Владыка Александр Александрович : другие произведения.

Счастливые

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Триединство Бога. Триединство Человека. Триединство Мира. Триединство Сознания. Двенадцать глав. Новая редакция.


Мы сердечно благодарим всех и каждого, кто напрямую, либо косвенно связан с идеей, сочинением и не менее трудоёмким изданием романа!

Посвящается

Малышу

с любовью и признательностью!

Люди - смертные боги, боги - бессмертные люди.

Счастлив будет тот, кто это поймет!

Высказывание приписывается древнеегипетскому богу Луны и Времени, Мудрости и Магии Джехути.

Подобные противоположности

   - Вэл, не кури, пожалуйста.
   - Малыш,- я глубоко затянулся, а потому продолжил, уже выпуская струю густого сизого дыма:- сигаретный дым действует на меня, как благовонии: помогает собраться с мыслями. Но, если желаешь, я могу "помедитировать" снаружи...
   - Снаружи морозно.
   Я упорно молчу, уставившись перед собой. Мое сердце обволакивает тревожный холодок.
   - Боже, делай, как знаешь!- Она вдруг умолкла, но через мгновение, решившись, добавила:- Упертый, как баран!
   Эго не шелохнется. Только вот губы плывут в ироничной улыбке.
   - Будь другом, завари чайку, я сейчас вернусь,- приняв решение, я уже хотел двинуться на улицу, чтобы в более-менее спокойной обстановке прикончить несчастную сигарету, а вместе с ней суетные заблуждения, но Дженни изо всех сил вцепилась мне в руку. Она с нескрываемой детской обидой искала мои глаза.
   - Я прошу, останься со мной.
   Тон, в котором прозвучала ее фраза, подействовал на меня неоднозначно. Она умоляла и приказывала, жалобно, но твердно. Так, друг мой, пора притормозить, отдышаться, сменить направление. Не станем наступать на одни и те же грабли в... сотый раз.
   Дженни хоть и держалась умничкой, внутри же буквально разрывалась от моей необъяснимой уклончивости. Я сперва желал выслушать ее, оценить сложившуюся ситуацию и по возможности принять все то, что она собиралась предложить. Формула срабатывала в мою пользу не всегда, но я был молод и горяч, а потому мог отстаивать свою правоту, даже когда сомневался.
   В тот самый момент я кожей ощущал еще не озвученный ею вопрос, а виду не подал. Ответ тянулся изнутри, как росток, пробивающийся из холодного и влажного лона матери-земли к сухому, горячему солнышку, но я мешкал, словно перед каким-нибудь ответственным выбором, решающим дальнейшую линию наших с Дженни отношений.
   Что осталось позади, вначале?
   Каково состояние дел на сегодня?
   Завтра все будет иначе или повторится точь-в-точь?
   Прошлое и будущее слились передо мной в вечном Сейчас.
   Она не удержалась и произнесла вслух после выразительной паузы:
   - Так, дай сюда сигарету и сию минуту ответь: мы все еще нужны друг другу?
   Меньше всего на свете я был готов услышать нечто подобное, потому как основательно высказался на сей счет и раз навсегда расставил для нас приоритеты. Тогда мы оба улыбались, слегка краснея от волнения: я надевал на ее крохотный пальчик кольцо с крупным сапфиром. На оборотной стороне кольца мастер выгравировал "Дженни".
   Неужели она полагает, что священные чувства когда-нибудь иссякнут? Конечно, отношения между мужчиной и женщиной - будем предельно честны - один из краеугольных вопросов жителей планеты Земля. Правда и то, что они рассмотрены и изучены, пожалуй, со всех доступных научных и житейских углов, на многие туманности пролит свет. Казалось бы. Несмотря на опыт поколений и частный опыт, мы снова и снова сталкиваемся с одними и теми же составляющими фундамента человеческих отношений: доверие, открытость, верность.
   Нужны ли мы друг другу, Дженни?
   Наивны мы или прозорливы,- вот что бередит разум всякий раз, когда слуха касается обжигающий и преисполненный желанием не остаться без ответа голос, вопрошающий: "Ты любишь меня?", ведь в нем угадывается не что иное как: "Ты ведь никогда-никогда не разлюбишь меня??".
   Милая, время в вопросах любви - страшный предрассудок. Мы любим вне пространственно-временных систем. Можно сказать, что мы любим Всегда [Сейчас], и, верю, мы оба знаем, что это так.
   Дженни мучительно долго вытягивала из моего сердца хотя бы некое подобие ответа, но безрезультатно. Я не кивнул, не улыбнулся, не обнял ее, хотя мог, а главное - хотел. Вам это, вероятно, покажется довольно безрассудным. Охотно соглашусь, но, припомните-ка, ведь бывали и в вашей жизни такие вот идиотские курьезы.
   Что-то как невидимый и немой ступор преграждает нам путь, мешает осуществлять желаемое. Что это? Не что иное как некий бессознательный протест, но во имя чего - вот где действительно важный вопрос, ответ на который, мыслю, освободит наш Дух, и тогда Тот воспрянет.
   Я курил, затягиваясь глубоко, беспощадно отравляя комнату табачными "благовониями", и скрупулезно всматривался сквозь траву ковра (он броско-зеленого цвета) в глубины собственной памяти. Ничего ясного особо не вырисовывалось, но, казалось: приглядись я поближе, непременно пойму, что нас ожидает.
   - Перестань, Вэл, ради бога, ты же знаешь, я не переношу твоего молчания,- попросила она со слезами, стоящими в глазах далеко не от сигаретной дымки.
   Я нервно затушил окурок в керамической пятиугольной пепельнице. Солнце одним боком протеснилось в гостиную, ослепив. Оно как будто намекало мне о чем-то важном. Пришлось откинуться на спинку голубого дивана и растереть заспанные, изнутри зудящие глаза. Малыш принялась водить по моей ладони своим указательным пальцем, что-то рисуя на линиях Любви и Жизни. Ноготок ее большого пальца щекотал бугор Луны, будто она искренне надеялась, что творческое озарение снизойдет ни с того ни с сего, и я враз поумнею... или для начала развяжу язык. Но мне вдруг почудилось, будто мы вернулись в Изначалье. Не ведаю, отчего возникло видение и ощущения нашего первого поцелуя. Но я отчетливо понимал, что испытываю нечто грозное и привлекательное, будто я вот-вот окончу жизнь, но неизменно приближусь вплотную к осознанию возрождения.
   Да, быть может, я вел себя, как сопляк, доказывающий (интересно, кому?) собственное превосходство, а главное зачем-то надменно выпячивал эгоизм, завуалированный неким подобием самообладания. Понимаю теперь, что это - пустое, напускное, дикое.
   Показуха, одним словом.
   Рисоваться, лукавить и темнить несомненно, проще, чем озвучивать свои реальные взгляды и обсуждать поступки, чтобы затем получить приз или отхватить по башке. По справедливости. Но я искренне полагал, что давно разобрался с положением дел, словно вник во все выписанные рукой одаренного живописца детали, определяющие драгоценный смысл грандиозного полотна.
   Вот он, апофеоз человечьего эгоизма! Тема необъятная, и все-таки я буду к ней возвращаться, а пока:
   - Давай обсудим как есть. Хорошо,- выпустив пар, сказала Дженни, как бы и не спрашивая.
   Поясню. Моя ненаглядная смотрит на мир трезво, хотя не упустит шанса повести себя как ребенок (в безобидном смысле), и любит, когда я глажу ее по голове и ласково называю "Малыш". В свою очередь я обожаю бархатные, но цепкие глазки Дженни, оттенка миндаля; люблю ее полные легкой, игривой живости губки на чуточку смуглом лице; откровенно тащусь по родинкам: на левой щеке и крохотной над верхней губкой справа. Покоряюсь раболепно запаху ее волос цвета горячего шоколада с мелированными светлыми прядями. Шелковые волосы - это для меня просто фетиш какой-то! Она привлекательна и удивительна. Также трудно описать ее, как нелегко разобраться с феноменом Джоконды. Если вам не довелось видеть ее воочию, хотя бы издалека или на фотографии, смело считайте это жизненным упущением. Я о Малыше.
   Дженни по самой природе не может не зацепить кого бы то ни было из представителей мужской части населения нашей планеты. Даже если кто-нибудь возьмется заверять, что во внешности ее нет ничего выдающегося, то будьте покойны: он просто начал поддаваться магическому очарованию ее внутренних качеств.
   Она тверда и неотступна, когда того требуют обстоятельства. Она ласкова и непосредственна в иных случаях. Но - главное!- и в том и в другом она целиком и полностью откровенна.
   Замечу без зазрения совести: как бы круто ни обернулись жизненные обстоятельства и в какую бы заварушку Дженни ни попадала - зачастую (тут я ничуть не иронизирую и не приукрашиваю) выходила с поднятой головой потому только, что терпеть не могла вранья самой себе и окружающим и старалась во что бы то ни стало добиться справедливости. А это во все времена и эпохи, насколько я просвещен, ценилось и поощрялось как несомненная добродетель.
   Загадка номер один. В ней гармонично сочеталось все выше описанное. Часто ли вы встречаете нечто подобное в окружающих вас людях сегодня? Если да, будьте уверены: вы - счастливчик!
   Загадка вторая, более личного характера: я, должно быть, никогда не пойму, что все-таки отыскала она в безнадежно романтичном, а оттого часто занудном доморощенном философе, как я?
   Может, пленили те полные экзотической и огнедышащей страсти стихотворные строки, что я посвящал ей? Упомянем здесь, что самокритики я не лишен и на крыльях Пегаса к утренней Авроре не взмыл, так что далеко не все свои произведения расхваливаю и ценю как действительно достойные. Но вот Дженни плачет или умиляется, порой перечитывая.
   Порой я дивился той сосредоточенности, с которой она приступала к ознакомлению и прочтению нового сочинения. Слеза, улыбка, объятия, шепот на ухо десятки и сотни раз убеждали меня в искренности намерений и движений души Малыша.
   Но поэзия, какую бы великую роль связного ни играла в наших жизнях, тут ни при чем.
   Я долгое время размышлял над парадоксом нашей близости и пришел к такому выводу (пусть он покажется для вас удивительным или смешным, для меня он единственно верный): мы есть одно целое, разделенное и заключенное в двух крайних ипостасях - мужской и женской. Наш Союз на Земле отражает единство Духа во Вселенной.
   Перевожу. Раз за разом я натыкался на то, что Дженни (оставаясь индивидуальностью) являет собой мой собственный, глубоко запрятанный, внутренний голосок, к которому жизненно необходимо прислушиваться. Подчас он достаточно резок и строг, но ведь мы пришли не воду толочь, так ведь?
   Не правда ли, я слукавил нам обоим тем, что мигом не ответил на заданный в начале разговора вопрос, пусть и бессловесно?
   - Хорошо. Давай обсудим, Малыш. Я правильно понимаю, что ты желаешь получить разъяснения насчет отсутствия господина Хэппи?
   Она молча смотрит на меня, не моргая. Значит, я попал в точку.
   - Улыбнись,- ласково сказал я, но она приняла меня чересчур серьезно и отвернулась. Я рукой нащупал в кармане джинсов помятую пачку сигарет.
   Жуть, как тянуло курить. Очевидно, сам нервничаю с лихвой, но побороть себя никак не могу, словно бес попутал.
   - Что ты ему наплел, Вэл?
   - По-моему, я объяснил тебе, что он ушел подобру-поздорову, сам, по собственной воле. Я никого не вынуждал, не намекал, не давил, не выставлял за дверь.
   Если бы я соизмерял, как сильно перегибаю палку своими напором на оправдательно-раздраженный тон; если бы чуял хруст, за которым в девяносто девяти случаях из ста последует перелом.
   - Но его нет!..
   - Люди приходят и уходят. Вполне предсказуемо.
   - Не надо строить из себя наивного дурочка,- отрезала Дженни.
   Назревает шторм баллов в семь, а то и больше, но я, точно неопытный юнга, не предпринимаю ни малейшей попытки хоть как-то уберечь наш корабль от грозной стихии. Дженни изо всех сил старалась удержать штурвал в худеньких ручках.
   - Ведь ты прикидываешься, что тебе все равно, Вэл! Ты принимал его три дня, как старого знакомого, но ни словом не заикнулся, когда он почувствовал, что, возможно, приносит нам неудобство,- выговорила она куда-то в сторону. Ее упрямство порой выбивает меня из колеи. Дженни активно жестикулировала, пытаясь подобрать слова.
   Пытаясь изменить градус диалога, говорю:
   - Он сделал то, что должен был и со спокойной совестью оставил нас.
   - Ты подозревал его, я же не слепая! Ты думал, что мы спим, что он...
   - Не говори ерунды. Даже в мыслях не было...
   Тут же осекся. Почему мы иногда в разговорах, особо важных, привираем? Особенно по поводу того, что думаем?
   Нелегко представить мир, где все мысли были бы известны посторонним?
   Мир торжества подлинных идеалов, где люди стали бы по-настоящему счастливыми, им бы не пришлось ничего скрывать и прятать. Пусть не сразу, но человек научился бы контролировать свое мышление, мыслить осознанно.
   - Ты...
   Слабо окунуться в такой мир с головой прямо сейчас?
   Ты поверишь нам, если получишь подлинные доказательства того, что наш мир именно таков?
   Забавно. Казалось бы, мыслить нужно совсем о другом, а я... Да-с. Зато получилась нужная нам обоим пауза, грядущие слова подстыли на самом кончике острого языка.
   - Да при чем тут вообще я?
   - Правда не понимаешь?
   Последующие полминуты тишины убивали в моем существе всякий свет, всасывали, как непонятная мне до сих пор космическая дыра. Благо я сыскал в недрах силы, иначе не могу вообразить, что бы из всего этого вышло.
   - Наверняка, мы не единственные кого он навестил,- вслух предположил я, машинально пожав плечами.
   - И к лучшему.
   - Можно навести справки...
   - Ты сам веришь в то, что говоришь?
   - Я говорю, что думаю. По-моему, все логично.
   - У тебя всегда все логично лишь для тебя одного... Извини, не всегда, но очень часто.
   - И когда это мы успели так привязаться к нему? Ты виделась с ним дважды и поднимаешь столько шума! В чем проблема, Малыш?
   - У меня нет проблем, Вэл. Ты меня снова не слышишь. Только и всего.
   Хочешь возразить, но не знаешь, как быть, и безысходность гложет изнутри. Такое уже случалось. Выходит, ты ничему не научился? Этого надо было избежать, но раз не сумел - страдай и раскаивайся.
   - Лучше вспомни, вспомни все, что нам поведал господин Хэппи. И особенно то, что предназначалось тебе, Вэл.
   Меня передернуло, и тут же я ощутил позывы обнять ее, успокоить, но уже поздно. Она встает и со словами: "Не трогай меня!" покидает гостиную, запирается наверху.
   Чего я тянул кота за хвост, накалял обстановку, раздражал любимого человека? Она рядом. Она беспомощна, за ней глаз да глаз.
   Голова идет кругом. Комната кружится передо мной, и мебель сливается со стенами. День подходит к концу, значит, скоро Земля обернется вокруг оси.
   Все, что ни есть, имеет общую точку. В ней гибнет одно и возрождается другое.
   Взрываются огромные скопления газа в космосе, порождая новые вселенные и галактики.
   Лопаются пузыри на воде во время сильного дождя.
   Счастливый ребенок хлопает в ладошки, пытаясь поймать мыльный пузырь.
   ... Продолжите ассоциативный ряд?

****

   Такая сцена могла иметь место, только если бы мы не уяснили ничего, если бы проигнорировали события жизни, процент божественного вмешательства в которые, в чем я твердо убежден, близится к сотне. И раз описанная выше сцена - лишь одна из множества предполагаемых версий развития наших с Дженни отношений, не свершись того, что свершилось - то пора бы перейти к тому, что действительно было нами ощущаемо, пережито и вскрыто. Но сначала - просьба, или, скорее, пожелание дорогому читателю.
   Будьте рядом с теми, кто вас любит и кого вы впускаете к себе в сердце. Спите, живите, дышите, радуйтесь жизни сообща. Можете читать эту книжку вместе с любимым, родным человеком. Только не спорьте касательно правдивости или истинности описанных тут событий жизни. Хотя бы пока не доберетесь до последней строки.
   Во вступлении также мне бы хотелось поделиться кое-какими измышлениями касательно основного свойства полюсов в мире отношений между противоположными полами.
   Эмпирический опыт наглядно показал, что разноименные заряды притягиваются (как следствие взаимного притяжения магнитных полюсов Земли наша планета сплюснута и напоминает зелено-голубую, но, к сожалению, подпорченную "фермерами" тыкву). Стрелка компаса стремится указать то или иное направление света исходя из ориентира на северный магнитный полюс. Постулат мужей из области научных знаний о мире природы, не мудрствуя лукаво, гласит: противоположности притягиваются.
   Вторая формулировка, относящаяся к знаниям еще более древним и глубоким, но не менее, а может, даже и более научным, и бесспорно имеющая веское основание претендовать на истину, звучит следующим образом: подобное притягивает подобное. И мы знаем на собственном опыте, что в действительности так оно и есть.
   Я привожу здесь эти "инь"- и "ян"-мнения с тем, чтобы помочь дорогому читателю верно прочесть изложенный материал. Он вызревал достаточно и, наконец, готов увидеть свет и показаться свету.
   Озвученные выше истины ("противоположности притягиваются друг к другу" и "подобное притягивает подобное") как две различные линзы, посредством которых стоит читать ту или иную главу. В противном случае, если все же решите смотреть сюда малоодушевленным взглядом обывателя, вы рискуете, даже зачитав книгу от корки до корки, так никогда ничего и не узнать.
   Перед тем, как мы рука об руку "пустимся во все тяжкие", желаю вам отделить зерна от плевел и наполнить семенами чашу свою, дабы пожинать в дальнейшем урожаи жизни духовной, осознанной и счастливой.

Улыбнись!

   В канун Сочельника, незадолго до первого появления господина Хэппи, с утра до позднего вечера валил снег, и ветер рвал глотку во всеуслышание, словно предвещая чье-то грандиозное появления.
   Меня хлебом не корми, но дай только полюбоваться снегопадом из окна комнаты или побродить по свежему хрустящему настилу - в зависимости от настроения. И вот я за письменным столом, лампа струит бледный, как от Луны, свет, колеблется в преувеличенных размерах тень карандаша на листе, а я заворожено провожаю взглядом падающие снежинки, вслушиваясь в разбойные и залихватские присвисты ветра.
   Именно в такие моменты я дышу вдохновением. К гадалке ходить не нужно, чтобы узнать: написал я что-либо или нет. Тогда же я согревался чашкой крепкого кофе со сливками и наслаждался чудодейственной пляской стихии за окном через тоненький, как крылышко насекомого, тюль.
   В мой рабочий "кабинет" бесшумно вошла Дженни и долго, по ее словам, в задумчивости смотрела мне во взъерошенный затылок. Потом подобралась на цыпочках, тихо, как кошка, и обняла сзади. Я промолчал, чувствуя, как что-то перешло ко мне от нее. Появилось желание понежиться, но я быстро собрался с мыслями и обернулся.
   Дженни отчего-то была грустна и как будто подавлена гигантским объемом посетивших ее светлую головку фундаментальных мыслей. Нередко мне выпадало несчастье находить ее в столь кошмарном настроении духа, ведь мы почти телепатически чувствовали друг друга, и все, что сваливалось на одного, мгновенно ощущал другой. Я всерьез испугался, как бы мой Малыш не захворал. Щеки ее белели, глаза тускнели, и вообще вся она как бы осунулась, исхудала. Встревоженный, я поцеловал ее лобик. Температура в норме. Но вижу явственно: что-то томит и точит ей сердце.
   Дженни ничего не пояснила. Со словами: "Не спрашивай..." - спешно поднялась в спальню и закрыла за собой дверь. На бесчисленные просьбы впустить, ответила, что хочет побыть одна.
   Причуды,- успокаиваю сам себя.
   В полном недоумении я спустился вниз сварить кофе, надеясь отыскать в простейших действиях спасительную соломинку. Стоя над пускающей ароматный пар кофеваркой, я завис между реальным и внутренним мирами. Смотрел и смотрел, как доискивающийся подтверждения своих немыслимых убеждений параноик, на подсознанием выбранную точку в полу, будто бы она трещиной разрасталась по всем стенам, разрывая обои и кроша кафель, и все ждал, когда откуда-нибудь из недр земных ко мне в голову польются ответы на все вопросы, и наступит просветление.
   Сколько невообразимых глупостей, отчего-то так тревожащих меня, вертелось перед мысленным взором! Я задавался одним и тем же безответным вопросом: "Чего же ты, Вэл, опять начудил?".
   Какими, братья мои, дураками мы частенько себя выставляем! Носимся, как угорелые, с необходимым инструментом в руках в поисках клада, когда тот самый клад уже давно подле нас.

****

   Наша семья состоит из двух человек, и хоть и считается полной, все-таки детишек нам явно недостает. Я прекрасно понимаю, что возможностью полноценно их воспитать мы пока не располагаем. И не только в материальном смысле. Мне нужно заканчивать университет. Живем мы на мою стипендию, повышенную вследствие множества публикаций статей, эссе и, конечно же, стихотворений в ежемесячных литературных изданиях, и на доходы от школы танцев, которую Дженни открыла несколько лет назад; порой она дает частные уроки детишкам богатеньких папочек и мамочек. По нерегулярным, но щедро оплачиваемым предложениям, я выступал перед разномастными аудиториями с лекциями собственного сочинения, касающимися всесторонней адаптации личности в современном мире сверхскоростных информационных потоков, а также влиянии наследия мировой культуры на историю цивилизации. Я от всей души уверял и не перестану склонять людей к мысли, что настоящее "популярное" или "массовое" творчество всерьез заглушает в людях стремление к катарсису, подсовывая сатисфакцию простейших потребностей организма, причем зарабатывая на этом миллионы долларовых банкнот.
   Так уж вышло, что начало XXI-го века не отказало безграничной власти денег в признании, и человечество продолжает и по сей день обрастать, как жиром, кредитами и обязательствами и передавать их по наследству, к чему я всегда относился с враждебным непониманием.
   Взять вот хотя бы дом, в котором мы с Дженни устроились. Мы могли бы приобрести точно такой же в собственность, ведь банки вынуждены поддерживать благоприятный климат в отношении ипотечного кредитования молодых семей. Никакой переплаты, реальные сроки возврата - все делается во благо граждан. Если бы мы не предусматривали конечных целей рекламы и закрывали б глаза на несовершенство нынешней финансовой системы, то, пожалуй, купились бы на такую удочку. Однако мы с Дженни не лыком шиты и к тому же высоко ценим любезность двоюродной тетушки друга моего детства, что по доброте душевной предоставила нам гнездышко совершенно бесплатно, так как сама перебралась в Европу, утверждая, что там чище и воздух, и люди.
   Раз уж я ненароком коснулся моего доброго товарища и "коллеги по цеху", то считаю своим долгом пускай вкратце, но осветить его незаурядную личность. Знакомьтесь - Уильям Бакс, прошу любить и жаловать!
   По правде говоря, он не очень-то любит, когда к нему обращаются по имени. Мистер Бакс, согласитесь, тоже не совсем благозвучно. Ему было до того не по себе, что он вообще не откликался, когда его окликали и просили выйти к доске, чтоб рассказать урок. Впервые я увидел его именно таким, в классе, одиноко склонившимся над партой. Перемена, и все разбежались кто куда. А он не шевельнется, нем как рыба. Наш учитель не обращает на нас внимания. Тогда я подсаживаюсь к нему и, недолго думая, пододвигаю раскраску, указывая на черно-белую картинку Бакса Банни, надкусывающего бессменную морковь и, как бы собирающегося произнести заветное: "В чем дело, док?". Я молча протянул Билу серый фломастер, и вместе мы придали кролику привычный цвет. Мы близко сдружились, и я запросто стал называть его Банни, что ему чертовски импонировало.
   Страшно подумать, сколько лет минуло с тех дивных пор. Судьбы двух приятелей разворачивались постепенно, но как будто вместе, однако, Банни закончил университет экстерном и умчался прочь из отчего дома, где чувствовал себя узником родительского мировоззрения, с которым отчаянно не желал соглашаться.
   Позже в повествовании мы еще встретимся с Банни и узнаем о нем и от него много важного и любопытного. Итак, казалось бы, вкратце, я обрисовал вам общую картину, что мы имели к тому моменту, когда в наших жизнях началась духовная революция.
   Но - возвращаясь к поведению Малыша.
   Между нами выросла стена угрюмого молчания, которую я не сумел разбить не то, что головой, но и попытками завязать диалог. Из-за чего меня стали посещать темные мыслишки касательно вариаций будущего.
   Причин расходиться я не находил, да и стоит ли так радикально все менять, чуть что? Непонятным для меня поведением Малыш ввела нас обоих в ступор - наипротивнейшее состояние, доложу я вам. Но я-то знаю, что дело не в ней, а - в нас обоих.
   Весь следующий день мы провели, как два чужих человека, отталкивая друг друга одним фактом совместного пребывания в одном пространстве. Я не находил в себе сил что-либо выяснять, тем более, что последствия могли выйти какими угодно. Теперь, со стороны, мне становится виднее мой страх потерять ее, ведь очередное выяснение отношений могло закончиться мгновенно, как яркая вспышка, последнее расщепление ядер в звездах, а после в сердцах не осталось бы ничего святого, ни крохи жизни. До поры до времени, пока не придет осознание.
   Когда поздно вечером Дженни уснула, я провел, должно быть, около часа в дверях спальни и, буду предельно честен, был близок к панике. Полночи я шарахался от окна к письменному столу в "кабинете", как лунатик, не смыкая зудящих изнутри глаз. Затем, уже лежа на софе и пытаясь заснуть под гулкую фугу пурги, я не мог отвязаться от мысли, что нам не воссоздать счастливого прошлого, а начать жизнь с чистого листа... Слишком запутано, все слишком сложно!..
   Скопившиеся и не нашедшие выхода переживания аукнулись в ужаснейшем сне. Представьте, в какое состояние я погружался, когда на моих глаза рабочий стол превратился в операционный, лотки для бумаги - в хромированные подносы и поддоны, писчая утварь - в скальпели, хирургические щипцы, зажимы, миниатюрные пилы, окровавленные иглы... Мой любимый абажур, обычно согревающий меня ласковым желтым светом, источает отвратительно резкое, белое мерцание.
   На моем стуле восседает некто в хирургическом халате и маске; его ледяной взгляд прошибает меня сквозь пластиковые окошка специальных очков. Руки в латексных перчатках скрещены на груди. Но я все-таки вижу его гнусную кричащую из-под маски улыбку. Меня бросает в страшный жар, затем в лютый холод, и я перестаю чувствовать биение сердца. Тогда мои скрюченные судорогой пальцы натыкаются на шелковые нити, которыми зашита грудная клетка... Но сердца нет нигде, куда ни брошу свой ошалелый взгляд, взгляд человека, жадно хапающего ртом воздух в последние секунды агонии.
   Я грохнулся в полдевятого утра с софы, смахивая ночной кошмар, как впившегося комара. Впечатление, что оставил после себя сон, сопровождало меня до самого обеда. Я предчувствовал нечто, чего не мог объяснить даже себе, а потому ни сказал Малышу ни слова.
   В тот самый день, а если быть точным, рождественский вечер, ближе к семи часам, в нашу дверь постучали.
   Дженни крикнула из кухни, что откроет, поэтому я не стал отрываться от газеты, хотя в ней толком не было ничего хоть сколько-нибудь правдивого, одни интрижки: сплошная желчь, вранье и хамство по поводу и без повода.
   В непродолжительный разговор в прихожей я не вслушивался, но, когда краем глаза извлек из окружающей меня идиллической обстановки (если вынести наэлектризованную атмосферу за скобки) мужчину лет под пятьдесят, усаживающегося на диван, газета как-то сама собой выпала из рук, а челюсть поползла вниз, словно мой рот открывал выбирающийся на свободу немой вопрос. Я замер и только мои глаза бегали, как заведенные, рассматривая незваного гостя.
   Следом показалась Дженни в откровенных шортиках и топе. Она остановилась в проходе; ее присутствие подействовало на меня двояко: с одной стороны я убедился, что с ней все в порядке, с другой - своим молчанием она возбуждала во мне нерешительность. Что бы это значило, Дженни? Ты имеешь сообщить мне нечто важное, не так ли? Я весь внимание,- а у самого голова идет кругом.
   Поразительно, но в тот самый миг я заново переживал сцены былых ссор, ни к чему путному не приводящей ругани. Я снова и снова видел ее недомогания и слезы, и всякий раз совестился и злился на собственное упрямство в бесконфликтном разрешении ситуаций.
   Мы живем душа в душу и ругаемся на чем свет стоит; часто понимаем друг друга на ментальном уровне, а иногда не слышим произнесенных только что слов. Невольно в нас возникают сомнения в счастливом будущем, и раз мы даем волю воображению и раздуваем мыслимые обстоятельства до всевозможных пределов, нам нельзя оставаться неподготовленными к подобным ситуациям в реальных условиях.
   Отнюдь, я не желал верить выдумкам, а потому постоянно успокаивал себя, мол, ты накручиваешь, перестань немедленно, Вэл, будь аккуратней. Мысль способна обретать материальную форму так быстро, как ей позволяют. И что прикажете делать теперь, когда самое гнусное из всех моих опасений, не просто ожило, но и предстало во всей красе с целью поразить раз и навсегда?
   Признаюсь, мне стало дурно, больше того - тошно. Я мигом представил их обоих, прогуливающихся по тенистой аллейке в час вечерний, полный французской романтической отдушки. Мне почудились пряные запахи кондитерской лавки, легкая свежесть, какая наступает аккурат после легкого дождика, шелест налитой жизнью листвы и перешептывание двух влюбленных. Если бы не сила воли, я б наверняка вскипел от таких фантастических оборотов бурно разыгравшейся на почве ревности фантазии.
   Тем временем мужчина преспокойно, как готовящийся к лекции профессор, вынул из внутреннего кармана роскошного бархатного бурого сюртука, скроенного на манер викторианской эпохи, синий мешочек, усыпанный искусственными, игриво поблескивающими камушками, с золотым шнурком - изощренный очечный футляр. Тогда только я приметил, что незваный гость без устали нам улыбается. Ах, как это гнусно выходит- казнить с улыбкой на лице!
   - Кто это, Дженни? Может, представишь?
   Вот и все, что смогло найти выход из меня, да и то с запинками. На большее в ту секунду я оказался неспособен. Нервы всему виной.
   Шершавая газета покоилась на домашних тапочках, подле кресла; ноги я обыкновенно поджимаю под себя. Теперь эта поза, казалось, ставит меня в наиглупейшее положение перед ними обоими. Ох, каким я, должно быть, выглядел потерянным и уязвимым. Жалким! Гость отдавал дань напряженной, пульсирующей в висках тишине, точно адепт секты "Немногословных" (не суйтесь в словарь, я выдумал ее секунду назад).
   У меня похолодели и вспотели ладони. Ступни затекли так, что и не выразишь. Высвобождая их так, чтобы никто не обратил внимания на мою отвратительную гримасу, я через минуту обернулся на Малыша с идиотским выражением лица. К моему великому возмущению Дженни вздернула плечико, при этом лицо ее не питало ни малейшего беспокойства к обстановке, что, безусловно, поразило меня наповал.
   - Ответьте нам, кто вы,- попросила она, как будто с усмешкой глядя на меня.
   Вот он, беспощадный и жестокий финал так удачно складывающейся с самого начала пьесы! Дайте же занавес, ради всего святого!
   Досада и отчаяние пересекли черту предельно допустимой нормы; я уже хотел встать, чтобы вышвырнуть храброго наглеца за порог, а затем потребовать объяснений от Дженни, как вдруг:
   - Я как раз собирался пролить свет на свое неожиданное вторжение в ваш домашний очаг, дорогие мои,- вежливо и приятным тенором пояснил гость. Его руки лежали на коленях (замечу, что колец он не носил, из чего я заключил примерно следующее: передо мной этакий пожилой богатей-холостяк, добившийся всего на свете, ни в чем не нуждающийся, уверенный в себе - мечта современных пустышек.)
   На его носу уже уселись миниатюрные очки. В общем, вид его внушал некоторое величие, вероятно, за счет того, что прилично отдавал загадочной стариной в красных тонах. Особенно мне приглянулся выглядывающий из-под алой рубашки у самого горла платок: черные ромбы на вызывающе красном фоне. Но и это еще не все. Было бы несправедливо не описать вам поразительных глаз вечернего посетителя - ничего подобного вы в жизни не встречали, бьюсь об заклад. Бледно-голубая радужка, при ином угле зрения давала изумрудно-зеленый отлив и, наконец, вообще становилась темной с оранжевыми (почти жёлтыми) вкраплениями, похожими на сияющие кристаллы. Довольно часто при переходе от внешнего описания героя к внутреннему писатели употребляют эпитет вроде "живой", "глубокомысленный" взгляд или нечто схожее. Я боюсь, что в данном случае этого будет ничтожно мало, чтобы выразить мое чуть не священное восхищение, охватившее меня, чуть я заглянул в них. Наш короткий контакт сперва возбудил во мне гигантское облако суетных страстей, которые затем рассеялись, точно туман к полудню, и, говорю вам, я стал постепенно успокаиваться и доверять этому господину.
   До тех пор меня выворачивало наизнанку: эмоции требовали канала, чтобы выплеснуться наружу, но я, как мог, удерживал их нарастающий натиск. Потом я окончательно ошалел, но не смог и пальцем пошевельнуть, точно парализованный. Мне тут же вздумалось, что мужчина обладает природным даром магнетизёра или что-то в том же духе. Но сама эта мысль разубедила меня в правдивости догадки: находись я в гипнотическом трансе, ни за что бы так не решил. Или это тоже хитроумная уловка? Испугался ли я? Да, возможно, но при поверхностном знакомстве он вызывал немало вопросов и подозрений. Манеры его, столь своеобразные и непривычные, породили в моем существе резкое отторжение, как от холодного земноводного. Хотя так, как вел себя незваный гость, ведут все просвещенные и духовно богатые личности. Естественно, что на момент первого свидания с ним я таковым не являлся. Впечатление Дженни угадать было нелегко: я целиком погряз в собственном эгоизме и опасался отвлечься на нее, хоть и отдавал себе отчет в том, что поступал безрассудно. Так или иначе, я сел вполоборота, чтобы лучше охватить взглядом незнакомца. Малыш уже стояла позади кресла, и молча разминала пальцы, собираясь опустить руки мне на плечи.
   - Зовите меня, пожалуйста, господин Хэппи,- мужчина улыбнулся еще шире, завораживая; взбудораженное, нервное состояние обычно проистекает из неведения и страха. Я ничего не знал, но приходил в равновесие с окружающими меня людьми.- Я, право, удивлен, что вы приняли так радушно незнакомого человека. Но удивлен приятно. Видите ли, на улице довольно зябко: ветер так и норовит содрать с вас кожу, а кончики волос седеют в мгновение ока.- Он мельком осмотрелся по сторонам, заглянул через плечо в зашторенное окно. Затем, указывая туда пальцем, сказал вот что:- А примечательнее всего - милая Селена. Глядит себе сверху с удивленно раззявленным ртом, и никто ведь ей не возразит.
   Закончив витиеватую речь, господин Хэппи приставил обе руки ладошками ко рту, подышал на них, потер друг об друга и вернул на колени совершенно спокойный, внушающий тем самым возмущение. С моей стороны. Как уже было замечено, я целиком увлекся гостем и игнорировал присутствие Малыша, но не без намерения. Вдруг этот тип, несущий ахинею, выкинет сейчас какой-нибудь фокус? В голову мою прокралась крамольная мысль: господин Хэппи явно не от мира сего, точно с луны свалился. Этакий подросший, но все такой же Маленький Принц.
   - Могу ли я испросить у вас чашечку горячего чая?- обратился он к Дженни все с той же добродушной улыбкой на устах. Нарочитая вежливость его расшатывала меня на волоске равновесия, но я держался приличий: все-таки пока он представлял лишь потенциальную угрозу и, похоже, лишь для меня одного. Скажем так, некое удивительное спокойствие Дженни отчасти перетекало в чашу моего терпения. Я держался на волнах спокойствия, не бултыхаясь и не крича о помощи, как утопающий. Однако я и не думал выпускать типа из виду, выжидая, как охотник дичь.- У меня вот здесь (господин Хэппи приложил обе руки к груди) все сплошной коркой льда покрылось. Пожалуйста, если вас не затруднит. Будьте любезны. Только, чур, сладкий. Благодарю,- он подмигнул нам как-то по-родственному, словно приходился мне или Дженни родным дядей. Именно в это мгновенье я преисполнился уверенности в том, что беспокоится не о чем.
   Дженни безмолвно удалилась готовить чай, и мы остались один на один. Я следил за тем, как он изучает меня. Готов поклясться, от него исходила неведомая прошибающая сила, которая возбуждала интерес к вещам, о которых я задумывался крайне редко либо вообще никогда. Позже я все проясню. А пока следите за развитием событий.
   Малыш вернулась поразительно быстро. Я даже позволил себе мысль, что она все-таки знакома с гостем и ожидала его прихода заранее. Свою кружку я осушил залпом: так как пью со льдом, редко рискую обжечься. Господин Хэппи не спеша смаковал, довольно причмокивая после каждого глотка.
   - Ммм, с мелиссой.
   - Точно, и немного корицы,- улыбнулась Дженни и вдруг прыснула смешком. Шутка ли, но я до сих пор не понимаю, почему засмеялся следом. Нас подхватил господин Хэппи, и втроем мы, как сумасшедшие, хихикали чуть ли не до коликов в животе. Гость придерживал блюдце и белую чашечку с японским иероглифом, означавшим, как сейчас помню, "мудрость", оттопырив изысканно мизинец, и перекрывал смехом нас, раскатисто, свободно. Очки подпрыгивали на носу, но даже и не думали сорваться и упасть.
   - Благодарю от всей души, Дженни.- Занавес обрушился: только что этот человек назвал мою Малышку по имени! Вот вам и "хи-хи, ха-ха". Столь явный промах в мгновение ока погрузил меня в судорожную настороженность. Я решился. Ведь лучше поздно, чем никогда, так?
   - Ну, будет,- надорвано-командным тоном я посеял в гостиной неловкую паузу. Чувствовал себя стесненным, голым, а потому оборонялся. Мысли спутывались в змеиный клубок.- Кто вы и зачем явились?
   - Можете звать меня господин Хэппи, если вам будет угодно. А пришел я с тем, чтобы вы, поймите верно, возродились. Мне это очень важно. Видите, я ничего не утаил. А если желаете окунуться в самую суть моего визита, так задумайтесь: когда в последний раз вы улыбались друг другу?- Он сверкнул глазами, переполняя гостиную лучезарным сиянием.
   - Что вы такое говорите?
   - Разве вам требуются разъяснения? Да вы улыбнитесь - и все ответы сами найдут путь в ваши сердца.
   - Что за абракадабра?
   - Улыбнитесь,- было мне ответом.
   - Вам ясно, что в любой момент я могу вызвать полицию, и вас задержат для выяснения личности?- Я в принципе уверен, что наглость - отнюдь не второе счастье. И был готов ко всему. Но меня обошли. Ни с того ни с сего, когда господин Хэппи в третий раз произнес свое заклинание, Дженни снова захохотала, непроизвольно, но весело. Гость, будто тоже ничего такого не ожидал, и сам повторно залился смехом, составив Малышу кампанию, а меня оставив в дураках.
   В который раз я оказался загнан в тупик. Я уже и не слышал своих возмущений - они тонули в гвалте их веселого и жизнерадостного смеха. Цирк длился чуть меньше минуты. Дженни едва не свалилась ко мне в кресло. В то время я терзался мыслью, что вот-вот свихнусь... или давно свихнулся. Весь дом звенел и гоготал, словно надо мной, будто над глупцом. Я глубоко и нервно замолчал, и, немного погодя, они утихомирились. Дженни мигом опустилась ко мне на колени и обняла за шею ("Ты ведь не против, Лапочка!"- ласково шепнула она на ушко).
   Так это и есть, стало быть, завязка прощального творческого концерта? Моя рука коснулась ее обнаженной поясницы. Я, кажется, несколько недель не прикасался к ней, чтобы не испытывать при этом суеверный страх, а теперь, когда подле расселся, распивая цветочный чай, чудак-избранник... Боже, как же я ошибался! Глупец.
   - В самом деле,- вдруг приняв серьезный деловой вид, но не без тени переливающейся радушной улыбки, начал господин Хэппи.- Следите за ходом мысли и попробуйте упрекнуть. Идет?
   Я молча кивнул. Дженни крепче обняла меня. Гость торжествующе продолжал:
   - Смех рушит мнимый сон, то есть тот самый "сон золотой", навеянный безумцем, а точнее безумцами. Сон суть жизнь вашего духа, его подлинная реальность, где происходит общение с высшими сущностями, что доверяют ему исключительную информацию о прошлом и даже о том, что предстоит пройти физическому телу. Однако если всерьез задуматься и подсчитать количество часов, затрачиваемых на сон, мы с вами ужаснемся тому, что большая часть нашей жизни протекает в неподвижности и бездействии нашего тела, ведь работа духа, к глубочайшему сожалению, почему-то остается для многих незаметной и вследствие незначительной, что само по себе опасно,- для пущей убедительности он кивнул несколько раз сам себе. Глаза по-прежнему светились детской непосредственностью.- А теперь самое любопытное. Вот мы с вами здесь и сейчас спим или бодрствуем?
   Он замер в ожидании, как будто в предвкушении долгожданной награды, ради которой был проделан огромный путь. Дженни слушала его, раскрыв рот, впитывая складную и сладкую речь.
   Мне его монолог показался уж очень наигранным, подготовленным, отрепетированным. Складывалось ощущение, что он вещает нам с высокой трибуны или театральной площадки. Его прямая и вполне доходчивая манера объясняться, его жесты, взгляд, осанка лично мне внушали доверие, но я пытался разгадать его в перспективе.
   Что-то не так, нюхом чую. Приемчики из области нейро-лингвистического программирования?- вот что занимало мой мозг время от времени при нашей первой встрече. Я не сводил с господина Хэппи пристального взора, слушал внимательно, фиксируя малейшие поползновения лицевых мускул, взмахи рук, положение тела, ладоней. Но то и дело замирал, цепляясь за навязчивую мысль: по доброй воле я обратился в мнительного скептика или же честно отрабатываю очередное внушение извне?
   - Бодрствуем,- немного погодя, невозмутимо сказала Дженни, но взгляд ее на мгновения скользнул по моему лицу, скорее, в ожидании поддержки. Я покривил ртом, потому что не считал нужным давать ответы на глупые вопросы да еще и со стороны незнакомцев, пребывающих в почтенном возрасте... и все-таки кивнул.
   - Отлично, но каковы, в таком случае, ваши критерии отличия сна от яви? Как проверить: спим мы и по сию пору или, наконец, пробудились?- ненавязчиво продолжил господин Хэппи, подвигая нас зреть в корень. Полагаю, мы не были готовы. А потому он с удовольствием принял и роль ответчика:- Да проще некуда: засмеяться!
   В ту же секунду он наглядно продемонстрировал "явь". Я неожиданно понял, что тупею с каждой секундой. Меня прокляли или очаровали неведомые силы, все, что угодно, но только я уже не я, и все происходит не с моим участием и уж точно не по моей инициативе.
   - Чувствуете прилив сил? Смех гостеприимно распахивает врата, и мы преображаемся. Мы снова начинаем вдыхать воздух жизни в полной мере! Когда мы смеемся, то пребываем в самой что ни на есть реальности. Жизнеутверждающий смех есть необходимый выброс бурлящей страсти из жерла души; особый поток благодатной энергии в окружающее пространство. Но в тоже время, отдавая, мы с вами получаем - ветер, воздух, энергию!
   Восточный мудрец-учитель, слов нет. Чисто из соображений приличия помолчали да покивали. (Говорю за себя).
   Господин Хэппи наблюдал нас, как некий экспериментатор, а я все искал причину, почему мы должны пребывать в поисках зерен, что он так мастерски сеял в нашу с Дженни "единородную" почву. Его ведь никто о том не просил. Очевидно теперь, что мы никому никогда и ничего не должны, если желаем оставаться на одном месте и ковырять в носу, задрав голову и сетуя. Тот, кто ищет, тот всегда что-нибудь да найдет; важно осознавать это, когда нашел, пусть и не выходя из дому.
   Последнее "па" вечернего посетителя заставило Дженни крепко задуматься. Почему - у меня нет ответа, но она медленно, словно в трансе, погрузилась в себя, даже, как показалось, немного погрустнела. Моя рука соскользнула с ее спины на бедро. Я гладил его, желая вернуть любимую с небес на землю, но она и виду не подавала. Тогда я попытался заглянуть ей в глаза. Дженни не на шутку напугала меня своим погружением. Я как будто перестал чувствовать ее вес. Помню, как сердце зашлось, и туманная пелена на миг скрыла от меня все и вся.
   Господин Хэппи нежданно-негаданно дважды хлопнул в ладоши.
   - Эй, пробудитесь!
   - Мы и не думали...- начал оправдываться я. Для чего, кто бы мне ответил.
   - Что ж, славно. Я, знаете ли, был знаком... почти знаком с одним удивительнейшим молодым человеком. Он после одного случая вообще не спал до конца своих дней: все наблюдал Луну и растворялся в ее серебряном блеске.
   - Невероятно,- восторженно прошептала Дженни, находясь все еще в неком астральном мире. Она не давала мне покоя, а потому на слова господина Хэппи я небрежно отмахнулся:
   - Невозможно.
   Господин Хэппи подумал, прежде чем заговорить вновь. Он оставался покоен и светел, но я нутром ощущал колоссальную работу, которая протекала где-то внутри него. Помню, мне даже подумалось тогда: поднапрягись, прислушайся или вглядись и почуешь, как этот человек сияет, подобно обогащенному урану, только совершенно безвредно; напротив, с огромной для окружающих пользой.
   - Верю, вы должным образом приуготовлены внимать, друзья мои.
   С улыбкой на лице он начал невероятный и завораживающий рассказ.

Первая история господина Хэппи

Луна Тома Фрида

   Начало истории Тома Фрида было положено дождливым июньским вечером, кульминация пришлась на аномально теплое утро ноября, а завершение, полагаю, никогда не наступит.
   Наш герой рос незаурядным мальчиком, но лишь в том отношении, что был ничем не примечателен, не блистал талантами или тягой к творчеству и познанию. В школу ходил нехотя, учился через пень колоду, со сверстниками не водился и вообще был равнодушен к людям, находя их неинтересными. В нагрузку он отрицал физический труд, а умственный почитал бесполезным занятием, ничуть не заботясь о жизненных перспективах.
   Родители Тома, обеспокоенные его неисправимой гиперапатией, простояли в церкви, моля Господа наставить их сына на путь истинный, так долго, что просьба их однажды была услышана. В воскресный вечер, оставшись по обыкновению одинёшенек дома (посещать службу он также категорически отказывался), он вышел на задний двор поглазеть на букашек, копошащихся под Ольхой. Поднялся небывалый ветер, не ураган, но нечто невообразимое для тех мест. Истинно говорю вам, ни раньше, ни после в новостях так и не упомянули о факте перепада давлений, что вызвал тот шквальный ветер. Том оказался на дереве. Зачем он туда влез, неясно, но важно то, что, попытавшись спуститься, он сорвался с ветки, больно ушибся и завизжал, как покинутый матерью птенец. Но ветер, как опытный маляр, разбавлял все краски его криков оглушительным, неистовым ревом. Том быстро сообразил, что орать проку нет, и он со всей злости, обвинив дерево в неудачи, в падении, ударил несколько раз ствол Ольхи карманным ножичком. Потирая поясницу и подпрыгивая на ветру, Том поскакал скорее в дом и в суеверном страхе закрылся на все замки. Принимая последующие приступы необъяснимой тошноты за рвущиеся наружу эмоции обиды и мальчишеского страха, он включил телевизор, радиоприемник и вообще все, что могло издавать звук или тепло. Дом изнутри разрывался диссонансами шумов, а снаружи неистовствовала стихия. По бороздкам коры Ольхи тем временем стекали сочные мутные слезы. Начался пожар. То ли проводку закоротило, то ли бог его знает что еще, но весь дом, как спичечная головка, вспыхнул в считанные секунды. Том получил серьезные ожоги, в том числе и лица. На голове сгорели почти все волосы, а самое главное - мальчик ослеп. Безусловно, ни отец, ни мать Бога так и не отблагодарили за проявление Его милосердия и любви к чадам своим. Ведь все могло быть гораздо хуже, ребенок мог сгореть заживо. А так, получив колоссальный опыт и кое-какую возможность, о которой я упомяну чуть погодя, Том Фрид остался жить на белом свете.
   Долгое время, уже после пересадки кожи, его держали в больнице. Говорить он, естественно, не мог и, наверное, не желал, а потому писал свои просьбы и все прочее черным маркером на специальном планшете. После случившегося он наконец-то осознал, что у него есть уйма времени подумать: а почему же такая беда приключилась именно с ним? За что жизнь так покарала его, ведь ничего плохого он, положа руку на сердце, никому не сделал? Долгие-долгие дни и бескрайние ночи Том Фрид мучился в отдельной палате, куда его перевели. Он не видел ничего, а, лучше будет сказать, мозгу не поступали сигналы извне, как у зрячих людей, нас с вами. Том испугался, что больше никогда не уснет и не увидит снов, которые и без того редко забредали к нему в гости. Хотите, верьте, хотите - нет, а Том Фрид перестал спать вообще и очень скоро его стали мучить ужасные головные боли. Ни с того ни с сего, он мог, сжав кулаки и зубы, истошно замычать, и люди вокруг бегали, вопили, не зная как помочь. А левое полушарие мозга выворачивалось наизнанку, так что в глазах сверкало. По крайней мере, сам Том так описывал то, что испытывал во время приступов. Мать свихнулась окончательно, отец отчаялся и, можно сказать, утратил веру во все на свете. Тогда из другого конца света прилетел его младший брат, дядя Тома. Он-то и занялся Фридом младшим вплотную, пока семейство приходило в себя. Он читал племяннику сказки, ухаживал за ним, поил и кормил. А однажды, выслушав очередную жалобу на головную боль, он не на шутку рассердился. Даже весь вспыхнул в негодовании.
   - Сынок, да пойми же ты: голова болит, потому что ты до сих пор не занят делом.
   Незамедлительно он получил примерно следующий ответ:
   - Как ты можешь? Я столько пережил, мне больно, мне очень больно. Я ничего не могу делать!
   Но доброго дядюшку сетованиями не возьмешь. Если вы спросите меня: отчего ж он столь жестокосерден? - я вам отвечу, что добросовестней и благоразумней я не встречал человека. В один из вечеров, готовясь ко сну, дядя рассказал Тому сказку о юном геометре, который никак не мог изобразить такую прямую линию, которая бы замыкала сама себя и могла бы приводиться в качестве примера бытия и небытия единовременно. Том отреагировал необычно: попросил бумагу и карандаш. Довольный результатом дядюшка добыл все необходимое и крепко уснул в кресле подле кровати больного, а утром не без удивления обнаружил племянника на ногах и с рисунком в руке.
   Как вы думаете: что изобразил Том Фрид?
   Неловкое молчание.
   - Вы у нас спрашиваете,- с иронией переспросил я. Господин Хэппи твердо кивнул.- Боюсь показаться смешным. Неужели Луну?- Едва ли не щадящая улыбка на щетинистом лице господина Хэппи заставила меня смутиться.- Я исходил из заглавия рассказа. Не смотрите на меня так.
   Дженни гадала, но вот озвучивать свои версии отчего-то не торопилась.
   - Тогда, может, круг? Или сферу?- Тишина.- Эллипс?
   Господи, Боже мой, я точно на экзамене по планиметрии классе в десятом. Жаль только, что тогда экзаменатор не улыбался, а был темен, как свинцовая грозовая туча.
   - У меня нет слов. Том изобразил...
   - Точку,- неуверенно произнесла Дженни, и я чуть с ума не сошел, когда господин Хэппи, округлив глаза, выразил свое восхищение продолжительными аплодисментами, нежданно-негаданно подскочив на месте. Меня вмиг передернуло, напрягся каждый мой мускул, клянусь, но я усмирил эмоции. Дженни несказанно обрадовалась верному ответу. Она заерзала, запрыгала на мне, даже приобняла и чмокнула в самое ухо, видимо, промахнувшись от счастья, ее переполнявшего. Неожиданный поворот. Но мне приятно, скрывать нечего.
   - Точку! Именно точку поставил Том Фрид чуть левее центр листа, и знаете, как он объяснился? Он говорил, что точка сродни окружности, только ничтожно малой. В то же время любая линия есть последовательность множества близкорасположенных точек, также как волна есть поток корпускул. И если целое называется линией, то и самая малая часть от целого имеет полное право именоваться идентично. Ведь и одна корпускула излучает волну.
   Представьте событие, что бы точка позволила себе быть зафиксированной глазом или специальным прибором в конкретной точке. Каламбур, как видите. Мы не в силах с уверенностью заявлять, что раз она, точка, вопреки всему существует, значит, являет собою бытие, потому что - раз! - и она сместилась, превратилась в следующую точку с тем, чтобы стать линией; вероятно, она никуда не перешла, а испарилась окончательно, то есть подала наглядный пример небытия. Мгновенно, понимаете? Ничего-ничего, когда-нибудь, однажды и для вас все прояснится.
   Я только хотел подвести вас к удивительному факту: Том Фрид перестал мыслить тривиально. Он более не имел возможности воспринимать окружающий мир в пространственно-временном отношении так, как мы с вами. Мне приходит мысль, что юный Том узрел изнутри отличную от нашей модель мира, где пространство и время представляют собой единый кристалл с множеством граней. Но откуда взялась информация, которой он овладел, знать никто не знал. Вскоре дядю еще больше взволновала следующая просьба племянника. А именно тот просил пригласить в палату кого-нибудь из отделения, где он пребывал. Дядя привел к нему молоденькую, миленькую санитарку, объяснив ей по пути все до мелочей. Девушке стало безумно интересно, и она с радостью откликнулась. И вот, когда она поприветствовала Тома Фрида, и он крепко пожал ее тонкую, как жердь, ручку и пригласил присесть на краешек койки, случилось нечто, что повергло в шок даже невозмутимого и настроенного на чудо дядю. Сиделка так и совсем лишилась чувств, так что пришлось прибегнуть к живой воде. А Том Фрид не сделал, казалось бы, ничего особенного. Он с невозмутимым спокойствием в считанные минуты набросал очень четкий графический портрет юной леди. Заверяю вас, что никогда раньше он ее в глаза не видел. Это сущая правда. Трижды клянусь.
   - Да-да, так мы и поверили.
   - Дело за вами. Я лишь пересказываю то, свидетелем чего мне посчастливилось оказаться.
   Рано или поздно это должно было произойти - Тома выписали из больницы. В новый дом он приехал с дядей, пачкой листов, коробкой пастели и графита. Теперь его изуродованное, без глаз, лицо увидели близкие и родные и стали с новой силой рыдать. Не унывал один только дядя. Он рассказал брату, что у Тома открылся третий глаз и что он может рисовать людей, которых доселе не встречал. Отец обозвал брата едва ли не полоумным, но в то самое мгновение вошел Том и представил им свое новое творение с простым названием "Дом". Мальчик нарисовал фасад нового дома, куда переехала их семья. Имеет ли смысл упоминать, что и его он не имел возможности наблюдать воочию?
   Том Фрид перестал быть обычным мальчиком, но сны его так и не посещали, а мигрень лишь усиливалась день ото дня. Тогда у дяди созрел блестящий план. Боли нужно как-то лечить, а на это требуются приличные деньги. Страховая компания оплатила некоторые расходы по новому жилью, но здоровье и дальнейшее благополучие Тома их не касалось. И дядя выступил с предложением: пускай Том пишет портреты за умеренную плату. Мать взбеленилась: талант бесценен, но еще неизвестно, от бога он или от диавола. Помешалась сама и другим мешала трезво размышлять. Несчастная женщина, неправда ли?
   Зато идею, после долгих и мучительных переговоров с братом, все-таки одобрил отец, и Том Фрид солнечным утром в сопровождении дядюшки появился на оживленной улочке в центре города, где продавали всякую сувенирную всячину и где как раз в тени серых тентов располагались профессиональные портретисты, ну и, безусловно, мастера-любители.
   Том сел на складной табурет на самом краю авеню, под палящим солнцем в темных очках, соломенной шляпе и кремовой хлопковой рубахе с высоким воротом, а подле себя на миниатюрный мольберт прикрепил портрет сиделки, отца и дяди. Учитывая, что дядюшка не отходил от племянника ни на шаг, прохожие не могли не заметить разительного сходства оригинала с портретом. Графика Фрида бросалась в глаза неприкрытой наготой естества. Она привлекала внимание не столько манерой исполнения, сколько таинственной живостью изображения. Клиенты дивились: не всякая фотография так передаст еле заметные черты и грани, в которых юный художник умудрялся передать и настроение человека на данный момент и даже его характер, стержень. Фон на трех представленных портретах отличался и привносил невозмутимую и таинственную ауру в запечатленного носителя.
   За считанные дни Том Фрид приобрел шокирующую популярность; маститые портретисты признали в нем божий дар и уступили видное местечко, которое тут же закрепилось и начало приносить неплохую прибыль. Однако никто и не догадывался о слепоте Тома. Очков, как и шляпы, он не снимал, а в остальном походил на обычного мальчишку - этакого Моцарта с углем в руке.
   Вот только не спалось ночами бедному счастливчику Тому, и голова постоянно шла кругом, его укачивало, поутру тошнило. Таблетки и уколы не спасали. Врачи рекомендовали пройти курс психотерапии. Том решительно отказался. Он страстно хотел не просто рисовать или писать, как принято выражаться в изобразительном искусстве, но проявлять на пригожей поверхности (будь то стены, холст или его собственная ладонь) видения реальности с искаженной перспективой и начисто лишенной симметрии, однако ж, отнюдь не уродливые! Предположу, что юный Том осознавал, что конец его близок, а потому в последнее время не выпускал из рук уголька, карандаша, пастели. Он выдавал натюрморты с неизвестными нашему миру фруктами и предметами, а говорил, что вот это - первое яблоко, вон то - свежесрезанная роза, а здесь - ну, как же вы не видите,- зеркало! Рассмотреть в штрихах и точках юного маэстро ничего подобного обычные люди не могли, как ни тужились. Глаза зрителей не были приучены ни к чему подобному. Но мне кажется, он знал, что говорил. В его этюдах, набросках и картинах проступало параллельное, скажем так, измерение, понимаете? Не набившая оскомину вещь в обыденном, стереотипном восприятии, не какой-то невероятный угол зрения на вещь и ее тень, даже не изнанка, не внутренняя сторона и не частичка. Но, пожалуй, сущность, самый дух. Не правда ли, квадрат перестает выглядеть, как квадрат, когда попадает в пятое измерение, а больше походит на звезду или снежинку?
   Том также нарисовал с дюжину портретов неизвестной дамы, причем почти все одинаковые, менялся только глубину заднего плана и оттенок наряда по мере того, как отклонялся и заворачивал угол наблюдения за ее взглядом, волнующим, святым. Эти глаза, ох, я бы пожертвовал многим, если бы сумел доказать, что они принадлежали когда-то самому портретисту! Но, скорее же, я склонен к преувеличению. Однако. Происхождения дамы художник не разглашал, но подписывал холсты не иначе как Kore Kosmou?.
   Пожилая и весьма состоятельная женщина, которую Том писал в один из жарких и сухих рабочих будней, по окончании не положила деньги в корзинку, как было заведено, а протянула их юному дарованию. Том, как вы понимаете, никак не отреагировал, чем вызвал у дамы легкое облачко смущения, которое затем налилось возмущением, и дама потемнела, как туча. Почему она повела себя так, а не иначе - бог весть, но именно она разоблачила страшную тайну одаренного Тома. Все сбежались глазеть на слепого маэстро. Дяде стоило немалых усилий пробиться сквозь толчею и вывести мальчика невредимым.
   Дома стало ясно, что заработка, по меньшей мере, в том районе ждать более не приходится. Родные очень взволновались, стали жалеть беднягу Тома, который как раз ни капли не расстроился. Он чувствовал: близится триумф его дара! Он отблагодарил дядю, отца и мать за все, что они делали для него, и отправился к себе в комнату.
   Том очень утомился за последние несколько часов и уже костями ощутил приход ночи. Поднялась гигантская, меланхоличная Луна. Похолодало. Мальчик раздвинул гардины, распахнул окно, глубже вдохнул свежего после легкого дождичка воздуха, пахнущего божественно-дивным ясенем, что многие десятилетия прорастал на лужайке перед новым домом семейства Фрид.
   Том почувствовал небывалый прилив сил. Правда, он и представить себе не мог, что с момента его исчезновения портретисты и прочие горожане подняли такую бучу, что Фрида уже разыскивали газетчики и телевизионщики, охочие до подобных феноменов. Откровенно говоря, Тому не было до того дела, он ни секунды не помышлял о славе. Весь его организм трепетал в предчувствии чего-то глобального и невообразимого узким сознанием обывателя. Глубокой ночью свершилось. Том Фрид, напитав комнату ароматом ясеневого дерева, выдал шедевр, равных которому по энергетике не производила еще рука, и мысль, и душа человеческая. И тогда же юное дарование погрузилось в сон чудесный.
   С рассветом новый дом Фридов осадили журналисты. Дверь отворил дядюшка. Лицо его выражало неописуемую скорбь. Он сообщил, что Том Фрид прошлой ночью скончался. Но самое интересное - надо полагать - это то, что вышло из-под пера Тома. Вы не поверите, но я ни сколько не преувеличиваю масштабов шедевра. Он "разрисовал" стены своей комнаты, но вот что именно он передал, мы теперь ни за что на свете не узнаем.
   - Как?- возмутился я, усаживая Дженни на другое колено, чтобы дать ноге передохнуть. При этом совершенно бессознательно, я несколько раз поцеловал ее плечико и шею.
   - Да вот так. Дело-то в том, что обои в комнате Фрида обуглились, почернели совершенно, можете себе представить. Специалисты ходили там с ультрафиолетовыми лампами, просвечивали комнаты инфракрасным светом, всякими там лучами - ничего обнаружить не удалось. Но Фрид оставил записку, в которой было указано: "Луна в действительности черная, и потому, активно впитывая солнечные лучи, отражает тусклое серебристое сияние, которым безумно романтично наслаждаться". Так что затем и встал вопрос, правда, до смеху глупый: а не спалил ли Том обои в своей комнате сознательно? Ни запаха гари, ни предметов, необходимых для свершения подобного акта, не нашлось. В комнате как будто что-то взорвалось, вырвалось наружу. Думаю, это была душа. Том Фрид выдал себя целиком и без остатка. Он сам и есть инструмент. Таково мое мнение.
   На могиле единственного в своем роде художника поставили памятник в виде миниатюрной модели Луны, на которой сидел задумчивый и незрячий Том, а на подножье высекли: "Он был первым счастливцем-романтиком на Луне".

****

   Господин Хэппи смерил нас выжидающим хоть какой-нибудь реакции взглядом. Ничего лучшего, чем сказать:
   - Браво. И вправду - великолепная история. Где прочли? - в голову не пришло.
   - Нигде. Я предупредил, что был непосредственным свидетелем сего случая. Видите ли, я оказался по случаю в том самом городке, где творил и уснул навеки Том Фрид. Больше того, я присутствовал на панихиде и жертвовал деньги на мемориал. У меня сохранились вырезки из прессы тех лет. Если желаете, я в следующий раз захвачу их с собой,- невозмутимо парировал он, округлив глаза и разводя руками.
   - Нет-нет, благодарим вас... Простите,- я вдруг опешил. Меня словно водой окатили.- Как вы сказали: в следующий раз? Не ослышался ли я?
   - Ни коим образом. Пробьет полночь, и наступит святое рождество - пожалуй, лучшее время для перемен,- мечтательно и как будто невзначай заметил он вслух.- У вас достаточно света и тепла, чтобы встретить его подобающим образом. Ну что же, как-нибудь после я с удовольствием навещу вас снова, если, конечно, это будет удобно вам обоим?
   Он сказал это так безобидно и мило, что даже я мог бы поверить в искренность его сомнительных планов. Нет, я решительно боролся со своими слабостями. И только одной из них беспрекословно поддался:
   - С радостью, господин Хэппи. Мы будем рады вас снова видеть. Приходите непременно,- говорила Дженни, провожая его, подавая пальто и шляпу. В прихожей я заметил при нем трость. Мне понравились его сапоги с высокими голенищами на пряжках. Плащ с багряной подкладкой сидел на нем как на каком-нибудь фантастическом литературном персонаже. На выходе он обернулся пожелать нам волшебной ночи.
   - Честь имею,- не без сарказма подмигнул я. Он кивнул, поглядел на Луну сквозь летящие снежинки, красиво подсвеченные семейством фонарей, и побрел восвояси.
   Дженни закрыла дверь и ни с того ни с сего набросилась мне на шею.

Сны в рождественскую ночь

Второе пришествие господина Хэппи

   Ночь действительно выдалась волшебная, как и предсказал наш чудак-визитер. Буквально через пару минут, после его ухода, мы с Дженни завалились на огромную двуспальную кровать на втором этаже.
   Снег облепил окно по краю рамы, так что стекла сияли белесо и торжественно, как атласное подвенечном платье. Супружеское ложе, приняв наши разгоряченные страстью тела, заскрипело у изголовья, будто без нас давно уже дремало, а мы взяли да нарушили священный сон. Дженни целовала меня в лоб, припадала к губам, к шее, терлась носом, то учащенно, то глубоко и жарко дыша. Признаюсь, ничто не предвещало бурной ночи, и только потом я задумался: не обошлось ли и тут без магических заклинаний старого шарлатана, каковым я почитал на то время господина Хэппи.
   Дженни уложила меня на спину с легкостью опытного акробата, стянула с нас обоих одежду, уселась сверху, гладя мои взъерошенные волосы, и принялась целовать и ласкать нежными движениями пальцев мой торс. Я не преследую здесь цель описать вам забавы молодых супругов, на это есть иная литература Я всего-навсего пытаюсь осветить перед вами то несомненное влияние, которое побудило и меня, и Дженни к тому, что последовало за уходом таинственного рассказчика.
   Замечу, что мы не произнесли ни слова вслух. Только дышали вместе: сбито, но сладко. Воздух рвался изо рта, как если бы где-то внутри нас пробудился древний изголодавшийся дракон. Постель в считанные секунды превратилась в поле битвы: белье собралось в кучу, подушки полетели на пол, одеяло вывернулось наизнанку, так что мы оказались на голых матрацах такими же голыми.
   Батареи работали исправно, рамы не сквозили; в комнате было достаточно тепло, а если учесть ту атмосферу, что мы с Малышом создавали, то даже и горячо.
   Мы связали друг друга поцелуем и, не освобождаясь от крепких объятий, слились в единое целое. Малыш запрокинула голову, подставляя моим губам шею; ее лицо, волосы, плечи - мои. Мы снова вместе, и удовольствие переполняет чаши наших душ. И так - полночи, пока жгучая волна не хлынула по позвоночнику точно в мозг, и мы оба вышли на орбиту, расставшись на мгновение с телами. Затем по гигантской трубе, какие есть в аквапарках, мы обрушились обратно, не помня себя, но искупавшись в океане божественной эйфории.
   Укрывшись наполовину пуховым одеялом, мы улеглись глаза в глаза и нежно улыбались чему-то, общаясь ментально. Я хотел сказать, глядя на Дженни, какая она красивая и как много значат для меня наши отношения, но лишь открыл рот и издал первый звук, она прошептала ласково: "Все! Чщ-щ-щ... Спим и снимся". И напоследок потянулась целовать меня в губы. Промахнулась и попала в нос, что нас рассмешило.
   Упоминание о продолжении приключений во сне вызвало приятное тепло в груди, а вдобавок я припомнил все, что говорилось прошлым вечером касательно сна.
   Любопытнее всего то, что из головы не выходила навязчивая мысль, будто господин Хэппи никто иной как "вселенский опекун" нашего с Дженни счастья. Я вертел и разбирал этот самозваный кубик-рубик и понимал, что ничего путного сообразить не могу.
   Какой ему резон? Да и кто он в самом деле такой? Дальний и неизвестный мне родственник Дженни, к которому она обратилась за помощью? Но я прекрасно знаю Малыша: она всегда откровенна и все вопросы предпочитает решать самостоятельно. В этом плане я, пожалуй, не встречал ей равных. Если когда-либо у нас возникали недомолвки или разногласия, она склоняла меня к диалогу с ней, а не с бумагой и карандашом, к чему я за годы безрассудной юности, безусловно, привык и часто впоследствии обращался. Да, в определенной степени именно благодаря усердию и терпению дорогой Дженни я стал, что называется, мужчиной. То есть не то, что бы я выкинул рваные джинсы и цветастые футболки куда подальше и облачился в латы пиджаков и брюк, а тинейджерскую прическу сменил на официальную. Нет, конечно. Перемены, прежде всего, произошли с моим сознанием, с видением себя, Малыша и наших взаимоотношений.
   Я научился многому, но поделюсь с читателем самым, на мой взгляд, важным и значимым качеством, без которого не протянут долго не одни даже самые невообразимые чувства между полами: понимание и признательность. Люди должны и обязаны учиться слышать и вникать друг в друга, чтобы без слов достигать общих результатов. Слова подчас спасительны, но в то же время они зачастую мешают, ибо воспринимаются различно. А еще мы частенько забываем благодарить друг дружку. По чем зря.
   Сам я не пришел ни к какой более-менее общей формулировке, чтобы предложить ее читателю в качестве пилюли. Наверно, так и должно. У каждого свой Путь, и тут я никому не учитель и не проповедник. Просто представьте, что скрыть что-либо от любимого невозможно: у вас одно сознание на двоих!
   Дженни давно спала, пока я в полудреме наслаждался монотонной колыбельной ветра, зарываясь с носом в одеяло и прижимая ее горячее тело к своему, чувствуя единый ритм сердцебиений. Ее волосы и кожа пахли невообразимо хорошо, и я неуклонно погружался в мир удивительных сновидений.
   Господин Хэппи, если я верно интерпретирую его слова, говорил, что сны есть бессознательное воображение, некое экстрасенсорное видение мира, вероятно, раскрывающее нам далекое прошлое и выстраивающее линии будущего. Попробовал бы он объяснить мои сны в рождественскую ночь. Я до сих пор негодую, что не удосужился расспросить его на сей счет.
   Сперва я видел что-то очень темное и густое, неподвижное, но как будто бы надвигающееся на меня. Черная масса поглощала все мое внимание. Как наяву я испытывал то чувство, какое возникает при взлете аэробуса: вот вроде стоишь ногами на полу, все тело вжимается в кресло, но ты неизбежно отрываешься от земли, и дух захватывает, и тяжелее дышится, и сердце неспокойно, и странное ощущения в районе ступней, и необычные мысли бегут в голову, как капельки воды скатываются по наклонной и гладкой плоскости. Потом, припоминаю, из небытия полились золотые нити, образовывая некую лучезарную материю, и вскоре блеск светила, похожего больше на звезду, нежели на планету, с тремя или, может, пятью гранями рассеял первозданный мрак. Оформившаяся окончательно Звезда засияла крестообразно, умопомрачительно ярко на все стороны света, но, размываемая космической криволинейностью пространства и всеми ветрами, стала обтекать в сферу. Кругом мерцали, издавая вибрации, крохотные светлячки. Я даю честное слово, что перед моим внутренним взором предстало Солнце. Сияние его было столь величественно и прекрасно, что в голове щемило, а глаза слезились во сне. Затем Звезда, словно живая клетка, начала делиться. Так появилась Земля, суша, окруженная неподвижной водой, должно быть, за несколько миллионов лет до зарождения биологической жизни. Затем случилось чудо, и на темном небе родилась Луна: начались приливы и отливы, а Земля покрылась экзотическими растениями, какие не встретишь ни в одном учебнике по ботанике. Огромный прекраснейший бутон, явившийся мне тогда же, распустил семь лепестков, и вышло на свет человечество. Люди были странно одеты: не в шкуры и не в доспехи. Врать не стану, точно описать не сумею, но словно они все были в фантастических полупрозрачных, сияющих скафандрах. Они шли строем и пели в один мощный голос песню, славящую Бутон, Звезду и Жизнь. Сон-оборотень неожиданно переменился, и тут я рассмотрел гигантскую площадь, сплошь занятую возмущенным гражданским населением с военными по периметру. С трибун вещали все известные миру диктаторы. И Звезда ярче прежнего сияла над головами Распорядителей и их кукол. Потом нескончаемыми потоками крови полились войны, и многие-многие тысячи людей потеряли жизнь и свет далекой Звезды, сочиняя и разрабатывая оружие и средства защиты и обособления. Мир снова обратился во тьму.
   Я открыл левый глаз - Малыш спала на животике, крепко сжав мою руку у себя над головкой. Я привстал и, чтобы не разбудить, коснулся губами ее теплого плечика. Затем вернул голову на подушку, и меня точно сапогом вышибло из действительности.
   Теперь мне снилось распятие Христа, притом в мелких неведомых и скорее нафантазированных подробностях. Я слышал, как будто за кадром, голос прокуратора Пилата, непоколебимый и жалкий. Он все спрашивал и спрашивал у распятого, куда катится этот мир со всеми его истинами?
   Когда тело Христово пронзила не печально знаменитое копье Гая Лонгина, а рука одного современного медиа-магната, твердо держащая ледяную вилку для салата, с небес потек деготь, и мир облачился в черную мантию. Иисус испустил вопль, и начался пожар.
   Мой мозг полыхал семь недель. Дым устлал темя. Дыханье участилось. Все кончилось, не успев начаться.
   Я очнулся оттого, что хныкал, как ребенок, который вдруг обнаружил себя в убийственном одиночестве и близок к ощущению полнейшей гибели своего существа. За занавесками начало рассветать. Дженни обхватила меня и рукой, и ногой и вообще уткнулась личиком мне в ребра, щекоча ровным дыханием. Я лишь чуть двинулся на месте, чтобы не потревожить ее сна, и мы, как по уговору, вместе перевернулись на другой бочок. Часы размеренно и угнетающе тикали. Ничего не оставалось, как поддаться в очередной раз Гипносу и провалиться напрочь со всеми своими сонными полувопросами.
   Мне приснилась Луна, чернильно-черная, сухая, испещренная частыми падениями метеоритов, угловатая и страшная, как сама смерть. Однако на ней жили и хозяйствовали люди будущего, создавшие условия для полноценного существования. С Луны была видна наша планета. На Землю невозможно было взглянуть без слез сожаления и горести. Она была искалечена, избита и изрыта, высосана, как лимон, выбрита, как затылок заключенного. Мировой океан, реки, озера - словом, водный запас иссох от жара холодно блестящего Солнца-гиганта. Трещина разрывала Землю-Мать на две части. Шапки полюсов сорвали буйные ветры, а Солнце все приближалось. Получалось, что оно как бы хотело войти в Землю, но прежде та должна сама без принуждения приготовиться к соитию, раздвинув свои недра, дабы впустить источник живительной силы в сакральное лоно.
   Люди в неописуемом восторге наблюдали за происходящим чудом, нетвердо стоя на лунном реголите. А чем завершилась сия почти мистическая метаморфоза, я бы с удовольствием поделился с дорогим читателем, если б на этом месте меня не поднял будильник.

****

   После праздников время полетело нещадно; попутно завертелась карусель сессии. Приходилось ездить в университет каждый день, с утра до вечера торчать на кафедре, носиться за преподавателем в надежде защитить свои знания. Напряжение росло на почве курсовой работы о соотношении традиций и творчества эпохи Возрождения. Профессор ругал меня безосновательно. Он искренне полагал, что портрет Лизы Герардини, супруги флорентийского торговца шелком Франческо дель Джокондо, ничем не примечателен, и люди сходят с ума понапрасну. Однако я находил, что портрет, больше известный просвещенной публике под наименованием Мона Лиза, не просто заставляет остановиться и задуматься над смыслом бытия, но словно сам мыслит и не о созерцателе вовсе, не о бытии в широком понимании этой важнейшей философской категории.
   Госпожа Лиза кисти да Винчи помышляет о себе самой, она "не нарочно" изучает свой внутренний мир, подобный космосу!
   Таковым было мое ощущение, когда я просмотрел десятки репродукций и гравюр (попасть в Лувр, чтобы полюбоваться подлинником и иными шедеврами мастеров, было тогда выше моих финансовых возможностей). Кстати, впечатление сие оказалось не лишенным поддержки в исследовательской литературе, но по каким-то причинам профессор и слышать ничего не желал. Его убеждения шли вразрез с моими, за что моя личность подвергалась тотальному расщеплению до пылинки и небрежно выдувалась из стен аудитории словесными извержениями, что изобиловали жаргонизмами, терминами и кое-где даже логикой, но лично для меня звучали неубедительно и серо.
   Я заключил, что спорить с ученой головой скептика о высоких материях, каковым я всегда почитаю искусство, не имеет смысла. Но дать ему то, чего он неистово требовал, я, простите, никак не мог.
   Поймите правильно: невозможно предавать себя в угоду кому бы то ни было, даже если он известен в определенном кругу научными трудами и публикациями и в его глазах вы выглядите никем. Я действительно твердо стоял на своем крепком научном и интуитивном фундаменте, но домой возвращался разбитым настолько, что даже не спрашивал у Дженни, как прошел день. Нетрудно догадаться, что накопившиеся мелочи не могли сложиться в положительно-красочную мозаику.
   В итоге мы добились следующего: душевные терзание и головная боль; невысказанные упреки и жажда прощения и примирения. Низменно-серая, неодушевленная и кое-где имеющая зияющие пробелы картина семейной жизни; не предназначено для массового зрителя.
   Когда я попытался вывести Малышку на разговор, разразился самый что ни на есть скандал. Мы кричали друг на друга, вскрывая эгоизм, как грецкий орех, и сорили скорлупой беспочвенных обвинений. Меня беспокоило таковое положение дел, но Дженни была непоколебима на мои уговоры успокоиться и поговорить внятно, отключившись эмоционально. На ее взгляд, разумнее было держаться друг от друга на расстоянии какое-то время. Так было убито взаимное равновесие. Мне только и оставалось, как вымучить несчастную исследовательскую работу, давить из мозга по капелькам "жалкие мыслишки", как окрестил мои выводы вышеуказанный доктор истории искусств.
   В те дни я походил на затворника, скрывающегося от внешнего мира в пещере собственного сознания. Пребывая в падкой на думы тишине, я безучастно созерцал танцы теней на бирюзовых обоях и гадал, сам не зная о чем и для чего. Долго так продолжаться не может, надеялся я.
   Дженни с головой ушла в репетиции. Получалось, что виделись мы вечерами и то, если я, вымотанный, не засыпал на софе в "кабинете". Около недели, может, больше мы ложились раздельно, а на мое: "Доброй ночи!",- она отвечала щелчком щеколды на двери в спальню. Я бесился, но усмирял раздраженность смехотворной писаниной невинных стихотворных строк. И верил ежесекундно: все образуется, нужен лишь подходящий момент.
   И вот в воскресный вечер (о, как это символично), когда мы были обречены в напряженной донельзя атмосфере находиться вдвоем по разным углам дома, появился наш новый добрый знакомый. На сей раз гостя впустил я... и обомлел.
   Я поначалу решил, что мне в глаза нацелили фонарик со светодиодами. Несколько секунд потребовалось на то, чтобы зрение пришло в норму. Господин Хэппи появился из туманного ореола, окружавшего его, в распахнутом белом пальто - на белой атласной сорочке встрепенулись крылья кремового шарфика.
   На улице стоял крепкий морозец, прессующий выпавшие за день сугробы. Небо было бездонно, дыряво, как решето; Луна разродилась намедни и теперь убывала.
   - Малыш, поспеши. Время господина Хэппи дорого стоит!- вымолвил я что было сил громко, отходя от "просветления". Печально, но шутку посетитель не оценил. Даже не кивнул, вообще никак не воспринял моих безобидных колкостей. Сухо, но многозначительно протянул руку в сторону гостиной: я, мол, исключительно после вас.
   Через пару минут мы расселись. Дженни внесла поднос с тремя блюдцами и чашечками (господину Хэппи снова досталась "мудрость", Дженни - "верность", а мне - "терпение", что лично мне не кажется банальным совпадением.) В нагрузку каждому по большому кусочку домашнего пирога с корицей и лимоном. Наша новоиспеченная кампания принялась за вечернее чаепитие.
   - Господин Хэппи, я предчувствовала, что вы придете именно теперь,- не взглянув в мою сторону, но не без намека начала Дженни, после того как гость похвалил ее пирог, довольно прихлебывая чайку. У меня кусок встал поперек горла, пришлось обильно запить. Господин Хэппи, погружаясь в незримую атмосферу нашего семейного конфликта, вернул чашку на передвижной журнальный столик, взял Дженни за руку, пониже кисти и со вниманием посмотрел на меня. Его губы зашевелились. Он быстро проговаривал что-то шепотом на незнакомом мне языке. Сколь я ни вслушивался, ничего не мог разобрать.
   Дженни заворожено следила за тем местом, где его рука касалась ее.
   - Вас гложет нечто, что-то не дает покоя вашему сердцу, Дженни,- заключил господин Хэппи, переведя взгляд на Малыша. Не колеблясь ни секунды, она призналась, призналась ему в том, о чем молчала все это время. Она открылась ему без задней мысли, искренне, словно родному человеку. Так распахивают окна и двери, когда желают проветрить душную комнату.
   - Я боюсь себя, господин Хэппи. Мои собственные мысли наводят на меня жуть...
   - Держите себя в руках, Дженни. Вы в безопасности и можете доверять нам.
   Она на мгновенье обратила ко мне свое уставшее личико и, собравшись с духом, продолжала:
   - Немало времени я провожу в раздумьях. Касательно нас. У меня уже не осталось сил раскладывать все по полочкам. Я так устала от этих бесконечных нужд решать незнамо что! Наши отношения уже не те, что были прежде...
   - Это не противно естеству, Дженни. Ведь ничто не стоит на месте. Вам ли не знать о циклах.
   Она склонила головку, но я заметил, как проступила улыбка на ее личике.
   - Мы... не знаю, как выразить. Может, мешаем друг другу. Не даем покоя в самом резком и отвратительном смысле. Я устала. Наверное, мы устали оба. Я много думала, особенно по ночам, о нем, о себе и о нашей жизни. Знаете ли, что он перестал дарить мне цветы, хотя раньше от них прохода не было. Я бегала к подругам за вазами - так много букетов! Представляете? А теперь все иначе. Он что же - ослеп или умышленно не видит, что мне необходимо его слово, его плечо - весь он со всеми его глупостями и слабостями? Раньше он чуть ли не каждый день сочинял в мою честь! Куда подевалась его удаль? Понимаю, страсть проходит, но ведь не бесследно! Неужели я так сильно изменилась?!
   Держать себя в руках было невыносимо. Я беспощадно и жестоко подавлял в себе желание вскочить и обнять ее, целовать локоны распущенных волос, розовенькие ноготки и рыдать, рыдать, рыдать во имя нее. Почему же я всегда знал, что люблю ее безумно, а явственно, пронзительно понял это лишь вот в это мгновенье? В наказание за свою бестолковость и черствость, за перемену в собственной натуре, по замечанию Малыша, я был готов содрать с себя кожу, лезть на стену. Но после драки кулаками не машут. Сперва возникло ощущение, затем эти мысли, а теперь грубая плоть обличительного приговора срывается с алых, блестящих помадкой губ в мутный омут моей головы и хлещет нещадно. Я слушал и с каждой новой фразой слышал, как отделяется от тела дух. Нестерпимо. Невыносимо. Ужасно. И все потому, что Дженни ни на йоту не отклонилась от правды. И поделом мне!
   - И вот снова, понимаете, он молчит. Уставится в одну точку и словно выключается. Он и теперь нас не замечает, словно отрешен. Но ведь это - слабость или что, я не знаю. Он пытается решать все за обоих, но лишь где-то там, у себя, "наверху". А потом что-то пишет в тетради. Или в дневнике. Я не знаю. Я ничего не знаю о нем - вот где, я думаю, кроются причины. Мне неизвестно, что с ним происходит. Он живет в воображаемой реальности, а в конкретных ситуациях теряется, как ребенок, или говорит сущие глупости. Я не знаю, как нам быть дальше...
   Мириадами отзвуков недосказанности я буквально оказался пришит к месту, но в то же время места себе не находил. Слезы стояли в глазах. Притом - у обоих. И так не вовремя, так паршиво. Господи, Боже! Третье, ну непременно постороннее лицо присутствует при развенчании великого романа. Зачем оно? Неужто он того и добивался? Что ж, ликуйте, господин Хэппи! Мы вскрыли карты и, как видите, комбинации смешны и ужасны одновременно.
   Но - во истину!- за грань мы ступили после следующего события.
   Господин Хэппи, не выпуская руки Дженни, потянулся и взял мою (тепло его пальцев, казалось, вибрировало под кожей моей ладони на так называемом бугре Луны, где он - уверен на сто процентов!- взялся неспроста). Необъяснимая причуда, не относящаяся ни к чему конкретному овладела моим восприятием. За себя отвечу: телесно я находился в гостиной собственного дома в присутствии Малыша и гостя, а вот где в тот момент пребывали прочие мои "я", остается гадать.
   Глядя прямо перед собой, господин Хэппи свел наши ладони и соединил их, как соединяют оголенные провода под напряжением - по меньшей мере, схожий вышел эффект. Токи разных частот и качеств поразили нас, наши сердца и души, а затем, словно породнившись, объединили нас.
   Мы держимся друг за друга, как маленькие дети вцепляются в родителей в надежде отыскать реальную защиту. Токи энергии пронзительной силы перетекают от нее ко мне и обратно. Господин Хэппи, ни секунды не сомневаясь в том, что дело продолжено, умиротворено отклоняется обратно на стул, держа сцену нашего семейного воссоединения доминантой в круге внимания.
   То, что нам довелось испытать, я полагаю, не поддается переводу в хоть сколько-нибудь выразительный и ясный читателю речевой оборот. По крайней мере, я таковой не отыскал и поныне. Язык наш богат яркими словцами, но важнее - костяк, а именно смыслы, исходящие из тех или иных устных или письменных аккордов. Я далек от сочинительства музыки, но полагаю, что искусство едино в приемах, ведь правил не существует. Возможно, даже при отсутствии границ осознания человеком собственного бытия, не всегда удается произвести на свет качественную формулировку, дабы не просто описать то, свидетелем или участником чего стал, но - раскрыть. Так что оставлю суть в оригинале.
   - Противоречие, друзья мои, неизбежно возникает в процессе перехода чего бы то ни было из одного состояния в другое. Ртутный лик Луны временами оттенен Землею, но ведь при этом он не перестает отражать золотое искрение Солнца. Ведь все, мои дорогие, движется для того, чтобы - пускай только на несколько мгновений - слиться воедино.
   Начиная таким смутным образом, он закинул ногу на ногу, сцепил пальцы на колене (в этот момент Дженни крепче сжала мою руку) и, слегка наклонив голову, приступил к рассказу.

****

   Мы приведем его здесь в "обработанном" варианте, чтобы содержание стало более-менее понятным дорогому читателю, и не вызвало столько вопросов, сколько их возникло у нас.
   Мы не меняем ни последовательности событий, ни характеров, ни хода мыслей персонажей. Все так, как повествовал сам господин Хэппи, но в литературной огранке, дабы, как уже упомянуто, пролить свет на очень темную и малоизвестную широкому кругу читателей тему.
   Заголовок сему рассказу мы определили, исходя из деталей вышеописанного монолога Дженни и схожих с ним мест в канве сюжета.
   Надеюсь, старания наши не пропадут даром.
   Прошу вашего дотошного внимания, друзья мои!

Вторая история господина Хэппи

Услышь. Узри. Умолчи?

   - Покой и темнота,- прошептал Брендон Виккерс, заглядывая за темно-синюю портьеру, окаймованную золотистой бахромой, в окно.- Будто сама смерть на гостинах ...- договорил он уже в голос и потянул за толстый плетеный шнур с кисточкой на конце.
   Медленно и тяжело две половинки темно-синей, как звездное небо, портьеры разошлись, подобно занавесу, но вместо сцены и декораций взгляду представился с совершенно нерадостный зимний пейзаж.
   Подмерзшая за вечер корка снега переливалась особенно явно фиолетовым и красным под окнами особняка, имеющего по периметру на карнизе под кровлей небольшие, но мощные прожекторы, которые теперь были включены. Озлобившийся ветер вскружил с нанесенных за день сугробов снежную шаль и ударил россыпью острых кристалликов льда прямо в стекло, заволок тощие фонари, что, как младенцы, ходили под себя электрическим неровным светом.
   Хлопнуло где-то наверху - по-видимому, старенькое чердачное окно выбило. Защелку еще будучи юным сломал Брендон, когда играл впотьмах в прятки с отцом. С тех пор про маленькое оконце как-то забыли, защелка болталась, как полуотрванный палец. Виккерс вскинул взгляд в верхний угол столовой, словно мог видеть сквозь потолок. За дверью послышались шаркающие удаляющиеся шаги дворецкого.
   Ветер снова постучался в окно, на этот раз сильнее, так что рама заскрипела, будто постанывая от пробирающего мороза. Снова раздался глухой хлопок.
   Ветер-кочевник осаждал дом, подобно ярому мистическому захватчику. И кроме его рева и аплодисмента чердачного окна ничего не было слышно уху.
   Часом раньше тропинка, ведущая к фамильному склепу Виккерсов, просматривалась как нельзя хорошо. Теперь же ее благополучно погребли осадки, ветер накидал приличных размеров сугроб, как опытный могильщик. Остроносый месяц подрезал край черной, прикрывшей часть звездного морозного неба, тучи, пытался отогнать ее в сторону и протиснуться на всеобщее обозрение. Но, по-видимому, этим вечером ему не суждено было показаться во всей красе. Некоторое время спустя его задавила наплывающая громадина, о которой целые сутки твердили дикторы погоды по радио и телевидению.
   Назревала небывалая буря.
   - Надо попросить Эдгара расчистить тропинку,- как бы невзначай, но с повышенной на полтона аристократической ноткой заметил Виккерс, посмотрев, наконец, на своего пожилого дядю, Альберта Шинмана, расположившегося на антикварном стуле с подлокотниками работы английского мастера.
   Этих двух людей, родственников, но весьма далеких и диаметрально разных во всех отношениях, разделял длинный с резными ножками дубовый стол, покрытый белоснежным хлопчатобумажным чехлом, в какой пеленают мебель в случаях переезда. На краю, ближе к Альберту Шинману, человеку глубоких лет и колоссального опыта, с изумительным чувством юмора и справедливости, на блюдечке лежали свежие гренки, рядом - сосуд с кровью господней, как было принято называть в кругу семьи вино.
   При встрече взглядов племянника и родного дяди образовался некий вакуум, породивший неимоверную борьбу мыслей в голове молодого человека.
   Сердце старика преисполнялось углем и глиной.
   Виккерс-сын, похоронив обоих родителей в один день, немедля съехал в шикарные городские апартаменты, вырвавшись, как он тогда посчитал, из-под деспотической власти фамилии и несколько даже сверхъестественной магии дома. Но, столкнувшись с первыми серьезными проблемами, Брендон вдруг осознал, что фамилия его непросто звучна, но и величественна. Многие влиятельные лица, узнавая фамилию просителя, незамедлительно отменяли все насущные дела и приглашали Брендона располагаться поудобнее в своих немыслимо дорого обставленных кабинетах.
   Брендон очень скоро вскарабкался на вершину банковской системы, водил знакомства с людьми из Федеральной Резервной Системы, Всемирного Банка и прочих подобных организаций. Его принимали, с ним считались на должном уровне, причем он был далеко не глуп и ретив, но с некоторыми изъянами сердца, за что и был, так сказать, приближен, но не допущен. От подобной дилеммы Брендон мучился чрезвычайно.
   То был первый удар судьбы.
   Достаток, положение в высшем обществе - все это было, но не хватало одной очень важной детали: к нему относились, как к своему, но полагаться на него в вопросах откровения не считали нужным. То есть когда речь касалась высших сфер, ему всегда не доставалось слова, на подобные соборы его не приглашали, в членском регистре фамилия и имя "Виккерс Брендон" ни разу не встречались. Он был с братьями, но братом никому так и не стал.
   Тогда в отчаявшейся душе молодого человека созрел вполне конкретный план. Правда, сама по себе мысль была изначально подлой и даже крамольной, поблескивающей адской чернотой, как сказал бы отец, будь он жив-здоров. А состоял план в следующем. Фамильный особняк рассматривался Брендоном как недвижимость, которую он жаждал передать братству, так сказать, внести посильную лепту в общее дело, что наверняка послужит ему гарантом вступления в узкий, обольстительный для его раздвоенной личности круг.
   В памяти его отложились прекрасно те дни и вечера, когда в их дом съезжалось множество маститых лиц, государственных, военных и прочих, обладавших некоторым влиянием в обществе и на государственном уровне. Во время таких ассамблей Брендона зачастую увозили в город, где он развлекался в парках отдыха под пристальным надзором англичанина, воспитателя и покровителя, которого до поры до времени держал в доме Виккерс-отец.
   Ни разу в присутствии младшего Виккерсы не обронили ни слова по поводу этих таинственных встреч, и вскоре у мальчика интерес пропал. Но когда он подрос и стал самостоятельно мало помалу вникать в происходящее, удивительное заключение пришло ему на ум: нужно во что бы то ни стало уехать, оторваться, не быть причастным. И он уехал в кембриджский колледж, а по окончании курса вернулся в колпачке магистра экономических наук, как раз незадолго до кончины родителей. Его мозг сработал незамедлительно: расправиться с особняком раз навсегда. Но тут-то и объявился старый шарлатан, дядюшка Шинман, которого Брендон любил до тех пор, пока тот не встал у него на пути. Брендон сдался, но лишь на какое-то время, уверенный, что старик долго не протянет. А как только Господь разберется с душой раба Своего, Брендон с чистой совестью торжественно передаст особняк Виккерсов Братству, а прислугу разгонит к чертовой матери.
   Таким образом, становятся более или менее ясны мотивы, по коим те самые влиятельные лица, с которыми как бы спелся Виккерс-сын, не пожелали включать его в регистр и иметь с ним сношения, куда более близкие и откровенные, чем служебные или поверхностно-дружеские. По меткому заключению все того же дяди Шинмана, Брендон качественно отличался от всей династии Виккерсов, несмотря на традиционное воспитание и кое-что еще.
   Однажды осенью Шинман задал своему единственному кровному брату, отцу Брендона, очень и очень каверзный вопрос: верит ли тот в чистоту крови сына?
   - Что ты такое говоришь, брат!- возмутился Филипп, едва не поперхнувшись кровью господней, которое они вкушали, усевшись в плетеные кресла на террасе и растворяясь мыслью в зелени лужайки, на которой дурачился Брендон в компании Фрейда, красивой и сильной немецкой овчарки, выдрессированной и неопасной.- Брендон единственный мой наследник. К тому же я уверен в Поле. Она не могла ничего подобного утаить.
   - Послушай, брат, не в моих правилах лукавить, ты прекрасно знаешь. Но я чую, как запах, нашу разобщенность с Брендоном. Он даже лицом на тебя не вышел,- высказывал догадки Шинман, явно нервируя старшего брата. Филипп поставил пустой бокал на стеклянный столик, разделявший собеседников, и подозвал слугу, вытянувшегося в дверях; что-то сказал тому на ухо, и через минуту юный наследник появился перед отцом и дядей.
   Шинман отвел взгляд в безграничную даль леса, выискивая чего-то между могучими древними соснами. Филипп потрепал Брендона по голове, поцеловал в лоб и, по-отцовски напутствуя не перегибать палку в игре с псом, отпустил.
   - Нет, Альберт, он мой. Плоть от плоти, кровь от крови.
   - Ничего не имею против твоей веры, брат,- спокойно ответил Шинман, но с явным нервическим душком где-то в утробе собственного голоса.
   События оные имели место пятнадцать лет назад. Многое с тех пор переменилось. Отошли в мир иной хозяева дома, часть прислуги была распущена за ненадобностью, остались лишь старожилы: дворецкий, смекалистый и чему-то вечно довольный хромоногий инвалид, кухарка с обвисшими чуть ли ни на плечи щеками со своей дочкой, добротелой и добродушной, чуть свихнувшейся девушкой, и дряхлый и бесполезный, как рваный башмак, слуга с безобразно скрипучим голосом.
   Альберт Шинман жил с ними душа в душу, помогал чем мог, но никого не принимал. Много читал и, по-видимому, столько же пил. Конечно, кровь господнюю, которая, к его, Брендона, удивлению не сказывалась на здоровье старика хоть сколь-нибудь пагубным образом.
   Брендона точил червь недоумения и тоски. Постоянная работа, деньги, власть, рауты, миловидные и образованные красавицы, дочурки влиятельных отцов и матерей, пустышки на первый взгляд, но на поверку оказывалось, что им нет равных в постели - словом, прелести плотно обвившей действительности вызывали приступы горького негодования в нашем герое. Виккерса раздирала вопиющая несправедливость света по отношению к его несомненно достойной персоне; он искренне надеялся на громадный успех, прилагая ничтожно малые усилия, полагаясь на заученный в колледже принцип Паретта. Он ждал звездного часа. Время шло, а ни звезды, ни боги, ни сам Паретт как-то не торопились способствовать исполнению заветных желаний молодого человека.
   Вдруг ни с того ни с сего утром двадцать пятого декабря 6***? года взял да и нагрянул телефонным звонком сам дядюшка Альберт, лично пригласив племянника погостить вечерок-другой. Брендон незамедлительно собрал вещи первой надобности, посчитав, что останется в особняке до нового года, а может, и больше, если расклад окажется в его пользу, сел в машину и умчался прочь из города, позабыв отменить рандеву с хорошенькой банкиршей, к которой он небезуспешно пристроился несколькими неделями ранее.
   Когда дворецкий приветствовал Виккерса в парадной крепкими объятиями, последний торжественно поздравил себя с тем, что час настал. Дядя Шинман по обыкновению встречать не вышел. И вечно веселое лицо дворецкого скривилось грустью, тоской и еще каким-то неопределенным чувством. А посему, размышлял Брендон, подавая мокрое от снега пальто, дворецкий предчувствует скорое увольнение и последующее выселение.
   По заведенной в глубокой древности традиции Виккерс разулся и даже снял носки, и босиком чуть не вприпрыжку побежал по шахматной доске кафеля вон из просторного холла в западное крыло особняка, в надежде обрести наконец свое успокоение и счастье. Но каково же было разочарование, когда в той самой столовой, где завтракал, обедал, полдничал и ужинал он когда-то изо дня в день, где по-прежнему витал сладкий сосновый запах, на столе, увы, не оказалось заготовленного гроба, цветов и множества свечей, у которых в инвалидном кресле чах несносный старикашка. Зато там наедине с сосудом, полным пурпурного и терпкого вина, в спокойном мерцании семи свечей меноры неподвижно сидел абсолютно здоровый, а вовсе не собирающийся на тот свет дядя Альберт.
   Невероятное смешение досады и неистовой злобы захлестнуло разум Виккерса, и тогда же он вспомнил о свидании, желая преподнести его в качестве оправдания за поспешный отъезд. Но это нарушило бы всякие правила приличия, а в семье Виккерсов все до последнего были приучены почитать старших. А Шинман, как ни крути,- старик. Да он и никогда бы не потревожил племянника по пустякам, в этом Брендон не сомневался.
   Скрепя сердце и наплевав на оставленную в неведении леди, Виккерс подошел к дядюшке сзади и опустил прохладные с улицы ладони тому на плечи.
   Шинман в эту секунду вздрогнул всем нутром от столь фамильярного прикосновения и в сотый раз припомнил уговор с братом и проклял себя за то, что дал согласие.
   Исполнение воли покойного брата суть священный долг.
   Определенно, было бы куда проще расстаться с жизнью и унести тайну в могилу, нежели оглушить, ослепить, но одарить ею нерадивого племянника.
   Альберт Шинман малодушно опасался развязки свидания с Брендоном. И даже канун Сочельника не питал старика надеждой на благополучный и достойный исход. Но встреча назначена, юный ученик прибыл на место. Остается освободиться от личной неохоты говорить и завязать вопреки всему на свете диалог...
   - Ты же знаешь, что сейчас эти труды напрасны. Зачем тревожить милого дворецкого. В одиночку бессмысленно бороться с силами стихии.
   Брендон молча кивнул, предугадав ответ заранее.
   Торжество и святая простота логики!
   К тому же старики, полагал Виккерс, довольно предсказуемы, почти как дети. На самом деле Альберт Шинман знал племянника лучше, чем кто-либо, и перед тем, как ответить, всегда вскрывал преследуемую вопросом цель. Своеобразный поединок не приносил ему ни капли удовольствия, а лишь переполнял чашу сомнений в порядочности и праведности, готовности Брендона. Уж очень сильно не желал Шинман открывать карты, не прощупав молодого человека как следует. Бог его знает, может мальчишка образумился и стал чист душой? Но, несмотря на тщетные попытки разглядеть в Брендоне искру доверия, чистоту помыслов и движений его сердца, дядя натыкался на острые, как штыки, глаза, которые старались не выдать намерений души, хотя даже сама поза Виккерса открыто и беззаботно компрометировала его, не говоря уж о тональности голоса.
   К чести старика стоит отметить, что он желал разглядеть хотя бы толику света, которая непременно брезжила в основах Брендона сквозь нагромождение его низменных идеалов, почерпанных из множества источников, пропагандируемых во всех слоях населения; он холил надежду на то лучшее, что закладывалось воспитанием и любовью родных и близких Брендону людей и не могло вот так испариться, не оставив следа. Альберт не упускал из виду и свое участие в формировании личности Брендона.
   Дядя Шинман навещал дом своего брата несколько раз в году: во время таинственных соборов и в дни празднования дня рождения Брендона. Кстати будет упомянуть, что именины Филиппа и Полы, отца и матери Брендона, проходили как-то серо и скучно, в семейном кругу, без гостей, подарков и увеселений. Так, во всяком случае, запечатлелось в памяти Виккерса младшего. Но вот на его праздники было все: и шары, и конфетти, и подарки, правда не всегда интересные и нужные. Например, в грустный февральский полдень отец преподнес Брендону декоративную шкатулку. В ней на мягкой бархатной подушечке покоился грубый, неотесанный камешек. Отец сказал тогда очень строго и важно, что над этим камушком придется работать кропотливо и упорно всю жизнь, чтобы он вопреки всем трудностям стал наконец ровным и гладким, и что инструменты, необходимые для работы, Брендон должен найти сам в дальнейшем.
   Ничего не вынеся из напутствий отца, Брендон обнял его крепко и помчался в кухню, где готовили традиционный ягодный пирог. Мать была более щедра на сюрпризы. Брендон в одиннадцать лет получил конюшню и личного белого коня, на котором его учил скакать профессиональный жокей, выписанный из города, очень добрый и вежливый в обращении человек.
   В двенадцать имениннику преподнесли доспехи рыцаря и увлекательную книжку с картинками о древнем монашеском Ордене, который впоследствии активно участвовал в крестовых походах католической церкви за гробом господним. Члены его несли новую веру землям, темным и необразованным, обнажая и топя в крови неверных мечи, за что и поплатились вскоре. По указу Филиппа Красивого огромное число доблестных рыцарей было поймано. В жесточайших пытках, какие потом будет использовать инквизиция, были получены признания в связи с дьяволом. Большинство членов Ордена Храма были замучены и жестоко убиты. Те, кто чудом спасся, не имели возможности показаться на свет, а потому продолжали действовать подпольно в иных сторонах света.
   Брендону история рыцарского ордена показалась во многом романтичной, выдуманной. А вот мощные блестящие доспехи, восьмикилограммовый меч и выбеленный щит с красным крестом выглядели куда более увлекательными и реальными.?
   Итак, в тринадцать Брендон заимел собственную библиотеку, полную многовековой мудрости, к которой приблизился всего только несколько раз, да и то несамостоятельно, а по поручению отца.
   В четырнадцать - его повезли в Египет, и в Гизе он видел и даже прикасался к основанию Великой Пирамиды и весело смеялся над отстреленным французами носом Сфинкса, пока не получил выговор. Папа занятно рассказывал что-то о Zep Tepi или "начале времен", в честь коего и был высечен Сфинкс, символизирующий соитие четырех стихий. Туда же он приплел созвездия Зодиака, и плотность мира, а к чему все это - Брендон не разобрал, да и особо не старался. Уж очень хотелось вернуться в прохладу отеля, поплавать в бассейне - уйти прочь с палящего Солнца. Мысли его то и дело занимались не тем, чем нужно.
   Пятнадцатилетие отметили в Лондоне на приеме у королевы, которая за смехотворную цену давала фуршет и появлялась на глаза воодушевленным и потрясенным зрителям в некотором отдалении в обществе бдительной и вооруженной на все случаи жизни охраны. Однако никто не возражал, если вы ее "снимите" на одноразовый фотоаппарат, который тогда же достался юному счастливчику. И многое еще можно перечислить. Но есть и нечто большее. С некоторого времени, а именно с девятого дня рождения Виккерса младшего, дядюшка Шинман поделился одной прелюбопытной историей.
   К концу вечера, уже после горячего чая с пирогом, гости и вся семья во главе с именинником расселись в круг, чтобы послушать историю о когда-то случившемся происшествии. Главный герой - смотритель Музея изобразительных искусств, который попал в удивительное путешествие по мирам.
   Каждый год Альберт выкладывал по одной главе. Брендон дивился дядюшкиной памяти и стойкости: он начинал с того места, на котором кончил в прошлый раз, и ни за какие коврижки не соглашался продолжать на протяжении всех трехсот шестидесяти четырех/пяти солнц и лун.
   На грядущее восемнадцатилетие дядя Шинман пообещал ошарашить слушателей финалом, но последующие четыре года Брендон не справлял именины в стенах родного дома, будучи воспитанником кембриджского колледжа. Дядя Альберт, однако, обещание не запамятовал, плюс ко всему его брат на смертном одре завещал окончить начатое. И вот утром двадцать пятого декабря Альберт Шинман пришел к выводу, что час настал (по меньшей мере, ему было таковое послание) - Брендон Виккерс должен услышать развязку. А если придется, пережить ее.
   Vincere aut mori!*
   - Наполни бокалы, Брендон,- вежливо просил дядя, закинув ногу на ногу и потирая затекшее колено.
   Виккерс оторвался от пошлых размышлений об иной перспективе данного вечера, если бы он откушал с банкиршей в ресторане, а затем в ее сопровождении отъехал бы в апартаменты. Лицо дяди Шинмана в блеске семи свечей по-особенному выделялось во всей столовой, словно само собой источало сияние. Брендон, слегка насторожившись, налил старику полный бокал, долил себе остатки и отошел к камину.
   В мерцающей каминной пасти тлели давно прогоревшие угли, огонь возникал лишь в некоторых местах, но тут же бросал это глупое занятие жечь сгоревшее. Приятный искушающий запах свежего дерева, некогда наполнявший комнату, растаял, как и всякая надежда Виккерса скорее заполучить достойное место после операции с особняком.
   "Не все так гладко, старина, ну, ничего. Остается надеяться, что Шинман не подсел на знаменитый коктейль вечной молодости. Все же он не Сен-Жермен. Да уж, куда там! Ну-с, досточтимый дядюшка, я обожду. Дело терпит",- мысленно настраивался он, и вдруг голос дядюшки вновь прервал поток его мыслей.
   - Послушай меня, пожалуйста, Брендон. Помнишь ли ты историю о Викторе Брандмаусе?
   - Конечно, дядя Альберт, вот только вера сказкам поиссякла, подобно самому детству,- усмехнулся племянник и вернулся к окну, у которого недавно поддался воспоминаниям и похотливым фантазиям. Дядя ожегся о язвительные нотки в голосе Брендона и сделал над собой усилие, чтобы продолжать в том же духе. А это было достаточно нелегко.
   - Если бы ты узнал, что мои сказки, как ты их самовольно окрестил, есть ни что иное как аллегория и даже более, ты бы согласился выслушать меня?
   - В каждой сказке есть доля сказки,- согласно кивнул Виккерс и потер вспотевшие ладони друг об друга. Ему неожиданно захотелось присесть. Но он продолжал стоять.
   - Виктор Брандмаус, смотритель Музея изобразительных искусств, путешествовал по мирам неспроста. Такая возможность предстала перед ним, когда он проникся идеей существования множества миров в пределах нашего, ведь так? И не просто проникся, а стал ею жить, почти бредить.
   - Да, кажется, а виной всему экзистенциалисты,- отмахнулся Брендон, краем глаз пытаясь рассмотреть время на наручных часах.
   Проклятый полумрак!- выругался он шепотом.
   - Что ж... Путешествие Виктора подошло к концу, и я вынужден представить тебе некоторые его умозаключения.
   Брендон в этот момент не сумел сдержать надменный смешок. Дядя сердито глянул на него из-под насупленных седых и пушистых бровей. Виккерс извинился и, наконец, присел прямо напротив Шинмана на единственный стул с этой стороны широкого стола.
   Стекло циферблата наручных часиков залилось отражениями крохотных огоньков семисвечника, так что стрелки и цифры снова оказались недоступны. В неспокойной душе Виккерса нарастало раздражение.
   - Каждая история пересказывает часть древнего знания о происхождении Мира, Земли и Разумной Жизни. Обладатель таковой информации имеет возможность обрести формулу, соблюдение и исполнение коей приводит к вратам Жизни Вечной. И, поверь мне, это сущая правда.
   - Перестаньте, дядя. Неужели вы хотите сказать мне, человеку, многие годы занимавшемуся точными науками, что выдуманный вами персонаж раскрыл величайшую тайну бытия, находясь в теле? Мне кажется, все выглядело бы куда более вероятным, если бы Виктор умер. В конце концов, смерть - не предел, а всего лишь смена мест пребывания, ведь так? Или вот лучше: смена состояний, в коем прибывает духовная сущность человека. Да? Так и есть. Знаете, мне даже спорить скучно!- Брендон забегал глазами по комнате. Не за что ухватиться - слова беспочвенны.- Бессмертие, уважаемый дядя, величайшая тайна! Припомните: ни Александр Македонский, ни испанские конкистадоры, ни Гитлер не сумели разыскать на Земле "эликсир молодости". Они были весьма удивлены и раздосадованы, не добившись успеха.
   - Дорогой мой племянник, издавна существуют посвященные Братства, рассеянные по всему земному шару, целью которых является сохранение истории мира такой, какой она является на самом деле. Не менее важная и даже первостепенная цель: на основе знаний о нашем мире и мире духовных сущностей возводить Храм, какой когда-то построил для Соломона величайший Мастер Хирам при помощи магического Слова, которое затем по смерти его было навеки утрачено. Ты знаешь это не хуже меня. Согласись, я никак не мог говорить с ребенком прямолинейно о столь высоких материях. Отец предложил обучать тебя посредством якобы вымышленного рассказа, столько же мистического, сколь реального.
   - Вы и отца приплели. Вам не стыдно?!
   Тут Виккерс смекнул и решил вывести завравшегося старика на чистую воду.
   - Хорошо, предположим, я вам поверил. Значит, по-вашему, отец мой был посвящен в истинную суть путешествий смотрителя? Полагаю, в подтекстах он так же был сведущ? Вы сговорились?
   - Когда мы были маленькими подобную сказку нам рассказывал наш дед.- Альберт прекрасно понимал, что подобные увещевания лишь разжигают в племяннике охоту до колкостей.- Я понимаю, к чему ты клонишь. Действительно, это выглядит более чем странным: человек умер, хотя и владел знанием о бессмертии.
   - Вы несете чепуху. Вы гостили у нас, но не проживали. Вы не виделись с отцом достаточно частою. В последние месяцы он был чем-то обеспокоен. Не жаловался, это факт. Но, взглянув на него, нетрудно было догадаться, что сердце его разрывается на части,- парировал Виккерс, хватая всякую попадающуюся лазейку в возможности уличить старика во лжи и в не уважении к покойному.
   - Друг мой, мы были достаточно близки с братом, мы чувствовали друг друга за много верст. Филипп, если выражаться конкретно... - Слова давались с большим трудом. Но долг. Долг!- ... добровольно закончил жизнь вместе с супругой, узнав о ее неверности. Это был страшнейший удар.
   - Что вы себе позволяете! Да как вы смеете... Завязывайте-ка пить, дядя.
   Отставив бокал, Виккерс подскочил с места и, злобно стуча пятками, зашагал туда-сюда по столовой; пальцы рук пуще взмокли от треволнений. Старик явно чего-то не договаривал, это было ясно, но Брендон напрочь отказывался верить последнему заявлению полоумного старика. Хотя паника, беспощадная и хладнокровная, уже овладевала им.
   - Брендон пойми и прими...
   - Черт дернул меня затевать с вами глупую, никчемную беседу,- взревел племянник, резко обернувшись к старику и грозя пальцем. Глаза его отливали гневом и нерешительностью.- Если вы скрыли что-то от меня, то, верно, так было нужно. Это что касается ваших аллегорий и смотрителя. Но заявлять мне вот так откровенно нагло, что моя мать была неверна супругу, это, знаете ли, слишком. Много на себя взвалили ...
   - Я прекрасно сознаю степень ответственности перед тобой, Брендон. Думаешь, я не взвесил все как следует? Дни и ночи, на протяжении томительных лет с момента кончины Филиппа, я вынашивал его просьбу, как самка вынашивает зародыш. Но дитя не может целую вечность барахтаться в лоне матери. Однажды ему предстоит выйти и принять свет божий, и, поверь мне, им обоим дается это очень нелегко,- не дожидаясь спокойствия со стороны племянника, размеренно начал Шинман, но тут кто-то подошел к двери, и столовую на мгновенье заполнила тишина. Альберт громко и нервно спросил:
   - Что у тебя, Эдгар?
   Голова дворецкого всунулась в щель бесшумно открывшейся двери. Сверкающие наивной доброжелательностью глаза убивали и без того иступленного Брендона.
   - Чердачное окно в порядке, сэр,- неторопливо доложил дворецкий, кивая на каждом слове.- Я приготовил господину Виккерсу постель, пыль в библиотеке протерта. Не прикажете ли подать ужин?
   - Что там?- неожиданно буркнул Брендон, почувствовав, как при упоминании о еде заурчал желудок.
   - Куриное филе в грибном соусе, чесночные лепешки, отварной рис и бутылочка "Жан-Поль Шене", как вы любите, слегка охлажденная.
   - Отлично. Мы перекусим позже, а пока будь любезен, оставь нас наедине,- вежливо, но монотонно попросил Шинман, и дворецкий так же беззвучно исчез, как и явился. Брендон вопросительно взглянул на дядюшку.- Наберитесь терпения. Мне так же неприятно говорить, как и вам - слушать,- он выдержал многозначительную паузу. Брендон грезил придушить сию минуту явно сбрендившего от излишнего вина старикашку, мучился и не знал как быть.- Давайте-ка пройдемся, я вам кое-что покажу,- неожиданно и как-то резонно для себя предложил старик Шинман.
   - Я не выйду из дому в такую муть,- отрезал Виккерс, машинально сложив руки на груди в знак протеста. Шинман неторопливо встал и направился к двери.
   - Покидать эти стены нет никакой нужды.
   Брендон колебался всего несколько мгновений, но тон дядюшки заставил его сдвинуться с места.
   Стена вдоль центральной лестницы, раскинувшейся на оба крыла особняка, напоминала галерею: она была буквально увешана портретами знатных предков Брендона. Тут были многие знакомые с детства лица (естественно, бывшие главы семейства), но с недавних пор появился и портрет Филиппа Виккерса. Мать Брендона не была удостоена чести находиться в иконостасе. Тогда Брендону сей факт не показался странным: среди десятков мужских портретов, затесались всего три женских: прапрапрабабки, ее дочери и бабушки Виккерса младшего, которые, вероятно, чем-то отличились, раз их поместили сюда. Старик и юноша прошли иконостас молча, но не спеша. Шинман явно хотел, чтобы Брэндон обратил в очередной раз должное внимание на портреты. Виккерсу же более всего хотелось схватить одну из вазочек с прахом, что находились здесь же, под каждой картиной, на специально установленных невысоких, по пояс, пилонах, и расшибить ее об седой дядин затылок. Руки тянулись, вслед за мыслью, но мозг Виккерса то и дело протестовал: убьешь дядю - не видать тебе ничего, кроме заключения! И он обреченно опускал голову и плелся дальше, как приговоренный. Поворотя в первом коридоре восточного крыла налево, они очень скоро достигли кабинета Филиппа, sanctum sanctorum*, куда юному сынишке вход всегда был заказан. Дядя Шинман извлек из кармана длиннополого бархатного пиджака необычный ключ, представлявший собой как бы стебель розы с распустившимся бутоном, и пригласил племянника пройти. Брендон впервые ступал босыми ногами на мягкий ковер нежного песочного цвета. Прямо перед ним, на расстоянии нескольких шагов, на подиуме, как огромный алтарь, раскинулся рабочий стол темного дерева. Брендон сделал несколько шагов в темноту, вышел за пределы света, падающего из коридора. Дядя Шинман остался в дверях.
   - Полагаю, вы несколько поражены.
   Брендон промолчал и на сей раз. В голове его крутились всякого рода мысли. Он действительно был неглуп и многое понимал, но вот оценивал ли он весомость своих знаний, обращался ли с ними сообразно все это время? Под высоким потолком вспыхнула люстра, молниеносно отвоевав у коварной тьмы убранство кабинета. На стенах висели штандарты с вышитыми Лучезарной Дельтой и Всевидящим Оком, Мечом, указующим на обнаженное сердце. Под стеклом, как в ювелирном магазине, покоились белые перчатки и запон - белоснежный передник из кожи ягненка, а так же несколько знаков отличия, в частности такая же Пламенеющая Звезда с литерой "G" в центре. На столе лежала раскрытая на первой главе Евангелия от Иоанна Библия. Брендон видел все это раньше, правда, на картинках в эзотерической энциклопедии или в документальных фильмах по истории, что показывал ему отец. Мысль о том, что отец состоял в неком Братстве не раз посещала Виккерса, а позже она укоренилась в его мозгу, хотя и без всяких конкретных доказательств. И вот он вдруг узнает об этом достоверно. Возможность самому увидеть и потрогать сакральные предметы отца в реальности казалось невообразимой!
   Брендон обернулся к дяде и пристально посмотрел на него. Альберт Шинман, также босоногий, стоял недвижимо и выжидал.
   - Ну и что?- резко и без особых эмоций встряхнул плечами племянник. Шинман не колебался.- Что все это значит? Разве вы держите меня за такого профана? Полагаете, я не догадывался о том, что отец мой состоял в Братстве? Вы, верно, испытываете меня!
   - Поумерьте пыл, юноша,- строго и как будто не своим голосом указал дядя.- Филипп Виккерс был и остается великим человеком. А вы самим фактом своего существования позорите его честную фамилию и его благородные дела! Вы не смеете повышать на меня голос в этих стенах. Запомните это раз и навсегда.
   - Я имею не меньше прав, чем вы, досточтимый дядя. И...
   - В пределах дома у вас нет никаких прав, молодой человек,- твердо отрезал Шинман. Взгляд его вспыхнул, но он и пальцем не пошевельнул. На лице Брендона проступила язвительная усмешка.
   - Я не совсем разделяю волю своего покойного родителя в отношении завещания, но, если память мне не изменяет, там указано, что по вашей смерти этот особняк и все прочие ценности нашей фамилии переходят в мое распоряжение, не так ли?
   - Не совсем. Видите ли, в завещании также было указано исполнить данное поручение только в том случае, если наследник действительно окажется достойным рода Виккерсов.
   - Чушь! Ничего подобного там нет. Я своими глазами читал завещание. Нотариус не имел права утаить...
   - Даже если сам Филипп лично просил его о том? Вы считаете?
   - Хватит говорить мне "вы". Я много моложе вас, дядя,- пытался увильнуть Брендон. Он снова почувствовал, что было бы проще избавиться от старика. А Шинман, ничуть не смутившись, продолжал:
   - Завещание Филиппа Виккерса имело дополнительный, не озвученный нотариусом в вашем присутствии параграф, ибо до вас он не касался по ту пору. И в нем говорится, что на вас с юности наложено единственное обязательство - самостоятельно проявить тягу к Королевскому Искусству и быть принятым, чего не происходит и по сей день. Но даже не в этом дело. Суть кроется в том, Брендон, что вы не являетесь наследником и никогда им не были. Вы никем не приходитесь Филиппу Виккерсу и не связаны с ним кровным родством. Покойница матушка ваша, да смилуется Всевышний над ее душой, скрыла сей факт от супруга. Дабы не допустить кошмарного скандала, который мог не просто очернить репутацию, но и пустить, прошу прощения, коту под хвост всю ту многотрудную работу, проделанную Филиппом, обстоятельство сие было согласовано не разглашать под страхом усыпления или смерти. А на мою долю выпало непосильное испытание: донести до вас весть, что вам вряд ли улыбнется судьба и вы станете истинно посвященным, ибо вы - не луфтон?. И если бы вы были столь же честны и благодушны, сколь умны и прозорливы, если бы вы по доброй воле и без принуждения продолжили Великую Работу, коей посвятила жизнь ваша семья и другие братья, если бы вы были умеренны, стойки, благоразумны и справедливы, а помыслы ваши - чисты, вас, вероятно, допустили бы к посвящению. Но... Ныне - идет снег??!
   Брендон стоял потрясенный до глубины души и отказывался верить своим ушам. Ему как будто хорошенько дали по голове, оглушили, ошарашили.
   Не может быть правдой то, что несет этот гадкий, отвратительный старик!
   - Говорю вам, для Филиппа это был тяжкий удар. Знаете ли, что значила для него такая смерть? Удар, немыслимый, страшный, жестокий удар! Но он смирился, поверьте мне. Этот человек, являющийся Досточтимым Мастером, был в высшей степени благороден. Само допущение сомнений касательно верности супруги для него непозволительная роскошь. Так уж заведено, не обессудьте. Но я настоятельно рекомендовал ему справиться, ведь, если вдруг окажется, что вы луфтон, вас необходимо наставлять и далее; если нет - нужно молить Всевышнего о прощении. Вы не ведаете, чего мне стоило уговорить Филиппа провести анализ о соответствии ваших ДНК. Он возненавидел меня, как врага, что тоже повлияло на его добровольное усыпление. Вам ни за что не понять горе личности, на долю которой выпало нечто подобное. Дикий ужас узрел я в его глазах, когда мы наконец получили результаты. О, нет! он ни в чем не обвинил супругу, даже не позволяйте себе столь низкой мысли! Напротив, обоюдно они решили быть усыпленными и отойти вместе на Восток вечный. Он полагал, что вина их взаимна. А потому они и умерли в один день, приняв яд. А вы, молодой человек, в голову которого год за годом вкладывали знания, которыми разрешено владеть лишь посвященным, не придавали им того значения, которое должно придавать им. Вы использовали их в своих вполне конкретных профанских целях. Я следил за вами всю вашу жизнь. Каждое ваше движение, каждый ваш шаг, каждая ваша мысль мне известна наперед. И сегодня я хочу, чтоб вы уяснили это, дабы избежать катастрофических последствий. Вы остаетесь человеком, не лишенным талантов и дарований. Да и полученных знаний я не имею права вас лишать. Но будьте аккуратны. Не навлеките на себя беды. Вы были сыном Филиппу, мне вы были племянником. И не ваша вина в том, что вы не являетесь тем, кем всегда считали вас мы. А по сему я предлагаю вам пройти со мною. Вот сюда, пожалуйста,- Шинман подошел к огромному книжному шкафу, вынул толстую "Историю Мира" и, сунув руку в образовавшуюся пустоту, видимо, опустил рычаг и отошел на шаг.
   Шкаф продвинулся немного вперед, а затем отъехал в сторону. За ним находилось узкое помещение и винтовая лестница на третий этаж, который для Брендона никогда не существовал. Его комнаты находились на втором этаже и он знал лишь один путь на чердак: лифт с четырьмя кнопками (цокольный этаж, первый, второй и чердак). Теперь его несколько повергло в шок и весь монолог старика Шинмана, и потаенный ход за шкафом, и лестница на не существовавший уровень. Дядя вновь пригласил пройти.
   - Поднимайтесь смелее, юноша. Уверен, вы преисполнены трепета, потому как оказываетесь тут впервые. Ничего страшного. Я пойду следом. Будьте мужественны.
   Ступени не скрипели. Лестница-спираль казалась бесконечно таинственной. Старик, как и обещал, двигался позади Брендона, обсасывающего, как трехлетний ребенок пальцы, мысль, что все это какая-то проверка перед посвящением или крайне неудачная шутка. Вскоре он оказался в темном просторном помещении с двумя рядами колонн, едва различимыми в сутолоке мрака. Здесь не было окон, казалось, не было более ничего, кроме пространства. Альберт Шинман попросил обождать, пока он зажжет лампу. Брендон шагнул вперед и замер. Холод пробрал его до костей, как будто где-то работал огромный кондиционер. Послышались завывания ветра вне стен дома, и стало до дрожи в коленях жутко.
   Однако Шинман не заставил себя долго ждать и появился, как и обещал, с небольшой керосиновой лампой.
   - Где мы?- с опаской спросил Брендон.
   - Не беспокойтесь, мы по-прежнему в доме.
   - Вы что-то хотите мне показать?
   - А вы желаете узреть нечто?
   - С трудом понимаю подоплеку, дядя.
   - Молодой человек,- старик взял Брендона под локоть и повел вперед, прижавшись почти вплотную. Брендон почувствовал, что старик скинул бархатный пиджак и надел запон, а теплые ладони скрыл белыми, как у офицеров, перчатками. Точь-в-точь такими же, как под стеклом в кабинете Филиппа Виккерса.- Когда я говорил вам, что вы не приходитесь сыном Досточтимому Мастеру Филиппу Виккерсу, разве я лукавил? Просто, это не в наших правилах. Когда я говорил вам, что вы в том не виноваты - тоже сущая правда. И даже когда я намекнул, что мне известны ваши мысли, я не врал. На самом деле мне известно, что уже очень давно вы безуспешно пытаетесь влиться в известное мне в достаточной степени Братство, желаете стать, как когда-то и мы, вольным каменщиком, и ради посвящения в степень apprentice* способны на многие бесчестные поступки. В частности, вы желаете скорой моей кончины, ведь тогда по Завещанию, как вы ранее полагали, особняк достанется вам, и вы исключительно из чувства благородства и сопричастности отдадите его Братству, за что вас, наверняка, примут. Ведь так?
   Брендон холодел от ужаса и не смел даже шевельнуть языком. Сердце его отчаянно билось, ноги подкашивались, но удивительно крепкая рука Шинмана держала и вела его впотьмах.
   Ветер бесновался снаружи и нагонял нестерпимый страх на запутавшегося в собственных убеждениях молодого человека. Он опустил взгляд и увидел, что они шагают по такому же кафелю, каким был выложен пол в холле - черный квадратик, белый квадратик; шахматная доска, Игра Королей.
   - Позвольте мне все же закончить то, что я начал много лет назад. А конкретней, посвятить вас в финал истории о Викторе Брандмаусе, ведь я дал слово,- Брендон кивнул, отвлекаясь от пола. Старик крепче сжал его предплечье.- Итак, вернувшись из своего последнего путешествия, Виктор осознал в полной мере, что владеет богатством, равным которому нет и не может быть на свете. Сокровище его - в достоверных, практических знаниях о бытии миров, производных от нашего, о существах, наполняющих те миры, и об их предназначении. Он вдруг неожиданно понял, что его мир не ничтожен, как ему всегда казалось, а наоборот является, скажем, альма-матер для тех, иных миров, ибо если этот мир перестанет существовать, то и те миры исчезнут. Могут погибнуть цивилизации, о существовании которых не подозревает ни одна живая душа. А раз так, то незамедлительно ему открылось два пути: сохранить эту тайну и посвятиться себя служению ей или использовать свои знания в качестве оружия беспредельной власти над мирами. И как, вы думаете, распорядился обретенной волей Виктор Брандмаус?
   У Брендона задрожала нижняя губа, глаза налились кровью и слезами. Они остановили шаг, подойдя очень близко к Алтарю Трех Светочей. Позади него виднелись три красивейших стула, один из которых - Досточтимого Мастера или Великого Магистра - находился на возвышении. С укрытого тьмой потолка свисал голубой штандарт с вышитыми символами: совмещенными Циркулем и Наугольником с литерой "G" меж ними.
   - У него был выбор: помогать строить Храм во имя Света обретенных знаний, либо разрушить уже отстроенный Великим Архитектором, безупречный Храм Истины и Жизни, который впустил его в себя, не ведая тайн происхождения входящего. Как бы вы поступили на месте смотрителя Виктора, Брендон, если бы это было последнее ваше действие на Земле?
   - Я бы...
   Его как следует встряхнул изнутри леденящий озноб. Вот он, этот старик, держащий огненный меч над его небезгрешным сердцем, ждет ответа и не сдвинется с места, пока не получит его.
   Строить кропотливо всю жизнь или разрушить в один миг?
   - Я...
   - Кто вы? Грубый камушек, готовый к трудоемкой работе, дабы впоследствии стать отшлифованным, совершенным кирпичиком, который удостоится великой чести получить право занять достойное место в завершенной Работе? Или...
   - Я...
   Руки его тряслись, а гнусная, отвратительная мысль тянула их к Алтарю. К одному из символических предметов трудоемкого процесса самосовершенствования. Более Виккерс не обращал внимания ни на что: ни на шорох возникающих вокруг огней, ни на фигуру, покойно восседающую на троне. Мысль работала против хозяина.
   - Вы готовы приобщиться к тайному братству, славящему Великого Архитектора Вселенной?
   Одно движение. Полшага. Помутившийся рассудок. Глаза Брендона совершенно безумны, и он порывается сцапать резец, чтобы пронзить сердце дядюшки, раз и навсегда решить все проблемы. К черту мифический параграф - он все устроит должным образом...
   И вот небольшой, но способный убить насмерть резец занесен над взъерошенной и взмокшей головой, и рот распахнут в надорванном крике, сходящим на хрипоту - всего миг! - и вспыхивающие люстры ослепляют несостоявшегося убийцу. Руки выпускают орудие вольного каменщика, ноги больше не держат. Истерически завывая, как скулил брошенный на произвол судьбы Фрейд, Брендон Виккерс падает на колени, припадая лбом к холодному кафельному полу.
   Его окружили люди во фраках и вечерних платьях, те самые братья, чьи лица он видит не в первый раз - именно к ним он мечтал пробиться, их расположение завоевать. Невозможно, чтобы все это не снилось ему.
   Тишину нарушают лишь жалкие всхлипы отчаявшегося кандидата. И когда сходят они постепенно до отрывистого, чуть не свистящего дыхания, раздается раскатистый, до боли в сердце знакомый голос.
   - Кандидат на посвящение в ученики, следуя собственным убеждениям, воздвигнутым им в сердце, обязан покорно принять возмездие, что неминуемо постигнет его.
   Брендон, поднимая голову из последних, оставляющих его тело сил, хочет рассмотреть, удостовериться. Но Алтарь слишком высок, необходимо подняться как минимум на колени. И дядюшка Шинман не протянет руку помощи. Теперь - ни за что.
   Виккерс младший, силясь встать на ноги, оглядывает собравшихся братьев, среди которых и Эдгар, и кухарка с полоумной дочкой... А вот девушка, половина лица которой скрыта под маской растущего месяца, кажется, та самая, которой он оказывал знаки внимания, руку и сердце которой собирался просить.
   Альберт Шинман, Офицер Ложи стоит пред ним. Он - верный Страж, и вскоре займет место рядом с Магистром, по правую руку от брата. Но прежде нужно довести замысел до логического финала.
   Офицер взводит курок револьвера.
   - Нет... Это что - муляж?- едва выговорил Брендон, никак не желая уверовать в то, что он только что подписался под смертным приговором. Слезы обжигают его лицо, а замаянная терзаниями душа режет, будто ожившей и взбунтовавшейся колючей проволокой, нутро.- Не нужно. Прошу Вас, не надо!.. Умоляю!!! Я исправлюсь. Я желаю исправиться... Пожалуйста!..
   Он обращается к фигуре, восседающей в кресле Мастера, и получает в ответ поднятый указательный палец, устремленный точно ему в грудь. Голос раздался следом.
   - Достопочтенный брат Альберт, Ваш ход!
   Брендон не успевает оглянуться, но револьвер уже поднят, и небольшое полено мелькнуло в руках одного из братьев во втором ряду, сразу за спиной кандидата.
   Девушка в маске полумесяца сжимает в ладошках петарду. Она должна вырвать ниточку раньше, чем Брендон предпримет какое-либо действие, чтобы запах пороха донесся до его ноздрей.
   Помутившееся сознание прощается с Брендоном. Он слабо различает дуло револьвера, нацеленное ему в лицо; запах сосновой смолы окружает его, усыпляя.
   Вспышка! Бац!
   Истощенный кандидат падает на пол без чувств, так ничего и не уяснив...

****

   - И? - в нетерпении воскликнул я так, что Дженни подпрыгнула на месте. Господин Хэппи удивленно глянул на меня, снимая очки, потер переносицу и ответил:
   - Вот и все, друзья мои. На том и завершим.
   - Но как? И что за ритуал, где человека убивают насмерть?- Я, должно быть, походил в тот момент на идиота, но господин Хэппи по обыкновению своему философически улыбнулся.
   - Разве я что-нибудь сказал об убийстве?
   Он развел руками в глубокомысленной тишине.
   - Вы домыслите, как вам угодно. В этом вся прелесть.
   - Так нечестно,- заныл я и чуть ли не надул губу. Помню, Дженни улыбнулась моей реакции. Казалось, ей все ясно как божий день.
   - Да, вы правы. Люди часто поступают не по справедливости, однако некая таинственная сила расставляет элементы мозаики по местам, чтобы сложить полноценную объемную картину мира, как, например, собирают витражи для оконных рам в храмах. Однако нам не представляется реальным, что в постоянной динамике нечто имеет уникальную возможность управлять сложившимся и развивающимся процессом, а потому наивно полагаем, что события пускаются на самотек, то есть отдаются в наши руки. Поступок моего героя, если говорить начистоту, оправдать невозможно никакими силами.
   - Но ведь разыграли шараду, его подставили,- не унимался я, желая, если не обелить героя зацепившей меня истории, то хотя бы заполнить пробелы понимания. Малыш покачала головой и тяжело вздохнула, так ничего и не произнеся вслух.
   - Вся жизнь, Вэл, одна сплошная шарада или мистерия, если угодно. Верьте мне. Но ежели желаете выйти из игры победителем, поступайте по доброй воле, а не так вот: спонтанно, сея безрассудное зло.
   - Брендон - расчетливый слабак. Ему подобные не одерживают честных побед, зато дорого платят. Рано или поздно,- категорично заключила Дженни и привстала, только теперь выпустив мою ладонь. За ней следом засобирался и господин Хэппи. Я еще сидел, когда они вдвоем прошли в коридор. Краем уха зацепил их шептания, Бог знает о чем. И вот снова по глупости и недобросовестности я допустил ревностную мысль. Таких чудаков ещё поискать. Я поспешил прощаться.
   - Всего доброго, благодарим за визит...
   - Господин Хэппи,- вдруг вмешалась Дженни. Я уступил.- Скажите, только честно и ни в коем случае не обижайтесь, потому как мы от чистого сердца...
   Давненько я не слыхал, чтобы она говорила вот так с придыханием и волнуясь. Догадки о ее намерениях искрили в голове. Я даже руки скрестил на груди, чтобы не подавать виду. Господин Хэппи, набросив на плечи белоснежное пальтишко, стал весь внимание. С полминуты никто из нас не произнес ни слова, а Дженни громко и учащенно дышала, держа за спиной палец, грозящий мне: не вмешивайся, я сама.
   - Вы, случаем, не нуждаетесь ли... как бы сказать? Гм, в помощи.
   Я подыграл, потому как этот вопрос действительно поднимался между нами ранее, до ссоры, и, в общем-то, я был не против принять участие в "благотворительном и чистосердечном акте". В глазах гостя промелькнула тень недоумения и, возможно, замешательства. Он беспомощно развел руками:
   - Да Боже мой, неужели я кажусь вам жалким?- Он засмеялся, но глядел чересчур серьезно, скрывая таким манером... неловкость разоблачения? Я лишь ступил на полшажка вперед, но острый пальчик Дженни вмешаться не дал.
   - Просто мы подумали, мало ли... Всякое ведь случается. Люди нуждаются друг в друге. Да и почему бы не поучаствовать в жизни хорошего человека, вроде вас.
   Он незамедлительно, так что я опешил, прильнул губами ко лбу моей супруги. Клянусь, я прирос босыми ступнями к гладкому натертому с утра паркету, как дуб к земле. Черта с два это не колдовство! Все длилось каких-то пару секунд, а создавалось впечатление, что прошла минута с лишним. Дженни отступила в сторону, и тогда господин в шикарном пальто притянул меня за плечо.
   - Берегите ее,- прошептал он мне в самое ухо достаточно громко, но Дженни поклялась после, что ничего в тот момент не расслышала и даже не припоминает ничего подобного. Она все отрицает до сих пор, мол, мне привиделось.- Она - чудо! Ваше счастье, что вы вместе. Не вздумайте даже допускать недостойной мысли о ней. Она чиста и многогранна, как снежинка. Не дайте ей растаять у вас в объятиях, слышите, берегите её. Заклинаю вас: берегите!- Он так крепко держал меня, что я чуть ли не покраснел от натуги.
   Затем он заглянул мне прямо в голову, сквозь глаза, словно заговаривал, как гипнотизер. И все предостережения закружились передо мной, словно бы обрели материальную форму, доступную мне одному. Ожившие образы бились о стены нашего дома, разлетаясь по всему пространству, как свободные протоны: "Берегите счастье! Берегите её!"
   В одно мгновение всё как растворилось - господин Хэппи раздвинул уголки рта и обернулся к моему ненаглядному счастью.
   - Благодарю вас. У меня всего достаточно. В меру, как говорится. Вы очень искренняя и заботливая юная леди. Вы станете отличной матерью своему чаду.- Господин Хэппи набрал больше воздуха.- Очень приятно водить с вами знакомство! Люди, с огнем в сердце, увы, практически не встречаются в этом мире.
   - Таких, как мы, больше нет,- шутливо вставил я, обнимая Малыша сзади. Она наклонила головку к моей руке и поласкалась щекой, умиляясь.
   - Всего доброго.
   - Да кстати, чуть не забыл. Возраст треклятый тормоз памяти,- господин Хэппи подмигнул нам. Он взялся за ручку двери и уже сделал шаг.- Я навещу вас. Как-нибудь. Позже. Договорились?
   - Заметано,- доброжелательно сказал я и помахал ему рукой.
   - Приходите, господин Хэппи. Приходите в любое время.
   - Я приду, как повелось: между шестью и семью вечера.
   - А если нас не будет дома? Вы же замерзнете в ожидании на улице,- забеспокоилась Дженни. Я обнял ее крепче, прижал к себе, вдыхая пряный аромат ее волос и крема для тела. Почему-то мне подумалось в тот момент: "Может, отдадим ему дубликат ключей?"- конечно, не без тени самоиронии.
   - Не беспокойтесь. Я приду, когда все будут на своих местах. В добрый час.
   Безумно жаль, что уже тогда я не услышал его слов. Слушал, но не слышал. Ведь если б слышал, проанализировал бы четче и многое предвосхитил, как это сделал он. Но я малодушно уступил место азартнице-судьбе.
   Теперь, полагаю, настало время коренного перелома сего повествования. Переворачивая страницу, задумайтесь: важна ли вам правда, хотите ли вы знать все до конца?
   Надеюсь, до встречи на обороте...

Посланники

   Охватить в следующих главах необходимо безумной широты и глубины жизненный материал, который не знаю даже, как пойдет и захочет ли выплеснуться из души моей на страницы сей повести. Специально подбирать слова, наиболее точно описывающие произошедшее в тот бесконечный вечер, представляется мне уклонением от истинного порядка вещей. Главной же целью я преследую здесь раскрыть перед вами те невероятные и несомненные перемены - революционные или эволюционные, это еще предстоит понять - что изменили всю нашу жизнь. Хотя, казалось бы, внешний мир оставался прежним: зябким, промозглым, сереньким, переполненным людьми, техникой, рекламой и фальшью и во многом лишенным права голоса или точнее - права быть услышанным и понятым однозначно.
   В тот февральский вечер произошло событие в том смысле, как его принято расценивать в драматургии. Событие это имело древнейшие корни и стальную хватку; оно, если пробуждалось, то уже не могло оставить равнодушным личность, которая оказалась эпицентром данного события. Я хочу сказать, что изменению подверглись не столько и не в первую очередь зримый мир, но ядра сознания, сердца, души, а затем только оболочка и факторы, ее поддерживающие.
   Поразительно, но фактически, поднимая с глубин памяти теперь уже мелькающие, точно двадцать пятый кадр, эпизоды, я помню все до последней мелочи, а ведь события, которые я тут опишу, имели место как будто давным-давно, друзья мои. Или же еще только произойдут, Бог весть! Подвох вы уясните, дочитав и проанализировав. Так или иначе, я все силы положу на то, чтобы передать все, что мы испытали и пережили в первозданном виде.
   Заметка для дорогого читателя. Взрослея и переоценивая прошлое, мы иногда многое коверкаем, упускаем, скрываем от самих себя. Правда, которой мы жили-дышали, в какой-то переходный период, умирала, отработав срок, и нам уже ни за что никогда не поверить ей. Но по ту пору, пока она играла в нашей юной крови, мы были готовы идти на любые баррикады ради нее. Это, что касается, общественной жизни и многих ее аспектов. Но не жизни духовной.
   Именно, исходя из идеалистического мировоззрения, мы приняли твердое решение воспроизвести "дела давно минувших дней", призвав на помощь навсегда оставшиеся в нас эмоции и мысли.

****

   Со второго пришествия господина Хэппи прошло немного немало: дней около двадцати. Я про себя отмечал, что Дженни, хоть и не сознается, а все-таки скучает по нему. Впереди намечался день Святого Валентина - любимый наш праздник. Каждое четырнадцатое февраля мы делаем друг другу сумасшедшие подарки. Я водил Дженни на мюзиклы и спектакли и совсем не обязательно, чтобы там доминировала хореография. Дженни развивалась всесторонне, что в ней особо мною ценилось; Малыш не умела зацикливаться на чем-то одном, иначе ей становилось скучно и вскоре надоедало. Она в свою очередь проявляла себя с оригинальной стороны: устраивала мне вечера (скорее, ночи) зажигательных танцев: сольных и парных. Она дарила мне дорогие перьевые ручки с бутыльками чернил, ведь ноутбуку я всегда предпочитал старый добрый метод письма. В общем, день всех влюбленных для нас не просто очередной повод для невинных шалостей, мы действительно любим этот праздник, какой бы грязью не поливали его мелочные газетчики.
   Шел один из таких дней, когда мы отправились по магазинам придумывать и искать, чем бы друг дружку удивить. Согласно заведенной сто лет назад традиции добрались вместе до центра, а там уже расстались - кто куда. Договорились встретиться в кофейне в торговом центре "Плаза" в пять вечера.
   Честно признаться, ни один бутик или магазин подарков еще ни разу не вторил мне, не помогал определиться с выбором. Мужчины знают, что возможный список "того, что я мог бы подарить любимой", определяет четкие рамки уже непосредственно на месте, то есть в торговом центре. Правда, раз на раз не приходится. Да и не все же люди одинаковы. Но я вдруг, как по злому року, потерялся в предположениях: что преподнести любимой в этом году, а потому, заручился поддержкой позитивного мышления, задался целью непременно найти именно то, что ей нужно (что ей бы очень понравилось, чего бы она очень-очень хотела), и побрел, беззаботно оглядываясь по сторонам. И так прошел день. Подвески, дорогое белье, купальник и путевка к морю, отдых. Хорошо бы, но - нет, не то, не сейчас. Я бредил иллюзиями, замечтался и не заметил, как песок времени иссяк. В итоге к половине пятого я окончательно расстроился и так и не определился. Пока торопился до кофейни, сочинял поэму в честь возлюбленной супруги. Да-да, представьте себе, супруга может и должна оставаться для мужчины возлюбленной! Давненько мысли не ложились так складно и в то же время изящно и небессмысленно. Но поэтическому ликованию пришел конец, как только я получил следующее сообщение:
   "Абонент Малыш
   От 9.02. ** г.: Вэл, мне стало нехорошо . Решила, что нам лучше никуда не идти. Как закончишь с выбором, возвращайся. Я буду ждать "
   "Мчусь, как февральский ветер!"- был мой ответ. Поэма улетучилась, как эфир, оставив после себя бессвязные обрывки рифм и отдельные безвкусные словечки. В смешанных чувствах я поворотил в метро.
   Дома меня ожидал вдвойне неприятный сюрприз. Я ожидал встретить Малыша во всяком настроении духа: ну, мало ли - съела или выпила что-нибудь не то в кафе мгновенного питания, или нечто по женской части отменило назначенную встречу в кофейне. Если верить растущему месяцу, вполне вероятно начало цикла. Правда, Дженни ничего об этом не говорила. Но я не принял тогда столь глупое предположение в расчет. В принципе могло произойти все, что угодно. Ах, как мы иногда мелочны и забываем открыть глаза шире, чтобы поубавить заранее будущий эмоциональный всплеск.
   Дверь я обнаружил незапертой, что тотчас меня насторожило. Я сделал всего пару шагов, чтобы краем глаз заглянуть в гостиную. Гардина сорвана, на паркете у самого дивана какие-то осколки. В один миг я одурел.
   Что происходит? Дженни, Малыш, ты где?
   Нет ответа. Гудит едва слышно пламенеющая люстра, отбрасывая гротескные тени интерьера на голые стены.
   Дженни! Дженни!!!
   Я рванул наверх, в спальню. Ни души.
   Боже, Боже, Боже! Да что случилось? Где ты? Что с тобой?
   Ванна пуста. Ничего не тронуто. Слетаю в прихожую. Вижу - пальто, шарфик, сапоги. Она тут, она дома! Но где?
   Дже-енни-и-и!!!
   Будто вмиг опьяневший донельзя,- в голове гудит страшно - я в три шага добираюсь до кухни.
   Малыш с невозмутимым спокойствием сидит за чашкой цветочного чая. Но вижу - натянута, как тетива. Я, словно мне двинули чем-то тупым по голове, падаю на табурет против нее. Отдышка. Я вне себя. В ее глазах какой-то блеск, подозрительный, неведомый раньше мне. Я протягиваю руку.
   - Подожди, Вэл.- Дженни отодвинулась вместе со стулом, к стене, от меня. Я вообще перестал понимать жизнь, мир, самого себя.
   Объяснит мне кто-нибудь в этом доме, что стряслось?
   Дженни общаться не торопилась.
   - Малыш, это ведь я. Что тут произошло, Малыш? Пожалуйста, не томи...
   Слова кое-как находили выход из моей души. Было очень сложно собраться с мыслями, не то что уж говорить. Но я не мог сидеть и тупо молчать - трясло изнутри. Дженни не прикасалась к чаю. Смотрела мимо чашки, как бы в крышку стола, и думала, как я понимаю, о чем-то сверхглобальном. В доме, не считая сорванных гардин и разбитой посуды, ровным счетом ничего не изменилось - значит, нас не обокрали, и Дженни не наткнулась на грабителя. На ней нет следов борьбы, она жива, здорова, но как будто с ней случилось что-то необычное, недоступное моему пониманию.
   Какая муха тебя укусила? Что тебя так растревожило?
   - Получи письмо.
   Тон-загадка.
   - Что за письмо?
   Дженни равнодушно, как мне показалось, протянула конверт, что лежал у нее на коленях, но был до тех пор скрыт из поля моего зрения. Беру, читаю: от Уильяма Бакса, отправлено сегодня утром.
   Могло ли стать причиной такого твоего состояния письмо Банни?
   - Это все, Дженни? Ты не хочешь мне ничего сказать сверх того?
   - Письмо пришло с курьером...
   Она на пару секунд изменилась в лице, словно припоминая внешность посыльного. По ее губам прокатился удивительной яркости короткий, как искра, смешок, как если бы она окунулась в какой-то потрясший все ее существо момент в прошлом.
   Так, стоп! Давай разберемся.
   - И?
   - Он вошел. Просил расписаться, но я сказала, что тебя нет...
   Нечто вокруг сердца набухло, как весною почки деревьев, сжимая его, подобно тискам. Вдох-выдох. Короткий период. Длинная дистанция заведомо ложных представлений. Еще чуть-чуть и выплеснется из резервуара моя душа, вся до последней капли.
   Нервничая, я собрал лужицу пота со лба и вытер об колени.
   И как ты отреагировала?
   - Расписалась вместо тебя. Он не возражал.
   ...Не возражал...
   Она так и сказала, предлагая образам, возникающим в моей пухнущей голове бескрайние просторы для взаимодействий.
   Я был близок к тому, чтобы провалиться, потому как совсем не понимал, в чью пользу клонится развязка.
   - Он... как бы тебе это сказать? Молодой парень, конечно, но... Я неожиданно осознала, что кроме работы и тебя, у меня больше ничего нет. То есть, занятия, ты - мой заколдованный круг. Не пойми неверно, Вэл. Я как будто ощущаю себя рабыней сложившихся обстоятельств. Я хочу развеяться. Мне уже не по себе от большого города, от шума... Я действительно загибаюсь от одних и тех же лиц. А тут - письмо от Банни, и этот - посыльный. В общем, я...
   Ты - что? Пригласила его на чашечку чая? Предложила сорвать гардину? Что???
   - Вряд ли ты поймешь. Ты - не женщина.
   - Постой, ты хочешь сказать...
   - Какой же ты все-таки ребенок,- устало вздохнула Дженни, и вот уже глаза на мокром месте. Я знал: шевельнусь успокаивать - будет только хуже, потому, терзаясь и кляня себя за озвученное предположение, смотрел на ее исхудавшее лицо, на то, как ее маленькие пальчики сбрасывают хрустальные слезинки с блестящих щек.- Мне нужно больше воздуха, я не могу быть подле тебя все время. Я не игрушечная, Вэл, я живая. Мне нужен воздух; мне нужны другие люди. Дру-ги-е! Я понимаю, что это ненадолго, что... Я вернусь, но теперь мне нужно.
   Короткий вздох-передышка.
   Я не могу глотать, словно разучился. Адамово яблоко сочится железом. Горько и жестко в горле.
   - Есть жизнь за пределами нашего круга, Вэл. С каких пор ты превратился в каменную глыбу? Ты заперся от меня и не в кабинете вовсе, а здесь, Вэл!
   Ее указательный палец завис в воздухе, но я реально вздрогнул, словно меня укололи рапирой в грудь. Мои ладони взмокли. Ступни отбивают нервическую аритмию.
   Моей прямой вины тут нет,- убеждаю себя.- Значит, дело в ином.
   Ох уж мне эта неопределенность!
   - Тебя не переделать, Вэл. Ты такой, какой есть. И я этому рада. Ты нужен мне. И я надеюсь, верю: ты поймешь меня и не станешь отговаривать...
   И полилась в очи тьма. Сердце замерло, как не окончивший периода маятник остановившихся часов. Я решил, что вот так умирают люди.
   - Я приняла решение...
   Смерть нестрашна до тех пор, пока она не пришла за вами. Не помню, кто эту мысль озвучил и внес в обиход, но он был чертовски прав.
   - Сегодня я уезжаю. Домой, к маме.
   - Сегодня суббота, Малыш,- зачем-то вставил я, очевидно, не находя слов.
   - А завтра - воскресение,- добавила она, витая где-то далеко от меня.
   Бывают такие минуты, когда вы не верите тому, что происходит. То ли старик-мозг отказывается от полученных результатов, то ли попросту не справляется с навалившейся нагрузкой.
   Глобальные катастрофы, я понял это тогда, бывают и такими вот, на кухне, за чаем.
   - Да, и прости меня, пожалуйста, за разбитую чашку. Твою чашку, Вэл.
   ерпение" все-таки лопнуло.
   Туман в мгновение ока окутал кухню, а я всего-то и пролепетал, чтобы не пасть замертво:
   - Посуда ведь к счастью бьется, правда?

****

   Каким же образом "моя чашка" оказалась в гостиной и почему в итоге обрела покой в мусорном ведре, я дознаваться не стал. Полагаю, правильно поступил. Это было бы слишком. Дженни выговорилась. Я ответил ей молчаливым согласием и необходимой помощью. Она пояснила, почему собирается улететь к маме на выходные до праздников. Я ее понял. И отпустил.
   Пока Малыш подмела осколки, я разобрался с гардиной (кто ее сорвал и при каких обстоятельствах, оставалось для меня тайной до некоторых пор.) Затем мы вместе упаковали чемодан. Грустный и задумчивый, я вызвал такси. И около девяти часов самолет ее взмыл под ночные облака, вместе с длинным адресованным моему Малышу лирическим смс-посланием.
   Я не желаю нагружать саквояж познаний дорогого читателя банальным обменом прощальных реплик в аэропорту (добрались туда молча, но держась за руки), дабы не превращать повесть в тривиальное чтиво. Скажу лишь, что мы уяснили уроки друг друга. По крайней мере, я беспрекословно верую, что уяснили.
   Жизнь богата сюрпризами и раздавать их не скупится. Наверное, так и должно быть. Но встреча с Банни, что, погоняя носильщика чемоданов свернутым журналом, шел мне навстречу, меня немало удивила.
   Не виделись мы добрых пару лет, да-да, должно быть с тех пор, как я и Дженни обвенчались. Бакс ютился тогда в доме обеспеченных родителей и заканчивал филфак гигантского и достаточно известного на весь мир своими выпускниками и достижениями университета. Он всегда напоминал мне (как личность, то есть человек в купе с его особенным, только ему одному присущим сиянием) диковинное послание в бутылке. Обрывок автописьма, которое не смог бы объяснить сам автор. К нему нельзя было относиться однозначно. И, скажу вам по секрету, этот человек бредил идеей об абсолютной свободе.
   До сих пор с улыбкой вспоминаю наш юношеский спор. Я люблю экспериментировать со словами, разбирать их, и прослеживать, скажем, обрастание корней префиксами, суффиксами, окончаниями и пр. И вот как-то раз я пришел к умозаключению, что в слове "свобода" априори заключена некоторая ограниченность. Отпустите мысль в вольное плавание, развейте ворох стереотипов насчет свободы как правового аспекта государственной безопасности и наткнитесь на, возможно, совершенно банальный, неуместный и неправильный этимологический корень "свободы" - "обод".
   Банни отмахивался, отнекивался и был смешон, как его мультипликационный кролик-двойник.
   Ведь должна же быть, как минимум, воля! - все, что он нашел в оправдание.
   Я почесал тыковку. Воля к созиданию и воля к уничтожению означают одно и то же, потому что они одинаково исполнимы и одновременно взаимно исключают друг друга, оставляя несметную пустоту - наилучшее пространство для творения, потому как разрушать больше нечего.
   Мы не сошлись во взглядах, касательно одного, но это не мешало нам двигаться дальше.
   Банни истово веровал в силу умеренного человеческого эгоизма, притом в позитивную сторону этой силы. Он бы доходчиво и просто пояснил вам при случае, что ни одно явление материального мира, то есть мира, описанного формулами при помощи чисел, букв и знаков отношений, неопределимо однозначно и объективно без участия эго-разума - ученого, наблюдателя. Выходит: мир таков, какой он есть, только потому, что мы имеем возможность, а главное - желание это констатировать.
   Но как тут быть, если согласно общей теории эволюции человек разумный появился в последнюю очередь, после самой земли, растений, рыб и животных, как венец творения.
   Вероятно, Мир и наша планета существовали до нас. Но зачем? Разве не для нас?
   Так бы парировал ваши доводы Банни. А раз все для нас - значит, мы имеем некую задачу и цель, осознание коих и последующее стремление достичь и разрешить и есть воля.
   Белиберда - отмахнетесь вы, дабы не встревать в спор и избежать кровопролития. Банни разнес бы ваши глубоко материалистические воззрения в пух и прах, не оставив камня на камне... от вашего идеологического фундамента.
   Вы веруете в теорию Большого Взрыва, он - в переход энергии из менее плотного состояния в более плотное. Он бы замучил вас непоколебимостью и аргументами типа: как же так получилось, что вы не веруете в божественную силу Космоса, имеющего некий План развития Мира, но беспрекословно следуете гороскопам в дешевых газетенках и паршивых журналишках?
   Но, возвращаясь к идее-фикс. Докажи вы ему на собственном примере, что вы мыслите о чем-либо в результате восприятия окружающего мира органами чувств, а значит зависите от среды не только физически и эмоционально, но и интеллектуально, боюсь, тогда вы увидели неподдельное разочарование в глазах моего друга. Он не проронил бы более ни слова. Повернулся бы к вам спиной и тихо ушел.
   Абсолютной свободой Бакс всегда называл фундаментальную уверенность в теснейшей связи сознания человека с устройством и развитием Абсолюта, которые в тандеме творят мир и жизнь каждого существа на планете.
   Именно тогда человек свободен, когда обретает чудесную способность ощущать даже волосами на затылке сопричастность ко всему великоисторическому процессу.
   Так было при нашей последней встрече. Теперь же доложу вам, что за два года друг мой круто изменился и не то, чтобы только вытянулся и стал шире в плечах, при этом строен и свеж. Сквозила новая манера в его поведении, откуда-то взялись театральные, вальяжные и отдающие дань вызревшему цинизму позы и риторические извороты. Я заключил, что Банни стал наглее (или взрослее, Бог весть.) Так или иначе, он прилетел, как я полагал по срочному делу, ибо в коротком письме прибытие свое никакими причинами не обрисовал. На нем отлично сидело дорогое зимнее пальтишко поверх белой стильной сорочки, выглядывающей треугольником из модного кардигана; на крепкой, высокой шее повесился жиденький шарфик от кутюр; сапоги блистали острыми лаковыми носам и мощными пряжками.
   Видно невооруженным глазом: человек из столицы; чудаковатого фасона потертые джинсы заправлены в сапоги.
   Молодой обаятельный человек, прилетевший из другой галактики. Добро пожаловать к нам, в глубинку!
   Рядом с Банни я бы почувствовал себя деревенщиной, если б не знал, что все это маска. Весь он смотрелся как лондонский денди: от кончиков волос, напомаженных муссом, до мозга костей, и при этом остался верен давней традиции рассылать письма в конвертах с маркой вместо того, чтобы позвонить или связаться через интернет.
   В машине Банни проел мне плешь про ужаснейшую пищу, что сто восемь раз предлагали за краткое время перелёта, и, ни капли не стесняясь, клял авиакомпанию, аэробусы, аэропорты и обслуживающий персонал, вплоть до носильщика чемоданов. Складывалось впечатление, что у него выдался неудачный денек, который, кстати, он предложил залить подобру-поздорову знатным бордо, когда мы ворвемся в уют и покой моего дома. (Он ни намеком не поинтересовался о Дженни, что, помню, я про себя отметил.)
   Только я распахнул дверь, как Банни, потеснив меня, шагнул на середину прихожей, раскинув руки для дружелюбных, хоть и холодных с улицы, объятий и рявкнул на весь дом: "Ну же, встречай меня!" Я внес его вещи и захлопнул дверь ногой. Банни простоял в таком дурацком положении еще пару секунд и обернулся ко мне с вопросом:
   - Признавайтесь, док: куда вы спрятали свое сокровище?
   Очевидно, моя мина прокисла сию секунду. На самом деле, как только радость от предвкушаемой встречи с Дженни резко сменилась у Банни замешательством, пускай еще явно не оформившимся, тогда я в реальной степени ощутил маленькую дырочку во всем своем организме, непомерно разрастающуюся в гигантскую черную дыру. Словно случилась разгерметизация на космической станции. Вы знаете - каковы последствия? Станция испарится к чертовой матери со всеми ее обитателями, не успеете глазом моргнуть.
   Я вкратце, безобидно для всех нас приврав, рассказал Банни о срочном отлете Дженни домой.
   - Черт меня дери, так ты провожал ее в аэропорту, а на меня наткнулся чудом... А я-то обрадовался: вот же шустрик, примчался по первому зову встречать дорогого гостя! Эх, ты.
   Я предложил Банни разместиться пока у себя. Он долго отнекивался: мол, фирма уже оплатила номер в гостинице в центре города и ему кровь из носу надо быть там, принимать звонки и почту и, конечно, деловых партнеров. Так что прости-извини, Вэл, дорогой, никак не могу принять предложение, но чертовски приятно, благодарствую.
   Мы распили по паре стаканчиков замечательного бордо, общались, посмеивались друг над другом. Банни, как был, остался юмористом: полвечера подшучивал, каламбурил. Главное, что мне удалось узнать, так это то, что он у нас теперь пишет сатирические статьи (естественно, под псевдонимом) для какого-то там журнала, который мне и на глаза не попадался.
   - Пррр, стоять! Издеваешься? Как "ни разу"? Да ты что такое о себе возомнил! Наш альманах популярнее какого-нибудь там "Уолл-стрит джорнал", а главное правдивее и свободнее, потому что весь наш коллектив состоит из историков и писателей, а не каких-нибудь там журналистов.
   Банни поведал мне о планах открыть собственное издательство, о нелегком поиске инвесторов, ибо родители в очередной раз благополучно умыли руки. Он подвигал меня примерить костюм компаньона, я же отговаривался, мол, не имею ни малейшего понятия об издательском деле, уж тем более о коммерции! От участия в сомнительном для меня предприятии я отказался - как оказалось, почем зря. Тут дело абсолютно не в неуверенности. Банни прекрасно осознавал, что я ни за что не соглашусь стать компаньоном кого-либо вообще в любом бизнесе, ведь я всегда только и умел, что писать-сочинять. Нет во мне предпринимательской жилки, ну хоть ты тресни. Идеи, тысячи, миллионы идей. Я живу в мире идей и дышу ими, подобно Платону и многим другим идеалистам. Я нахожу себя всемогущим - в лунные часы, когда свыше нисходит божественная благодать, и, взбудоражив все человеческое существо, мысль стремительно врывается через образное сознание в реальность, становится ощутимой сперва душою и сердцем, а уж затем глазом, слухом и прочим. Но бывают и кризисы, если позволительно так выражаться в данной области. Причем не редкость, когда теребишь карандаш над листом бумаги и не знаешь, что сталось с музой. Она без предупреждения взяла отгул, отпуск, подала на развод? Голова тяжелее пудовой гири, и ты выбиваешься из колеи, болеешь, нервничаешь, воспринимаешь окружающих с неоправданной агрессией.
   Я не знаю, что может произойти с человеком одаренным в том случае, если он, не дай Бог, откажется от творчества или каким-то образом потеряет свой гений.
   Сущая катастрофа.
   Как для его личности, так и для всего мира без преувеличений.
   Ближе к одиннадцати часам Банни собрался прощаться до завтра. Во мне заиграло беспокойство, чуть не переросшее в панику. Вдруг стало невыносимо жутко оставаться наедине с пустым домом и опустошенной отъездом Дженни душой.
   Мой Малыш, как вырвавшаяся на свободу птичка, витала в воздухе и связь с ней не устанавливалась, по меньшей мере, до ночи. И тогда вновь меня спасла неожиданность. Хотя как я успел заметить в предыдущей главе: если бы я действительно слышал то, что мне говорят, я бы наперед определил расстановку фигур на поле и чувствовал бы себя уверенным игроком хотя бы в данной партии.
   Банни перед уходом юркнул в туалет. Я споласкивал бокалы и вдруг сквозь шум воды расслышал какой-то стук. Баловство Банни? Нет. Я заткнул глотку крану. Тишина, но журчит по-весеннему довольный Бакс в уборной. Но вот снова. Определенно стучат в дверь.
   Дженни! Не села в самолет, не смогла, осталась и сейчас войдет... Вряд ли. Да и зачем в таком случае стучать? Милая, да ведь у тебя-то есть ключ.
   Я ринулся вон из кухни открывать и к своему удивлению встретил господина Хэппи. Заметно было, что он изрядно подзамерз, поэтому я без лишних церемоний, пригласил его внутрь. Трость - в стойку для зонтов, шляпу и черный плащ одним махом - на вешалку, сапоги у порога, и вот он мягко ступает по ламинированному паркету, по ковровой травке. Садится на свое любимое место на голубом диване. Я в нерешительности, вызванной, должно быть, осадком понятной досады, зажигаю солнышко-люстру, но гость просит убрать яркий свет, пока вынимает из волшебного мешочка-футляра очки.
   - Возможно, пара абажуров будет весьма кстати.
   Банни слегка опешил, найдя в гостиной незнакомую личность. Он не подал вида, задрал нос повыше и протянул руку. Господин Хэппи привстал и пожал ее, быстро и рассеяно, но как то очень четко, спланировано указал Банни все той же рукой на его место в кресле. Друг мой, скривив лицо в гримасу некоего недоумения, но с оттенком признательности, покосился на меня. Я и сам был в некотором замешательстве по поводу поведения господина Хэппи. Он не был мрачен, отнюдь. Правда, его словно траурное черное облачение, вселяло в меня некую обеспокоенность. Он необычно смотрелся в таком костюме, да еще это его новое пожелание сидеть почти без света, наводили на меня жуть.
   - Я прошу прощения, док, но собирался уже отчаливать,- как бы невзначай вставил Бакс, сцепив пальцы в замок и размахивая обеими руками между колен, словно в волнении или же из-за возникшего вдруг смущения, что было на него не похоже. Господин Хэппи, нарушив наш дуумвират, заговорщически щелкнул пальцами и вдруг шикнул так, словно сквозняк по квартире пронесся. И действительно, парадная дверь отворилась.
   - Видимо, не закрыл, как следует...
   Я посмотрел на визитера в надежде, что он поймет подвох реплики. Но он лишь развел руками: хозяин-барин - и засмотрелся куда-то за правое плечо Банни. Пока я отлучался разбираться с дверью и замками, думаю, Бакс трезвел от опрокинутых внутрь порций бордо под волшебным влиянием моего гостя. Так мне кажется, потому что по возвращении я нашел их обоих в разгаре какого-то весьма оживленного спора! Они усиленно обсуждали что-то в полголоса. И как я не заметил шептания всего за десять шагов? Однако признаюсь: стоило мне вслушаться в тематику их диалога, как я вдруг живо заинтересовался и попытался аккуратно вписаться.
   - ... Хорошо, положим, так и есть. Но, скажите на милость, довелось ли вам сталкиваться хоть раз с призраками?
   - Из моего шкафа,- полушепотом, широко окатив стеклянные глазки, заговорил Банни:- то и дело пропадает одна и та же книга.
   - Какая, если не секрет?
   - Собрание стихотворений доброго хозяина сей обители.- Палец-указка куда-то в сторону, видимо, в адрес моей персоны. Господин Хэппи ничуть не удивленно продолжает:
   - Что вы говорите. Любопытный факт.
   - Лунатизм. Или фанатизм,- иронично отметаю я.
   - Как выяснилось позже, я страдаю бессонницей. Я - сова, знаете ли. Вот что!
   Банни повышает тон, и интонации передаются нам, как по магическому кольцу.
   - Ах, как интересно. И чем вы себя занимаете по ночам? Уж не охотитесь ли бесшумно за знаниями?
   - Предпочитаю болтать вслух, что-то иногда записываю или наговариваю, напеваю, наигрываю на диктофон. Как уже сказал, тереблю "Зеленый язык"...
   - Что, простите? Я, вероятно, ослышался?
   - О чем вы? А! "Зеленый язык", да? Так называется первый изданный Вэлом сборник стихотворений. Чудак тот еще!
   - Вы, кажется, меня успокоили, но и заинтриговали,- сказал господин Хэппи как будто больше мне, нежели Банни, хотя глаза его не отрывались от лица нового человека.
   - Занятий по ночам можно подыскать массу. Попомните мое слово: все эти снотворные препараты - чушь и дрянь! Мышление если уж возбуждено, никакой там химией его не загонишь в угол. Вот что, док.
   - Согласен. А вам доводилось наблюдать Луну поздней ночью,- неоднозначно испросил господин Хэппи, вытягивая шею вперед, как голубь при ходьбе. Я приземлился на соседнее кресло весь внимание. Он в какой уж раз поднял тему прекрасной Селены, спутницы Земли, второго по яркости космического тела. Я пытался отследить связь, но безуспешно. К некоторому итогу я все-таки пришел, но о выводах речь впереди.
   - Бывало и не раз. Когда выходил во двор специально проверить: не украл ли какой черт старушку.
   - Ха-ха-ха. Остроумнейший вы человек! И что же? Ведь, правда, Селена представляется такой одинокой?
   - Не знаю что за Селена такая, я вам толкую про свою старушку "Мерседес".
   Дошутишься ты с ним, друг мой! Я снова просчитался, предположив, что такая сбивчивость Банни в диалоге, выведет господина Хэппи из себя, и для меня он, наконец, раскроется в ином свете. Ну, не повезло, что тут поделать.
   - Селена, милая, прекрасная Селена. Всегда такая непредсказуемая, капельку грустная и, кажется, всегда-всегда одинокая...
   (На этой многозначительной реплике господина Хэппи, взаправду сжалившегося над обожаемой Луной, позволяю себе в скобках сделать небольшое отступление и кое-чем поделиться.
   Я выяснил множество впечатляющих нас, смертных, фактов касательно Луны и хотел бы тут представить ничтожно малую их часть вам, дорогой читатель.
   Во-первых, известно абсолютно всем со школьных лет, что Луна отражает солнечный свет, а своего не имеет. Как мы узнали из истории о Томе Фриде: Луна в действительности черная. А именно из-за свойств лунного реголита, что весь в мелких трещинках, а потому активно рассеивает весь падающий свет. Кстати сказать, полная Луна светит в одиннадцать раз интенсивнее, нежели месяц, а далеко не в два, как хотелось бы думать.
   Во-вторых, ученые определенно рассчитали, что лунный день приблизительно равен одному земному месяцу, из чего становится ясным, почему Луна всегда обращена к землянам одной стороной. Приливы и отливы - тут, кажется, давно разобрались. Как и с обожествлением лунного диска во многих древних религиях - это, должно быть, произошло из-за совпадения периодичности лунных фаз и продолжительности менструального цикла у женщин.
   Об истории происхождения Луны я читал и раньше в научно-популярной литературе и книгах по специальным исследованиям сего вопроса и ряда сопутствующих, немаловажных и безумно интересных.
   Авторитетный астроном Дарвин младший полагал, что Луна есть не что иное как оторванный солнечными приливами кусок Земли. Безусловно, в те предалекие времена, когда наша планета находилась в полужидком состоянии. Почти половину века его теория владела умами людей, но уже в первой четверти XX столетия не выдержала критики другого британского астронома по фамилии Джеффрис, пала ниц и вскорости растворилась.
   Второе место занимает так называемая "теория захвата". В частности Дж. Дж. Си настойчиво обзывал Луну блудницей, однажды случайно подпавшей под чары притяжения красивой голубой Земли. Любопытная гипотеза, прямо-таки романтическая. Но тут - увы и ах! - после была доказана практическая невозможность подобного. Ведь, как стало известно, и Земля, и Луна возникли на одном расстоянии от Солнца, да и сама Земля на тот момент не обладала такой поистине колоссальной силой, чтобы замедлить и "пригреть" бороздящую космические пространства Луну.
   Третья мысль, наиболее распространенная в академической среде, выглядит следующим образом. Относительно недавно, а именно в 1984 году на конференции по проблемам происхождения Луны в городе Каилуа-Кона, что на Гавайских островах, провозгласили: в результате косого удара по прото-Земле другой юной планетой с многократно меньшей массой образовалось "пыльное облако". Землю раскрутило неимоверно, но и встряхнуло как следует. В результате, в пространство вылетело раскаленное вещество, которое в ледяных космических просторах вскоре остыло и "загустело" в прекрасную нашу соседку. Компьютерные модели, имитирующие это масштабное космическое событие, показали, что, в общем и целом, теория "большого столкновения" аккуратно вписывается в имеющиеся данные.
   Но. На день сегодняшний и эта, последняя "фицияльная" версия, как бы не старались цепляться за нее тщедушные академики, постепенно сходит на нет. Слишком много небезосновательных вопросов остались неохваченными, а потому мыслящему индивиду покажется, по меньшей мере, странным поведение борцов "за "теорию большого столкновения". Однако человечество не опускает руки, и загадка по-прежнему не дает покоя тем, кто жаждет добраться до истины и понять предназначение и цель такой красивой и, должно быть, все-таки не одинокой Селены.
   Исследователи разного толка то боготворят Луну, полагая, что египетская богиня Исида когда-то давным-давно улетела и поселилась именно на Луне и теперь управляет мышлением каждого из нас, основательно плетет паутину времени и жизни всего человечества; то Луну боятся и тщетно пытаются обойти стороной, находя в ней мистические свойства поглощения наших с вами мыслей, иначе - нашей психической энергии.
   Как посмотреть, как отнестись.
   Таковы дела, друзья мои. Куда там наши с вами проблемы!)
   - Знаете, док,- неожиданно с серьезным видом призадумался Банни. У нас с вечерним визитером - ушки на макушке.- Я однажды подметил, что Луна непостоянна: всходит и заходит то и дело не по часам.
   - Есть верный способ рассчитать все, что пожелаете, но тут вам больше поможет Венера. Да-с. Что же касается Луны, то у вас, вероятно, часы отстают.
   Это мое личное мнение, но я твердо убежден: вопрос не был взят с потолка. Господин Хэппи угадал направленность дальнейшей беседы. Или просто знал априори. Почему и как - у меня не найдется ответа. Но я доверяю творческому наитию.
   - Эти?- Он подтянул рукав, любуясь своими часами, и продолжил углубляться в воспоминания. К концу тирады он так загнался, что вышла скороговорка.- Довольно пожили и славно потрудились. Тут преинтереснейшая история с этими часами. Поинтересуйтесь у Вэла, хотя он, вероятно, и не вспомнит, но пока мы не ушли с головой во взрослую жизнь, в колледж, я хочу сказать, у меня была мечта - приобрести часы. Мне совершенно случайно глянулись блестящие швейцарские часы, и я загорелся. Родители мне отказали. "Заработай сам!" - высокомерно отмахнулись они. И вы знаете, должно быть, я бы не стал тем, кем стал, если б не те часы тогда, вернее, мое почти маниакальное желание владеть именно ими, вот этими. Я пошел работать курьером. Бегал по частным фирмам с папками деловых бумаг, какие-то счета, пригласительные билеты - чепуха сущая и платили не ахти как. Но я продолжал откладывать деньги, подрабатывать по ночам везде, где только можно, и вскоре накопил нужную сумму. Я рванул в часовой магазин на Мэйн-стрит, Вэл, возможно, помнит. И вот, значит, вхожу я: важный, нос чуть ли не до потолка, достаю пачку зелененьких свежих бумажек, которые получил в банке в обмен на свои засаленные и потрепанные. И говорю, значит: "Привет, док. Подавай-ка мне те-то". А через секунду доходит, что вот тех-то и нету. Каюк! Их продали. Единственные оставшиеся. Я перерыл тогда все каталоги и нигде их не отыскал. Знаете, каково было?
   - Воображаю!
   - Проходит несколько лет. Я получаю образование, иду работать в издательство. И вот этими самыми часами размахивает чуть ли не перед моим носом шеф! Я ему: продайте, плачу любую цену. Он - ни в какую, уперся как черт. Вижу, дела плохи. Шеф оказался по странному стечению обстоятельств не лишенным ума. Птица та еще, доложу я вам. И вот мы заключили пари: если я принесу издательству хорошие деньги за первый квартал, он мне часы дарует безвозмездно.
   - И вы, безусловно, сдержали слово?
   - А то!- Банни выдержал паузу. Все то время, пока он говорил, рука его бережно укрывала от наших глаз дорогие ему часы на правом запястье. Я ностальгически улыбался, вспоминая те славные беззаботные деньки, куда периодически хочу вернуться, как и все мы, наверное.- Я сделал невозможное, по крайней мере, до меня ничего похожего в этом издательстве не делал никто. Иду в кабинет с отчетом о проделанной работе и лицом-улыбкой. Я светился радостью, гордостью и предвкушением побольше этой вашей Селены, точно вам говорю. Ну, шеф полистал, почитал, похвалил и тут - на тебе! - огорошил: потерял часы! Я не поверил, но спорить бессмысленно. Вы знаете, я чуть с ума не сошел. Эти часы достались мне потом и кровью...
   - Даже так?
   - Убивать, безусловно, не пришлось, но я был близок к кровавой расправе. Шучу, конечно.
   - Ох, если бы вы знали, как отлично вас понимает Виккерс младший.
   Банни окинул нас вопросительным взором.
   - Я потом тебе все расскажу,- пообещал я, непринужденно улыбнувшись. Господин Хэппи, явно заинтригованный историей Банни, умоляюще простонал и так недвусмысленно затопотал по ковру, что Банни не без удовольствия воспользовался старым добрым трюком, в целом не свойственным его манерам: поиздеваться над рыбкой, которая попалась на его наживку. Долго ждать не пришлось. Господин Хэппи оказался, если не золотой, то очень хитрой рыбкой.
   - Ну, так как же вы все-таки добрались до ваших часов?
   - Я их купил. Позже.
   - Схожую модель?
   - Нет, те самые.
   - Как же?- изумился господин Хэппи. Банни поманил его:
   - Секретарша шефа свистнула их у него, потому что, видите ли, запала на меня,- и подмигнул, довольно кивнув. Господин Хэппи насторожился. Если бы он был пернатым, скажем, воробушком, то представьте, как может распушиться, насупиться маленькая птичка. Мне ситуация да и рассказ пришелся по душе: комичен как ни крути. Я мигом развеялся, отошел от проблем насущных, но то и дело обращался к телефону: нет ли весточки от Малыша.
   - Вы обвели вашего начальника вокруг пальца?
   - Я был и остаюсь честным человеком: обманов и прочих фальсификаций не приемлю на дух! А потому ненавижу академическую историю, но обожаю литературу. Воображение важнее знания. Так говаривал старина Эйнштейн.
   - Понять - значит, упростить. Друзья мои, вам, должно быть, известно, что суть предстает лишь перед очами духа, но не перед глазами тела.
   Я находился в некотором вакууме, образовавшемся посреди этой незаурядной перестрелки афоризмами. Однако для меня каждая пуля имела свой собственный смысл; я явственно осознавал, что оба выстрела сделаны мне затылок. Дуэлянты остались невредимы; каждый при своем. Но во мне - секунданте, но чьем? - бурлило великолепное варево фантазий, вызванных диалогом гостей-приятелей. Даже, когда Банни со вздохом, очевидно, недопонимания продолжил, я парил на дельтаплане мышления по небосводам собственной души. Удивительно легко, и я совсем не боялся упасть.
   - Но, так или иначе, мне пришлось по доброй воле уйти из фирмы и найти другую работу. А с секретаршей мы условились: оплата деньгами, но не постелью. Хотя она не отставала от меня еще эдак месяцочка два с лишним. Вы только представьте себе ее напор! Просто ужас какой-то. Итак, эти часы - мои по праву. Я заплатил за них и шефу в виде ощутимого дохода фирме, и непосредственной продавщице, воришке-секретарю. Так-то.
   - Bravo!
   Господин Хэппи захлопал в ладоши, выслушав безукоризненный монолог Банни, и даже встал! Друг мой не торопился расставаться с образом, а потому приподнялся в ответ и поклонился, как настоящий артист с высоты подмостков. Я непринужденно захохотал, точно в гипнотическом состоянии, и присоединился к оценке гостя, глаза которого смеялись не меньше, чем все его лицо. Я не думал о том, что, возможно, эти двое манипулируют мной.
   - Это потрясающе! Да садитесь же вы, наконец, артист. Ой, не могу. Вы потрясающий человек, умеете рассмешить. Ха-ха-ха! Браво. Браво! И, позвольте спросить, призрак этого вашего шефа не преследует ли вас в ночных кошмарах, а?
   - Так я же говорю, док, у меня - бессонница...
   Тут уж мы перегнули палку. Дом залился, задребезжали стекла, завыли соседские собаки, и машины в гаражах завизжали сигнализацией. Мы рвали животы, покатываясь на местах. Изнутри выплескивался колоссальный поток эмоций: и темных, и светлых. Мебель, стены - все ожило, засверкало. Я увидел окружающую жизнь в ином свете, и эта новая картина прежде неизменного, загустевшего, точно бетонный раствор с песком, мира вызвала во мне ураган очищающей сознание энергии. Я вдруг как на духу ощутил, что сила лежит во мне, в моих оценках и моем отношении ко всему и ко всем. Я сам творю для себя жизнь и мир, и лучше творить его с долей адекватного юмора, с радостью неподдельной, пускай и детской в нашем-то возрасте. Марионеточное ощущение мгновенно улетучилось.
   - Вот и потрясли стариной. У-ф-ф!..- Господин Хэппи смахнул капельки горячего пота и, потирая заслезившиеся под очками глаза, опустился на прежнее место.- Да уж, Билл...
   - Банни. Зовите меня просто Банни, док.
   - Я смотрю, вы и познакомиться успели.
   Тишина. В один миг. Чуть ли не гробовая. И две пары глаз - в меня, насквозь прямо в сердце. Удивление, двукратное. Да нет, троекратное, потому как я не меньше них поразился столь резкой переменой обстановки.
   - Куда запропастилось ваше величество? Мы тут с господином Хэппи...
   Банни продолжал что-то лепетать, но я пропустил его преисполненный эмоциями патетический захлеб мимо ушей.
   Господин Хэппи околдовал его? Иначе как вы объясните, что мой лучший друг не заметил меня, когда я сидел на расстоянии вытянутой руки, да еще и вставлял раз-другой реплики?
   Всю последующую сцену я пытался подавить в себе возобновившееся, неуютное ощущение розыгрыша с их стороны или, что более вероятно, вновь проявившихся на новоиспеченном слушателе таинственных чар вечернего и вновь показавшегося мне подозрительным гостя. Но разводить ничего не стал, словно так и должно быть. До поры до времени.
   А неразгаданный и по сию пору господин Хэппи, едва минутная и часовая стрелки застыли на без десяти минутах одиннадцатого, заговорил иным тембром и с новой окраской голоса, точно весь преобразился изнутри.
   Мы с Банни неуклонно настраивались на заданную волну.
   Третья история господина Хэппи

Реквием Алисы

   По секрету вам сообщаю, друзья мои: все, что окружает человека - и предрассудки и здравый смысл, объекты мира и он сам - произошло и происходит исключительно изнутри него самого, оттуда, где в уменьшенных масштабах простирается Космос, который, в свою очередь, сотворил человека. Обмозгуйте это и запомните навсегда. А теперь, пожалуйста, наблюдайте следующую картину внимательнейшим образом.
   Алиса сходит с подножки трамвая и устало направляет шаг в сторону дома, где ее ожидают каждодневно тепло, уют и кошмар. Ее крохотные сапожки промокли, и ногам жутко холодно и неприятно ступать. Моросит дождик вперемешку с причудливыми снежинками, ветер то и дело накреняет их под разными углами, и струйки набрасываются на Алису то сзади, то сбоку, то прямо в лицо. Зонтик она оставила на работе, потому как никаких подобных чудачеств природы метеорологи не предвидели. Алиса вдобавок к усталости и отвращению к непогоде несет три внушительных пакета: с продуктами, документами для работы во внеурочное время, а в последнем на тонких ручках и с лейблом известной вам, друзья мои, обувной фирмы - новые лаковые сапоги на высоком, грациозном каблуке. Алиса приглядела их еще на той неделе, так что, получив аванс, без замешек приняла решение порадовать себя, хотя бы чуточку, новой покупкой. Сапоги и вправду хороши: из натуральной кожи, залитой лаком, на крепкой, надежной молнии и с пряжкой на голенище. Сделаны руками итальянского мастера, так гласила наклейка на коробке и вложенная с чеком брошюра. Как бы то ни было, а самолюбие сие обстоятельство согревало. И вот она идет, а с ней за кампанию - дождик. Идут и другие люди. Заглядываясь на милое и не смотря ни на что светящееся улыбкой лицо Алисы, иные чуть не сворачивают шею, дивясь и восхищаясь. Ясный, беззаботный, иногда полый, как у безумных, взгляд девушки скрывает весь негатив, копошащийся в ее душе в ожидании своего заветного часа. Никому бы и в голову не пришло, что у Алисы могут возникнуть какие-либо проблемы, и я сейчас говорю не о сиюминутных встречных, а о сотрудниках, во внимании которых она пребывала день ото дня. Алису нельзя упрекнуть в подлости или лицемерии по отношению к ним. Она не актриса, но огромная эгоистка. И теперь всегда, покидая дом, она серьезно меняется, словно входит в образ или же сбрасывает свое настоящее обличие, как змея старую кожу. Так сказать будет точнее, но легче от этого, друзья мои, не становится.
   Алиса... при воспоминании о ней, у меня сердце так и заходится. Вы знаете, хочется чего-то добавить, приукрасить, но в таком случае это будет уже фарс, неправда. Вот миллион, ну миллион - это же хорошо?
   - Изумительно,- не теряясь, ответил Банни, азартно щелкнув пальцами.
   - А полмиллиона?
   - С миллионом веселей. Но полмиллиона тоже сойдет.
   - А с половиной правды так не получится. По сему продолжу, ни на йоту не меняя действительного положения дел и вещей.
   Дом Алисы находился на углу двух небольших улиц в спальном районе города и, так сказать, был целиком и полностью в ее подчинении. Но так было не всегда.
   Я не стану теперь пересказывать вам, друзья мои, детство Алисы, отчий дом, вмещающий в себе ее огромную "дружную" семью: отца, мать и их многочисленных детей, братьев и сестер Алисы. Одному лишь уделю чуточку внимания: моя героиня по мере взросления отдалялась от родных, как по экспоненте. И уже после колледжа она более ни разу не имела общения ни с кем из близких. Почему? Сдается мне, причина кроется в разнице мировоззрений. Родители воспитывали детей в строжайшей пуританской манере. Откровенно говоря, все без исключения посвящали жизнь служению церкви. Однако прошу заметить, не Господу Богу. То есть не сочтите меня циником, но люди эти о Боге знали ничтожно мало, не разбирались в философско-религиозных вопросах ни на грамм, а только и знали, что тексты основного катехизиса и Новый завет Библии. То есть сама вера была в них чисто механической, посеянной и взращенной пастырем католической церкви. Самостоятельного мнения они не имели, и так сложилось, что и не должны были иметь - ибо сами отреклись от живого процесса веры, от духовного поиска. Очевидно, это и сыграло решающую роль в трагедии разобщения Алисы с семьей. Она заочно оставалась католичкой, но считала себя человеком свободовольным - так она себя окрестила.
   История ее жизни во многом тривиальна, жизненные ситуации схожи во многом с чужими - все, как у всех, как у винтиков гигантского механизма. Но, вы же не станете спорить, что в этом отработанном веками шаблоне каждый человек горит и вертится по-своему, особо, индивидуально и не обязан подстраиваться под большинство, безусловно являясь элементом этого большинства. Так и Алиса мечтала со школьной скамьи об одном единственном в своей жизни мужчине - принце высокого достоинства; вынашивала планы о крепкой семье, нескольких детишках, прекрасной беззаботной жизни и прочие приятные женскому сердцу мечты. Думала-думала, планировала-планировала, и, как это часто встречается, выскочила замуж за старшего преподавателя одной из кафедр университета, куда поступила после колледжа. Случилось это через пару месяцев после выпускного вечера, когда она уже устраивалась на работу в одну контору, занимавшуюся вопросами недвижимости. Этот самый преподаватель ходатайствовал о ее принятии на престижную должность. Алису взяли в штат без испытательного срока, а ее покровитель тут же взял ее в жены, и они зажили, насколько это в принципе возможно, дружной и счастливой семьей. Но Алису то и дело посещало одиночество: она возвращалась и тосковала, пока муж пропадал на вечерних лекциях или заседаниях кафедры. Алиса стала подозревать мужа в интрижках с молоденькими студентками. И в голову ей пришла ужаснейшая мысль: дабы мужа привязать к себе накрепко, нужно - родить...
   Вы представляете, что это значит? Тут важно понять, что мотивом прибавления в семействе послужила не любовь и даже не крепкая дружба, что налицо сегодня у молодых пар, когда казавшаяся вечной любовь перегорает, но взамен нее проступают настолько дружеские, почти родственные узы, какие не сломить и самой вечности! Нет. И тут-то скрывается омерзительность всей ситуации. Алиса забеременела от своего мужчины, тщетно пытаясь тем самым перетащить его целиком на свою сторону, сделать из него, если и не раба, так должника. А он, естественно, до поры до времени ничего не подозревал, и к чести его стоит отметить, ни разу не позволил себе хоть сколь-нибудь серьезного или даже мимолетного флирта после свадьбы с иными представительницами противоположного пола. Так, во всяком случае, мне говорили. Опять же супруг был не против и, скажу вам, мечтал о ребенке, но никак не мог угадать истинную подоплеку активности в вопросе потомства со стороны Алисы.
   Девять синодических лунных циклов тянулись для нее невыносимо долго, но материнский инстинкт, как и все ее положение, сыграли немаловажную роль в перестройке взаимоотношений и связей в данной конкретной семье. Муж супругу холил, заботился о ней, сам разработал интерьер детской комнатки и игровой площадки на заднем дворе дома. Оплачивал все счета, вставал среди ночи, чтобы удовлетворить самые изощренные пожелания благоверной (мороженное в четыре утра он не просто достал, но довольно скоро) - словом, все делал честно, усердно, а главное - не противясь собственному сердцу. Близилась тридцать третья неделя беременности...
   - ... Тут-то она разродилась,- всплеснул руками Банни, изображая, что подобного исхода он ну никак не ожидал. Господин Хэппи покривил лицом, набросив при этом магическую улыбку, буквально приказывающую более не перебивать. Мы оба извинились за дурачество Банни. Мне, в самом деле, до смерти хотелось узнать: что за кошмар ждал Алису раз от раза, когда она возвращалась домой после работы? Муж-инвалид? Отсталый ребенок? Что?
   - Я начал с очередного прихода Алисы домой, с ее новой покупки, и немного отошел в сторону (продолжил рассказчик).
   Вот Алиса входит в глухой полумрак во истину своеобразного уюта. Вешалка в прихожей, где отсутствует зеркало; перчатки, плащ, сапоги - все остается там, а хозяйка летит на кухню. Никто ее не встречает, но внутри она так и горит моментом скорой встречи со своим дорогим, бесценным. В кухне - холодильник, еда, напитки, детские корма и кашки, овощные и фруктовые соки. Алиса моет руки средством для мытья посуды (вот такая чудачка!), насухо вытирает розовым полотенчиком, включает газовую плиту и ставит подогревать молочко - так вкуснее, чем готовить на мертвой кипяченой воде. Все это дается ей легко, потому что несложные движения уже вошли в привычку и производились автоматически, чуть ли не без участия сознания. Алиса напевает детскую песенку, подыгрывая то пучком петрушки или салата, то помидором или пакетом свежего молока. Кухня, если позволите, превращается в миниатюрный театр продуктов питания. Закипает молоко, а в специальную мисочку уже насыпан волшебный порошок. Волшебный потому, что он помогает ее бесценному расти и развиваться. Она приготавливает смесь, ставит мисочку в гостиной на журнальный столик, который завален детскими иллюстрированными изданиями и сию же минуту ложится спать. Спит Алиса недолго: всего-то около часа. Потому что затем звенит будильник, но не банальным своим трезвоном, а все той же детской песенкой. Алиса запахивает распустившийся халат, в который успела переодеться, весело подхватывает мисочку и поднимается в детскую.
   Время кормления.
   Аккуратно, беспокоясь, что она может ненароком разбудить еще спящего малыша, Алиса приоткрывает дверку позолоченным ключиком, что вечно покоится в одном из карманов домашнего халата. Заглядывает. Но нет - дитя не спит, мальчик давно проснулся, расселся в своей кроватке с веселыми и мягкими бортиками, и ждет мамочку. Не плачет, не кричит, не зовет. Ожидает. [Прозвучало как "выжидает", что насторожило.] Алиса, чьему умилению и нежности нет и не может быть описания, тихо оказывается рядом, оставив в покое несчастную мисочку с кашкой.
   Итак, ребенок и мать внимательно осматривают друг друга какое-то время, словно общаются. В такие моменты Алиса наверняка вспоминает период беременности, когда она общалась с развивающейся внутри крохой телепатически. Она даже ощупывает ледяными руками плоский живот под халатом. Надавливает в некоторых местах, испытывая неопределенность, растерянность. Соски ее твердеют, будто на холоде, и все тело покалывают тысячи иголочек-мурашек.
   У ребеночка светлые, радостные глазки, но мудрость в них вековая. Хватит на несколько поколений. Мать молчит и боится протянуть руку, погладить эти шелковистые волосики на головке, пощипать пухленькое личико, поиграться... С каждым вдохом ее нутро пониже пупка, там, где когда-то развивался ее сын, заполняется жгучим страхом. Совесть - орудие высших сил, которое поражает даже самую независимую преграду, такую как эгоизм. И кажется Алисе, что мягкие игрушки вокруг злобны и враждебны; даже огромный белый кролик с розовыми ушами и растрепанным хвостиком, что также сидит в кроватке, рядом с молчаливым мальчиком, глядит на хозяйку уничижительно. Самолетики, развешанные под потолком небезопасны и в любой момент готовы сорваться и атаковать. Даже ворсинки ковра как будто живы и способны причинить ей вред.
   Обстановка нагнетается.
   Сумрачно и мертво за окном, где та самая лужайка, пустая, нетронутая ее бывшим мужем, залита серебренными лунными слезами. Дитя не удержалось - захныкало. И вторит ему мать жалобными всхлипами. Еще пару мгновений, и оба надрывают глотку, рыдая, а Алиса не в силах успокоиться и успокоить. Ребенок машет ручонками, лупит себя с силой по ножкам, пытается рвать волосы, хнычет и хнычет, как будто его обижают ни за что ни про что. "Потянись к мамочке, родимый. Мама спасет, мама убережет свое сокровище!" Но он не отзывается, не слышит, да и может ли слышать, отзываться? Когда попросту он так и не явился живым на свет божий!
   И кашка сварена Алисой для себя, и игрушки, и весь интерьер детской - все это она строила под себя, после разрыва с супругом, создавая собственное микропространство, разросшееся в мир удивительной жестокости, наказания и страдания. Теперь весь дом - камера пытки, а Алиса в нем и жертва, и палач, в первую очередь. Припомните, движение ее души, согласно которому она решилась забеременеть и рожать. Девушка в один прекрасный момент высказал мужу все: что накопила за время совместного быта - то и выпалила. А как я уже говорил, шла тридцать третья неделя. И настолько сильным было ее внутреннее возмущение, потрясение и расстройство нервов, что дитя все испытало на себе, а и не могло быть иначе. Заблаговременно отошли воды. Схватки начались много раньше ожидаемого срока. Муж повез Алису в больницу. Роженица была настолько взвинчена, что прокляла своего любимого-дорогого, запретив не то, что участвовать, но даже присутствовать при родах.
   Поведение женщины - не злая ирония природы или Господа. Тем более женщины, находящейся в положении. И чего уж она там себе напридумывала, что оказалась способной предать проклятию человека, которому вынашивала сына - и гадать-то страшно и непостижимо уму моему. Грань, ею пересеченная так резко и с такой искренностью, была, что ли, гранью дозволенного для всех живущих на белом свете. И тут уже мне ничего не удается разобрать, а додумывать как-то не приходится.
   Факт остается фактом: ребенка приняли недоношенного, хилого и задушенного пуповиной, и у меня нет ни капли сомнения, что именно настрой матери послужил тому виной. Узнав о мертворождении сына, отец чуть не подавился языком - во всяком случае, дар речи был им надолго утерян. Он только и смог, что справиться: как себя чувствует Алиса? Ему передали дословно ее слова: "Больше между нами ничего нет!" И извинились.
   Я понимаю, шок, охвативший вас, друзья мои. Честно признаться, когда мне передали эту историю изустно, я не мог усидеть на месте. Более того, я пошел дальше и изъявил желание познакомиться с Алисой, чтобы как-то помочь ее горю. Ведь это же горе. Горе, когда личность сама обрекает себя на столь ужаснейшие муки. Но никто не подсказал мне, где искать ее. Быть может, она давно находится на лечении или все также исправно появляется на работе день ото дня с десяти до шести. Мне неведомо. Но я знаю точно другое: при этакой-то личной, о, уверяю вас, друзья мои, сугубо личной, сверхинтимной и невероятнейшей трагедии, при таком, как выразился бы христианин, невообразимом грехе, ни в ком, из знающих Алису после данных событий, то есть ни в одной душе она не вызывает сомнений касательно присутствия одухотворенного счастья в ее повседневной жизни. И как вы это объясните? Ведь не колдунья моя Алиса.
   Балансируя на грани помешательства, она доброжелательна и мила с клиентами, с новыми сотрудниками и новыми знакомыми. Ее приглашают на дни рождения и вечеринки. Она посещает фитнес-клуб, плавает в бассейне, ходит развлекаться в кино, преимущественно со случайными лицами, но никогда не дает таким походам развития. Люди находят ее счастливой очаровашкой.
   Вот что в высшей степени поражает, знаете ли.

****

   - Ну, допустим,- вздохнул Банни, потирая ладони.- Положим, история не лишена подвоха, так ведь? Но тогда где, простите, его искать? А главное, лично для меня: нужно ли?
   - Видите ли, Билл...
   - Зовите меня Банни. Никаких проблем, я не обижусь. Вэл подтвердит.
   - Пожалуйста, Банни. Точно как кролика.
   - Поймите, док, я не придираюсь, но если для каждого тут кроется родственный лейтмотив, то с тем же успехом, можно состряпать и подать на стол любой другой достойный внимания исторический или вымышленный винегрет, и в нем, безусловно, мы отыщем новый ингредиент, который поведает нам о себе любимых. Вот чего я пытаюсь добиться от вас, уважаемый господин Хэппи: почему теперь вы поведали нам эту, а не какую иную историю? Чем вы руководствовались?
   - Я вас понимаю. Но, если скажу откровенно, то волшебство не сработает,- заговорщически подмигнул рассказчик, сохраняя доброжелательность в сияющих изумрудным блеском глазах.
   Он как раз в это время снимал очки, и я почему-то только теперь заметил, что оправы линз соединяет выточенная из черного камушка сосновая шишка. Вероятно, я не обратил на сию примечательную деталь должного внимания в сочельник, потому как был занят посторонними мыслями.
   Врать не стану, очки были в ту же секунду спрятаны, плетеная золотая ниточка аккуратно и быстро зашнурована, очечник возвращен во внутренний карман.
   Он надевает очки, когда приготавливается к очередной истории, а по окончании незаметно и второпях скрывает их из виду. Связывающая шишка, если предположить, наверняка открывает третий глаз, внутреннее око, очи души, которыми г. Хэппи раскалывает скорлупу лжи, которой обрасла суть вещей. И лишь только она становится явной ему, как вдруг она таинственным образом проникает в нас, пропитывая, точно смола, будто какой-нибудь древний животворный бальзам, его собеседников. Выходит, безобидные с виду очки есть очередная загадка и, возможно, они являются неким магическим магнетирующим устройством, настройщиком сознания окружающих, регулятором психической энергии.
   Я бы зашел слишком далеко в догадках на сию бездонную и невыясненную тему, если бы не вступил Банни. Он какое-то время глупо тянул сатирическую ухмылку; наконец, терпение его лопнуло, он подался чуть вперед, быстро-быстро соударяя друг об друга пальцы рук. Я успокаивал разыгравшееся любопытство и прислушался.
   - Бросьте валять дурака. Мы же не в яслях, Бог ты мой! Три взрослых мужика с высшим образованием, кхм, извините, собрались обсудить невыдуманный случай, весьма занятный и примечательный, но простите мне мою настойчивость: при чем тут волшебство?! Вы что же реинкарнация Мерлина?
   - Все допустимо. Но нахожу это лишь отчасти правдой...
   - На полмиллиона,- с сарказмом кивнул Банни, тряхнув шевелюрой, и откинулся на спинку кресла, не вполне удовлетворенный ответом. Мне казалось, что друг мой переборщил. Я коротким жестом попросил господина Хэппи особо не волноваться из-за перевозбужденности моего товарища. Но он и не собирался, как раз напротив:
   - Да, на те самые полмиллиона, Банни. Вы распробовали соль на вкус. Но, пожалуй, я все-таки поясню кое-что. Понимаете, отнять у человека самое ценное - жизнь - это еще полбеды. Дослушайте, друзья мои, я дам развернутый ответ. Вам кажется, что слова мои ужасны. С точки зрения общечеловеческой этики и морали (хотя, что о них говорить: вы только оглянитесь вокруг, в ком вы их сыщете?!), это незаконно, с точки зрения мировых религий - грешно. Но по Законам Бытия отнять жизнь, остановить, прекратить все ее компоненты - значит, категорически запретить человеку осмыслить поведение своей личности. А вот когда у человека отнимают смысл, цель существования, он в лепешку расшибется, изведет себя до умопомешательства, но будет стремиться к обретению, к возрождению, ясно вам? Такое, вероятно, дозволено лишь одному Богу. Но даже при таком обороте дел проявляются Его мудрость и милосердие, ведь, по сути, Он дает человеку шанс лучше понять реальность, ощутить в полной мере и смысл, и цель, которые человек по глупости или по причинам невежества, слепого ко всему, безжалостного эгоизма - уничтожил, разрушил, поставив на себе крест, запрет на счастье. Эгоизм, друзья мои, штука крайне опасная. Меру нужно знать и добросовестно оценивать: когда держать в узде, а когда - давать волю (в особенных ситуациях, при стечении должных обстоятельств.)
   Человек - уникально организованная система колоссальной сложности и глубины. Два человека - семья, например,- уже другая система, как правило, интимного, замкнутого характера, состоящая из двух открытых, но взаимодействующих друг с другом и с факторами окружающего мира подсистем. Вот я думал прежде: и где ж тут отыскаться счастью? Как разобраться? Ответственность велика. Оба отвечают друг за друга во всех случаях жизни, и при этом должны научиться не терять себя, не растворяться в партнере. Как этого добиться, будучи счастливыми? Чем обуславливается гармония в семье? Друзья мои, от всего сердца вам говорю: сие безумно трудно понять, тем паче воплотить. Быть может, мудрецы, ученые, шаманы или масоны знают ответ и хранят его меж собой, как Величайшую Тайну. Я могу сказать следующее: тут ведь множество факторов, определяющих степень равновесия взаимоотношений между противоположными полами, и учесть все мелочи представляется невозможным из-за постоянной динамики среды и качественных и количественных изменений в обоих членах священного союза. Так что статистика и долгосрочное планирование тут не особо уместны.
   Но в режиме реального времени вы обязаны говорить то, что думаете, не лукавить и не оттенять правду шутками-прибаутками. Ведь всякая мелочь являет собой пылинку, сор, который ненароком может попасть в супружеское или дружеское око - и конфликт неизбежен. Рано или поздно.
   Есть и еще кое-что. Выход из сложившихся обстоятельств может быть каким угодно, но лучше, если он будет обоюдным. Тут не имеют места категории "хорошо"-"плохо", "лучше"-"хуже".
   Вы всегда знаете, чего желает каждый из вас, и стремитесь максимально осуществить задуманное, вопреки всем разногласиям!
   Разрушить в принципе легче, чем воссоздать. Примирить чудовищно сложнее, нежели разлучить.

Корень из личности в квадрате = Мы!

   - Браво вашему здравому смыслу, господин Хэппи. Но разве вы не задумывались, что таким образом превращаетесь из юного исследователя-игрока, в занудного консерватора? Не допускаете ли вы тут распространенную ошибку: не далеко ли вы ушли в собственных умозаключениях, что уже не видите перемен вокруг?
   Сняв оборону, Банни перешел в активное наступление.
   Время текло, часики тикали. От Дженни весточки все не было. Переживания мои множились в степенном показателе. Я нервничал, но не хотел останавливать гостей или прогонять: остаться одному теперь означало бы для меня впасть в уныние - так сильно я заводился тревогой и непреодолимым ощущением какой-то тотальной безнадежности.
   Пойди, пойми сам себя. Одиночество, одиночество, одиночество.
   - Все изменения: от Альфы до Омеги - внутри.
   - О, вы жестоки!- Банни всплеснул руками.- Но это ничего, пустяки. Все люди в определенной степени жестоки. На совести каждого из нас бесконечные вооруженные конфликты, что, как провозглашается натуральными циниками, лежат в основе перпетуум-мобиле прогресса. Я лично нахожу, что мир, каким мы его знаем, определяя независимые от нас законы Движения, Покоя, Длительности и пр., существует независимо от нас, а мир, пропущенный сквозь чувства, ощущения, восприятие и припудренный суждениями, находится исключительно в воображении. То есть он как бы наполовину реален. Все остальное - миф. Но, однако, в моем представлении, именно за счет наличия данного мифа имеет место реальность. И наоборот.
   - Любопытный ход мысли. Но в чем, по-вашему, моя ошибка?
   - Да в том ведь, что вы ни там, ни тут: вне реальности, но и вроде вне мифа.
   - Вот как? Продолжайте.
   Я малодушно полагал, что витиеватые рассуждения моего товарища приведут господина Хэппи либо в замешательство, либо попросту оскорбят его благородные, на мой взгляд, намерения. Но не тут-то было. Головокружительные виражи информации затянули нас, точно водоворот.
   - Возможно, точнее будет определить, что у вас свой миф и своя реальность. Вы словно ворвались к нам из иного измерения!..
   Бинго! Дружище, ты попал в ту же цель, что и я при знакомстве с этим странным на первый взгляд господином. Но как быть, если твой оппонент не оспаривает твоих доводов, а напротив - мирно внимает, кивает, невинно потягивая уголочки рта?
   Чаще всего в таких ситуациях между спорящими возникает взаимная ненависть, и они через минуту-другую готовы плюнуть в лицо сопернику и удалиться или же придушить на месте. Наш случай не таков, в чем вы незамедлительно убедитесь.
   - Позвольте мне уточнить,- перебил господин Хэппи готовящегося продолжать тираду Банни:- сколько же мните вы измерений, когда у вас и реальность, и миф сосуществуют как единое целое, определяя константы бытия и небытия.
   - Как? Вам, верно, стоило бы задать подобный вопрос гению. Я же не Фрэнсис Бэкон, я не знаю всего на свете...
   - Хорошо уже, что вы знаете о мистере Бэконе.
   - Вы говорите сплошь загадками. Вот я смотрю на вас: немолодой, но и не так что бы пожилой господин среднего роста, с блестящей, одаренной головою и открытым для бесед сердцем. Вы не носите перстней, трость ваша, как и костюм в целом заурядны, ничем не отмечены, правда, старомодны. Сейчас так не ходят. Ну да ладно. Притом на вас никаких знаков, хоть сколько-нибудь говорящих о вашей миссии, предназначении. Разве вы масон? Я бы так не сказал, но мы тут не какие-нибудь профаны и древние наказания чтим: внешность бывает обманчива. Вы ушли от ответа на предыдущий вопрос касательно Алисы, что не имеет в прихожей зеркал, носит постоянно "золотой ключик" от двери в спальню, да, так ведь, я не ошибся?
   - Нисколько.
   - И в нагромождение к перечисленному в той самой спальне, в кроватке рядом с материализовавшимся призраком-желанием, бок о бок с молчаливой галлюцинацией сидит белый кролик. Да-да-да, очень любопытно, хотя тут вы не переплюнете старика Доджсона?.
   - Это ни к чему, друзья мои,- мягко и негромко признался рассказчик, но Банни на том останавливаться не пожелал. Он решил идти до конца. Как обычно.
   - Еще бы. Там уже итак все сказано. Или ваша история является ничем иным как завершением...ммм, трилогии?
   В ответ - молчаливая улыбка. Такая улыбка озаряет лицо Учителя, когда он сознает, что оброненное когда-то зерно всходит в ученике, подобно Солнцу, чей свет вскоре расставит все по местам.
   - Ну, хорошо. Уболтали. Опустим. Так, может быть, вы поведаете нам действительную тайну, которая лично меня будоражит, как магма земную литосферу. Кто вы, господин Хэппи? Откуда и с чем пожаловали?
   Ничего подобного я и не ожидал в принципе. Банни вскипел, но не злобой, нет, не раздражением даже, а каким-то неведомым... вдохновением! Стремлением ухватить истину за крыло, пока она не упорхнула в поднебесье, за пазуху Луне.
   Господин Хэппи повел себя еще более непредсказуемо. Он прослезился, но слезы его были чисты и светлы, как у человека, который долгие годы, может быть, столетия ждал именно этого момента. И вот, наконец, момент настал, а он мечется в сомнении как же теперь поступить.
   - Не поймите неверно. Уф... не легко мне это дается, вот неожиданность! Итак, без всяких вступлений: я - действительно одинокий в известной степени человек, чему не нарадуюсь.
   - Все мы не без греха,- кивнул Банни, и я тут же поддакнул:
   - Все мы в некоторой степени... да-с...
   Но речь пошла вопреки ожиданью по несколько иному руслу. Господин Хэппи, смахнув слезинки с гладко выбритых щек, долго всматривался в мои блестящие в полумраке глаза. Он побывал, должно быть, в самых темных закоулках моей души, проверяя искренность мною сказанного. А затем вывел примерно следующее:
   - Корень из личности в квадрате...
   - Вы повторяете старика Бродского, док,- торжествующе подметил Бакс и хлопнул себя по колену. Я завис в немой позе, но, уверяю вас, разговор этот впечатался в мою память крупным типографским шрифтом. Возможно, и тут имели место волшебные чары. Проявившиеся без очков.
   - Бродский, если не ошибаюсь, выразился немного иначе. В частности, он употребил формулу: одиночество - это человек в квадрате. Поправьте меня, если я что-то упустил.
   - Все так. Слушайте, а ведь приятно иметь беседу с образованным человеком.
   Не пойму кого имел в виду Банни: себя или господина Хэппи. Или нашу троицу.
   - Его парадигма так же не лишена смысла как в контексте его творческого и земного пути, так и в иных частных точках. Но я же, совершенно не умоляя заслуг поэта, говорил несколько о другой стороне вопроса. А именно, как бы люди не обвешивались дополнительными атрибутами - реальными или мнимыми - они остаются одиночками где-то очень глубоко, на самой поверхности двух зрячих глаз. Один нежится в центре внимания, другой томится на периферии. И оба рвутся свое положение изменить в лучшую для каждого из них сторону. Для одного это - уйти, для другого - прорваться к источнику славы, богатства и прочего.
   Человек в меру силен и в меру способен эту силу приложить туда, где ему кажется та или иная выгода. В иных случаях, человек способен проявить мужество (или глупость, а?) и отдать себя без остатка искренне и бескорыстно, не требуя лавров и злата. Но мы-то с вами знаем, что как бы то ни было, потомки будут на руках носить человека именно по этим самым причинам: по невероятным успехам в личной жизни либо по героической судьбе, когда личность положила свою жизнь во имя какого-нибудь опять же в меру актуального идеала.
   Люди хотят и желают быть всеобщими любимчиками, отличниками и хорошистами, полагаясь именно на свое одиночество, сиречь на свою особенность, индивидуальность, на свой талант. Ведь нельзя не согласиться: в маковку не все поцелованы, но каждый мнит про себя, что на очереди.
   - Вы знаете, я, кажется, уловил, к чему вы клоните. Единицы по-своему значимы, но их совокупность в разы значительней! И нам приходится объединяться, потому что это наша естественная потребность. Так? Но все-таки каков конечный вывод: человек человеку - случайность или необходимость, а?
   - Горе вам, если вы вынесли из моих слов личные оценки. Я стараюсь не вешать ярлыков и не давать наречия тем или иным особенностям радужного мира, пусть этим занимается кто-то другой. Я лишь стараюсь поделиться с вами картиной в объеме, но снова - лишь так, как она открывалась прежде мне. Суждения оставляю при себе, пусть люди сами строят догадки, гипотезы и прочее. Может, у них что-то и выйдет толковое.
   - А ваша задача посеять, заразить, опустошить?
   - Всего в меру, мои друзья. Всего в меру. Но давайте-ка прикинем и поразмыслим. Протолюди, насколько нам известно, оказываясь один на один с природой, которую они обожествили не столько потому, что не могли объяснить те или иные явления - это сущий бред, заверяю вас - но в большей степени потому, что чуяли неразрывную связь, как с Матерью, за которой требуется уход; так вот субъект, оставаясь одинешенек, отдавал концы быстрее, нежели, когда состоял в семействе, общине или племени. Его постепенно, в процессе эволюции густеющий мозг не справлялся в одиночку с поступающими потоками данных. Логично предположить, что, проживая вместе, но разделяя те или иные сферы деятельности по веским на тот момент причинам, они сумели раскрыть в себе тайные силы, заложенные некой объединяющей Все и Вся Гармонией. Гораздо позже, а, может, и тогда уже - как бы в противовес, для дальнейшего противостояния, конечной цели которого я вам не открою - выделились Я-лидеры, должно быть, где-нибудь на востоке, где в поистине божественном великолепии всякое утро восходила ближайшая к планете Звезда. Эти Я с Востока, предтечи будущих мировых религий, теорий государственности и права, наук и прочего и прочего одурманивания племен, возомнили себя ближайшими к Силе Единой, к Природе, к богам. Эгоисты, ощутившие внутреннюю колоссальную мощь, разделили мир на множество частей, смешали гармонию гамм, исковеркали язык мысли, которым пользовались древние, но привнесли им взамен многое другое, "полезное", "необходимое", удобное в быту. Много чего свершилось за тем, но... к чему я затеял столь громоздкую и не умещающуюся в ваши юные умы картину воображения. Стоило бы нам обратиться к Истоку, который верно вещает "Я есьм", что означает не "я" отдельное, но Единое Сущее - "Мы"!
   Наступила жаркая, почти удушливая тишина осмысления материала.
   Предлагаю и вам на минутку приостановиться и выпить стаканчик сладкого чая, дабы отдохнули ваши прекрасные глазки и ваша, возможно, недоумевающая голова. Ибо дальше следует нечто совсем из ряда вон выходящее.
   Приступим?
   - Людей, что породят меня на свет, не существует. Потому что реальность условна, как и миф. Мы обращаемся к ночному небу. Там Луна, звездочки, планеты. Утверждают, что свет звезд проходит огромные искривленные пространства, чтобы достигнуть зрителей на Земле, а сама Звезда, испустившая луч, как последний вздох на пару с духом, давно погибла. Это вписывается в актуальную картину мира. Но время и пространство, в общем-то, не имеют определяющего значения, потому что то, что мы имеем сегодня в нашей жизни, было воображаемо и прописано древнейшими цивилизациями в манускриптах, скрижалях, друзья мои, а ранее, и это нельзя отметать, как недостойное предположение,- неземными.
   Духовный Разум или Разумный Дух - Интеллект - вот мера всего. Остальное есть порождение Его, как бы тень от древа на земле. Я расскажу вам то, что помню о себе, большего не требуйте. Это несложно, правда?
   Мне довелось пережить колоссальный по содержанию эпизод. Я не собираюсь томить, ибо близится время к позднему часу, а мне есть, что еще сказать. Просто, видите ли, однажды как будто во сне, где это было конкретно и когда, искренне - не могу знать; так вот я наблюдал поле, усеянное трупами, как снопами во время жнива. Кажется, земля под ногами испарилась, одни только мертвецы. Головы свернуты, изуродованы, пробиты; у кого грудь, у кого брюхо - взорвано, вспорото. Руки, ноги то там то тут устремлены в высь, словно в надежде обрести религиозное спасение. Такое множество погибших в один миг людей история не знала. Их было как грибов после дождя.
   Я, юный и чересчур горделивый, то есть не то чтобы мне нет и двадцати пяти... Я был мал и низок вот здесь и здесь - в голове и в сердце своем и позволял себе очень многие опрометчивые шаги и не желал образовываться, размышлять, решать что-то изменить. Я погряз в собственных плотских страстях, которые ненавидели смотреть высоко, были близоруки. Что рядом, то и хватай. Приземленность моих потребностей ни чуть меня не беспокоила. Я находил это даже великолепным, представляете? Беззаботное, ни к чему не ведущее существование. Никакой особой деятельности мозга; а о душе я не помышлял, не касался ее, забыл за ненадобностью.
   И вот взору представилась взрытая сапогами и орудиями земля. Небо слепило глубиной девственной чистоты и вызывало рвоту и сожаление. Я устыдился тому, что посмел просто стоять под ним, наблюдая неопровержимое доказательство человеческого одиночества, как во сне, так и наяву, как в жизни, так и по смерти. Я онемел и оглох ко всему, прикованный зрелищем, один-одинешенек. Ни ветерка, ни птицы, ни зверька. Бесконечно долгое, засасывающее туда, за плавающую линию горизонта, рванье пространства и времени, страха и ужаса. Всеобъемлющей немоты. Я вижу месиво из опустошенных тел, практически не чувствую собственных конечностей и тогда совершенно четко и определенно осознаю, что я умер. Что тело мое тленно, смертно, а главное, что оно в данный момент ничье, никому не принадлежит. Но далее возникло кое-что сверх того. Мышцы отнялись, кости словно отяжелели, но я совсем не чувствовал дискомфорта, хоть и стоял на коленях.
   Я заглянул внутрь себя - не знаю как, не спрашивайте,- и увидел, что нутро не полое, не пустое. И тогда же почувствовал движение, внутренний переворот. Это означало, что у меня есть душа. Но она была черна и трепетала в ужасе, как агонизирующее беспомощное существо. Я пока жив, но у меня все шансы бесследно сгинуть, умереть навсегда, загубить дух свой!
   Я переступил через себя, принял решение и благодарен за это всем тем силам, что пребывают в Свете. Ссылаться на то, что родился в рубашке, не считаю правильным или сколько-нибудь серьезным.
   Мне неведомо, чей я сын и кто меня породил. Я до сих пор сомневаюсь в том, что мои родители существуют: я не знаю их лиц, тепла или холода. Мне неизвестно ровным счетом ничего более конкретного о себе.
   Я оставался юным баловнем судьбы до известного уже эпизода, пока мне наглядно не продемонстрировали, к чему приводит подобное бесцельное "присутствие". Озарение поразило! Я шестым чувством ощутил, как во мне потонул многотонный груз духовного опыта. Я начал мыслить, наверное, впервые за всю жизнь.
   Верно, что я никакой не алхимик и о существовании оной никогда раньше не подозревал. Но в итоге я пришел к выводу, который затем подтвердился в результате моих поисков и исследований. Заключаю вослед нашему общему знакомому Рене: мы существуем единовременно и единородно с Мыслью, Одухотворенной и Разумной!
   Новая пауза. Только и слышно, как опускаются на припорошенную землю лунные снежинки.
   Именно, различив удивительный шелест снегопада, я словно отделил зерна от плевел. Отошел. По-настоящему задумался, а не повис на грани двух реальностей. Я включился в процесс. Откуда ни возьмись - новый импульс, и я вновь обретаю себя и желание быть здесь, сейчас и - непременно осознанно действовать. Дух воскрес во мне.
   - Ваша позиция нам ясна. Вы задеваете глубокие струны, как талантливый композитор пишете симфонию без инструмента. Но, позвольте: где же в конце концов сокрыто истинное счастье? Исключительно в определении, осознании себя и собственной миссии? Но ведь я могу заблуждаться.
   Вопрос пришел неожиданно, вернее, я не планировал его задавать. Но все-таки озвучил по неведомому мне внутреннему убеждению. Банни ни на секунду не расслаблялся, и было заметно, что он погружен в работу. Многотрудную работу интеллекта.
   Как по мановению дирижерской волшебной палочки, мы заговорили против часовой стрелки. Представляю вам эти два далеких друг от друга и все же верных для каждого из нас ответа.
   - По-моему счастье в широком понимании суть эфемерная мечта, воображаемая и реальная, но мало ощутимая за завесой злата, шмотья и рекламы. Она такой же миф и часть реальности. Счастье в чем-то схоже со знающей душой, заключенной в грудную клетку из вещества. А Тело в таком ракурсе не что иное как призрак, подмена, псевдосчастье, сиречь заблуждение. Но может ли это означать, что те, кто ловит кайф от нескончаемых увеселений, вина и секса, боже мой, насилия, измены - все они обязательно несчастны? Спасаются они таким образом или просто-напросто избегают правды?- И Банни ответил, подтверждая свою уверенность кивком:- Каждому свое, вот что, док!
   Версия в духе Банни: с искусной долей тончайшей, как волосок, на котором мы все повисли, иронии, но преисполненная смысла.
   Господин Хэппи улыбнулся, стряхнул с себя воспоминания и, видимо, что-то в нем проснулось. Ясность. Он увидел нас словно в лучах, просвечивающих фальш и искренность. И, как взрыв, оглушил, выбил из колеи - захохотал.
   - Дорогие мои! Банни! Вэл! Послушайте: да ведь счастье похоже на историю с этими вашими часами!
   Он указал на запястье Банни и повалился на бок, изнемогая от смеха. Мы с другом переглянулись, но к общему знаменателю нам было явно не суждено придти в ту секунду.
   Время летело, летели снежинки, словно перья из вытряхиваемых облаков - ангельских подушек.
   Господин Хэппи весело и задорно затараторил, как заведенная игрушка:
   - Услышьте вы меня, Вэл! Обращаюсь именно к вам, ибо для вашего приятеля ответ однозначен. О ком мы в первую очередь должны печься? Напрягитесь, рассудите. Давайте вместе! Согласно астрологическим выкладкам известно, что вы как представитель мужской части населения ходите под знаком воинственного Марса, а ваша милая Дженни, в таком случае, находится под покровительством прекрасной богини Венеры, хотя большее влияние на нее оказывает, бесспорно, Юпитер!
   Теперь давайте отойдем от мистических абстракций (но я ничуть не умоляю их значения и назначения) к более зримым, конкретным формам. Есть ведь как-никак Солнце, Луна и Земля - и мы имеем возможность наблюдать их непосредственно. Вот оптимальная и единственно необходимая нам система.
   Прикиньте-ка, что вы - Солнце, неиссякаемый источник Жизни, Отец. Дженни - Луна, сверкающий глаз ночи, по выражению Эсхила, с вами в теснейшей связке как элемент, играющий ключевую роль в вашем с Землей триумвирате, триединстве. Она и есть Мать. Земля, в таком случае, ваше дитя от плоти и крови, побуждающее вас творить чудеса! Узы меж вами не делают главенствующим никого из вас, но ваше слияние, Троица - могущественна и прекрасна! Вы понимаете подоплеку?
   Вам надобно воссоединиться. Вы должны проникнуть в Селену, чтобы познать Вселенную!
   Мне вдруг вспоминается на одну только секундочку пара строк из детской песенки, что поет детвора в канун Рождества, разгуливая по улочкам с маленькими фонариками в ручках:
   Там, наверху, светят звезды,
   А внизу, на земле, светим мы.
   Хлопок в ладоши. Оглушительный и ослепительный, как взрыв сверхновой.
   Господин Хэппи точно куда-то спешит. Губы его торопливо произносят, и я слышу:
   - Древние свободно общались с богами и сами были подобны богам. Беседы с Высшим Существом они скрупулезно записывали, выбивали на камнях на века! Они оставили после себя следы в виде артефактов, которые подталкивают нас к духовному поиску и обретению животворящих знаний. То и вам надлежит справить, если хотите разобраться во всем основательно.
   А касательно вашего, Банни, упоминания о Теле Заблуждений и о Душе Счастья (мыслю, вы полагали под Счастьем, скорее, Свет Знаний), позволю себе окончательно и бесповоротно сорвать печать с уст своих.
   Вы развязали мне язык, друзья.
   Мы проникаем в самые недра тьмы, в пещеру существования. За тот отрезок времени, что остается в нашем распоряжении, я должен поведать вам последнюю историю...
   Готовы? Не страшитесь ли вы теней, скользящих по вам и проникающим внутрь?
   Тогда - смелее в путь!

Четвертая история господина Хэппи

Склад

   - Где, как ни в Космосе, Вы найдете преисполненную необычайною красою и смыслом пустоту, мерцающую, густую и животворящую, а?
   Вопрос кладовщика несколько сбил меня с толку, как и длиннющий коридор, освещенный грубо и жадновато, в пору самому хозяину, как мне тогда представлялось.
   Кладовщику лет сорок девять или около того, он полноват и уже начал лысеть. Блеск его больших, мутноватых глаз переливался, точно Северное сияния. Полы фрака, сшитого по моде конца прошлого века, он то и дело отбрасывал назад, будто они непременно вмешивались в пространство его многочисленных и масштабных жестикуляций. Кстати, в продолжение пути он то и дело поглаживал седые усы и в этот момент причмокивал, процеживая сквозь зубы деловитое "да-с!", что было его отличительной манерой, этаким внутренним психологическим жестом.
   Кладовщик не искал подтверждения своим словам, но, казалось, доискивался поддержки даже у собственных ботинок змеиной кожи, у дуговых электроламп на одной из шершавых стен нескончаемого коридора с невидимым, словно несуществующим потолком.
   Я, по правде сказать, недоумевал к чему привязать этот его вопрос о космической пустоте? При встрече он лишь бегло тряхнул мне руку, даже не улыбнулся, никак более не приветствовал. Только отдал парочку указаний человеку, что привез меня в неизвестное место (глаза мои все время пути были натуго завязаны черной лентой), где по предположению находилась лаборатория Константина Романовича, так называемый в узких кругах Склад, и далее сопровождал меня в полнейшем молчании.
   Вот мы входим в залу какого-то шикарного архитектурного сооружения, имеющего форму не то яйца, не то тыквы. Остроконечный крест, выложенный на полу из черных и серых мраморных плит, предваряет мозаика изумленного черепа на двух скрещенных костях; каждая сторона креста указывает на ту или иную сторону света, что отмечено латинской литерой. Вокруг восемь ниш-убежищ бородатых богов, внушающих трепет обнаженных богинь и устрашающих чудищ. Все они выглядывают в портал меж двух обрамляющих их логово небольших колонн. А вот купол идеально прозрачный, так что видно каждую звездочку и планетку.
   В восточном, судя по литере на медальоне, крыле имеется узкий, как зрачок при обилии света, спуск в девять ступеней. Резная декоративная решетка перед входом в кабину двуместного лифта (растительный узор: как будто виноградная лоза, но усеянная мелкими бутонами роз) отъезжает на бесшумных колесиках в сторону; минуту или полторы мы спускаемся вниз (Константин Романович насвистывает гимн Российской Империи, тот самый, что Спасская башня московского Кремля вызванивала ежедневно в три часа пополудни и в девять часов вечера тридцатью семью колоколами), а затем уже, достигнув цели, погружаемся во мрак.
   Проходит несколько секунду. Я перенервничал, не выдержал и только успел обратиться к кладовщику, чтобы понять, что происходит, да и куда он, собственно, подевался; но едва я открываю рот, как - щелк! - возгорается свет, неяркий, но все же.
   Длинная змея переплетенных проводов на стене по левую руку, приблизительно, чуть выше головы, и дуги электрических лампочек уплывают далеко-далеко, так что и края не видно, словно бы в бездну. А широкая спина кладовщика уже где-то шагах в тридцати!
   Не успеваю нагнать, как он, небрежно глянув на меня сверху вниз, на ходу произносит:
   - Где, как ни в Космосе, Вы найдете преисполненную необычайною красою и смыслом пустоту, мерцающую, густую и животворящую, а?
   Ну, разве не странность!
   - Я, знаете ли, занялся подобной идейкой с отрочества, то есть когда все пошло наперекосяк и бесцельные и бесполезные, ни к чему не принуждающие мыслишки как-то сами собой поиссякли. Охотно верю, что, конечно же, не сами собой, а вследствие осознания. Опыт, сударь. Опыт всему голова, если верно его интерпретировать и применять. Да-с!
   Мы прошли еще сколько-то десятков шагов, и тогда кладовщик вдруг остановился прямо передо мной, с нескрываемым подозрением заглянув мне в лицо. Я натурально испытал его дыхание хлопающими ресницами (он вышел много выше меня ростом и, похоже, недавно пил чай с мятой и булочками, приправленными корицей.)
   - Вы, сударь, тоже находите меня сумасбродом?
   - С чего бы вдруг, Константин Романович?
   Признаюсь, столь резкий переход с темы на тему заставил меня несколько смутиться, друзья мои. В голове и раньше, еще до личного знакомства с ним, возникали из теней сумбурного воображения попытки объяснить, прежде всего, себе: отчего же этот господин отошел от света во тьму своего Склада и что же такое он там хранит, не допуская в свои владения ни одну живую душу хоть одним глазком поглядеть. Соответственно, когда мне ни с того ни с сего, как снег на голову, обрушилось приглашение посетить Склад, я страшно растерялся - не вышло бы чего худого. Ведь подноготной кладовщика я толком не изучил.
   Приподняв взгляд, я уставился в шевелящиеся широкие ноздри его.
   - Я попросту интересовался вашим внезапным исчезновением. Как, собственно, и прочие хорошие люди.
   - Этим, как вы их называете, "хорошим людям" и дела нет до сути! Им лишь бы подавай новое отвратительное развлечение да поскорей, да-с! В энигмах пристало копаться лишь некоторым зрячим. Вы же не станете отрицать, что нынешнее общество сплошь погрязло в разврате и пошлости и попросту ослепло?
   Сказав это, он предпочел продолжить путь.
   - Константин Романович,- не унимался я,- вы, бесспорно, вызываете во мне уважение и восхищение, но позволю себе Вас... ммм... не исправить, нет-нет. Как можно! Скорее, дополнить,- язык шевелился неохотно, все чего-то мямлил, но я любою ценой желал выговориться, потому что молчание давно стало невыносимым. Итак, я продолжал, сжав кулаки:- Вы раскройте любой доступный памятник исчезнувших цивилизаций - рукописный труд- когда б он ни был написан, и, уверяю, Вы отыщете там ту же мысль дословно.
   - То-то,- согласился он и многозначительно добавил:- Раса неминуемо гибнет, лишь только черный червь прогрызает корку и проникает в подсознание, в мысль, а уж затем в язык!
   - Ну и что же теперь - вырезать всем языки?- резонно предположил я, пожалуй, чересчур громко.
   - Тсс,- прошипел Константин Романович, останавливаясь.- Прислушайтесь-ка...
   Константин Романович приложил толстенький палец к пухлым губам, навострив остренькие уши. Признаться, кроме нашего дыхания и, быть может, тиканья наручных часиков я не расслышал ровным счетом ничего подозрительного.
   - Любезнейший, не окажете ли Вы мне одну услугу?
   - Просите. Все, что угодно.
   - Полноте. Я прошу вас не о бог весть чем. Но вы должны дать слово, прежде чем я попрошу.
   - ... Извольте,- я весь задрожал от волнения.- Даю Вам мое слово.
   - Когда мы достигнем Склада, имейте в виду: не держите себя в руках.
   С этими словами он неожиданно быстро зашагал вперед, так что мне пришлось рвануть с места, чтобы через полминуты только догнать его! Однако теперь я догадался по изменению скорости собственных шагов, что коридор начал плавно спускать нас вниз. Может, все это время мы так же двигались под углом, и теперь он стал резче, а я, отвлекаясь на разъяснения волнующих вопросов, не придавал этому большого значения?
   Сколько мы уже в пути? Судя по стрелкам на часах: всего только минут двенадцать. Двенадцать минут мы идем под землю, к черту на кулички, неизвестно куда...
   - В газетах писали...
   - Там всегда что-то пишут, неважно. Авторам наплевать на правду. Их интересуют только заработок. Шарлатаны. Материалисты! Тьфу, к черту их!
   - И, тем не менее, один уважаемый господин, ваш давний приятель и даже коллега, писал, что в студенческие годы вы вместе разрабатывали теорию "проницания". Это ведь правда?
   - Куролесов? Ха-ха, старый черт! Разболтал-таки. Тёпленькая водичка не держится, сукин сын.
   - Простите?
   - Ну и чего он там намалевал, а? Выкладывайте.
   Константин Романович даже не обернулся и, как показалось, прибавил шагу. Я еле поспевал: видимо, экология оставляет заметный след на здоровье. За несколько лет вращения в большом и кишащем выбросами фабрик городе я привык к здешней атмосфере, но пойди скажи это легким, печенке, почкам, сердцу. Прошу простить, что это мое замечание в духе материалиста.
   - Ровным счетом ничего существенного или хоть сколько-нибудь вразумительного. Он в каждом абзаце юлил, петлял, старался завуалировать смысл теории и ваших с ним отношений. Но я нахожу: раз Куролесов решился статью издать, значит, в ней что-то есть, не может не быть! Что-то он там запрятал в подстрочнике. Уж не саму ли теорию - вот что не дает мне покоя.
   - Бог ему судья. Я не ведаю. Газет не читаю. Куролесова знать не хочу!
   - Но, вероятно, он хотел донести до нас, то есть, я хочу сказать, до тех, кому это может быть важно, что ваше исчезновение связано с чем-то весьма непустяковым. Что не по собственной прихоти вы, уважаемый Константин Романович, ушли в подполье.
   - В пещеру!- рявкнул он на ходу, а затем добавил более сдержанно:- Черепная коробка древней как мир горы.
   Я, ничего не разобрав и тяжело сглотнув, продолжал:
   - По-моему, господин Куролесов ни чуть не пытался вас обвинить или же в чем-то упрекнуть. Совершенно напротив, он обратил на вас должное внимание. Именно после его статьи начались мои безуспешные до поры до времени поиски.
   - У вас бы ничего не вышло, поверьте мне на слово, если бы я сам не заинтересовался вами.
   Должен признаться: я опешил, потому как кладовщик был прав на все сто.
   - Меня действительно слегка шокировало приглашение за вашей подписью,- собравшись с мыслями, начал я, запинаясь от волнения.- И приятно удивило, Константин Романович. Я, право, не ведаю, как Вас отблагодарить... Но, как вы теперь выразились, это я заинтересовал вашу персону. Чем же, если не секрет?
   Кладовщик все шел и шел, не оглядываясь на меня, словно желая поскорее добраться до входа и окончить этот незначительный для него трёп. Я же досадовал на такое его расположение. Но что делать; как-никак, а ответы я получал, причем достаточно емкие, хоть и весьма путанные, даже странные.
   На этот раз Константин Романович заговорил не сразу, но зато очень живо и потому, казалось, предельно искренне.
   - Вы - неподходящий экземпляр для светской жизни, мой дорогой. Я понимаю, звучит это обидно и отвратительно, но факт остается фактом. Вы не франт и не богач, хотя желаете стать таковым в скорейшем времени. На деле вы, собственно, никто и ничто, но о вас многие наслышаны, причем с лучшей стороны. Вы заметны. О вас ведутся разговоры в кулуарах, притом на высоком уровне. У вас есть и некая сумма денег и кое-какая власть. Хоть это все и не ваше, ибо вы слишком молоды и достигли жизненных благ благодаря кредиторам счастья, вашим тайным и могущественным покровителям, все равно вы остались мелкой рыбешкой. Вы низко плаваете, почесывая илом брюшко. Но метите, метите непременно на поверхность, хоть одним глазком взглянуть на землю обетованную. Это ваша мечта. Я знаю. Людей, имеющих подобную мечту, пруд пруди. Но они подкупаются на провокации тех, кто их держит на крючке. Недоверчивые к наживке рыбки ныне редки, как свежий воздух. Вот почему я выбрал вас, сударь, а ни кого другого. Не пытайтесь возразить. Иначе вы начнете оправдываться, а мне это совершенно ни к чему, да и вас не украсит. Я твердо убежден, что высшее общество, а значит и те, что под ними, захвачено бредящими формой эстетами, хотя меня коробит, когда они прилюдно называют себя художниками. Они спятили в тот момент, когда почуяли хруст дешевых бумажек, что позволительно обменивать на столь же дешевые и необязательные вещи и услуги. Они бредят четкими, выверенными линиями современных картин или скульптур, короче - формами. Эти зажравшиеся меценаты посещают театры, рауты и закрытые клубы, где их сладострастие разбухает до еще более невероятных размеров. Их дела - монеты, их тела - копилки. Их души также материальны, как жидовские перстни на пальцах. Они все до одного - зажравшиеся формалисты. Даже материальная поддержка богаделен с их стороны есть лишь факт признания за собой власти. Вы вертитесь среди них, как юла, но вас ни за что, поймите, не примут, пока в вас живо сомнение в провозглашаемой ими "высоконравственной деятельности", пока вас подтачивает стремление самостоятельно познать, ощутить, пережить, раскрыть. Вот что привлекло мое внимание.
   Он оборвал речь так же резко, как и начал. Я, честное слово, не то что бы впал в замешательство; в принципе я не собирался останавливаться или вставать ему наперерез, разворачиваться и идти прочь. Странно, но подобного желания у меня не возникло. Однако и никакого унижения я не испытал. Все-таки было нечто близкое моему разумению в монологе кладовщика, а потому я, как рыба-прилипала, вцепился ему под руку, желая поспевать и лучше слышать каждое новое слово.
   Вскоре Константин Романович выставил вперед мизинец, сказав: "Там, видите? Почти пришли!"
   До того, как мы вплотную приблизились к внушительным дверям Склада, ушло еще минуты три. Я успел развить недавнюю свою мысль о статье Куролесова и о теории "проницания", на что недовольный кладовщик пренебрежительно отмахивался. Затем я намеренно вставил фразу об их общей любовнице, пропавшей без вести в Сибири, чтобы оценить реакцию моего спутника. А ведь история более чем странная.
   Некая особа, которой теперь должно быть за тридцать, побывала в постелях Куролесова и его соратника, Константина Романовича, в разные времена (причем сперва она, совсем еще девчонка, предавалась любовным утехам с Константином Романовичем, когда тому стукнуло тридцать лет, а уж и за тем, после исчезновения последнего, перешла во владения ученого с мировым именем, физика, астролога и изобретателя Куролесова.) Примерно за месяц до моего привлечения в качестве гостя на Склад вышла статья о возможной связи теории "проницания" с исчезновением одного из ее авторов; из статьи мы также узнали, что особа пропала бесследно. Точнее, не пропала, а вслед за первым своим любовником подалась прочь от света, только не под землю, а в глухие таежные края, впрочем, не менее темные. Естественно, Константин Романович и знать ничего не знал, пока я его не уведомил. Нельзя сказать, чтобы он изобразил на своем угрюмом лице хотя бы полутон постороннего чувства. Эмоции его были недосягаемы для восприятия.
   У самой двери, взявшись за ручку в виде солнечногривой головы льва, он снова пронзительно взглянул на меня, словно желая проверить напоследок и в случае чего - все отменить, раз и навсегда лишить меня малейшего участия в чрезвычайно сомнительном, но грандиозном деле. От Склада нас отделяла только дверь и множество вопросов. В основном, у него ко мне, надо полагать. Но он произнес лишь следующее:
   - Если она ушла от него, значит, верила мне до конца, так? Значит, я прав, ей-ей, и ничего это мне не снится и не кажется...
   - Кому кажется, тот крестится, Константин Романович.
   - Здесь это неуместно, как и все остальное, - строго и вкрадчиво сказал он, обмозговав древнюю народную поговорку, словно бы впервые услыхал ее, и затем добавил: - Впрочем, как и мы с вами.
   Кладовщик нежданно-негаданно извлек из внутреннего кармана сюртука черепушку, сунул прямо мне в руки и, распахнув одну половину двери, юркнул на Склад, не пригласив пройти ни кивком, ни жестом.
   Я очумел. В руках моих холодная кость, детский череп; детский потому, что он явно был слишком мал для взрослого человека, а уж в том, что он когда-то служил вместилищем мозга именно человеческого существа, сомневаться не приходилось.
   Немой вопрос, а может, и десятки схожих и совершенно нелепых вопросов завертелись передо мной, а ответчик так нагло скрылся, оставив меня в дураках.
   Я однако расстраиваться или обижаться не торопился, и, может, чересчур самонадеянно подхватил почти закрывшуюся дверцу, рванул на себя и мигом очутился по ту сторону, прижимая детскую черепушку к груди, ближе к сердцу.
   Константина Романовича нигде не было видно. Он исчез, как и много лет назад испарился с глаз общественности долой. Я не осмелился окрикнуть его, позвать. Меня поглотило невиданное раньше зрелище.
   Огромное темное Ничто затянуло меня в свою диалектически полую и густую бесконечность.
   Дверь за мной захлопнулась, я выпустил ручку и теперь даже не мог нащупать ее: кругом черная пустота. Только приятная прохлада необычного дара Константина Романовича, а более ничего не ощущаю, не вижу и не слышу.
   Мгла, хоть глаз выколи.
   И звуков нет, словно какой-то удивительный скрытый плотным хитоном тьмы механизм поглощает стук моего сердца, тиканье часов на запястье, мой собственный голос.
   Я открыл рот, я подал звук, но ничего не вышло. Я не услышал ни криков, ни окриков. И тогда только вспомнился мне наказ кладовщика: не держите себя в руках.
   Как заговоренный, я выпустил из рук черепушку и повис, точно в невесомости. Тело будто потеряло вес и воспарило. Мне тотчас же предвиделась моя таковая кончина. Я решил, что умер, что Константин Романович отравил меня газом, легким уколом помазанной ядом иглы, который я упустил. Да что угодно, может быть, дело-то все в этой детской черепушке, неком символе, но только меня больше не существует. Я порвал связующую нить между собой, невидимым, неслышимым, вроде бы несуществующим, но мыслящим, и твердью костной ткани черепа; в голове определенно разверзлась бездна, океан информации полился изо всех каналов. Нужно было ставить заграждения, но я не хотел. Нужно было фильтровать, отделять зерна от плевел - не потребовалось. Я ощущал только зерна вокруг себя; ими я мог измерить длину и толщину своего волоса, и таким же образом - всю вселенную.
   Затем я пришел к некоему выводу. Может, совершенно нелогичному для вас, мои друзья. Но в те доли времени, если оно еще существовало как некая измеряемая величина, мне подумалось: раз меня нет, значит, нет более ничего на свете. Нет ни биологии, ни психологии, ни астрономии с религией, ни государств, ни цивилизаций, ни культуры, ни скверны, ни добродетели, ни реальности, ни сна, ни бога, ни дьявола, ни света, ни... стоп! Тьма как раз то единственное, по-видимому, что оставалось: единая, цельная, аутентичная, безгранично сущая и бесконечно творящая.
   Мне вновь после видения на топком от пролитой крови поле жестокой брани, о котором я поведал вам несколько раньше, открылся мир заново, а, точнее сказать, новый, другой мир открылся мне. И он всецело принадлежал мне.
   Думаю, вы понимаете, так? Ведь Константин Романович вернулся в свой мир. У нас различны уровни, но оба мы - посвященные. Мы в мгновение ока, оказавшись по ту сторону дверей Склада, перестали относиться к человекам вообще.
   Тогда в меня вселилось убеждение, что Ночь тела есть не что иное как День Духа! И эта тьма кромешная есть Абсолютное Поле Творения, с которого все начинается и которым все оборачивается. Именно в ней плавает, точно рыба в воде, божество!
   Вокруг становилось холоднее, точно я голый оказался на лютом морозе. Тысячи микроигл пронзали мою кожу, все выше к локтевым сгибам, распространяясь через невесомую сорочку по груди, заполняя все тело. Я решил, что эта своего рода казнь: с меня живого сдирают кожу. Тогда-то мне и привиделось время в развернутом виде.
   Вряд ли я сумею верно растолковать. Мыслю, каждый узрит его по-своему, особо. Мое сознание приобрело, будто впитало как почва освежающую водицу, информацию о том, что нет линии или стрелы времени, нет никакой спирали или сферы истории. Прозрение одарило массивами информации об устройстве и организации человеческой жизни, о взаимодействии общества с биосферой. Но главное, друзья мои, осознанию стало доступно происхождение и структура нас с вами. Множество, сплоченное единственной задачей и целью. Сознание - не "я", но "Мы"! - вновь открылось нам.
   Кстати, миссия детского черепа заключалась еще и в следующем. Благодаря ему я лицезрел величайший в истории собственной жизни провал и восхищение от собственных и навязанных за-блужде-ний, Банни. Так тонко и так туго они переплелись и слились в объемную картину моего прошлого, настоящего и будущего, что зарябило в глазах.
   Вначале я рассмотрел во тьме человека, который явился к знакомому издателю и просил напечатать статью "о постоянном проницании миров, сосуществующих с земным, и о фундаментальных причинах и принципах перехода плотной материи обратно в тонкую путем энергетических уровней".
   Этот некто, отрекомендовавшийся Куролесовым, на самом деле был не кто иной как сам Константин Романович. Издатель бегло ознакомился со смыслом, переданным каллиграфическим почерком, и они ударили по рукам.
   "Куролесов" откланялся и вышел прочь, а на улице, подхватив под руку юную даму, вероятно, без вести пропавшую в лесах восточной Сибири особу, усадил ее в золотую карету, и они вскоре растворились в наступающих на горизонт сумерках.
   Я должен был обезуметь. Я, полагаю, лишился ума, но приобрел нечто более ценное. Я чувствовал, как пульсирует в затылке энергия. Но при этом я стал различать сперва точки - корпускулы - испускающие лучи, прямые, косые, изгибающиеся.
   В результате соударения и проникновения друг в друга волн-лучей удивительной яркости, силы и красоты, явилось мне наше общее Тело. Гармоничное. Скромное. Всемогущее.
   И я влился в поток Тела сего, приобщился к Нему, и ощутил Нашу силу, силу Человеческую. Войдя в теплые и светлые, как вода, струи, я приобщился к Сущему Мы, ко Знанию, Добру и Свету Мира.
   С той поры я воплощаюсь и странствую, являясь людям в том или ином обличье; делюсь с ними тем, что имею, дабы они вспоминали о том, что не одиноки, что одиночество является простейшим оправданием эгоизма.
   Мы суть Единое Целое.
   Друзья мои, да здравствует Склад Человечий!

****

   Дорогому читателю было бы любопытнее всего узнать, что происходило после того, как господин Хэппи окончил последнюю самую невероятную историю о себе самом.
   Вам наверняка хочется проследить нашу с Банни реакцию. Но я снова сталкиваюсь с тем, что не располагаю возможностью раскрыть больше, чем раскрыл уже, передав монолог нашего героя.
   Да и дело даже не в том, каковы были наши ощущения от пережитого во время сеанса погружения в необычайное звучание голоса господина Хэппи, нашего неутомимого рассказчика. Мы окунулись в неизведанное.
   Вернулись ли мы обратно? Да, безусловно. Но уже в другом качестве.
   Если желаете, присоединяйтесь. Я Вас с удовольствием приглашаю.
   Но давайте без особых отступлений двинемся дальше, идет?

Прощание и прощение

   Менее чем через четверть часа втроем мы медленно, но верно промерзали в ожидании такси, хотя никто не подгонял, и мы спокойно могли бы все то время провести в тепле.
   Банни растирал пунцовые уши руками в кожаных перчатках, тихонько постанывал и глубоко вздыхал. Я то и дело переминался с ноги на ногу, пританцовывая. Господин Хэппи на фоне нас выделялся, точно позумент: он манерно держал подбородок чуть приподнято, глядел вдаль, словно впередсмотрящий в поисках маяка. Нельзя было угадать, что за идея овладела его седеющей головой.
   Сказать по правде, я даже позволил себе каверзную мысль, что на самом деле его будто и нет сейчас с нами. По натуре своей я не был склонен к мистификациям и в чудеса, в общем-то, не веровал, хоть и допускал их вероятность. Просто, со мной чудес не случалось. Каков я был подлец, раз позволял себе так помышлять.
   Эх, молодо-зелено! Ах, как это по-человечески!
   Наш "экипаж" задерживался, заставляя нервничать по-настоящему. Голове не давали покоя разного рода вопросы, но мозг, что называется, подстыл и притормаживал.
   Я уставился в мудрый, ярко-античный профиль господина Хэппи и все гадал: правда ли то, что он нам поведал? Действительно ли он и теперь стоит перед нами, или все это иллюзия, злая насмешка муз? Но он опирался на трость, которую я сам ему подавал несколько минут назад, пар вырывался из его рта на выдохе, как у любого нормального человека.
   И все-таки кто же он?
   Странник? Мудрец? Ангел-хранитель?
   Почему молчит теперь, почему не обращает на нас внимания?
   И тут мне в глаза ударила яркая вспышка света. Нет-нет, господин Хэппи тут ни при чем. Конечно, было бы весьма кстати, если бы вдруг он исчез на глазах, как упавшая на теплую ладонь снежинка. Но все произошло не совсем так. К порогу нашего с Дженни дома подкатывало долгожданное такси.
   Банни намеревался отругать водителя, но последний принялся заверять, что сигнал от оператора был получен им всего несколько минут назад. Мой друг проклинал таксомоторную службу и тамошних бездельников-сотрудников, включая их матерей, на чем свет зиждется. Затем уселся на заднее сиденье, недовольный и насупленный. Он, по-видимому, изрядно подзамерз, а потому с господином Хэппи попрощался уже из машины, приопустив стекло на секундочку.
   Я продолжал, как заговоренный, глядеть на "старца". Он поднимал со дна моей души ворох вопросов, с коими я был не в силах справиться самостоятельно. Человек, с которым я знаком добрые месяц с лишним, но виделся порядка трех раз, интересовал меня более всего на свете, в то время, как в моей жизни творилось черт знает что. Но, верьте: я не отпускал мысль, что его появление неслучайно, и что именно он и есть отгадка на всю мою прошлую и дальнейшую с Дженни жизнь.
   - Ваш друг очень добр и любит вас. Он успешный человек, держитесь с ним как можно ближе,- размеренным тоном проговорил господин Хэппи, продолжая смотреть мимо меня. Я умолял его всем своим глупым, должно быть, видом переместить взгляд, но что-то сопротивлялось материализации такой несложной мысли.- А ваша Дженни - ваш спутник на всю оставшуюся жизнь, если вы сами от нее не откажетесь. Не дай вам бог допустить хотя бы мысль, недостойную ее прекраснейшей натуры. Вы не представляете насколько тонкая, чувственная, и в то же время страстная душа ваша Дженни. Вы ведете себя с ней иногда попросту безрассудно, не желая понимать, как она любит вас, как страдает от того, что воздвигается меж вами стена непонимания. И не спрашивайте у меня, как понять женщину,- он будто считал мой вопрос прямиком из мозга.- Вы как полюса. Вы далеки, у вас разные заряды и потенциалы, но именно ваш союз дает жизнь всему остальному. Пошатни вас - и что может начаться - это даже непостижимо!
   - Скажите, господин Хэппи: мы увидимся с вами снова?
   - А в том есть необходимость?
   Он изумленно вскинул брови и глянул на меня, как на неуча-подмастерье, но с толикой отцовской доброты.
   - Вэл, мне казалось, что я и так дал вам самое необходимое, весь материал, а лепка - за вами. Ступайте дальше, зачем зацикливаться на былом? У вас впереди биллион событий, встреч, знакомств, успехов и провалов - все, что пожелаете, на что нацелитесь. Чего вам еще нужно, как не жить, просто жить дальше и радоваться тому, что вы не одиноки в своем одиночестве?
   У вас под боком ваше счастье, ваше бесценное сокровище.
   Вам ее Ангел принес на крыле с Божьего попущения.
   Вы молоды и остроумны, но ваше остроумие - это пока что недостаток... ах, нет, не ума, бесспорно, вы прозорливы и начитаны, но вот опыт жизни земной у вас пока маловат. Оттого вы слишком уж, друг мой, замысловаты, чересчур сложны. В вас много... кхм... как будто не от вас. Много постороннего сора, который только мешает вам видеть истину в нужном свете. Вам бы заняться собою, понять себя и поделиться с любимым человеком, с вашей Дженни. Уверен, она оценит по достоинству. Развивайтесь, не входите в бытовой транс. Старайтесь помогать в этом друг другу.
   Вы даже не заметите, как счастливы. А в том и смысл!
   Ваша Дженни - стрела, стремительная, пронзающая цель и летящая дальше. Ваш пламенный дух не усмирят ни воды мирового океана, ни снежные вершины Альп. Оба вы - огонь, а два огня вместе - вспышка, рождение Нового Солнца. Два огня становятся одним, а значит, и погаснут разом.
   Вам есть чему поучиться у вашей спутницы. Но будьте внимательны и аккуратны. Всюду кроются подводные камни.
   Берегите Дженни, потому что ей действительно важна ваша поддержка, плечо, рука, взгляд, слово, а лучше, лучше всего - действие. То самое, что объединяет двух единомышленников, пару, семью в нечто большее, в Духовный Союз.
   Господин Хэппи не налегал, напротив: говорил столь уверенно, что я слышал только его голос у себя в голове, как свой собственный. Банни нервничал, но сидел смирно, потому как понимал, что мы там снаружи не погоду обсуждаем.
   - Посмотрите под ноги, обратите взор в небо, полюбуйтесь прелестницей Луной. Разве не удивительный дуэт! Но дуэт суть единство. Что там, то и здесь.
   - Как понимать ваше явление? Мы делали что-то не то?
   - Вы снова не о том помышляете, дорогой мой.- Он аккуратно коснулся моего плеча, словно хотел оберечь.- Ни за какие коврижки не поверю, что вы до сих пор скитаетесь в собственных страстях и порожденных ими заблуждениях?
   Я не нашел слов. На языке крутилась какая-то банальная бестолковщина, и я правильно сделал, что выдохнул ее струей пара.
   -Может, вас подбросить? Вы только скажите, куда, и мы вас доставим?
   - Не утруждайте себя. Я как-нибудь сам доберусь,- ответил господин Хэппи и посмотрел в ночное небо.- Вэл, на прощание у меня к вам просьба,- он притянул меня ближе. Я притворился ушной раковиной.- Когда они, то есть, извините, она возвратится к вам, передайте мои извинения, ведь более я уже не появлюсь в вашем доме. Добро?
   - Как скажете.
   - Так будет лучше. И, в конце концов, вы не солжете.
   Немного помолчали. Нежданно-негаданно я заметил, что руки и ноги мои закостенели, и мне срочно пора садиться в такси, иначе Банни, заодно с простудой, разорвет меня на мелкие кусочки. Да и у водителя счетчик тикает, а господин Хэппи вдруг куда-то заторопился.
   Он стянул перчатку, впервые подавая руку на прощание! Последовало крепкое и долгое рукопожатие, при этом мы смотрели друг на друга не без сожаления, как бывает, когда расстаются закадычные друзья или близкие родственники.
   - Мне было нелегко, но приятно с вами,- (я ни за что не додумаюсь до смысла предпоследней реплики, хотя чувствую: она, в сущности, проста, так что оставляю ее на ваш суд, милый читатель.)- Не забывайте временами обращаться за советом к Селене.
   - А точно сработает?
   - Вне всяких сомнений!- Он отпустил мою руку, надел перчатку и перед тем, как сделать первый шаг в неизвестность, господин Хэппи как-то странно мне подмигнул, улыбнувшись, и тихонько как бы спросил:- Ну, с богом да осилим?..
   Еще несколько секунд я наблюдал его широкоплечую спину, внимал хрусту сапог и трости по свежему снежку, а затем он свернул в переулок, и я не ведаю, что стало с ним далее.
   Странно, но его никто не ждал. Улочка пуста. Дома стоят вровень, как солдатский строй на заснеженном плацу. Несут караул бдительные фонари. И этот удивительный человек один-одинешенек бредет себе куда глаза глядят во свете своей вечной сопровождающей прекрасной Селены.
   Пока ехали к гостинице, я гонял в голове, как шарик в пинболе, мысль: вдруг господин Хэппи превратился в белого голубя и вознесся к небу? Хотя, впрочем, разве это что-то меняет? Да, пускай превратился в голубя, или сел в машину и укатил в другой город, в аэропорт, на Луну.
   Зерна посеяны. Работай над их благополучным восходом. Момент истины пока не настал, но тебя к нему отлично подготовил таинственный мастер.
   Пришло сообщение от Дженни.
   Все в порядке, Вэл! За меня не беспокойся. Я дома и отдыхаю. Таксист был очень мил. Созвонимся завтра, милый. Целую.
   Внутри само собой загорелось - скорее звонить ей и умолять вернуться, потому что без нее я ни за что не справлюсь. Тогда смекнул, что, в принципе, тут кроется изрядная доля моего эгоизма. Если уехала, значит, так надо, значит, нам жизненно важно отдохнуть друг от друга, развеяться, подумать.
   В дороге Банни живо, если не сказать маниакально, обсуждал вечер и господина Хэппи, склоняя меня, недотепу, к сбору материала для нового произведения. Я отмалчивался, но машинально кивал для виду в ответ.
   Банни настаивал на художественной драгоценности материала, уверял, что господин Хэппи мечтает, чтобы я вернулся к перу. Из услышанных нами историй нужно сплести удивительной простоты и доходчивости сюжет, а уж закрепить ткань философическим клеем не потребуется, ведь тематика сама за себя все распишет, расставит акценты и прочее.
   Такое во истину случается у писателей, чей талант от бога. Меня к таковым никто не причислял, я прекрасно отдавал себе в том отчет. "Попытка не пытка!" - гундел Бакс, прямо-таки заразившись. Тогда, видя, что я не поддаюсь его нападкам, он вскрыл козырь:
   - Напишешь книгу - я из кожи вон вылезу, но издам ее в кратчайшие сроки тиражом в несколько тысяч экземпляров. Разойдется, а там посмотрим. Ну как, договорились, док?
   Должно быть, я крепко зацепил его тем, что никак не отблагодарил за усердие и, впрочем, дельные наставления. Я уставился в заиндевевшее окошко такси и смотрел в никуда, но видел свою дорогую Дженни. Представлял, как там у нее дома: как мама, сестры, что нового в городе. Все крутилось вокруг нее одной. Память издевалась над моим рассудком, подсовывая то размытые, то необычайно резкие отрывки, о которых приятнее вспоминать на пару с любимой. Я пылал каким-то страстным томлением. Делал скидку на недосказанность много. Но утихомириться считал выше своих сил. Во мне доминировало незнакомое чувство, что как центральная нота, вокруг коей выстраивались и вращались все прочие ощущения эмоциональной и физической памяти, звучала ярко и неколебимо.
   Мы знаем теперь, что это стержень. Это равновесие, гармония, покой. Называйте, как больше нравится, смысл в общих чертах не изменится.
   Тут машина приостановилась. Еле слышно гудел мотор. Банни полез во внутренний карман пальто за бумажником.
   - Не стоит. Я оплачу дорогу, дружище,- сказал я. Банни всмотрелся в меня настырно, как-то даже неистово. Затем по-братски хлопнул по плечу и перед тем как выйти, сообщил:
   - Если не поступишь так, как советуем тебе я, твой братец кролик, и он, не знать вам, друг вы наш любезный, литературных лавров.
   - Они меньше всего меня интересуют.
   - Правда? Тогда чего я собственно распинаюсь?!- Банни покинул сиденье. Но перед тем как хлопнуть дверцей, нагнулся снова ко мне в кабину. Постскриптум:- А ты все-таки пораскинь мыслишками, вдруг осенит.
   От гостиницы, куда контора заселила Банни-сотрудника, я отъехал в раздумьях о судьбах мира, в котором нам с вами, дорогой читатель, довелось повстречаться. После всего пережитого моим сознанием, мне оставалось либо забыться вечным сном, либо уйти скитаться в пустыню, либо просто раствориться во Космосе подобно кванту: испустить импульс и - вперед в загадочное Ничто, уподобляясь господину Хэппи.
   Я очень быстро избавился от мысли, что он сочинил свои истории. Такие вещи невозможно выдумать. Я знаю не понаслышке, будьте покойны. И все же объясните нам смысл всечеловеческой беды: скитаний из крайности в крайность при любом удобном раскладе? Мне не столько нужны лавры, сколько мыслящий, образованный читатель. Его я пытаюсь найти, для него и писал все это время. Кто выступал в этой скромной, но ответственной роли? Преподаватель литературы в школе, Банни, Малыш...
   Дженни гнула линию, что я не должен писать в стол и, подобно загадочному Зюскинду, мнить себя "свободным писателем", который скрывает от мира свои страстнейшие и страшнейшие шедевры. А если я этого не понимаю, то горе мне как писателю!
   Она тысячу раз права.
   Я и сам мириады мыслей перебрал на сей счет. И что меня останавливало? Ничто. Я сам.
   Я тормозил себя. Я тормозил весь мир. И так мы делаем каждый день: осознанно или нет, неважно. Важно, что так не может больше продолжаться.
   Мы привыкли жаловаться, что нам вечно чего-то не хватает в жизни. Мы продолжаем искать и находить отговорки для других, а больше - для себя, дабы прикрыть и по возможности оправдать слабость, трусость?
   Чего нам всем не хватает?
   Свободы? Совести?
   Поступков.
   Тут мой внутренний монолог был прерван водителем такси.
   - Так вы писатель?
   - Что, простите?
   - Ваш друг умолял ваше величество скорее приниматься за новый роман. Раз речь шла о новом, значит, есть старый, верно? Вот я и спрашиваю: вы писатель?
   В мгновении ока я растерялся, словно мне задали провокационный вопрос. Еще через секунду приобретенное свойство украсило лицо нелепой ухмылкой, что породило некоторую степень уверенности.
   - В некотором роде, да.
   - Я так и понял.
   - Это столь очевидно?
   - Да вы с минуту себе под нос стихи нашептываете. Чудак!
   - Серьезно? Какие? (Глубокие и многогранные мысли одолевали мою голову, но неужели у них хватило силы на то, чтобы покинуть обитель, да к тому же в стихотворной манере вылиться наружу, вслух?)
   - А мне-то откуда известно? Какие-то. Хех! "Свободы-Совести-Поступков". Кстати, меня Сэм зовут.
   Водитель дружелюбно подмигнул в зеркало заднего вида. Я кивнул в ответ и с удивлением подметил, что парню лет двадцать пять, может, немного больше. Голос, напротив, был слегка грубоват, похоже, прокурен. Но выглядел он чертовски привлекательным, в смысле... ну, вы поняли. Глаза живые, а мне только их и удалось внятно разглядеть.
   - А вас?
   - Вэл.
   - Очень приятно. Нам, кстати, куда, Вэл? Вы не против, если я буду звать вас, пока едем, по имени, просто вы вроде парень обычный, без выкрутасов, хоть и писатель, ха-ха.
   - Не страшно. Называйте
   - Отлично. Так куда нам? Обратно, домой, к подружке под одеяльце?
   - Э...- От последнего финта Сэма я, признаюсь, хотел перевести разговор в иное русло, или сделаться более серьезным. Но, очевидно, сам с собой не справился.- Давайте немного прокатимся по городу. Идет?
   - За ваши деньги - все, что душе угодно. Шучу-шучу! Ведь как же этак: за деньги - все, что душе!
   Эту его резонную мысль я особо про себя отметил и спросил:
   - А ты, Сэм, откуда?
   - Издалека. Единственное, чего драгоценно у нас на родине, так это поэты. Те, что давно почили. И, безусловно, женщины. Наши женщины самые лучшие! Это я вам точно говорю. Куда меня только судьба ни бросала: наши девчонки остаются верными, даже когда спят с другими, представляешь?!
   - Не совсем.
   - А то! Загадка! Но я ручаюсь. Может, менталитет виной или генофонд. Бог его знает! Я родился в России. Слыхал про такую?
   - Я, кажется, хочу туда попасть. На какое-то время
   - Хорошо подумал?
   - В смысле? Это что-то типа предостережения, так?
   - Нет. Но боюсь, ты не поймешь Россию. Вернее, поймешь, но неправильно. У нас все иначе, знаешь ли, свои стандарты, свои порядки. Не знаю хорошо это или плохо, но так есть уже много веков! Порой мы сами замечаем, что не понимаем Россию. И там особенно грустно и своеобразно хорошо живется.
   - Почему же ты смотал удочки и рванул сюда, к нам?
   - Что значит "к нам"? Мы везде одинаковые, под одной Луной, под одним Солнце, Вэл, не правда ли?
   - Соглашусь,- ответил я не сразу, предаваясь рассуждениям вслед за его мыслью.
   - Так что - станешь писать книгу?- перебил он.
   - Возможно. Когда будет время... Сейчас столько проблем навалилось.
   - Э, не! Так ты никогда ничего не добьешься, Вэл!
   - Объяснись.
   - Разве настоящий писатель, ну, то есть, если он знает, что он настоящий, а больше никому то неизвестно, кроме, разве что, близкого друга или подруги... Короче: разве позволительно настоящему писателю помышлять о каком-то там времени, когда он - из вечности и для вечности, а, Вэл?
   - Любопытно.
   Пауза. Мы переглянулись. Опять через зеркало. Глазки Сэма искрились неподдельным участием и, кажется, еще чем-то. Иронией? И часто вот так люди, набиваясь в собеседники, действительно оказываются теми, с кем можно поболтать.
   Что за фокус?
   Старая кожа сходит, наместо нее - новая.
   Змея, пожирающая свой хвост. Бесконечное движение.
   - Пиши немедленно, потом поздно будет.
   - А как же планы?
   - Обождут! Что за важность! Бог с ними, какие тут могут быть планы, когда рождается грандиозный замысел! Муза вас никогда не простит, если вы измените ей. Ваша Муза - ваше счастье и смысл всей жизни.
   - А любовь? В смысле, любимая?
   - А что для тебя это разве не одно и то же?
   Он искренне удивился, окатив глаза, но стараясь следить за заносимой снегопадом дорогой. Вокруг подмигивали и кружились желтые огоньки - фонари и снегоуборочные машины, но нам было определенно не до них.
   - Если сомневаешься, то и она вскоре разуверится. Если кто-то из вас только позволяет другому любить себя, то ничего не выйдет. Рано или поздно обоим надоест. Женщину необходимо любить. Мужчину необходимо любить. Быть любимым, значить что-то для другого человека и понимать, что вы - одно и то же, несмотря на все расхождения, это и значит быть счастливым,- Сэм постучал пальцами по рулю и вдруг обернулся, чтобы сказать мне в глаза:- Что снаружи, то и внутри, Вэл!
   Этой фразой он словно ввел мне противоядие. В кончиках пальцев - покалывания, в голове - яркие вспышки, гормональные всплески. Я испытал внутренний трепет, сравнимый разве что с предвкушением оргазма.
   Да-да, какие-то отголоски прежних, на сто рядов пережеванных и переваренных формулировок отзывались в затылке, соглашаясь с видением Сэма. С каждой секундой я укоренялся в мысли, что мир один, а миров - множество; и вроде бы я - один, но нас - много больше.
   Сэм заглушил мотор, но оставил включенной печку. Только представьте, мне не было дело до того, что происходит. Я смотрел себе под ноги и глубоко дышал, не обращая внимания ни на что вокруг. Ничего так не волновало меня в тот момент, как осознание осознания.
   Проще объяснить не могу.
   - Секунду-другую потерпите. Я мигом.
   Неожиданно Сэм куда-то пропал, и меня начало отпускать. Через несколько секунд я протер стекло со своей стороны, но ничего не разобрал, кроме вывесок супермаркета, аптеки и магазина с интимными товарами для взрослых. Боже ты мой, все на одной стороне работает для нас в круглосуточном режиме. Куда мы катимся, господа?
   К черту занудство!
   Я только откинулся, дабы капельку расслабить мозг, опустив веки, как Сэм очутился на своем месте со сложенным пополам листочком в озябших руках.
   - Шустрый, да? Ха-ха! Держите. Вот то, что вам необходимо, как воздух.
   - Что это?
   - Несколько строчек одного очень хорошего поэта. Он ныне далеко-далеко, в сказочном месте, "среди дубрав и речки чистой". Берите. Глядишь, послужит и вам.
   Он как-то не торопился заводить мотор.
   - Где раздобыл?- полюбопытствовал я, принимая дар и выражая оттенки замешательства и признательности.
   - Да вот тут, где же еще! Четвертая касса, девушку зовут Алиса. Моя новая подруга. Она большой знаток. Читала всех от Байрона до Бродского. А современных авторов она отбирает, как алмазы в мокром песке. Их чудовищно мало, аж жуть берет! Но вы читайте, читайте!
   - Что за иероглифы?
   - О, бог ты мой! Тысяча извинений. Я почему-то решил, что вы - свояк и с языком на "ты". Извините, ради бога. Позвольте, я вам зачитаю:

Солнце, Луна и Земля.

Звездная пыль - от пуль.

Мне не нужны без Тебя

Жизнь моя, Крест, Нуль.

Страшно! Шепнёшь: "Боюсь...

Не уходи, задержись!"

Если бы я был плюс,

плюсом была бы Жизнь.

Чистые числа судеб.

Баллы за балом и блеск карет.

Вечные мысли, Вы где?

Вечно бежать надоест.

То, что дано притянуть,

тянется, точно грусть.

Минус на минус - пусть,

если не против Нуль.

Солнце, Земля и Луна.

Точка как их Союз.

Если Звезда одна -

значит, и небу в плюс!

Я бы прожил без Тебя

Жизнь на Земле любой.

Если Ты та Звезда,

значит, я Путь Твой.

Значит, Мы - Путь!

   Последнюю строку он выделил интонационно. Выдержав паузу, оторвал глаза от стихотворения, и шепотом, будто боялся меня потревожить, спросил:
   - Каковы?
   Я метался, точно в камере потерянных шагов, готовясь к дальнейшему и отрывая себя от всего прошлого, что было мне известно и доступно.
   Почему отныне все, с чем я сталкивался, принимало новый, несоизмеримо широкий смысловой оборот? Что с нами стало? И в чем причина качественных перемен?
   Господин Хэппи наградил нас материалом для лепки. Инструменты достались по праву рождения. Я, видимо, соединил эти два простых знания в формулу истины, и она активно принялась за работу без моего непосредственного участия! Конечно, все было не совсем так, но тогда иначе не представлялось. А искрящие доброжелательностью и заботой глазки Сэма бегали по моей застывшей физиономии и все чего-то выжидали.
   - Зачем вы сейчас молчите,- не унимался милый таксист, пытаясь меня растормошить.- Вам знакомы эти строки или нечто свое вдруг нахлынуло, похожее?
   - Трогает...
   Я моргал, отрешаясь от поверхностного самоанализа, и благодарил Бытие за то, что сегодня выпала смена Сэма и что именно он был поблизости и принял вызов, выручив нас. Я благодарил Бытие за стихотворение, которое Сэм прочитал мне. Глубокомысленное, ограненное, не какой-нибудь там наивный стишок. Поэзия, где содержание превосходит форму во всех смыслах. Но главное - связь, тончайшая связь событий, слов и поступков с моей жизнью, с отношениями с Дженни, со всем на свете. С Нами...
   Сэм кивнул, хохотнув, мол: а то!
   - Потому что настоящий поэт. Откровенный. И вы должны стать, да нет же: быть настоящим во всем. Иначе - ничего не выгорит: ни тепла, ни света, Вэл.
   Заключив так, Сэм повернул ключ зажигания, и мы тронулись. Какое-то время ехали молча. Не вижу смысла, описывать свое состояние. Я и теперь могу только прикинуть его и изобразить штрихами, но, полагаю, вам ни к чему, ведь и так все яснее ясного.
   - Вас прямо к дому. Или как скажете?
   Голос его звучал легко и непринужденно, а нотка веселости придавала ощутимую смысловую нагрузку обращенным ко мне словам, нагрузку почти метафизическую, еле уловимую.
   Я попросил остановить в начале улицы. Там мне пешком по свежему снежку топать минут десять. Дойду, подышу морозным воздухом. Глядишь, оклемаюсь, одумаюсь.
   Сэм просьбу исполнил с ювелирной точностью, но перед тем, как высадить меня, опять обернулся. Я протягивал деньги, но он прямо вздрогнул при виде купюр и замотал головой:
   - Нет-нет-нет-нет-нет. За вас не возьму. За друга вашего, пожалуйте: десять пятьдесят. А с вас - ни за что не возьму, хоть вы на части распадитесь.
   Я поблагодарил его от души и отсчитал пятнадцать долларов, от сдачи, естественно, отказавшись заранее. Он припрятал деньги в бардачок с подсветкой, так что я ясно приметил там одинокую белую книжицу небольшого формата с портретом (теперь-то я знаю точно) автора на обложке.
   - Если вдруг вам понадоблюсь, звоните диспетчеру и просите прислать меня, Вэл. Только десять раз повторите, что вы - это вы, то есть именно Вэл, настоящий поэт. А то они там всякие попадаются. Ну, с богом.
   Мы распрощались.
   Такси покатилось дальше и вскоре испарилось, как чудесная колесница кого-нибудь из пророков, а я, завороженный впечатлениями, неторопливым шагом побрел по мягко похрустывающей, как свежие венские вафли, дорожке мимо спящих уже домов.
   Я, похоже, созрел, чтобы поделиться идеями, кои занимали голову и сердце во время непродолжительной ночной прогулки. Все-таки свежий воздух во истину людям на пользу!
   Во-первых, подсказываемая тремя разными, никак не связанными людьми идея написания мною книги. Признаюсь, я давно готовился к роману: собирал материал, много читал и, в конце концов, развивался внутренне. Без этого - никуда. Ведь к такой по истине нелегкой и не всегда поддающейся укрощению работе нельзя приступать неподготовленным.
   Творческий процесс схож с беременностью. Автор должен питать идею, развить ее сперва внутри, что называется, выносить, чтобы вещь не вышла в итоге уродливо-неполноценной. Это тонкий и хрупкий, как льдинка, требующий серьезной духовной и житейской закалки процесс.
   Бывают произведения, которые льются из сердца, как дождик, на одном дыхании, с легкой руки. Сел - написал. Когда вещь доведена до ума в наикротчайший срок, я рассматриваю два варианта: либо, если покопаться, работа все-таки уже шла, притом давно, но где-то глубоко в подсознании, и вот наконец грубый камушек отесан и можно выдавать перл. Тут все ясно. Либо - оборотная сторона медали - вещь получается не то что бы совсем никуда не годная, но все же менее привлекательная. По меньшей мере, для автора. Ведь как мыслит творец: идея пришла такой, какой пришла, и, если начать ее разбирать и обрабатывать, эффект на глазах превратится в дефект, изначальная ценность испарится бесследно, как легко улетучивающийся аромат. Взамен нее наслоится фальшь. Вот вам моя неизменная до сих пор доктрина.
   И, во-вторых, в Сэме, бесспорно, угадывались некоторые черты господина Хэппи. Особенно заключительная субдоминанта обоих, которая должна была разрешиться фундаментальной тоникой.?
   "Ну, с богом... да осилим?"
   Вопрос, пожелание, утверждение?
   Я погряз в поисках смысла, как в глубочайших сугробах где-нибудь в Арктике, а свежий воздух и пушистый снежок, предоставленный сам себе и силам земного притяжения, способствовали прояснению мыслей.
   Зачем Сэму бегать в супермаркет к знакомой девушке-продавщице, любительнице изящной словесности и поэзии? Взять бумагу и ручку, дабы наскоро набросать любимые четверостишия? Забрать подготовленный заблаговременно сюрприз? Вздор! Да ведь у него в бардачке лежал сборник, и, верьте мне, были там эти стихи. Гораздо позже я ненароком наткнулся на точно такой же в букинистской лавке. К слову, редкий экземпляр.
   Соблазнительная мысль, что все эти эпизоды кем-то подстроены и искусно разыграны, сразу ударила в ноздри параноическим душком. Что же получается: Дженни втайне от меня подговорила господина Хэппи устроить мне нечто вроде испытания? Да, это было первое, что пришло в голову, когда господин Хэппи впервые уселся на диван в нашей гостиной. Согласно логике и принципу Оккама, следовало отметать все прочие варианты, и успокоиться, но... Вероятность подобного оборота ничтожно мала. К тому же сюжет избит. Мы с супругой классику чтим - оба без ума от Фаулза.
   Я встал как вкопанный и закинул назад припорошенную снежком голову в кучерявую белесую вышину.
   Снежинки падали на лицо и стекали талой водой по лбу и щекам. Я приоткрыл рот, желая распробовать их на вкус. Ничего не разобрал и выставил вперед руки. Залюбовался.
   Одна не очень большая снежинка, очутившаяся прямо в центре ладони на перекрестке линий головы и жизни, почему-то отказывалась таять. Я нагнулся, чтобы лучше рассмотреть красавицу, и задержал дыхание, боясь нечаянно растопить ее.
   Вам известно, что одинаковых снежинок не существует, что каждая из них индивидуальна и являет собой произведение искусства матушки-природы?
   Сегодня ученые и любители научились выращивать сложнейшие и красивейшие снежинки в искусственно созданных условиях, дабы изучить феномен подробнее и запечатлеть небывалую красоту на фотокамеру.
   Передо мной закружились разрозненные детали, обрывки информации, полученной за годы приспосабливания и развития, но никак не полноценной жизни, на Земле в былом воплощении Вэла-наивного-романтика, но и тут, как назло, отыскал заметный теперь пробел. Пробел заключался в моем отношении к людям.
   Я всегда недобросовестно относился к человечеству и безнадежно и всерьез мечтал оказаться не причастным ко всеобщим делам: благим и самым жалким. Мое существо отторгало такие мораль и совесть, которые возносятся в ранг добродетели, но параллельно оправдывают всеобъемлющую несправедливость. Я отдавал себе отчет, что виной тому политические игры и неуемные потребности тех, кто владеет жизненно необходимыми ресурсами. Люди, стремясь к власти, любого рода признанию своего права контроля над ситуацией и другими людьми, зачастую не справляются с грузом ответственности. Они начисто забывают о надобностях и стремлениях окружающих людей "уровнем ниже", но, тем не менее, требуют поклонения.
   От такого мира я бежал. Мне определенно не хочется прогибаться либо карать. С одной стороны - это мое естественное право. С другой - все мы обладаем правом на самообладание и самоопределение. Если мы четко представляем, чего мы хотим, и приступаем к реализации задуманного, вселенная помогает нам. Но не стоит уповать на нее, как на панацею.
   Наблюдая окружающий мир, я не мог не заметить, как люди всюду пытаются втиснуть свой нос. Мы научились выращивать человеческие органы из мужских стволовых клеток, посылать на Марс роботов, которые находят там образцы пресной воды. Мы пришли к выводу, что нам следует обратить серьезное внимание на экологию, использовать альтернативные виды топлива и добывать энергию более разумными средствами. Другие развивают религиозные учения прошлого, порой уходя далеко за грань сущего абсурда с целью промыть неподготовленной пастве мозги и управлять ею, как заблагорассудится.
   Чем только не занимаются наши братья-человеки, а все-то им неймется, все-то они не находят себя счастливыми.
   Жить в постиндустриальном обществе под эгидой научного прогресса, который обеспечивает нам комфорт, уют, безопасность и уверенность в завтрашнем дне - некомфортно, небезопасно, невозможно. Я ни разу не был стопроцентно уверен в правильности курса, на который вырулило мировое сообщество. Нам говорят: туда-туда, там восход, земля обетованная, остров бесценных сокровищ. И большинство покупается на красивые лозунги и цветастые рекламные баннеры. А если заглянуть глубже и разобраться, тут же почувствуешь себя жестоко обманутым. Это чертовски неприятно для каждого из нас, а в планетарных масштабах - убийственно.
   Куда мы движемся, друзья мои? К катастрофам, заговорам, тайнам, сплетенным кем-то, кому это выгодно по многим причинам. Из различных источников мы получаем диаметрально противоположные сведения о том, о сем, что уже и не знаем: стоит ли верить вообще кому-либо?
   Вот он - хваленый плюрализм! Подчас не удается поверить собственным ушам, глазам, нюху, потому как Голливуд закормил нас метаморфозами и прочими феериями перевоплощений.
   Мир не такой, каким мы его себе представляем. Но вроде бы все куда-то идет; куда-то же нацелено человечество? Я верю, что все поправимо, а значит, однажды мы изменимся, жизнь изменится, мир изменится.
   Я вот стою и понимаю как на духу. Раз мы созданы для счастья, кузнецами которого являемся, так отчего нам постоянно требуются уклонения? Нам достаточно задаться целью, и Путь откроется. Хорохориться и задаваться - пустой выпендреж.
   Например, если нам безумно хорошо с человеком, мы счастливы с ним, и больше ни в чем не нуждаемся, а он пребывает в том же состоянии, что и мы - для чего расставаться? Вставать с утра на работу, будить друг друга, уходить, разлучаться, чтобы вновь встретиться и снова отдалиться. Верно, чтобы не произошло психической или иной диффузии, этакой всеобъемлющей притирки двух элементов: ее и его.
   А теперь, положа руку на сердце и совершенно (чисто гипотетически, потому как иначе это вряд ли осуществимо) отрешившись от себя любимого, от зловредного эго, задайтесь вопросом: а что тут может быть дурного - просто быть вместе, жить и творить, пускай не целую жизнь, но ровно столько, сколько удастся? В понимании сего момента, на наш взгляд, и заключается истинное наслаждение.
   Я прекрасно осознаю, что мой примитивный пример - некая неосуществимая утопия, некая идеальная, а потому, вероятно (но не факт), неосуществимая модель данной составляющей человеческого счастья. Но ведь стоит только оттолкнуться от общих законов, принципов, систем - прочих условностей, и перед нами предстанет бездна возможностей.
   Свою снежинку я бережно обмакнул в щепотку снега с сугроба и положил принявший форму моих пальцев слепок на место. Глянул на полную Луну, обильно закутанную в серые облака, помахал ее священному абрису и, испросив прощения у Селены, у целого мира и, особо, у Малыша, я с искренней признательностью в сердце отправился смотреть дивные сны.

Renaisponsibility?

   Господин Хэппи навис над прозрачной сферой, как мой личный астролог, добрый маг, реинкарнация Мерлина, как подловил давеча Банни.
   Сперва мне почудилось, что это такой глобус, но, приглядевшись, я четко рассмотрел, что нет на нем ни условных сеток меридианов и широт, ни материков или полюсов, чего уж там говорить про Мировой океан. Зато, как только я сунул нос через плечо загадочного старца, тот строго поднял вверх указательный палец в белой перчатке и произнес не своим голосом:
   - Тише.
   Мне самому было до жути любопытно, что это такое и с чем это едят. Мой наставник чуть выпрямился, что позволило мне лучше изучить объект. Как ни странно, мы с ним пребывали в Нигде: бездна вокруг; только мы и шар. Ничего более. Тогда господин Хэппи взял меня за руку, занес ее над сферой, сделал так, чтобы я вытянул средний палец и с силой на него надавил, словно выжимал. Из-под ногтя на оболочку сферы упала несколько капелек теплой крови. Боли я не почувствовал. Напротив, было даже приятно. Внимание сосредоточилось на том, что последовало тотчас.
   Как только кровь впиталась тонкими и живыми стенками сферы, внутри словно вскипела невидимая вода, и пространство медленно начало затягиваться густым алым паром. Стенки сферы запотевали, конденсат скатывался на дно, лужица постепенно росла.
   Господин Хэппи, как и я, был прикован взглядом к удивительному зрелищу. Помню, что тогда ни единая мысль не посетила голову. Я целиком растворился в наблюдаемом чудесном явлении. Казалось бы, что тут такого? Но я непременно знал, словно шестым чувством, что становлюсь свидетелем не школьного эксперимента по химии. Все куда более масштабно и сакраментально.
   - Глядите,- скомандовал господин Хэппи, указывая все тем же своим пальцем-перстом на образовавшуюся влагу. Высота ее - каких-нибудь несколько миллиметров, и тут начались чудеса - электрические разряды.
   Поверхность зарябила и в одно мгновение покрылась мириадами квантов-светлячков. Я обеспокоился, что сфера вот-вот разорвется, лопнет, но поведение господина Хэппи, стоящего теперь чуть сзади и сбоку, внушало доверие. Кванты, очевидно, накопив внутреннее возбуждение, заметались внутри, как мотыльки у источника света. И всякий раз, когда частичка билась об кажущуюся хрупкой стенку сосуда, она непременно планировала в воду, там двоилась и уже не одна вырывалась на волю.
   Репликация длилась, надо полагать, не больше доли секунды, однако, со стороны мне виделось все как при замедленной съемке. Так что, когда светящихся корпускул стало величайшее множество, а вода иссякла, и искоркам-малюткам некуда было деваться, начала трескаться альма-матер.
   Моему изумлению не существовало предела ни в одном из миров! Сфера расслоилась на две с виду одинаковые, правда, одна оказалась заполненной необычной жизнью наполовину, а другая же лишь на треть.
   - А куда подевалась еще часть?
   - Высвободилась в момент преображения. Вы же понимаете, что Вышним Силам необходима компенсация. Энергетический круговорот.
   Господин Хэппи незамедлительно предложил мне резервуар с ароматным розовым маслом, куда я аккуратно поместил обе сферы.
   - Их состояние - ваша забота. На плечи ваши отныне ложится колоссальная ответственность. Будьте честны перед Законом, а прежде всего перед людьми, что вас окружают, ибо они вкупе с вами есть воплощение сего Закона.
   Последние слова прозвучали отовсюду, ибо сам господин Хэппи дематериализовался. А то, что возродилось тогда в параллельной реальности, в существовании коей многие из читателей сомневаются, однако, по меньшей мере, спят по ночам, в то же самое время зарождалось в мире.

****

   Сэм сидит у меня в гостиной на голубом диване, чуть вальяжно, попивает чай из моей кружки, удачным образом восстановленной, и смотрит на меня чуть искоса, с иронией. Он болтает ногой, прихлебывает чайку и ждет, когда я заговорю.
   Часов на стене нет, куда подевались - бог весть. На наручных часах Сэма циферблат чист: ни циферки, ни стрелочек. Глаза его светятся неподдельной радостью.
   В принципе, он может не обмолвиться ни словом вслух. Я читаю его, он видит меня насквозь.
   Волшебство!
   Его лишенный эмоциональных примесей, звонкий голос разливается внутри меня, будто течет по жилам.
   - Ты начал роман? Написал хоть строчку? Заглавие?
   Немного погодя ответ рождается в моем сердце, и Сэм, одобрительно приподняв чашу "терпения", мол, за успех грядущий, слышит:
   - Дженни оценит по возвращении!

****

   Это четырнадцатое февраля мы не забудем никогда.
   Дженни, заглянувшая в "кабинет" и нашедшая меня спящим, приблизилась на цыпочках к столу, который на тот момент всем своим видом показывал, что из-за него не вставали несколько ночей кряду. Исписанная до смерти авторучка пустила последнюю каплю синих чернил прямо на черновик. Аккуратная стопка в сотню листов покоилась на большом фотоальбоме, куда мы с Дженни ежемесячно вклеивали кусочки милой и родной мозаики.
   Запах распустившихся под утро лилий, составлявших мне кампанию, пока писал, еще витал в воздухе и приятно щекотал обоняние. Любимый аромат моей возлюбленной. До последней точки именно чувства к Дженни вели мою руку, и было немного жаль отправляться спать, но... Я знаю, что ничего не кончается бесследно. У каждого романа есть продолжение.
   Малыш наклонилась ко мне и поцеловала в губы. Невинно и ласково.
   Я проснулся, умиленный сладким видением во сне. Явь не уступала фантазиям. Дженни сидела на корточках рядом с софой, куда я упал после двух бессонных дней и ночей, и гладила мои волосы и лицо своими нежными руками. Даю слово, я в жизни не видел, чтобы она была так счастлива, как в тот самый момент.
   Дженни сильно изменилась с нашей последней встречи. Думаю, и я тоже. Мы оба круто переменились внутренне. И нас с новой силой тянуло друг к другу.
   - Извини, что я так спонтанно бросила тебя одного,- прошептала она и приложилась губами к моей щеке. Я прижал ее к себе, и она перебралась с пола ко мне на софу. Беззаботно наслаждаться единением с любимым человеком удивительно прекрасно! Обнявшись, мы обменивались теплом и проникали в самую суть самих себя, не различая границ.- Ты прощаешь меня?
   Дженни вскинула на меня глазки. Ничто никогда не будет манить меня сильнее ее магии! Поцелуй в макушку успокоил ее. Нежась, она замурлыкала от мурашек, захвативших каждый миллиметр ее кожи, и немного погодя продолжала, рисуя абстрактные картины своим пальчиком на моем торсе.
   - Я понимаю, что заставила тебя стерпеть, пожалуй, самое страшное, что может возникнуть меж близкими людьми,- неизвестность. Но мне самой нужны были ответы. Несколько дней назад, ты помнишь, я повела себя странно... Я пришла домой, наткнулась на почтальона, он передал мне телеграмму от Банни. Я подумала: к тебе приезжает друг... Ух ты! Будет весело? Я отчего-то засомневалась и почувствовала себя нехорошо. Никогда ничего подобного не ощущала! Мне захотелось, чтобы ты крепко-крепко обхватил меня, прижал к себе и сказал, что я нужна тебе, как никогда! Я хотела чувствовать твое присутствие. Мне очень в тот момент не хватало тебя, Вэл. Я даже почему-то разозлилась на тебя, что вот ты где-то пропадаешь... В общем, мне ничего не оставалось, как заварить чай, успокоиться. Я наполнила твою кружку, не выпуская тебя из головы. Мне было так страшно, так непривычно наедине с собой, не поверишь! Я даже не сделала ни глотка! Ходила по гостиной взад-вперед, прижав чашку к груди, как дура, и поторапливала тебя мысленно, ждала оборота ключа в дверном замке.
   Я пытался проникнуть в глубину ее рассказа, но оставался на поверхности. Дженни говорила быстро, волнуясь, с придыханием, и я почти физически ощутил, каково ей пришлось. Озвученные ею мысли становились моими собственными. Я чувствовал и предполагал контекст, даже если бы Малыш не произнесла ни звука.
   - Снаружи раздались гудки. Кто-то сигналил. Я вдруг себе вообразила: это точно Банни. Засуетилась: боже, я еще в таком нелепом виде! Ринулась к окну, и тут меня словно подкосило. Я выронила чашку и, чтобы не упасть, вцепилась в гардины и сорвала карниз. Хорошо еще, что я вжалась в диван, а то злополучный карниз запросто пришиб бы меня. Я так испугалась, Вэл, так перенервничала...
   - Все хорошо, любимая. Все обошлось.
   - Мы вместе,- ответила Дженни и поднесла мою ладонь к губам. Мы дышим в такт и верим, что будущее, как таковое, проистекает из настоящей минуты.
   Представьте мир, где любой человек способен мгновенно и предельно точно узнать ход ваших мыслей, но при этом жертвуя конфиденциальностью собственных. Какие порядки царили бы в нем? Чем бы занимались люди? Как изменился бы человек по отношению к другим, по отношению к себе самому? Что стало бы с идеями, планами, программами и их реализациями, если бы период воплощения в реальность формы любой сложности (без ущерба содержанию) не исчислялся бы во времени и пространстве, а сила не зависела от количества и качества объектов и субъектов деятельности?
   Что за Существо способно создать лишь силою собственного воображения подобный мир?
   Вы знаете ответ на последний вопрос. Все остальные получите следом.
   - А с ним все в порядке?
   Мы сцепили пальцы и сильнее прижались телами. Дженни подняла головку и заглянула мне глаза. Мы как будто впервые открывались друг другу. Мы словно влюблялись заново.
   И через мгновение я услышал столь родной голосочек, что из самого сердца прошептал мне:
   - С ней, Вэл. У нас будет дочь.

Счастливые

   Если вы достаточно зрелы и полагаете, что Земля круглая или имеет форму тыквы или яйца (в связи с тем, что сплющивается на полюсах), значит, вы - несчастный обыватель. Несмотря на то, что вы время от времени, возможно, сомневаетесь в истинности сего "научного факта", ищите новые данные, подтверждающие или опровергающие те или иные "простые истины", даже тогда вы - не в обиду сказано - дилетант.
   В действительности, рядовому смертному, не впутавшемуся в полотно творимой незримо и хитро свыше и здесь, на Земле, истории человечества, вряд ли удастся с фактической точностью осознать, что ему лгали по поводу тех или иных фундаментальных положений всю его жизнь. Родители, сверстники, учителя, маститые профессоры, самозваные медиумы, военные, политики - и прочие лица сознательно или несознательно привирают либо лгут, не краснея, с целью намеренно запутать, отлучить от истины или невинно поделиться собственными заблуждениями.
   Действительность - разыгрываемый внутренними и сторонними силами спектакль, в котором уместно сквозное действие и единая на всех сверхзадача. Все наши воплощения в виде социальных ролей, скорее, больше похожи на поиски образа. Амплуа задано генами и некой нематериальной, мистической сутью вещей. Нужно основательно разобраться с тем, что мы имеем, чтобы не натворить глупостей и прожить эту жизнь бездарно и второсортно.
   Предположим, что рядовой смертный, задумываясь не раз о двусторонней несправедливости, то есть о самообмане и лжи со стороны государства, отрывался от земли, к коей прирос за века эксплуатации, с тем, чтобы осветить дремучую и загаженную, как чулан или чердак старого дома, голову знаниями; и вдобавок собственной шкурой ощутить контакт с неизведанными областями. Шагнув за условные пороги, приобщиться к Телу, сверкающему, как отполированный металл, но живому и прекрасному, как цветок. Получить возможность задать вопрос и обрести долгожданный, пускай и не совсем доходчивый ответ.
   Однако безгранично владея доступом к ответам, человек спятит, не выдержит, наломает дров или погибнет; речь о человеке, которого мы имеем удовольствие наблюдать, выглянув в окно или выйдя на улицу.
   Те, кто хранят и преумножают знания, невидимы обычным людям; но они вечно бродят среди нас, иногда соприкасаясь с нами по непредсказуемым причинам и, как правило, в сверхважные исторические эпизоды.
   Я истово верую, что такие моменты происходят постоянно и параллельно, так что любое наше действие, слово или внутренние мотивы, возможно, вызванные некой потусторонней силой, влияют на ход истории мира, миров.
   Итак, чтобы пролить свет на то или иное обстоятельство, необходимо, закрыв глаза, очистив сознание от всего лишнего, низменного (кстати, Гаутама делал и советовал то же самое), не задремать, но рассудить, что лежит на поверхности души, определиться с приоритетами, расставить акценты и так - систематически. Кто оспорит, ведь проникая вглубь самих себя, мы однажды набредем на необъятную вселенную, что не только там, за облаками, но и здесь, внутри каждого из нас. Это абсолютный закон аналогии.
   Обывателю, посвятившему себя толпе и ее переменчивым предпочтениям, окончательно потратившему лучшие годы жизни на увеселение мозга и тела и "умерщвление" духа, жить в целом проще. Ибо он за редким исключением озабочен тем, что действительно городит вокруг и что безвозвратно для себя и остальных рушит в идеальной плоскости бытия.
   Но раз уж вы относитесь к так называемым между нами, посвященными, счастливцам и периодически уделяете время анализу, осмысливаете поведение взаимосвязанных нитей пространства и времени, задаетесь личными установками, как люди, организующие какой-либо проект и отслеживающие ход его развития, вы тотчас же уясните, что жизнь уподобляется таковому проекту. И вы в нем - главный управляющий, главный бухгалтер, главный кассир, главный, главный, главный... вплоть до главного уборщика. Но, верую, есть и высшая инстанция, некто Заведующий, на стол которому нужно будет, в конце концов, положить отчет о проделанной работе. О шкале оценок тут судить не берусь. Не стану вторгаться в чужую юрисдикцию. Однако не стоит забывать, что Верховный Архитектор проекта одарил нас самым полезным инструментом - творческим интеллектом, способным разыскивать знания, анализировать их и по возможности применять, притворять в дела, в поступки, в действия - в движение. И создавать качественно новое, порождая тем самым новую информацию.
   Все в наших руках. И мы, и наша снежинка счастья.
   Дело за малым: развиваться и определять, что во благо, а что - во зло. Это и есть краеугольный камень, друзья мои.
   P.S.
   Поэт Раби Сан-Тоб однажды изрек здравую мысль: "Нет ничего на свете, что бы вечно росло. Когда Луна становится полной, она начинает убывать".
   Вечно расти, стало быть, невозможно, но... кто нам запретит?
   Правда?

Эй, пробудитесь!!!

г. Москва

2008г.

   ? Позднее греками Джехути (или по-гречески Тот) был отождествлён с Гермесом. В результате воздействия друг на друга двух древнейших культур возник образ Гермеса Трисмегиста, "писца богов", даровавшего человечеству письменность и большинство религиозных и повседневных обрядов. Его труды позднее были собраны и оформлены в "Герметический свод".
   ? Дева Мира.
   ? "Услышь. Узри. Умолчи" - от лат. Audi. Vidi. Tace. - особая печать на масонских документах (масонский словарь).
   Распространение полученной информации вне Ложи карается усыплением, то есть отстранением от Великой Общей Работы.
   Дорогие читатели, данное повествование, как, впрочем, и иные истории господина Хэппи, вредно воспринимать буквально.
  
   рвением и усердием (масонский словарь).
   ? "Год Света" (год + 4000 лет), год в летоисчислении Масонства Древнего Искусства (масонский словарь).
   ? сжатый пересказ одной из распространенных версий истории Ордена Тамплиеров. Однако следует принимать во внимание, что в эзотерической традиции ни один из рыцарей не сознался в колдовстве или связях с Сатаной. Напротив, даже во время пыток они признавали единственным своим светочем "Мудрость" (прим. автора).
   * Победить или умереть! (лат.)
   * святая святых (лат.)
   ? сын масона (масонский словарь).
   ?? Условная фраза, означающая присутствие в стенах Ложи профана - непосвященного человека. Иногда "снег" заменяется "дождем" (масонский словарь).
  
   * ученика (лат.)
   ? Чарльз Латуидж Доджсон, профессор математики, священник англиканской церкви. Литературный псевдоним - Льюис Кэрролл. Автор сказок об Алисе.
   ? так называемый в музыкальной грамоте "плагальный оборот".
   ? Авторский неологизм, появившийся в результате слияния двух понятий, таких как: Эпоха Возрождения (Renaissance, англ.) и ответственность (the responsibility, англ.)
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   4
  
  
  
  
  
  


 Ваша оценка:

Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"