Аннотация: Вечный конфликт природы и цивилизации, совести и разума, желаний и чести.
Партизаны
Утро в лесу морозное, намного холоднее, чем в городе, где воздух, отражаясь от стеклянных стен великанов-небоскребов, нагревается, словно в парнике. А тут среди девственной, нетронутой рукой человека природы, он, как и положено в столь ранний час, гуляет среди сосен обжигающе-ледяным ветерком, серебрит сочную мягкую траву прозрачными слезинками росы. Но стоит только первым солнечным лучам разгореться над горизонтом, как пропадает ночная свежесть, поднимается от заросшей мхом земли влажное тепло, расстилается над болотами удушливое марево летнего зноя, и только в самых дремучих чащобах можно еще укрыться от жары. Там, куда и в погожий летний денек не проникает ни лучика палящего солнца, идет своим чередом неспешная жизнь вечных сумерек. Это сказочный мир, скрытый от человеческих глаз могучими лапами елей и древними телами сосен, укрытый янтарной зеленью кустарников.
Но вдруг встрепенулась дремавшая на ветке птица, шмыгнула в нору под корягой юркая лента-гадюка, в немом беззвучье невообразимым грохотом прозвучал звук ломающихся веток и шелест смятой грубыми сапогами травы. Варварски вторглись в блаженный мир хриплые голоса людей, неведомой силой занесенных в лесную глушь матушки-Руси.
- Тихо ты иди, всю дичь распугаешь.
- Какую дичь? Нет тут никого. Час кряду бродим, лучше б грибов поискали.
- Какие грибы в начале августа?!
- Самые грибы и есть!
- Понимал бы чего...
- Я в деревне рос!
- Какая деревня в пяти минутах от города? Я вот с батей в детстве каждую неделю в лес ходил, помню, как тут да что.
- Парк с сосняком - это не лес! Это не серьезно.
- Да что ты...
- Тсс!
Щелкнул затвор порохового зверя, взметнулся смертоносный черный глаз над гладью мокрой поросли. Люди замерли, выжидая. Но тишина вокруг стояла мертвая, и слабое человеческое ухо не могло уловить ни звука: ни взмаха птичьего крыла, ни мягких заячьих шажков. Ружье опустилось, уставившись пустым глазом во влажную, вязкую землю.
- Тьфу, показалось.
Другой человек зло выругался и, уже не заботясь о тишине, стал ломиться назад через кустарник, цепко хватающий его за рукава жиденькой курчёнки.
- Хватит! Мало того, что голодными останемся, так еще и все вымокли до нитки! Видал я ... такую охоту!
- Мда, не удачно что-то сегодня... - человек с ружьем спешно последовал за своим спутником. Он тоже устал от безрезультатного блуждания по лесу, к тому же рана на боку нещадно жгла сквозь небрежно намотанные бинты. В ней будто все еще торчал кусочек раскаленного свинца и с каждым шагом впивался все глубже в податливую, разодранную плоть. Человек морщился, но терпел стойко, сдерживая в могучей груди жалобные стоны. Его товарищ, занятый своими, видимо, очень важными думами, не замечал нездоровой бледности и лихорадочного блеска в глазах мужчины. Не замечал, как тяжелела с каждой минутой их блужданий его походка, учащалось хриплое дыхание. А заметил бы, со страхом увидел протянувшую к другу свои костлявые руки скорченную смерть, таившуюся в загноившейся ране. Но он не видел, а может и не хотел видеть. Его волновало сейчас более насущное, более близкое его естественным инстинктам чувство голода, холода и зависшее над головой дамокловым мечом чувство опасности, исходившее из всего дикого, что окружало их.
Через полчаса они вышли к затерявшейся в сыром бору избушке. Жилище это, некогда принадлежавшее человеку и давно оставленное им, срослось с моховым холмом и валежником и казалось скорее причудливым сплетением почвы и корней, чем творением человеческих рук. Стены и крыша поддались натиску беспощадных ливней и морозов, не один год пытавших их. Печная труба, построенная на славу, покосила гордую главу свою, возвышавшуюся над обвалившейся местами крышей. Горница, где по задумке создателя избы должна была быть кухня, сохранилась почти не тронутой, лишь деревянный пол кое-где прогнил и провалился. Все здесь хранило следы давно ушедших людей: железная кровать, покосившийся стол, брошенная в шкафах посуда, покрытый копотью самовар. Эта тесная комнатушка стала прибежищем для изгнанников далекой цивилизации: кроме вернувшихся из лесу, здесь были еще один мужчина и девушка.
Она растапливала мхом и ветками старый самовар, надеясь вскипятить в нем грязную воду из лесного ручья, а он просто метался от стола к покосившемуся комоду, не зная, чем себя занять. Когда мужчины, ходившие в лес, вошли в горницу, он бросился к ним, словно ждал неких важных известий.
- Ну что? С добычей?
Девушка тоже с надеждой посмотрела на вошедших.
Тот, что моложе и без ружья, только раздраженно отмахнулся и, не произнося ни слова, лег на отсыревший матрас проржавевшей кровати. Второй поставил ружье в угол к печке и, приложив трясущуюся руку к ране, тяжело опустился на колченогий табурет у стола.
- Ничего нет, как будто вымер лес...
Девушка беспомощно одернула рукава грубого мужского свитера, который заботливо отдал ей один из соратников.
- Но... Мстислав, как же мы теперь? У нас же совсем ничего нету. А мы сутки уж без еды, как же так...
- А так! - молодой порывисто вскочил с кровати, та жалобно скрипнула, - что, Марька, никогда не слышала, как от голода дохнут? Скоро вот мох жрать будем!
- Прекрати, Евгеша... - девушка испуганно подняла на него карие глаза, - придумаем что-нибудь. Да, Масть?
- Угу, - Мстислав осторожно, стараясь лишний раз не тревожить рану, перебрался на кровать, - вот только отдохнем, и снова попробуем...
В голове у него разлилось ватное, обволакивающее марево. Тело горело и тряслось в ознобе попеременно, а к окровавленному боку словно приложили раскаленный прут. Стоило лишь опустить голову на грязный отсыревший матрас, и сознание практически покинуло его. Боль казалась практически невыносимой, он сжал зубы до скрежета, сдерживая рвущийся из груди вопль.
Марька первая заметила, что с товарищем что-то неладное. Она сорвалась с места и присела рядом с ним. Коснулась раскаленного лба влажными девичьими губами.
- Да ты весь горишь!
Она отодвинула ослабевшую ладонь и задрала куртку. Стала развязывать грязно-алый от запекшейся крови бинт. Он присох к ране, и ей пришлось с силой отдирать его. Из-за сжатых зубов мужчины вырвался мученический крик.
- Потерпи, миленький.... О, Боги... - она обнажила развороченный свинцом бок, - да тут же все гноится... заражение крови, не иначе, будет. Ты почему не сказал, что ранение такое серьезное?
- Ерунда... заживет... на мне... как... на собаке... заживет... - силы совсем оставили его, даже слова давались с трудом.
Марька обернулась к другим мужчинам:
- Женя, Сомик! Ну что вы молчите? Ему в больницу надо! Он ... он же умрет у нас здесь...
На ее темных глазах выступили слезы. Она умоляюще смотрела на друзей, которым так привыкла доверять. Они сильные. Они знают, что делать. Но сейчас им предстояло разочаровать ее - они были так же беспомощны и испуганы, как и Марька.
- Жень, давай отнесем его в ближайшую деревню, там должен быть врач.
И тут мужчина, такой уверенный и надменный в своей прежней, мирной жизни, когда им еще не надо было прятаться, как изгоям, по лесам и оврагам, опасаясь каждого неосторожного шороха, не выдержал, сорвался на, ни в чем не повинных, своих друзей.
- В больницу? В деревню? Дура! А может нам сразу пойти в ближайший участок и сдаться, а? Так давай! Беги! Ну... и нас потом всех заложишь. Нам то что, посидим полжизни, это пусть... это ведь ничего. Сладко, думала, будет? Легко прятаться то ото всех? Нечего было тогда и ходить с нами, не убивали б того урода, так и жили сейчас преспокойненько на всем готовом, с семьями, в комфорте, тепле. Ан нет, увязалась же, так и терпи! А Мастя... он знал, на что идет. Сами же говорили: Идея дороже жизни, революция превыше всего. Какие громкие речи! Леса нас, говорили, укроют. Будем, как наши далекие предки жить: охотиться, травы собирать, ягоды, грибы. Гиперборею свою, не иначе, построим! А на деле что? Что, я тебя спрашиваю?? Ничего... от горячки аль голода, не все ли одно, от чего подыхать? Но, вот, что я тебе скажу: умрем, но свободными! Я, по крайней мере... - он выдохся, сел устало обратно на свое место, - а ты, Сом, чего молчишь? Прав я?
Долговязый парень, жмущийся к печке, не сразу сообразил, что обращаются к нему. Он вообще был довольно странным для революционера, скорее походил на городского чудака, забитого и скромного сверх всякой меры.
- Прав... - заикаясь, ответил он.
Евгения такой ответ еще больше разозлил:
- Идиот, - под нос выругался он, - свела нелегкая... - и уже громче, - в чем прав то? Чего ты только поддакиваешь, своего то мнения нет?
- Да... нет... - Сом еще больше замялся, прямолинейный и резкий Евгений пугал его, - я то... Ты же знаешь, я вас никогда... как вы, так и я. А Мстислав... ну... плох он, конечно, но авось поправится. Нельзя нам к людям - сразу узнают. Мы ведь по всей стране в розыске, да от каждой собаки бежать надо, а то сядем. Как есть, сядем.
Марька не дала ему договорить. Зло вскочила на ноги, утерла прозрачные женские слезы.
- Да что вы все, не люди что ли! У вас брат умирает! Эх, вы... звери! Звери, не люди! О себе только и думаете, как бы шкуры свои сберечь. А смерть чужую на совести каково будет вынести? Нет... я так не могу! Я живая, живая! И душа у меня не железная, и сердце... сердце не каменное. Хотите, убейте прямо тут. А то я пойду, пойду! Да! Схватят, и поделом мне, а вас не сдам, ни слова не скажу. Но смотреть на то, как он от горячки умрет, не хочу! Не могу! - и она кинулась к двери в решительном порыве.
Но слабый шепот заставил ее застыть на месте, замерев на пороге.
- Нет... Маречка, нет... моя жизнь... и мне решать, от чего... от чего умирать... а ты не ходи... я лучше тут умру, - Мстислав пришел в себя и даже нашел в себе силы привстать на кровати, но тут же опустился обратно.
Девушка разрыдалась, но осталась в хижине, забилась в угол, пряча в ладони алое от слез лицо.
- Пусть проревётся, - кивнул на нее Женя, ни к кому конкретно не обращаясь, - Сом, займись самоваром.
***
Беглецы провели в лесу вот уже три дня. Они насквозь пропитались прелым запахом хвои и болота, продрогли насквозь, истощали и побелели, смыв ледяной утренней росой городской румянец с беззаботных щек.
Мстислав последние два дня уже вовсе не поднимался с кровати, лишь изредка приходя в себя, для того лишь только, чтобы сделать пару глотков безвкусной воды да пережевать лениво горсть кислых ягод - единственное, что смогли раздобыть Женя с Сомом. Он уже не чувствовал боли, он вообще не чувствовал тела, оно будто бы онемело. Лишь когда Марька меняла повязку и промывала рану, словно электрический удар пронзал его где-то на грани сознания. Мстислав смирился с тем, что умрет. Страшно не было, только в начале, когда боль еще не отпустила его. А сейчас он будто плыл куда-то, покачиваясь на мягких неосязаемых волнах. Иногда мужчина бредил, и тогда перед ним являлись, точно живые - жена и дети, он тянул к ним ослабевшие руки, звал по именам, смеялся оживающим в измученном горячкой мозгу воспоминаниям. А потом все исчезало, и он мог мыслить почти разумно: вновь видел горницу лесной избушки, своих соратников, вечно заботливо сидящую у постели Марьку. Когда он очнулся в этот раз, никого кроме девушки в доме не было. Она дремала, сидя на полу и положив голову у его ног. Мстислав с неизвестной раньше нежностью разглядывал ее растрепанные светло-русые волосы, тонкие девичьи пальцы, худые запястья рук, пытался угадать очертания хрупкого тела под не по размеру большой одеждой. Она словно почувствовала взгляд его воспаленных глаз, подняла голову, стряхивая с себя остатки дневной дремы:
- Очнулся, миленький, не лучше тебе? - с надеждой, которая давно уже погасла в глубине ее души, спросила Марька, засуетившись у стола, - сейчас попить дам и покушать.
Он не ответил, только слабо улыбнулся ей.
Она присела на постель, аккуратно приподнимая его голову и поднося к потрескавшимся губам облезлую железную кружку. Мстислав сделал несколько медленных глотков и отстранился:
- Есть... не надо...- его голос звучал, как шорох сухих листьев - слабо и тихо, - посиди... со мной...
- Конечно, конечно, - она поставила кружку на стол и вновь вернулась к нему. Заметила, что он стал еще бледнее, лицо совсем осунулось, заострилось, кожа казалась прозрачной, и из-под нее просвечивали синие полоски вен, глаза подернулись мутной дымкой - смерть крепко вцепилась в некогда сильного, дышащего здоровьем мужчину и быстро высасывала из него кипучую, горячую жизнь.
- Жаль... что вот так все.... Нет, ничего не говори, ты сама понимаешь, как все... есть на самом деле, - ему было трудно говорить, язык казался каменным и еле ворочался во рту, - скажи мне лучше, каково там... в лесу... за окном, расскажи.
Сердце у Марьки жалостливо сжалось. Она привыкла видеть Мстислава решительным и сильным, уверенным в себе и бесстрашно бросающимся в самые немыслимые авантюры, а вот теперь он лежит перед ней - измученный болью и угасающий с каждой секундой. Она вытерла непрошеные слезы и постаралась говорить как можно бодрее, стараясь доставить другу хоть маленькую радость - возможно, последнюю в его жизни.
- Мастя, там так хорошо сегодня! Солнце светит ярко-ярко, тишина кругом, только и слышно пение птиц, да шелест хвои. Лучи опускаются на траву, и она словно светится изнутри нежным изумрудным светом. Представь! Ты поправишься и сам все это увидишь, - она закусила губу. Конечно, это была ложь, они оба это понимали, но принять неизбежное было слишком тяжело.
Мстислав закрыл глаза, и в темноте закрытых век красочным калейдоскопом замелькали картины леса, описанного Марькой, которые скоро перемешались с видениями прошлого и сумбурными образами воспаленной фантазии.
- Мастя? - взволнованно обратилась к нему девушка.
Он ответил ей лишь спустя некоторое время, пребывая в некоем полузабытье.
- Помнишь, ты спросила когда-то: что такое Родина? Помнишь... я ответил полнейшую глупость: про нацию, про расу и земли, завещанные нам предками, все эти пафосные речи про русскую революцию... а к чему... зачем... незачем! Я сейчас только это понимаю, понимаю по-настоящему, что есть Родина. Никогда бы не подумал, что для осознания такой простой... очевидной истины, мне понадобиться оказаться на грани жизни и смерти. Родина, Русь, Россия - это вся наша жизнь, каждый вдох и каждый выдох, каждое новое биение сердца и смерть - это тоже Родина. Такая вот смерть - благородная, безжалостная, честная. От старости - это не умереть, это сгинуть, пропасть, раствориться. А тут нет... тут сама Русь ведет за руку в небесные чертоги. Я видел ее... она ждет! А я вот все никак не соберусь, не решусь с ней, гостеприимной, пройти. На пороге, понимаешь ли, встал, как вкопанный. Нехорошо это, не по-русски...
Марька, всхлипывая, замахала руками:
- Да что ты говоришь такое! Чай бредишь... куда идти? С кем? Ты здесь, со мной, слышишь, со мной! Мастя!
Он протянул к ней мозолистую руку, взял в огромную ладонь свою ее тоненькое, как былинка, детское запястье:
- Не плачь, подружка. Ты думаешь, я страдаю? Нет! Мне хорошо, Маречка, даже больше... я счастлив теперь.
- Как? Ну, не говори... не успокаивай зря.
- Правду говорю, родная, на смертном одре не пристало ни врать, ни юлить. Тут, в эти последние минуты я могу быть самим собой, без капли притворства и лжи. Вот он я - настоящий, и мысли сейчас - настоящие, не под какую идеологию, не под чье-либо мнение не подстроенные. Истинное лицо человека можно увидеть только, когда он на самом краю, а другому не верь.
Он замолчал. Марька тоже не могла вымолвить ни слова, и в хате повисла звенящая, душная тишина.
- А умирать надо обязательно в лесу, потому что только тогда умрешь истинно свободным. А там: пыльно, шумно, и смерть какая-то тоже суетливая, будто торопит тебя, как сварливая продавщица перед большой очередью. А здесь не так... здесь все только тебе - сядет рядом, на краешек, и ждет-ждет. И уже сам - поскорее бы, некрасиво получается.... Она ждет, а ты тянешь, тянешь, а зачем? Никуда ведь не убежать, не спрятаться, да и не хочется совсем. Хватит суеты, набегался, отгулял свое, отвоевал. А за плечом у старухи - дева, руки лебедушка раскинула, сарафан белый, веночек ромашковый... Росеюшка... кровь родная, а глаза светлые-светлые, а в них все мы, как в зеркале! Видишь ли? - он указал дрожащей рукой в угол горницы.
Марька повернула голову, но в избе было пусто. Никого не увидела девушка, потому что не пришло еще ее время.
- Мастя, там нет никого. Это все тебе чудится.
Но он не верил ей, продолжал, блаженно улыбаясь, смотреть куда-то, любуясь одному ему видимым образом.
- Масть, я хотела сказать тебе, - Маря смущенно опустила глаза,- я ведь давно тебя...
Он уронил голову на постель, вновь забывшись в лихорадочном бреду.
Марька вздохнула, не закончив то важное, что долгие годы не решалась сказать, а сейчас вот - не успела.
***
Идея обворовать сельский магазин созрела скорее от безысходности и вечного сосущего чувства голода, чем от желания вновь ощутить азарт беззакония. На дело отправились Женя и Сом, как самые боеспособные, а Марьку оставили присматривать за Мстиславом, который вот уже почти сутки не приходил в себя.
- Мальчики, вы только берегите себя! Если еще и с вами что-нибудь произойдет, я не переживу! - заклинала их Марька, целуя каждого на прощание.
- Боги с нами, - хмуро обронил Женя и задумчиво пробормотал, - брать ружье или не брать? А, черт с ним, только мешаться будет.
Сом лишь смущенно улыбнулся девушке.
Через пару часов бойцы вышли к небольшому провинциальному поселку. Было уже далеко за полночь, свет почти во всех домах давно погас, и только собачий лай разрывал изредка пряную ночную тишину. Они крались по темным, узким улочкам, словно партизаны, пробирающиеся в стан противника. Озирались по сторонам, жались к покосившимся заборам, скрывались в тени деревьев. Сому казалось, что и сердце его стучит тише, чем когда-либо, что дыхания и вовсе нет, а каждый шаг грозится выдать неосторожным звуком. Он бы никогда не отважился на такую авантюру, но отказать Евгению казалось еще более страшным и унизительным преступлением. Сом вообще не умел никому отказывать, даже смертельный страх и угроза собственной жизни не могли вразумить его. Честно говоря, именно поэтому он и оказался вместе с соратниками в забытой Богами лесной сторожке. Эта черта не могла не угнетать самого Сома, но перебороть себя у него так и не получилось, а сейчас думать об этом было уже слишком поздно - жизнь безвозвратно изменилась, скатилась под откос, как сошедший с рельс поезд. Задумавшись, Сом не заметил, как они, миновав жилые дома, оказались на самом краю поселка, прямо перед неказистой железной постройкой, служившей местным жителям единственным на всю округу магазином.
Мужчины замерли в нерешительности. Евгений попросту не знал, как действовать дальше, чтобы не произвести лишнего шума, а Сом терпеливо ждал его приказов.
И вот в тот самый момент, когда Евгений набрался было решительности просто выбить окно и схватить все, что под руку подвернется, дернула нелегкая Сома за язык.
- Мало нам чести.
Евгений удивленно покосился на соратника:
- Чего?
Сом, слегка стушевавшись, продолжил свою совестливую мысль:
- Говорю, нет в таком поступке чести. Мы, может быть, сейчас честных русских людей обворуем, обнесем, как ночные тяти, а у них, возможно, детишки дома, родители-старики. Может, вот тот хлеб, что мы заберем - это их маленькое счастье, копейки, на которые они покупают одежду своим детям. Я всегда считал, что раз мы говорим - защищай свою родину, береги свой народ и землю, будь ей достойным хозяином и сыном, как можно воровать так подло? Разве не противоречит это всему, во что мы верили и в чем убеждали других? Всем нашим идеям и воззрениям?
Женя смотрел на него из темноты, и глаза его горели раздраженной яростью и ненавистью, еще немного, одна секунда, и он бы избил товарища до полусмерти, так задели мужчину, справедливы от начала до конца, слова.
- Блаженный! Ну, одно слово, блаженный! Ума с мизинец, зато совести на десятерых хватит! - накинулся он на Сома, - да кто тебе сказал, что это русская лавочка! Может она жидовская или, что еще вероятнее, чурковская? Или их тебе тоже жалко? Или и у них мы взять не смеем? Давай, с голоду подохнем - зато с принципами! Нам этот хлеб сейчас нужнее, чем всем этим неизвестным детям вместе взятым, их то полицаи не ищут! Они то не прячутся у черта на рогах! Какое мне дело до их горестей? О себе сейчас подумать надо, идиот! О себе и ни о ком другом! Мало мы для них сделали? Не за этих ли детей мы того урода порешили, не за эту ли семью, ни за эту ли Родину, у которой собираемся взять какие-то несчастные крохи? Не из-за этого всего прячемся, словно прокаженные, не из-за них наш друг умирает там, в лесу? А ты утверждаешь, что мы не имеем права взять у них то, что необходимо нам, чтобы выжить хоть как-то?! Так, не сам ли ты и предал нашу Идею? А? Прогнулся под гнилой толерантный мир, что теперь, и украсть у Системы смелости не хватает?
Сом, который в любой другой раз бы пристыженно замолчал и униженно начал оправдываться, неожиданно, решительно одернул Евгения:
- А им какое до нас дело? От того, что мы убили этого прохвоста, будь он проклят, их жизнь легче не стала! Мы ничего не изменили, кроме своих собственных жизней! Заплатили не за них, а только лишь за себя! Потешили самолюбие - теперь сидим продрогшие и голодные в сырой чаще. Ты, получается, не за идею, не за народ сражался, а за обыкновенную благодарность, за славу, почести, привилегии? Так, значит?
Евгений растерялся, не ожидая от тихого, забитого чудака такого яростного напора. В сердце мужчины что-то оборвалось вдруг, сломалось безвозвратно. Исчезли в миг и ярость, и ненависть, а вместе с ними и стальная решимость, и чувство голода, неустанно терзавшее его, тоже будто притупилось. Он, не произнося ни слова, развернулся и пошел обратно к лесу, не прячась более, распрямив спину и расправив вольно плечи. Будто в миг нечего стало опасаться, не от чего прятаться.
Сом поспешил следом, испугавшись такой перемены в поведении соратника:
- Ты чего, Жека? Увидят же! А с делом, что? Неужели, передумал?
Но Евгений молчал, шагая напрямую к кромке леса широкими, уверенными шагами. К счастью, незадачливых партизан никто не заметил. Вскоре они скрылись в непроглядном мраке ночного леса, оставив в память о себе лишь еле заметные следы на грязной проселочной дороге. А вскоре и их смыл радостно зашумевший в душной ночи летний ливень.
Мужчины медленно пробирались сквозь бурелом к своему ветхому пристанищу. Путь был не близким, а дождь уже успел вымочить их до нитки. Сом зябко дрожал, а Евгений до того был погружен в свои мысли, что, казалось, и не замечал его, ведомый вперед лишь неким неведомым инстинктом. Но вот немая тьма вокруг и водоворот невысказанных мыслей стали для него уж совсем невыносимы, и он, спасаясь от душевных терзаний своих, заговорил, не обращаясь при этом ни к кому:
- А может и правда зря мы все это затеяли? Заигрались в войну. Забыли, что это не детские беззаботные забавы, а жестокий взрослый мир. И цена поражения - лишения и смерть. Вот я все думаю-думаю: надо пойти и прекратить это все. Одним махом. И станет просто, как обычно, как среди людей. В понятном, удобном мирке, без которого, как не горько мне признать, нам не выжить. Будет суд, срок, неволя - ну и что? Зато покормят, обогреют, отмоют ото мха и земли. Экие мы оказались никудышные язычники - природе поклоняемся, а в согласии жить не можем. Да... И революционеры мы аховые, изменить ничего не изменили, а себя потеряли... потеряли вовсе! Мы же там, в городе, не такие были. Сильные, самостоятельные, честные. А тут будто все человеческое за окаемкой леса оставили - друга умирать бросили! Я ведь только теперь понял: он там из-за нашего малодушия умирает. Права Марька: нет в нас сострадания, и доблести нет. За шкуры свои трясемся, по кустам прячемся. А ведь совесть у нас чистая! Вот оно. Что важно! Перед совестью мы правы были. А законы... плевать! Вот, что Сомка, сейчас вернемся в сторожку, Мстислава на плечи и айда быстрее в деревню! Всех на уши подымем, пусть бы только спасли товарища, а там... Марю спрячем. Авось добрые люди найдутся, а сами - будь что будет, примут - посидим, а нет - значит, хранят нас с тобой Боги, как за пазухой! Что скажешь?
Сому страшно было идти на плаху: самовольно лишать себя свободы; но скрываться и ему, тихому и терпеливому, тоже было невмоготу, к тому же тяжким грузом висела на сердце вина за раненого друга.
- Так и порешим. Хватит крысами жить - по углам прятаться.
И тут Евгений впервые улыбнулся товарищу, как прежде, искренней самодовольной улыбкой. Все возвращалось в привычное русло, снова поднимала главу, сгинувшая было, надежда.
Через час они подошли к темнеющей среди сосен избушке. Марька сидела на крыльце, подставив бледное худое лицо ледяным каплям дождя. Невидящий взор ее был обращен куда-то в бездонное небо, к заслонившим серп бледного месяца тяжелым тучам, готовым вот-вот разразиться ослепляющими искрами молний.
- Ты чего здесь мокнешь? - чувствуя неладное, с замирающим сердцем, спросил Сом.
Она перевела на него взгляд красных от долгих рыданий глаз, с потухшим, мертвым взором. Раскрыла было потрескавшиеся розовые губы, чтобы ответить, но не смогла вымолвить ни слова, лишь открывая и закрывая беззвучно рот, словно выброшенная на берег рыба.
Евгений сел на крыльцо рядом с ней, заглянул девушке в лицо, надеясь найти в нем ответы на, одному ему известные, вопросы. Через минуту спросил несмело:
- Не томи... что? Мстислав?
Он дотронулся до ее костлявого плеча, выступающего из промокшего насквозь свитера. От этого прикосновения девушка вздрогнула, как от удара кнута, словно очнулась от парализующего оцепенения. Посмотрела на мужчину черными пустыми зрачками, будто впервые видела его. Опустила голову на колени. Потом резко вскинула вновь, жадно глотая сырой хвойный воздух.
Произнесла еле слышно, тише, чем шорох примятой травы:
- Мстислав... умер...
Лес подхватил ее шепот, вскинул ввысь к свинцовым тучам, и в этот же миг разразилась над русской далью небывалая августовская гроза.
![[В.Рихтен]](/img/w/wiktorija_rihter/partizany/ny17tu3zgga.jpg)