Аннотация: Мы все созданы для чего-то, для чего-то маленького и чего-то большого, хотя в размерах вселенной и то и другое одинаково незаметно.
Может быть вся твоя жизнь дана тебе только для того, чтобы в нужный момент уронить коробок спичек, чтобы другой человек с сигаретой в зубах и без огня в кармане их поднял, подкурил и подумал, что сегодня ему везёт и пора начинать вершить великие дела.
1
Алексей.
Весна 1999 г.
Чертовски приятно было порой выходить на свежий воздух. Было не так, как всегда, а как то по особенному. Так, что начинал вспоминать тот день, когда впервые увидел свет, тот самый день 7 апреля, когда моя мокрая головка показалась из материнского чрева. Черепные кости наехали друг на друга и на какой-то момент я ослеп. Это миг серьёзного обалдения, скажу я тем, кто забыл. Но я помню. Я вообще всё помню. У меня фотографическая память. Все об этом слышали, но мало кто с этим сталкивался. Мне конечно эта моя особенность по жизни очень помогает. Учиться легко. Повторять то, что тебе единожды показали. Помню, как сдавал в техникуме выпускные экзамены. Пролистал методичку, зашёл в аудиторию. Вытянул билет, сел на место и снова пролистал методичку, только уже в голове. Страничку за страничкой. Нашёл интересующие меня темы, прочитал, чуть изменил и записал.
Люди говорят, я гений. Удивляются, по началу даже пальцем мне в след показывают и пытаются, как то проверить мои способности. Это уже конечно порядком поднадоело, но мне никогда не тяжело показать, что я лучше всех. Да я уникален, и поэтому больше всего мне обидно лазить в лаве по калено в воде и смотреть, на тех кто работает рядом. Когда подымаешься в лифте и видишь чумазые лица стоящих рядом шахтёров, думаешь - что того что ты гений или суперуникум? Ты всё равно такой же как они. У тебя такая же потная чёрная рожа, такие же красные глаза. У тебя так же исцарапаны и побиты колени, также дрожат пальцы. Лифт подымается нестерпимо долго. У многих ещё остались силы разговаривать и даже травить анекдоты. Но у меня есть только желание молчать. Разговор с этими людьми не может принести мне ничего, кроме ещё большего расстройства. Нет, эти люди меня конечно же не достойны. Нужно убираться, убираться отсюда в какой-нибудь большой город.
Я вышел на солнце и снова ощутил то самое чувство. Будто я первый раз его увидел, будто первый раз вдохнул лёгкий нежный воздух. Я только, что родился. Из тёмных лабиринтов на божий свет. Опять. Опять. Это чувство посещает меня приблизительно раз в неделю. И это значит, что день сегодня будет особенно мрачный. Чувство несправедливости по отношению к себе у меня обострялось на столько, что я иной раз даже разговаривать не мог, только дулся и краснел.
Общему душу я предпочитаю отмокать в собственной ванне. И потому в раздевалке просто натягиваю сменную одежду на грязное тело. Потом курю. Неужели это тот табак, который должен курить гений моего уровня. Это просто чёрная солома забитая в тонкую бумагу. Вкус по крайней мере такой же. Или... Многое помню. Но вкус нормальных сигарет уже совсем забыл...
Я подошёл к автобусу, пристроился к очереди. Мне хотелось смотреть вверх, навстречу ярким лучам встающего солнца. Но я смотрел себе под ноги. Не хотелось видеть лица, или случайно словить чьё то дыхание. Не могу вам передать на сколько сильно я порой ощущаю, что нахожусь не на своём месте.
Я поднялся по ступенькам, слава богу осталось место у окна, а то пришлось бы всю дорогу изучать собственные опухшие коленки.
Автобус трогается с места. Огибает величественный террикон высотой с тридцатиэтажный дом и выруливает на шоссе. Я смотрю в потёртое мутное стекло. В салоне пахнет перегаром, бензином и потом. За окном простираются зеленеющие поля. И чёрные, будто мёртвые деревья. Красота неописуемая, особенно, когда на одном из виражей появляется оранжевое солнце. И вся природа, которая ещё секунду назад, казалось не может быть прекрасней, наливается ещё более сочными красками и становиться ещё выразительней и совершено неописуемо чудесной.
Луга изгибаются огромными волнами. Квадраты сельскохозяйственных культур. Салатовый холмик и вспаханный склон. Одинокие и шеренгой стоящие деревья. Чёрные силуэты птиц летящих на север. Мне хочется плакать и смеяться. И только в такие моменты мне вдруг становится жалко тех несчастных, что едут со мной в одном автобусе. Я могу в любой момент закрыть глаза и увидеть это снова. А они только надеяться и ждать, что это когда-нибудь повториться. Но когда я, бросаю на людей беглый взгляд моя грусть отступает. Им не нужен этот рассвет. Им не нужна эта красота. Они не думают о ней и не видят насколько она ценна. Глупцы, вы безнадёжны! Вы крысы! Которым нравиться крысами быть! Меня тошнит. Я вскакиваю с места и прошу остановить автобус. У меня за спиной, кто то смеётся. Смех хриплый и противный. Мне хочется обернуться, но я не оборачиваюсь. Хочется посмотреть. Щёлкнуть диафрагмой век. Но нет, я смотрю себе под ноги.
Я прошу остановить автобус прямо здесь. Автобус останавливается и я снова попадаю в мир свежести и прохлады. Я тяжело дышу. Автобус с рычаньем устремляется прочь, а я упираюсь руками в колени. Кашляю. Сплёвываю на асфальт липкую кислую слюну. Становиться легче. По лбу проскальзывает приятный холодок. Ветер ерошит волосы и теребит платок в руке. Я вытираю губы. Автобус уже превратился в спичечный коробок. Но ничего. Ничего. Идти до дома километров пять. И это для меня огромное удовольствие.
Я сворачиваю с дороги на тропинку, чтоб ноги ступали по земле. А запах воздуха не портили выхлопные газы и дорожная пыль. Стопы вминаются в почву. Носки рассекают молодую траву. Сквозь туфли просачивается влага. Но это не та грязная вода в шахте, нет - это нечто чистое и нежное, как слёзы.
Я смотрю на кристальные капельки. Они сверкают преломляя свет розового солнца. Свет радужного неба. Я смотрю и не могу насмотреться, как чудесно. Мои глаза жадно вгрызаются в окружающий меня пейзаж. Вырывают из него волнующие куски и несут по зрительным нервам в мозг. Там мои нейроны сладостно гудя раскладывают их между извилинами. Навсегда.
Я пошёл напрямик. Через поле. Через село. Мимо кривых заборов и покосившихся хат. По рыхлой дороге и белесым тропинкам. Мычали коровы, лаяли собаки и ото всюду кричали петухи.
Я проспал целый день. Поднявшись и подойдя к окну, я увидел со своего четвёртого этажа тусклые звёзды на тлеющем небосводе. У подъезда сверкнули фары. Грубый мужской голос крыл в сумерках матом девичью беззащитность. Я закрыл уши руками и зажмурился что есть сил. Вслепую добрался до ванной. Последнее воспоминанием утра была кровать на которую я плюхнулся не раздевшись. Решил, что полежу всего несколько минут.
Но уже вечер. Я в ванной комнате. Снимаю с себя тяжёлую одежду. Ложусь в ванну. Включаю душ и кладу себе на грудь. Темно. Я выкрутил все лампочки. В моей квартире свет враг мой. Лежу и вижу во мраке плывущие луга, деревья, сияющее солнце и стаю перелётных птиц. Я замираю. Сколько времени провожу без движения не знаю. Я листаю кадры, что собраны в моём мозгу. Если расслабиться и не желать увидеть, что-то конкретное то сначала всплывут самые волнующие эпизоды жизни. Это не контролируемый процесс. Кажется, будто просто смотришь документальное кино. Кино от которого громко бьётся сердце и спирает воздух в лёгких. Иногда вылазят шахтёрские рожи, тёмные туннели и красная звезда на вышке, которая загорается, когда выполнен годовой план. Но обычно мне удаётся засунуть эти воспоминания в ту же темноту (казематы), из которой они выползли. Я лежу до тех пор, пока не слышу звон будильника. Эта команда приводит в действие, уже до автоматизма налаженный алгоритм. Я быстро намыливаюсь, смываю пену, вытираюсь. Иду на кухню. Свет не включаю. Он мне не нужен. Квартира до малейших деталей и так прописана у меня в мозгу. Достаю из холодильника пару сырых яиц и выпиваю их с горбушкой хлеба.
Многие спрашивают меня зачем мне работа, которую я так ненавижу. Но они и сами понимают, что в этих местах ничем другим денег не заработать. А мне деньги нужны. Хочу уехать в столицу. Туда, где люди выше сортом и смогут (могут) оценить меня по достоинству. С этой мечтой я и живу. Если на шахте ничего экстраординарного не случится и копить деньги я буду продолжать теми же темпами, то нужную суму наскребу к концу следующего лета. Это будет решающий день моей жизни. Я продам квартиру, соберу большой чемодан и пойду на трассу. Там сяду в красивый блестящий автобус с чистыми прозрачным стёклами. Мне говорили в дороге там дают чай, а ещё показывают фильмы. Я думал, купить себе телевизор, но испугался. Испугался, что он заставит меня забыть о моём высшем предназначении. Ведь там часто показывают столько красивых и интересных вещей.
Снова одеваю грязную одежду. На чистом душистом теле она тоже кажется чище. Голова мокрая, но я иду на улицу. На улице всё ещё продолжают ругаться. Доноситься хлопок пощёчины и женский крик. Я прохожу, стараясь смотреть себе под ноги, но инстинктивно роняю взгляд на пощёчину. В сумерках отпечатывается обезображенное гневом мужское лицо. Оно красиво, но сейчас пугающе. Горят глаза и ощетинились яростью зубы. У мужчины на горле длинный тёмный шрам. В черноте мелькает белая ладонь, от удара волны женских волос взлетают к небу, хрупкий силуэт чудом остаётся на ногах.
- ШЛЮХА! ПОГАНАЯ ШЛЮХА!
- Я клянусь тебе...
Иду между домами и выхожу на тротуар. Часов на руке у меня нет. Они слишком однообразны, чтоб мне на них смотреть. Тем более, зачастую смотря на часы начинаешь испытывать довольно яркие эмоции. А для меня это хуже всего - воспоминания, о которых хочется забыть. Тем более я и без часов знаю, что всё идёт точно по плану.
Автобус ждал меня на центральной площади нашего небольшого шахтёрского городка. Из окон струился тусклый свет. Жёлтые по разному горящие фары освещали ржавый дорожный знак. Силуэты шахтёров наполнили автобус уже почти полностью. Неужели они ждут меня? Но, оказалось, что кроме меня отсутствовало ещё несколько человек. Последнего из них мы ждали минут пять. На этот раз я сидел не у окна. Пять минут я смотрел на свой правый туфель и молил, чтоб автобус быстрее тронулся с места. Наконец мы поехали и водитель выключил свет. В темноте можно увидеть что угодно! Темнота мой лучший друг и товарищ, для других людей же похоже всё не так. Темнота подавила их звонкие голоса. Каждый задумался о чём то своём. Эти люди напоминают мне попугаев, которые замолкают, если клетку накрыть покрывалом. Наш автобус накрыла ночь.
Я оглянулся меня окружали силуэты баранов, которых везут на бойню. Ненавижу. Почему одному везёт и он рождается в городе, а другой хрен знает где - так далеко от нормальных людей, что даже не может до них добраться. Сначала человек пытается, как-то сопротивляется, пытается пробиться, но если у него ничего не получается он становится одним из этого стада. Стада жалких и никчемных.
- От нас нет никакой пользы! - вслух сказал я.
- Конечно есть, - ответил голос из темноты, - мы же шахтёры.
Я попытался определить, кто же это со мной заговорил. Но все силуэты сливались в один, который изредка приходил в движенье: чесался, сопел, шептался. Мы мчались со скоростью собаки, по разбитой дороге, на дребезжащем автобусе, между едва угадывающихся во тьме слепых фонарей.
В лаве было сегодня ещё жарче чем вчера, градусов наверное пятьдесят если не больше. Мы прорубили уже длинный узкий туннель в поисках жилы. Теперь, чтоб попасть к месту добычи приходилось на четвереньках ползти по влажной шершавой трубе. Местами можно было наткнуться на острый обломок камня и вспороть себе не только штаны, но и колено. Зачем я здесь? Что я здесь делаю? Шептал я ползя по туннелю. Руки тонули в грязи, свет фонарика на шлеме метался по стенам. Я лез уже несколько минут, а он всё так же безнадёжно нырял в темноту. Только удары отбойного молотка, как и десять минут назад, казалось, звучали совсем рядом. Ныла спина, нестерпимо чесались колени. Невыносимое место. Невыносимая работа.
Наконец туннель начал расширяться и подыматься. В темноте мелькнул луч света. Ну наконец-то подумал я. И через несколько минут уже смог подняться и приняться за работу. Несколько шахтёров подбивали балки под потолок. Что сыпется? - спросил я. Есть немного, - ответили они. Чуть дальше кто то целился в щель между пластами отбойным молотком. Это был небольшого роста коренастый шахтёр с седым затылком. Чёрная вода доставала ему до колен. Он нажал на кнопку и воздух заскрежетал от напряжения. Я почувствовал, как повело под ногами землю. Я опёрся рукой о стену. Что это было? Все переглянулись.
- Нужно передать, чтоб воду откачали, - сказал мужчина с отбойным молотком и сделал шаг назад. На том месте, где он только что стоял появился пузырёк. Через секунду ещё один, а потом ещё и ещё...
Он попятился.
- Какого чёрта!
Вода забурлила. Тысячи, миллионы пузырьков, подымались откуда то с глубины и взрывались на поверхности. Лужа завертелась и начала таять на глазах. Будто кто то выдернул пробку на дне. Все замерли. Вода сёрбнула и исчезла. Наступила тишина.
Воздух наполнился странным тяжёлым запахом. Мне сначала показалось, что это запах свежей сдобы, а потом мертвечины...
- Метан! - Услышал я крик у самого уха.
Метан...Метан...Метан... повторил мой возбуждённый мозг. Я не мог пошевелиться с места. В мои мышцы будто кто то вплёл стальную проволку и теперь натянул её до предела. Неужели это конец. Неужели так просто. Я умру и в новостях упомянут лишь количество погибших. На доске будет только белый прямоугольник, (у меня нет ни одной фотографии) подписанный снизу Алексей Трефилов.
Кто то толкнул меня в плечо я споткнулся и упал в туннель с которого минуту назад вылез. Свет фонарика ослепил на мгновенье, а потом прямо у меня перед глазами возникло белое лицо с дико выпученными из орбит глазами.
- Ползи, твою мать!!!
Я пополз. Полз паучком, будто перевернуться на живот заняло бы слишком много времени. - Быстрее!!! - Свет фонарика на моём шлеме снова осветил безумное лицо.
Я старался как мог. Ударяя пятками в крошащийся грунт, до мяса сдирая кожу с ладоней. Я всё время падал на спину, а голова человека следом за мной была почти у меня на животе. Несколько раз он ударил меня рукой в ягодицу и пах. При этом он, что-то кричал, но я не мог разобрать слова. Слышал только удары крови у себя в висках. Это бьют барабаны. Барабаны загробного мира...
Взрыв...
Волна огня, пыли и щебёнки подняла меня и кинула метров на пять. Пыль. Дым. Узкий луч фонаря метался по потолку. В ушах скрип и писк. Белое лицо зависло прямо над моим лицом. Оно напомнило мне, что надо двигаться дальше. Я пытался ползти. Отталкивался руками, но они проскальзывали и я ударялся каской о землю. Ещё раз, но выходило тоже самое. Я кричал и беспомощно глотал воздух. Отпустите! Отпустите ноги. Привстал на локтях. Белое лицо выкручено набок изо рта мне на грудь струится бурая густая кровь. Что то торчит у хозяина лица в спине. Толи камень, толи кусок отбойного молотка. Я пытался вырвать из плена свои ноги. Но они засыпаны по колено. И мне вдруг показалось, что ног дальше колен у меня просто нет. Я расстегнул штаны и попытался выскользнуть. Начало получаться с дикой радостью в душе и жгучим страхом в сердце.
Вдруг в меня вонзились чьи-то пальцы. Я в ужасе смотрел на белое лицо. В стеклянные глаза.
- Помогите! Я здесь! Помогите!
Его губы не двигаются. Только сейчас я понял что кричит не он. Голос глухой и хриплый, будто у говорящего полный рот воды. Я выдрался из брюк. Пальцы оставили у меня на голени глубокие царапины.
Тишина похожа на стаю насекомых. Жужжит и свистит.
Я отталкиваю в сторону лицо и вижу за ним ещё одно. Месиво из крови и грязи. Огромные глаза сверкают в свете моего фонаря, как пара лун. Я не знаю, не знаю что делать.
- Вытащи меня! Вытащи меня! - кричит этот глазастый кусок земли.
Я киваю.
По шее у меня струиться, что то тёплое, щекотное. Мне кажется, что это муравьи. Я в этом уверен. Я хлопаю по шее рукой и вижу на пальцах кровь. Она течёт у меня из уха.
- Вытащи меня, - неистово ревёт приваленный шахтёр. Я смотрю на свою кровь, на него, на свою кровь, на него... на кровь, поворачиваюсь и что есть сил ползу прочь. Быстрее, быстрее... Кровь стекает по лицу. Капли падают с кончика носа. Но вперёд, только вперёд. Вот я уже почти на месте. Туннель становиться шире. Ещё несколько спасительных метров, а там уже и до лифта рукой подать. Вдруг земля вырывается из под рук и начинает неистово трястись. Я падаю лицом в грязь. Всё едет и куда-то мчится, мне кажется, что я попал в центрифугу. Рот наполняет землёй. Что-то тяжёлое приземляется мне на голову. Я слышу как раскалывается шлем. Темнота...
...Я не могу пошевелиться, словно связанный по рукам и ногам. Но хочу ли я шевелиться. Уже нет. Это конец. Конец, так конец, - думаю я. Душно. Я почти не чувствую собственного тела. Наступает умиротворение. Я вижу солнце, вижу лоснящиеся под ветром колоски и изумрудные холмы. Теребиться листва. Плывут облака и птицы летят толи на юг, толи на север... Какая разница...
Он смотрел на меня и широко улыбался. Зубы у него были большие и жёлтые. Добрые глаза сощурились. Как и у всех шахтёров они были словно подведены чёрным карандашом. Я подумал, что глаза у меня точно такие же и улыбнулся в ответ.
- Ты как? Можешь говорить? - этот голос я уже где-то слышал.
Я в ответ кивнул и он улыбнулся ещё шире.
Я пытаюсь подняться, но вдруг снова темнеет и я проваливаюсь в темноту на этот раз гораздо более продолжительную.
Больница. Первое, что приходит на ум, когда я вспоминаю о ней, холод и запах хлорки. Медсёстры оказались очень милыми девушками, или не девушками. Может у них просто молодые голоса. Да и пахло от них свежо и руки у них были нежнее птичьих крыльев. За мной в жизни так не ухаживали. Кормили, садили, ложили и переворачивали. Встал я достаточно быстро, а вот на ощупь пробираться к туалету научился только через недели две. Очень сложно оказалось запомнить то, чего никогда не видел. Странное чувство.
Врачи сказали что треснувшую барабанную перепонку смогут залечить. И слышать левым ухом я смогу почти так же как правым. На правую ногу буду хромать. Но если не поленюсь делать всякие упражнения, которым они обещали меня научить, то смогу наверное даже бегать. С руками ничего серьёзного, если не считать семнадцати швов на ладонях и правом плече. Они сказали, что спина и внутренние органы почти не пострадали, это по их мнению настоящее чудо. А вот голова. Они сшили мне череп и прицепили какую-то пластину на затылок. Они сказали, что спасли мне жизнь, они сказали, что я никогда не смогу видеть. Они говорили, что то ещё, но больше я уже ничего не помню...
В больнице я пролежал наверное с пол года. Если б у меня были родные то наверняка меньше. Но так, как ухаживать было за мной некому, я пробыл у них пока твёрдо не встал на ноги и не научился делать простые манипуляции с предметами, что долго не получалось в следствии травмы головы.
Я так любил темноту. И когда меня стала окружать только темнота мне стало страшно. Одно дело, когда ты знаешь, что всегда можешь открыть глаза или просто щёлкнуть выключателем. Теперь всё было совсем по другому. Мне стало казаться, что самое красивое всё время рядом со мной. Столько красивого! Моя коллекция прекрасных образов перестала пополняться, а то что в ней уже было стало терять свою свежесть и яркость, оно стало бледнеть по сравнению с тем чего увидеть я не мог.
Когда я вернулся домой. То в первую очередь включил везде свет. Не знаю зачем. Так отчего-то было легче переносить своё заточение в темноте. И вдруг я понял, что самое страшное, что могло со мной случиться случилось. Я больше не гений. И даже не обычный человек. Я хуже. Всю свою жизнь я полагался на свой дар, но теперь, когда он исчез, во мне ничего не осталось. Я ходил по квартире целыми днями. Еду мне приносили какие-то евангелисты, которых в наших местах развелось больше чем православных. Они верили, что их весёлый бог, который играет на гитаре, стучит на барабанах и поёт хипхоп может мне чем то помочь. Но я всегда верил только в себя. По началу они мне даже понравились. Это были уверенные в себе молодые ребята умеющие красиво говорить и терпеливо молчать. С ними иногда бывает интересно. Но не долго. Люди, которые слишком сильно себя берегут быстро надоедают. Когда же ко мне пришёл протестантский пастор и сказал, что бог есть и только он может помочь мне. Я выставил их со своим богом за дверь. Бог очень жестоко надо мной посмеялся, ответил я, сначала дал, а потом взял. Их бог делает, что хочет и я тоже делаю что хочу. А хочу я послать их всех на х%й!
Но, к счастью или к сожалению, эти ребята так далеко не ушли. В гости заходить перестали, но еду приносили по прежнему. Может решили, что для имиджа их церкви будет даже лучше если я сначала опущусь на самое дно, а потом от него подымусь. Но я не опустился. Я научился жить. Я стал читать книги. А книг у меня было много. Очень много, все, которые я когда-то листал. Я стал вспоминать. Сначала получалось плохо. Оказалось, что многие мои воспоминания превратились в фантазию. Пострадала не только моя способность запоминать, но и вспоминать. Пришлось поднапрячься. И чем больше книг мне удавалось прочесть тем чётче становились воспоминания. Я начал переживать те же чувства, которые испытывал когда-то смотря на волнующий меня пейзаж. Прошёл год. Оказалось, что то что казалось мне бледным, было просто забыто. По мере же тренировок я снова наделил свои воспоминания очарованием. Я снова стал лежать в ванне и смотреть на восход и летящую птичью стаю. Я смирился и привык. Ну, что ж пусть будет так до конца моих дней, - решил я.
Душ лежал у меня на груди. Тёплая вода. Брызги. Стук капель и покалывание уставшей от напора кожи. Я видел деревья. Жёлтые, красные, гарчично-зелёные. Завораживающую игру осенних красок.
Струи воды летели во все стороны. Я чуть передвинул душ и вода попала мне на щеку. Сбежала по шее, как кучка муравьёв. Пальцы в горячей воде. Пар наполнял ванную комнату. Воздух градусов пятьдесят. Вдруг деревья разорвались пополам, расплавились и исчезли, словно кто то в кинотеатре поджёг проектор. Меня обволокла тьма. Сердце участило ритм. Опух язык. Глаза резала пыль. В висках стучала кровь. Я ударил пятками по ванне пытаясь оттолкнуться. Из тьмы на меня вылетело белое лицо, безумные глаза...
- БЫСТРЕЕ!!!
2
Сергей.
Зима 2003 г.
Сергей будет долго нервничать перед тем, как нажать кнопку звонка. Он будет стоять перед дверью с номером 29 и думать, как правильно представиться, так, чтобы его непременно вспомнили и так, чтобы его не спросили зачем он пришёл. Дело в том, что он сам толком не будет знать зачем. Просто ему вдруг покажется, что есть такой долг - проведать человека, которого вытащил несколько лет назад из под завала. Взрыв газа тогда похоронил девять шахтёров. Из тех кто находился в лаве спасся только один. Этого одного Сергей нашёл, когда все уже отчаялись. Он просто не ушёл, когда все ушли, он продолжал копать. Сложно сказать зачем он делал это. Он во что-то верил, или потому, что в голове время от времени раздавалось эхо зовущего на помощь голоса. Сергей понимал, что это от нервов, он понимал, что надежды найти живого человека в месиве раздробленных камней не больше, чем хрустальный бокал в упавшей с двадцатого этажа картонной коробке. Он всё это знал, но копал. Он знал, что надо остановиться, но копал дальше, будто не его руки отбрасывали в сторону каменные глыбы и орудовали киркой. Он только следовал за ними. И вдруг осыпалась земля, скатился в сторону булыжник, Сергей зажмурился от бьющего в лицо света. Фонарь, треснувшая пополам каска и спящее чёрное лицо.
Что он скажет, когда войдёт? Он захочет, показаться добрым и сильным человеком, но палец будет дрожать так, что он с трудом попадёт в кнопку звонка. Зачем ему всё это? С огромным трудом ему удастся удержаться, от желания развернуться и бежать прочь прежде чем откроется дверь и он столкнётся лицом к лицу с тем, о ком столько думал. Зачем ему видеть того человека? Ведь он может оказаться совсем не таким, каким Сергей надеется его увидеть. А на что он собственно вообще надеется?
Раздастся щелчок замка. У Сергея пробежит по лбу влажный холодок. Он сожмёт кулаки и выдохнет в пустоту. Пусть будет, что будет, он найдёт слова.
Дверь откроется.
Перед ним будет стоять худой сутулый человечишка. Кожа его будет сухая и бледная. На шее будут вздуваться голубые вены. Выражение лица бессмысленное и, как покажется Сергею, грозное. Его глаза, глубоко утопленные в болезненную синеву будут смотреть сквозь Сергея будто его и нет вовсе.
- Здравствуйте, - выдавит из себя Сергей, - вы меня наверное не помните, меня зовут...
- Ты тоже из этих? - у мужчины окажется противный скрипучий голос.
- Из кого? - улыбнётся Сергей.
- Если ты из церкви то оставь, что принёс под дверью и вали к своему богу!
- Я не из церкви.
- Не из церкви? - Мужчина повернётся левым ухом, пустой взгляд скользнёт в угол дверного проёма. Сергей посмотрит следом, но ничего там не заметит.
- Я когда-то спас вам жизнь. Помните? Завал, камни?
Мужчина не ответит, всё что его будет интересовать это дверной косяк.
- Я тот шахтёр! Я вытащил вас!
Мужчина молча сделает шаг назад. Сергей поймёт, что его приглашают войти. В мозгу будут метаться противные, обидные мысли. Мол не встретили его с объятиями и слезами радости на щеках. Впечатление будет даже таким, будто ему вовсе не благодарны. Но этого не может быть. Возможно просто человек перед ним не совсем понял, кто он. Возможно он даже не знает ничего. Ни о взрыве, ни о Алексее Трефилове, ведь пройдёт уже столько лет.
Сергей прикроет дверь. Воздух в квартире будет затхлым, будет пахнуть сыростью и чем-то пряным, бумажным. У каждого дома пахнет по особенному. У каждого свой дом. У каждого свой запах.
Сергей захочет спросить про Алексея Трефилова. Он даже наберёт в лёгкие воздуха, как вдруг запнётся. Тень скользнёт по лицу мужчины. По лицу молодому и в то же время измученному. Он приподнимет голову, словно прислушиваясь и Сергей узнает этот угловатый нос, эти тонкие губы, эти скулы и глаза. Ничего удивительного, что он не узнает их сразу. Все некогда красивые черты к тому времени ссохнуться и огрубеют. Это будет Алексей Трефилов, но это будет и не он.
Сергей проглотит окаменевшую слюну. Он не узнает его сразу потому, что будет готовить себя к появлению цветущего жизнью человека, а перед ним окажется полуживое существо.
Существо прикроет глаза от взгляда, которых Сергею будет не по себе.
- Что вы от меня хотите? - спросит Трефилов.
- Я? Не знаю... Хотел вас навестить, может, чем-то помочь?
- Ну что ж, тогда помогите. У меня закончилась туалетная бумага. Магазин здесь не далеко, на перекрёстке.
- Да... хорошо, - Сергей почувствует себя виноватым.
Но Трефилов неожиданно рассмеётся.
- Ты, что же думаешь, если я слепой, (о, господи! - прошепчет Сергей) то не могу, даже бумаги туалетной купить! Не надо меня жалеть. А ты наверное пришёл именно за этим. Пожалеть меня. Что совесть взыграла? Или может ты думаешь, если с того света меня достал то теперь ты мой отец или в крайнем случае далёкий родственник?
- Зачем вы так? Я пришёл просто проведать вас, но если это вас, так раздражает то я немедленно уйду.
- Ладно, не расстраивайся. Я не хотел тебя обидеть. У меня просто характер, как у волка не могу сдержаться, если есть шанс укусить. Так как ты сказал тебя зовут?
- Сергей.
Трефилов протянет дрожащую узловатую ладонь. Жёлтые ногти будут колебаться подобно усикам насекомого. Кожа между пальцев будет серой и потрескавшейся. Сергей пожмёт руку, несмотря на охвативатящее(?) его отвращение.
- Пойдём, - скажет Трефилов и направится в глубину квартиры. Он будет идти медленно, будто плывя. Ноги его, будет казаться, не отрываются от земли и издают сплошной шаркающий звук. В квартире будет мрачно и сумрачно. Всё будет покрывать толстый слой пыли, ото всюду будет веять дух пустоты и одиночества. И идя следом Сергею Трефилов представится монахом отшельником отрекшимся от всего мирского и ушедшего в глубину тёмной пещеры, в глубину самого себя. Паркетный пол будет шершавым. Обои жёлтыми, вздувшимися и местами вовсе отставшими от стены. Всё здесь окажется изношенным потёртым и измученным. Вещи, как преданные собаки будут умирать рядом со своим хозяином.
Сергей заглянет в единственную комнату. В ней будет царить сумрак. Окна будут зашторены и свет будет бить только из узкой щели посредине. Сергей напряжется и увидит мебельную стенку, почти полностью заставленную книгами, кресло накинутое покрывалом, журнальный столик, стул с пузырящейся обивкой, полуторную кровать у окна, сбитую в кучу постель. Свет будет разрезать её пополам и в этой узкой полоске Сергей увидит жёлто-серую от грязи простынь.
Ему захочется включить свет. Будто от света рассыпятся злые чары. Как пыль исчезнет тошнотная действительность. Мебель тогда засияет лаковым блеском, стены вспыхнут жаркими цветами, на кровать ляжет белоснежная постель и Алексей Трефилов, как заколдованный принц превратится в прекрасного юношу. Но Сергей не решится войти в комнату, чтоб распахнуть шторы. Его взгляд найдёт выключатели, но все они окажутся включены, в патронах будут мутнеть перегоревшие лампы.
- Нет-нет сюда, - раздастся голос Трефилова. Сергей переведёт дух и пойдёт за сутулой покатой спиной.
Краска на двери ведущей в кухню окажется потрескавшейся, пятимиллиметровое стекло с цветочками будет рассекать трещина, на ручке проступать ржавчина. Но на кухне окажется на удивление мило. Здесь будет даже чисто. Наверное, - подумает Сергей, - Трефилов проводил здесь большую, часть своей жизни или не бывал вовсе.
У стены будет стоять шаткий белый столик с двумя приставленными к нему табуретами. На полу липкий линолеум. В углах каскады паутин. Газовая плита, чистая, но покрыта глубокими чёрными царапинами от былого ухаживания. Мойка с ржавым налётом и холодильник с чёрными вытертыми краями.
Трефилов сядет на табуретку и жестом покажет Сергею сделать тоже самое по другую сторону стола.
- Что нового в мире? - спросит Трефилов.
Сергей пожмёт плечами.
- Да, ничего нового. В Израиле опять бомба взорвалась, у нас на шахте зарплату за октябрь ещё не выплатили, Америка хочет напасть на Ирак, мы против, умерла Марья Семёновна, может помнишь, она последние десять лет газеты возле гастронома продавала и ещё самогон из подполы... А ещё в нашей этой новой церкви, вчера пастыря повязали, говорят он здорово кого-то избил, а при задержании ругался матом и рвал фотографии...
- Слушай, хватит дерьмо валять! Давай уже рассказывай что ты здесь делаешь? Потому, что я до сих пор понять не могу!
- Сам толком не знаю, - простонет Сергей, - хотел увидеть вас. Хотел узнать как выживёте, - Он остановится на мгновение, собираясь с мыслями, и продолжит уже с не сдерживаемой тяжестью в голосе. - Жизнь моя проходит. И я понимаю, что зря. Я понимаю, что ничего не сделал такого, за что можно было с гордостью сказать - вот это я сделал. У меня нет детей. Моя жена не любит меня и я уже давно её не люблю. Мои родители умерли. Мать прошлым летом. Но я сразу и не понял, что произошло. Это было большое горе, как и для каждого, когда умирает близкий человек, но для меня это было нечто большее. Только спустя несколько месяцев я понял, что в мире не осталось человека, для которого я был бы дорог и любим. Который несмотря ни на что простит меня и приласкает. Никто в целом мире... - Слеза скатится по морщинистой щеке Сергея, он смахнёт её мозолистой рукой... - и тогда я вспомнил о вас...
Трефилов лихорадочно засмеётся. Его голос будет хлопать и шелестеть, как страницы книги под ураганным ветром.
- Так вот зачем ты пришёл ко мне, пришёл чтобы узнать что у меня всё в порядке. Ты пришёл именно за этим! Чтобы тебе сказали спасибо и какой же ты молодец! Так вот я скажу тебе, что я проклинаю тебя и тот день, когда ты вытащил меня из под завала! Лучше б я умер!
- Но жить... разве это не...
- Ты не представляешь с чем мне приходиться жить. С какой болью и ужасом в этих глазах! - Трефилов ударит себя пальцами в приспущенные веки, - Скажи мне какого хрена ты рылся под землёй, когда все уже были наверху? Что за героизм? Ты хотел доказать, что живёшь не зря? Ты хотел найти человека, который потом будет о тебе молиться и детям про тебя рассказывать?
- Я хотел спасти... - он вспомнит, лицо жены бьющей его по лицу. Она кричит и плюётся. Он клянётся, что больше не вернётся к себе домой. Сколько б он тогда ещё рыл эти камни, если б не нашёл Алексея? Наверное целый день, а может быть ещё и ночь.
- Хотел спасти!!! - сквозь зубы прошипит Алексей Трефилов и обхватит голову руками. Волосы рваными клочками поднимутся между пальцев. Тишина будет такой тяжёлой, какой только может быть тишина. Она будет давить, душить.
- Хочешь чаю? - вдруг спросит Трефилов.
Сергей помотает головой. Глаза у него будут на столько пустыми, что будет казаться вобрали в себя даже слёзы.
- Ну, скажите хоть что-нибудь, чёрт тебя возьми!
- У меня в жизни не было ничего, - произнесёт Сергей смотря в бесконечную даль, - Ничего такого, что могло бы после меня остаться. И вдруг я подумал, нет есть одно. Есть. Это некто Алексей Трефилов. И, не знаю, мне захотелось прийти и убедиться, что у него всё в порядке. Что он счастлив. Я надеялся, что увижу рядом с ним женщину... Может у него есть дети и тогда...
- Женщину! О, господи! - Трефилов скорчит ехидную улыбку, но в голосе появится трепетная нотка, - Как-то раз, ко мне заходила очаровательная девушка. Чудная и прекрасная, я не запомнил её имени, но она сбежала, как только у нас начало, что-то получаться. От неё сладко пахло и у неё был такой очаровательный голос...Но странная, хоть и евангелистка. Не похожая на других и замечательная не в пример тебе. Да... Сидела там же где и ты... Но это было один раз за почти уже четыре года. Вот и все женщины, да и какие уж там дети!
- Я просто думал...
И Трефилов вдруг сжалится. Его лицо станет грустным.
- Знаешь, в тот вечер ты ехал со мной в автобусе. Я узнал твой голос. Я сказал тогда, что от нас никакой пользы, и ты ответил - есть, потому, что мы шахтёры. Ты так сказал это тогда, что я вдруг подумал. А может это не так уж и плохо быть здесь. Копаться в земле. У каждого свой путь. И нет путей полезных и бесполезных. Всё это только путь. Вот, например, знаешь почему я до сих пор ещё не обмотал горло верёвкой? Потому, что когда мне очень тяжело я вспоминаю именно твой голос. Который говорит: Мы же шахтёры! С такой гордостью.
- Я не помню, - еле слышно произнесёт Сергей.
Трефилов улыбнётся сухими белыми губами.
- У каждого свои мечты и свои воспоминанья. И никто не может их с тобой разделить ни люди, ни жизнь. ТАк что... Чаю?
Сергей горько улыбнётся и кивнёт.
3
Виктория
Лето 2002 г.
Виктория заходит в прохладный белый холл. В углу на подставке стоит телевизор. В нём волны бесшумно накатываются на чёрный скалистый берег. У стены ряд кресел и несколько человек задумчиво смотрят по сторонам. К ней подходит парень в белой рубашке. У него тяжёлый пристальный взгляд. Парень улыбается и говорит: привет!
Виктория здоровается в ответ. И спрашивает есть ли Саша. Парень говорит: да.
Виктория идёт к распахнутым дверям. Этот молодой человек, с которым она только, что говорила, когда-то был наркоманом. Саша, нашёл его на улице и наставил на истинный путь. Теперь он совсем не похож на то опустившееся создание, которым был раньше. Пушистые волосы, розовые щёки. Пространство между кожей и костями наполнилось мышцами и жирком. Может только серые зубы да этот неприятный взгляд всё ещё напоминали о прошлом, но возможно со временем исчезнет и это.
Она входит в огромный зал. Белые стены. Большие окна. Многочисленные ряды кресел. В центре микшерный пульт в метра два длиной и другая непонятная ей звуковая аппаратура. В противоположном конце сцена залитая золотистым светом софитов. На сцене стоит барабан, клавишные и пять стоек для микрофонов. В зале сидит только несколько человек, и это не удивительно ведь проповедь только через час. Она идёт по проходу к сцене. Она идёт и думает о том моменте, когда увидит Сашу. О том, как он обрадуется после её слов.
Слышаться шаги и из-за левой кулисы появляется молодой человек. Это Роман. У него маленькая козлиная бородка и серёжка в правом ухе. Кожа у него смуглая, глаза тёмные и это придаёт ему сходство с цыганом, хотя он всегда утверждал, что чистый украинец. Роман видит Вику смеётся и широко разводит руки:
- Привет спящая красавица! Что-то вы сегодня рано!
Она в ответ смущённо махает ему рукой.
Роман спрыгивает со сцены. И в несколько прыжков подбегает к ней. Прикладывает руку к груди и кланяется.
- Позвольте. - он берёт Вику за руку и прикасается к ладони губами.
- Роман! - раздаётся со сцены крепкий Сашин баритон.
- О, шеф! Простите!
Саша грозит Роману пальцем и улыбается Вике.
- До концерта ещё целый час.
- Я знаю, но я подумала может чем-то могу помочь, - отвечает Вика, отчего-то она не смогла сказать это сейчас. Не смотря на всё желанье это должен быть особенный момент и они должны быть одни.
- Ладно, сейчас что-то для тебя найдём.
Вика подходит к сцене и Саша помогает ей подняться. Роман при этом делает вид, что хочет подтолкнуть Викин зад, за что одаряется сердитым взглядом Саши. Поднявшись на сцену Вика обнимает Сашу за талию, но тот осторожно выскальзывает из её тонких рук.
- Не здесь, - шепчет он.
Вика со вздохом кивает.
Саша выше её ростом почти на голову, хотя и Вика девушка худенькая, но не маленькая. У него глубоко посаженные светлые глаза, взгляд тяжёлый. Нос длинный и с горбинкой. Тонкие суровые губы. Кожа почти такая же смуглая, как у Романа. Волосы торчат коротким ёжиком. На сухой шее розовый шрам, происхождение которого Вика не знает. Спрашивала не раз, но Саша всегда отшучивался. Говорил, что неудачно побрился. Правда в эту неправдоподобною версию, Вика со временем даже стала верить, когда узнала, что её возлюбленный бреется опасной бритвой. Может действительно, кто то руку подбил, - решила она.
Вику, с одной стороны пугают такие мелочи которыми Саша полон. Опасная бритва, татуировки на плече, спине и кисти, голос, которым он мог иной раз заставить сердце похолодеть, а с другой стороны ещё больше располагали к нему. Как и любую другую женщину, её непреодолимо притягивала в мужчине опасность, которою она себе подчиняла. Это как оружие, которое хочется держать в руках.
На сцене появляется белокурый шестнадцатилетний юноша. Лицо у него воистину ангельское, если б только не дефект на левом веке, от которого половина глаза кажется слипшейся.
- Пастор, принесли еду для того шахтёра.
- Алексея Трифилова?
- Да. Но Валеры нет. Я звонил ему домой и родители сказали, что он заболел.
- Тогда отнеси сам.
- Я могу не успеть собрать барабанную установку.
- А ты, что до сих пор ещё не собрал! Бегом Андрей! Уже... - Саша смотрит на часы... - три десять, до концерта пятьдесят минут.
Юноша тушуется, кивает и уходит за кулисы.
Саша задумывается.
- А где Миропольский?
- Не знаю я его сегодня не видел, - отвечает Роман.
Вика берёт Сашу за руку, ту на которой вытатуирован зазубренный нож, - Он смотрит на неё отрешённо, но вот взгляд его фокусируется и он говорит:
- Вика ты сможешь отнести еду?
- Кому?
- Помнишь я говорил тебе. Он шахтёр, пострадал год назад во время взрыва в шахте. Он слепой и мы носим ему еду. Сможешь, а? Ты же видишь, что у нас тут просто все бестолковые до ужаса, - Роман улыбается и смахивает прядь со лба девушки.
Марина кивает.
- Конечно. Только адрес мне дай.
- Ты у меня умница. Роман, какой там у Трефилова адрес был?
Роман начал танцевать похожий на змеиный танец, который по видимому помогает ему вспоминать. Он извивается и корчит натужные рожи.
- Ленинская... тридцать... тридцать... - Роман прикрывает один глаз будто целясь в собственные мысли... - тридцать семь... квартира двадцать... - он кружиться, - девять!
- Кончай дурака валять, лучше пойди посмотри, что там Андрей делает. Если он до сих пор не начал собирать установку, можешь дать ему здорового подзатыльника!
Роман замирает и делает серьёзное выражение лица.
- Понял шеф, - он направляется вслед за юношей со слипшимся глазом.
Саша берёт Вику за плечи и отводит за портьеру подальше от глаз сидящих в зале людей.
- Сумка с едой стоит у чёрного входа, ты знаешь. Если не будет, спроси у охранника... Эх, девка моя, если бы ты знала, как я хочу тебя! - Он прижимается к ней своими гениталиями.
- Саша я должна тебе кое-что сказать.
- Ты хочешь меня?
- Это очень важно.
Его ладони сжимают её плечи почти до боли.
- Хочешь?
- Пусти, я серьёзно. У меня есть для тебя очень важная новости.
Мокрый язык скользит по её бархатной щеке. За языком тянуться ниточки слюны.
- Саша у нас будет...
Вдруг за сценой раздаётся жуткий грот. Вика вздрагивает. Саша оборачивается, его лицо перекашивает гнев.
- Нет, я их поубиваю когда-нибудь!
Он снова поворачивается к Вике. От гнева и страсти на его грозном лице остались только красные пятна на щеках. Он опять спокоен и расчётлив.
- Милая поговорим потом, ты же видишь сколько у меня работы.
И хотя им по пути он не дожидается её, спускается со сцены и исчезает за углом.
Вика не шевелится. И на душе у неё становиться нестерпимо грустно. Но вот она подёргивает плечами, как бы стряхивает с себя навалившуюся тоску, произносит шёпотом, - он же не знает, - и спускается по лестнице на мизансцену.
Всю дорогу до дома Трефилова Вика проводит во внезапно охватившем её состоянии забытья. Она идёт по улице словно сомнамбула. И только по меняющемуся выражению лица, и грызущим нижнюю губу зубам можно сказать, что голова у неё полна мыслей. Она думает о настоящем, она мечтает о будущем. Она не замечает никого рядом. Не помнит даже о режущей пальцы капроновой сумке. Она идёт по улице и не может справиться с охватившей её тревогой. Она не может понять откуда пришло это волнение. Дело в Саше или в ней самой?
Она подымается на третий этаж. На стенах углём написаны непристойности с потолка свисают горелые спички. Она подходит к двери с номером 29, написанным белой краской, размашистым небрежным подчерком.. Звонит. Её по-видимому уже заждались, так как дверь открывается почти сразу. На пороге появляется Трефилов. Лицо у него злое и раздражённое.
- Чего так долго, - говорит он.
Его глаза широко раскрыты, сверкают лазурной чистотой, но взгляд будто безумный.
- Простите, - в разум Виктории закрадывается страх. Человек перед ней пугает её, но это словно предчувствие, словно предостережение.
- Поставь, там где и всегда.
- Я не знаю где всегда, я в первый раз.
По лицу Трефилова пробегает секундное замешательство. Отчего же он сразу, не понял, что девушку эту не знает. Он уже научился выделять человеческие запахи, слышать и различать дыхания. Особенно здоровым левым ухом. Обычно Алексей даже поворачивал голову левым боком и прислушивался так, как раньше всматривался.
- А-а... - задумчиво издаёт Трефилов, - ну на стол в кухне. Там! - он махает рукой себе за плечо, - там...
Вика снимает туфли, проходит по коридору. И в царящем вокруг запустении и сумраке ей вдруг представляется её собственное будущее. Она бродит одна в пустой квартире и голодает, чтобы накормить своего ребёнка. Но где же Саша? Он не бросил её. Они не поссорились, хотя у неё синяк на левом боку, неужели это сделал её муж? Но они не в размолвке, просто его нет. И в ближайшем времени, она уверена, он не вернётся. Видение было на столько чётким и правдоподобным, что Вика забыла обо всём другом. С глухим стуком она врезалась плечом в дверной косяк. От боли выронила сумку. Щёлкнула расколовшись банка с супом. Вика вскрикнула.
- Что, что произошло? - хрипит Трефилов.
Вика закрыла лицо руками. Слёзы выступили у неё из глаз.
- Что случилось, - повторил свой вопрос Алексей, старательно прислушиваясь левым ухом.
- Простите, я уронила вашу еду... - лепечет Вика. Она шморгает носом и вытирает слёзы тыльной стороной ладони, как маленькая.
- Ничего страшного, - пытается её утешить Трефилов.
Под сумкой расползается влажное пятно. Один из появившихся ручейков тянется к холодильнику.
- Ах! - Вика приседает, подхватывает сумку, подставляет ладошку, чтоб жидкость не капала на пол и переставляет её в мойку.
- Простите ради бога, я не знаю как это случилось... - ноет она.
Трефилова наполняет сострадание. Он не видит девушку принесшую еду, но столько искреннего горя в её голосе, что ему самому становиться не по себе.
- Да не волнуйся ты. Ну подумаешь суп разбился. Я его между прочим почти не ем и выливаю постоянно, - Трефилов улыбается, но его улыбка остаётся незамеченной. Вика вынимает из сумки банку с картошкой, судок с варенными яйцами, хлебный кирпич с размякшей горбушкой...
- Я как раз чай заварил, - отрешённо произносит Трефилов, - сейчас.
Он берёт стоящие на подносе, рядом с мойкой чашки, наливает в них заварку из маленького чайничка. Вика хочет отказаться, но видя, что Трефилову это не в тягость, а в удовольствие молчит.
- Тебе сколько сахара?
- Я без...
- В жизни и так много гадости, чтоб ещё и чай без сахара пить.
- Ну, тогда две, - вздыхает Вика.
- Да брось ты это, - Трефилов указывает на мойку, стоящие в ней банки и сумку, - садись.
- Я только...
- Перестань я сказал! Мне и так делать целыми днями нечего. Наконец-то занятие хоть какое-то появилось, так ты меня и того лишаешь. Оставь и садись!
Вика послушно подчиняется. Обходит стол, опускается на табурет, опирается спиной на дверцу холодильника.
Трефилов готовит чай, напивая под нос мелодию из мультфильма "Пластилиновая ворона". А может быть собака... - шепчет он и ставит чашку перед девушкой. Сам же садиться напротив спиной к плите и лицом к двери.
Вика обнимает чашку горячего чая, прижимает её к щеке. Она редко всхлипывает глядя в окно. Трефилов смотрит невидящим взглядом в её плечо. Его разум жадно обрисовывает её прекрасные черты, её чёрные волосы становятся золотыми, белая кожа темнеет под загаром. Маленький острый носик вздёргивается, губки опухают сладким бантиком, лицо округляется, глаза растут и светлеют. Вика похожа на первую учительницу Трефилова, хотя он и сам этого не понимает, он знает только, что девушка эта очень красивая и ему очень хочется, как-то отвлечь её от мрачных мыслей.
- Тебя, что-то мучает, - мягко произносит он, оказывается его голос может быть приятным, - я не вижу, но слышу. Не нужно так беспокоится. Если есть мужчина, который заставил тебя так печалиться, то поверь он не стоит этого.
- Да, нет. Это личное... А почему вы решили, что это из-за мужчины.
- Что ещё может так расстроить очаровательную молодую девушку? Но разве ради этого стоит убиваться? Ты так печалишься, а представь тогда, как следовало бы печалиться мне. Я хромаю, не вижу и не могу спать на левом боку. Это гораздо страшнее. А ещё, как спину ломит перед дождём... у-у лучше тебе этого не знать. Тебя вот мужчина расстраивает, а меня никто не расстраивает. Потому, что некому. Так что вам девушка радоваться надо, а не слёзы лить.
- Это так ужасно.
- Да... - Трефилов сёрбнул чая.
- Вы правы это страшно.
Трефилов кивнул.
- А вы помните, как это произошло?
- Помню, - Трефилов помрачнел.
- Страшно помнить об этом. Страшно наверное вспоминать о том каким был. Я... мои проблемы... конечно...Не сравняться с вашими, но... Говорят же все люди несчастны по своему... - Вика допила до заварки и поставила чашку на стол. Ей стало легче, она переключилась и к тому же этот человек напротив неё имел право на сострадание гораздо больше чем она. Трефилова же её слова похоже задели за самые чувствительные струны души. Он нахмурился. Его ноздри вздувались. Он стал похож на обиженного ребёнка. Только ребёнок, этот выглядел не по годам несчастным.
- Вы помните свою жизнь до того? - спросила Вика.
- Я помню всё. - С готовностью ответил Трефилов, - Но больше всего тот последний день. Я хочу его забыть, потому что в нём мало приятного. Но это невозможно он лезет и лезет, - Алексей сжал кулаки так, что на костяшках чуть не лопнула кожа, - Я не могу его остановить. Этот день постоянно со мной, только я расслабляюсь и он встаёт у меня перед глазами, он постоянно мне снится. То, как я подымаюсь на лифте, и вокруг меня люди, которых я презираю, то как я еду в автобусе, как выхожу из него, и самое противное, что потом, потом ведь было приятно, я шёл по траве, холодные капельки росы, свежий ветер и красота вокруг, я помню, что это было. Я помню, что в этот день не было ничего лучше, но это как раз и не вылазит из моей головы, вылазит только то о чём хочется забыть. Одна грязь и сплошное уродство. Этот взрыв, эти безумные глаза, эти крики. Я чувствую, переживаю всё это каждый день. - Трефилов потёр ладони, вспоминая о зиявших на них ранах, - этот самый отвратительный день моей жизни, повторяется снова и снова. Я не знаю сколько ещё смогу терпеть.
- И даже, когда спите? - спрашивает ошеломленная Вика.
- А когда я сплю, твориться вообще, что-то странное. Последние пол года каждую ночь одно и тоже. Мне кажется сниться многое, разное, но последний сон всегда один и тот же. Одно событие, которое тоже произошло в тот чёртов день. Я встаю из ванной, вытираюсь одеваюсь, выпиваю на кухне яйцо и всё это время я слышу с улицы голоса. Мужской он кричит и оскорбляет женский. Женский испуганный, юный. Но он называет её своей. Он кричит, что она шлюха. Что она грязная потаскуха, что она мечтает попасть в ад, где её вечность будут трахать черти и другая нечисть. Крики его истошные и порой невнятные, видно он порядочно набрался. Я закрываю форточку, не могу слушать всё это. Но потом спускаюсь по лестнице выхожу на улицу и снова слышу тоже самое. Я слышу, как он бьёт её, сначала хлёстко, звонко, но потом удары становятся глухими, тяжёлыми. Сначала она просит его этого не делать, а потом она уже не говорит ни слова. А я ушёл, повернул за угол и даже не вспомнил об этом больше, пока ехал в автобусе, я был так занят собой, что к другим был абсолютно безразличен. Если бы даже он её убил...
Вика задумывается, хмурится, вспоминая нечто кажущееся ей важным.
- А знаете Алексей, у моей младшей сестры, когда она училась в десятом классе погибла подружка. Её нашли здесь не далеко в парке. Её изнасиловали и избили до смерти, это случилось... три... да три года назад, весной. Сначала взрыв на шахте. У нас в парадном жила мать одного погибших, она так кричала... - Вика поёжилась, - плохой год был, я в институт не поступила. И осталась в этом городе, теперь мне кажется, что навсегда. А так хочется иной раз уехать, так хочется, но я только смотрю в окно и представляю себя где-то далеко-далеко между огромных зданий, у огромных фонтанов, посреди необъятной сверкающей площади и вокруг столько людей...
- А может это действительно, была она, может всё, что со мной случилось, от того, что я не остановил этого человека и он её убил, - лицо Трефилова стало серым, - вот за что, вот почему...
- Скорее всего это была не она.
- Короткие косички, красное платье с белым воротником, белые туфли, худая, сутулая, коленки чуть повёрнуты внутрь, локти шершавые, пальцы длинные, ногти короткие красные, родинка на левом плече размером с копейку. Я видел её только со спины.
Вика была шокирована точностью описаний. Она хорошо помнила эту маленькую стерву. Она всегда была такая заносчивая и гордая, будто в жизни испытала уже все ужасы и извращения. По словам сестры её подружка занималась сексом с тринадцати лет и умела крутить мальчиками, как гимнастка обручем. Все девушки сестриного класса, сторонились её и в тоже время преклонялись перед её опытом. Они сбегались к ней рассказывали ей свои секреты и просили совета. Подруга же всегда, даже на самые трепетные откровенья томно вздыхала с видом, какая же это мелочь, и говорила - забудь. Если хочешь, чтобы он любил тебя никогда не показывай ему, что он тебе нравиться, пусть думает, если улыбаешься ему то делаешь одолжение. И никогда не делай ничего просто так, поверь моему опыту, я то уж знаю.
Вике, было противно, когда её младшая сестра рассказывала, как ей казалось снизошедшую на неё истину из уст подруги. Это всегда было при выключенном свете, когда Вика уже почти засыпала. С соседней кровати раздавался голос сестры. Он был тихий, не громче тиканья настенных часов, но взволнованный. Вика понимала, что всё рассказанное сестрой с одной стороны правильно, но с другой полнейшая чушь. Последнее (Хотя почему чушь) Вика, как не пыталась так и не могла объяснить. Она долго думала, как разбить дружбу сестры, но разбила её сама жизнь... Подругу эту звали Катя, она обожала красный цвет, всегда выкрашивала губы и ногти в ослепительный алый. У неё была пара косичек, придающих ей вид похотливой Лолиты и родинка на левом плече размером с копейку, которую она почему-то считала очень сексуальной. За день до исчезновения она сломала ноготь и ей пришлось обрезать все остальные. Это было для неё необычайной трагедией.
- Это она? Она? - выдыхает Трефилов.
- Да.
Трефилов закрывает глаза и запрокидывает голову.
- Но вы не виноваты, вы не можете быть виноваты. Бог не мог вас наказать за это.