| . |
Благодарю Дмитрия Шандлоренко, без которого этот рассказ не был бы написан.
Он лишь походит на старика - совсем седая голова, шаркающая походка. На самом деле лет ему не так много. Просто он недавно ушёл на покой и резко сдал. Ему хочется, как совсем недавно, вставать утром и ехать в институт, заниматься своим кровным делом - чинить людям сердца. Вместо этого он лениво собирается и, не спеша, бредёт в сквер рядом с домом. Часами сидит на скамейке у пруда. Иногда кормит жадных уток - если не забывает дома булку. Иногда просто бросает в воду камушки, меланхолически глядя на разрастающиеся на поверхности пруда круги. Он знает, что на дне есть глубокая яма, омут, в который на его памяти затянуло уже двух мальчишек. Он точно не знает, где, но представляет, как камушки в глубине ложатся на донный ил и прекращают движение. "В тихом омуте...", - бормочет он иногда, сам того не сознавая.
В тихом омуте... Тогда, в первый раз, мальчик робко зашёл в кабинет.
Как же болит голова! Затылок тянуло уже дня два, а сейчас, когда всё должно решиться, боль стала нестерпимой. Может быть, это от того, что я боюсь?
Да - мой проклятый инстинкт самосохранения визжит в ужасе. Но я сильнее его, и я всё решил. И не просто решил, а подготовился так, как, наверное, никто не готовился к самоубийству. Ведь я не просто самоубийца.
Только бы врач в последнюю секунду не позвонил куда следует. Тогда меня повяжут, отберут пистолет - и всё. Начинать с нуля нет сил, да и не решусь, наверное.
В голове навязчиво крутится: "Жизнь канет, как камень..." "Аквариум", кажется. Вот привязалось. Не ко времени... Надо собраться. Гляжу из кустов на окно ординаторской. Жалюзи приоткрыты, за ними - смутный силуэт. Добрый доктор Подольцев тоже беспокоится, меня высматривает... Надеюсь, он уже подготовил операционную. А то ведь сначала он мне не поверил. Но результаты обследований его добили. "Чудо", - так он сказал. А потом выяснилось, что никакого чуда, всё вполне себе естественно, а я - долбанный извращенец. И то, и другое ещё больше укрепило меня в решении. Я не верю в Бога, в Провидение или как там его. Просто случай. И случай говорит: "Родя, давай". Я и дал. Я сделаю всё, как надо, а добрейший Дмитрий Ильич пусть пошлёт "скорую" в новостройки на окраине, в опостылевший мне "корабль", с крыши которого я так часто хотел сигануть. Но, то, что я сделаю сейчас - лучше, гораздо лучше.
"Жизнь канет, как камень, в небе круги".
Ерунда - ни кругов, ни неба. Только тьма. Навсегда. В ладонь врезалась рукоять пистолета Марголина, выменянного на почти новый ноут и сто баксов сверху у однокурсника. Пять патронов в магазине. Но мне нужен только один.
Как же болит затылок!
Стоя у окна ординаторской, я не сомневался, что парень где-то там и видит меня. Я, кстати, только недавно догадался, откуда Родион так хорошо осведомлён о внутренней жизни стационара. Да оттуда же, откуда узнал результаты своих анализов - просто взломал базу данных медучреждения. Парень этот мог взломать, что угодно - хакер, или как их там называют.
В тихом омуте... Тогда, в первый раз, мальчик робко зашёл в мой кабинет. Не скоро я понял, что робость эта напускная, но во время разговора не раз ловил на себе прицеливающийся взгляд блестящих глаз. Они были чёрными, а волосы светло-русые, почти золотистые... Как у Ани. Ничего удивительного.
В моих ушах до сих пор звучат слова, сказанные неуверенным юношеским голосом. Но смысл их был таким, что у меня волосы поднимались дыбом, как у чующего привидение пса.
- Вы можете пересадить ей моё сердце.
Честно говоря, я не сразу понял.
- И каким образом ты при этом думаешь остаться в живых? - наивно спросил я у долговязого худого паренька в потёртых джинсах.
- А я не и собираюсь жить.
Парень поднял глаза, и я поверил. Глаза были совсем не юношеские - усталые и спокойные. Слишком спокойные. Я видел такие у смертельно больных.
Но всё-таки я возмутился.
- Ты что мне предлагаешь?!
Парень сжался, но продолжал глядеть в упор. Во взгляде появилось что-то, помимо безнадёжности. Упрямство. Молча он полез в матерчатую сумочку на боку и достал в несколько раз сложенную бумажку.
"Я, Обломов Родион Романович, 1991 г.р. (паспортные данные), завещаю своё сердце Анохиной Анне Николаевне как трансплантант для пересадки".
Бумага была, как положено, заверена нотариусом. Господи, какой бред!
Но Аня... Аничка.
Я принял её недавно от детского кардиолога. Она была безнадёжна - порок не позволял ей дожить до двадцати. Скорее всего, умрёт раньше. Разумеется, она стояла в очереди на пересадку, и такую операцию вполне могли провести в моём институте. Дело за одним - за донором. Я слишком давно работал кардиохирургом и прекрасно понимал, что шансов дождаться, чтобы некто со здоровым сердцем, да таким, которое не отторглось бы организмом девочки, умер бы так, чтобы орган оказался в полном порядке, да чтобы его успели доставить сюда... Шансов почти не было. Хуже всего, что это понимала и Аня, и её бабушка.
Девочка была красива - тихой, замкнутой красотой, которая знает, что не дождётся расцвета. Девочка была умна и начитана. Она была вежлива и приветлива. И она умрёт.
За годы работы моё сердце не успело зачерстветь до такой степени, чтобы я мог равнодушно принять это.
И тут появляется, откуда ни возьмись, этот Родя Обломов со своей возмутительной бумагой.
В детстве я стеснялся своего имени и страшно злился на мамашу, которая меня им наградила. Потом понял, что злиться на неё мне надо не за это. А имя... что имя. Она просто терпеть не могла фамилию мужа, и любила читать Достоевского. И сейчас любит: иногда томик валяется раскрытым рядом с её тахтой, а она, бухая, дрыхнет на спине, некрасиво раззявив рот.
Вы скажете, я плохой, потому что не люблю свою маму? Да, я плохой. Я такой ...удак, честно говоря... Но маму я любил. Когда-то. Что касается папы, я его не помню. Он сбежал от нас, когда мне не исполнилось и года. Ну и какая у вас может быть жизнь в нашей стране неподъёмных возможностей, если вас зовут Родя Обломов, вы единственный ребёнок у одинокой пьющей матери, живущей на пенсию по второй группе инвалидности, если вы слишком высоки, сутулы и худы, а лицо всё ещё кое-где покрывают саднящие прыщи, которые так сладостно трескаются и исходят густым жемчужным гноем, когда вы давите их перед зеркалом? Да хреновая жизнь! К счастью, пока мама ещё работала в своей конторе, до инсульта, мне был куплен на день рождения приличный комп, и он как-то легко и просто вошёл в мою жизнь так, что иногда мне кажется: он - просто продолжение меня. Или я - продолжение его. Короче, спец я неслабый, и на ФИТ в местный универ влетел, как на крылышках. Что касается заработка... Не надо думать, что хакеры только тем и занимаются, что взламывают счета в банках. Такое бывает, но... В общем, редко бывает, я этого, по крайней мере, никогда не делал. В Сети до фигища других способов заработка - сравнительно лёгких и относительно безопасных. И того, что я имел, посидев пару часов вечерком с клавой перед монитором, хватало и мне на шмотки, и мамаше на вино.
О ней мне совсем не хочется думать, особенно теперь, в этих сырых кустах, когда пистолетная рукоять врезается в ладонь. В моих воспоминаниях она всегда расплывшаяся, разящая перегаром и валерьянкой, в грязном халате, из-под которого торчит мятая ночнушка. Я всё понимаю: мать-одиночка, тяжкая жизнь... Но меня не по-детски достало подтирать за ней блевотину и выслушивать долгие нудные жалобы на моё равнодушие, нежелание общаться, пророчества о скорой её, мамы, смерти, пьяные родительские проклятия и пьяную же родительскую нежность.
Только не думайте, что у меня этот самый дурацкий конфликт, который в америкосских фильмах: мать-тиран подавляет сына, доводя его до нехороших вещей. Я нормальный парень, у меня есть друзья (ну, скажем, приятели), я уже года три как не девственник, могу выпить пива и даже водки в компании, хотя мне это не очень нравится. Мне вообще много чего не нравится: дёргание на танцполах ночных клубов, бугурты в твиттере, интернет-троллинг, порносайты и даже компьютерные игры. Не то чтобы я всего этого не пробовал, пробовал, но ни от чего не фанател. Пара затяжек гашиком убедила, что тот на меня совсем не действует, я смотрел на обдолбанных хихикающих однокурсников, как на идиотов. От экстази у меня заболела голова, а от транквилизаторов просто замутило. Иной раз мне кажется, что лучше бы я чем-нибудь таким увлёкся - был бы нормальным молодым раздолбаем. А так, похоже, я родился взрослым и усталым и мне по барабану были скучные пороки ровесников. Кстати, мамаше это не мешало регулярно подозревать меня в увлечении чем-нибудь запретным, на что я уже перестал обращать внимание.
Кажется, ровесники чувствовали эту мою раннюю серьёзность и как-то сторонились. Чересчур популярным челом на тусовках я назвать себя не могу. И с девчонками у меня долгих отношений не было, хотя раскручивать их мне удавалось легко. Но в романах этих не доставало драйва с моей стороны и подружек это обижало.
Мне кажется, я с самого раннего детства так мир и видел: скучным, тусклым и грязным. Хотя, конечно, были в моём детстве и блеск новогодних ёлок, и вкус мандаринов, и волшебство парковых аттракционов. Но вдруг... Может быть, когда я впервые понял: если мама напивается вина и начинает странно себя вести - это не весело и этого надо бояться... В общем, когда-то вся радость жизни с тихим шипением вышла из меня, как из проколотого шарика. И я стал таким, какой есть.
О самоубийстве я стал задумываться лет с семи и думал сосредоточенно и серьёзно. Это доставляло мне удовольствие - мысль, что в любой момент могу соскочить. А окончательно решил, что суицид - моя судьба, после первого секса, в двухкомнатной "хрущёвке" одноклассницы, которая буквально затащила меня к себе и дала после первых же моих заигрываний. И вот эта постыдная возня, эти нелепые телодвижения считаются высшим наслаждением в мире?! Да идёт он, этот мир, лесом, а мне в другую сторону!
Наверное, если бы я родился лет двести назад, ушёл бы в монастырь. Но я крендель продвинутый, мне это не интересно. Нет, только пулю в лоб!
Со способом я определился не сразу. Полазил по сайтам, пообщался с такими же уродами - их в Сети до фига, и не только в этих ваших "группах смерти", там вообще несерьёзно. Больше всего мне подходило, пожалуй, отравление угарным газом, но кто же мне для этих целей машину с гаражом одолжит? Повешение отбросил сразу - не желаю болтаться, весь в моче и дерьме, вывалив лиловый язык на плечо. Утопление тоже мерзко, и мысль, что меня будет пожирать всякая речная гадость, не вдохновляла. Падение с высоты лучше, но есть всё-таки шанс выжить и всю оставшуюся жизнь ходить под себя на койке. А выстрел в голову стопроцентно надёжен - если из охотничьего ружья. На этом я и остановился, начав осторожные расспросы на предмет раздобыть где-нибудь обрез и пару патронов с картечью.
Разумеется, отсутствие обреза было не главным препятствием. Главным была... ну конечно, мать. Не то что она без меня умрёт: не раз кричала мне во время пьяных скандалов про двоюродную сестру в провинции и её дочку, которая хоть завтра прилетит ухаживать за ней, надеясь на наследование квартиры, а я могу убираться куда захочу, она меня проклинает и изгоняет. При всей бредовости этих высказываний, не сомневаюсь, что, когда меня не станет, так всё и будет. Но жалость к матери во мне была, куда же она денется, и я знал, что она реально станет по мне убиваться. Однако время поджимало: я скоро должен был закончить универ, и тогда меня загребут в армию. А мне не хотелось дожидаться этого благословенного часа.
Вот тогда я впервые и увидел Аничку - когда шёл в крайний подъезд моего "корабля", к одному алкашу, у которого был старый "тозик", и, вроде бы, алкаш начал склоняться к моим уговорам его продать. Нет, видел я её и до этого - она часто сидела на скамейке перед своим подъездом, третьим от моего, иногда с бабушкой, иногда одна. Я был слишком занят собой и почти не смотрел - сидит девчонка и сидит, мне какое дело. И тут бы тоже прошёл... Если бы не солнце. Тусклое солнце сентября вдруг осветило её лицо, а она вся подалась к этому лучу и вся напряглась, как струна за миг до обрыва. Солнце набросилось на неё, вокруг лица вырос золотистый ореол, а само оно как будто засветилось изнутри розовым. На бледных губах заиграла улыбка - словно серебряная рыбка на миг выпрыгнула из ясного пруда.
Алкаш с ружьём начисто вылетел у меня из головы. Я подошёл к ней и стал сидеть рядом. Мы молчали. Я не знаю, что думала она, мне же было просто нечего сказать. И первым раздался её голос:
- Так как тебя зовут на самом деле?
Голос был мягкий, глубокий, чуть-чуть ироничный. Не весёлый, но ласковый, как этот погожий осенний день.
Я же смог выдавить из себя только всполошённое:
- Что?
И выглядел дурак дураком.
- Бабушка говорила, что тебя зовут Родька. Это от какого имени?
Она слегка повернулась и взгляд её чуть слышно, как опавший лист, прошелестел по моему лицу. Мне показалось, что я знаю её очень давно, всегда, что знаю про неё всё, так же, как она про меня.
- Родион, - послушно ответил я, стремительно переходя на более высокий уровень офонарения.
- Прикольно, - улыбка проявилась явственнее, - у тебя топор за пазухой?
Я понятия не имел, что ответить, потому выдал без церемоний то, с чего следовало начинать:
- А тебя как зовут?
- Аня.
Улыбка снова спряталась, скорее, игриво, чем пугливо - оставалась где-то рядом, я чувствовал.
Вот так всё и началось. Или закончилось. А какая разница?..
Первым мои побуждением было избавиться от парня. Да какое он право имеет вообще распоряжаться своей жизнью! У него мать, о ней он подумал?! Но готовящийся взрыв эмоций был прерван взглядом исподлобья, и гнев ушёл из меня тихо и безвредно. Передо мной сидел юноша, совсем сопляк, но взгляд его почти пугал. Потому я заговорил негромко и доброжелательно, как с равным.
- Ты что же думаешь, вырежу я у твоего трупа сердце и сразу пришью его Ане?
Родион отрицательно помотал головой, хотел что-то сказать, но я продолжил.
- Даже если я поддержу эту твою дурацкую затею, тебе предстоит сначала куча анализов, исследований.
- Ну так сделайте их, - упрямо произнёс юноша, передёрнув плечами.
- Хорошо, - лукаво согласился я, и Родион с некоторым недоумением взглянул мне в лицо. Меня вновь нехорошо царапнуло.
- Мы сделаем анализы, - продолжал я, тем не менее, ровным голосом. - И знаешь, что они покажут?.. Что твоё сердце не совместимо с её организмом. Пойми, шансов на то, что оно подойдёт, ничтожно мало.
Я был уверен, что после этих слов парень, по крайней мере, задумается, и, признаться, был потрясён, когда ответ последовал сразу же:
- Давайте всё-таки попытаемся.
Во мне опять зашевелилась подавленная ярость.
- Да не буду я этого делать! Это же преступление, это-то ты хоть понимаешь?!
В глазах парня полыхнуло что-то вроде насмешки.
- А вот я слышал... - медленно произнёс он. - Был случай.
Он замолчал, и я тревожно напрягся.
- Пацана машина сбила недалеко от вашей больницы. И его сердце пересадили другому, который у вас лежал...
Я был потрясён и сразу понял, от кого Родион услышал эту историю. Если я выгоню парня, она ведь решит, что он её предал... Ладно, всё равно сердце не подойдёт.
- Хрен с тобой, - с трудом произнёс я и стал яростно выписывать направления.
Аня рассказала про тот случай месяц назад, и это стало точкой в моём решении. Тогда я уже приходил к ней каждый день и не мог без этого. В первый раз в бедной, но чистенькой квартире мы сразу прошли в её комнату и долго сидели там, рассматривая фотографии. Она рассказала мне о погибших в автокатастрофе несколько лет назад родителях, но ни слова - о своём сердце. Про него я узнал, когда уже собирался уходить - её бабушка вышла из своей комнаты и позвала меня на кухню.
- Бабушка, пожалуйста! - Аня оборотила к ней лицо, даже слегка зарумянившееся от гнева.
Но та лишь покачала головой и повторила приглашение. Аня, хлопнув дверью, ушла к себе.
Не то что я был потрясён: ведь с самого начала заподозрил что-то такое. Наверное, и потянулся-то я к ней, потому что почуял смерть. Но одно дело - моя никому не нужная жизнь, а Анина - совсем другое.
Бабушка поила меня чаем с сушками, строго глядя перед собой. Кажется, я был ей неприятен. Но старуха смотрела на вещи правильно, стопудово понимая, что такие гости, как я - неизбежность. И я тоже всё понял - она умело донесла до меня месседж: секс исключён. Иначе Аничка может умереть.
Я был согласен. Нет, конечно, я хотел её. Так хотел!.. Просыпался по ночам и стонал в тоске, поняв, что Аня мне только снилась. Когда мы с ней встречались, самое большее, на что я решался - взять её за руку, с тревогой прислушиваясь к её учащающемуся дыханию, подавляя порыв сжать её и вжать в себя, стать с нею единым.
Но я знал, что никогда этого не сделаю. Потому что общение с ней - вот такое, десять сантиметров от тела до тела на тахте и незримое присутствие бабушки в соседней комнате - было лучше, чем секс с самыми гламурными куклами в мире.
Впрочем, один раз я всё-таки не выдержал. И это, можно сказать, было кульминацией нашего странного романа. Но об этом после.
В общем-то, идея моя родилась сразу после разговора с бабушкой, и крепла день ото дня, пока я торчал на лекциях, у компа или в библиотеке, дожидаясь, когда смогу сорваться и поехать на окраину, в "корабль", к ней. Я излазил всю Сеть в поисках информации и худо-бедно уяснил себе, как всё это делается. Выходило, что по-любому надо было говорить с врачом. Но сначала составить бумагу. Я поговорил с приятелем с юридического, навешав ему, что пишу рассказ, и он набросал мне примерную форму завещания, а потом я заверил его за три тыщи у равнодушного нотариуса, которому было параллельно, что заверять.
Я был уже настолько близок к ней, что знал всё о её докторе. Как говорить с ним, я представлял. Но накануне дня, когда я собрался к нему идти, Аня открыла мне дверь в слезах.
Я никогда не видел её плачущей. Вообще, мы никогда не говорили о её скорой смерти, даже пытались строить какие-то планы на будущее. А тут... Она не рыдала, уткнувшись в подушку - просто слёзы вольно текли по её спокойному лицу, как, наверное, бывает у плачущих икон.
- Что случилось?!
Она промолчала и пошла в комнату. Я за ней, бабушки не было дома: похоже, она уже доверяла мне.
- Да всё то же, Родя, - тихо проговорила она. - У меня уже давно всё случилось. Просто...
Она достала скомканный платок и вытерла лицо.
- У меня день рождения в ноябре.
- Ну да, помню.
Я глядел недоумённо. Она посмотрела, будто удивлялась моей тупости.
- Мне исполнится восемнадцать...
- И что?
Она нетерпеливо передёрнула плечами.
- Да просто меня переведут из детской очереди на трансплантацию во взрослую.
Я всё ещё не понимал. Она отвернулась и глухо объяснила:
- Сейчас я в очереди одна из первых. А во взрослой буду... в самом конце.
Только теперь до меня дошло: она оплакивала свою смерть. Сердце моё скрутило.
- И ничего нельзя сделать? - почти прошептал я, зная, что - можно.
Она помолчала, будто не решаясь, потом стала тихо рассказывать. Кажется, этот случай был единственным, дарящим ей призрачную надежду. Года два назад, когда она лежала на обследовании, напротив института грузовик сбил пацана, почти мальчишку. Он умер на месте, но тело подняли в стационар. Аня слышала суету возле операционной. И в этот же день нашлось сердце для умирающего парня из последней палаты. Тот тоже был в самом конце детской очереди, но часы его жизни отсчитывали уже последние дни. Что с ним было после пересадки, Аня не знала, но все, кто лежал тогда в стационаре, сложили два и два. Хотя врачи об этом случае дружно молчали.
У меня вопросов не было. Я сделаю то, что должен.
Когда я пришёл узнать результаты исследований, сразу насторожился. Подольцев прятал от меня глаза. Я с самого начала видел, что ему со мной не по себе. Но теперь было ещё что-то.
- Как и следовало ожидать, - пробормотал он, - не подходит твоё сердце. Жалко Аню. Но хоть ты жить будешь.
Я едва сдержался, чтобы не запустить в него телефоном. Был зол и расстроен, ведь с самого начала не сомневался: моя идея так хороша, что проблем с совместимостью не будет. Теперь понял, что сам себя обманул, как лох. Чуда не произошло. Но почему он прячет глаза?..
Дома я залез в базу института, где уже чувствовал себя, как дома.
Я мучительно ожидал выстрела, нисколько не сомневаясь, что парень будет стреляться и что сделает всё так, как нужно. Главное, чтобы сохранился череп, тогда, даже при выходном отверстии, можно убедить следователя в правомерности моих последующих действий. Мог ведь я предположить, что у мальчика есть какие-то шансы, и велеть срочно нести его в операционную? Мог. А уж там увидел, что шансов нет, зато нашёл его завещание. Тогда надо будет сразу зафиксировать смерть и тут же вскрыть грудную клетку на предмет проверки сердечной мышцы. Я понимал - всё это шито белыми нитками, но был уверен, что никто особо цепляться не будет... Но если Родион разнесёт себе голову из какого-нибудь обреза, очень трудно будет заподозрить наличие шансов на реанимацию, созерцая лишь остатки нижней челюсти.
Всё это я подробно объяснил Роде, когда окончательно принял решение. А принял его, когда парень зачитал несколько выдержек из результатов своих анализов. Тех, которые я так хотел скрыть от него. Я ведь глазам не поверил, когда они пришли: сердце подходило идеально. Этого просто не могло быть! И тут передо мной встала зловещая альтернатива - выбор между двумя молодыми жизнями. Я, известный доктор Подольцев с безупречной репутацией, оказался вдруг в роли судьи, прокурора да, собственно, и палача тоже.
До сих пор я не решил, высокоморальным выбором или обычным малодушием было сокрытие от мальчишки результатов. Я вообще не собирался размышлять на эту тему! Просто соврал Родиону и выпроводил его. И думал, что всё кончено. Но парень пришёл через два дня, и знал не только результаты исследований, но и то, чего не знали врачи - почему его сердце так хорошо подходило Ане. Я пришёл в ужас и сдался.
Теперь я чувствую себя преступником, хотя, в сущности, принял тяжёлое, но единственно верное решение. Я не психиатр и не решусь диагностировать душевное расстройство Роди, но убеждён, что тот совершит суицид в любом случае. Фактически, он просто поставил меня перед фактом. Но как бы я среагировал на предложение Родиона, если бы ему не было так жалко Аню - ответить не могу.
Но парень никогда бы не стал таким... безумным, никогда бы не задумался о добровольной смерти, если бы у него было нормальное детство. И отговорки, что время такое, что всем тяжело, что страна гибнет - недействительны. Кто виноват, что такое время, что тяжело и что гибнет? Да мы же, взрослые, те, кто успели пожить здесь, поработать и наворотить дел. А теперь в бессилии смотрим, как наши дети стремятся к смерти, потому что мы не смогли дать им достойную жизнь. Что, один такой Родион Обломов? Да он только высшее выражение всеобщего безумия, его любимый сын.
Тут я наконец понял, что так пугало его во взгляде Родиона. За ним ничего не было - ни-че-го. Пустота. Та же самая, что глядит из глаз многих тысяч юношей и девушек. Её ничем нельзя заполнить, хотя они пытаются - тем, что есть в их распоряжении. Просто Родион раньше других понял, что это невозможно, потому таким мучительно-усталым был его взгляд.
В кустах раздался тихий, но резкий щёлчок.
"Жизнь канет, как камень, в небе круги"...
В тот вечер мы с Аней сидели во дворе на скамейке, скрытой в уже совсем жёлтых, но пышных ещё кустах. Я, конечно, ничего не сказал ей. Она до сих пор ничего не знает, и не будет знать до тех пор, пока моё сердце не забьётся в её груди. Я был лихорадочно весел, рассказывал что-то смешное, и она смеялась. Смех её тоже был слегка нервным, может быть, ей передалось моё напряжение, а может, о чём-то догадалась. Могла: знала о моей тяге к суициду, знала, как я её люблю, всё это вполне могло навести её мысль на правильное направление. В общем, оба мы были на взводе. В какой-то момент у меня снесло башню - от близости её и близости смерти, от проглянувшего выхода, от дурмана осеннего вечера. Я обнял её за плечи. Она вздрогнула и молча прижалась ко мне. Я не мог больше сдерживаться - стал, как безумный, целовать её лицо, а руки шарили по её телу, норовя залезть под пальто. Она тихо простонала, и не от страха, а от страсти. Это ещё больше распалило меня, и чем бы всё закончилось, неизвестно, если бы...
- Ро-одька! - раздалось позади.
Мать едва держалась на ногах. Пальто накинуто прямо на халат. У неё кончилось вино, и она доковыляла до магазинчика, приткнувшегося на первом этаже нашего дома. Может быть, хотела усидеть купленную бутылку на скамейке, чтобы я не видел. Или её привлекла возня в кустах. Какая разница.
Аня вскочила и бросилась в свой подъезд, а я яростно глянул на мать. Но, увидев её лицо, подавился первым рвавшимся из меня словом. Лицо её... оно выражало не пьяное самодовольство, как обычно в таком состоянии. Оно было смертельно бледно и сведено ужасом. Мало-помалу ужас этот стал передаваться мне. Теперь я боялся, что она заговорит. Но она молчала. Потом подошла к скамейке, села, вытащила из пакета бутылку и протянула мне. Я сорвал наклейку и продавил пробку внутрь большим пальцем. Протянул бутылку матери. Она отхлебнула из горлышка и подняла глаза на меня. Я стоял, как школьник перед учительницей.
- Ромка... Папаша твой, - несмотря на добавку, из голоса её почему-то исчезли пьяные нотки, - от меня гулял.
Он ещё раз приложилась к бутылке.
- ...всё, что шевелится! - она бросила это с прорвавшейся давней злобой.
- И эту... Лидку из шестого подъезда тоже.
Глаза у меня полезли на лоб.
- Ну что, понял?
В глазах матери снова плескалась пьяная муть.
- Сестра она твоя... Эта... с-сводная. Папашка один у вас. Я точно знаю, Лидка-покойница мне сама призналась. Не связывайся с этой девкой, слышишь!
Всё стало ясно и понятно. И хорошо - всё разрешилось лучшим образом. Я почти поверил, что кто-то наверху всё-таки есть и устроил это для нас. Но мысль была мимолётной. Меня переполняло желание действовать.
- Пойдём домой, мама, - я протянул руку пьяной женщине на скамейке.
Здесь, в мокрых, но пышных ещё кустах у институтской больницы память об этом прикосновении к маминой руке сливается с памятью о прикосновении к руке Ани. Это было вчера. Мы виделись в последний раз, но она не знала об этом. И я убедился, что ни она, ни бабушка не догадывались о нашем отце, Анина мама унесла это в могилу. И хорошо.
Мне плевать, что она моя сестра. Я люблю её и хочу, как женщину. Если бы она была здорова, я бы женился на ней, не раздумывая, и совесть моя бы ни пикнула. Может быть, я любил бы её с ещё большей страстью... Но ничего этого не будет. Вчера мы виделись в последний раз. Её прощальный взгляд - одновременно острый и беспомощный, испуганный и полный надежды - он останется со мной до последнего момента.
Завещание в нагрудном кармане рубашке, Подольцев знает об этом.
"Жизнь канет, как камень..."
Всё, пора.
Я вытаскиваю пистолет, снимаю с предохранителя и упираю ствол под подбородок. Палец на спусковом крючке. Начинаю давить.
Как же болит затылок!
Аня, Аничка!..
Мама!
"Жизнь..."
Страшная боль почему-то разрывает грудь.
Он всё сделал, как надо: входное под подбородком совсем небольшое, слабая пулька застряла внутри черепа. Мальчик словно заснул - черты лица разгладились, оно стало безмятежным. Только очень бледным. Я и правда вполне мог бы предположить, что смогу запустить его сердце. Но знаю, что не смог бы - Родион мёртв.
Операционная готова - стол, инструменты, контейнер для органов. Теперь всё надо делать быстро. В полицию уже позвонили, когда она приедет, сердце уже должно быть в контейнере, а Аня готова к операции. Дознавателям я покажу его завещание. Наверное, это ужасно - вскрывать грудную клетку юноши, с которым ты разговаривал ещё пару дней назад. Но я не думаю об этом.
Вот так и становишься суеверным. Аня материализовала то, что вымечтала во время долгих безнадёжных дней на больничной койке. Она ведь придумала ту историю с гибнущим у больницы парнем. Просто перебирала свои шансы и поняла, что лишь нечто подобное может её спасти. Она рассказала историю мне, и хотя я пытался мягко разуверить её, дать понять, что такой вариант невероятен, продолжала упорно продумывать все подробности и, в конце концов, очевидно, поверила сама. Да ещё заставила поверить парня, лежащего передо мной. И тем самым не оставила иного выбора ни ему, ни мне, ни даже себе.
Вот оно, ради чего всё это. Совсем не романтически-геральдического вида - изжелта-белое и сине-багровое, мокрое, неприятное на вид. Но это то, что может подарить девочке жизнь...
Господи, что это?!
Глядя на зловещее светло-серое пятно, расползшееся по сердцу Родиона Обломова, я не хочу верить своим глазам. Но в какой-то трезвом и не романтичном участке моего мозга раздаётся циничный смешок. Да, вот это, действительно, чёрный юмор, достойный высших сил!
- Обширный инфаркт миокарда, - говорю я ассистенту севшим голосом. - Здесь делать нечего. Зашивайте.
Мне очень хочется спуститься в сквер и поискать под кустами пистолет. Может быть, в нём остался хоть один патрон... Но с вахты звонят, что прибыла следственная бригада.
Потом... Да ничего весёлого. Священник отказался отпевать Родиона в храме и хоронить в освящённой земле. Мать кремировала тело, а урну забрала с собой. Потом я случайно узнал, что после смерти матери её племянница урну выбросила.
Через пару месяцев, перед моим уходом на пенсию, умерла Аня. В агонии она плакала и просила: "Прости! Прости!"
Похожий на старика человек неподвижными глазами смотрит, как отражённые в маленьком пруду облака искажаются расходящимися от брошенного камня кругами. Слёзы мешают ему смотреть, но он видит, что в мутном зеркале проявляется лицо юноши. Искажается и исчезает. Проявляется лицо девушки. Искажается и исчезает. | . |
