- Скажите, оме Ульрих, как вам пришла в голову мысль пригласить на концерт тех... таких... личностей... осуждаемых обществом... - мы с ректором прогуливаемся по огромному бальному залу в Совете города и он мне весьма осторожно пеняет на недостатки концерта. По его мнению, недостатки. Полагаю, что в его лице мне высказывают недовольство и остальные столпы лирнесского общества.
Как же, как же - актёры, проститутки и вольноотпущенники не допускаются (если что - цитата).
Бал.
Снова бал в Совете.
Со времени концерта прошло три дня...
Я снова здесь. И снова с Лисбетом. Эльфи на этот раз остался с новорождённым.
Мы идем рядом друг с другом и раскланиваемся в ответ на приветствия всех окружающих. Знакомых и незнакомых.
К нам подходят целыми семействами, исключая, конечно, несовершеннолетних детей, доступ которым на бал запрещён.
Раскланиваются с ректором и в весьма изысканных выражениях высказываются о проведённом мной концерте, взорвавшем здешнее высшее общество. Как показанными номерами, так и исполнителями. Вал эмоций, вызванный номерами, специально мной подобранными для этого, заставил здешний свет пережить такие треволнения, что многим, очень многим людям, особенно омегам, понадобилась помощь целителей. Помогли они правда не всем. Больше двух десятков омег получили нервный срыв и сейчас на балу не присутствовали.
Элл, на этот раз бывший на балу с супругом, остановился задержанный кем-то из знакомых, а мы продолжили неспешное передвижение по залу.
На мне серо-стальной с отливом костюм со стоячим воротником и с двухцветной вышивкой - золотистой и ярко-белой. Травы и цветы. Такие же серо-стальные брюки с отглаженной стрелкой и узорчатые туфли-брогги на шнурках в цвет костюма. Густые снегово-белые волосы свободно лежат на плечах. Руки с изысканным маникюром - мои чёрные когти самолично опилены наждаком - даже искры летели! и раскрашены Эльфи в перламутрово-розовый цвет - максимально близкий к натуральному человеческому из нашедшихся. То же проделано и на ногах, хотя кто их видит. А нет, вру, это я на балу в туфлях, а так-то в остальное время в сланцах рассекаю - так, что видно. На безымянном пальце правой руки посверкивает в ярких лучах осветительных шариков перстень с бриллиантом. После концерта и купания в заполнивших зал эмоциях зрителей я посвежел, тело налилось мышцами и силой, разглядывая себя в зеркале, заметил, что снова выгляжу на свой возраст, а лицо стало таким, каким оно было после подтяжки у Лисбета - хороший подарок на день рождения.
- Хм... - отвечаю ректору, - если господам было тяжело присутствовать на нашем представлении совместно с... - я неопределённо повёл рукой не желая называть блядей блядями (только в смысле профессии!), - то, может быть, есть смысл перенести место нового концерта в другое место? И впредь проводить его без участия столь щепетильных господ?
Ректор остановился, пристально глядя на меня.
Сказать он ничего не успел - к нам подошёл Элл:
- Готфрид! Ты знаешь, оме Ленни и оме Алеит рассказывали мне сейчас, что три дня назад, на концерте оме Ульриха им даже плохо стало, так они переволновались!
- Оме Элл, - применил я запрещённый приём, - мы с господином ректором обсуждали сейчас возможность переноса следующего концерта в другое место...
- А он будет? Ой, оме Ульрих, я так рад! - Элл чуть не захлопал в ладоши от восторга.
- Да. Думаю, через три-четыре месяца это будет возможно. Так вот. Я рассматриваю сейчас возможность переноса концерта в портовые склады.
- Да вы что! Какие склады?! О чём вы говорите, ваша светлость?
- Некоторым из присутствующих на выступлении не понравилось...
- Что не понравилось? Кто эти люди? Как? Как ЭТО! может не понравиться? Готфрид, что ты молчишь? Тебе тоже не понравилось?
- Увы, оме Элл, - развожу я руками, снова опережая ректора, - многие недовольны тем, что на концерте в зале присутствовали простые люди из самых низов общества и не самых уважаемых профессий. Да и среди выступавших они есть...
- И что тут такого? Я вообще никого не заметил! И потом, Готфрид, ты сам везде говоришь, что среди наших подданных нет недостойных людей и любой из них имеет право обратиться в Совет города и получить защиту своих прав.
- Н-но, Элл... - начал было ректор.
- Фу! Готфрид! - Элл в раздражении надул губы и несильно хлопнул ректора по руке сложенным веером.
Я стоял рядом скромно опустив глаза. Ничего-ничего. Им полезно будет.
- Оме Ульрих, - за мой локоть уцепился Элл, так и продолжавший гневно сверкать своими прекрасными очами на супруга вышедшего из милости, - расскажите мне - это правда, что будет ещё один концерт?
- Да-да, оме Элл...
- Ой! А можно узнать, что там будет? По секрету. Я никому-никому...
- Вы знаете, оме Элл, по правде сказать, я и сам ещё не знаю, что там будет.
Пока шёл этот разговор Элл тащил меня по залу - ректор отстал, отвлёкшись на кого-то из командования легионов Лирнесса, и дотащил до кучки разряженных в шелка омег и вверг меня в пучину улыбок, многозначительных взмахов ресниц, хихиканий, писков, тормошения за рукава и восхищённых вопросов.
- Это оме Алоис и оме Амали, супруги главы гильдии банкиров Лирнесса, - представлял он, манерно выгибая ручку, а названные делали книксены перед моей светлостью, после разгрома мной пиратского гнезда откуда-то (не иначе работа SS, ух, доберусь я до них!) стало известно, что я превратился в богатейшего человека в Лирнессе и сейчас я своими глазами убеждался в том, что знатность в этом мире ещё далеко не всё, - это оме Геновеф, оме Коринн, супруги главы гильдии судовладельцев города...
Я познакомился с супругами всей торговой и коммерческой элиты Лирнесса. Меня засыпали вопросами о прошедшем представлении, о моём костюме, о том, где я живу и почему не даю приёмов. С восхищением узнали о моём искусничестве. Элл тут же растрепал о том, что следующий концерт планируется на складах и тут же трое омег - супругов главы гильдии торговцев, взяли меня в оборот, улыбаясь, заглядывая в глаза и пытаясь выяснить, какие именно склады мне могут понадобиться и на какой срок...
Затем Элл вытащил меня от супругов коммерсантов и я был представлен супругам политической и искуснической элиты города. Здесь омег было поменьше и они были более сдержанны - видимо, сказывалось то, что их супругами были искусники, а те холодноваты в эмоциональном плане. Меня осматривали сверху донизу, улыбались, но чувствовалась некая отстранённость и я решил действовать. Развернул свою сферу комфорта и, ослепительно улыбаясь - клыков не было, специально спиливал ещё перед концертом (кайф от того, что ничто не царапает рот изнутри - непередаваемый!), начал воздействие. Мне нужны лояльные ко мне и моим поступкам люди. Омеги проще всего поддаются гипнозу и через минуту общения, меня окружили и дали волю своим эмоциям - ещё бы! Его светлость так мил и любезен! А его манеры выше всяких похвал!
А я тянул и тянул из них эмоции направленные на меня.
Побаловавшись с супругами аристократов, вернулся к Лисбету потерянно стоявшему в стороне у одного из диванчиков. Подошёл к маленькому целителю и специально для него развернул сферу комфорта, убранную мной после того как поговорил со знатными омегами. Лисбет расцвёл. Всё таки, он так и не научился отстраняться от эмоций и лжи которые чувствовал здесь, в зале. Мне же, наоборот, было глубоко фиолетово, что говорит тот или иной собеседник. Более того, эмоции для меня - лучшее, что я могу получить от людей (за исключением жизни, полагаю). И выведение их на эти эмоции превратилось для меня в своеобразный спорт. Подойдя к тому или иному человеку - омегу вывести на эмоции легче лёгкого - пара слов, перед этим просканировав поверхностные мысли (мне теперь для этого даже касаться никого не надо), улыбка, взмах рукой и вот уже на меня направлены эмоции. Дополнительная фраза усиливает их и я купаюсь в тёплом потоке, нежась, как кот на солнышке. Конечно, выпивание эмоций ослабляет донора, но так незаметно, что это воздействие вполне можно отнести на обстановку на балу, плохой сон, завтрак без аппетита, магнитные бури и желание левой пятки сторожа рыбного склада в порту.
Мы присели на диванчик и я, взяв пальчики целителя в свои руки, начал что-то ему рассказывать о том, как я проводил свои дни на тропическом острове в далёкой лагуне, и где так и отмачивался биландер - срок его извлечения из воды подходил к концу, я даже название ему придумал - "Иван Фёдорович Крузенштерн" - смертельное в произношении для местных немцев (круче только Гжегош Бженчишчикевич, но где я и где сраная Польша?). Как говорится - человек и пароход. Самое подходящее название - в стиле оме Ульриха. И, что важно, никто не догадается. Зарегистрирую его в портовом реестре, подремонтирую и можно отправляться в путешествие по союзным Лирнессу островам в Срединном море. Вот каникулы в Схоле настанут и поплывём всей толпой. Вон и Лисбета с собой возьмём. С Лизелотом. Пусть развеются.
Чья-та тень накрыла нас - люстры висели по центру зала, а мы сидели у стены.
- Оме, позвольте вас ангажировать... - молодой альфа, искусник, судя по всему стихийного направления, кто-то из выпускников этого года (я его видел в аудитории на своих лекциях), склонился в учтивом поклоне перед нами. Мы заболтались и не услышали как начались танцы.
Речь, само собой, могла идти только о Лисбете - танцевать с альфами я не собираюсь! Категорически!
Да даже если бы я и высказал такое желание - то партнёра мне пришлось бы искать под угрозой четвертования - это как минимум. Что поделать - моя слава бежит впереди меня. Оме Ульрих по-прежнему страшен для большинства жителей города и обитателей Схолы. Даже искусники шарахаются.
Лисбет вспыхнул и затравленно посмотрел на меня.
Иди, мой хороший, иди, развейся - внушаю я ему, чуть сжав тонике пальчики и навешивая на него чуточку сферы комфорта. Лисбет с неохотой подчиняется, а я с удовольствием провожаю пару взглядом. Невысокий Лисбет не достаёт альфе даже до плеча, но, тем не менее, они очень выигрышно смотрятся и я чувствую в груди укол ревности. Танцы, как и в прошлый раз, начались торжественным медленным бас-дансом. Первую пару в этот раз составили ректор Схолы с супругом, вторая пара - глава Совета, тоже с супругом. Ярко освещённый зал, украшенный и цветными окнами с витражами, и длинными цветными портьерами из толстого жаккарда с причудливым узором и, как калейдоскопом, переливающимися нарядами гостей, блеском золота и драгоценностей, полон шума от более чем тысячи присутствующих, шарканья ног, смеха, звона бокалов, разносимых расторопными прислужниками и торжественная музыка взлетает к невообразимо высоким расписным сводчатым потолкам.
Сверкая лысиной, мейстер Ганс старается на хорах, изредка заглядывая через плечо, чтобы увидеть знаки сенешаля Совета. Вот и прогресс. После моего концерта мейстер дирижёр работает только лицом к оркестру. А до этого стоял спиной.
В высоченном зале потрясающая акустика и малейший звук с хоров достигает уха слушателя без искажений.
А для концерта, помнится, мы специальную сцену делали. Я, загипнотизировав сенешаля, потребовал под своё культурно-массовое мероприятие отдельный зал. Поменьше этого, но не менее высокий. Такой отыскался. В бело-сине-голубых тонах. Окна мы задрапировали толстой тёмной тканью. Вернее, я сделал римские шторы, закручивая ткань вокруг шестов и подвязывая этот свёрток почти под потолком. Естественно, всё телекинезом. Опускались они, картинно падая с огромной высоты и плавно развиваясь до самого пола. Слышал потом, что кто-то из омег-супругов потребовал себе такие же. Вот прислуге мороки будет!
Целых три декады я возился с концертом - продумывал программу, подыскивал исполнителей и репетировал с ними, ругаясь и гипнотизируя направо и налево. Бедный мейстер Ганс с лихорадочно блестящими глазами, стёр пальцы до мозолей, записывая музыку для номеров, трясясь от благоговения и практически прекратив спать. Сенешаль бегал как наскипидаренный, разыскивая по моему требованию то необходимых исполнителей, то доски и ткань для реквизита и сцены. Гильдейский цех портных был поставлен на уши и для пошива костюмов командировал в здание Совета две бригады мастеров с подмастерьями - потом пришлось всех приглашать, - им я раздал контрамарки.
В один из дней, когда я проводил лекцию у стихийников, к тому времени заметно растерявших свой апломб в моём присутствии - я же ещё аудиторию и гипнозом давил, по окончании лекции, когда они все тихо как мышки, сидели по партам - сигнала расходиться я не подавал - звонок для учителя! потребовал:
- O viri, quis vestrum optimum imperium est elementi aeris? Mihi opus est quinque... (Господа, кто из вас лучше всего владеет стихией воздуха? Мне нужны пятеро...)
Движение в аудитории прекратилось. Даже воздух, казалось, застыл вязкой густой массой.
- Estote fortes, iudices (Смелее, господа), - я прошёлся перед столами старост, которые, традиционно, теперь уже традиционно, на моих лекциях сидели в самом низу, - non est formidulosus. Si te percussero, non nocebit. Pullus - et in caelo es! (это не страшно. Если я вас зарежу, то не больно. Чик - и вы на небесах!) (вполне возможно, цитата не к месту, но слово - не воробей).
Тишина в аудитории сделалась более гнетущей. Старосты побледнели. Все пятеро.
Я остановился в самом центре полукруга, образованного партами аудитории, сходящимися сверху вниз, к столу преподавателя и доске на стене.
- Bene, Quirites, si a praeceptore tuo tantum defecisti, cogar ad praefectos tuos converti. (Что ж, господа, если вы настолько нелояльны к своему преподавателю, то я буду вынужден обратиться к вашим кураторам...)
Он медленно, под шепотки студиозусов спускается вниз.
- Bene, domine Koch, gaudeo quod occasionem cooperandi habebimus. An alii sunt interested? (Что же, господин Кох, я рад, что нам с вами придётся сотрудничать. Ещё желающие есть?)
Глядя на Коха таковые находятся.
- Quirites, nunc quattuor opus est his qui maxime igni laborant. (Господа, теперь мне нужны четверо тех, у кого лучше всего получается работать с огнём.)
Находятся и такие.
Прошу их остаться и распускаю остальных, с облегчением покидающих аудиторию. Задумчивым взглядом отыскиваю среди выходящих Эрнста Орлерна, Ральфа фон Балка, Айко фон Дунова и, сверкнув зеленью глаз, и направив своё раздражение персонально только на них, молча провожаю студиозусов тяжёлым взглядом. Это те самые, что на первом балу над Эльфи решили поглумиться. Они чувствуют направленное на них моё недовольство и выходят из аудитории втянув шею в плечи. Ещё чуть поддавить и обоссутся...
Поднявшихся было старост тоже задерживаю. Отвожу в сторону и прошу указать мне среди отобранной девятки тех, у кого материальное положение не позволяет шиковать. Таких обнаруживается шестеро. Четыре воздушника и два огневика. Состоятельных студиозусов отпускаю из девятки и, перебирая со старостами кандидатуры выпускников, выбираю недостающее число. То, что я им собираюсь предложить будет оплачено. И неизвестно как такой приработок воспримут кровные дворяне. А искусники из бедных семей не гнушаются работы. Вот их возьмём.
Нужны они мне будут для того, чтобы управлять звуком на концерте - ведь звук - это колебания воздуха. Огневики же будут задействованы на освещении сцены. Создадим эдакий пульт управления сценой со мной во главе.
Сенешаль нашёл мне подходящего танцовщика и певца-омегу с чистым густым контральто. Тот оказался чуть стройнее знаменитой оперной дивы Монсеррат Кабалье и с весьма своеобразным лицом, но, как говорится, с лица воду не пить, мне от него нужен только голос. А голос был великолепен. Даже у меня продирало мурашками спину, когда я вживую услышал его исполнение. Будем надеяться, бельканто он потянет.
Из притащенных рабочими досок, закупленных в порту, я на шкантах собрал каркас сцены. Высоченный, больше чем на пятнадцать метров высоты - три доски в длину. А доски тут тоже шестиметровые - это если перевести на наши деньги. А поскольку во сне я особо не нуждался, то оставив в спальне Веника и Вивиана, ночами мудрил над каркасом в Совете города. Переделывая его так и эдак. Сцена заняла всю ширину зала - не хотелось видеть болтающихся за ней разных любопытствующих личностей. От пола зала до пола сцены по высоте она составила примерно метр двадцать. Перед сценой от зала было отгорожено пространство для оркестра, который от зрителей отделялся опускающейся на пол тканевой завесью той же высоты, что и сцена. Получилось так, что когда будет исполняться чисто оркестровое произведение, завесь опустится на пол и оркестр будет рядом со зрителями, а когда действо будет происходить на сцене, перегородка поднимется, прикроет почти весь оркестр и выйдет своеобразная оркестровая яма. Правда, так тут никто не делает. Но это не мои проблемы.
Кулисы отгорожены. На верху каркаса укреплены задники под разные спектакли - в этот раз их у меня будет два. И целых пять занавесов. Главный из них с нашитым огромным гербами - слева Великого герцогства, а справа мой личный. По низу сцены, по углам, жестяные ведёрки на вертлюгах, выкрашенные снаружи чёрной краской, такие же вёдра и по верху сцены и даже по краям зала. Внутри вёдра серебрёные - целых десять гульденов потратил! В них стихийники зажгут огоньки и получатся прожекторы. Ну, а я буду их направлять туда, куда надо. Такая себе рампа.
Со всего здания Совета прислуга стащила стулья и расставила их на свободном месте, шагах в пятнадцати от перегородки оркестра. Получилось около восьмисот мест. Просто столько стульев нашлось. Пришлось опять напрягать сенешаля с досками и из следующей их партии были изготовлены скамьи для публики попроще. И чтобы подсластить пилюлю я скамьи сделал с возвышением. Так, чтобы с самой последней сцена была видна без помех. А стулья сыграют роль партера. Сбоку смастрячил будку для пульта управления сценой. Там я буду и девять искусников. Оттуда же они будут манипулировать сценическим оборудованием. Роль конферансье я отвёл себе. Именно я буду направлять зал и исполнителей туда, куда мне нужно, рассказывать о том или ином произведении - чувствую, что из-за их новаторства многое будет непонятно местным неискушённым зрителям.
На прогон "Оловянного солдатика" я никого не пустил, заперев наглухо двери зала. Непосредственный Жизи только пищал от восторга, проходя по сцене или примеривая специально пошитый для него костюм танцовщика - белый в обтяжку, оставлявший свободным только кисти рук и ступни. У кистей и вокруг талии были пришиты воланы из той же ткани. На ногах белые туфельки без каблука, подвязанные широкими шёлковыми лентами. До балетной пачки, конечно, далеко, но что-то похожее получилось. Под костюм, оказавшийся несколько прозрачным, были подобраны белые тугие стринги, оставлявшие свободной соблазнительную попку.
Из тонкой жести, под присмотром Ёрочки, а все мои с восторгом приняли идею концерта, так, что даже Веник с удовольствием лазил по сцене, порой заставляя опасаться за целостность своего организма, Людвигу были сооружены довольно правдоподобные латы и шлем с открытым лицом. В руки выдана бутафорская алебарда. Улоф обзавёлся стильным чёрным плащом и чёрной же треуголкой, с полями, обшитыми широким серебряным позументом. Под плащом - костюм дворянина в чёрных с серебром тонах. На ногах чёрные штаны до колен, белые чулки и туфли с широким пряжками. Под плащ пристроен фальшивый горб. Улоф по моей просьбе скроил рожу и скрипучим голосом зачитал пару строк из своего текста. Талант! Реально, чёрт возьми, я увидел тролля... В руки ему дали трость-шпагу с круглым набалдашником и образ получился законченным. Лотти удостоился костюма барда, состоявшего из бежевой просторной рубахи традиционного местного покроя, то есть с манжетами навыпуск и полочкой с вертикальными проточками, с широченным отложным воротником, открывавшим нежную шею и ключицы, обшитом по краю кружавчиками - омега же! Жилет цвета охры, ниже пояса - лосины в цвет рубахи, обтянувшие как перчатка стройные бёдра - это он сам придумал. На ногах - невысокие сапожки из мягкой кожи того же цвета, что и жилет. Поверх всего этого - широкий тёмный плащ до середины голени - с тем расчётом, что он в нём будет выступать дальше.
Были пошиты и ещё костюмы. Для омеги-певца просторный переливающийся серо-голубой балахон в пол и для предпоследнего номера в котором были задействованы Жизи и танцовщик, найденный сенешалем, короткий гиматий из грубой ткани, крашеный луковой шелухой, для омеги и набедренная повязка для его партнёра.
Надавив на сенешаля, заставил его раскошелиться на платье для музыкантов - строгие чёрные костюмы из тонкого сукна с ослепительно белыми рубашками и пышными жабо. До этого они выступали в своём - кто в чём мог.
Да. И Делмару с Роланданом тоже пошили. И костюмы и обувь. Делмару так вообще на высоком каблуке. Башмачник сначала взялся ругаться, потом, после того как я его успокоил и разъяснил принцип стального супинатора к которому будет крепиться тонкий, тоже стальной каблук, напротив, загорелся новыми идеями и туфли вышли на загляденье.
За сценой я нагородил из парусины перегородок, долженствующих изображать гримуборные. Одну для омег, вторую для альф.
Прогоняли сначала без участия оркестра весь концерт - тут я транслировал участникам музыку прямо в голову. А затем были прогоны с оркестром - мне надо было, чтобы мейстер дирижёр понимал, где какой темп исполнения нужен - это для танцевальных номеров. Потом, новая музыка требовала сыгранности. И тут оркестр репетировал самостоятельно. Все они находились под моим воздействием, в том числе и с целью недопущения утечки сведений раньше времени. На прогонах и репетициях присутствовали отобранные мной искусники. Каждый из прожекторов был пронумерован, также как и блок в котором они находились и по моей команде огневики зажигали прожекторы, а я направлял луч на сцену. Вроде получилось. Со звуком было сложнее. Для начала никто здесь не понимал его природу - не доросли ещё. Поэтому сначала лист бумаги, а потом лист тонкой лужёной жести играли роль наглядных пособий. Мне надо было, чтобы звук распространялся по залу строго определённым образом - от сцены к зрителям. И тогда над оркестром студиозусы создавали воздушную линзу, потом чуть поворачивали её в сторону зрительного зала, а я ходил от ряда к ряду и слушал, как звучит музыка. Аналогично решался вопрос и с певцами, а также с моим конферансом.
Перед началом спектакля я поразмыслил над тем, кого я хочу видеть в зале. Прежде всего, мне были интересны искусники. Заставил Максимилиана вспомнить всех преподов Схолы и их супругов и через Дица направил приглашения. Десятник факультета целителей был посещён мной лично - ему я оставил приглашения на всех его преподавателей. Пробежался и по Совету города. Здесь против своей воли, вернее, не осознавая, что делает, мне помогал секретарь главы Совета. Что-то пришлось выделить и нобилитету из числа неискусников. Ну, а на скамьи я приглашал тех, кого счёл нужным. Бордель Юргена, очень близко к сердцу принявший и репетиции Делмара с Роланданом и переживавший за них, так, как будто они все танцуют на сцене перед сливками общества Лирнесса, прибыл в полном составе, нарядившись во всё самое лучшее. Мои, естественно, тоже все были. Были и Лисбет с Лизелотом. Лисбет, как искусник сидел в партере, а Лизелот на скамейках галёрки. По просьбе Ёрочки я позвал и семейство посла Тилории - только по просьбе мальчика и ради Кирса - после смерти Кларамонда там опять начались какие-то нестроения. Приглашение было направлено и Гризелду - Руди, углядев своего будущего супруга, оставил учителя и, не смотря на его возмущённые взгляды, пересел на галёрку. Зал был заполнен почти полностью - кое-кто, посчитав концерт очередной блажью Совета, просто не явился. Примерно два десятка мест в партере пустовали.
Роскошная люстра спускается с потолка на толстой стальной цепи и освещает желтоватым светом зал, почти наполненный зрителями. Действо ещё на началось и поэтому многие просто ходят по залу, переговариваются друг с другом, раскланиваются со знакомыми.
По моей телепатической команде оркестр за поднятой перегородкой давно уже занял место.
-"Людвиг, твой выход!"
Мейстер Ганс взмахнул смычком и негромко в зал полилась мелодия - таратара-там-таратам...
Свет в зале пригас - по моей команде, естественно, и стулья партера раздвинулись, освобождая в самом центре зала просторный круг, те, кто не успел уйти, тоже переставлены левитацией.
- "Свет!" - и в почти тёмном зале вспыхивает круг света от прожектора, установленного на левой стене под потолком. Круг света выхватывает лежащую на полу розу. А Людвиг в просторном черном пиджаке специально сшитом не по размеру, в сужающихся книзу брюках в полоску и огромных башмаках, походкой Чарли Чаплина выходит в центр зала, на голове у него знаменитая кепка из чёрных и белых квадратов. Белёное лицо, красный нос и огромный улыбающийся красный рот. В руке плетёная из камыша плоская корзинка. Думаю, понятно, кого он изображает.
Клоун наклоняется и бережно поднимает цветок, приложив его к сердцу и мечтательно улыбаясь. Несколько жестов, дающих понять, что цветок от неизвестного поклонника. Затем Людвиг садится в круге света, по-хозяйски и преувеличенно комично вытаскивает пёстрый платок, бутылочку с подозрительной жидкостью. Повязывает платок на шею и, взболтнув жидкость, пробует отхлебнуть хороший глоток, но круг света, в котором он сидит, перемещается в сторону. Людвиг вскакивает и пытается поймать его. Тот уклоняется. Под смешки зрителей из темноты, клоун безуспешно ловит круг света.
А музыка, лёгкая и беззаботная ведёт и ведёт репризу дальше.
Наконец, навалившись на него животом, он задерживает круг света и садится. Отхлебнув ещё пару глотков, Людвиг укладывается спать, накрыв лицо платком и нарочно выдувая воздух в платок так, что тот вздымается вверх от каждого его выдоха.
Людвиг тут же поднимается и, придерживая круг света ногой, начинает собирать его в кучку. В зале становится темнее и темнее, пока полностью зал не накрывает непроглядный мрак, светящиеся руки клоуна погружаются в сумку и свет оказывается там. Он поднимается и уже было идёт из зала, унося свет с собой. Затем останавливается, оборачивается, улыбается во весь рот и начинает, вытаскивая шарики света из сумки, раскидывать их в зал, прямо в руки восхищённым зрителям, а в зале становится светлее и светлее по мере того как он наполняется этими шариками...
Коротенькое весёлое вступление перед концертом даёт настрой. А тёплые мохнатые шарики света (я долго бился со студиозусами, требуя именно такого впечатления, даже принёс и совал им в руки специально сделанный для этого меховой помпон) постепенно гаснут, истаивают в руках восторженных зрителей снова начавших рассаживаться на стулья телекинезом возвращённые мной на места.
- Господа, - я в белоснежном костюме бодоанского шёлка с чёрным стоячим воротником и серебряно-чёрной вышивкой с обоих сторон довольно короткого камзола, почти пиджака, стою на сцене. В зале снова темно. На меня сверху и с боков падают лучи прожекторов, - сегодня мы с вами сможем приобщиться к прекрасному. Там, откуда я родом, а многие, я думаю, знают об этом, подобные зрелища были традиционными. Надеюсь, таковыми они станут и здесь. Встречайте! Романс!
Я специально выбрал что-то такое, достаточно старинное - посчитал, что оно будет ближе к местному восприятию. Ясновидение подсказывает, что не ошибся.
Свет в зале стал чуть ярче, перегородка опустилась, мейстер Ганс взмахнул палочкой, и Абель Виц, так звали фаната-пианиста, прикоснулся к клавишам. Медленная божественно меланхоличная мелодия анданте двадцать первого концерта Моцарта полилась в зал, подхваченная звуковой линзой стихийников. Рояль и скрипки ведут и ведут за собой и я, давно уже телепортировавшийся сначала в звуковую будку - проверить всё ли в порядке, а затем тихим шагом переместившийся к сидевшему с краю Лисбету опускаю руку на его плечо, а он зачарованный музыкой не чувствует ничего около...
В том же состоянии и все зрители. Почти. Омеги - в музыке. Те из альф, что не являются искусниками, следуют за своими супругами, подчиняясь связи истинных. И только непробиваемая броня эмоциональной холодности альф-искусников пока ещё сопротивляется воздействию великого искусства. Несколько минут проходят и я снова на сцене - надо понять, насколько удалось всколыхнуть зрителей.
Удалось!
Поток восхищения, смешанный с радостью, удивлением, откуда-то даже примешиваются нотки обожания, не иначе с галёрки, где сидят ночные бабочки, вливается в меня и я внутренне урча, как кот, поглощаю эмоции, направленные на меня, после того как вышел на сцену.
Задумчиво пройдясь по сцене, поднимаю взгляд во вновь потемневший по моему сигналу зал:
- Итак, господа, следующий номер - это спектакль. Спектакль необычный. Представьте только, что после полуночи детские игрушки, всем вам знакомые, оживают...
Делаю паузу, давая зрителям возможность понять, о чём я говорю и немного отойти от Моцарта.
- Радость, счастье любви и смерть... Всё это им знакомо...
Переношусь в операторскую и Лотти, к тому времени вышедший на сцену, начинает, перебирая струны лютни:
- Было когда-то на свете двадцать пять оловянных солдатиков...
И вот при моём содействии на сцене разворачивается действо. Тем более захватывающее, что с помощью огневиков, воздушников и оркестра мне удаётся оживить его настолько, что каждый из присутствующих в зале оказывается полностью поглощён происходящим. И вот уже солдатик увидел танцовщика в первый раз и серебристые звёздочки - творение огневиков, вьются вокруг них, образуя на голове Жизи корону и тонкий поясок на талии, а на плечах и груди Людвига узор погон и орденов. И Жизи, подхваченный вдохновением и моей левитацией, танцует так, как никогда до этого не танцевал... Танцует для солдатика... И вот уже Людвиг и вправду зачарованный танцем, неловко шагает вслед за ним - он ведь одноногий. И мерзкий тролль вылезает из пустой коробки и, размахивая чёрным сердцем на цепочке, пытается соблазнить танцовщика. А солдат и танцовщик на глазах зрителей становятся истинными друг другу. Понимают ли зрители то, что разворачивается перед ними?
Да!
Мне, Людвигу и Жизи удалось всколыхнуть те воспоминания, которые так важны и для альф и для омег в здешнем мире. И вот уже я замечаю, как супруги, а неженатых и незамужних в зале практически нет, то тут, то там поворачивают друг к другу лица. Долго смотрят блестящими глазами на своего избранника и снова погружаются в действо.
Переместившись в зал, продолжаю наблюдать зрителей, краем глаза отслеживая происходящее на сцене. И когда тролль, размахивая шпагой, вытянутой из трости, коварно выталкивает солдатика из окна, многие в зале в ужасе переживаний хватаются за щёки. Падает задник, закрывая комнату, и солдатика уносит потоком воды в реку. И вот уже нарисованная рыба глотает его. Новый задник с рыбацкой лодкой сменяется картинкой кухни и руками разрезающими рыбину. И вот солдатик вновь в комнате, в этот раз на каминной полке. Все эти его злоключения вызывают неподдельный отклик зрителей. И даже альфы-искусники чуть колыхнулись. Когда дело на сцене дошло до песни солдатика, а потом, когда Улоф в образе тролля ловко размахнулся и запустил чёрное сердце в спускающегося по камину вниз солдатика, даже они дрогнули...
И вот уже Людвиг, выдавливает из себя строки, умоляющие танцовщика остановиться, а тот в невыразимом горе закрывает лицо и легко, без разбега, оторвавшись от пола (моя левитация, конечно!) летит туда, к нему, в пламя, языки которого совсем настоящие, даже дрова трещат и дымом пахнет! Вот только вовсе не обжигающие - работа огневиков. Кто знает, скольких усилий мне стоило это! И продирая морозом по коже звучит оркестр и чистый голос Лотти допевает последние строки под громоподобный треск горящих дров:
- Да, любимый мой, да! Нет, любимый мой, нет!
И Улоф, скорчившись картинно от внутренней невыносимой боли перед бушующим в камине пламенем скрывшим влюблённых, со стоном проваливается в люк, под сцену, оставив на ней треуголку и плащ.
Лотти с трясущимися губами - так и на него тоже воздействует спектакль, едва смог дойти до середины сцены и подобрать шляпу тролля...
Вертя её в руках и низко опустив голову, он шепчет, не в силах говорить громко и я тут же даю команду усилить звук:
- На следующий день, когда прислужник выгребал золу, он нашёл в топке маленький комочек олова похожий на сердечко... - здесь Лотти сделал паузу - в горле стоял комок, наконец, справился с чувствами и продолжил, - от танцовщика осталась только блёстка, но она уже не сверкала - почернела как уголь...
И снова мелодия, тихо выводимая оркестром, усиливается и сверху на сцену бесшумно падает главный занавес с гербами...
Мёртвая тишина потрясённого зала служит завершением пьесы. Наконец, кто-то из омег в партере шумно выдыхает и начинает шмыгать носом.
Несколько человек не выдерживают, срываются с мест и спешно, закрыв лица платочками, выбегают из постепенно светлеющего зала.
Я у Лисбета. Он сидит без движения с широко раскрытыми полными слёз глазами. Дотрагиваюсь до его плечика. Реакции нет.
Зал шевелится, постепенно отходя от словно бы гипнотического воздействия. Даже в оркестре слышны тяжёлые вздохи.
Я снова на сцене. Меня увидели и поток эмоций, обрушившийся на меня, вымывает из постаревшего тела всё нездоровое, заставляя плечи распрямиться, а центральное средоточие полыхать нестерпимым в энергетическом зрении светом. Моё тело будто бы пронзили тысячи иголочек. Странных иголочек. Они не приносят боль, а будто бы слегка холодят. Причём, как поверхность кожи, так и внутренности, до самых костей. Дыхание сперло, я не мог сделать ни вдох, ни выдох, да и не старался. Попытку я совершил лишь одну, да и то тут же пожалел об этом - на мгновение ток Великой Силы в теле сбился и я чуть не отрубился от возросшего давления на тело.
Секунда. Ещё одна. Третья. Организм будто бы оказался одновременно под давлением многокилометровой толщи воды и вместе с тем спрессован хлынувшими на меня эмоциями нескольких сотен человек.
Я снова почувствовал весь мир вокруг. Физически ощущал клонившуюся к закату Эллу (как там мой посох?), даже слышал её гул, несмотря на разделяющее нас расстояние в миллионы километров. Чувствовал запах Великой Силы, её потоки заливали мою голову, оставляя резь в несуществующих глазах. Кожей чувствовал как глубоко под горами, окружающими город величественно плывёт подземная река Силы. Казалось, будто эта река омывает моё тело, заливается в уши, в глазницы.
Всё это длилось лишь миг, но миг бесконечно долгий. Я снова, как в лесу под Майнау, чувствовал весь мир, если не всю вселенную. Время, казалось, замерло, но лишь для того, чтобы после обрушиться на меня второй волной ощущений.
Застывший ток Силы вдруг, как ни в чём не бывало, возобновился. Покалывание ушло, но на смену ему пришло странное и даже абсурдное ощущение одновременной слабости и всемогущества. Я смог осторожно вдохнуть. Вдох. Ещё один.
В полумраке передо мной зал. И я могу сделать с ним всё, что угодно не обращая никакого внимания на то, что там сидят и искусники тоже...
- Господа, понравившееся выступление у нас принято благодарить аплодисментами. Вот так, - показываю, несколько раз сведя и разведя ладони и внушая это желание покорным зрителям.
- "Улоф! Всех своих на сцену!" - телепатирую я актёрам.
Жидкие хлопки раздаются в зале.
Занавес качнулся и на сцену выходят все четверо.
"Ещё!" - приказываю я залу и жидкие хлопки крепнут, нарастают, превращаются в вал, а растерянные лицедеи беспомощно оглядываются, не зная, что делать.
- Кланяйтесь! - говорю я, на пару шагов отойдя от них и тоже хлопая в ладоши.
Отлично отыгравшая четвёрка кланяется, Лотти и Жизелли завершают поклон книксеном. Я нахожу взглядом сидящего в зале Лисбета. Слава Силе, он немного очнулся и тоже хлопает в ладошки.
Труппа Улофа упорхнула за занавес, а я, подняв руку, призываю зал к тишине:
- Господа, концерт продолжается, мейстер... - я киваю дирижёру, перегородка опускается, вспыхивает тусклый свет - яркий был бы слишком некомфортен после полумрака и в зале звучит второй концерт Рахманинова, не весь конечно, а та, самая знаменитая часть - в своё время подвергшая Лисбета такому испытанию.
Абель сегодня в ударе. Пальцы его порхают по клавишам, а клавиер или по-нашему - рояль, будто чувствуя минуты своей славы, откликается глубокими пронизывающими звуками.
Лисбет это уже слышал и кончилось это для него плачевно. Телепортируюсь к нему.
- Оме Лисбет, - наклоняюсь к сидящему и невесомо дотрагиваюсь губами до его макушки, - если вам тяжело, то я могу вывести вас, а потом, когда закончится эта вещь, верну...
- Нет-нет, оме Ульрих, нет-нет... - не отрывая взгляда от оркестра, Лисбет наощупь отыскивает мою руку и сжимает её.
Переживания захлёстывают его и я, потянув на себя желанный запах целителя, впитываю бОльшую, самую опасную для него часть его эмоций. Почти всё. Напряжённое до этого тело Лисбета расслабляется и он выдыхает опустив голову:
- Благодарю вас, оме...
Так. Тут подправил. Теперь за сцену. Что там?
Там волнуются. Очень.
Делмар, ломая пальцы, быстрыми шагами мечется из стороны в сторону. Завидев меня, бросается навстречу:
- Оме Ульрих! Я... Я боюсь! Я не пойду! Мне страшно, оме!
Щёки его раскраснелись, грудь вздымается. Альфа паникует.
- Роландан, - зову его партнёра, не отрывая взгляда от лица паникёра и вытягивая из него эмоции, - ты только посмотри на нашего Делика...
- О! - гулко вздыхает за моей спиной великан-альфа, понимая, что надо подыграть. У него у самого, кстати, поджилки тоже трясутся.
- Такой красавчик! А? Как думаешь?
- Эт-точно, оме, таких, как наш Делик поискать, - добродушно гудит он.
А Делмар, ощутив неожиданно совершенное отсутствие причины для паники, возмущённо хлопает длиннющими накладными ресницами (макияж для сцены несколько отличается от повседневного) - его обсуждают так, как будто его здесь нет!
- Делмар, послушай, - говорю теперь уже серьёзно, - мы с вами столько раз репетировали, что ты с закрытыми глазами сможешь станцевать так, как надо. Слушай Роландана и музыку. У тебя всё получится. Слушай музыку.
И тут же Эльфи, по моему телепатическому толчку, подскакивает к Делмару и большой мягкой кисточкой пробегает по его лицу.
Эльфи, как только узнал, что планируется выступление на сцене и нужен гримёр, в категоричной форме настоял, что макияж актёров будет только на нём. На резонное возражение, что у него грудной ребёнок, скорчил скептическую моську и выдал, что у него есть оме и этот оме должен что-то придумать. Оме, конечно, придумал... Каждые пять минут я отправляю Личного Слугу в дом, оставленный под надзором Машки, где он осторожно заглядывая в спальню проверяет своего малыша-омежку. Телепатическая связь между нами не прерывается и, узнав, что всё в порядке, я возвращаю Эльфи обратно за сцену.
И теперь Эльфи с широко раскрытыми блестящими глазами наблюдает и концерт (из-за сцены, естественно) и принимает непосредственное участие в его организации - гримирует актёров. Пока здесь ещё никто не додумался до специального человека. Актёры сами себя красят перед выходом на сцену. А у нас вот специалист есть. Да какой! Эльфи выпросил у меня несколько гульденов. В каждую гримёрку приобрёл по зеркалу. Небольшому, но настоящему - из стекла. Разжился целым ящиком всевозможных приспособлений для наведения марафета на лицах и телах особо привередливых омег и альф и таскает этот ящик из гримёрки в гримёрку, распоряжаясь всеми наличествующими за сценой не хуже меня!
Вот и сейчас он внимательно разглядывает лицо уже подготовленного к выступлению Делмара. По мне так безупречное. И обмахивает щёки альфы кистью. Из кармана своего жилета вытаскивает тонкую салфеточку и промакивает на висках альфы капельки пота - Деламар волнуется. Хлопоты Эльфи вокруг него успокаивают танцора и он отвлекается, начав обсуждать с Эльфи оттенки помады.
Вивиан и Сиджи с Ютом работают костюмерами. Дети в последнее время здорово наловчились шить и их помощь швецам из городского цеха портных была неоценимой. Например, я вышивки на своих костюмах доверял только им. Ёрочка присматривает за сценой и состоянием зала - как бы чего не сломалось. Временный ремонт, на скорую руку - только до конца спектакля, на нём. Ну, а Веник к каждой бочке затычка. Мелкий успевает всюду и везде.
Так. С этим разобрались. Теперь Лотти. Следующие два номера его.
Подхожу к тоже волнующемуся омеге. Здесь мандраж поменьше - всё-таки профессионал. Какой-никакой. Но сейчас он впервые выступает перед знатью.
- Лотти, пой как обычно. Ты хорошо поёшь. А это баллады. Вспомни, сколько раз ты пел, что-то такое же.
- Такого никогда не пел, оме.
- Не страшно. Всё когда-нибудь поют в первый раз, - вытягиваю эмоции и из него и иду дальше.
Под возмущённый писк Жизи вхожу в гримёрку для омег. Омежка в одних стрингах перебирает костюмы:
- Оме! Ну как, оме! - устремляется на меня взгляд широко распахнутых глаз.
- Здорово! Даже убежали четверо!
- Почему-у? - тянет он надув губы, - не понравилось? А мы старались!
- Наоборот! Не выдержали, со слезами из зала побежали.
- Ещё бы не побежать, - откликается сидящий в кресле, закинув нога на ногу, полный омега-певец, Агат Киснер его зовут, - даже я и то...
... И снова я на сцене:
- Господа, баллада, которую вы услышите, рассказывает о легенде нашей семьи... О короле, из рук которого мой предок получил Великое герцогство... - здесь я сознательно ввожу зал в заблуждение и Сила не позволяет им понять, что я говорю неправду.
Да только ради одного этого, ради возможности манипуляции правдой и ложью стоило устроить концерт!
Расту как искусник-менталист... не иначе...
Да. Жизнь людей построена на лжи. Мы даже не представляем себе насколько...
Моя маленькая ложь удаётся и Лотти выходит на сцену. Один. И тёмный зал перед ним.
- В краю средь гор и цветущих долин текла река, исчезая вдали. Прекрасней не было страны, где рождались баллады и сны... - выводит он тонким печальным голосом и флейта оркестра мейстера Ганса подхватывает мелодию. Но так, чтобы не перекрывать голос омеги.
Зал заворожённо слушает - ещё бы, баллада! Красивая баллада с легендарным содержанием. Их тут любят. Любят и ждут исполнения. И я не обманываю ожиданий. Лотти, стоя в круге света, продолжает, аккомпанируя себе на лютне:
- ...Прошли года, затерялись вдали. В краю средь гор и цветущих долин Встречал отец своих детей После долгих разлук и скорбей.
Затаившийся в импровизированной оркестровой яме мейстер Ганс продолжает поддерживать певца музыкой. Здесь она должна быть ненавязчивой. Только фон. И только тогда, когда Лотти достигнет кульминации в песне, литавры должны сопроводить слова так, чтобы мороз пробежал по коже. Всё это мы неоднократно репетировали. Всё это затвержено до автоматизма. Перемещаюсь в зал и тоже начинаю слушать.
- И первый сын возвратился домой: "Гордись, отец, - я великий герой! Вся власть моя, и в этом суть - На крови я построил свой путь!"
Оркестр едва освещён. По моему почину для каждого музыканта из толстой проволоки изготовили пюпитры, а над ними в жестяном абажурчике, так, чтобы освещать только ноты, горят крохотные осветительные шарики. И сейчас оркестр переливается огоньками. Часть музыкантов слушает, что поют со сцены, а часть готовится подхватить слова своими инструментами. И над всем этим царит мейстер Ганс. Ему выдана дирижёрская палочка, привёдшая его в восторг, и он строго взирает на литаврщика, жестом руки указывая вступление.
Лотти завершает последние слова и тонким чистым голосом под звуки литавры тянет и тянет, завершая песню...
Наконец, он закончил, запыхавшись, опускает голову в столбе света и флейтист, в полной тишине начав, обрывает музыкальную фразу.
Свет медленно гаснет, погружая сцену в непроглядную темноту. Гаснут и огоньки пюпитров. Весь зал целиком погружён с темноту, давая зрителям прочувствовать спетое.
Затем прожектора, медленно разгораясь в четверть накала, упираются в так и стоящего с опущенной головой Лотти.
Омега поднимает лицо к залу, снова выдыхает в тишину и, приложив руку к груди, торжественно кланяется.
Свет гаснет и я телепоритрую его за занавес. Зал взрывается аплодисментами. Кто-то с галёрки выкрикивает что-то нечленораздельное.
Зал бушует!
Пережидаю немного и опять выхожу на сцену из-за кулисы:
- Господа, мы рады, что легенда Великого герцогства Лоос-Корсварм пришлась вам по вкусу...
Вал аплодисментов нарастает и нарастает. И я снова купаюсь в эмоциях зрителей. Насладившись ими продолжаю:
- Давным-давно далеко на севере, на западном побережье Граничного мыса (это мыс между Западным океаном и Северным морем, его надо обойти, если плыть на корабле в Майнау) жил народ пиктов и однажды жестокий король шотландцев - так звали захватчиков с юга, захватил их страну... А что произошло потом... - интригую зал, не давая ему остынуть после песни о трёх сыновьях, - Нам снова расскажет господин Лотти. Замечу только, что в жизни есть вещи важнее самой жизни... И честь... Честь народа заслуживает обмена на жизнь...
Отхожу в строну и из-за моей спины снова выходит Лотти. И опять на него сверху отвесно падает столб света:
- Из вереска напиток забыт давным-давно. А был он слаще мёда, пьянее, чем вино...
Начинает он, сопровождаемый печальной мелодией клавесина (пианист возражал, конечно, но таковы требования "историчности", скажем так). И грустная история продолжается и продолжается:
- Лежал живой на мёртвом, а мёртвый на живом...
И тут же фанфары подхватывают, сопровождаемые барабаном:
- Лето в стране настало, вереск опять цветет, но некому готовить вересковый мёд.
Баллада разрастается и разрастается, песня идёт к своей кульминации, а зрители слушают не шевелясь. Такие песни знакомы зрителям, но ещё никто не пытался так изощрённо вытаскивать их чувства на поверхность.
А Лотти, поднявшись высоко-высоко, под звон фанфар выводит на грани крика:
- Сильный шотландский воин мальчика крепко связал и бросил в открытое море с прибрежных отвесных скал. Волны над ним сомкнулись. Замер последний крик... И эхом ему ответил с обрыва отец-старик!
И музыка, поднявшись в проигрыше вслед за голосом певца, опускается подобно тяжёлым волнам холодного моря и, отхлынув, позволяет завершить, чётко проговаривая в тёмный зал:
- Правду сказал я, шотландцы, от сына я ждал беды. Не верил я в стойкость юных, не имеющих детворы (в оригинале сказано по-другому - не бреющих бороды, ох и намучился я с этой строкой - у местных-то борода не растёт!). А мне костер не страшен. Пускай со мной умрет моя святая тайна - мой вересковый мёд! ...Моя святая тайна - мой вересковый мё-ёд!
И опять проигрыш клавесина, фанфар и барабана.
Оркестр затих, свет погас. Лотти за сценой. Омега и правда выложился по полной. Сел на край деревянного настила. Плечи опущены, кисти рук подрагивают. Слишком глубоко в себя он впустил те образы, которые только, что озвучил. Слишком глубоко...
Зал молчит. Сцена пуста. Темно. Даю команду медленно зажечь верхний свет. Ненамного. Пусть будет полумрак.
Едва зрители могут видеть друг друга, как тишина прорывается аплодисментами, выкриками. Задвигались стулья - кому-то стало плохо и несколько альф подхватив на руки обеспамятевших омег пробираются на выход. Целители, присутствующие в зале захлопотали над потерявшим сознание от избытка чувств омегами.
Я же, вернувшись к Лотти, беру его лицо в руки и, задрав на себя, изучающе рассматриваю - как он? Глаза полны слёз, губы дрожат.
- Эльфи! - зову гримёра.
Подскочивший Эльфи промокает слёзы салфеткой, о чём-то шепчет Лотти на ушко, тот кивает головой, а я тяну из него избыток впечатлений и переживаний.
Переполох в зале успокаивается и я снова на сцене. Взгляды всех присутствующих упираются в меня. Вслед взорам идут и эмоции и снова меня захлёстывает вал впечатлений. Теперь уже приправленных и восхищением, направленным прямо ко мне.
Да! Я такой! Это я! Я! Я смог всё это с вами сделать - плещутся у меня в груди, вокруг солнечного сплетения обжигающе холодные жгуты демонического честолюбия. И сейчас стоит мне протянуть руку в зал, как любой из сидящих в нём - альфа ли, омега ли, искусник или нет, с готовностью отдаст всего себя, чтобы удовлетворить мою гордыню, потешить своего владыку, приникнуть к моим стопам и вознести к моему престолу все свои чувства, мысли, самую жизнь!
Вот это! Это! То, чего мне не хватало так долго! - вспыхивают во мне багровыми искрами мысли и желания. Вспыхивают и гаснут, ибо на самом краю сознания скребётся мыслишка - а откуда это всё? Откуда? Что это? Или опять демон? Но нет... Пробегаю внутренним взором свой (вернее наш с Улькой) несчастный организм.
Нет.
Всё в порядке... Я пока ещё не демон... Надеюсь...
- Господа, - обращаюсь к залу и шум постепенно стихает, - у каждого из нас...
Взбудораженные балладой зрители утихли окончательно и теперь внимательно прислушиваются к каждому моему слову.
- ... Есть цветок... Тот, кто является истинным для вас. Увидеть его просто - у каждого он свой. Но сегодня мы с вами посмотрим на тех, кто танцует для нас. Танцует вальс...
И опять сцена. Чёрная и пустая...
А за сценой Лотти стоит перед выдернутым мной из пультовой будки первым попавшимся под руку студиозусом-воздушником. Сейчас Лотти будет петь, а задача стихийника - подать его голос из-за сцены так, чтобы не было потери в качестве звучания.
Делмар и Роландан стоят в разных концах сцены. И первый прожектор вспыхивает в вышине, освещая стоящего альфу. На нём специально пошитое для него платье. Настоящее платье! Белого шёлка. Приталенное и расширяющееся книзу. На тонких шнурочках-бретельках, открывающих точёные плечи танцора. Подол платья обшит такой штукой, как её... боа из неё делают. Перья, короче. Платье длиной до нижней трети голени оставляет открытыми изящные ножки Делмара обутые в туфли на высоком каблуке. Туфли состоящие только из подошвы и белых ремешков, обвязывающих тонкие щиколотки. Волосы альфы, достаточно длинные, чуть ниже плеч убраны в причёску. Я такие видел на Земле. Ракушка называется. Эльфи две ночи не спал - думал как их закрепить. Я-то только задание выдал, а реализация на нём была. Но получилось так как надо. Царственная осанка, гордо поднятый подбородок и утянутые волосы сделали из Делмара что-то невообразимое! На шейку, прикрывая кадык, надета белая бархотка с покачивающимся камушком, а за плечами к бретелькам платья у лопаток прикреплён короткий, до поясницы, полупрозрачный шлейф из газа. Роландан тоже весь в белом - туфли, брюки, рубашка с манжетами, и белый жилет, утягивающий могучую фигуру.
И вот падающий сверху свет выхватывает из темноты Делмара, а оркестр уже начал вступление - рояль и скрипки, и Лотти за сценой вторит им:
- Я с тобой, пусть мы врозь...
Делмар сгибает ногу, отставляет её и взмахнув рукой начинает кружиться по сцене, сдвигаясь к пока ещё стоящему в темноте Роландану. Прожектор освещает и его, как раз в том момент, когда Делмар оказывается возле него, и он, протягивает руки к Делмару. А тот, будто бы не замечая его и приподняв руку в изысканном жесте, пальцами к лицу, пробует двигаться дальше, а Роландан придерживает его и стремится следом... А роскошный томно-напряжённый вальс (мой ласковый и нежный зверь) качает на своих волнах и танцоров и зрителей и сам зал...
И долетают из-за сцены слова песни:
- Ты со мной лишь во сне, мы вдвоем наедине. Я зову, ты нужен мне, вновь наяву прошлым живу - ты мой единственный, нежный!
И вот снова чувственно-нежный Делмар в летящем за ним платье и Роландан, крутясь в такт мелодии, расходятся по разные края сцены, будто ищут друг друга, но никак не сойдутся. Но вот пара на миг останавливается, заметив партнёра и неверяще, сначала медленно, а затем быстрее и быстрее бросаются навстречу... И останавливаются за миг до прикосновения. И Делмар складывает ручки на груди Роландана и тот обхватывает их и склоняет голову будто бы целуя...
А за сценой Лотти, вновь пропуская через себя и слова и музыку со стекающими по щекам слезами, глядя широко раскрытыми глазами на альфу-студиозуса, стоящего прямо перед ним, выводит чуть подрагивающим, немного шероховатым голосом:
- Ты и я, нас разделить нельзя, без тебя нет для меня ни дня. Пусть любовь далека и близка как весна, но навсегда в нашу жизнь я влюблен!
Именно такой голос мне и был нужен. Оперное контральто слишком лощёно. Чересчур избыточно для такой, фактически интимной песни.
А на сцене вновь разошедшиеся Делмар и Роландан возвращаются. Делмар, кажется, бежит мимо Роландана, но тот, как пушинку, подхватывает его за точёную талию и, закружив, подхватывает одной рукой так, что тот кладёт свою руку на его руку сверху и пара головокружительно кружится под музыку. А затем они в классической стойке вальса порхают по сцене, сопровождаемые лучами прожекторов, едва поспевающими за ними. Я отслеживаю движения вальсирующих и едва успеваю двигать прожекторы, так как музыка ускоряется, идёт к кульминации и только отсчитываю в голове - раз, два, три, раз, два, три, раз, два, три...
Изысканно-точёная головка Делмара повёрнута в сторону от Роландана, сам он двигается откинувшись назад и только волны белоснежного платья, с пёрышками боа по подолу, да прозрачный бледно-розовый шлейф летят и летят за ним. Роландан осторожно ведёт своего хрупкого партнёра и их ноги, одни на каблуках, из-за музыки едва слышно цокающих по доскам сцены, а другие в белых туфлях двигаются друг за другом, то наступая, то отступая...
И вот уже мелодия идёт к завершению и снова разошедшиеся в стороны танцоры бросаются друг к другу. И Роландан широко раскинув поднятые руки, сводит их кольцом, а Делмар чуть подсев, ныряет снизу в это кольцо и, кажется, выплёскивается перед самой грудью своего партнёра и на последнем аккорде приникает к Роландану, бережно обнимающему его...
Свет гаснет.
Мне нужно мгновение, чтобы проверить происходящее за сценой, чтобы потом снова возникнуть на ней. Я так думал... Но нет...
Лотти... Он. Стал. Истинным. Тому самому студиозусу-альфе перед которым так проникновенно пел.
Они стояли в обнимку. Огромный альфа и омега-лицедей. И как за несколько мгновений до того, там, на сцене, здесь альфа тоже бережно, как величайшую драгоценность обнимал и боялся ненароком навредить, хрупкого омегу, доверчиво приникшего к его груди.
Вот Лотти поднял залитое слезами лицо на альфу, выдохнул через рот, кусая опухшие губы, снова опустил лицо к груди счастливо-растерянного альфы-стихийника.
Сколько Лотти лет? Тридцатник точно. И всё это время он ни разу, ни с кем? Нет, добровольно это вряд ли возможно. Если только не гормональный сбой. Но если сбоя нет...
Выходит, нет.
Как только Лотти смог сохранить себя при его-то профессии?
Счастливая парочка, держась за руки, присела на скамейке, стоявшей около входа в гримёрку для альф. Ну, теперь Лотти у меня неработоспособен. Эхе-хе...
А у него ещё один номер. Ладно, будем думать, оклемается. Но с Улофом ему теперь не работать - это точно.
А мне на сцену. Иначе пауза затягивается. Недопустимо затягивается.
И снова я перед залом, замершим в темноте и не знающем как реагировать на танец. Настолько чувственным и возвышенным оказалось показанное. Настолько всё - движения танцоров, музыка и песня, прозвучавшая на заднем фоне, слились в единый ансамбль и ударили по чувствам, поразив зрителей в самое сердце, всколыхнув в нём что-то такое, радостно-щемящее, с небольшой горчинкой грусти, придавшей этому чувству пикантной незабываемости.
- Сила... Великая Сила ведёт всех нас. Вне зависимости от того, является человек искусником или нет... Сила ведёт и следующего нашего исполнителя, - отхожу в сторону, показывая рукой и в темноте сцены, подсвеченный прожекторами снизу (в отличие от предыдущих номеров) возникает Агат Киснер в просторном балахоне, на голову его накинут широкий капюшон.
И вот уже плавное, медленное вступление, волны музыки будят в груди что-то такое... возвышенное и невыразимо прекрасное, флейта выводит начало партии и духовая часть оркестра подхватывает, а Агат постепенно воздевая руки, начинает на латыни:
- O dea pura, argentee! has veteres arbores sacras! Verte pulchram faciem tuam ad nos sine nubibus et sine velamine!..
(каватина Нормы - Каста дива, Винченцо Беллини).
Я намучился переводя текст, который с трудом извлёк из памяти. Всем известные обрывки итальянских слов, которые едва можно разобрать, слушая оперное исполнение. Кроме того, все, абсолютно все романские языки - это убогое подражание латыни, они все из неё вышли, но это не латынь! Примерно, как гастеры разговаривают по-русски - эщельме, бещельме, защем ругаисся, нащальнике... так для природного римлянина времён Римской республики ли империи звучал бы итальянский, французский, испанский. Рифмы, естественно, не было, но всё сглаживало великолепное исполнение. Агат старался:
- Finis officii deserantur Laici sacra silva. cum malus et tristis deus Romanum sanguinem sitiet Ex templo druidae Vox mea tonabit.
И вот уже потоки Силы, видимые мне да ещё, пожалуй, Сиджи и Юту, меняют направление, невидимый ветер колыхнул одежды певца, скинул с его головы с короткой причёской незнатного омеги, капюшон и фонтан её проходя через тело исполнителя, вырывается через макушку и разливается голубоватыми потоками по сцене, залу, дворцу Совета города...
И объятый потоками Силы Агат разливается, взобравшись на вершину каватины:
- Oh! Dilectus meus mihi revertetur Illuminabunt me tui radii, et invenient eam super pectus et vitam, et patriam, et coelum. Ah, fias iterum quod fueras; Quando dedi tibi cor meum, Revertimini ad me.
Во-о-т... Теперь пробрало и искусников. Латынь язык искусников и ария, столь великолепно исполняемая, им понятна. Фактически это - молитва Великой Силе. И она отвечает ей. Лицо Агата светится каким-то внутренним светом несмотря на всю сложность произведения. Мейстер Ганс, следя за тем, что происходит на сцене, застыл с палочкой в руках, музыканты играют сами, в меру своего понимания, но я не могу ухватить ни одной фальшивой ноты - Сила ведёт их. Всех.
Да.
Ради таких моментов и стоит жить. Зал, объединённый одним порывом, практически стоит на ногах. Весь. А потоки Силы закручиваются и закручиваются вокруг певца, так, что он, несмотря на довольно тучное тело, что редко для местных, немного приподнимается над досками пола, но не чувствует этого, сам захваченный божественной музыкой...
Ария окончена. Агат за сценой. Он не в силах выйти на поклон. Но его и не требуется. Звать некому. Из зала опять кого-то понесли. Постепенно партер пустеет. Зрители выбывают. И не потому, что им не нравится. Вовсе нет. Не выдерживают эмоционального напряжения. А я пью и пью этот восхитительный коктейль. И не могу насытиться. Но смеси эмоций в зале настолько много, что я просто не в силах поглотить всё.
Надо дать залу небольшую передышку и я объявляю:
- У каждого из присутствующих сегодня в зале семейств есть дети. А дети... они такие... И очень часто они не спят тогда, когда надо. Вспомните, оме... Сколько раз приходилось петь колыбельную? А?