 |
85 лет назад, 1 августа 1914 года, началась Первая мировая война. Тогда все было понятно: австрияки пошли войной на православных братьев, и ни у кого в Российской империи, помимо немногочисленных политических сектантов, сомнений не было - начался очередной "дранг нах остен". А подобным мероприятиям было принято противостоять еще во времена святого благоверного князя Александра.
Похоже, у живущего в Империи польского шляхтича Юзефа Станиславовича Козловского, католика, сомнений тоже не было, и это придает картине некоторые дополнительные краски. Это очень простая история, рассказанная в нескольких сохранившихся письмах и пачке фотографий, которые фронтовой офицер Козловский посылал своей невесте, "Ея Высокоблагородию Софии Станиславовне, мадемуазель Орловской". Он хотел, чтобы юная девушка увидела лицо войны. И она увидела его, как сейчас мы видим его на этих фотографиях.
Юзеф любил Софью, Юзеф писал ей с войны, Юзефа убили на войне. Ко мне эта история имеет лишь то отношение, что покоящаяся ныне на отдаленном кладбище в Красноярске София Станиславовна - моя прабабка, баба Соня моего детства. А Юзеф мне никто - давно умерший человек с пожелтевших фотографий. Он так и не стал моим прадедом. И, наверное, ничьим вообще.
"Ты, милая, можешь верить мне, как верила раньше, еще ни одной неучтивости не тяготит на моей совести. Я ни разу не осмелился изменить тебе до сих пор, и если ты думаешь, что война меня испортила нравственно, то очень ошибаешься, я еще не знаю, что такое женщина, я еще чист и невинен, как пятнадцатилетний мальчишка, мое неведение вызывает среди моих коллег острыя шутки и насмешки..."
Я очень надеюсь, что она ему верила, и верю ему я. Помню рассказы бабы Сони, как ухаживал за ней пан Козловский. Как в гостиной московского дома ее матери, столбовой дворянки Марии Ивановны Ганипровской, целовал он невестины руки, при этом строгая мама бдительно следила из-за рукоделья, чтобы поцелуи не зашли выше девичьего локотка. Не дай Бог, ужасное неприличие...
Молодой парнишка в новенькой офицерской форме со значком выпускника московского военного училища отправился на фронт летом 1916-го.
"Милая Зосенька! Сегодня я получил первое письмо от тебя, можешь себе представить, как я ему обрадовался, с каким чувством наслаждения и благоговения читал я строчки, писанные ручкой, которую я столько целовал... У нас теперь работа идет, даже самые ленивые взялись за труд... Сегодня я адски устал, ложусь сейчас спать".
Похоже, Юзеф полагал, что его невеста пребывает в уверенности о беспрерывных парадах на передовой. Посылаемые им фотографии призваны были развеять ее иллюзии (я все время сочувствую юзефовым денщикам, таскавшим за ним по окопам громоздкую аппаратуру).
Солдат со страшной раной на руке, удивительно спокойно и даже торжественно глядящий в камеру. Солдаты, бьющие платяных вшей. Дезинфекция в окопах в противогазах. Офицеры, мирно приканчивающие бутылочку в палатке. Госпиталь, госпиталь...
О последнем Софья, возможно, знала больше жениха: она к тому времени была сестрой милосердия в одном из московских госпиталей.
Война продолжалась, письма все шли. На фотографиях - большое количество унылых пейзажей белорусских болот, перепаханных окопами. Где-то там, в Белоруссии, было и родовое имение Ганипровских - предков Софьи.
"В настоящую минуту сижу за столом в крестьянской халупе... За досчатой стенкой крестьянская семья обедает... Старуха варит, дети визжат, мальчуган их дразнит, и мать беспрестанно крычит: "Цихни кажу!", чтобы успокоить ревущих ребят; в другой комнате что-то вроде кухни, деньщики крычат, они это называют "народными песнями", рубят дрова - греть чай. Вот картина, которую мне приходится каждый день наблюдать. Пока живем спокойно, но, конечно, трудно предвидеть, что случиться впереди..."
Странно, как голоса давно умерших людей ясно слышны сквозь время...
Он пишет письма и фотографирует, наверное, ощущая этот процесс как нечто отличное от войны. А она, война, была ничем иным, как бесконечной депрессией: "Скука адская невыносимая тяжелыя печаль: частыя вспышки какого-то неопределеннаго, без всякой причины, гнева. Тем чаще повторяются приступы нервности, чем дольше не получаю от тебя никаких вестей".
Это, похоже, было его главной проблемой на фронте: "Почему ты ничего не пишешь, нездоровится тебе или ты на меня сердишься? Напиши хотя несколько строк, чтобы я мог узнать причину. Если сердишься, поругай немножко, и пусть все будет по-старому".
Если бы сильно сердилась, не писал бы я сейчас это, не видел бы эти ветхие листки, чудом сохранившиеся после обыска в 1945-м, прошедшие до центра Сибири... Просто время такое было, для писем неблагоприятное. Он и сам: "Прости, что не пишу тебе так долго: дело в том, что я командирован в корпусный суд присяжным заседателем, в такое захолустное место, что ни письма послать, ни самому куда-нибудь выйти". "Скорее кончилось бы это наше милое занятие, а то "товарищи" бока намнут за то, что мы их судим". Сентябрь 1917-го, октябрь уж наступал.
А дальше писем нет, кроме одного, и это оставляет ощущение недосказанности, жутковатой в контексте истории. Я не знаю, как он относился к происходящему, как он видел судьбы России и Польши. Последнее письмо пришло не по почте, его принес юзефов сослуживец, может быть, тот, который когда-то, в уже тогда страшно далеком 1912-м их и познакомил: "Дорогая Зосенька! Получил твое письмо, очень благодарен, что так заботишься обо мне и что советуешь мне податься в отставку, но Дорогая Моя, я решил теперь жить для других, для общего блага. Я пока молод и здоров и, пока еще живу, могу быть полезным для нашего общего дела - освобождения Польши. Когда увижу, что мои услуги не нужны больше, тогда удалюсь со спокойной совестью. А ты, Дорогая, не беспокойся лишне обо мне, поверь: чему быть, того не миновать. Желаю хорошего в жизни, будь здорова, Моя крошка, целую, Юзик. P. S. Ожидаем событий, но не беспокойся..."
Дата письма - январь 1918-го. Вскоре он погиб. Софье об этом сообщили, но она никогда никому не рассказывала подробностей. Бог весть почему, может, просто не с теми сражался за свободу Польши шляхтич Козловский. Она вышла замуж за дворянина, ставшего большевиком и даже близкого к верхним эшелонам красной власти, но довольно быстро осталась вдовой. Об этом моем кровном прадеде я почти ничего не знаю. Потом конфисковали дом и все остальное, она осталась с дочкой на улице, работала на укладке железнодорожных путей. В 20-х вышла замуж за молодого человека гораздо младше ее, отпрыска семьи именитых подмосковных купцов, во время нэпа недолго процветавших. Серафим Александрович Новожилов был арестован СМЕРШем в 1945-м на фронте другой войны. Лагеря и вечная ссылка в Красноярске. Там родился я, там баба Соня в православную Пасху 1979 года опустилась в сибирскую землю с католической иконкой Богородицы на груди. Даже после ее смерти Серафим Александрович ревновал к памяти Юзефа, но сохранил письма и фотографии.
А Юзеф, не ставшим ничьим прадедом, продолжает тревожить меня. Говорят, есть даже какое-то сходство в наших лицах. Я все время чувствую его присутствие и ставлю в храме свечу за упокой раба Божьего Иосифа, хотя знаю, что за католика, - грех. Чего он хочет от меня? Когда-нибудь я спрошу у него об этом сам.
Газета "Невское время" (СПб), No 144(2026), 4 августа 1999 г.
Рассказ "Исповедь" здесь. |  |
