Шагал занимал особое место в нашей семейной летописи. Как я уже писал ранее, мой отец был профессиональным художником-декоратором. Он работал в различных театрах над художественным оформлением спектаклей. Его первым театром стал Еврейский Народный театр в Вильно, который был похож на театр, описанный в романе Шолом Алейхема "Блуждающие звезды"*. Театр в сезон ставил одну-две постановки, которые показывали в первую очередь в Вильно, а затем гастролировали по всей Польше по городам и местечкам, где было еврейское население. Это было нелегкое предприятие - поставить спектакль. Ограниченные финансовые возможности заставляли упрощать все и, в первую очередь, декорации. Меценаты - любители еврейского театра, помогали, конечно, но участники спектаклей должны были быть истинными патриотами искусства, чтобы реально нести его в массы еврейского населения. Если надо было, художники становились плотниками, грузчиками, установщиками. Музыканты продавали билеты, а актеры перед спектаклем выходили на улицы и рекламировали предстоящее представление.
В 30-е годы наметилась тенденция приглашения на спектакли одного-двух актеров известных не только в Польше, но и за ее рубежами. Это привлекало внимание к спектаклю и, естественно, увеличивало посещаемость. Вспоминаю только два имени выдающейся актрисы еврейского театра Эстер - Рохл Каминской, которая принимала участие в нескольких спектаклях, и ее дочери Иды Каминской. Многогранность таланта участников спектакля помогала ставить истинные художественные постановки с минимальным количеством людей. Так, мой отец, кроме участия в массовках, играл на скрипке, мандолине и банджо, где это требовалось по пьесе.
Семья отца постоянно поддерживала финансово местных художников и, естественно, театр, которым увлекался мой отец. Из картин, подаренных или заказанных семьей, была создана картинная галерея, которой заведовал мой отец, имевший глубокое понимание в искусстве. Получив формальное художественное образование в Академии Изящных Искусств в Берлине под руководством проф.Вагнера, отец рано понял и проявил интерес к новым в то время направлениям в искусстве - таким как сюрреализм, абстрактивизм и т.п. Уже известный в то время, но еще не очень понятый и принятый публикой Марк Шагал, привлек внимание отца, который при поддержке своей семьи пригласил художника в качестве гостя для разработки эскизов декораций к двум готовящимся спектаклям.
Подготовив несколько вариантов эскизов, Марк Шагал приехал в Вильно и представил их на утверждение моему отцу. Как вспоминал отец, разговор шел на идиш с перемешкой русских слов. Семья отца с почтением и восторгом приняла Шагала и в знак благодарности купила несколько картин для художественной галереи отца. Какова судьба этих и других картин Галереи? Не знаю, за исключением судьбы двух эскизов.
В августе 1939 года, отец, свободно говоривший на немецком языке, читая "Майн Кампф" и слушая бесноватого Гитлера, понял, что надо уходить от предвидимого им кошмара гитлеровской оккупации. Оставив все, взяв только мою маму, меня и самые нужные пожитки, погрузил на телегу и перешел границу с Россией недалеко от Витебска. Семья отца, состоявшая из более чем ста человек, не понимала и не поддержала его действий. Пожилые люди, помня Первую Мировую Войну и считая немцев культурной нацией, думали, что бесноватый фюрер утихомирится или изменится. Все, что он говорил, считали временной пропагандой и не думали, что реальные угрозы Гитлера в адрес еврейского народа будут вскоре претворены. Но отец был настойчив, независим и твердо решил избежать того, что потом получило название "Холокост".
Вернусь к судьбе картин и эскизов Шагала. Вместе с одеждой, постельным бельем, ванной для моего купания, полотенцами и другими пожитками, отец прихватил свой инструмент, кисти, тюбики красок, бумагу для эскизов и... два эскиза Шагала, которые были отобраны для спектаклей. Понимая, что мой отец - художник, на границе не обратили никакого внимания на Шагала, думая, что это работы моего отца, которые он везет с собой.
Прибыв в Минск, где, как он знал, живет его дядя Борух Вигушин, отец сразу связался с ним. Дядя работал главным электриком Театра Оперы и Балета. В короткое время дядя все устроил, папа стал работать художником-декоратором, а мы вселились в одну из репетиционных комнат, которую нам дали для временного жилья. Сделав простые рамки, отец украсил наше примитивное жилье двумя эскизами Шагала.
За пару месяцев отец познакомился с местными строителями, которые на 90% были из евреев и они, понимая потенциал отца, пригласили его на работу бригадиром маляров-альфрейщиков. Язык для отца не был проблемой. Во-первых, все говорили на идиш, даже работники неевреи. Собрания велись на идиш и если кто-то из неевреев становился строителем, он должен был знать идиш. Например, Жижель - беларус, начав строительную карьеру в Минске до войны в еврейской среде, после войны ставший министром строительства Беларуси, свободно говорил на идиш. Когда он на каких-нибудь совещаниях встречался с отцом, то, на удивление окружающих, начинал говорить с ним на идиш. Кстати, я учился с его дочкой - Галей Жижель - в БПИ.
Во-вторых, отец еще в Вильно увлекался русским языком и неплохо уже тогда говорил по-русски, правда с ощутимым акцентом, который остался у него до конца жизни. Кроме того, у отца в семье была любовь к русскому языку и литературе. Один из дядей отца был директором библиотеки Сироткина в Вильно.
Итак, став строителем, отец получил комнату в одноэтажном кирпичном доме на Мотовелозаводе, где были уже некоторые удобства - такие, как кухня и туалет. Две картины Шагала перекочевали со стены репетиционной комнаты Театра Оперы и Балета в маленькую комнату на Мотовелозаводе.
В июне 1941 года, когда началась война, в день первой бомбежки, отец находился в том же Театре Оперы и Балета, где по просьбе руководства театра иногда помогал оформлять постановки.
Быстро забежав в наш дом, отец забрал мать, меня и взяв только документы, пошел на вокзал, надеясь уехать поездом. Но не тут-то было! Поезда уже не ходили, в первую очередь немцы бомбили железнодорожные станции и пути. Мы пошли пешком на восток. Моя мама на восьмом месяце беременности и я - пяти лет отроду. Шли долго, в основном ночью, избегая дневных бомбежек и немецкого десанта, переодетого в красноармейскую форму, что вселяло большую панику среди беженцев.
* * *
Пропущу четыре года эвакуации в Самарканде и вернусь к теме рассказа о судьбе картин Шагала. В августе 1945 года после окончания войны с Германией и Японией две недели мы возвращались обратно в Минск. Расписания поездов не было, так как мы выехади как раз во время, предшествующее капитуляции Японии и никто не знал, как закончится война с японцами. На всякий случай Союз двинул вооружение и войска на восток, и поезда в восточном направлении проходили вне всякого расписания, оставляя поезда с возвращенцами на запасных путях без знания того, когда к ним прицепят паровоз и повезут на запад.
Короче, через две недели мы были в разрушенном Минске. Как говорили тогда, разрушенном на 80 процентов. Мы получили комнату в одном из двух бараков, построенных немцами рядом с полуразрушенным Театром Оперы и Балета, и отец приступил к работе в одном из строительных управлений по восстановлению Минска. В первый же выходной отец и мать на трамвае поехали на Мотовелозавод посмотреть, что случилось с их квартирой, не надеясь найти что-нибудь целым. Но оказалось, что все осталось там же, где родители оставили их в день в июне 1941 года, когда уходили из Минска. Конечно, жили там какие-то незнакомые люди, которые точно не знали, как власти отнесутся к тем, кто в различной степени коллаборировал с немцами. После окончания войны были разные периоды, когда власти то считали оставшихся на оккупированной немцами территории предателями, врагами советского народа, то считали их патриотами-подпольщиками, сражавшимися против оккупантов, в противовес ташкентским "партизанам", евреям, трусливо отсиживавшимся в эвакуации. Это был неопределенный период, поэтому, когда эвакуированные возвращались и находили свои вещи целыми, новые жители не сопротивлялись и без проволочек отдавали эти вещи их владельцам. Так оно случилось и с моими родителям, только с небольшим "твистом".
Родители зашли в свою квартиру, открыли шкаф - все висело, как оставили. Отец вынул мамино зимнее пальто с воротником из скунса, надел на маму; вынул свой костюм и пошел искать грузовик, чтобы увезти все остальное. Сколько он искал грузовик - не знаю, но когда он приехал,... почти ничего в доме не осталось - все было перенеено к различным соседям, которые активно помогали. Как ни странно, две картины Шагала никто не тронул, видимо, не понимая, что это такое. Отцу ничего не оставалось делать, как снять эти картины и унести к себе.
На следующий день случилось событие, которое трудно было предположить. Через Минск из Берлина двигалась на восток танковая часть, которой командовал двоюродный брат отца майор Илья Вигушин. Пройдя всю войну, награжденный многими орденами и медалями, Илья был особенно зол на немцев и коллабораторов из местного населения. Он точно не знал, где найти отца, справочных бюро и телефонов тогда еще не было. Но он правильно предположил, что отец должен быть где-то в районе Театра Оперы и Балета. Так оно и случилось. Встретил он отца, и отец сразу же рассказал ему историю с имуществом. Недолго думая, Илья снарядил танк и грузовик с солдатами, посадил рядом моего отца, и они поехали на Мотовелозавод к дому, где мы жили до войны. Въехав во двор, танк, грузовик и "Виллис" с отцом и дядей Ильей направились в дому. Пушку танка нацелили на окна нашей квартиры, и дядя, стоя на подножке "Виллиса" приказал всем жителям выйти во двор и дал им 15 минут на то, чтобы вынести и положить перед ним все вещи из квартиры моего отца. В подтверждение серьезности его намерений, автоматчики из грузовика дали несколько очередей в воздух. Короче, через несколько минут перепуганные жильцы дома сложили во дворе все наши пожитки. Конечно, Илья рисковал иметь "неприятности" за подобную операцию, но его свежее негодование тем, что натворили фашисты и их приверженцы из местных, смерть его родителей и многих родственников, подсказали ему именно это необычное решение. Да и время было иное, когда победителей не судили, а дядя Илья был одним из них.
В 1948 году нашей семье дали комнату на втором этаже в двухэтажном доме на улице Горького. Дома, а их было пять, построили немецкие военнопленные, лагерь которых находился в ста метрах от линии домов, отгороженный забором и колючей проволокой. Со второго этажа мы могли наблюдать, что у них делалось. Несколько добротных бараков стояли на геометрически спланированной площадке с футбольным полем в середине и посыпанным песком дорожек. Мы знали, что каждое воскресенье футбол, и многие мои друзья приходили ко мне на просмотр матчей. В будние дни военопленные выезжали под охраной автоматчиков на работы по восстановлению разрушенного Минска. В основном, особенно сразу после войны, они расчищали развалины, очищали кирпичи, дерево и аккуратно складывали это для последующего использования. Позже их, военнопленных, использовали и в других строительных работах, требующих профессиональных навыков. Так, отца, свободно говорившего на немецком, более того, на разных немецких диалектах, послали в лагерь отобрать бригаду маляров. Он это быстро сделал, и вскоре его бригада начала давать продукцию, работая как на территории лагеря, так и на стройках. Немцы были рады этому, особенно офицеры, которые могли не работать, но за работу получали какие-то привилегии, включая лучшее питание.
Одни их военнопленных в знак благодарности отцу за включение его в бригаду, написал маслом небольшую картину - пейзаж его родной деревни, и в красивой рамке подарил отцу. Отец вмонтировал за полотном два эскиза Шагала и прикрыл сзади аккуратно вырезанным куском фанеры, покрашенным в цвет рамки. Несколько лет висел этот пейзаж, и никто, кроме отца не знал, что за сокровище хранится у него. Правда, он мне не раз рассказывал о его театральной жизни, встречах с актерами, художниками, и, конечно, Марком Шагалом, но раскрывать секрет, что у него есть картины Шагала, боялся - мальчишка может проговориться, и кто знает, какие неприятности могут ждать его в те времена, когда малейшее отступление от установленных режимом правил влекло к ссылке, тюрьме, а возможно, и к смерти! Так, у одного из его друзей, с кем мы переехали из Вильно через границу с Союзом, заметили "паркеровскую" автоматическую ручку. Ручку забрали и начали наседать на него, почему он думает, что в Союзе нет такого. Это же антисоветская пропаганда! И на пять лет отправили в Сибирь на заготовку леса. Где-то в 44-м году отец случайно встретил его в Самарканде после выпуска из колонии. Трудно было узнать этого преждевременного состарившегося владельца "Паркеровской" авторучки. А тут еще картины Шагала?!
Настал 1953 год. Антисемитизм рос не по дням, а по часам. Слухи о погромах на евреев были похожи на правду, а о строительстве поселений в Сибири для всех евреев говорили чуть-ли не а открытую. Дело о евреях-врачах, якобы пытавшихся отравить лучших из лучших руководителей партии и Советского Союза достигало своего апогея. Отец понимал, что жизнь нашей семьи наряду со многими дургими семьями была подвержена большому риску быть сосланными или уничтоженными. У входа в коридор стоял мой маленький школьный чемоданчик с отцовским теплым нижнем бельем, носками, полотенцем, мылом и зубным порошком. Нервы не выдерживали напряжения от газет, радио, соседей, сотрудников, говоривших всякую чушь на евреев...
Дело было в феврале. Ночью мы услышали стук в дверь коридора. Стук все усиливался и мы слышали крики и требования: "КГБ - откройте немедленно!". Дверь еле выдерживала удары ногами снаружи. Отец вскочил с постели ошеломленный, не зная, что делать. Второй этаж, балконная дверь на зиму забивалась и щели дверей и окон затыкались ватой и бумагой, приклееной крахмальным клеем к рамам. Только форточку можно было открыть. Решение отца - уничтожить "улики", которые, ему казалось, могли свидетельствовать против него. Уликами были, по его мнению, картины Шагала, спрятанные в рамке с немецким пейзажем и бинокль, подаренный мне одним военнопленным для просмотра футбольных игр.
Еле протиснувшись через форточку с "уликами" в теплом белье, отец спрыгнул с балкона и побежал к надворной уборной, которая была за домом. Спустив "улики" в дырку, он тем же путем вернулся домой. Зуб на зуб не попадал у отца! Проснулись от стука соседи и начали выходить на лестницы, спрашивая, что случилось. Увидели они двух пьяных лейтенантов КГБ, перепутавших дома, разыскивая своих знакомых девушек, у которых были ранее на свидании. Это мы узнали значительно позднее, через два-три месяца, за которые умер Сталин, выпустили оставшихся в живых врачей, в некотором роде антисемитская пропаганда временно затихда по команде из ЦК...
В ту ночь кто-то вызвал милицию, пьяных лейтенантов увели. Видимо, какие-то разбирательства с ними велись, но отцу ничего не сказали. Только однажды приехала за ним легковая машина из КГБ, и офицер вежливо попросил поехать с ним. Как позже отец вспоминал, его привезли на Комсомольскую в здание КГБ, сказали, что извиняются за инцидент, мол, перепили молодые лейтенанты, и спросили, есть ли у отца какие-либо другие претензии к ним. Конечно, у отца никаких претензий не было и быть не могло. Дали ему заранее подготовленную бумагу, в которой так и было сказано: претензий у него нет. Он подписал бумагу, и его отвезли, к нашей радости, домой.
Так вот ни за что умер Шагал.
* * *
Действие этого рассказа происходило в Минске на улице Горького в двух кварталах восточнее Пивоваренного завода.
На месте надворной уборной и пяти двухэтажных домов стоит с семидесятых годов квартал красивых многоэтажных домов. Думаю, эти дома могут стать памятниками для всех, кто перенес невзгоды ХХ-го столетия, кто выжил все измы и оставил последующим поколениям идеи культуры, искусства, справедливости, равноправия, свободы и человеколюбия - качества, за которые боролся мой отец и многие люди его поколения.
А что касается двух картин Шагала, я бы повесил на здании мемориальную доску: "Здесь в феврале 1953 года был похоронен Шагал".