Дорогой мой читатель! Сегодня мои воспоминания о военном лихолетье круто повернули вспять. И рассказ мой будет не о войне. О короткой первой любви некого юноши. Поистине, она приходит, "когда её совсем не ждёшь".
Мой юноша ещё мало знал о жизни, как таковой. Так уж она сложилась, что он надолго задержался по своим понятиям и представлениям в детстве.
Будучи ещё ребёнком, он много болел. Перенёс почти все детские болезни: коклюш, золотуху, корь, ветрянку. И частично даже рахит. Всегда ни вес, ни рост не соответствовал его возрасту.
В такое уж время родился - сразу же после Гражданской войны, оставившей людям разруху, эпидемии, голодовки.
В памяти сохранился рассказ отца. Как он, собрав принадлежности к прялке, ходил в глухую деревеньку Сергиевку, в надежде обменять их на хлеб. И как добытую в порядке обмена небольшую горбушку не донёс до дома. До своего сына-грудничка. До его матери, своей юной жены. Не удержался от соблазна: отщипнул самую малость - остановиться уже не смог...
Был и голодомор в тридцать втором - тридцать третьем. В годы, так сказать, головокружения от успехов...
Однако таково уж детство - оно по сути своей счастливая пора. В сельских семьях ребятишек не очень загружали работой. Родители даже оберегали их от своих трудов и забот. И по тому сельская детвора с ранней весны до поздней осени паслась на полях и в зеленых дубравах, плескалась в речках, днями пропадала в ближних и дальних родниковых логах, у ключей и ручьёв, в которых водились раки.
Нельзя сказать, что и государство совсем уж не пеклось о "подрастающей смене". Как-никак бесплатно учило и лечило. Хорошие книжки издавало. Они-то и приобщали нас ко всему прекрасному. Звали к добрым делам. Их благородные герои учили верить в себя, идти по жизни без страха и сомнения.
А наше Подстепье? Благодатная наша земля? Иногда она так обильно одаривала от щедрот своих, что хватало и на "красные обозы", и даже на оплату тех самых трудодней, которые колхозники называли "палочками"...
Дорогой читатель! Наверняка ты уже догадался, что мальчик, о котором я повествую, никто иной, а я сам. Хоть со значительной задержкой, он всё же подрос и окреп. Но теперь так далеко от меня во времени, что я вроде бы заново знакомлюсь с ним.
Наверно, так своим чередом его жизнь и пошла бы дальше. Если бы мирная жизнь в одночасье не рухнула так оглушительно. Как некий девятый вал, война стремительно, сметая всё на своём пути, накатилась на родные края. Впрочем, Чернаве повезло: немцы недолго хозяйничали здесь. После полученного удара под Ельцом они панически бежали из неё, едва не попав здесь в кольцо...
И снова в нашей слободке восстановилась относительная тишина. Возобновились молодёжные, в основном девчоночьи, вечеринки. Мне было, однако, не до них. Резонно решив, что должен бать там, где были сверстники - на фронте, готовил себя к этому. "Работал" с пудовой гирей, обливался холодной, из колодца, водой, тренировался в бросках на дальность и точность учебной гранаты, добытой мною в пустовавшей теперь нашей школе. По вечерам по полевой дороге совершал пробежки.
И всё же, однажды, девчонки зазвали меня в дом, где они собирались. Там я и познакомился с нею - моей бойкой и улыбчивой певуньей.
- Ася, - певуче прозвучал её голос. И, сверкнув улыбкой, она протянула мне руку.
Вздрогнув при только что прозвучавшем имени, я, что называется, остолбенел. Тогда я ещё не остыл от впечатлений, полученных при прочтении тургеневских повестей "Первая любовь" и "Ася".
Ася - не из повести, - а живая, чутко уловив моё состояние, с лукавинкой в просиявшей голубизне глаз, легонько коснулась мой неподвижной руки у локтя.
Скоро, хоть и не сразу, я понял: Ася - эта ещё совсем юная девчонка из незнакомой мне городской жизни, была главной заводилой и затейницей на здешних вечеринках. В Чернаву она прибыла из Ворошиловграда (Донецка). Здесь, в гостях у родной тётки, по настоянию своего отца она находилась в своего рода эвакуации.
Девчата, хозяйничавшие на посиделках, единодушно признали Асино первенство и с неподдельным восторгом поддерживали всё, что предлагала и делала она.
- Девчонки! Начнём вечер с песен, а?
И девчонки подхватывали:
- Начнём! Сначала спой ты. "Синий платочек"!
И Ася своим чистым, как родниковая вода, голосом пела. И "Синий платочек". И услышанные мною едва ли не впервые "Калитку" и "Записку".
Она исполняла эти" "шульженковские" вещи один к одному со знаменитой певицей. Исполняла с вдохновенной самоотдачей. Но саму Клавдию Шульженко я впервые услышал лишь в октябре 43-его, за Днепром на Украине, в Чернобыльском лесу...
А я и теперь слышу "родниковый" голос Аси Махортовой, точно, и, -повторюсь - вдохновенно воспроизведённые "шульженковские" интонации, её знаменитый смешок после слов романса "Наивный след наивных лет"... И далее про ветку сирени и смятый листочек давней записки - о всём, что "волновать могло в семнадцать лет"...
А Ася, исполняя романс, нет-нет, да и одаривала меня своим улыбчивым, с лукавинкой, взглядом.
Похоже, на той вечеринке и я был, что называется, в ударе. Я прочёл "Незнакомку" Блока, два стихотворения Павла Шубина. А в заключении и своё четверостишие:
Истончилась луна и канула
В воды зыбкие. И тогда
Ты печаль мне свою оставила,
Растворилась во тьме навсегда.
Этого со мной и быть не бывало. Однако всё сбылось почти точно...
А пока меня словно вихрь закружил. Впрочем, мы - я и Ася - обоюдно искали встреч друг с другом. Вот мы склонились над шахматной доской. - Ася сообщила мне, что была чемпионкой в своём классе! Я показываю в разыгранном нами королевском гамбите комбинацию, но выигрывать окончательно отказываюсь наотрез. Вот сидим рядом за столиком в библиотеке и, сменяя друг друга, поочерёдно, читаем певучие стихи "Песни о Гайавате", любимой мною поэмы Генри Лонгфелло в замечательном переводе Бунина.
А вот на очередных посиделках Ася организует "белый танец"; приглашает меня и, под собственный напев, под счёт "раз-два-три", со смешком учит меня танцевать вальс...
Поход в Паниковец, пустынный лог с его замечательными родниками, мы совершили по моему предложению. И когда я прикладывался к одному из ключей, Ася, порывисто вздохнув, набрала ключевую воду в пригоршню и поднесла её к моим губам. Её просиявшие небесной голубизной глаза так близко приблизились к моему лицу, что её светлые с золотинкой волосы под дуновением ветерка коснулись моей щеки.
И так - по-детски трогательно было выражение Асиного лица. Её губы приоткрылись, обнажив два рядка, две оградки из её вероятно острых зубок.
Ася покорно что-то ждала от меня. Она был готова ко всему...
А я? Я был безмерно счастлив. Но - в молитвенном своём поклонении - так и не решился припасть к её милому, порозовевшему лицу, к покорным губам, к двум оградкам из острых белых зубок...
Что она тогда подумала обо мне? О моей то ли робости, то ли непонятливости?! Асю захлестнула обида так, что в потемневших её глазах гневно сверкнули слёзы.
... В общем, домой мы возвращались порознь.
Ближайшие дни были мучительными для меня. Напрасно я искал встреч с моей Асей - она явно избегала их. И тогда я отправил в военкомат письмо с просьбой направить меня в Действующую армию. Впрочем, я уже давно готовил себя к тому...
Первый свой "треугольничек" из запасного полка, стоявшего в Болховском лесу под Задонском, я писал с мыслью об Асе. Но адресовал его хозяйке дома, где проходили посиделки, - Шуре. С тайной надеждой: авось та покажет его Асе. А в нем, хоть и полунамеком, я высказывал желание получить письмо от нее самой.
И вот, о чудо! В моих руках заветный листочек в клеточку, вложенный в ответное Шурино письмо...
Оказывается, Ася не держит зла на меня! С милым упреком обзывает меня "мудрецом", давая ясно понять: мол мог бы свой "привет" передать ей лично.
Я еще много раз перечитывал "листочек в клеточку". Долго хранил его в нагрудном кармане гимнастерки. Однако! На мое обширное послание так и не дождался ответа. И очень скоро я узнал: моя певунья пела уже свои романсы парню с прифронтового аэродрома. Вроде бы он - летчик. О чем не без злорадства - и сообщила мне лучшая подруга.
В скобках замечу: в устройстве укрытий для истребителей в нашем Съезжем лесу ранней весной 42-го года я тоже принимал участие...
Виктор Птицын, мой лучший фронтовой друг, выслушал мою "исповедь" задумчиво.
- Эх ты, рыцарь печального образа! - положил он мне на плечо свою руку. А после небольшой паузы добавил:
- Дам тебе, пожалуй адресок одной девчонки. Она - умница. Может, заочно малость образует тебя...
Минутку - другую мы молча наблюдали за меркнущим закатом. Тишину ничто не нарушало: немцы почему-то в последние дни "молчали"...
# # #
Что же тебе, дорогой читатель, сказать на прощание? На Виктора я почти не обиделся за его "печального рыцаря". Более того - был благодарен ему. За то, что не сказал ни об Асе, ни о наших отношениях с ней ни одного дурного слова.
Я и на нее не держал обиды, - хоть мы и недолго были рядом. Зато на свете не было человека счастливее меня! Да и подсознательно я понимал: война неизбежно разлучит нас. Разлучит, ибо для Аси, с её такой пылкой доверчивостью к людям, пришло время любить!
Следя за разливом закатных красок, я с печалью думал о том, что не предпринял ни одной попытки узнать о её дальнейшей судьбе.
Где теперь ее "летчик"? Куда и по каким стёжкам-дорожкам спешит-торопится теперь уже не моя Ася-Аля-Алевтина - своей стремительной, летящей походкой? Разумеется, теперь её "летчик" уже давно улетел. И кто знает, может в этот грустный вечер, она с улыбкой сожаления задумчиво склонилась над моим письмом. Думаю, она сохранила его.