- А вот как раз этот самый больной и утверждает, что в 1992 году неоднократно возвращался назад в СССР, и в последнее время он даже начал приносить мне оттуда подарки. Вот, попробуйте, - доктор протянул своему спутнику в белом халате поверх форменного кителя стеклянную бутылку с белой жидкостью, - пол-литровая бутылка молока, свежего, и пробочка, обратите внимание с датой "использовать до 15 сентября 1966 года".
- Ну, предположим, молоко можно и сегодняшнее налить в старую бутылку и пробкой с датой аккуратно запаковать, - недоверчиво потянул носом тот, что в белом халате поверх военного кителя, - но продукт явно свежий. А где он мог взять свежее молоко в закрытой палате с решетками на окнах?
- Уж вы в тумбочку к нему загляните, там у него целый продуктовый магазин с товарами советского производства, это, вот, плитка шоколада "Аленка", того самого, как раньше был, ну, надкус это я вчера сделал, в экспериментальных, так сказать, целях. А это пиво "Жигулевское" еще под алюминиевой пробочкой, как тогда, помните, оно еще им не откупорено, и дату, дату посмотрите, тоже сентябрь 1966 года. Еще, вы все смотрите, вся его тумбочка набита продуктами советского образца. А в нашей больнице ни то, что шоколада с пивом, молока уже полгода на кухне не было. Это феномен какой-то, лежит тут один в отдельной палате, никто к нему не ходит, а жрет, то есть, извините, конечно, питается, как новый русский. Ну, у кого сегодня в 1992 году можно в тумбочке найти пять банок черной икры в жестяных банках, да берите, конечно, я сам у него часто беру, - и покосился на безразлично рассматривающего докторов больного.
- А он что, не разговаривает у вас или сейчас просто под лекарствами отдыхает, - сухо поинтересовался тот, что военный, на что доктор ответил вопросом к больному:
- Что скажешь, болезный, опять этой ночью границу времени переходил, не ранен ли был пограничниками, собаками не затравили? Уж странно и то, что полгода назад мы нашли его в этой палате с серьезным укусом шеи, но объяснить ничего такого не смогли, а он сам смутно припоминает, как и не с ним было. Вот, вот, пойдемте, милейший, я вам историю болезни покажу, - и доктор, почти обняв посетителя в белом халате поверх френча, потащил его из палаты.
В ближайшие дни этого больного изолировали даже от медицинского персонала, поставили на окна второй ряд решетки, вытащили из тумбочки все продукты и установили в палате видеокамеру. А наутро больничная тумбочка была снова полна еды, причем, судя по видеопленке, больной всю ночь не вставал с кровати, и даже с боку на бок не ворочался, хотя пижама на нем была почему-то порванной, а колени выпачканы в грязи. Эксперимент повторяли многократное количество раз, но установить, как он это делает, так и не удалось. К отчету была также приложена видеозапись рассказа больного (подозреваемого), смысл которого был непонятен даже специалистам, впрочем, вы сами можете его прочесть:
"В смысле вообще нет смысла. В бессмысленном намного интереснее, но надоедают окружающие, которые, в своем стремлении вернуть вас в нормальное общество, настолько переходят грани позволенного, что начинают вас лечить, как раз именно от этого. Я не против таблеток, я против их количества. Вот эти желтенькие дают чаще всего, потому что не помогают.
Я возвращаю свой пытливый взгляд на бившуюся о стекло муху и начинаю ей завидовать. Вот так головой, много раз и никто не уговаривает немедленно прекратить. В мухе больше смысла, чем в стекле только в том случае, если именно насекомое бьется об стекло, а не наоборот, что тоже может быть, особенно по четвергам. Впрочем, день я могу и перепутать.
Эта способность путать дни недели, числа и года является моим личным счастьем и одновременно считается диагнозом, которым я горжусь.
Здесь все врут, и я вру, конечно, так как никогда не видел Ивана Грозного и не мог его видеть, потому что он жил 500 лет назад, но доктору хочется как-то подтвердить свой диагноз и приходится ему в этом помогать.
Если муху давят двумя пальцами, значит, достала.
В бреду главное не потерять места, откуда все началось. Если вдруг вы теряете это начало, то и не нужно его искать, а просто идти по кругу, пока не наткнетесь. В мире все люди давно идут по кругу, но только некоторые от этого лечатся. Я некоторый, впрочем, с мухой я поступил жестоко.
Я целый год мечтал спасти мир, но не знал от кого, потому записывал. Вначале туда попадали вполне подходящие фамилии Гитлера, Сталина, но потом затесалось много мало кому известных имен моих соседей и коллег по работе. Эту книжечку у меня забрал мой же лечащий врач и я давно подозреваю, что он сам вписал туда и свою фамилию, чтобы приобщиться.
А потом я якобы вышел на Красную площадь и сдался пограничникам, впрочем, я забегаю вперед или тороплю назад, если не получается по порядку, то и не надо.
Я, говорят, или я это сам говорю, бывший ученый закрытой по самую крышу лаборатории, которая занималась разработкой нового психотропного оружия массового поражения. Это ни коим образом не относится к задавленной мною мухе, а напрямую подчиняется министерству обороны страны, которую я нежно называю своей. Как видите, я не делаю из этого тайны, потому и лечат меня так долго. В моей лаборатории оптимизировали учение Фрейда о всеобщей сексуальности, на чем там все и свихнулись. В здравом уме невозможно поверить, что если перед началом боя забросать с воздуха армию неприятеля порнографическими журналами, то половина солдат откажется воевать. Я лично был на приеме у министра обороны страны, которую давно считаю своей, и слышал, как он отказался подвергнуть этой жестокой мере даже свою самую захудалую дивизию, но сам же взял несколько журналов и, как мне помнится, не отдал до сих пор. В общем, пришлось это оружие опробовать на гражданском населении, для чего на ярославскую деревеньку Љ сбросили десять мешков этой смеси.
К вечеру на экране нашего порно-визора около мешков было замечено движение, и утром исчезли все десять мешков, и, учитывая, что в деревне было всего тридцать дворов, то поражено должно было быть не менее трети личного состава населенного пункта.
Вам муха не мешает, а то я хочу ее оживить, потому что прошлое мне еще доступно, тем более, что у нее тоже было с головой.
Утром в деревне раскупили в сельмаге соль, спички и мыло, и говорили, что этой ночью опять будут бомбить. Этим же днем мы неожиданно узнали, что в деревне за долги давно отключили электричество, поэтому мы заплатили эти долги со счета нашей лаборатории и примкнули к экранам наших порно-визоров.
В самой крайней просветлевшей от электрического света избе навзрыд плакала столетняя бабка, разглядывая глянцевые страницы обучающего сексуального журнала для молодых мужчин. В других домах было примерно тоже, но там, где еще сохранились дедушки, то читали и плакали именно они, видимо от того, что горевали, что сами до такого в молодости не додумались.
Впрочем, я о мухе, если мешает, то я ее снова прибью, но не руками, а газеткой, чтобы потом не пришлось облизывать пальцы.
Так вот, в последующие дни нашего наблюдения за деревней, мы заметили, что теория Фрейда о том, что весь мир стоит на половых органах не просто вымысел сумасбродного психолога, а вполне реальная вещь. Всю неделю подопытные бабки сидели на печках, листали журнальчики и выли во все горло по загубленной молодости, а оставшиеся дедушки читали молча, закуривая "Примой" и так уже прогнившие стены домов. На девятый день наблюдений перестала выть бабка крайнего дома, и в соседней избе встал с печи такого же возраста дед, который побрился за неимением бритвы обычной косой.
В полночь они (побритый дед и переставшая первой выть бабка), не сговариваясь, как лунатики, вышли из своих домов и встретились за околицей, перебросившись там между собой всего парой загадочных фраз:
- А ты помнишь?
- Ой, помню!
И тут же разошлись по своим домам.
В конце учетного месяца народ в деревне как-то стал немного молодеть, что было заметно по нежеланию пользоваться очками и самопроизвольным и громким выпадением искусственных зубов, так как под ними росли новые зубы. Уж как верхнее начальство узнало об этих предварительных результатах жестокой бомбардировки мирной деревни, то ее тут же замотали тройным рядом колючей проволоки, а всему нашему персоналу выдали табельное оружие, в смысле, кобуру с пистолетом. Стрелять нас как работников науки, естественно, никто научить не удосужился, чтобы, видимо, сами себя не перестреляли, но присутствие оружие как-то дисциплинировало, и все неотрывно наблюдали за экранами порно-визоров.
- Есть первый секс в шестом квадрате! - закричал мой первый заместитель. - Ну, в этой хате, что почти без крыши стоит!
В начале третьего месяца деревня помолодела на полвека, и местные мужики стали лазать через колючую проволоку в город и приводить в деревню молодых девок, потому что своих деревенских им явно не хватало. Да и невозможно так сразу приучить бывшую сельскую жительницу любить мужчину по той схеме, что подробно расписано в модном сексуальном журнале. С этими пришлыми участниками эксперимента сексуальное поле деревни пока справлялось, и мы никак не мешали этой миграции населения в подопытную деревню. В общем, старики на пораженной Фрейдом территории уже окончательно перевелись и по деревне шумно гуляли молодые мужики, хоть в армию им повестки присылай.
Ну, а мы в лаборатории уже пересчитывали в своих карманах государственные премии и ковыряли дырочки под будущие ордена. Уж представьте, что ожидало бы нашу страну, которую я все еще называю своей, когда тяжелые бомбардировщики дальнего действия несли бы в своих бомбовых люках тонны мешков эротической литературы, рассортированные в нашей лаборатории, и покрывали бы мешками сибирские деревни и провинциальные городки. Уж тогда бы наш народ никакой колючей проволокой было бы не удержать: все бы разом помолодели и полезли друг к другу с нежностями. Поднялась бы страна, без водки бы поднялась.
Все было бы хорошо, но однажды утром все жители деревни разом исчезли и, ни одна телекамера не успела зафиксировать, куда делся весь деревенский люд. Уже через час к нам в лабораторию ворвались осведомленные люди и начались аресты, допросы, потом места заключения и эти мухи, если кому, как и мне, немного повезло.
Уже без нас в эту деревню вошли войска специального назначения, но спецназовцы перерыли все и никого не нашли. В ярославской деревне Љ бесследно пропали 43 коренных жителя, 14 гостивших там городских девиц, десять мешков сброшенной к ним эротической литературы. Как потом удалось разнюхать одному прыткому журналисту, командир спецназа, как только увидел в домах, сараях и на улицах эти горы использованных презервативов, потерял от удивления дар речи, первый надел на себя противогаз и уже через него прохрипел приказом своим подчиненным:
- Ну, и бойня же здесь была, мать-перемать! Всем снять оружие с предохранителей и срочно отходим, ребята, - и снова добавил что-то гораздо крепче, чем мать-перемать.
Всю деревню в сто рядов обмотали колючей проволокой, оцепили солдатами внутренних войск и поначалу даже хотели упаковать в бетонный саркофаг, но потом разворовали отпущенный на это цемент, поэтому сошло и так.
Спустя семь месяцев, после рассказанных мною событий, я бежал из томской тюрьмы, куда был препровожден по приговору суда за злоупотребление служебным положением и гибель мирных жителей, что суду, казалось, имело место, потому мне и дали пожизненных 25 лет, слишком много, отчего и убежал. Сбежав из тюрьмы, я первым делом приехал в Ярославскую область, долго к этому готовился, и однажды ночью подошел к проволоке вокруг уже известной по моему рассказу деревни. Я перекусил первую проволочку. Этот щелчок эхом отдался у меня в ушах, так как там, в пустой деревне, кто-то откликнулся таким же щелчком по проволоке и я замер в ожидании..."
******
Писать бред гораздо труднее, чем его нести, впрочем, у людской шизофрении есть уникальная особенность: в своей видимой бессмысленности нести смысла гораздо больше, чем он есть в самом разумном толковании.
- Так вы утверждаете, - сурово надавив на последнее слово, майор госбезопасности и посмотрел на этого странного больного, - что, якобы, переходя какую-то там границу времени, вы встретили молодого человека, который полз оттуда? А вы уверены, что это была мифическая граница, а не настоящая граница, государственная, с Финляндией, например?
У майора явно сдавали нервы, так как уже полгода он со всем своим отделом целыми днями сидел в психиатрической лечебнице и пытался выяснить, как у изолированного от всего мира больного в тумбочке постоянно появляются продукты выпуска 1966 года. Ну, то есть двадцатипятилетней давности, но свежие, и водка тоже появляется, и бутылочное пиво.
Пока не удалось даже определить точное имя больного, так как собранные по его рассказам метрики и справки противоречат друг другу, словно человек-то он один, а судьба у него ни одна, как получается, а будто по кругу пущенная. Вначале, по всем бумагам, он психологом был, даже со степенью, потом вдруг шахтером оказался, затем программистом, и что интересно, одновременно все это у него происходило. А как понимать, когда у одного человека сразу 7-8 биографий, уж две судьбы еще можно понять, вдруг брат-близнец был, а мама в родовой горячке не успела родившихся детей пересчитать и всю жизнь думала, что он у нее один, а оказалось двое.
Но не заметить рождение сразу десятка детей даже пьяная мать не смогла бы, а у нас в роддомах врачи никогда роженицам спирт не давали, потому что сами его пили. Нет, не зря их секретный отдел госбезопасности полгода в этой больничке время теряет, ой не зря, есть что-то во всем в этом.
Зевнув, майор отвернулся от больного и продолжил чтение его медицинской карты, куда заботливая рука доктора подколола все стенограммы больничного бреда. Значит, он пересек границу времени и увидел ползущего ему навстречу молодого человека:
"У парня была чем-то острым, видно, колючей проволокой, сильно разодрана щека, и на вид он был, еще мальчишкой, лет семнадцать:
- А ты, батя, куда ползешь, - зашептал он мне прямо в ухо, - нельзя сейчас тебе туда. Я не первый раз хожу, да и то сегодня бы остерегся. Черт бы побрал этих пограничников, они сегодня, как с цепи сорвались. Чуть очередью меня не накрыли. Ты, батя, если поползешь, то правей бери, вон на те кусты, там безопасней будет, я давеча проверял.
- Уж ты, сынок, - я попытался расспросить паренька, откуда он все-таки убегает, и куда я так сам спешу попасть, - погоди, не ползи, я спросить хочу.
- Да какой я тебе сынок, - возмутился парнишка, - мне уж давно за пятьдесят, и ползу я оттуда, а ты что, и не знаешь что ли, что там?
- Нет, не знаю, - я не стал спорить с парнишкой об его возрасте, - а что там?
- А зачем тогда под пули лезешь, - удивился парень, которому якобы стукнуло за пятьдесят, - я в одиннадцатый раз ходил, все теперь в своем прошлом как надо исправил, можно спокойно в 2005 году доживать. А ты левее не ходи, там тебе по годам не пройти, младенцем станешь, и соображение вовсе потеряешь, советую, прямо на куст ползи.
- А что там, - уже почти крикнул я вслед уползающему от меня парнишке-старичку.
- Хи, хи, хи, - гоготнул прямо носом в землю мой странный знакомый, - там, батя, того, там - уже СССР, помнишь такое? Ну, даст Бог, перейти границу, так сразу вспомнишь.
Я пополз прямо на указанный куст и, спустя пять минут, ткнулся носом в деревянный забор, который гнилыми досками огибал восьми квартирный барак с выведенной на стене углем номером и улицей, если память мне не изменяет, то мы жили здесь до третьего класса, а значит, школу я еще не закончил. Ну, и вид был у меня не школьный, весь в грязи, в коротких штанах на одной лямке, со школьным ранцем на боку, и, судя по учебникам, - я был в этот момент второклассником.
Ну, мать моя почти не заметила моего прихода, бегло оглядела мой внешний вид и продолжила мусолить кусочек угля, которым красила себе ресницы.
Я растерялся, потому что, находясь в теле второклассника, я одновременно сохранил свой жизненный опыт и образование пятидесятилетнего мужчины, и потому осуждающе смотрел на свою 26-летнею мать.
- Мам, в школе всем велели сдать 30 копеек на обеды, - непривычно пискливым голосом промямлил я и вдруг неожиданно от себя взрослого добавил, - а ты что, вертихвостка, красишься, снова до утра домой не придешь?
Это вторую часть фразы я тоже проговорил детским голосом, но моя 26-летняя мать застыла с открытым ртом, словно хотела проглотить уголек, который только что муслила спичкой и красила этим ресницы.
А я и не знал, что меня пороли в детстве. Весь наш барачный дом слышал мой возмущенный несправедливостью голос, когда пятидесятилетнего сына порола его 26 летняя мать, а он в теле ее сына второклассника даже не имел сил, чтобы отбиться и вырваться из рук этой разозлившейся девчонки. Ну, да, мне она тогда казалось совсем девчонкой, но на свидание с любовником она не пошла, устыдилась, наверно. А я-то потом в свои зрелые годы гадал, почему у меня такой характер в постели легкомысленный. В мать я пошел, видимо, в мать. Отец-то от нас в молодости ушел, уж не знаю: на какой почве они поругались, не спрашивал никогда, и говорили - не слушал.
В углу я стоял, поджав истерзанную кожаным ремнем ребячью попку, и ковырял при этом мокрым от слез и соплей пальцем свежее выбеленую стенку:
- Ма, ну че, ма, ну, я эти слова в книжке прочел, мне для школьного спектакля на утреннике учить их надо, ма, че дерешься-то, я из угла можно выйду, ну, не буду я больше, не буду.
А как только меня реабилитировали, выпустили из угла и даже дали три ириски из железной банки я покорно сел за письменный стол, достал учебники и начал делать уроки. С математикой прошло без проблем: в колхозе жили пять кроликов, два ускакали, в общем, всех быстро сосчитал, а вот с русским языком застрял, почерк-то у меня почему-то остался взрослым, ровным, видимо, он не от молодости пальцев зависит, а от интеллекта. Ну, как таким каллиграфическим почерком переписывать упражнение "Мама мыла раму, Маша ела кашу...". Я карябал это как мог, чтобы было похоже на почерк ребенка, и в конце предложения специально махнул на страницу небольшую кляксу.
Мать была и этим довольна, наверно, обычно в этом возрасте у меня кляксы были крупнее, а эта была небольшая, с копеечную монету, вообще провинностью не считалась и даже училка такую могла не заметить. Еще надо было выучить стихотворение, которое я уже вызубрил лет сорок назад и зачем-то до сих пор помнил.
- Гляжу, поднимается медленно в гору, - я осторожно посмотрел на мать, - лошадка, везущая вороха воз.
Ну, мать просияла, девчонка она еще, а понимает, есть что-то в ее сынишке, пусть дуром нагуленном, есть в нем какие-то способности.
Телевизора у нас не было, и у соседей не было, ни у кого на нашей улице его еще не было. Я увернул на всю мощь грохотавшее советскими маршами радио и пошел выбрать себе книгу на вечер. Ну, так, "Анну Каренину" мне мамка не даст почитать, скажет рано еще, вот томик Мопассана до масла зачитанный, тоже пока запрещенная книга. Так что придется читать Гайдара про этих придурков Чука и Гека, которым явно не фиг делать было, или эту, как ее, "Тимур и его команду", по-нашему, конечно, это не команда у него была, а молодежная группировка, ну, ладно, прочту еще раз. Уж не знаю, как я со скуки в этом времени раньше не сдох: ну ни фига нет, да еще и в школу надо ходить.
Я ненавижу свою первую учительницу, я раньше не знал, как я ее ненавижу. Тупая и толстая сорокалетняя тетка, властная и без чувства юмора, с хорошо поставленным голосом ефрейтора, который выстроил по партам еще более тупых новобранцев. Эту застегнутую на все пуговицы серую кофточку на моем первом школьном ефрейторе я теперь не смогу забыть никогда.
Первым уроком у нас была родная речь, будь она не ладна. Я, наверно, единственным из всей школы получил тогда двойку по политическим мотивам. Ну, назвал я этого Мальчиша-Кибальчиша - глупым мальчиком с деревянной сабелькой, но он именно таким и был нарисован в учебнике.
Зато по математике в этот день получил пятерку за таблицу умножения и в изложении не оставил ни одной ошибки. Ну, плевый текст, в три предложения, как добрый дедушка Ленин революцию сделал.
А Ленин у меня на груди, со звездочки, прямо на мир смотрит, у всего класса такой Ленин на груди, друг на друга смотрит, и идем мы с этими звездочками в светлое будущее, в котором я уже однажды был.
Я внимательно посмотрел на плоские грудки одноклассниц, но уже не на звездочного Ленина, а просто так посмотрел. Ну, неужели мне взрослому человеку теперь десять лет смотреть на этих скелетиков и дергать их за растрепанные косички.
А из учительской, например, я видел, вышла на переменке такая отпадная практикантка, лет двадцати, конечно, для меня пятидесятилетнего слишком молода, но пока я нахожусь в теле второклассника, то можно и приударить.
Я смело подошел к практикантке, встал на цыпочки и заученно пролепетал:
- Зайчонок, а не сходить ли нам сегодня куда-нибудь потусоваться!
Уж от этого моего невинного предложения познакомиться, будущая училка потеряла дар речи и видимо так и не нашла в своем словарном запасе смысла слова "тусоваться" и поняла его как-то по-другому, стукнула меня классным журналом по голове и визгливо убежала. Я победно оглядел притихших от моего подвига запуганных второклашек и пискливым голосом изобразил свое превосходство:
- Во телка размечталась, ничего, подрастет - моя будет! А не сходить ли нам, парни, куда-нибудь посидеть, в смысле откинуться, если пивом, то угощаю, закурить у кого-нибудь найдется - я старательно при этом вспоминал свой позабытый молодежный сленг, чтобы хоть как-нибудь быть похожим на второклассника.
При моем упоминании пива и сигарет сразу шесть наших девчонок и два мальчика наперегонки побежали к директору, чтобы донести на меня первыми.
Я смачно сплюнул на паркет и страшно икнул на вахтершу.
Нет, в этой новой жизни я не хочу снова стать отличником, закончить институт, стать психоаналитиком, а потом получить тюремный срок за эксперименты над жителями ярославской деревеньки Љ.
Все, я стану другим, и старательно прицелившись, я пнул под зад самого прилежного отличника, отчего он с непривычным визгом взлетел на воздух и, только приземлившись, тут же меня страшно зауважал.
- То-то, памперс недоделанный - шикнул я на него новым матерным словом и гордо пошагал домой, надо ведь и за матерью теперь присматривать, а то к 35 годам она четыре раза выйдет замуж и замучит меня потом новыми папами и отчимами. Ну, нет, за кого я выберу, за того теперь и пойдет, или настоящего батьку верну, ему сейчас еще тридцати лет нет, бегает где-то, а сын тут без телевизора и пепси-колы пропадает.
В стране шел 49 год советской власти, и по грязноватой улице, махая несуразным ранцем, возвращался домой второклассник школы, еще вчера бывший круглым отличником, и примерным октябренком. Но он уже никогда не окончит институт, он даже среднюю школу никогда не закончит, и не станет психоаналитиком, а завербуется на угольную шахту в городе Инте, где в условиях полярного холода к пятидесяти годам заработает туберкулез. Вот потому он тоже разыщет ярославскую деревню Љ, гнилыми от угольной пыли зубами перегрызет колючую проволоку и во второй раз перейдет временную границу с СССР, на этот раз, намного правее того исторического куста, за которым скрывался 1966 год".
- В палате у больного появились продукты 1975 года, вот ряженка, ее не было в таком виде в 1966 году, это болгарские сигареты "Стюардесса", - доктор отер вспотевшую лысину. - Болезнь явно прогрессирует, и если бы она происходила только внутри больного, то случай вполне заурядный, но когда от душевной болезни пациента в его палате появляются реальные продукты питания, то это дело уже не врачей, а компетентных органов. Ну, спрашивается, чем я таким должен лечить больного, чтобы он перестал воровать кефир тридцатилетней выдержки. У меня все, господа.
Еще раз, тщательно обтерев усталую лысину, доктор сел на свое место, и вдруг заговорил давно молчавший майор госбезопасности, который уже не только работал в этой психлечебнице, но и сам понемногу лечился, так как потерял на этом не только сон, но и здоровье.
- Я предлагаю в качестве эксперимента примотать меня на ночь веревками к спине больного, и я, таким образом, прослежу весь его ночной путь, - голосом обреченного героя закончил майор.
- Все правильно, - из угла визгливо пошутил какой-то молодой аспирант, - если примотать к больному майора, то они вдвоем больше продуктов начнут таскать в палату...
- Тише, вы, - оборвал насмешника главный врач, - нельзя рисковать майором, а нельзя ли к спине пациента примотать, например, колючей проволокой какого-нибудь заключенного, которому все равно. Ну, нельзя же нам так просто рисковать жизнь майора.
- Меня мотайте, - вдруг рявкнул майор, - может полковника за то дадут, а то сижу и сижу здесь в больничке, а дело почти за год ни на шаг не сдвинулось. А примотать лучше не веревками, что ненадежно, а в гипс укатать обоих по самые уши.
Что и сделали, а наутро в палате в гипсовом коконе нашли только больного, а майор бесследно исчез, потому из управления ему на смену прислали другого майора, еще более не разговорчивого. Этот майор оказался прытким малым, и всего за одну неделю с помощью милицейской дубинки и обыкновенного табурета выбил из больного что-то похожее на признание:
- Убили майора, в перестрелке погиб, уж больно горяч был...
Уже позже выяснилось, что майора, в действительности, не убили, а он просто не захотел возвращаться и остался там, чтобы исправить свое прошлое и стать генералом, что и вскоре случилось. Уж как генерал он потом приехал в больницу в полной красе, весь в орденах и сам на себя непохожий, но медсестра, с которой он, будучи майором, шалил больше всего, сразу признала в нем отца своего ребенка и кинулась генералу на шею. В общем, они поженились, а нового майора из больницы выгнали, потому что он позволял при допросах подследственного больного недозволенные приемы, в смысле, слишком часто прикладывал к телу табурет, что было уже запрещено.
В первый же день новый генерал заперся с больным, с которым он оказался вдруг в больших друзьях, и они о чем-то часа три шептались, но это не попало в протокол, и потому никто и не знает, о чем они там действительно говорили.
В общем, на следующий день в палате пропали не только продукты, но и куда-то подевался и сам больной, и лишь на тумбочке больничной тапкой была придавлена записка: "исправленному верить".
Как вы уже догадались, в палате больше уже никто не появился, и только заглядывающий сюда время от времени генерал госбезопасности лично проверял, чтобы место больного другими психами не занимали. Он с тоскливой надеждой в каждый свой приезд открывал заветную тумбочку, но продуктов в ней так никаких и не было, но у генерала, наверно, и своих харчей хватало, он сильно с тех пор раздобрел. А его новая жена, бывшая медсестричка, тоже с ним иногда заезжала, и очень важничала перед другими сестрами, которые, на самом деле, были не хуже ее. Ведь они тоже, когда спали с генералом (бывшим майором), но делали это честно, потому и не залетели тогда, а то бы генерал-майору пришлось бы жениться на всех сразу, что пока в нашем обществе считается слегка неприличным.
В этот раз пограничный патруль буквально наступил на меня, и я вспорхнул из-под ног серым зайцем и со всех ног побежал к редкому подлеску. Вслед ударил предупредительный выстрел, еще один, и вдруг куча разозленных птиц ударили по веточкам над моей головой.
Я на всякий случай заорал по-немецки "Гитлер капут" и высоко задрал расцарапанные ветками руки. Все еще держа меня на прицеле, ко мне, не спеша, шли трое пограничников, а когда они подошли вплотную, я вдруг понял, что это не пограничники, это даже не совсем люди, это вообще не люди, но автоматы-то у них настоящие. Старший "пограничник" прикоснулся к моему плечу каким-то прибором и на чистом русском пояснил:
- В вашем теле теперь навсегда спрятан контрольный временной чип, и вы больше не сможете бегать через эту границу взад и вперед. Мы предлагаем вам на выбор: пойти в любую сторону от границы, но только один раз. Там, откуда вы бежали, демократия и счастливая Россия 2005 года, а за тем лесочком, вы уже знаете, раз бегали, лежит не менее счастливый Союз Советский Социалистический республик 1975 года. К сожалению, мы не можем поменять вам мозги, чтобы вы напрочь забыли об этих переходах границы, все равно будете помнить, иначе бы пришлось вас просто убить, а это, мы считаем, негуманно.
Уж не тряситесь вы так сильно, а быстро выбирайте раз и навсегда: вам светлое будущее или в светлое прошлое.
Я пошел в СССР, чтобы еще раз выправить свое прошлое, для исправления моего будущего несчастного настоящего. В общем, как говорится, "исправленному верить".
В 1975 году я уже, слава Богу, закончил среднюю школу, и в этот самый момент я и грохнулся со своими пятидесятилетними мозгами в тело семнадцатилетнего выпускника школы, стоявшим на распутье: кем быть, чтобы как можно больше принести пользы стране и, при этом, работать поменьше, а зарабатывать побольше.
В первую минуту я даже растерялся, ну, зачем, спрашивается, я не вернулся назад, и что мне делать в этом советском государстве, которое семимильными шагами идет к своему печальному концу. Но и передумывать было поздно, потому я перевернул только что полученную фотографию выпускников моего класса и ручкой с плохо пишущей пастой набросал на обороте план ближайших мероприятий.
Во-первых, найти всех министров команды Ельцина и других пока неизвестных, но в будущем значимых лиц.
- Все будет хорошо, вот увидите, и надо бы вспомнить, что в этом 1975 году должно скоро случиться, чтобы извлечь из этого какую-нибудь выгоду. Черт, ну ничего из этого года не помню, ах да, я в день своего школьного выпускного по дороге назад упаду и сломаю ногу.
- Е-мое, упал все-таки, ну, точно - сломал щиколотку, в том же самом месте...
В 1979 году я нашел в Свердловске Бориса Ельцина и насильно рассказал ему, что с ним случится в недалеком будущем. Ну, Боря поступил со мной честно, про мою антисоветчину смолчал, но все остальное выложил врачам, и потому меня, на следующий день, поместили в отдельную палату, той самой психиатрической лечебницы, которая описана в начале нашего рассказа.