Аннотация: Опубликован в журнале "РБЖ Азимут" No 4 за 2007 г. Ссылка на тему обсуждения: http://rbg-azimut.com/forum/viewtopic.php?t=350
Владислав Ксионжек
НИЧЕЙНАЯ ЗЕМЛЯ
Вот бой и закончен. Вот и всё уже для нас позади.
Автоматчики так просто и быстро прошли через отрытые ночью окопы, сметая всех плотным настильным огнём, что бойцы, получившие красные метки, решили остаться ещё на какое-то время, на поле. Поговорить, посмотреть на других, помечтать и подумать о чём-то своём.
Ребята сначала меня сторонились. Им было обидно. Ведь мне досталась винтовка. И мне так повезло, что я успел израсходовать боекомплект.
Я выстрелил целых пять раз. Все пять раз в того, кто был самым высоким среди наступавших и шёл чуть-чуть впереди остальных, не пригибаясь, а просто, как будто, сутулясь. Лишь когда я перевёл прицел с груди на живот и в последний раз нажал на крючок, долговязый споткнулся, лицом упал в невысокую рожь.
А потом автоматчики в глубоких касках, надвинутых на глаза, начали прыгать на нас. Я уткнулся в жидкую глинисто-скользкую грязь, которая скопилась на дне, притворившись убитым. Выждав нужный момент, схватил двумя руками древко лежавшей рядом сапёрной лопаты и ударил наотмашь, как топором, по спине того, кто посылал веером пули от стенки до стенки окопа.
Лопата вошла в тело хотя и с усилием, но глубоко, упруго и плотно, как в плодородную землю, с которой не срезали дерн.
Я успел вырвать лопату из податливой плоти и ударить ещё. А потом ещё и ещё, как будто желая перемешать неподвижное тело с землей.
Не помню, как пули прошили меня самого. Это было словно в тумане. Я не чувствовал боли. Только хлёсткую тяжесть свинца.
Я смотрел из окопа на мелькавшие ноги. Потом - на безоблачно-синее небо. У меня не было мыслей и сил. Я был уже "там" и пока ещё "тут".
Через какое-то время чувство "везде и всегда" постепенно прошло. Я осознал, что я на земле. С усилием встал и побрёл через поле к ручью. Мои раны почти затянулись. А вот гимнастёрка осталась дырявой. Я насчитал по восемнадцать сквозных отверстий на груди и спине.
Долго пытался отстирать заскорузлые ржавые пятна. Грязь сошла, но кровь моя была как цемент. Персональную "красную метку" было не смыть.
Двух таких же, как я, раздетых по пояс и приходивших в себя у воды, я увидел на поваленном дереве, на том берегу.
Они были не из нашей команды.
Тот, кто повыше - светловолосый, худой и костлявый, тёр спину другому. Верней промокал осторожно пилоткой, как будто боясь невзначай ущемить позвонки или раздавить слишком ломкие ребра.
Я перешагнул через неширокий журчащий поток.
- Ну разве так моют! - сказал я сердито. - Ты только размажешь всю грязь. Давай, покажу!
Я отобрал пилотку, зачерпнул ею воды и плеснул на чумазую, почти чёрную спину. Потом ещё и ещё.
Грязь глубоко въелась в кожу. Струйки скатывались по ней, не оставляя разводов.
Эх, наломать бы сейчас веток на берёзовый веник! Очень хочется простых удовольствий. Ведь нас их лишили с тех пор, как "одели по форме". Нелепо, смешно, в то, что осталось на складе. В линялые гимнастерки царских времён и новые синие кавалерийские польские бриджи.
Разумеется, с теми, кто наступал, обращались не так. Слишком они уж холеные, самоуверенно-наглые.
Вернее были раньше холеными.
В жестоком бою всё всегда на контрасте. Одни сыты, умыты, надменны, горды. Другие же обделены бытовыми удобствами, не избалованы уважением и вежливым словом своих командиров. Зато искренне верят, что всё у них впереди.
И с каждой битвой каждый что-то теряет. А значит, становится ближе по образу жизни и внешнему виду к врагу.
Чем я больше лил воду на спину, тем больше грязи на ней появлялась. Она словно сочилась из тела.
Я спросил:
- Что случилось? Где ты так пропитался землёй?
- Его долго рубили лопатой, - ответил за него белобрысый. - Пока не зажило, было страшно смотреть.
Ну да, - вспомнил я (хотя, конечно, в слух ничего не сказал) последний свой боевой эпизод. Но на моём "топоре" не могло налипнуть столько земли!
- Это мой друг, - продолжал белобрысый. - Нас трое во взводе из одного города. Мы всегда говорили друг другу о том, что видел каждый из нас. А теперь он всё время молчит. Внутри у него что-то хлюпает, булькает...
- Я тебя узнал, - сказал я, как будто не слыша меланхолический монолог. - Это ты шёл в цепи впереди остальных?
- У меня длинные ноги. Я всегда быстро хожу.
- Тебе куда попала пуля? В живот?
- Пуля? Попала? Нет, в живот точно нет. Я не знаю. Я не почувствовал... Правда, когда я упал, у меня с головы слетела каска, и на ней оказалась дыра.
- Вот видишь, наши винтовки лучше ваших трах-тарахтелок. Они пробивают металл. Хотя не пристреляны. Я целился тебе не в голову, а в живот.
- Ты наш противник? - удивился мой собеседник. - Ты был в окопе?
- Противники остались там, - я неопределенно махнул в противоположную сторону от заходящего Солнца, закрывая вопрос.
- А здорово всё на нас заживает! - сказал белобрысый и улыбнулся такой открытой улыбкой на слегка конопатом лице, что я уже больше не мог представить его водянисто-голубые глаза прищурившимися из-под кромки каски, а руки сжимавшими стреляющий автомат.
- У тебя голова не болит?
- Немного. Я, наверное, ударился затылком, когда упал. Но это скоро пройдет.
- Мне кажется, у тебя там пуля, - сказал я, показав ему на область за ухом.
- Если даже так, что тут поделаешь?
- Нужно её вынуть.
- Без инструментов? Ты сможешь? Ну, попробуй! Давай!
Я положил руку на коротко подстриженную, всё ещё пахнувшую одеколоном голову, прижал середину ладони к тому месту, куда вошла пуля и где лобная кость неплотно сошлась.
Я отчетливо увидел кожным зрением кусочек свинца. Он смялся от удара о каску и был похож на жёваный окурок папиросы.
А потом вдруг мне стало дурно. К горлу подступила такая тяжёлая тошнота, что я забыл, что больше суток не ел, и что мне будет нечем облегчить желудок.
Белобрысый отодвинулся в сторону. Он теперь сидел на земле.
- Почему-то считают, что когда пуля попадает в висок - ты ничего не чувствуешь, - сказал он и виновато скривил уголки губ. - А меня чуть не вывернуло на изнанку. Я, правда, потом об этом забыл. Теперь вспомнил опять...
- На, держи, - сказал я, раскрывая ладонь и протягивая собеседнику пулю. - На память от стрелка!
- А он? - спросил белобрысый, тронув плечо безучастно лежавшего друга. - Ему ты сможешь помочь?
- Если мы с ним уже сегодня встречались, то, наверное, да.
Я вычерпывал из внутренних органов целые пригоршни дурно пахнущей жижи.
Нет, я не мог занести в раны столько земли. Очевидно, бедолага ел её сам. И пытался ею дышать. Он захлебнулся грязью, пока я бил его ржавым, зазубренным клинком старой сапёрной лопаты.
Наконец, пострадавший хрипло вздохнул и начал судорожно кашлять, отхаркивая и отплевывая чёрную мокроту.
- Ты меня помнишь? - спросил я его, когда грудь его начала успокаиваться, а в глазах появилось осмысленное выражение.
Он отрицательно замотал головой.
- Ну, вот и хорошо!
- Спасибо, - сказал белобрысый.
- Спасибо за что?
- Спасибо, что ты нам помог.
- Теперь для меня это долг. Каждый в ответе за тех, кого приши... ну, в общем, кого приручил. А когда встретите земляка, передайте ему от меня горячий привет. Уверен, его обязательно скоро убьют.
Мы все были мертвы.
Все ополченцы погибли в окопах так быстро и просто, что смерть свою никто не успел осознать. Мы продолжали, как будто, по-прежнему жить. Но только в том поле, где в траве, на земле, в свежевырытых нами траншеях остались лежать не погребёнными наши тела.
Я раньше считал, что мёртвым все безразлично. Неправда! Мы словно малые дети. Мы чего-то всё ждем.
Три дня прошло. Девять дней. Сорок. Мы потеряли им счёт. Мы задержались на поле надолго. Может быть потому, что о нас все забыли. Нас лишили посмертно всех прав. Единственный список фамилий, который составил каптёр, почему-то сожгли.
У нас на поле не сеют, не пашут. У нас - тишина. Даже мальчишки боятся ходить по костям. Коровы и козы - не в счёт. Для нас они часть той высокой и сочной травы, в которой мы спим.
Но однажды опять появился немецкий солдат. Его было трудно узнать. На нём не было формы. Он шёл тяжело. Опирался на палку, пытаясь уменьшить нагрузку на левую ногу.
И всё-таки он был из тех, кто здесь уже был. Он знал, что мы его ждём. Он видел, как мы его держим на мушках своих мало пригодных для боя стволов. Он остановился над самым окопом и долго стоял.
Его тянуло сюда потому, что я его звал.
Вот, он с трудом наклонился и взял из просевшего бруствера горстку земли.
Когда-то земля была красной. Из восемнадцати круглых отверстий кровь хлестала, как будто бы я был дуршлаг, наполненный тёплым и ярким густеющим клюквенным соком.
Пока её сжимали в руке, земля вспоминала о том, что в ней была кровь. А я снова чувствовал боль. Бесконечную, смертную, такую тяжёлую, что она приковала меня к этому полю, к пропитанной кровью земле.
Но немцу было хуже, чем мне. Он принимал эту боль. Я её отдавал. Она возвращалась тому, кто её причинил.
С тех пор, как вышел на пенсию, Фриц Лак с немецким упорством искал старых друзей.
Но находил, в основном, только могилы. Поколение было таким, что немногим удалось дожить до седин.
Два лучших друга Фрица, с которыми он воевал, были убиты ещё в сорок первом. Он полагал, что могил у них нет. Ведь русские редко хоронят немецких солдат.
Он провёл целый месяц в Москве. Получил доступ к трофейным архивам. Из них впервые узнал названия сёл, по которым когда-то чеканным тевтонским шагом прошёл.
По-русски Фриц говорил хорошо. Не забыл ещё то, чему научился в плену. Но Григорий Петрович, председатель колхоза "Имени 25 лет Победы", не сразу понял, чего от него хочет настырный иностранный турист.
- Мне фондов и грандов не надо. Я заплачу за всё сам. Я нашёл поле, на котором с войны лежат ваши и наши солдаты. Ваших больше. Давайте их всех похороним. Я за всё заплачу.
- Наших больше! - возмутился притворно Григорий Петрович. - Это кто вам такое сказал?
- Я т о г д а тоже там был, - ответил Фриц и посмотрел на председателя немного с прищуром, как будто бы из-под каски, надвинутой на глаза.
- Хорошо, - Григорий Петрович поборол внезапный озноб. - Что нужно вам от меня?
- Разрешение.
- Это будет непросто. У меня ведь почти половина земель не пригодна для посевной. Там, за лесом, вы нас били. А подальше, туда, за ручьем и рекой, мы вам врезали так... Впрочем, это неважно. Если бы не запрет на раскопки, знаете, какой урожай у нас бы был каждый год?
- Почему вам нельзя хоронить погибших солдат?
- Ну, сейчас уже можно, - сказал председатель. - А раньше была установка не увеличивать официальную цифру потерь. Если останков солдат не нашли, значит, они не погибли. Как у нас говорят: На "нет" и суда нет.
- Сейчас уже можно? - переспросил председателя Фриц.
- Теперь всё можно списать на советскую власть. Да не смотрите вы так на меня! Помогу, но не сразу. - Григорий Петрович неожиданно и совсем, как будто, не к месту хитро прищурился. - Кое-кто из авторитетных товарищей говорит, что тела погибших солдат воплотились в траву, деревья, кусты. Зачем тревожить прах, который давно стал землей?
- Тогда, - сказал Фриц, - я хотел бы поставить им памятник. Общий, для всех!
Григорий Петрович понял, что немец дозрел. Улыбнулся доброжелательно и широко:
- Ладно. Начнём вести пропаганду. Деньги, надеюсь, для этого есть?
Вернувшись в Гамбург, Фриц Лак перечислил директору колхоза двести тысяч в евровалюте. Марта не возражала. Она всегда поддерживала мужа во всём.
В конце лета пришлось отправить еще пятьдесят. Весной Григорий Петрович опять попросил прислать двести тысяч. На новый рекламный сезон. Фрицу стало ясно, что пора приезжать самому.
Он своими руками сделал скамейку, привёз в разобранном виде в Россию и собрал возле ручья. Сидя на этой ажурной скамейке можно было видеть всё поле, за которым рос такой же, как на родине, лиственный лес.
Григорий Петрович весьма удивился, когда Фриц Лак попросил его показать отчёт о расходах.
- Я же вам обо всём написал! Половина денег ушла на дотацию местного радио. Вторую нужно было раздать ветеранам войны в виде так сказать отступного за то, что мы хотим уравнять в правах погибших советских солдат и фри... то есть немецких фашистов. Это дорого стоит. Не каждый согласится за подачку продать свою совесть и честь.
- Я помню, что вы писали. Я хочу посмотреть документы.
- Документы - не понял председатель колхоза - на что?
- Счета. Квитанции об оплате. Фамилии. Списки. Расписки...
Григорий Петрович долго смеялся:
- Какие расписки? Какие счета? Вы не в Германии, мой дорогой. Мы не формалисты. Мы делаем всё по велению наших сердец. Вот почему вы нас победить не смогли. Фамилии! Списки! Вы до сих пор не сумели понять, куда вы пришли!
- Тогда я вам денег больше не дам, - сказал немец твердо.
- Ну, хорошо, хорошо, успокойтесь! - согласился пойти на уступку Григорий Петрович. - Я дам расписку о том, что новый транш получил. Или вы не верите мне, что я израсходую средства с пользой для дела - для упокоения в нашей земле ваших друзей?
- Но мы совсем не богаты, - Фриц сказал виновато. - У нас с Мартой осталось немного денег только на памятник. Я уже выбрал место, где он может стоять.
- Хорошо, хорошо, - повторил председатель. - Мне всё нужно обдумать. Давайте я запишу, как звали ваших друзей.
Сразу же после того, как настырный немец ушел, Григорий Петрович вызвал Сидорчука - самого пронырливого из бывших бригадиров, забравшего в личное пользование дальние выпасы за рекой.
- Чем я могу быть полезен, Петрович? - деловито спросил Сидорчук.
- Да так... вот, смотрю, ты огородил все луга, но скот не пасёшь. Чем живёшь?
Сидорчук усмехнулся:
- Живу, как и все, дарами земли.
- Я дары твои знаю! Почём продаешь в Москве немецкие каски? Наверно ещё автоматы, гранаты...
- Что вы! - воскликнул испуганно Сидорчук. - Это же незаконно. Да и какие гранаты? Все протухло давно, отсырело. Ведь у нас - глинозем.
- Ладно, ладно! Я тебя не хочу подводить под статью. Но с любого бизнеса налоги нужно платить.
Сидорчук дернулся, сделал вид, что хочет засунуть руку в карман:
- Сколько с меня? Сколько я вам должен отдать?
- Мне деньги твои не нужны. Ты за ночь вспашешь мне поле. Так, как ты это делать умеешь, - произнёс председатель с нажимом на "ты". - У тебя ведь есть металлоискатели и другие хитрые штуки.
- Хорошо. Я всё сделаю. Где нужно копать?
- Ближе к нашей центральной усадьбе, возле самого леса, на той стороне, где остались окопы.
- Там же... - Сидорчук брезгливо скривился, - в основном только кости. Ополченцы. Одна винтовка примерно на пятерых. Да и те нет смысла искать. Рассыпаются словно труха. Амуниции много было у немцев. Но немцев там нет. Я уже проверял.
- Двое, как минимум, есть. Должны быть, - председатель внушительно посмотрел на искателя "кладов". - Запиши, как зовут: Курт Лемке и Клаус Браун. И смотри, не напутай! Не то мне придется напомнить, что "твою" землю колхоз в любой момент может вернуть.
Наутро, к очередному визиту иностранного гостя, у председателя в руках были убедительные аргументы для продолжения диалога. Григорий Петрович решил всё сразу сказать, не давая оппоненту возможности возмущаться, сомневаться и возражать:
- К сожалению, наша с вами активность привлекла внимание корыстных людей, - начал он траурным голосом. - Сегодня ночью они перекопали всё поле. Вот что они попросили вам показать... - Председатель достал два немецких "смертных" жетона с едва различимыми буквами. - Посмотрите, по-моему, тут выбиты те самые имена, которые вы мне назвали.
Немец долго бесстрастно смотрел. Но не на медальоны. В глаза собеседнику.
- Сколько денег вам нужно?
Григорий Петрович снял с лица "скорбную маску".
- Я уже говорил. Двести тысяч. На памятник - ещё пятьдесят.
- Таких денег у меня уже нет.
Председатель убрал медальоны.
- Посоветуйтесь с вашей женой. Всегда можно что-то продать. Разве есть у вас что-то, что вам будет жалко отдать за друзей?
Фриц Лак пришёл попрощаться с друзьями.
Было видно, что ночью на поле потрудились изрядно. Появилось немало воронок. Полоса шириной метров пять у окопов была вспучена бороной. Там и сям, словно корни засохших растений, из земли торчали кости. Можно было увидеть разбитые черепа. Они смотрели с глубоким укором на солдата вражеской армии, который стал причиной того, что был потревожен их прах.
Фриц вдруг осознал, что с этого поля живым не уйдёт.
Я прицелился. Теперь-то винтовку я знаю. Попаду прямо в сердце. Вырву пулей изношенный клапан. Выпущу в землю обратно свою, а вместе с ней и немецкую кровь.
Но стрелять я не стал. Лучше пусть его "успокоят" наши ребята. Не то будут дуться опять на меня много лет.
Мы ждали. Мы просто держали фрица на мушках изъеденных, ржавых стволов.
Он упал без нашей помощи - сам. Сердце. Клапан. Внезапная смерть.
К новичку в нашем сплотившемся братстве сразу же бросились двое, которых я опекал. Они понесли его на скамейку, к ручью. Им лучше побыть какое-то время втроем. Ведь в первые дни, иногда даже месяцы, годы трудно бывает понять, что один в поле не воин. Что наше поле одно и на всех. Навсегда.
Когда Марта приехала за телом супруга, она задержалась в поле на целый день. Найденной здесь на удивление крепкой саперной лопатой она присыпала землёй кости давно погибших людей.
Сначала ей пришли помогать двое подростков из соседней деревни. Потом потянулись и взрослые. Не то, чтобы очень активно старались привести поле в божеский вид. Но что-то в сознании жителей сдвинулось.
Они починили скамейку, которую к этому времени кто-то успел разбить топором. Распилили ствол упавшего дерева и поставили круг из пеньков-чурбачков.
Теперь к нам в гости часто приходят. По-русски, с бутылкой. А иногда просто так, посидеть, подумать и помечтать. Не всегда понимая, что так вот общаются с нами. Что для нас это память. А память важнее могил и крестов.