Я вам так скажу: с человеком можно не то что поблизости, а и вместе, в одном доме прожить, а то, что у него с головой не все в порядке, и не узнать. Тут случай надо какой особый, чтоб ненормальность наружу полезла. Голова ж у человека, что бочка деревянная: если она чем полезным не наполнена, начинают клепки расходиться. Вот и прет оттудова всякое...
С Тимохой это приключилось, когда весь уклад нашего села нарушился. Справедливо сказать, так у всех тогда клепки посыпались. Шутка ли - отселяться. И главное, никто той заразы не видит, а кричат только: радиация, радиация. Поначалу, как всегда, уверены были, что сказки все это. Однако, как двое деток за неделю без причины, считай, сгорели на руках у мамок, как стали эти в комбинезонах защитных с приборами ходить да записывать что-то в свои бумаги секретные, все поняли: Чернобыль - это страшное что-то.
Село наше большое, дворов на триста. Испокон веку на отшибе, за лесом, через болото. Это потом уже дорогу насыпали, а было что по полгода никуда не выходили, не выезжали. Вот так и получилось, что мужики девок к себе брали из других деревень, а девки замуж в другие сёла шли. Или промеж собой женились. То всего родов-то у нас, или фамилий - десятка полтора-два наберется. В любую сторону плюнул бы - в родню угодил.
Вот, значит, как стали нас отселять, тут и оказалось, что Тимоха ненормальный.
До этого Тимоху в селе уважали, как наипервейшего специалиста. Уж на что мастеровой человек был, не сыскать в округе другого. В колхозе бригадиром строительной бригады работал. На все горазд: из леса избу срубить, из камня дом сложить... Окна мастерил, двери. Как стало можно, так и трактор свой собрал. А к трактору тому чего только не придумал: и дрова резать станок смастерил, и раствор мешать в огромной бочке (строилось тогда много, из старых изб довоенных перебирались), и плуг, и прицеп, и косилка была, и картошки выкопать.
Первый человек в селе. А росту никакого. Тих да застенчив. И не злой нисколько. Насадит детворы в прицеп и катает по селу, или баб соберет и по ягоды-грибы отвезет. А уж безотказен - так это да. Притянет к кому свой станок пилильный во двор - и за три часа два воза дров ровненько порезанные лежат. Перекусит чего в хате и домой. Ну, выпить-то мог, конечно, однако за рулем никогда себе не позволял. И за работу любую принимался только исключительно трезвый.
Тимохе за работу кто пятерку сунет, а кто и "спасибом" отделается. Родня же кругом: с одного Тимоха не стребовал плату по своей скромности, а другой уже и заартачится: ты свояку бесплатно сделал, а я ж тебе тоже не чужой!
Такому бы жену нормальную - она бы его на руках носила. Да вот с женой Тимохе не повезло. Прислали к нам учителку в начальную школу. Городская. Красивая, умная. Все ей старались хоть чем угодить. Тимоха ее как увидел - так и стал тенью. Год по ней сох. И пришла она к нему в дом со своим чемоданчиком. Ну, по-людски свадебку небольшую сыграли. И уж как Тимоха подле нее ходил - всему силу на диво. Мужики станут Тимоху укорять: чего терпишь-то, почему бы кулаком хоть по стулу не стукнуть, если в ухо не можешь? Где ж это видано, чтоб мужняя жена по хозяйству не ходила, чтоб мужик сам корову доил и свиньям есть носил? Небось, и стираешь сам? И трусы бабьи? Тимоха в ответ молчит, улыбается, или вовсе уйдет, если пристанут сильно.
Да вот все одно не угодил Тимоха своей жене. Через год погрустнел он, через полтора ходил, глазами землю подпирая, - не беременела его жена. Бог ли не давал, или сама не хотела... А потом школу у нас начальную закрыли. И остался Тимоха один. Уехала его красавица, и адреса не оставила. Ну, Тимоха, как мужик, недельку с горя попил, а потом все пошло своим чередом. Правда, на баб он и вовсе смотреть перестал мужицким взглядом.
По правде, так за Тимохой и раньше странности замечали: то в лес по весне ранней на тракторе своём без причины укатит и оттудова вернется, а в кабине - аж бело от первоцвету. Цветы эти девчатам незамужним пораздает и улыбается так, словно рубль юбилейный нашел. А то было, принесла почтальонка ему перевод денежный. Аккурат на пол-литра. Ну, рассказала в селе, конечно, что это Тимохе гонорар из районной газеты прислали. Спрашивали все Тимоху, а не признался, что он там написал. Ну, а если свою фамилию настоящую не поставил, стало быть - стихи были. Вот...
Да эти мелочи-то простились бы. А вот когда переселяться стали...
Тимоха наотрез отказался переезжать.
Тут из района начальство приехало: всем категорически сселяться. Зона, значит. Нельзя жить.
А Тимоха, всю жизнь такой покладистый, уперся. Да так, словно он угол рубит в доме, а тут ему советуют, как лучше да правильнее. Вот в такие минуты Тимоха крякал и говорил кратко: "Отойди прочь", но так, что все понимали: лучше отойти. И здесь тоже. Сказал, как отрезал: "Я - на пенсии. Здесь и останусь, где родители лежат".
Родители его, как и многих иных, известно, где лежали - на кладбище. Село наше крестом, в две улицы, а кладбище посреди. Ну, так предками повелось, потому как болота кругом, каждый кусок земли дорог был. А дом Тимохин из белого кирпича у самого кладбища стоял.
Тут и признали Тимоху за ненормального.
Начали сселяться. А что с собой взять можно, если от каждой вещи в хате тот дозиметр пищит соловьем контуженным? Пообещали же выплатить эту компенсацию. Вот и оставляли все добро свое нажитое. Ну, тут кому и лучше, многим по душе было вырваться из болото нашего в большой город, в квартиры с газом, без печек пожить, чтоб чисто кругом...
Старый диван в старом доме бросить - не проблема. А вот над диваном висит рамка, а под стеклом - штук тридцать фотографий (это вместо фотоальбомов такое было). От деда еще остались, половина лиц для тебя - незнакомые, неизвестные. Куда такую рамку с собой везти? В квартире на стенку вешать? А она, рамка, тоже пищит, фонит...
Кто первым такую рамку со своими фотографиями к Тимохе отнес - не помнится уже. Потом многие понесли. Мол, вот заселимся на место новое, обживемся, тогда приедем забрать, ты уж пока сохрани. Кто и икону старую принес. В иной хате ведь их могло быть и пять, а в новой квартире зачем столько? Да и старые образа, рамки черные, дешевый оклад пылью покрылся, цветная бумага выцвела... Никому Тимоха не отказывал, скоро один угол в доме весь был заставлен рамками с фотографиями да иконами. Вот и такое добро от дедов остается, что и в новый дом на стене не повесишь, и выбросить нельзя...
Ну, а власть тем временем дома сносила пустые. Деревянные разбирали, что отбирали на дело, остальное жгли, которые из кирпича - на месте валили, в землю закапывали. А сколько из этих домов руками самого Тимохи строилась! Сколько окон да дверей, им сделанных, в огне сгорело! Страшно было на Тимоху в те дни смотреть. Лицом почернел, а глаза горят, землю буравят. Взглянет на тебя - и вдруг такое лицо у него станет, что у дитёнка, которого из дома голодным выгнали. Точно тогда все поняли: тронулся человек. Посыпались у него клепки.
...И стояло вскорости от всего нашего села два живых дома: Тимохин да полуслепой бабки Сидорихи. Та одинокая была, тихо, неприметно для всех жила, просто вот знали все: живет бабка Сидориха. А как она живет, чем, так это и не было никому интересным. Есть она, вот и ладно, это как знак какой - все хорошо. Может, власти и рады были, что она им дверь не открыла, когда приезжали чиновники людям приказывать сселяться, обход по селу делали...
Так и остались Тимоха и Сидориха одни ранней весной, аккурат после Радоницы - тогда последняя из тех семей, что отселялись, грузилась в машину. В тот день на пустых улицах автомобилей было - раньше столько не стояло. День этот у нас важнее Пасхи, почитай. К родителям на могилку прийти, поправить ее, обед принести - святое дело.
...Сразу после Радоницы и стал Тимоха разбирать свой дом, переселившись жить в небольшую летнюю кухню, которую строил для удобства жены: здесь варил кушанье свиньям, чтобы не гадил хату дух вареной нечищеной картошки и свеклы.
Разбирал дом осторожно, кирпичи от раствора отбивал, складывал... По деревне ездил - собирал красный кирпич, разбирая стоящие неподвижными призраками печи и грубки на месте былых хат.
В магазин на колхозную усадьбу (это километров 12 по прямой дороге) по хлеб да чего еще из продуктов Тимоха ездил на своем тракторе. Иной раз оставался там дня на три: кому огород вспахать, кому навоз вывезти или еще чего по хозяйству. Водки не брал: только деньгами просил. Серчали люди за это и еще больше головами качали: как есть "поехала крыша" у Тимохи - зачем ему тут деньги?
Тимоха пенсию получил и закупил в магазине цемента. Думали - это кому на усадьбе колхозной надо, но цемент Тимоха повез к себе домой.
В этот же день он начал капать около кладбища. Поначалу разметил все аккуратно, сверяясь с листком бумажки, на котором сам же и рисовал план своего строения. Уже поздно вечером закончил. А назавтра поутрене завел свой трактор.
Напривозил Тимоха к кладбищу камней, кусков от разбитого фундамента своего дома, цемента. А песок рядом - яма тут была, из нее желтенький песочек брали могилки подсыпать.
И стал Тимоха заливать фундамент.
Вскоре пришла старая Сидориха. Из вежливости Тимоха заглушил трактор, присел. Сидориха подошла поближе.
- Картошки повылезали. Я уж их ополола. Надо бы окучить.
- Окучим. Вот вечерком и заеду, - согласно кивнул Тимоха.
- А забор то совсем обветшал... Говорили, сделают, а сейчас... Надо бы оградить, Александрович... А то звери... Нехорошо, когда кабаны рыть на кладбище станут. Дубов тут много, желудей. Придут зимой кабаны...
- И ограду сделаем, - отозвался опять согласно Тимоха. - Я сеток наснимал, столбиков бетонных много по селу осталось... Успеем да зимы.
Помолчал, задумчиво пожевал травинку.
- Неправильно это... Не должно так быть.
Сидориха обвела взглядом некогдашнее село, кладбище.
- Ты ж меня похоронишь, Александрович? Крест сделан и гроб куплен. А мыть меня не надо, не срамись. Я мыться чаще стану и в чистом ложусь. А сверху что надеть - узелок на диванчике, в углу... остальное, что нужно, себе бери. Ничего никому не отдавай. Пусть здесь останется...
- Похороню, тетка...
Послу полудня Сидориха принесла Тимохе обед: хлеб, зеленый лук и в чугунке сваренный борщ.
Фундамент Тимоха залил и принялся класть кирпич. Не спешил, аккуратно выкладывал, примерял каждый. И порядовку вел внимательно, чтоб без всякой отделки смотрелась стенка ровно, красиво. Перекладывал белый кирпич в им определенных местах красным.
Со стороны посмотреть так и вовсе непонятно было, что такое строил Тимоха. На церковь не похоже - уж больно мала постройка. Нечто на каплицу смахивает, да форма непонятная: аж восемь углов. Да и высока...
Так в делах и нехитрых заботах прошло лето. Осень выпала в тот год хорошая, долгая. Дожди проходили больше ночами, а днем аж до ноября в одной рубахе Тимоха работал. Когда уже картошки выкопали на огороде старой Сидорихи (себе Тимоха ничего не сеял, не садил), когда с тоскливым курлыканьем понесли с собой последнее тепло журавли и перестала серебриться паутина на заросших сорняками огородах, умерла Сидориха. Одним теплым туманным утром выглянул Тимоха привычно в окошко - не идет дым из комина Сидорихи. Поспешил - так и есть. Сухонькая старушка ровно лежала в своей кровати, не дышала. Что и правда, одета она была в свежее белье.
Тимоха нашел в узелке, кроме одежды, и скруток денег. И поразился той сумме: много очень.
Поехал на колхозную усадьбу, в сельсовет. Там особо расспрашивать не стали, спросили только: нужна ли помощь в похоронах? Тимоха отказался, а там и рады были. В книгах своих чего-то записали, сказали, что денег, которые на похороны положены, дать не могут: не родня Тимоха, а чужому давать нельзя. И улыбались при этом извинительно.
Гроб у Сидорихи был легкий, из тонкой доски. Тимоха его поставил на свой тракторный прицеп, потом старушку в него положил. С трудом, да управился со всем сам: на веревках гроб в яму опустил, засыпал, могилку сделал. И думал при этом: как же себя вот так похоронить, какое такое приспособление сделать... Не ляжешь же живым в гроб. И еще как-то враз понял: вот и все. Вот и нету села. Не он последний - она, Сидориха последняя. Она, незаметная и тихая, такая всем привычная, она, всем казавшаяся всегда живой, умерла. А он что? Он - гробовщик...
А тепло еще долго держалось, не спешила зима. До самого Покрова снега не было, а там выпал небольшой, да растаял. Не было морозов, и спешил, спешил Тимоха сделать крышу над своим чудным строением. Получилась крыша невиданной конструкции: и не шпиль, и не купол, а нечто среднее. Украсил верх вырезанным из толстой жести крестом: восьмиконечным, с полумесяцем внизу...
Еще и бетонные столбики вокруг кладбища успел поставить до больших морозов. Стало на зиму по-настоящему - делал у себя небольшие окна, узкие, высокие, стеклил их цветным стеклом, осколков которого много в свое время набрал по селе в пустых домах: ставили такое в двери.
Уже после Рождества поехал Тимоха в райцентр с теми деньгами, что оставила Сидориха. Там узнал нужное, а после - в тот город, который ему подсказали. Оставался два дня там, ночевал на вокзале, угощался в буфете чаем да ста граммами противной водки с вонючим холодным пирожком. Пирожок буфетчица всякий раз предлагала разогреть, но Тимоха отказывался: когда в первый раз разогрела, от вони пирожок есть и вовсе нельзя было.
Вернулся домой Тимоха уставший, притащив с собой небольшой, но уж больно тяжелый ящичек, в котором два пуда, не меньше, веса было. При свете керосиновой лампы (электричество сразу же здесь обрезали) достал и рассматривал с почти детским умилением небольшой латунный колокол. Потом привязал веревкой к крюку в потолочной балке и легонько стукнул языком. Звон был чистый, красивый и тонкий - такой и хотел Тимоха.
По весне, ближе к Пасхе, Тимоху навестило сельское начальство. В ту пору и Пасха, и Радоница вслед за ней были уже государственными праздниками, и власти на местах обязали привести в порядок кладбища в снесенных деревнях - ведь и сюда же люди приедут на могилки родных. Так что волновала начальство не жизнь Тимохина, а бумажка из района, по которой нужно было предоставить отчетность.
Председатель сельского совета ехал к Тимохе с намерением уговорить того (если жив) прибраться на кладбище: бурьян прошлогодний сухой выгрести, кусты немного повысечь. Председатель имел при себе небольшую сумму денег - как раз половина того, что было запланировано на это кладбище, справедливо пологая, что вторая половина должна достаться ему самому за хлопоты и сожженный бензин.
Тимоха в тот день мастерил у своего сооружения и вовсе невиданное: небольшой ветряк на трех столбах.
Председатель остановился у кладбища в полном недоумении. Вторая половина его ума (первая была занята рассмотрением построенного сооружения) быстро оценивала стоимость установленного ограждения и реальную выгоду от этого председателю.
- Александрович, ты чего же это учудил? - растерянно спросил Тимоху председатель, повернувшись передом к строению Тимохи.
- Да вот... Не пропадать же кирпичу, - ответил Тимоха, спустившись со своей треугольной башни, где на верху крутились от легкого ветерка лопасти ветряка.
Председатель молча, надо сказать - с почтением, обходил медленно восьмиугольное здание с высокими стрельчатыми окошками из цветного стекла, вслух читал фамилии, выложенные красным кирпичом на белых стенах здания:
- А ветряк зачем? - спросил председатель, лишь бы спросить, потому как деловых мыслей у него на тот момент не было.
- Так потом слышно будет... Как закончу, - уклонился от прямого ответа Тимоха.
- А, ну ладно... Слышь, Александрович, скоро Радоница, приедут люди... Как бы это прибраться тут? Людей никак не хватает, я бы прислал...
- Не нужно никого, приберусь сам, - добродушно ответил Тимоха.
- Ну, вот и хорошо. Это работа оплатится, вот... ведомость потом привезу и деньги...
- Оплатится так оплатится, - равнодушно пожал плечами Тимоха.
Уезжал председатель не то, чтобы довольный - радостный.
Что тут еще сказать? Приехало на Радоницу народу очень даже много. Даже больше, чем жило в ней перед сселением. И встречало всех у кладбища, вычищенного, огороженного, такое вот высокое восьмиугольное строение из белого кирпича. А позади него медленно крутились лопасти ветряка, от его оси тянулась веревка под крышу здания и разносилось над всем бывшим селом, над людьми стоящими в удивлении и смущении: динь...динь-динь.. динь... Пройдет сколько минут - и опять негромко звонит напевно колокол.
Стояли, читали фамилии на белых стенах, такие им родные, свои, заходили в узкую высокую дверь вовнутрь тихо. И там уже многие слёз своих сдержать не смогли, плакали сдержанно, как в церкви. По всем восьми высоким стенам висели ими оставленные ранее у Тимохи образа, а чуть ниже - их большие и малые рамки со старыми фотографиями. И был внутри свет золотой от разных цветных стекол в узких высоких окнах. И над головами, высоко вверху, звонил небольшой колокол.
Приезжал к Тимохе после Радоницы председатель, уговаривал, просил даже, перебраться на усадьбу:
- Ну, что ты, Александрович, как дитя малое... Ты же сделал все, что хотел. Не пропадет теперь ничего, не исчезнет. А там бы подсобил чего - мы ж новую церковь строить начали, работы много. А здесь чего с волками выть будешь?
Оно и правда: зачастили волки в эти края. Безлюдье же. Но наотрез отказался Тимоха. Однако же все лето ездил на своем тракторе на усадьбу, работал на строительстве церкви. А осенью, когда стала стройка, уехал к себе.
Зима стала всем на удивление суровая. В один день вьюжило очень сильно, снег низовой был, ветер колючий. В ту ночь, наверное, и сорвался запор, которым Тимоха заклинивал свой ветряк, чтоб попусту не трезвонил колокол. Закрутил ветер большие деревянные лопасти бешено, и далеко неслось нестихаемое колокольное: динь-динь-динь.
Только некому было слышать.
Как улеглась буря, добрался до бывшего села батюшка, что строил церковь на усадьбе. Он хоть и молод был, а с Тимохой они подружились за лето. Батюшка-то и услышал колокольный звон. Хороший ветряк сделал Тимоха - от самого легкого ветерка крутился.
Нигде не нашли Тимохи. Пустой и холодной была его летняя кухня.
И по весне все осмотрели - ни косточки нигде не нашли.