Посыпавший с неба мокрый снег несколько остудил воображение, задержав его у той роковой черты, за которой неприятно взмокают ладони, а мысли, сбившись в сладостный и тягучий туман, обретают формы запретных видений греховной наготы и не менее греховных ее скольжений вдоль и поперек, что в отсутствие карандаша и бумаги, как могут, противятся смирительной рубашке метафор, разворачивая перед безоружно застывшим автором движущееся полотно плотских утех, сдобренных влажными, от совокупления материи, звуками, а также стонами, всхлипами и криками - всей этой бурной прелюдии к наступлению обессиленной тишины. Бросив, как мне казалось, последний взгляд на черные окна, я вернул птицу в свою уютную клеть, подумав, что успела таки, проклятая, посеять в душе сомнения, а раз так, то, с ревностным негодованием я обречен искать в глазах Марии тайные знаки, намекающие, а то и выдающие ее истинную связь с отцом - содрогаясь от одной лишь мысли, что их обнаружу. "В этом случае,- думал я, выходя на каменную аллею - у меня будет карт-бланш на решение их судеб, я стану для них фатумом".
Оставшуюся часть бессонницы я хотел провести за рукописью, но возвращение в отель задержал короткий, вспоровший ночную тишину скрип, донесшийся откуда-то сверху. Я остановился и прислушался. Мгновение спустя скрип повторился, только более протяжно, будто окреп. Звук был характерен для открываемого окна и мысль, что одно из трех, в которые я въедался глазами и фантомами подозрительных фантазий, решило откликнуться - участила сердцебиение. Выйдя за круглое, очерченное на снежке немым фонарем, оконце света, я подтянул за собой громоздкую и сутулую свою тень, до безобразия увеличенную вширь и ввысь фонарем, как будто, за неимением аленького цветочка (хотя кто знает!), косматое чудовище с душой принца, надело шляпу. Спрятав тень в футляр едва видимого (в отсутствие луны и звезд) силуэта на белом, я вновь спрятался за одним из кипарисов, перевел дух и осторожно выглянул из-за дерева.
24-й отрывок
В проеме среднего из трех окон, за которыми воображение уже отплясало свою вакханалию, - в полный рост стояла белая фигурка, похожая издалека, на изваянную из слоновой кости статуэтку. От мысли, что возможно, это Мария - мое сердце заколотилось с отчаянной силой - высота была более чем доступной для самоубийства. Замерев, я заворожено смотрел на окно, в страхе даже подумать, что мои размышления на вольные темы смогли поднять ее с постели, а в таком случае причина( пробуждение), спасовала перед магией следствия, вот так жутко выглядывая из-за его спины. Когда фигурка в окне шевельнулась, я вздрогнул и поддался всем корпусом вперед, готовый уже мчаться навстречу ее вероятному падению, однако плавно присев, "статуэтка" застыла вновь, но теперь (я напряг зрение), свесив над карнизом ноги. Я понял, что связан с ней нервами своего страха за ее жизнь, а значит тело мое, рефлекторно откликнется на каждое движение Марии. В том, что это она, я убеждался с помощью крадущихся вперед, к неистовой надежде, что в случае падения смогу словить ее на руки - шагов, и мой неотрывный взгляд уже различал рассыпанные по белоснежным плечам темные волосы, колокольчик ночной рубашки, укрывающей ее тело. Я подкрался на расстояние, когда для наблюдения, нужно было высоко задирать голову и, в этот миг Мария вновь приняла вертикальное положение, соскользнув с окна и выпрямившись во весь рост на карнизе. В решимости, во что бы то ни стало, пусть ценой своей жизни, уберечь ее от неминуемой гибели, я, вздымая голову вверх, замер возле стены, в месте, где по торопливым расчетам, мои руки хоть как-то могли бы смягчить удар тела о землю. Вопреки опасениям, что это вот-вот произойдет, я с затаенным дыханием увидел, что вместо рокового "вперед", Мария шагнула в сторону и, словно не замечая смертельной высоты под собой, стала перемещаться вправо по широкому карнизу Гранд-отеля. Отступая назад и продолжая напряженно растопыривать руки, я послушно сместился вслед за ней, как ведомая кукольником марионетка. Вдруг сверху раздался легкий, заливистый смешок, в силу своей явной неуместности, смочивший холодным потом мне шею. Бесспорно, смех принадлежал Марии и, учитывая последовавшую за ним фразу, я решил, что он, как и ее пробуждение, другая причина того же следствия. Сквозь продолжавший звучать в ее голосе смех, я отчетливо расслышал слетевшие с губ Марии слова: "вам не удастся такое проделать, мерзкий вы, гадкий старик!", сразу же принятые мною в свой адрес и оттого остро кольнувшие обидой душу. "Слышишь шепот волн, старикашка? - уняв смех, нежно спрашивала Мария - видишь вон тот корабль?"- и повторила, убрав из голоса всю нежность: тебе этого не проделать, да-ра-гой па-па-ша!
"Неужели она меня видит? - подумал я с оторопью, но тут же отбросил эту мысль, заметив, что взгляд Марии обращен не вниз, а в сторону братца моей кариатиды - каменного атланта, замыкавшего карниз.
- Сожрать нас удумал ?, -спросила она у статуи и тут же тихонько рассмеялась.
И тут же меня осенило - второго самоубийства кряду в Больё не будет, но тогда еще хуже, ведь один неверный шаг и она рухнет вниз, тот же, кто обнаружит утром прекрасный труп Марии вряд ли подумает о чем-то другом, кроме суицида, не думать же ему ,право, что это разъяренный "па-па-ша" вот так варварски избавился от своей (не-своей?) дочери. Я много читал о симптомах "somnus-ambulo", но видеть проявление их воочию, до сей поры мне не доводилось. Помню, в медицинских статьях с эзотерическим уклоном упоминалось близкое родство "epilepsia" с лунатизмом, их даже сравнивали с родными братом и сестрой, вышедшими из одного чрева, и в него же, по воле болезненной связи, возвращавшихся после ночных и дневных беснопений в подвластных им телах.
Ввиду непредсказуемости реакций и их последствий книги советовали, ни в коем случае не пугать, а тем более пытаться резко разбудить лунатика, и, помнить, что Луна ,как минимум, удваивает силы ею ведомого, поэтому лишний шум опасен как для вас так и для него. Любой громкий звук может стать для сомнамбулы новым витком сновидения и если он (она) вам дороги, следите, дабы ходящие во сне случайно не перепутали окно с дверью.
-Я видела ваш портрет на папиросной рекламе - донеслось сверху. Мария по-прежнему стояла лицом к статуе, которая, в свою очередь, стояла перед ней во весь свой античный профиль, при этом взгляд каменной головы ( я поежился от стянувших кожу ледяных мурашек) наклоненной от якобы тяжести, якобы поддерживаемых атлантом сводов, в аккурат смотрел прямо на меня, а Мария, между тем, продолжала смешливо щебетать под правым ухом истукана,- это забавно, писатель и реклама папирос, не правда ли? Но я то, узнала тебя, старичок, меня то, ты не проведешь!"
Присутствие во сне Марии кого-нибудь кроме меня, казалось спорным. Признаться, с трудом верилось, что девушка из княжеского рода столь фамильярна с родным отцом, поэтому я склонен был думать, что, так, чарующе вульгарно, просквозившем в ее голосе "па-па-ша", она изволила слегка омолодить старика, -чка, -ашку, то есть меня, не рискуя , пусть и в шутку, снизить возраст обращения ко мне до "па-рни-ша", или до невозможно далекого "мой мальчик", или приблизиться на доверчивое расстояние после произнесенного вслух моего имени, но всему свое время, господа, и уж не сомневайтесь в том, что в арсенале у старичка найдется достаточно слов, увлажняющих глаза красавицы загадочной поволокой, способных дождаться от них утвердительного ответа. Всему свое время. Сейчас же, спасибо, Машенька, и на том, что заменила неказистых, мерзостных и подлых "старичков" на куда более размытого в возрасте литератора ( приняв образ атланта, к которому ты обращалась "писатель", я, кажется, поддерживаю своды твоего вертикального сновидения), и теперь можешь спокойно погулять по карнизу, обещаю, что твоя лунатическая поступь никогда не полетит в его мимость . Но даже полномочия хранителя ее сна, которыми я так самонадеянно себя наделил, никак не объясняли присутствия моего лица на какой-то папиросной рекламе, я и без рекламы выкурил в молодости тысячи папирос, но участвовать в сомнительных рекламных авантюрах мне не доводилось. Папиросы завели мои размышления в тупик, и я сосредоточился на белеющей сквозь ночь фигурке сомнамбулы.
Снизу мне казалось, что Мария всем телом прижалась к мускулистому камню и, обратившись в его неподвижность, каменно застыла, я же, продолжая мысленно взывать к ней, надеялся заставить Марию вернуться через оконную дверцу в спальню, и словно в такт моим внушениям, в проеме распахнутого окна, вспыхнул и сразу же погас свет. Ступая мимо аккуратно постриженных кустарников и невысоких деревьев, прокалывая тростью размякшую от мокрого снежка землю, то и дело оскальзываясь на поседевшей траве, я вновь отдалился от стены здания, рассудив, что коль вспыхнувший свет обнаружил покинутую Марией постель, в окне обязательно появится новый силуэт, то ли прислуги, то ли доктора, то ли самого князя. Из-за усилившегося снега, видимость с моей новой позиции была не ахти, тем не менее, даю руку на отсечение, что выглянувший из окна человек был мне незнаком. Он довольно споро променял подоконник на карниз и быстро засеменил в сторону атланта, остановившись от прижавшейся к изваянию Марии на расстоянии вытянутой руки. В том, что это не Соколов, меня убедил приятный баритон мужчины, говорившего что-то спящей наяву, да так вкрадчиво, что до меня донеслось лишь ласковое- "милая Машенька", а в следующее мгновение я увидел, как "Машенька" доверчиво протянула незнакомцу руку и тот медленно повел ее назад к спасительному окну, потом, бережно поддерживая, помог вернуться в спальню, запрыгнул на подоконник сам и с силой, так что раздалось, стеклянное дребезжание, закрыл за собой окно. В эти минуты меня прямо таки раздирали зависть и ревность к незнакомцу, явные рудименты для моей давно непритязательной плоти. По всей видимости, ночным спасителем Марии был тот самый, вернувшийся из Ниццы доктор Сюгар. Ну что ж, время на то, чтобы повнимательней разглядеть этого персонажа, у меня было.