Дождь хлестал по стеклу с деловитым остервенением. Ветер пытался бороться с ним, хватал и скручивал прозрачные прутья, но они, изогнутые и скомканные, лишь обрушивались на окно с еще большей силой.
- Ладно, не старайся, - говорил Игорь ветру, - оставь его. - Вот он я, если хочет - пусть возьмет.
Но ветер не слышал, что говорил ему Игорь. Быть может, он не слушал его и раньше. Процесс борьбы так захватил его, что он уже не видел человека, стоящего по ту сторону оконного стекла, не воспринимал его слов.
К близкому завыванию ветра, от которого хотелось зябко поежиться, дребезжанию хрупких стекол и настойчивым хлещущим звукам, в конце концов, можно привыкнуть. В квартире все по-прежнему - тепло и спокойно. Ничто не угрожало жильцу. Но Игорь как завороженный стоял и смотрел. Серый туман за окном стал гаснуть, и он все отчетливее различал в стекле свое отражение. Потоки воды, пробегающие с другой стороны окна, искажали черты лица. Казалось, что тот, другой, гримасничает, дразнится, хочет сказать что-то обидное...
ИГОРЬ.
1.
- Мама, а кто такой жид?
Едва мама отворила дверь, в которую Игорь изо всех сил барабанил руками - до звонка он еще не дотягивался - как он, выпалив этот вопрос, промчался в ванную. Нужно было поскорее умыться, чтобы мама не увидела, что пыль покрывает его с головы до ног. На лице сквозь серые пласты пыли пробивались грязные дорожки - на лбу от пота, на щеках - от слез. Игорь не успел закрыть дверь, потому что мама догнала его. Он втянул голову в плечи и тихонько оглянулся, думая, что увидит маму с перекинутым через плечо кухонным полотенцем, подбоченившуюся и угрожающую. Но вверху мамы не было. Игорь даже не успел вздрогнуть, потому что мама уже сидела около него на корточках, крепко держа его обеими руками за плечики, и смотрела на него вопросительно и умоляюще.
- Сыночка, миленький, кто тебе это сказал? Кто? Ну, не плачь, не плачь, давай умоемся, давай. Хочешь, я тебя выкупаю? Сейчас нагрею титан и выкупаю. Посиди здесь, Игорек, ладно?
Мама выскользнула на кухню. Через мгновение она заглянула в ванную, на ходу снимая фартук.
- Игорек, побудь здесь, пока вода нагреется, ладно? Я сейчас приду.
Мама вышла из квартиры. Игорь сидел на краю ванны. Плакать ему уже не хотелось. Он смотрел на свои грязные руки, на рубашку в когда-то красивую клетку. Игорь поднял голову и увидел в зеркале свое отражение. Он смотрел на себя, а в ушах звучали крики мальчишек:
Вдруг Игорь услышал мамин голос. Мама что-то громко говорила на улице. Сначала она говорила одна, потом к ее голосу присоединились голоса соседок.
- Вот это тетя Поля, Пашкина мама, - узнал Игорь. - А вот тетя Ганна, мама Юрки Паничева.
Потом голосов стало так много, что Игорь уже не мог разобрать, где чей. Но мамин голос возвышался над всеми. В нем появились болезненные всхлипы. Мама не то кричала, не то голосила, не то просто громко плакала. Игорю стало нехорошо. Он подбежал к окну и прилип к стеклу грязным носом. Мама стояла в плотном окружении соседок. Их кольцо становилось все теснее.
- Полицаи! - кричала мама. - Фашисты! Мало нас фрицы в войну травили, так и вы туда же! Ни стыда, ни совести! Я в партком пойду! Я вам всем покажу! У меня ребенок больной, вы знаете это? Мы сюда черт знает, откуда приехали, чтобы здоровье его поправить, а тут вы. Что же вы делаете, люди вы или нет?
- Нi, ти диви! - отвечали соседки. - I шо це таке нашi хлопцi твоiй дитинi зробили? Шо таке iй сказали? Жида сказали? Так ви ж i е жиди! Чи нi? Га? Вiдповiдай, тебе питають. Чi, може, ти не жидовка? Це чоловiк в тебе тiльки жид, так?
Мама прижала обе руки к груди, охнула и исчезла в плотном кольце соседок.
...Мама и вправду не была похожа на еврейку. Ей, как детскому врачу, приходилось бывать во многих квартирах. Местные жители видели в ней толкового специалиста, доверяли и, принимая ее, голубоглазую блондинку, за свою, делились задушевными мыслями обо всем жидовском племени... Только паспорт да свидетельство о рождении, где было написано, что и по мужу, и по рождению с обеих сторон мама - чистокровная еврейка, заставляло собеседниц смущенно замолкать и впредь зыркать на маму недоуменными, разочарованными и ненавидящими глазами. Настрадавшаяся мама так хотела защитить своего сына от всех, даже от самой жизни, что до самой своей смерти ни разу не поговорила с ним о самом больном, о самом главном для него, подрастающего. А самым главным был поиск ответов на мучительные вопросы: "Чем все они - мама, папа, сам Игорь, все те, кто приходил к ним в гости и с кем, закрывшись на кухне, родители разговаривали на "идиш", чтобы он не понял смысла - чем они все отличались от окружающих? Почему они не имели права на обыкновенные человеческие слабости? Не имели даже права быть обычными людьми". Они должны были, по мнению большинства, обладать особой уживчивостью. Демонстрировать уважение к силе и, одновременно, отсутствие страха перед нею, сознание своей второсортности и умение сохранять некичливое скорбное достоинство... Какую ненависть и к ним, и к самому себе, поселили эти люди в сердце Игоря! О, если бы он не призывал себя к смирению! Если бы не твердил себе, что нельзя уподобляться им, нельзя поддаваться собственным животным инстинктам!..
Игорь стремглав скатился по лестнице и вылетел на улицу. Первое, что он увидел, был толстый зад тети Поли. Ни обойти ее, ни сдвинуть с места Игорь не пытался. Он, дико визжа, вцепился двумя ручонками в эту ненавистную необъятную задницу. Он вцепился бы в нее и зубами, но ни страх за маму, ни желание ее защитить не могли пересилить чувства чудовищной брезгливости. В коммуналке был один туалет на всех, и после тети Поли всегда оставался отвратительно грязный унитаз и запах. Сколько слез пролила мама, убирая за тетей Полей...
Тетя Поля взревела и крутанулась на месте. Соседки шарахнулись в сторону. Игорь отцепился от юбки и оказался рядом с мамой в пыли посреди двора.
...После окончания школы Игорь, поехал поступать в университет за тысячи километров от Украины, рассчитывая, что в места, где не было войны, не долетела зараза антисемитизма, поразившая слишком многих людей в теплых краях. Мама с папой целый год объясняли ему, что ближе, чем за две тысячи километров от их города на Украине в вуз ему не поступить. Да и там, на Урале или даже в Сибири очень могут возникнуть проблемы... Пятая графа, знаешь ли... Игорь не хотел думать, что народ болен на зоологическом уровне - генетически и неизлечимо. "Просто на Украине оккупация не прошла бесследно, - докапывался он до сути. - Партизаны да подпольщики перебили полицаев, да видно, не всех. Да и не в полицаях дело, а в самом духе, витавшем в воздухе. Смотрит провинциальный обитатель, как за окном немцы вместе с полицаями прикладами гонят семью какого-нибудь часовщика, портного, музыканта или кровельщика, какого-нибудь Янкеля, и по-человечески понимает, что и Янкелю, и его жене, и дочерям, которых только что зверски изнасиловали, горько, больно и страшно. Но злорадство закрадывается в душу обывателя. Не с ним, не с его женой и дочерьми, а с жидовскими все это произошло... А уж если он припомнит, как Янкелева жинка, Рахиль, не дала ему соли или сам Янкель, упаси Господи, обидел его чем-нибудь..." Здесь ехидная память подсказывала Игорю, что в произведениях Гоголя речь идет о значительно более раннем периоде истории... Что есть у Л. Фейхтвангера роман "Еврей Зюсс", у В. Скотта "Айвенго" - в них события развиваются еще в более ранние времена... Но, несмотря на литературные подсказки, он упрямо гнул свое и возвращался к обозримой реальности. "Проходили годы, - вновь заводил шарманку Игорь. - Обыватель старился, у него подрастали дети. И полицаевы дети тоже подрастали, и ходили вместе со всеми в школу. А уж в школе публика всегда была жестока, всегда открыто ценила силачей, интеллектуалов и заводил, всегда поддавалась на действия исподтишка, всегда ненавидела тихонь, хлюпиков и зануд..."
Игорь принадлежал к последним, но хотел быть среди первых. Разницу он прочувствовал с первого класса: чем больше выкажешь гордости, чем быстрее вступишься за собственное униженное достоинство, тем сильнее побьют. И при этом унизят так, что поймешь - лучше промолчать или отшутиться. А лучше всего смотреть на подлецов распахнутыми глазами идиота и невинно улыбаться. Увидев, что человек не поддается на провокации, они того и гляди, отстанут - что с такого взять... Острая боль от унижений и преследований со временем стала притупляться. Глубоко загнанное в подполье чувство собственного достоинства исподволь формировало внутренние отряды сопротивления - завышенную самооценку и ярость. Отряды сопротивления проводили учения и готовились к сражениям. Их ярость накапливалась, клокотала внутри, душила. И, поскольку путь наружу перекрывало категорическое "нельзя", она стала направляться на своего носителя. Он отчаянно возненавидел самого себя. Нет, не себя вообще, а себя в облике еврея. Он ненавидел и презирал себя за каждый промах, каждое упущение, каждое неосторожно сказанное слово. За каждый поступок, несовместимый с представлениями, о том, каким он должен быть, он карал себя жестоко и беспощадно... Антисемитизм, болезнь, которой тяжко болели на Украине, постепенно поражала Игоря. Так же, как "идейные" антисемиты, он не испытывал ненависти к евреям вообще, но лишь к отдельным представителям... В его случае объектом ненависти стал не только он сам, но и некоторые другие, которых он называл "позором еврейского народа".
Повышенная взыскательность к самому себе заставляла его требовательно сравнивать себя с большинством, с "обычными" людьми. Это сравнение все чаще оказывалось не в их пользу. Они все жили легко и непринужденно, особенно не напрягаясь ни по какому поводу. Вынужденно чувствуя свою особенность, он стал внимательно вслушиваться в звучание фамилий, вглядываться в лица, стремясь научиться отличать таких же, как он, ненавидимых всеми. Зарывался в энциклопедии и справочники, опубликованные в книгах биографии и в журнальные статьи. И с удивлением, а затем и с все возрастающей гордостью обнаруживал соплеменников в известнейших, талантливейших, знаменитых людях...
Жизнь заставляла Игоря вступать в многочисленные контакты. Можно было, конечно, принять для себя решение и удалиться ото всех в мир полного одиночества. В такой мир, где общение с людьми свелось бы к минимуму. Но Игорь не хотел одиночества. Он стремился понять, в чем причина его внутреннего дискомфорта. Кто виноват? Люди, среда, или, все-таки это в нем самом что-то не так? Он искал ответы на вопросы, искал пути и способы самосовершенствования. Классик писал, что "жизнь есть борьба". Книги, которые читал в детстве Игорь, это усиленно подтверждали. В книгах герои боролись за жизнь, за любовь к женщине, за место под солнцем. Игорь искал в персонажах прочитанных книг собственную обостренную самоуничижительную рефлексию. Ему казалось, что никто из них не проявлял такую же, как Игорь, страсть в борьбе за самого себя, за улучшение людей. Некоторые из них, столкнувшись с невозможностью изменить внешний мир и будучи не в силах бороться сами с собой, отчаявшись, добровольно уходили из жизни.
- Слабаки! От меня не дождетесь! Я вам такую радость не предоставлю, - скрипел зубами Игорь. - Я вам не "сын века".
"Лучший враг - мертвый враг". "Если враг не сдается - его уничтожают". "Кто не с нами - тот против нас". Вместо многоцветья два цвета - черное и белое... Он оказался самой благодатной почвой для того, чтобы впитать в себя идеологию, определявшую жизнь страны. С гордостью носил октябрятскую звездочку, затем пионерский галстук и комсомольский значок. По ночам ему снились красные конники, мчавшиеся в сабельную атаку. Революционная неукротимость и яростность были ему близки кровно, по самой своей сути. С печальным состраданием он прочел рассказ А. Толстого "Гадюка" о женщине-комиссаре, после окончания гражданской войны так и не сумевшей смирить ожесточенно бушевавшую в душе ненависть к классовым врагам... Однако времена переменились. Простое чувство самосохранения требовало срочно слепить из калейдоскопических остроугольных осколков, составлявших его внутренний мир, хотя бы что-то цельное. Еще важнее до завершения внутренней работы и для ее прикрытия создать привлекательный внешний образ самого себя.
Игорь смотрел в зеркало и не нравился себе. Сутулый. Впалая грудная клетка. Тоненькие ручки. На лице какое-то кисло-плаксивое выражение.
- Не удивительно, что тебя тюкали, и всегда будут тюкать. Всегда будешь ходить в изгоях, пока остаешься таким, - говорил он себе.
Началась мучительная работа над телом. Отжимания, приседания, гантели, потом гири. Когда он впервые двадцать раз выжал одной рукой 16-ти килограммовую гирю, он понял, что лед тронулся...
Приехав на Урал, Игорь долго не мог освоиться в новой обстановке. Привычным с детства было ощущение, что идешь, словно сквозь строй. А тут... Не нужно делать свирепое выражение лица. Не нужно поднимать вверх плечи, надувать грудную клетку и перед выходом на улицу сбивать в кровь кулаки о стену, чтобы произвести впечатление человека, умеющего за себя постоять. Никто никому не угрожал. Попадались, конечно, вечерами выпившие парни. Можно было и крепко нарваться... Но никто тебя не оскорблял при этом теми словами и так, как там... В первые месяцы учебы Игорь сам себе напоминал злобного зверька, внезапно выпущенного на свободу. Ощетинившись, он ждал как исполнения неизбежного приговора повторения драматических ситуаций, всегда возникавших при большом скоплении сверстников. Ждал и готовился к самому худшему... Но день за днем, неделя за неделей ничего угрожающего не происходило. Новые ощущения и новые, непривычные отношения между людьми удивляли и восхищали. Нужно было стремительно и незаметно перестраиваться, оттаивать и меняться, меняться...
В университете возникли совсем другие, значительно более интересные, задачи. Игорь раньше не пил ничего крепче пива. Однажды, в пятом классе, с мальчишками в кустах он выкурил сигарету "Новость", после которой его вывернуло наизнанку и два дня во рту было так противно... А в общежитии пили и курили практически все. Девчонки - вчерашние школьницы, басящие мальчики с еще ломающимися голосами. Парни, пришедшие учиться после армии. Преподаватели курили на лестнице в перерыве между лекциями... Нельзя отставать! Становиться белой вороной по другому признаку Игорю никак не хотелось. Были и отношения, неведомые Игорю ранее. Отношения, о которых он, учась в школе, вычитывал что-то важное для себя в "Декамероне", "Тысяче и одной ночи", в "Медицинской энциклопедии". Книги об Этом - спрятанные родителями сокровища - он, подзуживаемый непонятным внутренним нетерпением, отыскивал в книжном шкафу за двумя рядами других книг. Игорь раз за разом изучал их все более внимательно, успокаиваясь, вдумчиво вглядываясь в картинки и мысленно оживляя текст. В него как будто вдували горячий воздух. Кровь вскипала, голова наполнялась неясным гулом. Игорю казалось, что он весь раскален. Прикосновения к себе обжигали... В школе для него, изгоя, Это становилось тайной за семью замками. Говорить и думать об Этом нельзя, чтобы не подвергнуть себя лишнему осмеянию и издевкам. Здесь, в общежитии, где Игорь вдруг стал равным среди равных, все только об Этом и говорили. Этим было пронизано вся атмосфера общежития - комнаты, коридоры, читальный зал, лестничные площадки, танцевальный зал... Игорь едва не разрыдался, когда впервые понял, что он привлекательный юноша. Что девочки смотрят на него, что он может быть кому-то интересен. Не имея в детстве защиты ни от кого, полагаясь только на собственные силы, Игорь решил, что если его, такого, кто-нибудь полюбит, то он посвятит ему всю свою жизнь. Не имея чувственного опыта, он не смог бы в то время внятно ответить на вопрос, будет ли его любовь к этой девушке любовью именно к ней, единственной и неповторимой, или любовью-благодарностью, любовью потому что...
Студенческая жизнь, свобода, ограниченная только расписанием занятий, зачетов и экзаменов, пьянила его. Он влюблялся, каждый раз безоглядно и навсегда, все больше запутываясь в своих ощущениях. Когда влюбленности не было, чувствовал себя не в своей тарелке. Что-то стремилось вырваться из него наружу. Что-то, никогда и никем не востребованное. Что-то щедрое, такое огромное, великое... Ему необходимо было о ком-то постоянно думать, кем-то восхищаться, кому-то делать то тайные, то явные подарки, готовиться к встречам, волноваться, думать сначала о том, как все пройдет, а затем о том, как все было... В разговорах с однокурсниками он не отвечал на прямые вопросы об Этом, стараясь во что бы то ни стало сохранить многозначительность, но так, чтобы дать понять, что, возможно, им есть чему позавидовать... Однако, несмотря на усиленно напускаемый туман, на все свое показное гусарство, в глазах отслуживших армию однокурсников Игорь оставался просто "салагой", "пузатой зеленью".
Вечерами он частенько забирался на подоконник в конце общежитского коридора, отворачивался к окну и мог сидеть в такой позе часами, от одной сигареты прикуривая другую. Игорь надеялся привлечь к себе внимание тех, кому, в общем - то, не было до него никакого дела, но кто вызывал в нем интерес. Внутренне он задирался, говоря всем своим неизвестно куда девшимся врагам:
- Вот он я. Берите меня, попробуйте!
Но враги, видимо, были заняты... Если же кто-нибудь все же подходил к нему и спрашивал, чего это он тут сидит, он щурился и, глядя в сторону, говорил:
- А, да не все ли равно.
Случалось, выходил в коридор Сергей Охотников, высокий угловатый однокурсник, всегда стригший голову "под ноль". Издалека подходя к Игорю, перебирал струны гитары и басовито спрашивал:
- Все сидим?
Сергей мастерски владел инструментом. На звуки аккордов его гитары, вкусно наполнявших гулкий коридор, из комнат стайками вылетали девчата. Тогда Игорь поворачивался, спускал ноги с подоконника и, опираясь на него ладонями, пел вместе со всеми что-нибудь лирическое и про любовь.
Потом все расходились. А он все сидел и сидел. Пачка сигарет заканчивалась, он распечатывал другую. К концу второй пачки коридор в отдалении начинал пульсировать и покачиваться. Тогда он спрыгивал с подоконника, распрямлял затекшие ноги, удовлетворенный собой и в то же время слегка разочарованный. Заходил в свою комнату, брал книгу и шел в холл, где стояли кресла. Там он проводил еще час или два, делая вид, что читает. Случалось, подходили знакомые девицы, из тех, кто так же, как и он, маялись одновременно и от собственной дурной крови и от неумения сделать что-нибудь, чтобы выйти из состояния застоя. Они разговаривали с Игорем, и, случалось, ему удавалось сорвать несколько поцелуев. Продолжения не было. Впрочем, Игорь на него не рассчитывал, и если бы у него спросили, то он честно бы ответил, что ничего большего и не хотел...
3.
...Это был особенный день в его жизни. Он шел к нему через годы, продвигаясь с трудом сквозь бесконечные сомнения и мучительную рефлексию, продираясь сквозь организационные препоны и нежелание нужных людей идти навстречу.
И вот, наконец, обитые черной кожей высокие двери зала заседаний откроются в его честь. Защита диссертации, к которой он шел восемь лет, должна будет состояться сегодня. Оставалось несколько минут до начала работы Совета.
Он повернулся спиной к лестнице и обеими руками оперся о перила. Особой радости не было. Подрагивало сердце, сохли губы, и на ладонях ощущалась холодная липкая влага. Неужели все свершится именно сегодня? А потом будет маленькая традиционная трапеза за ресторанным столом, негромкие тосты.
Игорь поймал себя на мысли, что думает вовсе не о защите диссертации, а о том, что случится после. Банкет? Да нет, при чем тут банкет! После он намеревался слетать к Иринке. Полгода он не видел ее, и воспоминание о последней встрече окатило глаза душной и терпкой волной.
- Да-да, к ней. Скажу жене, что документы в ВАК, мол, лично везти надо, чтобы быстрее оформили, и поеду. Заработал.
Они учились в университете на параллельных курсах. Он поступил сразу после школы, а Ирина годом позже. Игорь сразу же обратил на нее внимание, но подойти к ней не решался - вокруг нее были широкоплечие парни в штормовках, футболист университетской сборной, известный альпинист и даже тренер по плаванию. Они обеспечивали ей такую защиту, сквозь которую Игорь даже и не пытался пробиться. Размышления о том, что каждый из них много старше ее, а, следовательно, знает, чего он хочет и от жизни, и от женщин вообще, и от нее, Ирины, в частности, вызывали у него циничную ухмылку. Он позволял себе думать о том, что она такая же, как все, что она самая что ни на есть обыкновенная... Ну так забудь, вычеркни, отвернись! Так нет же! Какое-то странное ощущение, что их пути обязательно пересекутся, не покидало его.
Спустя несколько лет после окончания университета Игорь приехал в Ленинград. Здесь, в Салтыковке, выдвигая каталожный ящик, услышал слева от себя девичий смех и автоматически повернул голову в его сторону. Одна из девушек была в нежно-голубом свитерке "под горлышко". Вещь была подобрана под цвет глаз. Девушка знала, что хорошо выглядит и словно искала этому подтверждений. В ее глазах было что-то такое знакомое, такое родное, именно то, что ему хотелось бы видеть в женских глазах.
- Смотрите же на меня, любуйтесь! Правда, я хороша? Нежна, мила, обворожительна? Я не могу не нравиться, не правда ли? И я при этом совсем не бука. Посмотрите...
Игорь так и застыл вполоборота к ней, не в силах отвести взгляда. Новая прическа, объемные украшения, менявшие лицо, не могли изменить черты, которые он изучил до мелочей, наблюдая за ней, запечатлевая и впитывая в себя ее образ. Это была Ирина.
Ирина рассказывала о том, что с ней происходило после университета и то и дело останавливалась. Она будто пугаясь выражения его лица, в то же время хорошо понимая, что с ним происходит, спрашивала:
- Ну что ты, Игорь? а? ну что ты...
В тот же вечер он написал ей письмо, в котором объяснился в давней и неизлечимой любви. Он писал о том, что влюбился в нее, когда она только поступила в универ, но не мог даже намекнуть ей, ведь тогда она была занята совсем другими делами, да и мог ли он тогда о чем-нибудь таком подумать... Он писал ей и спрашивал себя:
- А сейчас можешь о таком подумать?
Желание заполучить запретный плод, о котором он когда-то даже мечтать не смел, будоражило воображение.
И вновь они долго не виделись. Потом он опять приехал в Ленинград. У них было несколько дивных часов, поездка в Павловск. Был первый день их такой неловкой близости, его первые страдания, и ее снисходительная и щедрая мудрость.
Уже пять лет продолжался их роман. Он писал ей страстные письма, клялся в вечной любви и в том, что смысл его жизни лишь в ней, в Иринке. Что быть вместе им мешает ее муж, но никак не ее двое детей. А уж его жена и ребенок и вовсе в расчет не брались.
Он думал, что ей лестно его внимание и любовь, ведь она при встречах была мила и обворожительна, искала возможность показать, что он ей дорог, что она не хотела бы его потерять. Она, хотя и была замужней женщиной и матерью, отвечала на его чувство (или делала вид, что отвечает?), соглашалась на встречи с ним и даже брала ключи от квартиры у своей подруги. Сжимая руками его плечи, она металась головой по подушке и требовала, и молила:
- Ну что же ты, ну же, ну иди ко мне, ну разозлись на меня...
Но он держал в ладонях ее лицо, тыкался губами в глаза и нос, бормотал что-то про свои к ней нежность и любовь, про невозможность вот так, на скорую руку... В последнюю их встречу она, чувствуя, что не выдерживает такой пытки, оттолкнула его и, глядя куда-то в стену, сказала и ему и себе:
- Все, никогда больше... Хватит.
Перед отъездом он, после долгих колебаний, позвонил ей. Нельзя же было уехать просто так, не попрощавшись. Ирина неожиданно для него обрадовалась звонку, попросила приехать. Выпорхнув из подъезда, она подошла к нему, молча постояла рядом. Коснулась рукой, словно смахивая невидимую соринку, его плеча. Потом мудро и устало улыбаясь, поцеловала его в щеку.
- Все, Игорюша, пока, прости меня, - сказала она и упорхнула обратно в подъезд.
...И вот теперь он, перспективный кандидат наук, с готовой рукописью, которую ждут в издательстве, приедет к ней снова. Ученая степень придавала ему ощущение большей защищенности от мира, а, значит, большей уверенности в себе и своих силах. Теперь-то, наверно, ему страдать от не исполнившихся желаний не придется...
По лестнице поднималась, перемахивая через три ступеньки. Ленка, подруга Иринки. Лицо ее горело, на лбу блестели влажные бисеринки пота.
- Игорь! не уходи! - попросила она издалека. - Как хорошо, что я тебя успела застать до начала!
- Что случилось? - Игорю не хотелось слышать в ее голосе ничего необычного. Напротив - появление здесь Ленки было приятной неожиданностью - неужто Иринка просила ее придти, узнать, поддержать? - То-то, - мелькнуло в голове.
- Послушай, Игорь, - Ленка посмотрела на него исподлобья. Щеки ее постепенно остывали, над подрагивавшей верхней (и весьма нежной!) губкой Игорь заметил симпатичный пушок. - Пойди сюда, скорее! - она схватила его за рукав пиджака и почти силой оттащила в угол, сжимая и теребя в кулачке ткань, прошептала, стараясь, чтобы не слышали курившие на площадке преподаватели: - Игорек, у Иринки беда...
У Игоря от нехорошего предчувствия засосало под ложечкой.
- Что с ней?
Ленка опустила глаза, помолчала. Потом медленно закрыла лицо руками и, припав к его груди, всхлипывая, и давя крик, произнесла:
- Валерка, Витенька, Леночка - все, все, все...
- Как, что ты говоришь, когда? - вырвалось у него, а в сознании полыхнуло: "Она свободна! - Да, но как же я? Жена, сын... Теперь придется ехать не на прогулку! А ведь защита, как же я... Нет, так нельзя..." Новая, недавно обретенная оболочка, казавшаяся прочной, вдруг стала похожа на яичную скорлупу. Новый защитный кокон затрещал по швам. От этого треска у Игоря онемел затылок и к горлу подкатила дурнота.
- Да ты объясни, объясни толком, что случилось, - щурясь от неприятных ощущений, зачастил он, приобнимая Лену за плечи и уводя ее вниз по лестнице, на свободную площадку.
- Понимаешь, Валерка поехал на дачу с ребятишками, а на дорогу старушку какую-то принесло. Он хотел отвернуть, ну и... понимаешь...
- А Иринка?
- Она была дома. Я ей позвонила, ну просто, чтобы поболтать, а она в рев. Я сразу к тебе.
- Про меня ничего не говорила?
- Не-ет... - Лена перестала всхлипывать и удивленно подняла на него глаза.
- Ах да, что это я, - он изобразил досаду, потер ладонью лоб и быстро спросил: - Ты-то поедешь?
- Надо, да, вот, не знаю.... Помочь надо. Может, ты?
- Да-да, конечно, что-нибудь придумаем, - процедил Игорь и взглянул на верхнюю площадку.
Из зала заседаний, оглядывая куривших и поправляя прическу, вышла Люсенька - очаровательная лаборантка отдела аспирантуры.
Он шел защищаться словно в тумане. Ноги не слушались. Хотелось прийти в себя, сосредоточиться, додумать важную мысль. От нее заходилось сердце и противно мутило. "Что же делать, как поступить?" Игорь отодвинул тяжелый стул, досадуя, что не смог сделать это бесшумно, сел. Все, что было между ним и Ириной раньше, ни к чему не обязывало. Ехать теперь - значило замахиваться на свою семью, ставить под угрозу все, что так долго сооружалось по крупицам...
- Нет же, нет! Бросить Петьку?!..
Воспоминания детства вдруг снова пронеслись перед ним. Семья, дом были единственной опорой, единственным местом, где можно было отойти от стресса улицы и, прячась за отчаянную надежду, как за стены крепости, поверить, что уж в дом-то не заберутся (времена не те?!)
- И что же теперь ты собираешься сделать? Совершить предательство, подленькое, наподобие тех, что совершались у тебя в школе, у родителей на работе. Все исподтишка... Чем же тогда ты лучше их, тех, из твоего детства? Ты хочешь сам, своими руками, без угрозы и безо всякого влияния со стороны, разрушить свой собственный очаг. Ведь тебе верят, любят тебя. Нуждаются в твоей защите. Ты же знаешь, что такое быть гонимым и беззащитным, знаешь, что это такое - довериться другому человеку! Теперь ты защищаешь не только себя, но их, твоих близких. Ты ведь рассказывал жене о своем прошлом. Она сочувствовала тебе, осуждала тех, становилась на твою сторону. А теперь что она о тебе подумает?..
Игорь глядел на оппонентов, кивал и улыбался, вспоминая, как пухлые Петькины ручонки обнимали его за шею.
- Да ... она любит меня... С такой женой можно горы свернуть.
Но с женой душе было хорошо, однако мужчиной, сильным и уверенным, Игорь себя не ощущал. Быть может потому, что сразу открыл своей Настене всего себя, со всеми сокровенными слабостями. Да и вообще отношения с нею были нараспашку. Как у детей в песочнице... С Ириной иначе...Ему представилось, как Ирина, рыдая, бросится ему на грудь. А он, сдержанный, мужественный, будет гладить ее по голове, успокаивать, говорить ей, что она с ним, как за каменной стеной. Исподволь он почувствует, как в нем нарастает желание, желание к ней, слабой, нуждающейся в защите. И будет ночь, наконец-то у них будет ночь любви, а не те несколько беспокойных часов, когда думаешь, как бы не опоздать, да еще о том, что у нее где-то есть муж... Она поцелует детей и придет к нему, скользнет под одеяло, горячая и желанная... И вдруг в сознании полыхнуло:
- Каких детей? Ведь они...
Игорь вздрогнул. Назвали его фамилию. Нужно было отвечать оппонентам. Он взошел на небольшую трибуну и, прежде чем начать говорить, удивился своим рукам. Они снова были сухими и горячими. Это показалось ему хорошим предзнаменованием. Он посмотрел в зал.
- Чем все это кончится? Чертовски интересно...
Потом были поздравления и ужин в ресторане. Он пошел провожать ассистентку Люсеньку, твердо положив уехать сегодня же ночью в аэропорт, а потом лететь к Ирине. Но Люсенька жила далеко, дом ее стоял в глубине лесного массива, и когда она пригласила его зайти на чашечку горячего кофе, обратная дорога показалась ему такой неуютной.
- А, в случае чего утром буду в аэропорту, - подумал Игорь.
Немного помявшись, он, осторожно подбирая слова, сказал Люсеньке все, что требовалось для соблюдения приличий, сообразных ситуации. Нужно было так отказаться, чтобы тебя все-таки сумели уговорить. Когда Люсенька, кокетливо и понимающе улыбаясь, повторила приглашение, он галантно открыл дверь подъезда и взял девушку под локоток. В Ленинград он полетел только следующим вечером.
ИРИНА.
Зачем ей были нужны эти редкие встречи, ведь раздражение и горечь после них долго не проходили? В отношениях с Игорем она напоминала себе красивую птицу, запертую в клетке. Эту птицу Ирина видела однажды, когда с детьми ходила в зоопарк. Одного взгляда на гордо выгнутую шею было достаточно, чтобы Ирина вздрогнула. Птица вела себя, как настоящая королева. Она знала, как хороша. Она знала, что находится в неволе. Но она не могла себе позволить показать, что страдает. На нее смотрели. И в глазах окружающих должны были вспыхивать - она так хотела! - не жалость, не сострадание, а восхищение ее великолепием. Птица все ждала, когда же в чьих-нибудь глазах она вдруг увидит возмущение, вызванное зрелищем ее несвободы. Быть может, только тогда она позволила бы себе... Что позволила бы? Броситься на прутья ограды в неудержимом стремлении к свободе и разбиться насмерть? Да, и может быть, исключительно ради того, чтобы вот эти, воображаемые, исполненные сострадания глаза рванулись навстречу... Ирина старалась не смотреть на птицу. Но та словно что-то почувствовала. Остановилась. Замерла. И стала медленно поворачивать свою царственную голову к Ирине... Дети отвлекли Ирину, но сколько раз потом ей мерещилась ненавистная клетка, словно это она сама была птицей, и это на нее приходили глазеть...
Ирина вдруг вспомнила себя в пору окончания школы. Какой она тогда была счастливой! Как ей хотелось летать! Выглядывая из гнезда, она крутила головой вниз и вверх, но все не решалась, все медлила, откладывала, думала, что еще не время... Но вот однажды она расправила крылья и полетела. Полета, о котором она так долго мечтала в своих снах, сидя в уютном гнездышке, тогда, впервые, не получилось. Ей запомнилось лишь ощущение безудержного падения. Она летела в неизвестность и умирала от страха, смешанного с любопытством. Когда встречные потоки горячего воздуха вдруг начали срывать с нее одежду, она не противилась им. Хотелось поскорее достичь бездны и раствориться в ней... От этих воспоминаний потом долгое время сладко ныло в груди. Она ощущала свое сердце и всю себя в чьих-то больших, горячих, нежных и требовательных ладонях. И она таяла в них, таяла...
Сполна отдавшись этим воспоминаниям, вскоре она вновь звонила Игорю. Его существование таило в себе какой-то сладкий искус, как будто вместе с ним можно было повернуть время вспять... Словно можно было войти в воображаемую клетку, закрыться в ней. Посидеть, нахохлившись, какое-то время. Главное - знать, что всегда можно выйти. Знать, но забыть об этом... Клетка, из которой всегда можно выйти, переставала быть ненавистной. Напротив, она становилась даже искусительно желанной.
В неудачное и нелепое первое замужество Ирина окунулась, будто уснула на закате. Проснувшись с тяжелой головной болью, она постаралась побыстрее почистить перышки и сделать вид, что уже почти не помнит... а вот уже и совсем не помнит ничего из ТОЙ жизни.
Но вот Валера, ее второй муж, да малыши - Витя и Леночка, родившиеся в этом браке, расцветили ее жизнь чистыми дневными красками. Она научилась парить над землей. Правда, забравшись высоко, она вдруг пугалась и забывала о том, что она птица и уже умеет плавно спускаться. Камнем падала вниз, и, только завидев свое гнездо, успевала очнуться и замедлить падение. Возвращения каждый раз действовали на нее отрезвляюще. После них она должна была прийти в себя. Ей требовалось время. Она тут же находила в себе хронические болезни и ложилась в больницу, с томительным чувством кружа над мрачной рекой забвения, или срывалась и улетала к маме, к родным улочкам в далекой Сибири, к старым друзьям.
Встреча с Игорем не могла нарушить этот странный ритм ее жизни, ведь Игорь был далеко, а редкие свидания и дразнящее сознание их не совсем приличной тайны только подогревали ее стремление к уединению. И однажды найденное сравнение своего отношения к нему с пребыванием в ни кем неконтролируемой, невидимой клетке с непостижимой силой завораживало и манило.
Игорь появился как знак, что у нее возникла необходимость уединения от всех - и от любимого мужа, и от детей. Ирина стала разговаривать со звездами. У нее появился "свой" уголок неба, в стороне от помпезных Медведиц, уголок, где жили образы, представления, фантазии, мечты ее детства. Она находила глазами свободную, вне созвездия, звездочку и разговаривала с ней. Однако однажды вечером она внезапно поняла, что разговаривает не с безымянной звездой, а с Игорем. Это означало, что он стал занимать в ее мыслях слишком большое место... Она раздраженно встряхнула пальто, накинутое на плечи, и, закрыв за собой балконную дверь, плотно задернула шторы.
- Да как он посмел вторгнуться в мой мир! - досадовала она. - Кто ему позволил!..
С того дня она долго не звонила и не писала Игорю, стараясь отделаться от ощущения внутренней раздвоенности, которая теперь неприятно раздражала ее. Объяснить все в себе до конца Ирина не умела, скорее даже и не хотела. Просто она вдруг не понравилась сама себе, а это недопустимо! Одно дело, когда он был ее тайной, и сам не догадывался об истинном смысле их отношений. И совсем другое дело нахально смотреть на нее с высоты ЕЕ неба, да еще и подмигивать при этом...
...Ее телефон долго не отвечал. Потом кто-то поднял трубку. Игорь, стараясь говорить как можно печальнее, спросил:
- Ирину нельзя ли пригласить к телефону?
- Я слушаю, - коротко и каким-то чужим голосом сказала она.
- Иринка, это я, Игорь.
- Ты?.. Ты где?
- В Ленинграде.
- Зачем ты здесь?
- Я все знаю. Я к тебе...
- Ты - ко мне? Ты... ты что, не понимаешь? - выдохнула Ирина и сказала так, словно продавливала слова в трубку: - Слушай! Исчезни. Слышишь? Уйди. И никогда больше!.. Слышишь? Ни-ко-гда!
- Да ты что, да ты, постой, послушай! - торопился он.
Но трубка запибикала оглушительно и однообразно. Раздосадованно глянув в черный равнодушный кружок, он повесил трубку на рычаг. Сердце пыталось выскочить на мостовую. Игорь задержался в будке, чтобы прийти в себя.
- Ну и ладно... И слава Богу... Все! Уехать, и поскорее... Как там Настенька и Петька?.. Беспокоятся, наверно, - приходило спасительное чувство облегчения. - Хорошо! Все хорошо! Не надо будет врать... Как ты мог, как ты мог! Ну, теперь все позади. Вот приеду домой, быть может, все сойдет, все образуется.
Нужно было как-то провести остаток ночи. Он вышел на край тротуара и поднял руку. Водителю он назвал адрес Ирины.
Окна ее квартиры на двенадцатом этаже были темны. Он выбрал скамеечку на видном месте, ослабил галстук, согнулся, установив локти на коленях, и ладонями охватил голову.
Он вспомнил мазохистский фокус из общежитского прошлого и решил прибегнуть к нему снова.
- Утром все равно выйдет... А я к тому времени обрасту щетиной, да и ночь на улице, без сна, как-нибудь отразится на физиономии...
Игорь постарался задремать.
Утром Ирина действительно вышла из подъезда. Несчастье встало на ее пути как прозрачная, но внезапная и непреодолимая преграда. Она всей грудью ударилась о нее. Когда ей сказали о том, что случилось, она сразу поверила, но не закричала, а, тихо и как-то особенно неторопливо подойдя к балконной двери, стала вдруг рвать ее ручку изо всех сил, пытаясь открыть.. Ее крылья поникли и ей, ошеломленной, захотелось лететь от страшной правды в никуда и падать, падать, падать... Ее движения становились все более резкими. Она начала вскрикивать, сознание уходило куда-то и, опускаясь на колени, она, как за последнюю надежду, цеплялась за оставшуюся где-то высоко ручку балконной двери. Что было потом, она не помнит. Ей давали что-то нюхать, чем-то терли грудь и голову, кололи руку. Она помнит только ощущение жарко стучащей волны, которая то накатывала, захлестывая с головой, то откатывалась, и тогда ее била дрожь, руки и ноги сводила судорога, и она сжималась в упругий тугой комок боли и отчаяния.
После похорон, которых она почти не помнила, она пришла в себя довольно быстро. Встала, посмотрела на себя в зеркало и даже ужаснуться не смогла, увидев в нем опухшее, испещренное морщинами старушечье лицо...
В это утро она вышла пораньше, чтобы, пока еще никого нет, попытаться растопить свежим воздухом спазм, как плотина, стоявший в груди.
Около подъезда, вытянув ноги и откинув голову на спинку скамейки, лежал Игорь. Голова его была слегка повернута набок, рот приоткрыт - видимо, он только что, неожиданно для самого себя, уснул. Увидев его, Ирина вздрогнула. Ее как будто ударили. Этот человек действительно был ей нужен, когда все было хорошо в ее доме. Ей казалось, что Игорь сумел сохранить юношескую нежность, доверчивость, ранимость, которые у ее мужа отсутствовали напрочь. С Игорем она словно защищала от мира свою склонность к романтике, мечтательности, свое не желающее уходить в прошлое детство... Необычный человек. Нервный, болезненно реагирующий на все. Ее одноклассники постепенно рассеялись по свету, и только он один, Игорь, был живой связующей ниточкой, самым дорогим воспоминанием о юности, университете. Как и ко многому в этих воспоминаниях, она относилась к нему с иронией, которую хорошо умела скрывать, чувствуя, что легко может его обидеть, оттолкнуть. Она писала письма не столько ему, Игорю, сколько себе самой, в свою юность. И как-то незаметно ее юность стала носить его имя...
Когда он приезжал, она ложилась с ним в постель не как с взрослым мужчиной, а как с мальчиком из детства, к которому она относилась по-матерински снисходительно. Для нее это был пустяк, вовсе не измена ни мужу, ни своим детям. Как погладить по голове чужого ребенка, разбившего коленку... Поэтому, быть может, ее не оставляло чувство вины перед Игорем. Как будто она чем-то виновата в его затянувшемся взрослении. Наверно, он тоже чувствовал ее отношение к себе. Им бы поговорить по-настоящему, всерьез... Но остались бы они тогда друг для друга тем, кем были?.. И она терпела исполнение его неловкого желания, объясняя себе, что он устал с дороги, что, наверное, и правда, слишком ее любит, что нужно привыкнуть друг к другу, чтобы все получалось как хочется... В те ночи, оставив Игоря в квартире подруги, она убегала к себе домой, где, разогретая и изголодавшаяся, припадала к мужу, и испытывала могучее, желанное и очищающее счастье. Она вновь говорила себе, засыпая, что да, да, он, ее Валерка, самый лучший, ее, ее родной, избранный, ее Мужчина... И вот теперь его нет... А Игорь примчался. Думает, я одна, и все можно. Поздно, мой мальчик, слишком поздно... Само присутствие Игоря вдруг показалось ей оскорблением памяти мужа, напоминанием о том, что она была и перед ним виновата.
Ирина заглянула Игорю в лицо.
- Господи, да что же это я. Может быть, он и правда настоящий, тот, кого я искала, то, чего мне так не хватало всю жизнь... - подумала она, но тут же одернула себя. - Да нет, куда ему... Вон какой холеный стал, усы подстригает...
Она вспомнила, что несколько дней назад у него должна была состояться защита. Ленка по телефону ей говорила... Защита... Защита. Господи, что-то теперь будет, жить-то как дальше?!..
Игорь сел прямо. Потряс головой и, щурясь, поднял на нее мутный взгляд. Он не успел подготовиться к появлению Ирины. Выражение ее лица испугало его. В одно мгновение он увидел себя ее глазами и покрылся испариной от панического страха...
Ирина постояла немного. Потом села рядом. И вдруг, обхватив его плечо руками, уткнулась в него, тоненьким голоском закричала, запричитала что-то. Словно знала что-то заранее о нем и о себе, и о них обоих. И, ощутив, что его прощают и с ним прощаются, он обнял ее и, едва касаясь, стал гладить по голове. Не было никакой мужественности и никаких желаний. В нем росло чувство неловкости и сожаления. Он так благодарен ей и так перед ней виноват. И тот же вопрос, что задавала себе она, лихорадочно метался и в его сознании: "Что дальше, дальше-то что?.."
...Войдя в свою квартиру, Игорь остановился у порога. Вода скатывалась с волос, текла по лицу и за воротник. Но он не шевелился. Немного постояв, медленно снял плащ и разулся. Уловил запах детской и стойких Настениных духов. Но не ощущение присутствия обладателей этих дорогих для него запахов. Скорее, ощущение их отсутствия. Впрочем, судя по всему, они были здесь еще сегодня утром. В вымытых кастрюльках стояли капельки воды, да земля в цветочных горшках на кухне хранила влагу. В спальне он нашел записку. Стоя у окна, перечитывал ее снова и снова.
Дождь наотмашь хлестал в стекло, сатанея от бессильной ярости. Ветер пытался схватить его за прозрачные прутья и остановить.
- Да кто ты, в самом деле? - спрашивал у него Игорь. - Чего заступаешься? Не надо, оставь... Он перечитал записку. - Что ж, этого следовало ожидать. Хотел быть таким, как все. Ишь, что вздумал... Забыл, что с тебя, брат, особый спрос. Расслабился... Мало, видать, ходил в изгоях. Ничего не понял. Ничему не научился. Такой же, как они, предатель и подлец, хам и сволочь. Чего тебе не хватало? Да, ты стал сильнее, вырос, возмужал. Заматерел... И как же ты защитил тех, кто в этом больше всего нуждался? Где теперь жена твоя, твой сын? Все у тебя было. И что осталось? Защитился...
Отражение на стекле становилось все отчетливее. Игорь всматривался в гримасы своего двойника и никак не мог отойти от окна. Но вот дождь прекратил истязать оконное стекло. Оно обеспечивало слишком надежную защиту. Дождь сдался. Обнявшись с ветром, он отправился вслед за уходящим солнцем. Стемнело. Отражение перестало кривляться, и Игорь встретился с ним глазами... Прищурившись и сцепив зубы, он хотел сказать ему что-то резкое, но вместо этого вдруг медленно приблизил лицо к холодному стеклу и прижался к нему лбом. Постояв так немного, он повернулся к окну спиной, присел на корточки и сжался в маленький тугой комочек, изо всех сил зажмурив глаза и спрятав лицо в ладонях.