8:40 Мы все умрём. Если бы уцелел транспортёр, мы умерли бы позже, теперь нам осталось жить неделю, может быть полторы. Мы покинули транспортёр сорок минут назад. Я смотрел на солдат, пытаясь понять, что они чувствуют и о чем думают, но лица людей скрывали маски противогазов превратившие их в мифологических уродов. Они потеряли свою индивидуальность под этими защитными масками, превратившись в боевые единицы безразличные ко всему. Их вероятность умереть не рассчитывалась в штабах, рассчитывалось время жизни в условиях боя. Оно колебалось между тремя, четырьмя секундами. Интересно, что чувствует человек знающий, что вся жизнь его несколько вдохов, несколько автоматных очередей и один бессмысленный крик? Я не могу судить по себе, я давно уже не человек. Я орудие.
Я смотрел на солдат оставлявших за своей спиной застывшую громаду транспортёра. Многие оглядывались, будто не могли поверить, что потеряли право на жизнь. Обреченность. Я повел их вперед по выжженной земле, по радиоактивной пыли, по полуразложившимся трупам врагов и своих. Вел туда, куда получил приказ вести свой взвод в 7:00 по рации. А потом, южнее, в свинцовом небе зажглось новое солнце, и мы лежали в какой-то, давно уже ничейной, траншее, и пока вверху бушевал вихрь огня и пламени, я наносил на карту приблизительные координаты взрыва. Позже, определив направление и силу ветра, нанёс эллипсы зон радиоактивности. Чтобы выполнить приказ и прибыть заданное место нам нужно пройти через зону Г. Все бы обошлось, если бы транспортёр не остался где-то там, где песок превращался в стекло, с обращенной к небу кормой и люками нараспашку. Пока мы пройдем злополучную зону Г пешком, мы все получим смертельную дозу. Моя рация молчит и это значит, что воздух слишком ионизирован для передачи сообщения. Рация молчит и это значит, что мы должны умереть. Жизнь, иногда, так обидно нелепа. Мы должны идти через зону Г и выполнить приказ, чтобы через неделю умереть от лучевой болезни потому, что воздух слишком ионизирован и рация временно бесполезна. Мы умрем потому, что рация молчит.
15:20 Час назад прошли через выжженное, искореженное взрывом село. Обугленные трупы протягивали куда-то застывшие руки, трупы, вжавшиеся в землю, вылезающие из окон сгоревших зданий, застигнутые смертью на бегу. Мы проходили мимо молча, мы шли туда, куда уже добрались они, шли... Двое из нас погибли часом раньше в ложбине полной зарина. Они погибали на наших глазах и мы ничем не могли помочь. У одного был поврежден ОЗК у другого противогаз. Запасных комплектов не было. Писатели любят писать о героях. В их россказнях война лишь фон. Какой-нибудь Алеша, с голубыми глазами, прямым честным взглядом и многими другими достоинствами, ценою жизни своей (читатели обильно плачут) гибнет во имя торжества идеи, "во имя жизни на земле". Красиво. Кто вспомнит о двух неизвестных, отравленных зарином по причине отсутствия запасных комплектов противогазов? Даже лица их, может быть с такими же голубыми глазами, остались скрытыми масками бесполезных противогазов.
18:00 Ожившая рация, выслушав меня, голосом некого штабного полковника страдающего от ожирения, подтвердила первоначальный приказ. Зона Г осталась за пределами его внимания. Когда, представив обстоятельства и расчеты, я попытался объяснить, что в результате самоубийственного марша взвод получит дозу в несколько раз превышающую считающуюся смертельной, в ответ он что-то невнятно просыпел о важности и первостепенности. Жизнь, оказывается, вторична по отношению к уничтожению. Мы должны спешить куда-то, чтобы убивать кого-то, даже если потом погибнем сами. Мы, сами по себе, не представляем ценности. Для командования важна не жизнь человека, а те четыре секунды боя в течении которых он остается в строю. Мы можем не выполнить приказ, но мы пойдем через зону Г на посланный участок, чтобы убивать, потому что я не человек. Я орудие. Боевым единицам лучше погибнуть, убивая врага, чем стоя у стенки с завязанными глазами.
Мы встретились незадолго до того, как кто-то сошел с ума и нажал, как это ни банально звучит, ту самую кнопку. "А завтра была война". Меня призвали к исполнению, а Её я услал подальше от фронта. Но фронт теперь был везде... Я нашел Её в городке похожем на село, через которое мы проходили днем. Мой взвод разбирал какие-то завалы, вытаскивали сотни черных сухих трупов, и это в то время вызывало какие-то чувства. Война только начиналась.
Я знал, что удар был нанесен неожиданно, но на что-то надеялся. Узнать Её удалось только по простенькому серебряному колечку подаренному мной перед войной. Колечку, надетому мной на этот палец. На ЭТУ РУКУ. С тех пор я перестал быть человеком. Многое упрощается если перестать быть человеком. Это не значит перестать думать или перестать вести себя "по человечески". Нужно просто перестать быть.
9:00 Свет заполнил все щели вокруг. Свет был считанные доли секунды, но половина взвода ослепла навсегда. Умершие второй половины сохранились более или менее целиком. Они говорили и двигались, но были необратимо, невозвратимо мертвы, как я. Каждый из нас получил по две, по три, по несколько смертельных доз. Ударная волна пронеслась как шквал. Всё затихло. Для большинства из нас навсегда наступил покой, для многих тишина и темнота ненадолго. Тишина и темнота для нас всех через сутки, вторые перейдет в покой. Скоро рассвело. Мы уже никуда не шли. Я раздал все болеутоляющие таблетки из походной аптечки, но людям мало. Они подходят ко мне, они плача просят какие-нибудь лекарства, они не верят, когда я говорю, что ничего нет.
До рассвета мы тащились куда-то, всё равно куда. Подальше от эпицентра. Там, время будто замедляет движение. Радиация невидима и неслышима. Она убивает незаметно. Как время.
Они рассказывают друг другу смешные анекдоты, вспоминают скабрезные истории, смеются, и смех иногда заканчивается слезами. Волосы их вылезают клоками, тела их покрылись десятками язвочек, болезненных и кровоточащих. Они понимают что... Холодно. Глаза слезятся, боюсь, вскоре я не смогу видеть эту тетрадь. Не знаю, зачем пишу это. Наши трупы занесёт снег, строчки расплывутся, бумага расползется, всё исчезнет. В этом мире вечен только пепел. Он окончательный результат всего. Особенно человеческих начинаний.
Когда я перестал быть... Нет, сначала пришла боль -- яркая вспышка похожая на вспышку ядерного взрыва оборвавшего наше существование. Боль как-то была связана с надеждой... Не помню какой. Надежда промелькнула быстро. Увяла, сморщилась, умерла. Что-то оборвалось. Во мне больше не было чувств. Поднявшись над Её трупом, я не клялся мстить, во мне не было ненависти, не было зла, ничего не было. Поднявшись, я увидел, что смерть продолжается. Над головой гудели тяжело груженые самолёты, по шоссе бодро катили танки, в свинцовое небе кружили редкие снежинки, вокруг раскинулись развалины бывшие некогда городом. Всё это были незначительные детали огромной пустыни. Я понял -- цель моей жизни не в битве во имя победы. Нужно было просто хорошо выполнять свою работу -- эффективно и качественно убивать. Ненависть туманит мозг и делает из хорошего бойца, хорошего патриота гибнущего с минимальной отдачей. Солдат не должен чувствовать. Солдат должен сосредоточится на главной своей задаче -- методичном убийстве. Он должен за три секунды, отведенные ему в бою, уничтожить как можно большее количество живой силы и техники не задумываясь над тем зачем... Тогда это солдат.
18:10 Рация потребовала от меня ответа, рация не понимала почему, рация угрожала трибуналом... Это было уже откровенно смешно. Я засмеялся и был заочно расстрелян, и послал кого-то ощущая огромное превосходство своих матюгов над их расстрелом. Ребятам я дал по пилюле "снотворного". Они спят. Они не проснутся. К лучшему. Я не могу уйти так же легко. Надо что-то еще сделать перед тем как... Что-то важное. Необходимое. Надо вспомнить...
8:00 Странно, но я ещё жив. Пишу почти на ощупь. Одно хорошо, расплывающаяся реальность не дает исчезнуть прозрачным образам воспоминаний. Они танцуют на ее мутном фоне, увлекают. Мягкими белыми пятнами падает снег. Если напрячь глаза можно еще рассмотреть, как кружат отдельные снежинки, как сверкают они над угасающим лучом моего карманного фонаря. Как звёзды...
Мы несемся куда-то в снег и темноту. Снег и звёзды, звёзды и снег вращаются, сливаются в искристые круги, манят. Вдруг трамплин прерывает скольжение и, в короткий миг полёта, я забываю, где земля и падаю в небо. Ты, растеряв лыжи, смеясь, катишься по снежному склону рядом, я обнимаю Тебя, целую в горячие губы, а вокруг всё быстрее и быстрее мелькают звезды.
Небо прояснилось. В холодной дали, так кажется мне, можно увидеть звёзды. Мне кажется, что я их вижу. Это может быть и игрой воображения, если учесть состояние глаз. Хочется верить...
19:00 Сны. Это всё что осталось. Мне снилось небо. В нем будто огромная рыба плескалось солнце. Снились запахи сирени и пение птиц. Я летел к солнцу вслед за Тобой. Глаза выедал свет, свет сжигал плоть, свет растворял нас в себе. Без боли. Я летел вслед за Тобой, и оба мы падали в солнце. Всепрощающее солнце. Потом началась пальба. Умираю, лежа среди грохота и свиста снарядов. Справа люди лупят по людям слева. В чём смысл их действий? Разве нужно бороться за эту землю, способную породить только радиоактивный пепел, разве не было всё кончено в ту самую минуту, когда ядерная ракета прилетела из пункта А в пункт Б, и наоборот? Но нет, они убивают друг друга. Они воюют до победы -- до полного уничтожения. Зачем? Чтобы...
33 вверенных мне человека лежат, кто здесь, кто десятью километрами южнее, кто в ложбине, куда попал зариновый фугас. Я должен был отвечать за каждого, я был для них судьбой, они для меня -- совестью. Их жизнь и смерть принадлежали мне. Они понимали меня, а я не перекладывал ответственность на них. Вызывать добровольцев, посылая на смерть, доверять людям действовать "по обстоятельствам", умирать первым, оставив их без командира -- вот что, значит, перекладывать ответственность. Эти правила я начал выполнять перестав быть человеком. Прав ли я, виновен ли в чьей-то преждевременной смерти? Бессмысленный вопрос! Я точен в распределении вверенных мне боевых единиц, как точен редуктор, передающий движение последующим зубчаткам. Это всё что требуется... Требовалось. Кем? Скажите, кто в часах, в каком-нибудь видавшем виды будильнике "командует парадом"? Стрелки? Пружина? Маятник?
Пусть свистят снаряды, пусть люди побеждают, чтобы умереть, я улетаю к Тебе в пение, в запах сирени, в сжигающий свет...
-- Ну, как? -- спросил он, нервно теребя в ожидании ответа прыщ на подбородке. Гриб основательно высморкался в огромный носовой платок, вытер им же навернувшиеся на глаза слезы и, уставившись с задумчивым видом на приятеля, произнёс:
--
Ты бабу трахал?
Олег от неожиданности, на томительных полминуты лишился (как принято писать высоким слогом) дара речи. Впрочем, его долгое молчание, сопровождавшееся обильным покраснением видимых частей тела, было достаточно красноречивым.
-- Ну, знаешь! -- Выдавил он, наконец, из себя и, сублимируя видимо желание вмазать Грибу между глаз, пнул ногой шаткий кухонный стул, который с жалобным стоном свалился на бок.
-- А надо бы. -- Сочувственно посоветовал Гриб. -- Значит, критику услышать желаешь? -- спросил он, вертя в руках листки псевдодневника из слишком светлого будущего.
-- Желаю. -- Мрачно произнес Сухоперов.
-- Некий классик угробил четыреста с лишним страниц, чтобы на 396й поразить читателей мыслью главного героя, сидящего на подоконнике психиатрической лечебницы и думающего о том, что если бросится из окна вниз головой, можно упасть прямо в небо начерчённых на асфальте классиков. Знаешь, как называется книжка?
-- "Игра в классики" -- тихо пробормотал Олег.
-- Вот. А у тебя, супермен, считающий себя чуть ли не терминатором, на каждом привале марает бумагу сентиментальной чепухой, а в конце умудряется целых ДВА раза упасть, презрев законы гравитации, не в ту сторону, под звуки рыдающих от умиления читателей. И потом, невооруженным же глазом видно, что сей персонаж даже целоваться толком не умеет... Бедолага.
Олег шумно засопел, поднял поверженный стул, метнулся к окну и застыл там в позе несостоявшегося графа Монтекристо. Гриб подошел и, встав рядом, выглянул во двор. Попутно взглянув в отражение лица Олега на оконном стекле и, увидев слезы в уголках его глаз, подумал: "Ну, надо же! Может зря я так? Хотя, он на два месяца меня старше. Инфантилизм -- болезнь, а любой больной нуждается в лечении. Переживет как-нибудь... Ромео". За окном ничего интересного не происходило, если не считать пьяницу, блевавшего, упершись рукой в навес полуподвального окна, прямо в углубление, где это окно располагалось. "Вот реалии нашей жизни" -- раздраженно думал Гриб, созерцая пьяницу -- "А он о войне какой-то, о дозах и умирающих взводах. Романтик хренов. Баба отшила, так он трагического героя из себя корчит". Поразмышляв над "реалиями", Гриб стал противен самому себе и решил, что пора как-нибудь подсластить (как пишут маститые мастера пера) горькую пилюлю подсунутую наивному Олегу.
-- Н-ну так... Выпьем, что ли -- неуверенно предложил он и Олег, вернувшись к кухонному столу, принялся разливать по чашкам чай...
-- Ты не прав! -- сказал Олег, некоторое время вдумчиво помолчав. -- У нас на "военке" контрольная была первая. Расчет зон радиоактивности, марш отряда из точки А в точку Б, вводные о нанесенных противником новых ядерных ударах. Работа с картой короче говоря. Ну я всё рассчитал и получилось, что мой взвод в процессе марша получит две смертельные дозы. Подозвал этого подполковника, он посмотрел и сказал, что все расчеты верны. "Разрешите, в таком случае, изменить маршрут взвода" -- говорю ему. А он смотрит нагло и отвечает: "Не разрешаю. Сдавайте работу, вы ее уже выполнили" Скот...
-- А... -- ответил Гриб.
Когда Гриб ушел, Олег запер входную дверь, забрался в спальню и почему-то просунул в дверную ручку перекладину штанги. Теперь, почувствовав себя достаточно изолированным от внешнего мира, он тихо заплакал от жалости к себе, хрипло подвывая между всхлипами. В тишине спальни хорошо слышался вой ветра за наглухо закрытым окном, вполне гармонировавший с его собственным. "Инфантилизм -- болезнь" пронеслось в сознании слышанное где-то изречение. "Ну и хрен с ней" подумал Олег зло и, выпутавшись из складок постели, посмотрел в окно. Окно слепо уставилось на него квадратом темноты, в котором перемещались какие-то чернильные сгустки. Вдруг непреодолимо захотелось упасть в небо. Нащупав под подушкой трубку, Олег выдвинул антенну и набрал Её номер. Долго перепонку буравили гудки, потом кто-то поднял на том конце трубку и Её голосом сказал "Алло".
-- А как же! -- бодро отозвалась трубка -- Я надеюсь ты тоже...
-- Я тоже -- пробормотал он, хотя в ухе снова пикало. Уставясь в какую-то невидимую глазом непосвященного точку на одеяле, Олег, безбожно фальшивя, -- со слухом у него не сложилось, -- запел:
Джонсон уехал на запад,
Выбирать красивых невест,
Джонсон приехал назад,
С женою длинной как шест,
С тех пор он не пьёт и не ест,
С тех пор он сидит на пути,
Пугая дикостью западных мест,
Тех, кто хочет туда идти.*
Та-та та-та-та, уу ууууууу ууууууу...
Допев, он подошел к зеркалу, отражавшему его -- Олега -- от пяток до макушки и, придирчиво себя осмотрев, со всего маху залепил себе в левый глаз. Полегчало. Удар в правую скулу принёс долгожданную разрядку и расслабление. "Буду писать" -- решил он и сел за стол...
Утром комната уже не казалась такой унылой. Олег оторвал тяжелую голову от столешницы и взглянул на страницу. Страница была бы девственно чиста если бы не строчка в самом верху. Коряво, почерком совсем не похожим на почерк Олега кто-то там вывел: "...в дерьмо, огибая преграды, двигаются по эллипсу с соотношением осей равным постоянной Планка. Сила имп... И запах сирени".
В окно заглядывало солнце, на ослепительной белизне ночного снега там, внизу, тянулся грязный росчерк нетрезвых ног, заканчивающийся косо склонённой фигуркой пьяницы блюющего в углубление полуподвального окна. В небе пронзительную синь перечеркивал такой же по форме пьяный инверсионный след реактивного самолёта...