Есть два разряда людей. В одном, огромном, - люди своего, определённого момента, житейского строительства, делания, люди как бы почти без прошлого, без предков, верные звенья той Цепи, о которой говорит мудрость Индии: что им до того, что так страшно ускользают в безграничность и начало и конец этой Цепи? А в другом, очень сравнительно малом, не только не делатели, не строители, а сущие разорители, уже познавшие тщету делания и строения, люди мечты, созерцания, удивления себе и миру, люди "умствования", уже втайне откликнувшиеся на древний зов: "Выйди из Цепи!", -
Иван Бунин, "Ночь".
Во время переезда, маленьким, я заменил пластмассовую пробку розетки монетой, в ещё почти голой, без обоев квартире, - и помню, как что-то приближающееся почувствовал, и отдёрнул палец от монеты прежде, чем она с хлопком отлетела, - и впервые так испугался, что вдруг похолодел лицом; а сердце замерло и внезапно же, как бы наверстывая, заколотилось, - и сосредоточенный на быстро уходившем, ещё новом чувстве, с дрожью в коленях и вертя в пальцах радужно потемневшую монету, мне было любопытно-приятно и хотелось вновь испугаться, - так, впервые порезавшись, я следил, чтобы родителей, предсказуемо повторявших, не порежься, не было в кухне, и перебирая ножи, особенно нравился пильчатый для хлеба, разной силой порезывался. Летом, ещё по школьному просыпаясь, я выходил из дома, когда холодная тень от нашей пятиэтажки лежала во дворе, не думая, зачем я вышел, - и дрожал утро на карусели, пока тень сокращалась ко мне; а потом, - подворачивал спортивки и прогуливал в пушистых ёлочках хвощей, первыми поднявшихся, скрывая прошлые листья, лаская росой, каплями пробегающей по ногам; но не помню, чтобы раздражался нароившимися в первую жару комарами, - и стоял в молодом ивняке, по шею в ветвях, лазал в перелесках академгородка, сидел на замшелых камнях и бродил за гаражами вдоль объездной и по железной дороге, пока за городом она не разветвлялась, - и характерно, что возвращался, потому что не знал, по которой дальше. Познакомившись с ровестником, я рано ждал у подъезда; могло пройти часа четыре, - и допоздна не отлипал от него, и ждал, пока он обедал; а что сам бегал домой, не помню, - заканчивал есть я последним, и папа часто подгонял, что опрокинет мне тарелку за шиворот...
Когда мы с братом приезжали к бабушке на лето и каникулы, меня увлекали книги, - "огоньковские" собрания сочинений, каждое своего цвета выстроенных на полках, тусклых корешков, и пара академических изданий, - замечательно содержавших и черновики, и даже простые заметки авторов на полях книг и клочках бумаги; энциклопедии и словари; переплетённые из литературных и научно-популярных журналов произведения и рубрики; сборники античной литературы, серии по философии, музыке и изобразительному искусству, - больше всех, альбомы выставок и музеев мира, запертые от чужих глаз; пёстрый стеллаж разноформатной детской литературы, - включавшей свои энциклопедии и научные книжки, также четырёх-пятитомники Гайдара, Катаева, Григорьева, Бианки, серии приключений, от Купера до Дюма, "Поэтической Библиотечки Школьников" и целую полку сказок народов мира; но больше всех, - одиночные, взрослые книги, за раздачей которых бабушка, по словам отца, стояла с раннего утра и приносила в походном рюкзаке и двух сшитых из обивки сумках, в незнакомом, огромном Советском Союзе, оставшемся в предисловиях, - сухой треск нитки, скрип корешка, запах краски и клея от альбомов и неприятный, пыльный журнальных связок; а в дешёвых книжках чередовались блочки коричневатых и белых, почти синеватых страниц с глубокой печатью букв, и ни одной не прочёл! - ибо начиная страницу, мысли, не сразу получая питательных впечатлений, разлетались тем беспрепятственнее, что всего не прочитаешь! - и ночами разбирая стену книг только в дедушкином кабинете, в коем и спал, я представлял, о чём книга по названию, главам, отдельно пойманным на страницах словосочетаниям, илюстрациям, - и впервые понимал, как много всего может быть, и всегда сомневался в решениях; а потом оглядывал, какие полки не разбирал? - и рассматривал изображения учёных и писателей, поэтов, обернувшихся, будто их побеспокоили; что это за люди? Чем занимались? - у них в руках или на раскрытой книге могла быть книжечка, в которую они записывали, по столу разрознены бумаги, сворачиваемые учёными, иногда в вазах, как карандаши в стакане; а у поэтов, прямо на стол или в бокал был сорван для вдохновения цветок или стояла карточка в рамке...
Отец по образованию химик, интересовался квантовой физикой, занимался математикой, в юности поглощая задачники и книжки с математическими играми и числовыми головоломками; а когда я ходил в садик, он выучился на программиста, - и когда у него на работе появился, более похожий на современный Интернет, он подтягивал свои познания в астрономии и распечатывал координаты и время, когда на мгновение, прям из космоса видится блеск от антенны какого-нибудь спутника, зачем-то летающего там, - и брат, и я выходили зимой с отцом выгуливать собак в неосвещённых местах академгородка, среди цехов и ангаров, и глядели в указанную часть неба, - и вдруг меж звёзд вспыхивала новая звёздочка, и проплывая немного в сторону, угасала; отдельной графой с цифрой означалась яркость отблеска, иногда разжигавшегося ярче звёзд, как будто приближаясь. Отец приносил на дисках фотографии с межпланетных станций и распечатанные звёздные карты, которые мы втроём склеивали в большие, - в мелких квадратных и крупных угловатых точках, иногда соединённых длинным отрезком созвездия. Отец рекомендовал книжки по наблюдению неба, которые брат прочитал, и настучал на компьютере сокращённую главу одной, вряд ли понимая оную даже с определениями терминов, однако размечая главное, сумел её нужно сократить, - как реферат, прибавив колонки координат и илюстрировав картами, чтобы отец распечатал его на работе, - и выйграл конкурс по прикладной физике и астрономии; а я обставлял свой уголок комнаты с письменным столом и стеллажём, как у древних астрономов в книжках, противясь осквернявшим науку моего понимания современностям, - и также не помню, чтобы ел, свёртывая карты и раскладывая книжки неаккуратными стопками, как будто пользуюсь ими; а вечером расспрашивал отца про открытия в других науках из Интернета, которыми баловался, набирая книг и срисовывая формулы, чтобы копошиться в исписанных бумажках...
Ещё папа занимался шахматами и раз-другой выступал в области; брат также наигрывал разряд. Шахматная библиотека отца включала советскую серию об атаках и защитах в мягком переплёте, биографии шахматистов с их партиями и книжки самих шахматистов, и стопку тонких, газетного вида обозрений, публиковавших когда-то в Москве партии проводившихся соревнований любителям шахмат, и папки вырезанных из "Науки и жизнь" и других журналов задачек, частью сортированных по подписанным конвертам в коробке из-под обуви на манер картотеки; а кроме теперь компьютерных игр и распечаток, - ГДР-овские издания в суперобложках и три толстых сборника в мягком, глянцевом переплёте, синего, зелёного и фиолетового цвета, с номерами 35, 38 и 40 на корешках, - и папа сказал брату, что если он проиграет хоть одну, второй разряд ему обеспечен. Я знал фигуры, и брал книжки, по вечерам в гостинной разно держась за голову, изображая шахматиста, тянулся к фигуре, чтобы вдруг передумать, - и папа стал садиться против меня, показывая основные приёмы; жаль, я запомнил пару, чем-то привлекших названий, запах табачного дыма с потом от клетчатой рубашки, облекавшей его большое тело, тёмно-серые глаза и щёки, поднимавшиеся над короткой, с проседью бородой, когда он говорил и которую чесал, глядя на доску; но выглядел таким внимательным, что папа решил, я стану профессиональным шахматистом, - и в гимназии поговорил с факультативным преподавателем по шахматам, как своим прежним преподавателем, помочь мне с разрядом, - и чувствуя, что разговаривая с отцом, этот маленький, насмешливый дедок в стареньком костюме с бежевой, в белый горох бабочкой посматривает, как одноклассник ставит мне шах за шахом, я столь искуссно хмурился, отстёгивая верхние пуговицы рубашки, как будто мне жарко, что он закивал, как бы говоря да, мальчик будет великим гроссмейстером!
Впечатление на других должно было мотивировать и меня на дальнейшие подражания; но применяя лица шахматистов, я никого не побеждал, кроме бабушки, - и только при папе, который приходил обедать, и когда уходил, она прекращала притворяться старухой и играла по-настоящему. Практическое восприятие и расположение к обучению в брате продолжалось в карточных играх, - и пока я старался бездумно запомнить, когда какую карту бросить, он уже, как бабушка, прикидывал, каких карт у противника быть не может, и выигрывал; а я рассматривал их лица, как будто говорившие друг другу, мы же понимаем, что у тебя нет масти! - и разочаровывался сложностью игры, мешавшей нам проводить время; а бабушка поворачивала ко мне своё настоящее лицо, которого помню хитроватые тёмно-серые глаза под нависшими веками и все мелкие морщинки; она говорила, прищуриваясь и кивая, понял? - и я так же прищуривался и кивал; но не понимал, - и потом она села со мною против брата, уже смотревшего на нас с таким превосходством, словно мы в любом случае проиграем; а бабушка меня подбадривала, что мы победим, и брат кусал губы, чтобы не выдавать улыбки, - и когда папа дома научил нас покеру вместо бабушкиных "дураков" и "козла", на всякий случай предупреждал брата, что мухлёвщики получают канделябром. Я сбегал из дома в начало зимы, когда из ровного снега ещё торчали сухие колоски осоки, приближалась полярная ночь; а воображение делало пребывание дома невыносимым, - и доходя знакомые места и не зная, куда дальше, непривычно не ужинав и чувствуя печальные сумерки, я с удовольствием плакал от грусти и своей беззащитности и возвращался; в этом случае отец не жёг ремнём, и после вопросов, что бы дальше делал? - ибо требовалось показать, что он недоволен моим поступком, я жил, как прежде...
Первым, единственно моим увлечением была живопись, - и листая альбомы, я мог часами рассматривать привлекшую картину, протирал глаза и оглядывался, - и с вернувшимся чувством реальности вновь погружался в созерцание, наслаждаясь уже придуманной или додуманной историей за одеждой, позами, выражениями лиц, - и чем подробнее, тем большее чувство испытывал, возвращаясь к картине; но вновь, от детальной продуманности моих подражаний родители решили, что я будущий художник, не хватало уметь рисовать! - и мама, как и в другие мои увлечения, поучала чем-нибудь из личной жизни моих кумиров, которой ни отец, ни бабушка не занимались; а разыскивали местных живописцев, узнавали о поступлении в художку, отыскивали на полках пособия по рисованию и биографии художников, которые я таскал домой в школьном рюкзаке, - тяжёлые, с толстыми, глянцевыми илюстрациями, пока дома подхваченное у бабушки не угасало. Перед Первым сентября, вечером, сложив в рюкзак чистые, приятно пахнущие тетради и новый пенал, один в комнате, я повесился на детском турнике шнурком от альбома для рисования, - и очнувшись в реанимации, в кафельно-белой комнате с окном, ошарашенный, закрутил головой, и сразу прижатый к столу, стал вырываться, - и перед отключением увидел, как из вены в сгибе локтя крепкие, с венами, как у мамы, женские пальцы вытянули согнувшуюся иголу капельницы; потом, - очнулся ночью в палате, и сбросив ноги с кровати, рухнул на линолеум, и на чуть не встав, и вскарабкался обратно. Утром я спрашивал, что произошло? - щупая раздражающую борозду под подбородком и скулами; но никто не отвечал, - и толстая, накрашенная ментярша, сидя с папкой на покрытых юбкой коленях, расспрашивала о семье и потом рассказала значение каждого цвета фломастеров на столе; потом зашёл отец, который тоже говорил, застывая лицом и после паузы, что не знает, - и попросив пожить у бабушки, по выписке вечером, я всё вспомнил. Утром она шепталась в сторонке с отцом, который потом сказал мне, что сейчас на "скорой" мы поедем на обследование; а я, - в беспричинно-счастливом настроении, не прислушивался к медсестре незнакомой больницы, что здесь ребята хорошие и что вот моя койка, и осознал своё заточение лишь, когда отец уехал...
Вся бабья часть медперсонала также уверилась, что я будущий художник; а через пару месяцев, когда я понял, какие примерно объяснения хотят услышать от меня, в кабинет заведующего детским отделением явился главврач с седоватой павловской бородкой, - и маленький, я протянул ему руку, и пожав мою, главный обратился к заву, бодренько подняв указательный палец и коротко сказав, о! - и выписавшись к бабушке, мне оставалось заниматься, без вдохновения и прежнего желания, и я вернулся к листанию альбомов, отказавшись от художественной школы; а увлечение, равно музыке, поныне осталось приятнейшим питанием чувств. От классической живописи моё чувство религии переросло во внешнюю религиозность, - исключая, когда видел на картинах, илюстрациях или в кино, как с чувством молятся; но попытавшись, к примеру, попоститься, понимал, что нет, надо другое придумать, - и с молитвами выходило также неприлежно; но тут мои колебания перевесила больная мать, - уже худая лицом с носом с горбинкой, тогда в коротком каре тёмных волос, дома в самосшитом халате тонкой, золотистой материи, и можжевеловом обереге на шее, изначально склонная к суеверию, мистическим объяснениям и народным медицинам, - теперь позвавшая на собрание религиозного общества, предствители которого навещали её в палате и склоняли к вере других неизлечимых, - и когда мы уходили, попросила сказать папе, что мы уходим, и не понимая, зачем, я сказал, и он пожал плечами и отвернулся, равнодушно сказав иди. Для меня религия определялась одеждой, смиренными ликами и запечатлёнными поступками, когда не сражение и верна смерть, и тебя причисляют к святым и молят дать сил в похожих твоим ситуациях, подражая в делах и поступках, - и я представлял, как Общество темно и чадно от свечей перед тёмными, грубыми иконами, как бы смирявшими перед волей, которую не изменить; но это была обычная квартира, мама убрала мою руку от звонка двери, которая всем открыта! - чистая двухкомнатка с детскими курточками в коридоре, столиком и стульчиком в кухне и разбросанными по гостинной игрушечными зверятами; ровесный матери хозяин, - рассеянный и плешивый с остатками серых волос, очевидно ради сегодня причёсанных, усатый мужичок в сером свитере и чёрных брюках, встретив нас, провёл в гостинную, торопливо снёс в другую комнату игрушки, сложил на диване маленькие подушки; а когда мы сели, - убрал со столика у стены, меж диваном и креслом, журналы и буклеты, схватил пылесос с короткой трубкой, и внаклонку, я быстренько! - прочесал ковёр, и сев в кресло, забеседовал с мамой, дожидая остальных...
Пастырь не говорил против церкви, даже обсуждал постройку новой, был там кто? - но воплотил для меня стереотип деятельного невежи, кстати и некстати, сводящего на грехи и искупление молитвой, более не видящего в собеседнике; а на любой фильм или музыку, долго воспринимая их с тупым напряжением, вдруг спрашивал, посветлев, это по библии? - цитируя, как ему казалось, соответствующий отрывок; а в общем, - добродушного фанатика с четырьмя детьми и красивой, полной, всегда беременной женой. Остальные были почти лишены самовыражения, - хотя встречались и личности; но внешне, - брюки и тёмные, без выцветов джинсы, фланелевые рубашки; дочь одного, постарше меня и уже оформившаяся, - в чёрной кофте с шеей и в не плотно обтягивающих джинсах, не мешавших ею любоваться; а женщины привлекательные имели естественный вкус, - ассоциативный и сдерживаемый. Летом, крещение на Имандре, пожилые женщины короткими, крашенными или седоватыми волосами, покрытыми панамами, и большими одноцветными футболками походили на дачниц, - теперь же привлекательными кажутся молодые люди, которые много не зарабатывали; но в продолжение лет не пили, не курили, не объедались, - ели просто, иногда с особинкой, и охотно занимались случайным физическим трудом, - например, участвовали в подготовке помещения для типичного Центра помощи кому-то, арендованного в изначально жилом доме, теперь полном контор, - переодевались в новенькие робы, кто-то покупал ещё подросткам, и выносили на улицу куски сносимых стен; а женившись, - уже разъезжали на иномарке, так что ровности их жизни можно позавидовать. Общество считали, молитва сильнее, чем больше в ней участвует; а кроме пастыря с женой, "на языках" молилась ещё немолодая женщина, - быстрая, с красивым крестьянским лицом и шапкой крашенных светлых волос, в заправленной в юбку, с подкатанными по запястья рукавами джинсовой рубашке, - зимой, в комбинезоне, возившая нас на "жигулях" с квадратными фарами и умевшая наставлять, обходя грехов и Бога, простым житейским опытом. Они тараторили молитву так поспешно, что выражались больше интонацией, то усиливавшейся, отчего они почти вставали на цыпочки, то спадавшей, - и не проходило минуты, как их речь, один за другим, сбивалась на: "шр-пр-пр, а-пра-пра...", - и привлекала картавостью, равнозвучием и закономерно повтрявшимися словосочетаниями; но замечательнее казался младший брат пастыря, потому что не владел "языками", - высокий, опрятный мужчина с залысинами в коротких тёмных волосах и с начавшей седеть густой, короткой и приглаженной бородой, в чистой клетчатой рубашке и брюках, - тоже многодетный, занимался каким-то благотворительным предпринимательством, ездил на большой иномарке-универсале, - чем медленнее, тем тише; но всегда, - внутри звучала какая-нибудь христианская попса...
На первом вечере пастырь подарил мне библию, и в автобусе я спросил маму, подарит ли он крестик? - явно украшавший; а мать ответила, что мы символам не поклоняемся, - и вечером упрекнула папу в аттеизме, которым он столь же фанатично обрывал всякого, касавшегося религии в разговоре, даже друзей-аттеистов, мы же помним, что это выдумка? - и повторял, что попов и разведшихся в "девяностых" проповедников надо резать, - и теперь, чтобы я правильно понял библию, ибо и в аттеизме считал её книгой книг, вошёл ко мне в комнату и с видом уважения (его частый приём обращения с книгами, частью мною подхваченный), открыл это собрание, выраженных разными авторами за тысячелетие, одних и тех же чувств, из которых извлекли правила, что хорошо; а что плохо, - те, кто не развил в себе чувства, вместо которых руководствуют и себя, и других оными правилами, включая буквально проповедуемое суеверие древних, - в дешёвом твёрдом переплёте с тонкой ярко-красной обложкой и почти прозрачными страницами, и рассказал о студенческом товарище, тоже аттеисте, восхищённом Книгой Иова; но вдруг нахмурился, и прикрыв книгу, тогда увидел "Библия. Современный перевод", - и с досады бросил на стол, за которым я изображал, что готовлю урок, обычно мечтая о чём-нибудь, и ушёл. В этом Переводе получалось запомнить только названия и первые строки некоторых Книг, ибо никаким самообманом я не сосредотачивался; а когда отец лежал на операции, - пастырь, у нас дома с остальными, не узнал свою библию, обрез был искрашен вдоль фломастером, каждая книга своим цветом; а строчки первых двух Книг Моисеевых частью подчёркнуты ручкой разным способом, - и хотя папа ругался не писать в книгах, я извращался что-нибудь запомнить. Бабушка, считавшая мою напускную религиозность позором интеллегентной семьи, без этого недолюбливая мою мать и её полуграмотных родителей, - поступила умнее, подарив плотно переплетённый дедушкой кусок евангелия, начинавшегося с середины Марка, не дохватывая Откровений, - на настоящем церковно-славянском, чтение которого, пользуясь Переводом, теперь открывало пропасть впечатлений о древности, не испытываемых никем из Общества, уже раздражавших предсказуемостью в поучениях правилами...
Выходя на улицу из подъезда, где мы в чьей-то квартире собрались, я старался выглядеть просветлённым; а ровестники, даже разговаривавшие, показывая, насколько басист их голос, - теперь горланили, бегая за девушками Общества, обязательно пищавшими, и хватая их за тонкие талии, бросали в сугробы, - хотя цитировали библию при возможности поучить или выпендриться, смотрели вместе ужасы на библейскую тему или семейные комедии, и слушали музыкальные группы, которые можно назвать нравственными, - не обязательно религиозными, как хотят старшие; но меня задевали их, приличные быдлам и детям их насмешки и чувство, что я всё говорю и делаю неправильно, - и когда я замечал, какой тихий и тёплый вечер, они, нахватавшись девушек, говорили, что лучше б я думал о Боге; а когда делился впечатлениями о какой-нибудь притче, матерью поучаемой, перебивали, что лучше б я знал другую притчу. Меня разочаровывала их религия, и жалея о знакомстве с Обществом, я всё чаще избегал идти на вечер, - и когда пастырь приехал с женщиной на "жигулях" за мамой, уже ходить не могущей без помощи, вначале уговаривал меня поехать; а мама, стоя позади них, в дверях моей комнаты, - лысая, в шапке и длинной дублёнке, скрывавшей раздувшуюся от опухоли ногу, заплакала; она плакала всегда жалко, - при других поспешно чем-то занимаясь, пока слёзы проходят, иначе дожидая сего лёжа, с платком вокруг пальца; теперь же не могла даже присесть в прихожей, - и пастырь, на корточках перед моей кроватью, схватил меня, сидевшего, за рубашку и встряхнул, что ты с матерью делаешь, мерзавец! - и в обиде на такую наглость и грубость, я по совести мог открыто презирать их всех, не здороваясь на улице. Поиски же нового провоцировались детским чувством домашней тоски; но помня вопросы ко мне после повешанья, заранее правоцировал ссору с отцом или переехавшей к нам бабушкой (мама уже лежала в больнице), чтобы никто не спрашивал, почему я ушёл из дома, - и наслаждаясь грустью, сидел всю ночь на какой-нибудь стройке и возвращался от голода; теперь, когда я встречал ровестников Общества, повзрослевших, и по самостоятельности, полных чувства собственного достоинства вместо прежних поучений, - они спрашивали, как я живу, где работаю, клали руку на плечо и желали всего хорошего...
В моё детство, когда стали появляться музыкальные диски, папа покупал сборники классической музыки и записывал с телеканала Культура на кассеты симфонические концерты, - и слушал, следя за партиями по ГДР-овским книжкам партитур очень плохого переплёта, страницы отклеивались и выпадали; регулярно покупал альбомы старого британского рока, переслушивал Высоцкого, играл на аккордеоне, - и музыка привлекала меня; но зная все песни Высоцкого и некоторые классического рока наизусть, равно не интересуясь смыслом и значением слов и тех, и других, - я с охотой отвлекался на всё, когда доходило до занятий на инструментах, - увлёкся же лет в 14-15, когда открыл музыку "по себе"; но вначале, - по новым, необычным, как казалось, знакомым, к которым я, как в детстве, прилипал, и часто завирался, чтобы не прогнали; но был одноклассник, высокий, тощий и крепкий, с откуда-то моряцкой походкой и рано сложившимся твёрдым характером, более дрессированным, нежели воспитанным, - физической силой да помощью прохожих однажды вернувший меня домой, теперь пытавшийся меня вытащить из этой компании личным обучением гитаре. Прежде бабушка предоставляла мне заниматься стопкой советских песенников и большим, почти квадратным самоучителем в мягком, бархатистом от потёртости переплёте, - и я рассматривал фотографии крепкого советского мужчины в чёрном костюме с галстуком, и держал гитару так же, - и смотрел на дедушкину разграфлённую картонку, в коей лады каждой струны подписывались аккордом разными чернилами; картонка по краям истрепалась, - и сидя с гитарой я переводил взгляд на бабушкино лицо, изменявшее выражение, когда она склонялась ко мне, показывая то на картонку, то на гриф; а в каких краях были мои мысли? - если только после того, как одноклассник показал мне три первых аккорда, я вдруг понял, что надо прижать струны к ладам! - и чуть не подпрыгнув от открытия, сорвался домой, оставив одноклассника с его уроком...
Дома гитара была старая, и за первые аккорды подушечки пальцев левой руки докрасна стёрлись, суставы болели; а когда кожа на безымянном треснула, - в открывшейся вдруг возможности извлекать звук, я продолжал играть больным пальцем, пока не пошла кровь, - и торопился выучивать сразу песни, с болью же запоминая положения пальцев; не звучали только баре, - и от нетерпения ныли по ночам жилки в запястьи, что и прежние аккорды вызывали невыносимую ломь, продолжавшуюся в быту, когда я левой рукой наливал кипяток или держал тарелку, - и когда взял чужую гитару, понял, что моя залежалась, струны отставали от грифа так, что между ними и нижними ладами можно продеть ладонь; а винт, регулирующий положение грифа, наглухо залит клеем, - и пришлось ослабить строй ниже ми, так что высокие струны дребезжали, повышая звук от прижатия к ладу; а толстые стрекотали, почти повиснув, - и так я разыгрывал всё, что попадалось в руки, и быстро учился, не занимаясь правой рукой, ведь песни нравились потому, что игрались мною. Меж знакомых попадались распечатки песен с аккордами; прежде отец распечатывал книги на работе, переплетая дома, - и когда купил себе принтер, эти растрёпанные пачки бумаги, чем-то залитые, на некоторых текстах не счищались отпечатки обуви, хрустя и шурша о другие; а те, что при залитии и топтании находились внутри пачки, - чистые, волнистые и гулко шелестевшие, вызвали долгий приступ того, что я усеял комнату табами нравившихся произведений и чистых линеек, - и сочинял, пока интерес к музыкальному развитию не исчез от сознания, что тайны больше нет, и я всё узнаю, начав скучно заниматься...
Взрослевшего, меня больно мучила раздражительность, и я хоронился от домашних, относившихся ко мне так, будто мне нравится сходить с ума от злости, чем и провоцировали большинство припадков; а я рыдал, кричал в подушку, бесился, ломая и разбивая подвернувшееся, расколол себе зуб, сжимая челюсти, и травмировал себя, заглушая точившее раздражение, - и мысленно приходя к действительно выходу покончить с собой, теперь лишь удовлетворялся жалостью к себе, понимая, что виновники моих сумасшествий оправдаются тем, что я проблемный, или типичным, откуда-нибудь скопированным вздохом (особенно отец), мы за ним не уследили! - и в размышлениях и затворничестве раздражители заставляли меня выдумывать множество вариантов своих причин и решений, - и каждая ошибка уточняла эти причины, рождавшие ещё больше вариантов, быстро формируя логическое понимание окружающего мира, в который я глубже вникал, и многое понял... Меня по-прежнему влекли книги, только читались упрямее, должные оправдать старание сосредоточить мысли, возвращавшиеся, когда приходилось перелистывать; а меж сознательно прочитанными отрывками домысливались пропуски, - почему же не сохранить из книг всё, что привлекало мои, судя по всему, самостоятельные мысли и чувство, поэтому развивавшееся и всё более понятное? - и последовавшее конспектирование первое по-настоящему выражало меня; а выписывание из словарей и энциклопедий, фантастической, философской и естественно-научной литературы способствовало сосредотачиванию. Выбранные из текта цитаты, сборники афоризмов, латинских изречений, русских и китайских пословиц, иногда под себя изменяемых и даже самостоятельно придумываемых, - сделали моё мышление гибче, и многое теперь я мог выразить; но появившийся дома безлимитный Интернет, в котором цитатам посвящены целые сайты, погасил увлечение, - своё сделавшее, ибо хотелось уже расслабиться и читать, лёжа рука за голову, вместо мучанья себя за столом...
Подобно тому, как испытываемые чувства незаметно меняли нас, - в длительном одиночестве уловимы глубокие, мимолётные от общения и занятости чувства; прежние же, поверхностные, - со временем близки настолько, что захотел обрадовался, захотел огорчился; ничем, - обиделся или испугался, полюбил или заненавидел, ни что не настоящее; всё когда-то придумано и кем-то сказанно, - поэтому отталкивало меня от прежних знакомых, казавшихся фанатиками своих идеологий, способными столь же категорично остепеняться, так и не развившись. Потом я вышел на работу; но взрослые обыватели, привыкая развлекать мысли и чувства пустой болтовнёй, - теперь испытывают одну скуку, с оными на уровне инстинктов не способные сочетать слова без обиходных клише, в отличном от молодёжи наборе, как старые и новые модели роботов; а после увольнения, - новым, почти двухлетним затворничеством я как будто просыпался, и понимал, что близорук, у меня язва и я сутул; умерла моя мать, отец от пьянства передвигается по квартире на четвереньках, - и моя комната запущена стопками книг и тарелками с заплесневевшими остатками еды; друзей не осталось, - и мысль о том, сколько шансов упущенно, приходила с приступом страха, тогда как сосед из быдлов, улыбчивый мальчишка на три года младше меня, окликнув во дворе из своей иномарки, - уже полноватый мужик, внутрь тонкого свитера заправлена, пока лишь похожая на золотую, цепочка, на одной руке перстень, на другой обручальное кольцо; что вокруг происходит? Что я пропустил?
"Дорога спит. Изредка прошумит на объездной. За нею гудит товарняк. На месте проталин уже рябит молодая зелень. Дождик кротко пробежал по стёклам, припорошив верхушки ив пушистыми соцветиями. Кроны берёз прозрачно покрыла мелкая, ярко-зелёная листва. Серый город и сизые тени. Розовое небо, розовые лужи на асфальте. Ветерок запорхал и принёс в комнату горьковатый запах сырых ив под окнами; а странички дневника стали мягкими. Приятен струистый дым сигареты. Заканчивается ночь, и розовый блеск дрожит в каплях на стёклах; а ветерок сносит их в сторону прозрачными цепочками. Снова сеет дождик, и листва густеет, и запахи становятся мягче и свежее. В груди словно что-то ворочается, хочется плакать...", - таково содержание майских записей, начавших тогда мой первый дневник, прежде которого трудно сказать, кем я был и чем занимался? Может, это личность огранялась мучительными срезами, от подражания к подражанию разрушая влекомое блесками неведенье? - и как весной, когда всемирно одиночество, эти наблюдения изменили меня, осталось на страницах этой тетради, вот и следы слёз. Лишь два года назад я прислушался к подсознанию, вызывавшему память о той весне, чем реже я сходился с окружающими, - от неё минул шестой год, уже первело лето и ночами, под серо-синим небом молчали слепые силуэты домов и деревьев, уступая многочисленным щебетаниям. Фьють, фьють, фьють, фьють! - важно командовал запевала, и чириканье широко рассыпалося в перелеске; вот же собрались! - и пели просто, как дышат; а я в себе, ни что не привлекает, ничего не происходит...