КУКЛА
/Повесть/
Фросенька, как юная козочка, перепрыгивала лужицы с тонким неправдашним ледком, слегка сердитого апреля - спешила в школу; около магазина она обязательно останавливалась: там, за блеском стеклянной витрины в нимбе перламутровых, шелковистых волос! В голубой перелине чудесного платья - цвела кукла! Её глазки цвета кукушкиных слёзок, обрамлённые лучиками модных ресниц,- казались живыми, а с коралловых губок по-настоящему срывалось нежное и ласковое - почти живое - "ма- ма"! У Фросеньки екало сердечко от желания подержать на ручках эту миленькую маленькую удивительную, почти живую девочку. И Фросенька постоянно и радостно думала: "когда приедет мама, она обязательно купит мне эту куклу. Я назову её Леной". Но мама почему - то не ехала...
Фросенька много раз приставала к мачехе, а та всё ускользала, как уж, а однажды сказала, как отрубила: "Назовёшь меня матерью - куплю, сделаю". Но ребёнок интуитивно чувствовал фальшь сделки и не называл.
Она помнила свою, родную - статную, красивую, с тяжёлыми жгутами огромных кос - маму, добрые тёмные глаза в разлёте чёрных бровей, почти сросшихся посредине - мама! "Ма-ма"- часто тайком произносила Фрося, и в пепельных, слегка потянутых вверх чудесных глазах, как из дивного родничка, прибывали бусинки слёз.
Как она могла назвать матерью тётю Полю - Полину Ивановну? Маленькую, толстенькую, с круглым красным лицом, где возвышался нос-картошка между двумя тусклыми глазами, иногда ехидными, а часто злыми. Но самое главное: тётя Поля была чёрствой и суровой женщиной. Сердце её так и не открылось детям. А ведь дети всегда любят красивых родителей, особенно душевно красивых, распахнутых, добрым сердцем.
Шел 1947 год. Война давно кончилась. Отец - Леон-тий Иванович, уже не работал в шахте по двадцать часов в сутки, и к шести-семи часам вечера бывал дома, /"как штык", так говорил дед/.
Бабка хлопотала в огороде, доила корову и груз двадцати трех детей и семидесяти трех лет несладкой жизни, казалось, не слишком обременял довольно шуструю, худосочную старушку.
-Фрошь-ка! - бывало, злым выдохом шипела бабка, -накось, вот святого отца Пантелеймона, - протягивая литую иконку из бронзы, - помой на речке, да потри с песочком, да не урони - держи путем отсохлыми- то! - и грубо совала в ручонки внучке металлическую святыню.
Фрося шла на речку, которая уютно и ласково жур-чала меж плакучих ив на задах огорода. Она, стрекозой попорхав меж ивняка, садилась невесомо на камушек, опускала ножки в теплую, прозрачную ласковую воду, бра-ла в руки икону и мыла, мыла тряпочкой, наведя легкий туалет всевышнему, откладывала святого отца на зеленый бережок и начинала собирать камешки. Ей нравились они: белые, голубые, зеленоватые с крапинкой, полосочками; необыкновенной формы: то как боб, то круглые, как ша-рик, то вытянутые, как яйцо...
- Че ты тут делаешь?! - вдруг как из-под земли появлялась бабка. - Где икона?
- Вон.
- Почистила?
- Ага.
Бабка лихорадочно цапнула икону, и пощечина внучке опередила старческое раздраженное сипение:
- Че не чистишь?! Я те че наказала!
- Я мыла!
- Рази так чистят? Пигалица!
* * *
А совсем недавно Фросенька жила у мамы... Вот и мама идет с работы. Фрося встречает ее во дворе двух-этажного серого барака и бросается в широко расстазленные руки матери:
- Мама! Ма-ма!
- Ох ты грязнущая! Моя милая! - и Фросенька чувст-вует, как жаркие мамины губы обжигают щеку радостным поцелуем.
- Мам! Че принесла?
- Да вот сахару десяток комочков и крошек.
- Ой! Мама! - Фросюнины юркие ручки уже нашли вож-деленный белый комочек, который мелькнул, отправленный в рот.
- Не спеши, дочка, покормлю тебя. Вот насыпем кро-шек в чашку, нальем горячей воды, бросим три кусочка сахара и устроем настоящее пиршество! Да такое, какое не снилось даже французской королеве. /И в этом мать была абсолютно права, хотя этому не придавала никакого значения./
Мама проделывает сказанное артистически быстро, а Фрося сидит и терпеливо ждет, ее пепельные бабочки волшебных глаз так и порхают, так и порхают за быстрыми руками мамы.
- Мам? А где ты крошки взяла?
- А это, доченька, когда машину с хлебом разгру-жаем, крошки падают на землю, остаются, я их тряпочкой аккуратно сметаю в кучку - вот так и соберу за смену узелок...
Катится, скользит белая вода - смотрит зачарован-ная девочка. Вон водоросли... Это вовсе не водоросли, а косы русалки, она их моет, моет, расчесывает - вон они как живые шевелятся, вьются, шевелятся, вьются... Мама же говорила, что русалки водятся в воде... а вон маленькие рыбочки вышли на прогулку...
Какие они хорошенькие!
- Дак ты че не трешь-то?! Пигалица! - бабка зло ущипнула внучку.
- Ой! Я терла.
- Где же ты терла-то?! Не видать! - бабка вырвала заступника Пантелеймона и начала сосредоточенно любовно ублажать и холить святого песком. Бабка делала это дол-го, как могут делать только истинно верующие, и вдруг -Фросенька закрыла глаза - так резко блеснул бронзовый спаситель.
- Так вот надоть! А будет не так - бить буду, -через прореху трех зубов сурово пообещала бабка.
* * *
В доме владычествовала мать-мачеха. Она скрупулез-но и дотошно гонялась за соринками и поэтому слыла у соседей - сплетниц - чистоплотной. Бог не дал Полине детей /может быть, и справедливо/, и поэтому у нее раз-вился болезненный синдром неполноценной женщины...
Ребенок, появившийся в этом доме, должен был анну-лировать неполноценность мачехи. Осталось совсем немно-го /как считала тетя Поля/, заставить девочку назвать себя "мамой", и все - дело в шляпе... Но сколько ни подкрадывалась тетя, к каким изощренным хитростям ни прибегала битая жизнью женщина /кроме ласки/, пока "мамой" она не стала ни для ребенка, ни для родни, ни для вечно шушукающихся соседок. И это терзало тетю Полю. Это подтачивало ее, как скрытно точит червь-ко-роед еще крепкое дерево.
Отец возвращался с работы пьяненьким: по дороге он пропускал два по сто или /когда позволяли "тити-мити"/ усугублял свое состояние двумя по двести, а то и "сучка дуванет" /выпьет пол-литра/ в придорожных киосках - благо их было после войны - тьма, возвращал-ся домой уже "хорошеньким".
Отец был хозяином в доме, и, обычно молчун в трез-вом виде, он становился дебоширом, деспотом и скверно-словом, пропустив хотя бы "соточку". А так как он про-пускал постоянно, то...
- Полина! Где ты, сучка?! - так между прочим и даже любовно, не зло, обыденно обращался супруг к суп-руге.
- Нализался опять, как свинья! - традиционно, до-вольно смело оперируя сравнениями, ворчит тетя Поля, появляясь из-за печки.
- Жрать давай! Да бутылочку найди, - как-то изящно и лихо приказывает муж. Не особенно обременяя себя светским этикетом.
- Ну! Прям, найди! Ты сначала потеряй - потой я найду! - не менее лихо острит жена, проявляя при этом поползновение к юмору, хотя прекрасно знает, что шутит с огнем - ой! с огнем...
- Если бы я потерял - тебя бы не спросил, где искать, - откликнулся на ауканье муж, и жена уловила скрытые волны хорошего настроения супруга, - давай, давай! Живо!
- Прям разбежалась - чуть не упала, - демонстри-руя полную независимость, отвечает жена.
- Глянь! Че принес-то! - и на руке Леонтия Ивано-вича засверкала медаль.
Полина Ивановна неспешно украсила свой нос безна-дежно толстыми очками /через которые, казалось, можно было бы увидеть, чем занимаются в лужице инфузории с туфельками/, стала читать по складам надпись, которая вскоре и прозвучала с запинкой: "За тр-уд-ову-ю до-бле-сть".
* * *
А там, у мамы... было все по-другому: папы не бы-ло, зато и ругаться было некому. И хотя фросенька жила с мамой впроголодь и почти разутой и раздетой, но в ласке, добре и заботе родной мамы...
* * *
- Церт! Церт! Да ты це! Рехнулась че ли, девка, -и грубый подзатыльник бабки вышвырнул Фросеньку на сре-дину горницы, где вся семья сосредоточенно, с наслаж-дением изучала награду.
- Вы токмо гляньте! Че Фроська-то учудила, - выпи-хивая свое открытие на середину и, видимо, рассчитывая на лавры, сказала бабка.
Все присутствующие вонзили иголочки-взгляды в дробненькую мишень - силуэт ребенка.
- Вот тебе на тебе! Как так! - нетрезво, искренне восхитился отец.
- Дак ты ишо пимы напяль! Че только тапки, туфли да галоши, - ехидно в сердцах посоветовала мачеха.
- Сыми щас же, срамница! - играючи вышла из себя тетя Поля.
- Да пущай ходит! Кому мешает-то! - великодушно, но опрометчиво, невзначай, заступился отец.
- Как это пущай!? Че зря обувку-то бить?! Деньги поди стоит! - рассудительно и толково осадила мужа же-на ...
* * *
А там, далеко, у мамы, ходить Фросеньке было не в чем, и она бегала на улице босиком, шокируя невзначай забредших интеллигентов шикарными пугающими кровоточа-щими цыпками. Но вот однажды - ура маме! Она принесла доченьке брезентовые тапочки /сшитые из куска шахтовой транспортерной ленты/. Фросиному восхищению и радости не было предела. Она хотела воспарить! Но, так как это
ей не совсем удалось, то она долго, бесконечно долго, упиваясь обновкой, по-ребячьи воображала во дворе перед кучей босых ребятишек, демонстрируя стон военной моды -брезентовые тапочки!
Неизвестно, сколько еще воображала бы Фросенька в тапочках, если бы однажды, оставив их у входа в комна-ту, в общем коридоре, наутро тапочек не нашла - они исчезли, и навсегда. Долго плакала фросенька, но делать нечего - ходить не в чем, стала Фросюня бегать как преж-де: во дворе босиком.
* * *
А здесь, у мачехи... Как только фросенька пересту-пила порог - увидела сияющие лаком галоши, матерчатые голубенькие тапочки! И на маленьком каблучке коричневые, совсем правдошние туфельки! У фросеньки зашлось серд-це от счастья! И она тут же стала надевать все подряд и сразу! И как Фросюня могла надеть одно и оставить другое - ну как? Ну ни как! Так вот и воображала она в "трехэтажной" обуви на смех взрослым соседям и под ворчание мачехи.
Фрося, надев тройную обувь и цветистое незатейли-вое платьице - сразу очутилась на седьмом небе и, дабы ознакомиться немного с землей, направилась к собачке, которую она увидела, как только вошла во двор, да и не мудрено было ее не увидеть: Полкан возвышался во дворе, как средней величины теленок.
Ну и злющий был пес. Даже кусал деда... Ужас! А сколько покусал гостей! Страсть! Не удивительно: по-месь сибирской лайки с волком.
Фросенька так мечтала погладить "свою" собачку, что аж ладошки чесались! Ведь папа так много говорил... о Полкане. Наконец-то вот он! И девочка быстро засеме-нила к собаке, протянув трепетные, жаждущие ручки -бабка тенью выросла на крыльце и обомлела, она успела только просипеть: "Фро-сия... ни-ни..." Она медленно падала, когда Фросенька ласково и доверчиво неслась на свою погибель - пес вытянул волчью морду, и тут силы оставили бабку, а гости в доме "обмывали" приезд дочки.
... Когда бабка пришла в себя, ее черненькие глаз-ки впились в конуру, и то, что она увидела, отняло остатки сил, но уже от счастья... Злющий пес лизал де-вочке руки, а та его гладила и приговаривала: "Ты мой ходошенький! Ходошенький Полканчик! Ты умненький, ты не кусаешься! Я тебя люблю, мой ходошенький. Мы с то-бой будем играть".
Бабка перекрестилась, щедро воздавая всевышнему, и произнесла сакраментальную фразу, которой, возможно, пользовались волхвы до девятого века:
"Акыть! Святую душу ребенка и зверь видит", - и слезы умиленья увлажнили густую сеть морщин лица.
* * *
Мелькали дни, как мелькают зеленые вагоны пасса-жирского поезда. Изумрудная кинолента состава жизни то набирала ход и летела вперед, то медленно шла, задум-чиво покачиваясь и громыхая на стыках бытия. И в этом жизненном поезде-кино фросенька играла свою нелегкую роль.
- Акыть можно так?! Срамница! Мамон набила, а рта не перекрестила? Срамница!
- Я же пионерка!
- Я те вот покажу пи-я-нерку! Пигалица! Сопливая! Сухонькие бабкины ручки, напрочь деформированные
полиартритом и чем-то напоминавшие лапки старого крота, скошенные рядком вниз - вцепились в ребенка и зло наг-нули девочку.
- На колени! Пигалица!
Бабка так усердно нагнула Фросеньку, что та уда-рилась лбом о пол.
- Так вот! Так вот надо-ти кланяться заступнику. Так вот! - ударяя в такт выкрикам, усердствовала бабка.
- Я не хочу!
- Я те дам не хочу! Срамница!
* * *
Сегодня тетя Поля, фигурально выражаясь, решила сделать ход конем в достижении своей корыстной потаен-ной цели: под натиском ситцевого платья принудить де-вочку капитулировать - назвать себя "матерью".
Она вытащила из ящика, давно вышедшее из моды и талии, свое довоенное платье и сказала нарочито громко, с таким расчетом, чтобы слышал ребенок в соседней ком-нате: "Вот из этой материи сошью Фросе платье..." "Мне?" - вдруг, появившись на пороге, не поверила своим ушам девочка.
"Да! Тебе, если назовешь матерью", - коварно при-совокупила мачеха оговорочку.
Опечалилась Фросенька, как будто выпила чашечку настоенной грусти, и ничего не сказала, только вздрог-нула всем телом, как от удара.
А когда пришла со школы, увидела - ахнула: на ее вешалке на видном месте, на деревянных плечиках-палочке висело цветастое нарядное платье!
Фросюня дрожащими ручками осторожно сняла платье, как ящерица выскользнула из своего старого и мигом очутилась в новом. За всем этим, из-за шторки, пристально трезво следила тетя Поля, какая-то несоленая ухмылка слегка поломала лицо мачехи.
Фросенька стала осматривать себя в зеркале, и на лице у нее зацвела нежная, трепетная улыбка восторга и подлинного детского счастья! Серые глаза разложились на прозрачные, хрусталики и, казалось, излучали осязаемую радость, которую можно было потрогать... Тяжело бухая ногами-тумбами, за спиной у девочки очутилась мачеха и, как бы прицеливаясь из однодулки и прищурив левый глаз, сказала каким-то нейтральным голосом:
- Назовешь матерью - будешь носить, не назовешь- не будешь...
Крутнулась Фросенька, как ошпаренная, с личика сбежало ангельское выражение, улыбка перечеркнулась су-ровой ниточкой детской печали, а в пепельных глазах прибавилось серого пепла, который засверкал подступив-шей слезой...
Тетя Поля сделала выжидательную стойку удава, под-жидая, когда же, наконец, кролик сам прыгнет в пасть... но, не дождавшись, приказала:
- Сымай!..
Фросенька легче бы сняла с себя кожу, чем это платье... а сняв, побежала на свою кровать - бухнулась лицом и долго, долго безутешно плакала... а потом за-болела и целую неделю не вставала...
* * *
Шли дни, подгоняя недели, а недели, собравшись вместе, утверждали новый месяц.
- Леонтий! А Леонтий?
- Чего, тять?!
- Ножовку не брал?
- Дак, брал, да отдал!..
Это в доме появился дед.
Деда все уважали и даже втихомолку любили, дед всегда был в работе: то копает пашню, то сеет /а лет-то ему уже давно за семьдесят/, то сено косит, то кар-тошку убирает да на корове домой возит. А то повадился /бабка так говорит/ в Сталинск ходить /не близко- двадцать пять километров/, пойдет, наберет ковшиков блестящих, ложек железных и несет домой /на себе/ пол-куля железа. А здесь, дома, в Осинниках, продает ложки подороже... вот ведь что получается... спекуляция нас-тоящая, ясно... Может быть, и процветал бы ложечный бизнес, поварешечная компания деда, да и потеснил бы дед кое-кого на международном рынке из господ капита-листов, ну, скажем, "Дженерал-моторс" или "Форд", но однажды...
Дико поломав лицо гримасой неподдельной злости /это было характерно для Леонтия Ивановича/, выдохнул:
- Батя! Кончай ты свой промысел! И охота тебе барыжничать? От соседей стыдно!.. Дак и коммунист я те-перь... - в сердцах посовестил сын отца.
- Стыдись, сын! Украсть иль обидеть человека -это стыдно, а то, что я делаю, - ведь людям надо. И что копейку накину - так это ж за труд: я ведь несу двадцать пять километров, - как-то рассудительно обо-шел острый угол дед.
- Да так-то оно так, тятя, да... - нехотя вроде согласился сын...
Помолчали... Задумались...
- Ты вот лучше ответь, - и в голосе зазвучали же-лезные нотки, - когда Фроську мытарить перестанете?! -озадачил отец сына.
- Дак че мытарить-то! Матерью она вон Польку не зовет!.. - ловко вывернулся Леонтий.
- И правильно делает, че не зовет! А вы пошто дитя-то через коленку ломаете?! Рази так заставишь? Как вы делаете? Да ребенку ласка нужна! Почто твоя ки-кимора у ребенка платье отобрала?
Свирепея с каждым новым словом, дед набирал обо-роты, его голубые глаза стали цвета снятого молока, а это был плохой признак...
- Отобрать у ребенка обновку?! У вас ум-то есть?! Идолы окаянные! Да рази можно так-то?! Она вон пяти-дневку не вставала! Родное дитя?! А ты почто так хле-щешь. Проходчик хренов! Мать твою за ногу! У тебя вон лапы-то как у медведя! Ты, поди вон, быка годовалого задавишь! А ты этими ручищами как исполосовал ребенка -на спину-то страсть смотреть! Месяц болел ребенок! Партейный! Я те покажу! Куммунист засратый! Я те найду управу! Сукин кот!
Дедовская пятерня, похожая на старый измочаленный узловатый корень, мелькнула наотмашь, и тяжелая оплеуха нарушила тишину.
Леонтий не дрогнул, не пошевелился: в кержацких семьях свято чтили родителей.
- Вот еще замечу! Смотри у меня!
- Ладно, тятя... - виновато буркнул он. Только и нашелся в свое оправдание.
* * *
Нет, у мамы было лучше. Хоть и есть нечего было, а лучше...
Вот мама уходит на работу и оставляет...
- Фросенька, ну я побежала на работу. Тут вот картошка - сама поешь, а эти вот крошки нажуешь Вите и Юрочке в марлечку, да и покормишь, болячки не трогай -я приду помажу.
Мама хлопнула дверью.
Юра и Витя - два маленьких братика Фроси. Ч-ш-ш... они спят. Пусть подольше. А Фросенька маленечко поиг-рает.
Пока братики спят, Фрося играет с куклой. Мама сделала ее из старой материи: приклеила к головке пучок шерсти, нарисовала химическим карандашом глазки, губки, носик - они! Вот тебе на! Ожили! И Лена! А это была Лена! - стала любимой игрушкой Фросюни.
"Милая моя Ленуся, - проникновенно шепчет Фрося,- она замерзла, ей холодно", - и девочка заботливо ку-тает куклу в пеструю тряпочку. - "Сейчас мы поспим ма-ленечко, а потом будем кушать... Я нажую тебе сладких-пресладких кдошек, дам сладкого-пресладкого сахаду, а потом мы пойдем гулять. Я сошью тебе самые кдасивые бдезентовые тапочки..."
И когда "маленько" уже прошло... Фрося начинает кормить Лену: "Моя доченька, она умница, она все пони-мает, она не шалит, слушает маму... - Фросенька осто-рожно берет палочку-ложечку и кормит Лену воображаемыми крошками, - моя ходошая, она уже сама кушает кдошки, она будет большая, кдасивая, сильная, у нее будут не дахитические, а пдямые ножки, будут довненькие, белень-кие зубки, не такие, какие сейчас у меня..."
Но тут завозился Витька и громко заплакал, а вот и Юра стал старательно помогать братцу.
Фрося положила куклу в уголок и подошла к столу. Вот мечта ее детских грез - два кусочка сахара. Фро-сенька стала быстро набивать рот черными крошками впри-куску с сахаром, она уже разжевала и хотела разжеванный
комок положить на тряпочку - как вдруг - проглотила! /Так было вкусно./ Фрося как бы огорчилась... стала жевать снова, и опять она проглотила, не донеся до марли, а Юра и Витя набирали силу: их плач уже был слы-шен во всем коммунальном деревянном двухэтажном доме, именуемом в народе тараканьим клоповником.
На четвертый раз Фросенька завернула в марлечку разжеванный комок крошек, когда нажевала с кулачок, связала узелком - сунула наиболее горластому Вите - он сразу умолк и принялся аппетитно чмокать еду, а вот и Юра получил свою безразмерную серую соску...
Фрося осторожно подоткнула серые тряпицы вокруг голов братьев: личики, уши, шея, даже вся голова были покрыты кроваточащим страшным панцырем - золотухи -это так пугало сестренку, она даже подумывала: "Как бы не умерли от этого Витя и Юра". Но мама бодро вооду-шевляла дочку: "Ничего, Фросенька, пройдет это, будет и на нашей улице праздник". Но время шло, а праздника все не было и не было...
* * *
- Акыть! Горы те голешеньки! Где катача-то будем?! как-то ласково, что бывало с ней крайне редко, по-вороньи посочувствовала бабка, когда внучка взяла са-лазки и пошла на бережок покататься. Снега, действи-тельно, кот наплакал.
После обеда, когда дом замирал, а мачеха делала свой обязательный круиз по магазинам, бабка, как бы нечаянно привалившись к лежанке, надолго затихала. В это время Фросенька проходила в кладовку и тайно радо-валась. Ее восхищению, казалось, не было предела: "Как они богато живут-то! Все у них есть..." В слабом свете решетчатого окна она восхищалась ящиками с зерном: вот гречиха, вот пшеница, вот овес - Фросенька погружала свои светлые, легонькие, прозрачные ручки в зерно по локоть и все возилась, возилась: "Как они богато живут, это все дед на корове навозил... богатые... они... де-душка ходоший..."
- Опять ты здесь! Пигалица! - Фрося вздрогнула.
- Я не пигалица, а Фрося!
- Ишь ты какая! - и легкий шлепок мачехи подтолкнул девочку к выходу.
- А ты не бейся!
- Смотри ты какая! Не бейся! Я те сказала, не лузь тут!
- Че? Съем твой овес?
- Да не чекай! Паршивка! Еще чекать мне вздумала! Овес! - новый шлепок доводит девочку до слез.
- У-у-у, а-а-а... мама меня никогда не била... а ты...
Из рассерженных губ мачехи, чем-то напоминающих куричью гузку, срывается зло:
- Ну и плохо, что не била!
* * *
Так и жила Фросенька в отцовском доме, где было все! Только не было мамы, так и росла былиночкой без солнца-ласки.
Секунды собирались в минуты, а минуты - в часы, а когда собрались все двенадцать месяцев, то решили позвать Новый год.
Новый год в шахтерских городах Кузбасса после вой-ны праздновался шумно, весело, с гармошкой, большими компаниями, с мордобоем, ссорами, скандалами, а если без этого, то какой к черту праздник? Готовились заго-дя - ставили во флягах и логушках пиво, гнали самогон-ку; столы были обильными - капуста соленая /первая и последняя закуска/, огурцы - соленые, винегрет, холодец, кисель, тушеная картошка, щи, пирожки с калиной, черему-хой, картошкой, капустой, морковкой и квинтэссенцией послевоенного образца - украшением любого застолья /вы угадали/ пельмени.
В каждой семье держали кабанчика, а то и два. Поэтому о мясе не было речи, универсальной едой на все случаи жизни была ее величество Картошка! Никто не воз-мущался, что в магазинах нет колбасы, масла, сыра. Да и вообще, Сталин ведь не разрешал говорить громко о чем-то постороннем, кроме работы.
Накануне.
- Полина, паужинать-то мы севодни будим? Али как? Али деньгами возьмем? - как-то с бочка, дипломатично подкрался дед к невестке, вдруг озадачив вопросом.
- Дак, давайте, садитесь, я-то че?! - как будто того и ждала, соглашалась мачеха.
- Фрося, сбегай за бабкой -- че она там копается.
Все сходятся за большой стол в прихожей, каждый
строго на свое место. Горячие наваристые щи источают головокружительный аромат, наливают в большую, общую глиняную чашку, перекрестясь двумя перстами, семья на-чинает есть.
- Левонтий, ты сколь за месяц отхватил-то?
- Пять тыщь.
- Надо бы какого бычка на зиму взять, боровка-то не хватит, видать...
- Дак, я че? Я - ниче. Можно и взять. Че бы не взять.
- Слышали, вот в четырнадцатом магазине за пимами давились - бабу какую-то задавили насмерть.
- Царство небесное, вечный покой, - крестится бабка.
- На девятой шахте опять взрыв - двадцать восемь человек засыпало... - обыденно сообщает Леонтий.
- Вредительство че ли какое? -- полюбопытствовал
дед.
- А кто его знает, - неопределенно пояснил Леонтий.
- Ты там, Левушка, смотри, - сердобольно просит бабка.
- Хоть смотри не смотри, хоть засмотрись, если рванет - седно конец. Вон рельсы метан-то крутит, как веревочки вьет, а че человек-то?! Много ли надо?..
- Царица небесная, спаси, сохрани... - про ни к кос-венно вымогает синекуру для сына мать.
Ложки неторопливо, но споро снуют к чашке и обратно.
Фросенька торопится, ее еще преследует голод прош-лых лет. Ей снится по ночам белый хлеб и пшенная каша, и снится они ей будут долго-долго. Она торопится, а поэтому капает на клеенку...
- Никак больные на поправку пошли? Еще подлить? -неглубоко шутит тетя Поля.
- Наливай! Наливай! - браво разрешает Леонтий.
Бабка, потеснив склероз, крутнула шариками и тоже выдала на-гора новость для общего обозрения и смакова-ния:
- Поп-то, батюшка Мирон, грят, на второй, молодень-кой женится... - И отчетливо сказала: - Хи-хи.
- Дак че не жениться-то? Взял "Победу" нову, прав-да, за каки таки шиши?! Я и грю, взял "Победу" нову -долой бабу стару, - и вразумительно и недвусмысленно добавил: - Хо-хо-хо!
- Хе-хе-хе-хе, - маленько отозвалось в деде, и он под "занавес" улыбнулся.
Но вдруг ультрамарин дедовских глаз стегнул медным купоросом по внучке...
- Те сколь грить?! Не лей на стол! - и тяжелая медная дедовская ложка глухо и тяжело бухнула о нежный ребячий лоб - девочка плюхнулась на стол и потеряла сознание...
- Тятенька! Нельзя же так--то, -- робко и осторожно заступилась тетя Поля.
Тетя Поля подхватила Фросеньку и отнесла на кро-вать, да и вернулась тут же...
Ужин продолжался без изменений.
- Новый год на носу - как праздновать будем? - не то напомнил, не то полюбопытствовал Леонтий.
- Дак, пиво цельный логушок, мясо есть, картошкой, капустой бог не обидел - родню позвать надоть, - выло-жил экспозицию дед.
- Первого пойдем к Мину - Анфиса приглашала, а третьего - давайте у нас, да и Фроси третьего день рож-дения - все какую-то копейку в дом принесут, - скупо и точно рассчитала мачеха.
- Акыть! Верно што! Какую десятку в дом прине-сут, - поддержала бабка невестку взыгравшим меркантиль-ным интересом.
* * *
И вот грянул праздник. Хлестали пиво большими кружками и стаканами - закусывали аппетитно и со сма-ком. Еду, которой бы всем хватило на добрую неделю, съедали сразу. А потом! Кулацкий пятистенок маленько задрожал от кирзовых сапог осинниковских шахтеров. Вот в круг ошалело врубился навалоотбойщик Мин и сотво-рил цыганочку с выходом. Вся ставка делалась на то, чтобы сильнее топнуть, и это ему удавалось! Но с выхо-дом не получилось - получилось с выносом: Мин так увлекся, подражая цыганам - поводя плечиками, сгибаясь мостиком - что грохнулся всем своим центнерным весом и его утащили из круга.
Тоненько и жалобно резонировали шипки подслепова-тых окон, когда человек семьдесят гостей грянуло:
По диким степям Забайкалья
Где золото роют в горах,
Бродяга, судьбу проклиная...
А когда золото вроде было найдено, а бродяга бла-гополучно закончил свою небезызвестную одиссею - пошло все кубарем!
Это бабы двинулись плясать да частушки петь! Вот тараня мощным задом худосочных мужичков, пошла с прип-лясом тетя Мотя! Ее писклявый, почти дискантирующий голосок никак не вязался с могучими телесами:
Пошла плясать
Наша Пелагея:
Вперед пулемет -
Взади батарея!-
как бы, положа руку на сердце, призналась откровенно тетя Мотя.
Змейкой скользнула в круг Клавка, откатчица с чет-вертой шахты. Отбивая все на свете вместе с каблуками и титьками, которые упругими шарами, не смятыми любовью, прыгали в такт каблукам, пропела занозисто:
У моей суперницы
Тоненькие ножки!
Голова, как у змеи,
Голос, как у кошки!
- Э-э-э-э_ха!
- Давай, Клавка! Не подкачай!
Как на нашем, на вокзале
Два подкидыша нашли:
Одному лет двадцать восемь!
А другому сорок три!
- Э-э-э-э-ха!
* * *
Как-то незаметно впархивала в дом Фросенька и, взяв на кухне кусок хлеба, исчезала. Она не любила эти застолья, они ее просто пугали.
Она боялась этих ненормальных людей.
Еще когда только собирали на столы и Фросенька увидела как мачеха разливает кисель, в котором притяга-тельно виднелись крупные, такие аппетитные сливы...
- Я хочу киселя, - робко обратилась она к мачехе.
- Вот ты тут как тут! Не раньше, не позже! Сразу
и захотела! Это гостям! Потом поешь! - грубо отстранила мачеха ребенка.
А потом повалили гости, они громко здоровались, поздравляли с Новым годом /старый уже всем надоел!/ и совали дореформенные рубли и копейки тете Поле, на день рождения Фросе, а мачеха прятала их в прихожей под по-душку.
Всех, конечно, удивил своей щедростью дядя Мин: он отвалил целых два рубля родной племяннице, а племянница сидит в уголочке, и ее никто не видит, не замечает.
... А в горнице - пыль коромыслом! Там визжат, орут, пляшут и хохочут, поют:
Фросенька подошла к кровати, подняла подушку - увидела скомканные, засаленные, грязные деньги... и ее милую головку осчастливила своим посещением светлая, счастливая мысль /к слову сказать - четвертый класс давал это право/...
Гулянка грохотала на три улицы вокруг.
Во дворе хореографией не занимались, здесь развора-чивались чисто мужские дела, возгоненные самогонкой да пивным бесом - неистовствовали мужики.
- Ты меня на "понял" не бери! Я за "понял" три года сидел!
- Ах ты сука!
- Я - сука? Ух ты козел!
- У, я - козел?
... Тяжелые глухие удары забухали по осовелым физиономиям, брызнула горячая алая кровь, мелькнули белые зубы...
Несколько в сторонке дядя Гоша, изогнувшись воп-росительным знаком, старался вывернуть душу наизнанку, и это вроде ему удалось.
Кеин муж - славный Федя, обнявшись с Полканом, крепко спал - вы не думайте, что он заводит "С-80" -это он просто храпит...
На задах, на сеновале, слышался приглушенный, сладострастный бесовский смех Афродиты - Клавы. Она с алчным аппетитом послевоенной молодайки исступленно крала плоды любви с чужого дерева... Не будем строго судить. Ведь ее кавалеры лежали в земле под Сталингра-дом и Харьковом...
Фросю никто не заметил, когда она исчезла ненадол-го. А вот - появилась - вся какая-то сияющая, с огром-ной коробкой, с которой она потаенно растворилась в бабкиной, пустой комнате.
А в доме пело, ревело, стонало, ухало, ахало, пла-кало.
Так было долго.
Так было, кажется, бесконечно.
И вот, когда до закрытия дежурного магазина оста-вался час, Леонтий позвал:
- Поля! Че делать будем? Водки - нет! Пиво кончи-лось, а гости-то еще стоят на ногах! - озадачил супруг супругу.
- Лева, ты же знаешь, что в доме ни копейки... -как всегда твердо и уверенно сказала неправду тетя Поля.
И тут Леву осенила почти что гениальная мысля:
- Постой, а Фроське-то на день рождения надава-ли - там на целых две бутылки .хватит!
Его лицо озарило счастье, так, наверное, улыбался первый сын Эллады, который воскликнул: "Эврика!"
Он метнулся к кровати, откинул подушку, и лицо его стало мгновенно перекрашиваться из свекольного цвета в белый...
- Украли! - взревел он, да так неистово, что гос-ти робко стали заглядывать в прихожую, а смелые бабы сочувственно вопрошали:
- Че, Лева, случилось?
- Че украли-то?
- Да вот! Деньги! - роженицей выдохнул Леонтий.
И тут тетя Поля твердо ступила на верную тропоч-ку. ..
- Стой! Лева! Фрося давеча тут крутилась.,.
- Фрося! - дико нажал на глотку отец.
На пороге бабкиной комнаты нимфой возникла доча с ангельской улыбкой счастья.