Уже подходя к подъезду, я увидел сотню пенсионеров хаотично заполнивших собой всю территорию двора. У самой подъездной двери мне преградил дорогу высокий сухопарый старик:
- Вы в 29 квартиру?
- Нет, - ответил я, хотя шел именно в нее.
Старик недоверчиво сложил свои длинные руки, которые использовал вместо шлагбаума, и слегка посторонился.
В самом подъезде тоже были пенсионеры, они подозрительно проводили меня до лифта, и одна бабушка влетела в кабинку прямо со мной.
- Мне на восьмой, - я нажал кнопку нужно этажа, и заметил, как побледнела старушка, но ничего не сказала и затаилась в углу.
А когда лифт остановился, и я шагнул к 29 квартире, то дверь ее мгновенно распахнулась, и меня втащили внутрь. В уже закрытую дверь отчаянно колотилась моя попутчица по лифту и еще кто-то, и весь подъезд как-то разом загудел.
- Здравствуйте, доктор, ваши поклонники меня чуть в заложники не взяли.
- Здравствуйте, здравствуйте, проходите, не беспокойтесь, у меня стальная дверь, а у них у всех давно вставные зубы, мы в безопасности, - доктор мягкой улыбкой обозначил, что он пошутил.
Самому доктору было тоже под восемьдесят, но в комнату он провел меня бодро, и оказалось, что это кабинет, краем глаза я успел заметить на его шеи свежий порез сантиметров в десять.
- Если я правильно понял, то вы построили машину времени или что-то в этом роде?
- Абсолютно неверное определение, машина времени это фантастика, несбыточная фантастика, я изобрел машину памяти, и это не противоречит материализму.
- Это хорошо, что не противоречит, в вашей рекламе в газете сказано, что вы восстанавливайте пациентам утраченную по разным причинам память, это не розыгрыш?
- Что вы, что вы, абсолютно безвредная процедура, я ставлю на вашу голову несколько клейм и в течение секунды воздействую на вас радиоволнами определенной частоты, которые и вскрывают для пациента закрытые в их голове воспоминания, обычно все, если не было механического повреждения мозга.
- У меня была гематома после контузии, - я с надеждой посмотрел на доктора и заметил в его глазах что-то знакомое.
- Это не страшно, это мелочь, ну, не вспомните, например, свой первый поцелуй или еще что, все остальное, скрытое уже по нервным причинам, вам все равно после облучения будет доступно, человеческий мозг, это биологический компьютер, завис немного, а мы его перезагрузим.
Во входную дверь отчаянно молотили руками и ногами, слышались угрозы и даже чей-то плач.
Доктор погладил свежий шрам от пореза на шее и извинительно перешел на шепот:
- Сам ничего не пойму, примерно неделю назад, точно, в тот день, когда вы в первый раз мне позвонили, пришел ко мне высокий старик и стал уговаривать уничтожить машину памяти. А потом набросился на меня с ножом, сами видите, и даже порезал провода на аппарате, но сломать его не смог, здесь и испортить-то нечего, элементарная конструкция, клейма, провода и маленькая коробочка-преобразователь, в магазине продается, весь секрет в подборе нужно частоты...
- А что сказали в полиции, задержали напавшего на вас старика?
- В полиции сказали, что я занимаюсь незаконной коммерческой деятельностью в жилом доме, и посоветовали не открывать незнакомцам дверь. Вот и все. А потом, за эту последнюю неделю, меня буквально осадила толпа пенсионеров. Они поочередно уговаривали меня прекратить заниматься машиной, говорили о неком человеке, который может всем навредить, мол, кто-то вспомнит все советское время не как умудренный опытом пожилой человек, а глазами молодого человека, что опасно и так далее. Вот посмотрите, доктор подвел меня к столу.
Старинный столетний стол был завален советскими артефактами. Детская ржавая лопатка с облезлой краской, поношенный пионерский галстук, потрепанный школьный дневник, какие-то поздравительные открытки, множество других вещей, и сверху настоящий автомат Калашникова. Я взял в руке оружие, снял крышку, подумал, и разобрал полностью, боек был кустарно спилен, учебный.
- Это все пенсионеры мне натаскали, как предупреждения. Да этот автомат не стреляет, такие стволы раньше были учебным пособием в школе, на занятиях по военной подготовке, помните, ах да, вы не помните свои первые 25 лет, очень редкий случай, давно хотелось опробовать машину памяти именно на таком. Неужели вы ничего не вспомнили за столько лет, вот так и живете без своего детства и юности?
- А сколько это займет времени? - я ответил вопросом на вопрос.
- Одну секунду, я же вам уже говорил, впрочем, секунда в этом деле понятие относительное. В этом реальном мире пройдет всего одна секунда, а в вашем виртуальном мире, в голове, может за это мгновенье пройти час, день, как у многих пациентов, у вас вдруг даже неделя получится или месяц, но вряд ли так долго.
- Я просто буду одну секунду лежать и вспоминать?
- Вы не просто будете лежать вспоминать, у вас будет полное ощущение, что вы живете в этих воспоминаниях, вы еще раз как бы проживите эту свою жизнь, заново, но строго именно так, как прожили ее в первый раз.
- А изменить в своей жизни что-нибудь возможно?
- В пределах от сна до сна, можно изменить все, но после сна вы продолжите свою жизнь дальше, а все изменения прошедшего и измененного дня аннулируются. Да вы хоть на голове так ходите, хоть с девятого этажа прыгайте, все равно утром ноги будут целы и никто не вспомнит вас размазанным по асфальту. Впрочем, вашей лепешке на асфальте будет очень больно, это жизнь, для вас там будет все реально.
- Доктор, еще раз переспрашиваю, это действительно безопасно?
- Абсолютно. Впрочем, есть одно но, и я должен вас предупредить. О снах. Обычно человек не запоминает обычные сны, кроме навязчивых снов, но эта уже патология. В принципе, вы не должны за эту секунду вспомнить свои детские сны, но если вдруг вспомните, то знайте, в них вы себя будете чувствовать реально, не как во сне. Ну, то есть, если вы вдруг в ракете полетите с Гагариным на Луну, это еще ничего. А вот во сне, например, в войне с фашистами ваш детский деревянный автомат может не помочь, и вас реально пристрелят из настоящего немецкого автомата. Вот это больно, очень больно, до смерти, но потом вы очнетесь без всяких пулевых отверстия на теле, я вас умоляю, постарайтесь спать не больше пяти минут, этот короткий сон необходим для переключения на новый участок памяти, но сам сон вам не нужен. Утром вы все равно будете в состоянии хорошо отдохнувшего человека.
Во входную дверь так ударили каким-то тараном, что стены кабинета содрогнулись, на лестничной площадке толпа радостно загалдела.
- Соседи подумают, что у меня делают евроремонт, - доктор попытался за шуткой спрятать свое испуганное лицо.
- Кстати, а прервать этот эксперимент можно в любое время, а то я как уже не уверен, что выдержу это, - и я тоже опасливо покосился в сторону входной двери.
- За секунду вы успеете, если только разок вздохнуть, но сказать мне что-нибудь точно не успеете. Секунда, и вы сами проснетесь. Давайте пройдемте к машине памяти.
Словно не слыша приглашения доктора, я механически вытащил из-под автомата Калашникова школьный дневник, открыл и прочитал фамилию и имя, какое совпадение, его звали, как и меня.
Доктор, ставя на меня последнюю клейму, вдруг остановился и спросил:
- Вы потеряли память в 1982 году, так, в Туркестане, вы помните человека, которого называли вторым аистом? Впрочем, потом поговорим, всего через секунду.
За дверь гулко грохнул одиночный выстрел, потом зашлась в длинную дробь автоматная очередь.
В это мгновенье доктор щелкнул переключателем.
В моей голове погас свет.
- Гуси, гуси.
- Га, га, га.
- Есть хотите?
- Да, да, да.
- Ну, летите.
- Нам нельзя, серый волк под горой не пускает нас домой.
В этот момент в какой-то длинной деревянной беседке дети сорвались с места и ринулись сквозь строй других детей, которые, растопырив руки, ловили бежавших. Я почему-то бежал с детьми, и постарался слева обойти крепкую пятилетнею девочку, чтобы не уронить своей массой ребенка, но она одной рукой легко повалила меня на дощатый пол, и это взрослого-то мужика.
- Дура, - вырвалось как-то само.
- Алеша, это плохое слово, - воскликнула молоденькая воспитательница, которая одновременно руководила полетом гусей и серыми волками.
Вставая с дощатого пола, я обратил внимание на свои тонкие ручки и ножки и, особенно, на короткие штаны с лямками, одна лямка была оторвана, потому я и назвал ту девчонку дурой.
Взявшись за руки, попарно, мы неохотно ушли из беседки, прошли какой-то дворик и вошли в дверь с бледными буквами "Детский сад".
В перекошенном и облезлом зеркале раздевалки, я посмотрел на самого себя, стриженного под ноль мальчишку лет трех от роду.
- Вот и приехали, доктор, - сказал я зеркалу и себе, - чувствуя себя неуютно в толпе о чем-то разом говорящих детей.
- Дети, возьмите свои горшочки, и мы все сейчас дружно сделаем пи-пи, - скороговоркой приказала воспитательница, - девочки направо, мальчики налево.
Откуда я знаю, что я меня горшок со слоненком?
Яркое ощущение холода эмалированного железа на голой детской попе, почему они мальчиков не учат писать стоя? Я встал с горшка, нашел у себя то, что пока почти не видно, но позже, когда вырасту, это назовут непечатно. Встал с этим гордо перед горшком, и как мужик исправил ситуацию.
Удивленные мальчишки, почти все, тоже встали и с разной степенью меткости пописали в свои горшки.
Вот блин, я уже изменил ход истории, сейчас меня начнут расспрашивать, где я научился писать стоя, но вспомнил объяснения доктора, завтра они все забудут, что с моей помощью, сегодня были настоящими мужиками.
Воспитательница вошла в комнату мальчиков в самый разгар половодья, не все попали в горшок, и стала выяснять, кто это придумал.
Они меня тут же выдали, сопливые стукачи, ах вот за что я шестьдесят лет назад стоял в углу.
Я сполна получил свои десять минут без права переписки, из угла я вышел тише воды, и стал осматриваться взрослыми глазами.
Стены давно не белены, в трещинах, пол с протоптанной красной краской ядовитого оттенка, косая мебель, словно ее дети грызли, в столовой расставлены для обеда фаянсовые тарелки разных размеров из разных сервизов, эмалированные битые кружки с компотом и гнутые алюминиевые ложки.
Деревянные игрушки, лошадка-качалка, на которую садились в очередь или кто сильнее, кубики, что-то еще, в общем, хлам, но все рады.
Ах, вот оно какое счастливое советское детство! Ну, так себе, конечно, счастье.
Сами дети были одеты как-то однородно, из материи всех цветов какие-то заботливые руки сшили всем вроде и разные, но какие-то при этом одинаковые одежды. Вот эта одинаковость резко бросалась в глаза.
Все что выпадало из одинаковости, тут же привлекало внимание и собирало детскую толпу, будь то кусок бутылочного стекла, принесенный ветром фантик от конфеты, живая мышка, прятавшаяся в туалете.
А вот тараканам никто уже не удивлялся, они постоянно ползли из кухни в комнаты, где их давили ногами воспитательницы и дети, причем, малыши делали это с особой жестокостью.
Затюканные хоровым пением о Ленине и Родине, невкусными хлебными котлетами с запахом мяса, хождением парами и окриками надзирающих воспитательниц, дети явно привыкали к будущей несвободе.
Я ущипнул себя за руку, потрогал пальцем разбитую коленку, больно, все чувствую, и все еще сижу в этой детском садике, вместо того, чтобы вспоминать дальше мою забытую жизнь.
У меня одна секунда, а я все еще трехлетний мальчик, сколько можно.
Вдруг всех снова построили и завели в спальню на тихий час, я решил воспользоваться ситуацией и пятиминутным сном сменить участок памяти. Уж, как только умудрится спать только пять минут, без сновидений, а то вдруг мне живой Ленин присниться, к такому кошмару я не готов.
- У меня дома есть настоящая лошадь, лучше деревянной, вот приеду когда-нибудь на лошади, вот, - это явно мне с соседней койки хвастливо объявил рыжий мальчик.
- Ты на каком этаже живешь? - я перебил зарвавшегося ребенка.
- Я, я, я на четвертом этаже, - так же гордо ответила мне рыжая голова из-под одеяла.
- С лошадью я понял, у меня другое предложение, я сейчас засыпаю, а ты не спишь и считаешь в уме до ста, потом разбудишь меня, и я тебе за это расскажу про живого железного человека Шварценеггера, ну, по рукам.
- Железного человека! - рыжая голова подпрыгнула на кровати, - считать, раз, два, три, четыре, пять, - мальчишка загнул все пальцы на своей руке и стал думать, что еще загнуть.
- Да, вижу, это не прокатит, ты считаешь не дальше пяти, тогда пять раз расскажи мне свою сказку о лошади, а потом меня разбуди.
Я закрыл глаза.
*****
Сон приснился не детский, а взрослый. В дыму сгоревшей машины памяти суетился с огнетушителем мой доктор, а я был привязан к креслу, верхняя часть моего тела была взрослой, а нижняя - детской. Я проснулся в холодном поту.
Снова вокруг детский сад, рыжий мальчик лежал калачиком на соседней койке, не разбудил, зараза. Я застрял в детском саду. А вдруг эта секунда в реальном мире растянется на все 25 лет в этом заспанном мире, а не на неделю, как обещал доктор.
За окном падал снег, а перед сном было лето, время все-таки перепрыгнуло, но ручонки у меня все еще тонкие, не далеко, видимо, переместило.
Спать, спать, спать, в этом спасение, как можно быстрее пройти весь отрезок в 25 лет. Я уже не хочу вспоминать этот серый советский мир, так как прекрасно жил без этих воспоминаний.
Спать, спать, спать и как можно реже открывать глаза.
Ух, ты, куда же меня перебросило. За какими-то сараями, у меня перед глазами большими кусками ест белую булку какой-то первоклассник с портфелем, а я ему, молча, завидую, не поделится. В стране нет белых булок для всех, эту белую булочку можно купить только в школьном буфете, одну в зубы.
А мне еще нет семи лет, я живу у бабушки и дедушки в бывшем каменном бараке дореволюционной постройки, с толстыми метровыми стенами, под тяжестью которых строение ушло за семьдесят лет до окон под землю. Строили этот барак еще при царе рабочие бельгийцы для инженеров строящегося нового металлургического завода, а потом его заселили русские рабочие.
Участка с каменными бараками было три, они имели официальное название - верхняя, средняя и нижняя колония - пока не обзавелись названиями улиц, но для жителей так и остались колониями.
- Что ты орешь на всю колонию. Я тебя искал по всей колонии. Этот парень с нижней колонии, - вот так все и говорили.
Я живу в средней колонии, дом без воды, газа и туалета. Удобства в большом каменном общественном туалете с дырками, воняет метров за сто, можно ночью без фонарика дойти.
Уличного освещения тоже нет. Словно война закончилась не пятнадцать лет назад, а вчера.
С годами эти бараки обросли деревянными надстройками и летними кухнями с печами.
А нищета вокруг такая - что счастье ее не видеть.
Закрываю глаза, не исчезает, снова закрываю, застрял.
- Чего щуришься? - буркнул себе под нос одноногий мужчина средних лет на деревянном протезе. Он сидел на пороге своего сарая и делал из своей медали "За отвагу" серебряную блесну, - две блесны получится, как вырастешь, пойдешь со мной на рыбалку?
Совсем недавно участникам войны государство отменило ежемесячные денежные пособия по наградам, и это так обидело солдат и офицеров, что медали и ордена потеряли свою ценность.
- Я, на рыбалку, я, я, я не умею.
- Это не страшно, научишься, а вот я не могу делать мебель, правая рука столько лет не слушается, вон, буфет, я его начал еще до войны, дубовый, левой рукой доделать пробовал, не получается.
Солдат по фамилии Драчев прошел всю войну в разведке, потом в весной 45-го потерял ногу, и еще ему покалечило руку. С войны он привез только документы, награды и свой собственный довоенный нож для изготовления мебели, на деревянной ручке которого было с ошибкой слитно написано "ЗАСТАЛИНА".
Все мальчишки на колонии знали, что этим ножом он в разведках заколол девять фашистов.
В первый класс я пошел с тремя поникшими без воды астрами.
Дни шли без пропусков, даже если я дополнительно пытался спать днем. Секунда доктора превратилась для меня в тюремное заключение в самой счастливой стране на свете.
Вокруг меня жили взрослые с уровнем интеллекта современных подростов и подростки с уровнем интеллекта современных детсадовцев.
Вот она моя первая учительница! Сейчас я начну ею гордиться. Это довольно необразованная женщина лет тридцати с первых же минут превратилась орущего тирана. Она в первый же день не отпустила с урока в туалет двух первоклашек, они так и сидели мокрыми, четыре урока, по русскому, по математике, по чтению и про Ленина, как нам повезло его любить.
Я в мышеловке. Спать, школа, домашнее задание, три часа на улице игры с деревянным автоматом, боюсь что-нибудь менять, вдруг заклинит, хочу обратно, хочу в тот ненавистный современный мир и как можно подальше от этого счастливо детства.
Вот это мороженое, вот это лучшее советское мороженое, вот этот лучший в мире советский шоколад Аленка, а вот я сейчас его ем. Советский, экологически чистый, натуральный, без всяких добавок, одно говно, но другого пока нет.
А на самом деле чернильница-непроливашка - проливается, к сожалению, человечество это потом забудет. Я размазал каплю пролитых чернил на коленке, стало хуже. Это единственная моя школьная форма, серый пиджак и серые брюки. Внутри этого маскарада серый я. Сложно не выделяться, но если не о чем не думать, то время плавно само подсказывает, что делать, точнее, что было уже давно мною сделано.
По школьной доске в десятый раз кусок мела противно царапает "Мама мыла раму", этим мелом помечается любой вызванный к доске ученик, который потом обтирает выпачканные ладошки о форму. С чистотой здесь непросто. Девочки санитарки забавно проверяют чистоту рук и ушей, все остальное не проверяют. А еще девочки друг у друга по очереди ищут вши, и если находят, происходит сцена, похожая на разоблачение иностранного шпиона в стране мытых ушей.
Каждый день дома оттираю с рук чернильные пятна куском красного кирпича, больно, хочу подсказать сам себе, что можно по-другому, но не подсказываю, боюсь изменить память или время, в общем, этот кошмар, который длится всего одну секунду, но уже которых год.
Ах, вот я откуда так красиво пишу, я вместо прописей списываю на чистописании буквы с поздравительной царской открытки, там больше завитушек, и учительница неодобрительно качает головой. Я отличник, я лучший ученик во всех шести первых классах (от А до Д), она не может мне поставить даже четверку. Сейчас я внутри этого мальчишки понимаю, что рисковал тогда с этим буржуазным почерком.
Вот опять мама мыла раму, опять, но добавилось еще, "Мы не рабы, рабы не мы". А еще забодали песни о Ленине и Родине, да такими заунывными голосами, как в церквях покойников отпевают.
Все вокруг регламентировано, какого цвета форма, какой портфель, столько карандашей в пенале, сколько в библиотеке можно взять книг, сколько сосисок в тексте позволительно купить, ну, с последним легко, мне даже на одну денег не хватало.
Строем в класс, строем из класса, постоянные линейки и построения, третий класс, и бежать по коридору, пока нет учительницы - высшая степень свободы.
Черт возьми, неужели ничего нельзя менять? Если я сейчас, например, на сутки сбегу в другой город, как именно я буду помнить тот день, который я изменил. С точки зрения материализма и изобретателя машины памяти, то я запомню две реальности - одну вспомню утром следующего дня, как раньше было. А параллельно я запомню и вторую реальность из моего побега в другой город.
Эти две реальности - это типичная шизофрения - к счастью, большинство людей живут только в одном мире.
Ой, сейчас попробую.
Я протянул руку к доске, меня вызвали.
- Ленин в Разливе, в шалаше, в августе, холодно, пришел Троцкий с бутылкой водки, выпили за революцию, вспомнили знакомых баб..., - краем глаза я наблюдал, как румяная учительница стала белой, как мел.
- Вон, завтра, с родителями, к директору, вон.
*****
Едва проснувшись, я открыл свой дневник, огромной единицы по поведению не было, за вчерашний день стояла пятерка по родной речи. Я вспомнил, как вчера вызвался к доске и с любовью рассказал, как Ленин прятался в Разливе. О скандале с Троцким я тоже помнил.
Две реальности не мешали друг другу - единица за Троцкого, и пятерка за Ленина.