Писать я всегда любил. Но так получилось, что по разным причинам я писал немного, и мало что из написанного было опубликовано. Одна из причин - мои приключения с языками, на которых мне приходилось общаться в разные периоды жизни.
Родился я в Вильнюсе, сегодняшней столице Литвы. Тогда город назывался Вильно и принадлежал Польше. Естественно, официальным языком был польский. В городках и деревнях вокруг Вильно говорили по-литовски, а в самом Вильно по-литовски говорили немногие, чаще всего дворники и крестьяне, привозившие свои товары на местные рынки. В то время в Вильно жило более 60 тысяч евреев, которых называли "литваками" и которые, как вы догадываетесь, говорили на идиш. Итак, официальный язык - польский, а общение, газеты, театры, вывески магазинов - на идиш. В соответствии с моим возрастом (2-3 года) дел к польским правительственным учреждениям у меня не было - и я говорил на идиш и дома, и на улице. Для меня он был в прямом смысле "маме лошн" - язык матери, как называют идиш многие евреи.
Моя мама рано осталась сиротой. Ее родители умерли молодыми во время первой мировой войны. Мама росла и воспитывалась у дедушки по материнской линии, а когда дедушка умер, - у дяди. Дедушка и дядя были мельниками. В небольшом местечке Эйшишкес у них была водяная мельница, жернова которой мололи зерно для крестьян окрестных деревень. Родным языком для крестьян был литовский. Для общения с ними надо было его знать, и моя мама свободно говорила по-литовски, когда крестьяне привозили зерно для помола или приходили покупать хлеб и всякую сдобу, которую мама пекла в своей пекарне. В будние дни она в основном справлялась сама, но к ярмаркам и праздникам нанимали местных литовцев, которые маме помогали.
Когда мама вышла замуж за папу в январе 1934 года, она переехала в Вильно, где через два года я и родился. Как было принято в еврейских семьях, на лето матери с детьми выезжали на дачи в окрестностях Вильно. Большинство семей снимало одну-две комнаты, а состоятельные семьи имели свои дачи. Моим родителям думать о даче не было нужды: летом они брали меня и уезжали к дяде на мельницу, где у него был большой добротный дом. Река, лес, поле, всякая живность: куры, утки, индейки - были объектами моих игр и развлечений.
Отец мой был очень образованным, начитанным человеком, хотя никакого традиционного школьного образования он не получил. Его родители нанимали ему домашних учителей. Особенное внимание уделялось религиозному образованию: самые лучшие и известные в городе раввины приглашались к моему отцу, который учился дома по причине слабого здоровья. Не знаю, как сейчас, но в то время существовало поверье, что если тяжело переболевшему ребенку поменять имя, то вместе со старым именем уйдут и болезни. Мой отец имел три имени: Шимон, Гершн, Алтер. Приходили к нему и учителя иностранных языков, от которых он научился говорить довольно свободно по-немецки и по-русски. Почему именно немецкий? Потому что когда у отца обнаружился талант рисовать, ему взяли учителя рисования. Им оказался немецкий профессор Вагнер, который не говорил ни на каком другом языке, кроме немецкого. А по-русски отец научился говорить от своего дяди, который был признанным в городе специалистом по русскому языку и литературе и к тому же директором русской библиотеки Сиротина.
В этой среде к трем годам я мог довольно свободно общаться на идиш и литовском. Кроме того, я помнил отдельные слова и фразы по-польски, которые часто звучали в разговорах родителей.
Когда в сентябре 1939 года началась война Германии с Польшей, мой отец решил бежать от фашистов. Был только один путь - на восток, в Советский Союз. Отец читал в оригинале "Моя борьба" Гитлера и слушал по радио его бредовые речи, в которых недвусмысленно намечались пути уничтожения неарийских наций и завоевания мира. Один из дядей отца, будучи главным энергетиком Вильно, часто ездил в Германию по делам службы и воочию видел, что там делалось. Имея такую информацию, отец без колебаний оставил все имущество, художественный салон и антикварный магазин. С большим трудом мы перешли границу недалеко от Витебска и, наняв подводу, добрались до Минска.
В Минске отец устроился в Театр оперы и балета художником-декоратором. Жили мы сначала в репетиционной комнате театра, а затем нам дали комнату в районе Мотовелозавода. Отдали меня в детский садик, но так как я не знал русского языка, мне было там очень неуютно - и я со слезами уговорил родителей забрать меня оттуда. До 1941 года я просидел дома под опекой мамы, с которой мы всегда говорили на идиш.
В июне 1941 года, когда началась война с Германией, мы под бомбежками дошли до Гомеля, а затем в товарняке добрались с большими трудностями до города Самарканда в Узбекистане. Жили там в основном узбеки, говорившие по-узбекски. Некоторые знали русский, но никто не говорил на языках, которые были мне привычны, и тем более на идиш.
Отца моего из-за инвалидности на фронт не взяли, а послали работать преподавателем ФЗО. Это была техническая школа, где молодых узбекских парней обучали строительным специальностям. Школа, где отец преподавал малярное дело, имела особенность, усложнявшую положение моего отца, не знавшего ни слова по-узбекски. В школу посылали парней, получивших срок тюремного заключения за хулиганство, воровство и другие преступления. Судья давал им возможность выбора: или отсиживай свой срок в тюрьме, или иди на волю, но обучайся специальности. В войну рабочие руки в тылу были очень нужны: надо было заменить взрослых мужчин, ушедших на фронт.
Дисциплина и порядок в ФЗО были главными проблемами и заботой отца. Не менее важной задачей для него было изучение узбекского языка, ибо без языка невозможно было контролировать криминальных парней, которых к тому же надо было обучать. До сих пор я удивляюсь и горжусь отцом за то, что он справился с обеими задачами, и справился в короткий срок. Человек невысокого роста, не атлетического сложения, инвалид - сумел подчинить своей воле сотни молодых людей, разделенных на банды и участвовавших в ежедневной поножовщине. Как рассказывал отец, эти парни были заинтересованы оставаться в школе просто потому, что исключение из ФЗО означало бы для них возвращение обратно в тюрьму, где почти не кормили, а в ФЗО была налажена довольно сносная кормежка. Там было так называемое подсобное хозяйство, где выращивали фрукты и овощи, и те же ребята по очереди помогали на кухне профессиональному повару.
Насколько я понимаю, отец сумел наладить с узбеками взаимопонимание почти без слов и завоевать уважение к себе. Узбеки учили отца узбекскому языку, а он учил их основам специальности, которую сам очень хорошо знал и любил. Он находился в школе круглосуточно и очень редко приходил домой.
Мама работала на швейной фабрике, изготовлявшей одежду для солдат. После смены мама заходила в ФЗО, где отец давал ей еду, которой она кормила меня. Весь день я был предоставлен себе, но пожилая пара, эвакуированная из Днепропетровска, присматривала за мной. Фамилия этих людей была Лозовские. Как сейчас помню: мама приносит еду - и мы за минуту уничтожаем ее. В то время еда была недоступна для многих людей, и в холодную зиму голод убивал и детей, и, особенно, пожилых людей.
Большую часть времени я проводил на улице со своими сверстниками - узбекскими ребятами. Нам было неплохо играть вместе, купаться в арыке или бегать на местный рынок. Интересным занятием для нас было посещение железной дороги. Через площадь, где мы жили, проходила узкоколейная железная дорога с так называемой кукушкой. Было интересно смотреть на разгрузку вагонов. Иногда при разгрузке ящики падали - и высыпавшиеся продукты были нашей добычей. Темнело в Самарканде быстро, и, когда наступала ночь, мы гурьбой подбирались к железной дороге, где собирали недожженные куски угля с паровозов, накладывали уголь за пазуху и в карманы - для отопления буржуйки. На улице я разговаривал с ребятами по-узбекски и незаметно для себя заговорил на этом языке, хотя с мамой я по-прежнему общался на идиш.
Настала пора идти мне в школу. Тогда шли в первый класс в 8 лет. Были русские школы и были узбекские. Родители не хотели отдавать меня в узбекскую школу, потому что верили, что война закончится - и мы вернемся в Минск. Что будет с моим узбекским образованием? Кому в Минске нужен узбекский язык? С большим трудом родители уговорили директора русской школы принять меня, хотя при проверке моей готовности к школе выяснилось, что я не знаю ни слова по-русски. К счастью, директор вспомнил, что одна учительница была эвакуирована из Украины. Она была еврейка и говорила на идиш. Так началось мое вхождение в великий и могучий русский язык.
Постепенно начал я запоминать отдельные слова, фразы и понимать некоторые тонкости их употребления. Довольно быстро я постиг эмоциональную составляющую языка окружающих, большая часть которого состояла из жаргонных и просто ругательных слов. Эти "достижения" в изучении языка давались мне довольно легко на переменах и по дороге домой, когда трехкилометровый путь сопровождался частенько подзатыльниками от учеников, которым не нравился мой акцент. Акцент постепенно пропадал, но до десятого класса моя речь заметно отличалась по интонации от речи сверстников, что нередко служило поводом для насмешек. Иногда я даже не хотел идти в школу, но не делился своими страхами с родителями, скрывал свои опасения получить низкую оценку по русскому языку за год, переэкзаменовку или остаться на второй год в том же классе. Я замкнулся со своими заботами и трудностями в изучении языка и одновременно дал себе слово изучить русский язык, знать его лучше окружающих. Я стал много читать, слушать радио, переписывал в толстые тетради главу за главой понравившиеся книги. Когда я был дома один, я декламировал стихи и прозаические отрывки перед зеркалом. Иногда писал стихи, рассказы, скетчи, которые, конечно, никому не показывал, а перечитывая от случая к случаю, поправлял их.
В 1945 году сразу после окончания войны семья вернулась в Минск. Он был на 80% разрушен. Мы, мальчишки, играли между развалин, находили потайные туннели от здания к зданию, залезали в разбитые танки, где изучали их устройство, отвинчивая все, что можно было открутить. Что касается языка, - снова проблема. В Минске со второго класса начиналось обязательное изучение белорусского языка. Начиная с четвертого класса и до десятого каждый год проводились два экзамена: диктант или сочинение и белорусская литература. Так как белорусский язык близок к русскому, возникала определенная путаница, но я настойчиво продолжал заниматься русским языком, пока не почувствовал, что мне гораздо легче выражать свои мысли, чем окружающим, для которых русский язык был родным.
Будучи студентом строительного факультета Белорусского политехнического института, я немало участвовал в художественной самодеятельности, играя то в духовом, то в эстрадном оркестре. Случалось, что меня просили написать слова на хорошую мелодию, которая нравилась многим. Обращались ко мне: "Напиши рыбу". Так на жаргоне музыкантов называются слова на готовую мелодию. Я обычно интересовался у солистов, какое настроение вызывает у них мелодия и какие идеи ассоциируются с музыкой. К следующей репетиции слова были готовы. Делал я это без напряжения, легко и с удовольствием. Приходили ко мне и конферансье, у которых всегда был дефицит репертуара. Писал я им скетчи, монологи, ремарки и даже небольшие сценки. Все это на злобу дня из студенческой жизни. Обычно я был анонимным автором, что меня по складу моего характера вполне устраивало.
После окончания БПИ меня направили на работу в один из проектных институтов Минска. Там моя литературная деятельность расцвела. Писал я сценарии целых концертов. Иногда сам, иногда вместе с конферансье. Концерты пользовались большим успехом, и мне нравилось участвовать в их создании. Возникали нередко проблемы с утверждением тех или иных номеров или даже отдельных фраз конферансье. Обычно во время прогона перед выступлением всю программу смотрели представители комсомола, партийной организации и профсоюза. Они бдительно прислушивались к каждому слову, вылавливая всякую, по их мнению, идеологическую шелуху: двусмысленности, критические ремарки в адрес руководства и несоответствия идеям партии и правительства. Это были нелегкие для меня задачи: надо было в спешке выбросить из сценария слова, ремарки, фразы, а иногда и целые номера. Мы старались создать последовательность и естественную цельность концерта, - и вдруг получались "дырки", которые надо было срочно "залатать". В одних случаях это получалось, а в других нет, и тогда цельность концерта нарушалась, а некоторые фразы становились непонятными. Но для цензоров это не имело никакого значения, для них важно было только то, что концерт был идеологически выдержанным в духе последних указаний партии и правительства.
Видимо, в достаточно раннем возрасте я понял, что порядочный по натуре человек не может писать то, чего от него ждут. Понял я также, что с писательских заработков не проживешь, но можно схлопотать по шее или более мягкому месту.
То, что я видел вокруг, вызывало у меня ироническую улыбку, схожую с улыбкой Остапа Вишни, Зощенко или Шолом-Алейхема. Но, зная об их печальном жизненном опыте, я просто имел удовольствие усмехаться про себя, не оставляя следов на бумаге, следов, которые могут стать не художественным произведением, а уликой. Нередко меня просили писать в стенгазеты, но я этого не делал, так как мое ироничное перо не было приспособлено писать фанфарные статьи к праздничным и юбилейным датам.
В моей не состоявшейся писательскойкарьере были периоды, когда я немало бумаги исписал, сочиняя всякую канцелярскую чушь, посвященную чиновникам разного калибра, начиная от моего директора и кончая самим министром. Я имел репутацию умельца по части написания приветственных адресов и поздравлений коллективам и функционерам по всевозможным случаям. Готовил я также материалы к выставкам. Могу похвастаться, что однажды я был награжден министром коммунального хозяйства сторублевой премией за подготовку материалов о достижениях белорусских коммунальщиков на Выставку достижений народного хозяйства (ВДНХ) в Москве. За большие достижения белорусское коммунальное хозяйство получило первое место среди 15 других подобных министерств. Золотая медаль была вручена министру. Заместители министра получили серебряные медали. Директор моего института, который никакого отношения к Выставке не имел, получил бронзовую медаль. А мои сто рублей, что составляло половину моей месячной зарплаты, нашли достойное применение: секретарь парторганизации, который был одновременно заместителем главного инженера и, которому я, как начальник технического отдела, подчинялся, заявил, что без его участия я бы не увидел этой премии, и я должен ему поставить выпивку. Ближайший пикник был посвящен моему "успеху на ВДНХ".
Вернемся к рассказу о моих лингвистических приключениях. В июле 1980 года судьба забросила нашу семью в Италию, где мы занимались иммиграционными процедурами для въезда в Штаты. Несколько дней мы жили недалеко от вокзала Термини, а затем мы должны были снять жилье в Лида-де-Остиа, курортном городке на берегу моря. Но тут случилось то, чего я больше всего опасался: заболел мой отец. Он никогда не был физически здоровым, но его сила воли была необычайна, и он знал, что ему надо делать, чтобы вылечиться. Он никогда не кряхтел, не жаловался на свои недомогания, никому не докучал. Зная очень много из традиционной и народной медицины, он ставил диагноз и проводил необходимое самолечение. Так было всегда, всю жизнь, сколько я его помню. Но не на этот раз.
С помощью местной итальянской полиции, участок которой я разыскал на Термини, мы повезли отца в больницу. И вот здесь у меня начались настоящие трудности с общением. Никто из полицейских не знал ни одного языка, кроме итальянского, никто из врачей не мог говорить на тех языках, которыми мы с отцом владели. Узнать, что с отцом, я не мог до тех пор, пока случайно в огромной палате, похожей на гимнастический зал, куда положили моего отца, мы не нашли пожилого итальянца, который хорошо говорил по-немецки. В войну он служил в войсках, которые находились на территории Германии. Это было просто спасением для нас! Он охотно помогал нам в беседе с врачами и медперсоналом, написал по-итальянски с переводом на немецкий некоторые слова и выражения, которые могли понадобиться врачу. Отец был в очень тяжелом состоянии, ему трудно было говорить, и когда ему хотелось пить или он просил обезболивающий укол, когда он что-то хотел сказать врачу или медсестре, он доставал этот словарик и показывал слово по-немецки и его итальянский перевод.
В конце августа 1980 года мы прилетели в Нью-Йорк, переночевали в гостинице аэропорта им. Кеннеди и прибыли к месту назначения, в город Эль-Пасо, штат Техас. Не было только с нами моего дорогого отца, который скончался в Риме и при содействии местной хасидской общины был похоронен на центральном римском кладбище "Семетеро Израэлитико."
На долю моего отца выпало жестокое время: войны, эмиграции, социальные бури, несправедливость правящих режимов. Но ничто не могло сломить этого очень скромного человека с непостижимой силой воли. Он никогда не занимал высоких постов и должностей, но люди вокруг него всегда считали его своим лидером, прислушивались к его советам, учились делать добро окружающим, как это умел делать он. Имея только домашнее образование, отец был высоко интеллектуальным человеком, разбирался в живописи, театре, литературе, музыке, религии. Его инвалидность и слабое здоровье не мешали ему противостоять толпе криминальных подростков или эффективно заниматься в послевоенные годы защитой прав рабочих-строителей, растить квалифицированных специалистов из сельских парней и девушек.. Не будучи религиозным ортодоксом, но зная прекрасно религиозную литературу, он проводил дома собрания с людьми, для которых еврейская религия и обычаи были очень важны. Нашу квартиру, где проходили религиозные сходки, евреи называли "Строительная синагога," так как туда в основном приходили строители. Называли ее также "Коллекторная синагога" по названию улицы, где мы жили. Эта подпольная синагога собирала немало людей, приходивших отметить религиозный праздник, прочитать молитву, вспомнить предков, побеседовать о еврейской традиции и культуре. В Советском Союзе это была очень опасная деятельность, но мудрость моего отца позволила ему многие годы, соблюдая конспирацию, продолжать такие собрания. Не могу не рассказать о другом очень важном деле, в котором отец активно участвовал. В 1946 году во главе группы бывших работников Еврейского театра он обратился к властям с ходатайством восстановить бывший Еврейский театр на улице Володарского (сейчас там Русский театр). Они встретились в январе 1947 года с известным актером Михоэлсом, которого отдел культуры ЦК КПСС командировал в Минск. Не зная деталей их встречи, я только вспоминаю разочарованного отца, которому Михоэлс сказал: "Слушайте, не надо злить власти, бросьте свою затею. Кто сейчас будет ходить в театр на идиш?" Горечь этих слов Михоэлса, который был гордостью еврейского театра и одним из лучших в мире исполнителей короля Лира и Тевье-молочника, я чувствую и сегодня. Вспоминаю также, что, когда отца пригласили возглавить художников-декораторов Театра оперы и балета, он в сердцах воскликнул: "В еврейский театр я пошел бы, но ни в какой другой иной не пойду!" Рекомендовал моего отца на эту должность не кто иной, как выдающийся архитектор-новатор Лангбард, который проектировал и построил в Минске Театр оперы и балета, Дом правительства, Дом офицеров и Академию наук - здания, вошедшие в историю архитектуры 30-х годов. После войны Лангбард приезжал в Минск для восстановления Театра оперы и балета. Сделав эскизы перестройки интерьера, изуродованного немецкой авиабомбой, Лангбард изредка приезжал из Ленинграда для авторского надзора. Всегда его ждало множество вопросов, связанных с проектной документацией, подбором колеров и росписью.Ожидание утверждения пробных раскрасок задерживало ввод театра в эксплуатацию. Во время одного из приездов кто-то сказал уже пожилому архитектору об этом. Он ответил: "Не ждите меня с утверждением. У вас работает мастер высочайшего класса Вигушин. Когда он здесь - мне делать нечего". Лангбард полностью доверял моему отцу, его профессиональному вкусу, опыту и знанию своего дела. После Оперного театра, отец работал по восстановлению других объектов, таких как Дом правительства, Академия наук, ЦК КПБ, гостиница "Беларусь", Физкультурный и Политехнический институты, которые проектировал известный в Союзе архитектор - профессор Воинов.
Вернемся к теме моего рассказа, моим лингвистическим приключениям. В конце августа 1980, когда я оказался уже в США, мне пришлось взяться серьезно за английский язык, так как это было вопросом выживания. Шесть недель курсов английского языка - таково мое формальное образование. Остальное - дело практики. Правда, английскому учился я и в школе, начиная с пятого класса, и два года в институте. Но, видимо, программа обучения иностранному языку в Советском Союзе была малоэффективной, да и я сам относился к изучению английского без энтузиазма. Словарный запас и навык общения были близки к нулю. Американцы, как правило, очень терпимы к людям, делающим ошибки в языке. Когда ты с большим трудом подбираешь несколько слов для выражения какой-либо мысли, они могут с воодушевлением сказать: "Какой у тебя хороший язык".
Через шесть недель после курсов я нашел работу в строительной фирме, где занимался в основном составлением документов к проектам, которые предстояло выставить на торги. Хорошо понимая суть чертежей, я составил словарь строительной терминологии и быстро его освоил. За 15 месяцев работы в фирме я довольно сносно научился вести разговор, касающийся проектов. В конце 1981 года экономика США пошла на спад, наша фирма все реже получала заказы на проекты, и в конце концов хозяин фирмы решил ее закрыть, сократив более 200 строительных рабочих и работников офиса, где я работал. Я начал усиленно искать другую работу.
Через некоторое время я прочитал в местной газете объявление о найме на работу и поехал на собеседование, еще не понимая, чем мне придется заниматься. В объявлении было сказано, что требуются энергичные, честные, самостоятельные, легко обучающиеся новой профессии люди, желающие сделать успешную карьеру. Я решил, что отвечаю всем требованиям, перечисленным в объявлении, позвонил - и мне назначили встречу. Претендентов собралось человек 25, перед нами выступили работники фирмы и один из руководителей, который специально приехал в Эль- Пасо из Далласа. Говорили они о важности страхового дела, об истории фирмы, ее успехах и перспективах для будущих работников. Тех, кого отберут в фирму, будут обучать 5 месяцев, выплачивая стипендию в 1000 долларов в месяц, а по окончании надо сдать экзамен на право заниматься страховым делом. Мне очень хотелось попасть в такую, как мне показалось, заманчивую фирму, но я гнал от себя мысли, что попаду туда, из-за неуверенности в языке. На собеседовании 3 человека из фирмы спрашивали очень вежливо о жизни, о семье, детях, видах на карьеру и планах. Когда спросили, что я знаю о страховом деле, пришлось сказать, что не знаю ничего, но очень хотел бы научиться. Я чувствовал, что чем-то понравился начальнику из Далласа, но на успех мало надеялся. Через неделю раздается звонок: звонит босс страхового офиса в Эль - Пасо и спрашивает, не передумал ли я работать в их фирме.
-Нет, что вы! А когда будет известно, попал ли я в число счастливчиков?
-Уже известно. Когда Вы сможете выйти на работу?
-В понедельник, - сказал я, затаив дыхание от радости.
Когда я вышел на работу, менеджер сразу приободрил меня:
-Мы понимаем, что у Вас некоторая неуверенность в языке, но за 5 месяцев подготовки к экзаменам и работы в офисе вместе со страховыми агентами вы почувствуете себя увереннее. А Вы знаете, почему Вас отобрали? Очень уж понравились нам Ваши искренность и желание учиться.
Так я засел за книги по страховому делу: страховка жизни, страховка здоровья и страховка автомобилей. Стараясь разобраться в теории страхового дела, я снова завел словари. Сидел я за книгами день и ночь, постигая методику ведения бизнеса, зубря терминологию и специфичные для страхового дела английские фразы. Если возникали вопросы-а их было немало-мне помогали Ричард, менеджер Эль-Пасовского офиса и очень опытный страховой агент Фред. Ричард отвечал на мои вопросы, строго придерживаясь теории, а Фред судил с позиций практики: "Нет - говорил он, - так в жизни не бывает". Фред первым высказал опасения, что в Эль-Пасо с его населением, говорящим в большинстве своем по-испански, мне будет особенно трудно начинать практику. Это был довольно точный прогноз. Большинство англоговорящих жителей Эль-Пасо имели все виды страховки, а испаноговорящие не имели никаких, они были не в состоянии страховаться, потому что часто в семье все были безработными, а если работал кто-то один, они еле-еле сводили концы с концами, потому что семьи у них были большие. Общаться с ними мне было нелегко. Бывало, я звонил кому-то по телефону - и выяснялось, что страховки нет и приобрести ее было бы неплохо, но при встрече оказывалось, что купить ее не на что. Бывало, что покупая страховку, они платили за 2-3 месяца, а затем прекращали платить, автоматически уничтожая мои комиссионные. Так, несмотря на мои успехи в освоении теории страхования (из 25-ти претендентов было отобрано 10, через пять месяцев учебы осталось 5, а экзамен с первого раза сдал один я!), страховой агент из меня не получился. Некоторые родственники и друзья, выслушав мою обкатанную до убедительности речь о замечательных страховых полисах нашей компании, покупали что-то у меня, видимо, из жалости ко мне и моему нелегкому заработку, на который я должен был содержать семью из пяти человек. Я решил уходить из страхового бизнеса, несмотря на то, что Ричард делал попытки удержать меня, объясняя, что в молодости он шел к своему теперешнему положению 5 лет. Страховые полисы, которые он продал фирмам годы назад, давали ему постоянный заработок почти без усилий. Но я не мог ждать 5лет. Мне нужен был заработок сейчас. У меня не было никаких связей с владельцами бизнесов, да и проблема с языками все еще висела надо мной. Английский заметно улучшился, но мне нужен был испанский. Кроме того, social skills для поддержания контактов с людьми оставляли желать лучшего. Сам Ричард днями пропадал на поле для гольфа, играя в гольф и одновременно налаживая контакты. Часть своего заработка Ричард тратил на угощение клиентов в ресторане, покупку сувениров, открыток к праздникам и тому подобное. Мне даже это было не по карману. И я твердо решил уходить. Но куда? Экономика страны была в застое, объявлений о работе по моей специальности не было видно, и я пришел к неожиданному, но правильному решению.
Я решил, что время застоя в экономике - подходящее время для приобретения или смены профессии для многих людей. Собрав информацию об учебных заведениях в Эль-Пасо, я увидел, что никто в городе не преподает дисциплины, связанные со строительством и проектированием.
Выбрал я частный колледж, где преподавали секретарское дело, готовили медсестер и бухгалтеров, позвонил директору - и мне назначили встречу. Директор оказался молодым и очень интересным человеком, который буквально забросал меня вопросами о моей карьере и жизни в Белоруссии. Оказалось, он закончил Оксфорд в Англии и по программе обучения ездил на полгода в Московский университет. Директор сносно говорил по-русски и, главное, был очень высокого мнения о системе образования в Союзе. Это и решило дело в мою пользу, когда я предложил создать программу обучения чертежному делу. Несмотря на то, что директор был нетехнического склада ума, он быстро уловил, что чертежное дело нужно почти во всех отраслях экономики: каждое новое изделие, каждое сооружение, механизм, прибор начинаются с проектирования их на бумаге. Идеи нуждаются в воплощении их в виде чертежей, схем, графиков, а для этого нужны люди, умеющие это делать: чертежники и техники. Такой большой город, как Эль-Пасо, может быть огромным рынком для трудоустройства людей с такими специальностями. Следовательно, колледж может увеличить количество студентов, что принесет ему немало прибыли.
--
Ладно, - сказал директор, - через две недели начинается запись студентов на очередной семестр. За это время я прорекламирую новую для нас специальность в местной газете, и, если к началу семестра запишется как минимум 10 студентов, мы начнем предлагать эту специальность постоянно.
В назначенный день я, затаив дыхание, пришел в колледж. Директор проверил в регистратуре число студентов, зарегистрировавшихся на специальность "черчение". Их было девять. Ну, думаю, провалилась моя идея.
--
Нет, - сказал директор, - мы запустим программу и будем надеяться, что придут еще желающие.
Он оказался прав: в первый же день у меня в классе сидело 13 молодых людей, желавших стать чертежниками! Не знаю, как для них, но для меня это было настоящее счастье: у меня была постоянная работа с постоянным заработком, оплачиваемым отпуском и медицинской страховкой для всей семьи.
Я проработал в колледже пять с половиной напряженных лет, обучая студентов чертёжному делу и в то же время обучаясь преподавать. Программа получила хорошие отзывы в городе среди многих фирм, которые нуждались в чертежниках. Сами студенты рекламировали нас среди родственников, друзей и одноклассников. За пять лет мы ввели несколько новых предметов: архитектурное черчение, механическое черчение, компьютерное проектирование, моделирование, проектирование из листовой стали и т.п. Начав с 13 студентов, мы расширились до 90 - на дневном и вечернем отделениях. Это был успех!
Но через пять лет колледж был закрыт по причине каких-то финансовых нарушений: что-то не положенное делали хозяева колледжа - и государство лишило их права получать государственные субсидии, которые выдавались почти всем студентам. Нет субсидий - нет студентов. Нет студентов - нет прибылей у колледжа, нет работы для преподавателей.
Однако это было уже совсем другое время. Улучшилась экономическая ситуация в стране, я приобрел большой опыт преподавания, у меня появились связи в разных отраслях индустрии. Куда ни приду - работают мои бывшие студенты. В одной фирме моя бывшая студентка уже выросла до главного чертежника фирмы и под ее началом работала дюжина людей. Кроме того, значительно улучшился мой язык: я стал писать учебные программы, свободно читать техническую литературу, без боязни звонить по телефону и вести разговор с кем угодно. За время преподавания в колледже у меня были заказы, связанные с проектированием сложных объектов, механизмов и застроек. Были у меня также часы в Комьюнити колледже, где я преподавал компьютерное проектирование, статику сооружений и математику для архитекторов и специалистов строительных профессий. Я брался за разные работы, и это мне давало бесценную практику в преподавании и проектировании. Особенно усердно в эти годы я занимался компьютерным проектированием, изучил программу LISP, которая позволяла повысить эффективность компьютерного черчения и проектирования. Один семестр я занимался созданием лаборатории компьютерного проектирования в Дона Анна Комьюнити колледже при университете штата Нью-Мехико, в городе Лас Крусес. Затем я был приглашен в фирму "Локхид", где три года занимался переводом чертежного дела с традиционного ручного черчения на компьютерное. Пришлось затратить немало усилий на обучение чертежников, которые десятилетиями занимались ручным черчением. Некоторым было так трудно перестроиться, что они ушли из фирмы. "Локхид" в то время работал по контракту с американским космическим агентством NASA. Таким образом я стал координатором программы "Freedom". Это был проект создания одной из первых космических станций. До этого примерно год я занимался также координацией разработки конструкций испытательных стендов для ракет. Это были интересные и очень сложные работы. Были и специфические трудности: сроки, сметы, нерешенные технические проблемы, взаимоотношения в коллективе...Но это отдельная тема и, возможно, когда-нибудь я вернусь к ней.
В определенный момент моей карьеры я решил вернуться к преподавательской деятельности. Я любил эту работу, а сейчас мой опыт преподавания и практической работы в разных отраслях индустрии был солидным, и проблем с английским языком уже не было. Так я считал. Но в жизни случаются совершенно непредвиденные повороты судьбы.
Однажды, когда я увидел в Эль-Пасовской газете объявление о конкурсе на вакантную должность преподавателя черчения и проектирования, я почувствовал, что имею большой шанс получить эту должность. В газете было сказано, что должность эта - так называемая "tenure track", т.е. постоянная работа, со многими привилегиями. Я был почти уверен, что меня возьмут, так как моя репутация была известна многим: как руководству колледжа и отделу технических дисциплин, так и студентам. Несколько лет я преподавал в этом колледже почти каждый семестр по совместительству ("part time"), и анонимный опрос студентов обо мне и качестве моего преподавания показывал самые высокие оценки, ставя меня впереди сотен других преподавателей.
Оформил я документы, прошел собеседование. Многие члены комиссии по отбору кандидата знали меня лично, все было очень приятно и вселяло надежду. Но, когда я получил письмо, что я прошел конкурс и мне предложили должность, в нем не было магических слов "tenure track". Я подумал, что это просто канцелярская ошибка или недоразумение. Каково же было мое удивление, когда декан факультета сказала мне, что положение изменилось и меня могут взять только без "tenure track", и, если я не приму предложения,--они возьмут следующего за мной кандидата.
Посоветовавшись дома, я с некоторым разочарованием принял предложение. Каждый год моя должность объявлялась вакантной, и я снова должен был участвовать в конкурсе, но я не боялся участвовать в открытой борьбе, уверенно считая себя знающим и опытным как в различных отраслях индустрии, так и в преподавании. Два года я проработал в Комьюнити колледже, дважды участвуя в конкурсах на замещение моей же должности. Это были очень хорошие для меня годы: я с энтузиазмом преподавал, разрабатывал учебные программы, ввел несколько новых курсов, для которых я разработал методички и подсобный материал для лекций, тестов и домашних заданий. Я занимался дополнительно как с теми студентами, которые отставали, так и с теми, которые опережали других и хотели знать больше, чем полагалось по программе. В эти же годы появился Интернет, и я прочитал лекции для преподавателей и организовал факультатив для заинтересованных студентов.
Результаты моей деятельности не замедлили сказаться: мои классы набирались моментально, в то время как у других преподавателей были трудности с набором, ремарки на студенческих опросных бланках в мой адрес были таковы, что я с гордостью приносил их домой, чтобы показать жене и сыновьям. Но один вопрос, который постоянно дискутировался в колледже, к сожалению, не привлек моего внимания, хотя мне часто давали понять, что мое незнание испанского языка затрудняет работу со студентами.
Дело в том, что если в Эль-Пасо 60% населения говорит по-испански, то в колледже испано-говорящих студентов - 90%, причем часть из них слабо знает английский или вообще его не знает. Дискуссии на темы языка переходили из частных бесед на кафедры, преподавательские совещания и конференции. Большинство испано-говорящих преподавателей придерживались идеи, что преподавание должно вестись на двух языках: на английском - для тех, кто его хорошо знает, и на испанском - для тех, кто не знает английского. Я и небольшая группа преподавателей считали, что США - англоязычная страна, и, если студенты не будут понимать специальные и профессиональные вопросы по-английски, они сузят свои возможности на рынке труда. Я был очень активен в подобных дискуссиях, иногда приводя себя в пример: мол я никогда не получил бы должности в колледже, если бы знал только русский язык.
Так прошло два года. Я ждал следующего конкурса на замещение моей должности. Наконец, объявление появилось в газете. На этот раз моя должность была объявлена как "tenure track". Ну, думаю, наконец-то настал мой час! Отзывы студентов, оценки моей профессиональной и общественной деятельности коллегами и руководством улучшались постоянно, а за пару недель до конкурса я получил две первые премии, за творческий подход к преподаванию и общественную деятельность как в колледже, так и в городе, объявленные Эль-Пасовскими фирмами. Вручение наград состоялось в одном из отелей, и в честь награжденных президент колледжа дала обед. Мы с женой, гордые и счастливые, принимали поздравления президента колледжа и коллег. Я чувствовал себя героем дня, к тому же эти награды были лучшей рекомендацией для комиссии перед конкурсом на замещение моей должности.
Настал день интервью. Как обычно, я заполнил в отделе кадров нужные бумаги, отвечая на десятки вопросов, которые я знал наизусть. В назначенное время секретарь комиссии вызвала меня в комнату, где сидело человек семь. Все меня знали, и всех знал я. Каждый задал мне по вопросу, видимо, заранее подготовленному, и на некоторые вопросы мне было смешно отвечать: например, почему я выбрал преподавательскую работу, или какие стороны моего характера можно считать сильными, а какие слабыми. В присутствии членов отборочной комиссии мне задали, наконец, профессиональный вопрос по черчению: надо было продемонстрировать умение прочесть краткую лекцию на 15 минут о правилах обмеривания детали. Все проходило формально, было заметно, что члены комиссии отбывали повинность. Мне хотелось побыстрее пройти собеседование, в то же время у меня не было ни малейшего сомнения, что я получу место. Вдруг я почувствовал какую-то натянутость: один из моих коллег, тоже преподаватель черчения и проектирования, странно отводил от меня взгляд. В течение двух лет он часто просил разрешения посетить мои лекции и многое спрашивал, особенно по компьютерному проектированию, которому он только учился, а я уже считался в этом деле экспертом. Другой член комиссии во время моей лекции нервно постукивал карандашом по столу. Не более, чем через пять минут моей лекции председатель комиссии--чиновник из отдела кадров неожиданно прервал меня и спросил, нет ли у комиссии вопросов. Вопросов не было. Тогда он спросил у меня, нет ли вопросов, и я мягко и тихо поинтересовался, когда я буду знать о результатах конкурса.
-Недели через две,--сказал председатель комиссии,--а сейчас мы должны показать вам колледж. Я понимаю, что вы его знаете, но таков регламент работы комиссии.
Он позвал из приемной Тони, который был лаборантом кафедры черчения. Тони налаживал компьютеры, готовил к лекциям демонстрационный материал, выдавал студентам книги, инструменты для черчения, делал копии тестов и образцов для черчения. За два года Тони изучал у меня несколько предметов. Он был весьма способным студентом и получил Associate Degree. Он также помогал мне при консультировании студентов, которые совсем не знали английского или плохо его понимали. Тони всегда был вежлив, без лишних вопросов помогал и другим преподавателям, но одна его черта мне не очень нравилась: он был чрезмерно услужлив. Он не скрывал, что нередко выполняет поручения начальства, не связанные с его должностью лаборанта. Координатору программы, декану технического факультета, президенту колледжа, где секретаршей работала жена Тони, нередко нужно было что-то отремонтировать в доме, что-то наладить в автомобиле, купить стройматериалы, запчасти для автомобиля или компьютера для их детей и внуков.
Итак, я оказался с Тони один на один в весьма щепетильной ситуации: он ассистирует членам комиссии, а я один из претендентов на должность.
-Ну, что Вам показать в колледже? - усмехнулся Тони.
Я не знал, какой тон взять в беседе, и попросил показать мне то же самое, что он показывал другим кандидатам. Я втайне надеялся, что Тони скажет мне про других кандидатов, про настроения и ожидания в комиссии, но разговора не получилось. Он провел меня по знакомым мне за два года работы компьютерным классам, лабораториям и отделам, в приемной президента поговорил о чем-то по-испански со своей женой, и через полчаса мы с ним вежливо распрощались.
Дома моя жена с нетерпением ждала новостей:
-Ну, как прошло твоё интервью?
-Вроде бы нормально,--ответил я,--сам толком не понимая, что происходило в отборочной комиссии.
-Ну, как ты чувствуешь?
-Через две недели мне пришлют письмо, - уклончиво ответил я.
Но мне не пришлось так долго ждать. На следующий день в каждом классе, где я преподавал, студенты или отзывали меня в сторону, или спрашивали открыто:
-Вы что, уходите из колледжа? Тони будет преподавать вместо Вас?
Слухи как-то слишком быстро распространились. Я не знал, что отвечать, твердо отклоняя, однако, идею моего ухода из колледжа.
-Мы не хотим Тони. Он ведь знает не больше нашего. Чему он нас научит?!. Мы Вас любим. Если они назначат Тони, мы не пойдем на его занятия...
Студенты бурлили, ходили к декану и координатору программы. Я пытался успокоить их и отговорить от таких активных методов протеста. А у самого на душе кошки скребли: "Как могли они оборвать мою песню?! Сколько планов у меня было! Я готовился в новом учебном году участвовать в национальных конкурсах студенческих работ по проектированию и черчению, как я это делал ранее в частном колледже. Награды, в том числе и денежные премии стимулируют работу студентов и вселяют в них уверенность в том, что они могут конкурировать с известными колледжами и университетами США. Я уже договорился о возможности выполнения конкретных работ на компьютерах для некоторых фирм. Кроме приобретения практических навыков, такая работа давала бы заработок и надежду на получение работы в будущем. Вынашивал я также идею использования Интернета в учебной программе, особенно для тех студентов, которые по семейным обстоятельствам или из-за отсутствия транспорта не могли посещать колледж..." Горько было думать, что все мои немалые усилия и большие планы не осуществятся, встретив препятствие в виде банального национализма и, по-русски говоря, блата. Горько было столкнуться с тем, от чего я бежал когда-то из Союза, столкнуться в идеализируемой мною Америке.
Будучи человеком по природе и воспитанию далеким от националистических предрассудков, я искренне пытался помочь получить образование американским мексиканцам, которых здесь часто называют "чиканос". Чтобы набирать студентов, я посещал кварталы, которые после наступления сумерек контролировались местными бандами. У меня не было страха. Но как бороться с невидимым вирусом национализма - я не знал.
Видя, с каким энтузиазмом студенты поддерживали меня, я не мог отказаться от боя. Когда я получил письмо из отдела кадров с формальной благодарностью за мое участие в конкурсе на замещение должности преподавателя черчения и проектирования, с сообщением, что на эту должность был отобран другой кандидат и с предложением обжаловать результат, я тут же напечатал письмо и послал по указанному адресу президенту колледжа. В письме я даже напомнил, как президент совсем недавно поздравляла меня в связи с получением двух премий за успехи в преподавании, но на объективное рассмотрение моей жалобы я уже не надеялся.
В отделе кадров сказали, что на рассмотрение жалобы полагается 30 дней. Через месяц начальник отдела кадров вышколенным голосом предельно вежливо сказала мне, что в связи с летними отпусками рассмотрение задерживается. А перед началом учебного года мне внезапно позвонил координатор программы черчения и проектирования и предложил мне преподавание на "part time". Не желая обострять отношения накануне рассмотрения моей жалобы, я согласился. Но перед самым началом занятий пришло письмо от президента колледжа с ее заключением: работа комиссии по отбору кандидата на должность преподавателя (tenure track) черчения и проектирования была удовлетворительной и соответствовала правилам и установленным положениям...На преподавательской конференции, которая проводится перед началом учебного года, я встретился с коллегами. Некоторые обходили меня стороной, некоторые извинялись за то, что со мной так поступили. Настроение было, как после моих собственных похорон.
Я сделал еще одну попытку защитить свои права: я подал прошение, как мне посоветовали, в организацию под названием Equal Employment Opportunity Commission (EEOC) - организацию, занимающуюся защитой прав национальных меньшинств при приеме на работу. Очень скоро я понял, что это одна из самых бесполезных правительственных организаций Америки, существующая на деньги налогоплательщиков. После короткой беседы со мной и информации из колледжа они ответили мне, что никаких нарушений моих прав не обнаружили, к тому же их основная задача - защищать права меньшинств. Тони был представителем полумиллиона мексиканцев, которые имели статус привилегированного меньшинства, а я был представителем горстки эмигрантов из Союза, которые такого статуса не имели.
Итак, я прочитал курс, который обещал координатору программы, и закончил свою работу в колледже. Через какое-то время я нашел работу и решил, что трата энергии в борьбе с ветряными мельницами национализма - задача неблагодарная. Но вопрос: "Почему предпочли Тони?" - не давал мне покоя. Похоже, я стал жертвой движения "Чиканос - это сила".
В 1965 году в Лос-Анджелесе произошло своеобразное восстание, идея которого была понятна и справедлива: дать возможность представителям меньшинств получить образование на равных условиях с другими. Методы борьбы были, конечно, непозволительны для демократической страны: были созданы полувоенные формирования под названием "Коричневые береты" якобы для защиты демонстрантов. На самом деле они занимались устрашением жителей, бизнесов, полиции и т.д. Но под многими лозунгами тех времен я готов был подписаться:
-нам нужны школы, которые учат,
-нам нужны школьные лагеря, а не концентрационные,
-уважение прав других - это и есть свобода,
-справедливость для каждого...
Позже немало участников этого движения получили, видимо, хорошее образование, научные степени, стали профессорами и, заняв кабинеты руководителей колледжей, делали то, что не смогли сделать "Коричневые береты". Я не был "чикано", и они не защищали мои права, хотя именно я их учил и с энтузиазмом передавал свой опыт и знания. Это понимали мои студенты-чиканос, но не руководители колледжа и тем более не организация "Равные возможности для работы" (EEOС).
На этом я закончу свое повествование о моих приключениях с языками. Это моя личная версия Вавилонского столпотворения. Немалых усилий стоило мне изучение иностранных языков, лингвистические "временные трудности" сопутствовали мне почти всю мою жизнь, и я успешно преодолевал их. Но испанский язык я так и не выучил, хотя понимаю множество фраз и воспроизвожу многие слова. С гордостью думаю о моих сыновьях, которые довольно свободно общаются по-испански. Причем, не на Spanglish, на котором говорит большинство приграничных мексиканцев, а на настоящем Castilian Spanish . Мы всей семьей ездили в прекрасную Испанию, а младший сын учился семестр в университете города Аликанте, что на берегу лазурного Средиземного моря.
Русский язык сохранился у обоих моих сыновей, особенно у старшего, который несмотря на то, что вырос в США, во многом аккумулировал русскую культуру.
Я жил в разных странах и говорил на разных языках, но родным я считаю идиш. Родители всю жизнь до смерти отца в августе 1980 года разговаривали между собой на идиш. До 14 лет я говорил с ними только на идиш. Позднее мы разговаривали дома таким образом: мама обращалась ко мне на идиш, а я отвечал ей на русском. Всю жизнь русский язык был чужим маме, несмотря на то, что она понимала и говорила по-русски. Так как папа всю жизнь работал, занимал всякие профсоюзные посты, его русский был значительно лучше, чем у мамы, однако заметный акцент оставался. Мама приехала в США в 1980 году и до своей смерти в 1982 году она постоянно, почти ежедневно ездила в Еврейский центр, где она общалась с евреями: они разговаривали на идиш, пели песни на идиш, иногда приезжали артисты с программами на идиш. Мама там чувствовала себя королевой: местные американские евреи, приехавшие в США еще до войны, многое позабыли, хотя сохранили любовь к языку, ну а мама всю жизнь жила в идиш. О таких людях говорили: "Она знала все чёрные точки."
Когда я привозил маму в Центр, я видел, как все уважительно относились к ней только за то, что она, по словам одного завсегдатая Центра, знала идиш "на уровне профессора".
После смерти мамы я как-то неожиданно почувствовал себя сиротой вдвойне: я остался без родителей и я остался без языка, без моего "маме лошн". Я читал писателей, писавших на идиш, но читал я их на русском или английском, а тяга к идиш оставалась. И, наконец, появился Интернет, и в нем, как грибы после дождя, стали возникать идишистские сайты из разных стран. Теперь я захожу на любимые сайты, знакомлюсь с событиями идишистской жизни и культуры. На некоторых сайтах есть даже передачи радиостанций на идиш. Имел я удовольствие общаться с любителями идиш в Мельбурне, где есть радиостанция на идиш и даже еврейский театр, где один из моих двоюродных дядей, дядя Абе исполнял заглавные роли, в том числе роль Тевье-молочника. В прошлом году в США по сети Public Radio несколько месяцев передавали цикл передач об историии радиовещания на идиш. Это был настоящий кайф - слушать по радио записанные на плёнки прекрасно сделанные передачи на идиш, начиная с 30-х годов.
Жена моя, хотя и еврейка, но из-за того, что ее мама была из обрусевших евреев русской глубинки (Свердловск, Старая Торопа), с еврейством связана номинально. Правда, ее отец - учитель русского языка и литературы в местечке Койданово, в 35км от Минска - окончил Евпедтехникум (Еврейский Педагогический Техникум), где готовили учителей для многочисленных в то время еврейских школ. В этом техникуме учились многие еврейские поэты и писатели, о которых он немало мне рассказывал. Жаль, что в свое время я не записал его рассказы, колоритные и детальные, с цитатами и фразами на идиш, которых он помнил великое множество. Замечательным человеком был мой тесть Анатолий Аркадьевич Черчес. Человек недюжинной силы и поразительного здоровья, занимавшийся и моржеванием, и футболом, и волейболом, и метанием молота, он в тяжелые времена, когда надо было сеять картофель, а лошадь достать было невозможно, впрягался в плуг и тянул его, как здоровая лошадь. Я шел за плугом, и так мы вспахивали весь большой огород. Дело в том, что, желая удержать учителей в сельских школах, им давали двойной и даже тройной участок, но обрабатывать никто не помогал, это было делом хозяев. Тесть гордился своим огородом, с радостью привозил в Минск своим трем дочерям кошелки, полные всякой снеди. Но с учительством у него не ладилось. Он любил и знал русскую литературу, но дисциплину в классе он держать не мог в отличие от тещи, которая преподавала математику и имела железный характер. К тому же, будучи честным и прямолинейным человеком, он ставил заслуженные двойки, а директор школы, которому райком приказывал "улучшить показатели по сравнению с прошлым годом", вызывал и требовал исправить оценки в журнале, угрожая уволить тестя "за плохое преподавание". Понимая, что в Дзержинске другой работы для него нет, тесть соглашался. Он тяжело переживал все это, и в день, когда ему исполнилось 60 лет (3 января 1974 года), ушел из школы, даже не доработав до конца учебного года. С грустью он мне говорил, что идиш,*1) который он прекрасно знал, сейчас никому не нужен. Умер он в 1986 году, после Чернобыля, сгорел за неделю от белокровия. Умер один из последних образованных на идиш людей Беларуси, которая когда-то славилась своей идишистской культурой.
После Минского еврейского педагогического техникума тесть закончил отделение русского языка и литературы пединститута. А потом была война, ранения, госпиталь, возвращение в Койданово, где почти все его родные погибли от рук негодяев, с которыми ему потом приходилось жить и учить их детей.Можно представить себе психологическое состояние человека, который не мог заходить в учительскую, когда там был кто-нибудь из тех, кто имел то или иное отношение к Яме *2). В маленьком городке все знали обо всех: кто выхватывал узлы со скарбом у евреев из колонны, кто пинал и плевал в проходящих, выкрикивая оскорбительные слова, кто участвовал непосредственно в расстреле женщин, стариков и детей. Очень добрый Анатолий Аркадьевич не смог до самой смерти простить соседям и сослуживцам, людям, хорошо знавшим друг друга, той лютой ненависти к евреям. Он не мог побороть в себе этого чувства. Это в какой-то мере отразилось на моей жене: ей до сих пор часто снятся кошмары, связанные с евреями Дзержинска. В юности (да и до сих пор!) жена отличалась красотой, и до самого окончания школы - кончила она в 16 лет с отличием - местные хлопцы гонялись за ней, дразня жидовочкой и бросая в неё камнями и чем попадалось под руку. Очень долго я уговаривал изменить её решение не рожать: она не хотела обрекать детей на такие страдания, которые она и ее отец (да и не только они!) перенесли. Слава Богу, мне удалось ее переубедить. У меня два сына. Младшему, Дмитрию 26 лет. Он приехал в США, когда ему было всего два с половиной года. Первое время мы были сосредоточены только на том, чтобы выжить. Нам было не до русского и еврейского образования детей. Дмитрий вырос типичным американцем среди друзей-американцев, не помнящих и не интересующихся культурой своих предков. Старший сын, Павел - ему сейчас 32 года - приехал в США в девятилетнем возрасте, окончив в Минске второй класс русской школы. Не знаю, чья это заслуга, но он всегда интересовался еврейской и русской культурой: он много читает, пересмотрел множество русских и идишистских фильмов, объездил десятки стран, где всегда посещал места, связанные с еврейской историей и культурой, а также с генеалогией нашей семьи. Хотя на идиш он не говорит, но понимает множество фраз и идиоматических выражений (кстати, лингвисты считают, что более 500 таких идиом вошли в современный англиский язык.) Владение испанским и русским языками в дополнение к английскому показалось недостаточным образованному молодому человеку, и он выучился читать Тору на иврите. Можно упомянуть о музыкальном образовании Павла, который играет на фортепиано и гитаре, об успехах обоих сыновей в шахматах (Дмитрий был четвертым в чемпионате школьников Америки) или увлечении Павла бальными танцами (еврейский парень из Минска не раз побеждал на конкурсах бальных танцев в разряде латинских танцев в стране, где живут миллионы "латинос" с их прирожденным умением танцевать)...Но это все культура "космополитическая", не имеющая отношения к языку, к маме лошн, к теме моего повествования....
Сегодня в моей семье и со старыми друзьями я говорю по-русски, на работе 8 часов в день продолжаю оттачивать свой английский, здороваюсь и подшучиваю над знакомыми "чиканос" по-испански, использую в своём лексиконе идишистские пословицы и поговорки, аккумулирующие мудрость народа; для разрядки ругаюсь на идиш, одном из самых эмоциональных языков мира; слежу за событиями в мире идишистской культуры по интернету и, главное, с гордостью вспоминаю о прошлом и с надеждой мечтаю о будущем на идиш....
*1)идиш Язык евреев Вост. и Центр. Европы, основанный на диалектах немецкого.
*2)Яма - название места, где 22 октября 1941 году всё еврейское население Дзержинска было расстреляно.