебя и такой муж бы устроил?- усмехнулся Фло.
   - Вполне. Любой. И даже не обязательно богатый.
   - Я собираюсь вкладывать капиталы в освоение Луны. Как ты на это смотришь? Там уже строятся базы, работа идёт полным ходом. Если вовремя скупить перспективные участки, богатые ископаемыми... У меня есть влиятельные друзья-компаньоны, которые фанатически горят этими же идеями.
   И вдруг спросил, держа подбородок девушки в пальцах, глядя ревниво:
   - А ты будешь ждать меня, когда я начну улетать туда?
   Она ответила без слов, только закрыв веки усталых глаз.
   - А то ты ведь такая...- не унимался он (то ли шутил, то ли вправду не мог справиться со своей ревностью).
   - Какая?
   - Да уж слишком на тебя мужики клюют. Такой, как ты, трудно оставаться верной женой.
   - Ну так не женись на мне.
   - Перестань. Мне без тебя жизни нет. А ты знаешь, кто тебя любит в прошлом, в легендарном Х1Х веке, в котором ты побывала и след оставила? След неизгладимый...
   - Знаю,- сказала Эвелина без всякого страха, без утайки.- Знаю.
   - Тот, к которому ты летела, полюбил тебя. Конечно, в тех стихах, что ты привезла, нет никаких откровений. Но всё равно это так. И я могу тебе это подтвердить фактом своего спасения.
   - Как? Ты не заговариваешься? Ты хорошо себя чувствуешь?
   - Когда я тебе рассказал о призраке сына, которого видел, будучи в коме, ты мне поверила. Легко, сразу, безоговорочно поверила. Но я видел ещё один призрак. Это был Пушкин. И видел я его не в мире теней, не будучи в коме, видел здесь, в реальном мире.
   - Ты хочешь сказать, что он спас тебя?- вскрикнула Эвелина.
   - Да. Я жив благодаря ему.
   Закрыв ладонями лицо, Эвелина ждала. Сама не понимала себя в этот момент, но душа, казалось, разрывалась от пронзительной нежности, от горя за всё несбывшееся, от признательности, от любви и поклонения... Она не могла бы объяснить всю гамму своих чувств, но от силы потрясения слёзы лились из-под пальцев, лицо пылало. Её трясла нервная дрожь, когда она слушала слова Фло.
   - Я ведь не сразу впал в кому. Первые полчаса после аварии, после удара о землю, я сначала лежал возле разбитого флайера, лежал ничком, не в силах вообще шевельнуться. Боль в голове, гуденье - неописуемые. Чуть взглянешь вверх - всё кругом идёт и - тошнота. И запах бензина. Струйки текут в мою сторону, всё сильнее, а там - что-то потрескивает в обломках, я понимаю - горит. Значит, сейчас взорвётся бензобак. И это будет конец. Конец этой боли, этим мученьям. Я призываю смерть: только скорее!
   Но вдруг... кто-то начинает тянуть меня за плечи, вернее, за куртку, всё сильнее, старается оттащить от флайера. Спасти, отодвинуть как можно дальше. Я всё же поворачиваю голову со стоном и гляжу на него. Он - маленького роста, куда меньше меня, но энергичный и сильный, он кричит мне, я хоть и контужен, но всё же понимаю его:
   - Ползи же, ползи! Очнись! Изо всех сил - давай ! Ну! Давай же! Там - жизнь. Ты ещё вернёшься в жизнь!
   Я со стонами, скрежеща зубами, начинаю работать локтями, подтягиваю тело. Шаг, другой, метр за метром, так медленно, с такой болью в голове и ногах... Но я ползу. Он тащит меня за подмышки, когда я останавливаюсь, помогает мне. Вдруг у него вырывается, когда я со стоном падаю лицом в землю:
   - Там - тебя ждёт Эвелина!
   И я встряхиваюсь. Ещё сколько-то шагов вперёд. Потом - взрыв. Огонь всё же лизнул, достал мои ноги. Дальше я уже ничего не помню. Потерял сознание. Но спасатели, которые меня нашли, рассказали мне странную вещь: мои джинсы загорелись, одежда, запачканная бензином, должна была вся загореться. Я бы не выжил от ожогов. Но ребят удивило то, что кто-то сбил пламя, даже рыхлой землёй меня присыпал. Ни джинсы, ни куртка не вспыхнули.
   - А ты уверен?...
   - Да, это был он. Без сомнения. В чёрной крылатке с пелериной, головного убора не было. Его бакенбарды, его курчавые волосы. Я даже заметил, когда он хватал меня за куртку, что у него красивые аристократические руки, а один ноготь, на мизинце, длиннее других. Им он проводил черту по бумаге, когда хотел подчеркнуть что-либо. Он пришёл, чтобы спасти меня. Или ты считаешь всё это бредом сумасшедшего коматозника? А? Эвелина! Очнись!
   Она с трудом отвела ладони от лица. Быстро вытерла текущие слёзы, но он их всё равно заметил.
   - Будешь теперь меня в чём-то упрекать?
   - Нет, Бог с тобой! Я жизнью обязан тебе и ему. Конечно же, мы не соперники. Хотя... Он любил тебя. Ты хотела спасти его. Он - сделал, что мог, для тебя.- И подумав, добавил чуть слышно,- невольник чести...
  
   14.05.19 г. О.Г.Веселова
 Ваша оценка:

Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"