Так вот, как его звали! Перед ней итальянец. И сопровождающие явно макаронники. Какие пижоны! Моника отметила совсем новенький костюмчик клиента: черный сюртук с белым жилетом, шелковая сорочка. Упаковали, как на бал! Патрик будет в восторге.
В глазах невозмутимой свиты появился отблеск насмешки и тут же исчез.
- Любящим семьянином...
Мелодия органа сорвалась, сверху раздалось угрюмое покашливание, словно напоминающее ей о чем-то. Но Моника, как ни в чем не бывало, продолжала:
- Другом, способным в трудный момент прийти на помощь. И в минуту печали вспомним его добрые дела!
Один из сопровождающих спрятал лицо в платок. Моника привыкла к рыданиям, но сейчас могла поклясться... Человек пытался скрыть смех.
- Его образ навсегда останется в нашем сердце, - закончила она. - А теперь попрощайтесь.
Ненавязчиво предложив приобрести свечи, по шиллингу штука, и зажечь их в честь усопшего Альберто, девушка ссыпала собранные монеты в карман, стараясь избежать неприличного звона.
Благодаря специальному механизму, клиент опустился вниз, и гости скрылись за волнистыми стеклами дверей. Энергично зашагали по обсаженному молодыми елями тротуару. Слишком бойко для теней. Несколько раз обернулись. Что их влекло назад? Неужели знак вечности над входом: круг с пересекающей его линией, вклад философского ума Фреда в отделку маленького здания?
Моника нетерпеливо закрыла вход. Чиркнула спичка, и с упоением закуренная сигарета слабо замерцала в полумраке. Мундштук, символ утонченности, был той самой деталью, которая возводила никчемную привычку к ступеням изысканности. Запретное так манит, обрастая ореолом таинственности, доступности лишь посвященным, и потому всегда доставляет наслаждение. Отдавшись всем естеством приятному мгновению и пустив в воздушное плаванье неровное колечко дыма, Моника вернулась к делам и сбежала по ступенькам в подвал.
Работа кипела. Первого клиента уже обслужили. Патрик осматривал груду одежды: сколько можно выручить за старомодный пиджак и рубашку? В тощих руках - карандаш, блокнот. Само воплощение деловитости. Сосредоточенность по-детски пухлого лица казалась смешной, но никто не пытался задеть самолюбия Патрика. Все знали: его грандиозным планам суждено осуществиться. Самоуверенный взгляд заставлял забыть про болезненный вид и безликость фигуры. Самый младший из них, самый богатый, самый амбициозный.
- Ты узнаешь этот ящик? - спросил он.
- Знакомая резьба.
- Еще бы! Он здесь в третий раз. Но последние владельцы, надо сказать, ослы! Ты видишь эти грубые царапины на лаке крышки? Кто же так с вещью обращается!
Моника понимающе кивнула: гробовщик даст на десять шиллингов меньше, и ободрила:
- Ты бы видел второго! Одет с иголочки, словно на свадьбу!
Зеленые глаза Патрика загорелись:
- Стоящий товар?
- Давно такого не было.
Сын банкира, Патрик вечно жил в долг. Скупость отца не позволяла рассчитывать на его снисхождение. Приходилось искать выход из положения, и Патрик легко нашел его здесь, вложив незначительный капитал и получая приличный доход.
Они направились к опустившемуся вниз постаменту, на котором возлежал "клиент дня". Привычно не замечая абсурдности обстановки: светлые обои с амурчиками, стол, накрытый траурной попоной с крошками от бутербродов, колоду карт - Моника следовала за Патриком. Мимо полочек для урн, мимо вбитого в стену гвоздя с навешенными на него траурными венками, мимо ящика со свечами. Чем ближе подходили к печам, тем сильнее пахло разогретым металлом.
Путь им преградил Ромео. Театральным жестом он бросил Монике охапку свежих цветов, она поймала их на лету, вдыхая исчезающий аромат. Подлинным именем - Энрико, пожалуй, называла Ромео только мать. Вечно тоскующий из-за любви к женщине, а иной раз - сразу к двум, актер одной роли, он умел быть печально-восторженным, понимающим и сопереживающим, преклоняющимся, пока это не наскучит. В присутствии дам его голос становился мягким, как перина, которой в результате заканчивались его ухаживания.
- Забудьте о нем. Это неприкасаемый! - никто не ожидал такого тона: Ромео вздумал приказывать?!
Моника не отводила от Ромео взгляда: необычное всегда настораживает. Все, что касалось второго клиента, было очень странным: неестественное поведение провожающих, а сейчас - непонятная реплика. Ромео даже выкатил вперед тележку, отгородившись от них.
- Что значит неприкасаемый?
Ромео скривился с досады, с губ сорвалось итальянское проклятие. Горячий взгляд, раздражающий мужчин и гипнотизирующий, заставляющий повиноваться женщин, впился в нее. Зачарованная, она станет молчать... Чтобы не поддаться власти его глаз, Моника скользнула взором по телу Ромео. Строгий костюм был чужд его подвижной коренастой фигуре, белоснежный воротничок врезался в смуглую шею. Ромео вызывал ужас и смутный восторг, словно резвящийся на воле прекрасный зверь, на чьих зубах вкус человеческой крови...
- Неприкасаемый? Он что, жертва тифа?
- Ни о какой болезни речь не идет, - раздался позади голос, и все взоры обратились к появившемуся в подвальной комнате Герману. - Просто сегодня к нам "на огонек" заглянул сеньор Валентино Монти, дабы предать огню своего братца Альберто. Трогательно, не так ли, что он поручил заботу о дальнейшей судьбе своего родственничка нашему Ромео? - Герман выдержал многозначительную паузу. - Все итальянцы в Вене связаны невидимыми обычному жителю узами.
Ромео побледнел и почти прошипел:
- Я запрещаю кому бы то ни было прикасаться к трупу. Сейчас в первый раз мы совершим процедуру так, как положено.
Патрика совершенно не волновала тайна тела Альберто Монти. Позволить сгореть такому количеству денег он не мог.
- Ты не смеешь командовать здесь, Ромео. Никаких исключений из правил, даже для тебя. Такой роскошный ящик я не дам сунуть в печь!
- Ты сунешь его в печь. Валентино Монти достаточно заплатил нам за это.
- Сколько? - Патрик приготовился записать в блокнот еще несколько цифр.
- Пять тысяч.
- Как щедр твой знакомый!
Ромео так и стоял, бесстрастным стражем смерти.
- Неужели никому из вас не кажется странной подобная щедрость? - едко бросил Герман.
- Смерть родного брата может подтолкнуть к этому, уверяю вас, - с тем же напряжением в голосе вымолвил Ромео.
Моника перевела отрешенный взгляд на Германа, гордящегося своей тевтонской красотой. Высокий блондин с подчеркнуто бледной кожей и ледяным высокомерием голубых глаз, со сдержанным тонким ртом. Его присутствие всегда наводило Монику на размышления. Их всех связывала многолетняя дружба соседей по улице, детские игры. Но что общего между ними теперь? Воспоминания? Они были пленниками устоявшейся привычки быть вместе. Лишь Герману удалось вырваться из приятельских оков, когда его отец перевез семью в Прагу, и то лишь на два года. Теперь он опять среди них, и каждый, несмотря на прошедшее время, сохранил к нему почти родственную привязанность. Герман не казался им чужим. Они видели его таким, каким он был прежде. А ведь теперешний Герман совсем не то. И кто были они для него? Никто этим вопросом не задавался.
Герман и Ромео, соперники с детства, закаленные в дружеских стычках, любую ситуацию подчиняли азарту соревнования. Моника подлила масла в огонь:
- Боли от утраты в глазах щедрого родственничка я не заметила.
- Вынимаем! - злорадно объявил Герман, поднеся к глазу лупу и заставив Ромео чертыхнуться в последний раз:
- Сеньор Монти бывает очень мстителен. Если он узнает, нас всех посадят в тюрьму!
Гроб поставили на стол, резную крышку осторожно сняли.
- Боже, что же вы делаете! Ну, хорошо, забирайте ящик, только не раздевайте его! - причитал Ромео.
Моника с любопытством следила за происходящим. Пытаясь найти ответ, она мягко поинтересовалась у Ромео:
- Сеньор Монти - твой покровитель? Забота о его брате вполне понятна и трогательна, но все эти атрибуты бренного мира: роскошная одежда и так далее, разве понадобятся ему там, в раю?
Ромео не слушал ее, отталкивая Патрика и Германа от тела. И девушка сжалилась.
- Может, не стоит доводить Ромео до таких терзаний?
- Твоя доброта, птичка, достойна всяческих похвал, только... Сеньор Монти слишком подозрительная личность, - Герман не сводил пристального взгляда с Ромео. - Я читал о нем в газетах. Его знакомым свойственно... умирать. И потом он итальянец.
- Так что?
- А вот что! - лупа в руках Германа казалась страшным оружием. - Я вам сейчас докажу, что этот Монти преступник. Один из коза-ностры!
- Из чего, из чего?
Ромео поднял очи к небу.
- Начитался Конан Дойла? Советую обратиться к отцу, он у тебя врач... Мании - вещь серьезная. А лучше написать доктору Фрейду!
Ловкие руки Германа расстегивали жилет на трупе. Оценивающий взгляд Патрика провожал снятые вещи.
- Хорошо, что мы не послушались тебя, Ромео. Один ящик потянет на три тысячи, а обмундирование совсем неношеное.
Когда труп был полностью раздет, Ромео издал радостный вопль: никаких ран на теле не наблюдалось! Но его странное ликование только подтверждало подозрение Германа: дело было нечисто.
- Твоего Альберто Монти даже в церкви не отпевали, - заявил Герман.
- Что? - опешил Ромео.
- Он еще теплый, его сразу же приволокли сюда. Торопились. В печку - и никаких следов.
- Ты ничего не найдешь. Он умер от остановки сердца, так сказал врач. Моника, не жди, сегодня предсказаний не будет.
Моника проигнорировала ядовитое замечание и осталась подле Германа. Она помнила, как была поражена, когда Герман впервые открыл тайну смерти. В то утро перед ними лежала миниатюрная девушка, избавленная от наряда. Ее тонкая шея была изуродована ужасным шрамом.
- Повесилась! - ахнули они тогда.
Герман бегло осмотрел шрам и сделал заключение:
- Она не сама.
Все обступили тело, с отвращением наблюдая, как Герман осматривает мертвую сантиметр за сантиметром.
- Кто?
- Родные, - спокойно отвечал он. - Вы видите эти пятна на спине?
- Какие синяки! - не смог сдержаться Ромео. - Ублюдки ее здорово избили! Перед тем, как...
- Да нет, - отмахнулся Герман. - Ее повесили уже мертвую.
С изумлением они слушали откровения Германа. Ему прочили карьеру медика, он, словно каучуковая губка, впитывал опыт отца и его коллег. Именно тогда Моника по-иному взглянула на Германа. И его пространные речи о кровоподтеках на шеях самоубийц, о пятнах, а не синяках, возникающих от прилива крови, не казались ей верхом скуки.
- Она умерла от потери крови. Хотела избавиться от беременности. Некачественная операция по удалению плода. Близкие не хотели огласки, позора. Вот и инсценировали, что она повесилась. О вертикальном положении тела после смерти свидетельствует то, что пятна проступают на ногах и руках, так как кровь стекает вниз. А у нашей клиентки они на спине, вывод?
- Она умерла лежа.
- Что-то вроде того.
С тех пор каждый клиент подвергался со стороны Германа долгому осмотру. После его пространных лекций Моника и сама могла проникнуть за завесу тайны, окружающей смерть. Тело Альберто Монти, что лежало на столе, скрывало мрачную загадку. Но Моника не обладала терпением Германа. Ничего подозрительного не обнаружив, она унесла цветы и поставила их в ведро с водой, когда услышала радостный возглас:
- Я знаю, почему произошла остановка сердца! Моника, птичка, смотри, - Герман лупой увеличил левый сосок мужчины, стало заметно крохотное пятнышко запекшейся крови. - Прокололи тонкой спицей и грудную клетку, и сердце. Как изобретательно! - Герман не скрывал восхищения.
Ромео безучастно опустился на стул, кинув бессильно-злобный взгляд на "всезнайку". А до Патрика, наконец, дошел смысл происходящего.
- Мы не будем заявлять в полицию. Нас неправильно поймут, если узнают, как мы обнаружили это. Да и столько денег уплывет!
- Лучше бы подумали о том, что с вами всеми сделает Вегетарианец, - угрюмо напомнил Ромео.
Герман не преминул съязвить:
- Он даже их клички выучил! Вы только подумайте, из-за него мы становимся участниками убийства! Пособниками, скрывающими труп! - он обвел всех страшным взглядом. - Сам вляпался, и нас - за собой, в болото!
Ромео перестал грызть ногти и расхохотался.
- Я сделал все, чтобы вы не имели к этому никакого отношения. Что тебя заставило осматривать Альберто? Самовлюбленно объявлять всем о преступлении? Никто не знал - никто не запятнался бы.
- Этот Вегетарианец тебе угрожал? - спросила Моника.
- Они же все итальянцы, дурочка, - пренебрежительно разъяснил Герман. - Это как табор цыган: все друг другу родня. Круговая порука.
Ей следовало переодеться, и Моника поднялась наверх. Торжественную обстановку маленького зала нарушал лишь тонкий штрих: здесь еще витал приятный запах табака от выкуренной ею сигареты. Девушка вдохнула его, на мгновение погружаясь в состояние блаженного покоя, и прошла в боковую комнатку.
Ее наряд был своеобразным психологическим трюком: траурным и деловым одновременно. Она заменила его на светский костюм в полосочку. Зеркало в тесной комнатушке отразило смятение и тревогу карих глаз. Почему они так рвутся заполучить ее? Моника не строила иллюзий: тонкий рот, нос с горбинкой, маленькие глаза под выщипанными ниточкой бровями. Это ее лицо. Она не отдавала отчета, насколько внимателен ее взгляд, насколько мягка и нежна улыбка тонких губ, как чудесны ее прямые каштановые волосы. А главное - голос обладал необъяснимой магией, очаровывал. Само томление, он был подобен бархату, ласкающему кожу, по которой от удовольствия пробегали мурашки. Голос Моники гладил вас, его теплые прикосновения завораживали.
Фред все еще сидел за органом, наигрывая совсем не подходящие для места мелодии. Моника исполнила несколько танцевальных па под игривые трели польки и тронула брата за плечо, напомнив:
- Нам нельзя опоздать к обеду.
Фред повернул к ней отрешенное, такое спокойное лицо. В каких облаках он витает, когда там, внизу, разразилась такая буря?
Глава 2
Желтый "пежо" ждал их на заднем дворе. Моника надвинула на глаза вуалетку от шляпы, а Фред напялил очки с синими стеклами, невероятно изменяющие его серьезное лицо. Подкинутая монетка сверкнула на солнце прежде, чем вернуться в раскрытую ладонь.
- Решка! Я за рулем! - рассмеялась девушка.
Фред открыл перед ней дверцу автомобиля, и Моника уселась на водительское кресло.
- Только умоляю, не тащись, как черепаха.
- Расслабься и наслаждайся неторопливой поездкой.
Автомобиль выехал за пределы территории крематория и влился в суматоху города. Сентябрьское тепло позволяло ресторанчикам выставлять столики на тротуар. Трамваи, звеня, катили к Венскому лесу, увозя любителей побродить в тишине деревьев и перекусить в деревенской харчевне квашеной капустой и кровяной колбасой. Витрины роскошных магазинов пленяли сердца модниц.
- Даже лошади тащатся быстрее, чем ты. Эта модель - "беби" выиграла гран-при в Дьеппе!
В ответ Моника, не торопясь, обогнула коляску, заставив извозчика натянуть вожжи. С моста над островами и рукавами Дуная был виден центр: золотые шпили и кресты, зеленые купола, черепичные крыши. Река пестрела яркими бликами яхт. Моника завернула к парку и, подпевая духовому оркестру, направила автомобиль к тумбам театральных афиш.
- Что скажем Каттнерам? Катались на лошадях ... Собирали орехи в лесу... Ходили на фильм с Сарой Бернар...
- Все это уже было, - отмахнулся Фред.
- Гольф... Букинистическая лавка... В гостях у Стеф... - перечисляла Моника.
- Не то. У Патрика в доме недавно закончили обустройство бассейна...
- Купались! Точно! Не забудь намочить волосы и купальный костюм.
Их обогнал белый "бенц". Вскоре маленький "фордик" также оказался впереди, и Фред не выдержал:
- С тобой мы опоздаем не только к обеду, но и к ужину! Я больше не могу терпеть этот позор: при семилитровом двигателе из нее можно выжать сто семьдесят пять лошадиных сил! А ты...
На автомобильной стоянке Фред снял очки и пиджак и сунул в багажник. Доверив машину сторожу, брат с сестрой пересели на велосипеды.
В последнее время Моника часто вглядывалась в свою ладонь. Когда-то в глупом или наоборот умном детстве пять пальцев олицетворяли для нее их дружеский союз. Все слиты воедино, связаны невидимой нитью, необходимы друг другу. Сейчас эта нить трещала и рвалась, но Моника не замечала, что и она безжалостно пилит ее острым лезвием разума. Разрыв уже был предрешен той самой сладкой и томной летней ночью, всего месяц назад, когда чернильная темнота обволакивала ее и Германа. Моника не чувствовала стыда за свое не слишком совершенное тело, ею владело ощущение, что она занималась этим всегда. И уже в тот момент она предрекала, что их первая ночь окажется и последней. Моника узнала все, что до сих пор так терзало ее любопытством. А с открытием исчез и страх.
Следующим вечером Герман ждал ее, изнывая от желания, с блеском триумфа в глазах, пока Патрик не сообщил, что Моника ушла бродить по Вене с Ромео. После прогулки она вернулась в пустой дом: отец рыл песок Египта в поисках гробниц, мать ночевала у своей подруги фрау Пфайфер, а Фред - у Стефании. Она почти забыла, как хорошо быть одной, как здорово остаться наедине со своими мыслями. В постоянной суете забываешь о них, даже нет уверенности, есть ли они вообще. Единственное, что нарушало гармонию этой пустоты, это телефон, что беспрерывно трезвонил в библиотеке. Моника накрыла его подушкой и спряталась в гостиной за двумя дверьми. Верещание тихо доносилось, но она пообещала себе, что ни за что не подойдет.
Моника прекрасно понимала, почему ее выбор пал на Германа. Два года он провел с отцом в Праге, а когда вернулся, то не испытывал перед ней трепетного благоговения и нерешительности, как остальные. Он еще не вник в правила игры, установленные в их компании. Он еще не привык бояться ее.
Все началось с вальса. Моника чувствовала себя пьяной, ей нравился запах его одеколона, прикосновение его щеки. Даже музыка перестала быть важной для их танца. И было плевать на всех: на Ромео, который ходил туда-сюда и кидал на парочку странные дикие взгляды, на Патрика, ворчащего, что увели "любовь всей его жизни". Потом они целовались невозможно долго и не могли остановиться, оторваться друг от друга. Но и тогда Моника задавала себе вопрос: интересен ли ей Герман или нет? И честно признавалась: нет. Была какая-то нежность, податливость, смутные очертания желаний, но только ради самой нежности, податливости...
Герман являлся привлекательной оболочкой внутреннего "ничто", она не пыталась более разгадать его суть, сутью была пустота. Но Моника была далека от презрения, она просто не могла ценить его общество, как и компанию Патрика, забавного и милого, занятого уравнениями выгоды. Она никогда не считалась с их мнением, обсуждая что-нибудь "умное". А она любила поговорить "по-умному", но не серьезно, не увлекаясь, не живя своими высказываниями и не вкладывая в них душу. Только в качестве развлечения. Это увлечение разделял Фред. Им было интересно попрактиковаться друг с другом: с первых выпадов брат и сестра разделяли позиции, придумывая соответствующие аргументы в свою пользу и отстаивая заведомо противоположную точку зрения. И это никогда не значило, что кто-то из них в действительности придерживался мнения, которое высказывал.
Ромео, всегда подавленный собственным невежеством, никогда не вмешивался в споры. Но Моника знала, как его расшевелить. Стоит только задеть тему о женщинах и мужчинах, как Ромео покажет себя настоящим знатоком. Наедине он всегда долго говорил о ней, и это было приятно - знать, что думает мужчина, как видит ее. И Моника улыбалась, слушая его, ведь такие разговоры, пронизанные чувственностью, его конек.
Магией единственного танца она превратила друзей во врагов, и ее ладонь занемела, а пальцы перестали слушаться.
Когда Фред остановился возле фонтана и стал брызгаться, Моника тут же забыла свои беды. Она соскочила с велосипеда и со смехом воззвала к благоразумию брата:
- Только на волосы, Фред! Не мочи мне платье! - сама же, зачерпнув побольше воды, окатила его так, что Фред замер на месте и, изобразив рычание, стал преследовать ее, обещая утопить.
Несколько минут они бегали вокруг фонтана. Спокойствие улочки, навеянное журчанием воды, нарушал их громкий хохот. Моника успела поднять с земли велосипед, запрыгнуть на сиденье и, бешено крутя педалями, пуститься вниз по мостовой, провоцируя Фреда на еще одну гонку.
Магией единственного танца она превратила друзей во врагов. То, что она выбрала Германа, не мог простить ей никто из них, даже сам Герман. А Монике не приходило в голову, что она должна теперь сторониться его и продолжала ритуал совместных собраний, но с ее появлением непринужденность пропадала. Однажды, и недели не прошло с тех пор, после очередного заседания их маленького "клуба", всей компании следовало разойтись по домам. Вечерняя Вена была полна ностальгии, и она проникала в сердце Моники как предчувствие.
У ограды одного из особняков они остановились. Лампа под терракотовым абажуром заливала комнату на втором этаже теплым нежным светом, даря уютное чувство покоя. Там ждала Фреда Стеф. Брат легко перемахнул через изгородь и, словно обезьяна, стал карабкаться по широкому стволу дуба, привычно опираясь на мощные сучья и огромные ветви. Обильная листва скрывала его от глаз родителей Стеф, отдыхающих после ужина в гостиной. Ловко перепрыгнув на миниатюрный балкон спальни, он помахал им на прощанье и исчез в альковах запретной любви.
Теперь они провожали ее: пытающийся выглядеть равнодушным Герман, задумчивый Ромео и занятый какими-то расчетами Патрик. В глазах проходивших мимо женщин читалась зависть к ее многочисленной свите, которая быстро сменялась осуждением.
У дверей дома Каттнеров они стали прощаться, потухшие окна печально смотрели сквозь них.
- Моника, представь, мои пращуры в отъезде, прислугу я на выходные отпустил, и теперь не могу проникнуть в собственный дом: я где-то посеял ключи! - произнес Патрик весело, словно рассказывал анекдот.
- Где же ты переночуешь? - ее сладкий голос обещал ему чашку горячего шоколада и мягкое кресло у камина.
- Не могла бы ты приютить меня?
На втором этаже засветилось окно экономки. Видимо, та услышала голоса и решила встретить хозяев.
Моника вовремя нашлась и кивнула в сторону окна:
- Думаю, мама не будет против, если ты останешься у нас.
- Мама?! Но Фред вроде говорил... что фрау Каттнер задержится у подруги...
Пожав плечами, она направилась к двери, а когда обернулась, Патрика и Германа след простыл. Остались только она и Ромео.
- Бедняга Патрик! Ему придется податься в гостиницу.
- Он не терял ключи, - сухо заметил Ромео, наблюдая за ее реакцией.
Это казалось смешным, но в то же время странным. Или она плохо думает о Патрике? Да нет, все так. Он решил, что между ними что-то стало возможным. Почему? Или Патрик был просто пьян?
Следующим утром Герман встретил Ромео вопросом, полным сарказма:
- Ну, как? Ты ведь проснулся не в своей постели?
И это друзья? Ладонь заныла, будто покусанная роем пчел. Они считают ее шлюхой, но улыбаются при встрече. В их приветствии Моника искала гадкую смесь презрения и подобострастия. Золотые иллюзии растаяли, осталась пошлая правда: они все хотят ее. Она перестала быть идолом рыцарского поклонения, вернее - никогда не была им. И уважение лишь маска, прикрывающая похоть. Теперь она даже находила особенное удовольствие в том, чтобы сталкивать их лбами. Она подчиняла их своей игре, используя сокровенное знание, открытие о мире мужчин.
Из задумчивости ее вывело маленькое происшествие. Вдогонку велосипедистам бросился бульдог, сорвавшийся с поводка хозяйки.
- Пупсик! Пупсик! - пискляво взвизгнула дамочка.
Собака пыталась ухватить Монику за ногу, издавая булькающий, захлебывающийся лай. Вот он, острый миг наслаждения опасностью, прогоняющий горькие мысли! Моника даже замедлила движение, давая псу шанс укусить ее. Возможно, испытав физическую боль, она избавится от боли душевной. Теперь его короткие лапы не мешали догнать ее. Слюнявая, зловонная пасть с каждой секундой приближалась. Воздух вокруг будто накалился из-за горячего, тяжелого дыхания, вырывающегося изо рта маленького чудовища. Еще медленнее... Налитые кровью жадные глазки не отрывались от ее голени. Тупое желание рвать, вгрызаясь в мягкую плоть, владело глупой псиной. Издав голодный рык, Пупсик повис на кружевах края юбки и тут же превратил их в изуродованные лохмотья. Моника затаила дыхание. Медленнее...
Фред, испугавшись ее безрассудности, бросил велосипед и бежал к ней, крича что-то... До Пупсика наконец дошло, что ему позволяют еще один прыжок. Повиснув в воздухе, он лязгнул зубами... Моника остановилась. Каблук с железной набойкой врезался во влажный нос бульдога. Его визг и замутненный взгляд Моника восприняла как должное.
- Кобель... - презрительно прошептала она.
Фред в недоумении уставился на неподвижное тело собаки, ее морда была покрыта слюной, а желтые зубы казались зловещими.
-Пупсик! - дамочка издала отчаянный вопль.
- Пора удирать, - хладнокровно заметила Моника. И на осуждающий взгляд Фреда, известного любителя флоры и фауны, с вызовом ответила: - Мы были на равных.
На повороте она все же обернулась: бульдог, пошатываясь и поскуливая, пытался встать с тротуара. Моника облегченно вздохнула и понеслась вперед.
Глава 3
Выложенная плиткой тропинка вела от ограды к неприметному дому, но обычному лишь внешне. Жилище профессора истории Каттнера было полно сюрпризов. На пронзительный звук электрического звонка домоправительница тут же отворила. Национальность ее трудно было определить с первого взгляда. Молчаливо, подобно тени, она следовала за вами в прихожую. И вы забывали о ее присутствии, попадая в окружение странных статуй с мордами зверей, из тесного кольца которых хотелось быстрее вырваться.
Ступеньки деревянной лестницы тоскливо поскрипывали, а взгляд то и дело натыкался на серые фотографии в рамках: загорелый мужчина с седой бородкой и в пробковом шлеме появлялся на каждом снимке - на фоне пирамид, у громадных лап сфинкса, рядом с саркофагом. Семейные фотографии, если они и были, пылились, запертые в шкафу. Для впервые попадающего сюда все казалось чудом: старинные монеты и вазы, изъеденные ржавчиной украшения, папирусные свитки. Редкие обломки древнего мира... Фреда и Монику, поднимающихся в свои комнаты, коллекционирование "египетского барахла" не волновало. Для них предметы гордости археолога являлись повседневным атрибутом тщеславия их отца и скуки, скуки, вечной скуки.
Оказавшись у себя, Моника достала из шкафа купальный костюм и сунула его в хрустальный графин с водой. Отжав намокшую ткань, она небрежно оставила купальник на стуле для Клеопатры, как они с Фредом в шутку называли египтянку-домоправительницу, отличающуюся исключительным уродством. Подобные "вещ.доки" стали необходимым атрибутом их жизни. В дневнике Моника оставила запись: "17.09.13. Бассейн Патрика - чудо", как напоминание себе самой, отчет для любопытных взглядов.
В столовой ждали отец и мать. Оформленная под египетский склеп, со стилизованными письменами на стенах, изображением богов с головами шакалов и птиц, столовая вызывала насмешку у детей профессора Каттнера. Фред поморщился, заметив блюда на столе.
- Пора бы научить Клеопатру готовить что-нибудь из австрийской кухни. Я соскучился по "мясу по-кайзерски", - он обернулся к смуглой домоправительнице и с улыбкой объяснил чужестранке: - Это копченые поросячьи ребрышки. История блюда весьма занятна: новорожденного принца, который появился на свет недоношенным, положили в выпотрошенную грудную клетку только что забитой молодой свиньи. Когда свинья выполнила свою высокую миссию, ею угостили венцев - к их полному восторгу.
Отец осуждающе промолвил:
- Клеопатра не прикоснется к свинине, ведь она мусульманка.
- Придется обедать у Патрика, - весело бросила Моника, ковыряя вилкой в тарелке. Баранина с черносливом пришлась ей явно не по вкусу.
Отец не вспылил, как она ожидала, а безразличным тоном заметил:
- Патрик, говорят, вступил в аристократический клуб...
- Не знаю, как ему удалось! - одобрительно воскликнул Фред.
- Сын банкира, а стал своим человеком в кругу знати, такой расточительной.
- Перестань осуждать его, папа. Что тут плохого? - Фред подозрительно осматривал нарезанный лапшой корень сельдерея, оказавшийся на его вилке.
- Ваш Патрик пристрастился к карточной игре, проматывает деньги на скачках. Его отец, говорят, возмущен!
- Для возмущения нет повода, - возразила Моника. - С карточными долгами Патрик расплачивается сам.
- Интересно, откуда он берет деньги?
Сестра с братом обменялись долгим взглядом.
- Что за друзей вы себе выбираете?! - продолжил гневную тираду отец. - А этот, что обедал у нас... Энрико-итальянец... Ведь его мать - гадалка! Сам он примитив. Что может быть у вас общего?!
- Сейчас и до Германа доберется, - шепнула Моника Фреду.
Отец словно прочёл ее мысли:
- Единственный, кто мне по душе в вашей компании, так это Герман. Он собирается продолжить дело отца, стать лекарем?
- Насколько я знаю, нет. Разве только ему светит будущее патологоанатома.
Моника и Фред расхохотались. Мама решилась сменить тему, спросив, чем дети занимались сегодня. Но отец тут же забрал инициативу:
- Надеюсь, не обучением Моники вождению автомобиля?
- Папа, что ты! После того, как я на машине Патрика врезалась в дерево, он не доверит мне свой "юник", - успокоила его дочь.
- Как вы вообще додумались?! А ты, - накинулся он на Монику, - скоро брюки натянешь?!
Фрау Каттнер неожиданно встала на защиту:
- Ты же знаешь, дорогой, моя подруга баронесса фон Пфайфер тоже в молодости была настоящим сорванцом. И ничего...
Моника сжала губы. Опять эта незабвенная фрау Пфайфер! Лучшая подруга мамы. Любое упоминание о ней раздражало Монику не на шутку. Не забавно ли, что ее при рождении нарекли Моникой - именем маминой подруги? Что ее отправили в тот же самый пансионат для девочек, где в свое время училась та? И теперь мать мечтала выдать ее замуж только за барона, следуя примеру судьбы госпожи Пфайфер. Моника не была просто дочерью, она служила своеобразным орудием мести, прямым доказательством, что фрау Каттнер ничем не хуже баронессы фон Пфайфер. Моника горько усмехнулась. Судьба фрау Пфайфер казалась ей незавидной: пьяница - муж, придурковатый сын, о существовании которого родители предпочитали молчать.
Когда профессор Каттнер пригласил сына в библиотеку, Моника приготовилась описывать достоинства бассейна.
Библиотека представляла собой маленький музей. Множество книг, рукописей оставались незамеченными посетителем, увлеченным обилием экспонатов под стеклом. В глубине комнаты находилось ложе - выгнутая рама с натянутой на нее циновкой из полосок кожи, поверх которой клали матрац. Ножки кровати, выполненные в виде волчьих лап, были продолжением череды стульев, опирающихся на копыта, шкафов, стоящих на лапах львов и так далее. Причуды отца, желающего жить в обстановке фараона.
Фред в молчании опустился в кресло, возвращаясь в привычное состояние внутреннего одиночества. Он мог часами молчать, находя это естественным. Отец же с трудом выносил подобное равнодушие к своей персоне. В кругу знакомых, среди студентов университета, а тем более в собственной семье он желал быть центром вселенной, любым способом добиваясь внимания к высказываемым им идеям, к мучившим его проблемам, к глубоким рассуждениям. Теперь его коробил отсутствующий вид Фреда, погруженного в мир своих мыслей.
- Уже неделя, как я вернулся из экспедиции, а ты с сестрой все время пропадаете где-то! - отец взял с полки трубку из морской пенки, приобретшую каштановый цвет, и предложил Фреду бриар*. Но жест великодушия отца не вызвал восторга или благодарности. Сын щелкнул портсигаром. - Я привез из Каира то, о чем ты просил.
Выражение отчуждения с лица сына исчезло. Бережно приняв из рук профессора книгу, Фред быстро пролистал страницы, вглядываясь в строчки, рисунки. Проверял подлинность. Отец пристально наблюдал за ним, прочищая трубочный канал ершиком и убирая из чашки остатки золы. Что за странный интерес питает Фред к Египетской книге Мерт вых? В его комнате на письменном столе покоятся экземпляр Тибетской книги Мертвых и зачитанный до дыр Данте.
Когда табак занялся, Каттнер набрал побольше дыма в легкие, чтобы успокоиться.
- Ты знаешь, утренний телефонный звонок встревожил меня. Католический священник хотел поговорить с тобой. Он рассказал мне про газетное объявление. Фред, объясни мне это, - отец ткнул пальцем в газету:
"Тысяча шиллингов ждут наследников того,
кто согласится умереть перед фотоаппаратом".
Фред, в мыслях о подаренной книге отрешившийся от всего земного, встрепенулся.
- Здесь наш номер телефона и твое имя. Перед тем, как расспрашивать тебя, я навел справки в университете о твоих исследованиях. Никто ничего не слышал, а тем более не финансировал тебя.
- Я провожу эксперимент без поддержки университета.
- То есть ты признаешься?!
- Я делаю фотоснимки в момент наступления смерти. Объектив фотокамеры должен уловить изменения. В будущем надеюсь купить оборудование и снять весь процесс на кинопленку.
_____________________
* Бриары считаются лучшими трубками из корневого капа (нароста на корне) вереска из-за прочности, богатой текстуры и особого вкуса древесины при курении.
- Какой цинизм, боже! И это мой сын! Теперь я понимаю возмущение священника: ты вмешиваешься в юрисдикцию бога. Ты противопоставляешь себя Всевышнему! Поверить не могу! Неужели кто-то согласился участвовать в твоих ужасных экспериментах?
- На сегодняшний день двое. У меня уже есть несколько фотоснимков.
- Как же ты их уговорил на такое?
- Я не уговаривал их. Это бедные люди, их гибель предрешена врачами. Перед наступлением неизбежного приглашали меня: я просто присутствовал и ждал. Тысяча шиллингов - неплохое обеспечение для их семьи в первое время. Я ценю их благородство: в первую очередь они думают о судьбе родных.
- Подумали бы лучше о своей душе! Но тысяча на каждого... Своими сумасбродными идеями ты разоришь меня!
- Позволь. Без твоего разрешения я не посмел бы снять со счета столько наличных. - Фред с сожалением вспомнил о Монике. Она всегда выручала его в подобных ситуациях, когда от него требовалась бесстыдная ложь. Ее голос гипнотизировал, заставлял отбросить все подозрения, усыплял любую бдительность. - Существует один старикан, его интересуют результаты моих исследований. Все расходы он взял на себя.
- Вот как? И кто же он?
- Его имя тебе ничего не скажет. Ганс...Тецнер...
- Какой цинизм, какой цинизм! - причитал отец, обхватив голову руками. - И ты так легко говоришь об этом!
- Не больший цинизм, чем вскрывать могилы и выставлять трупы на обозрение публики в музеях! - Фред погасил окурок о донышко пепельницы и вышел из библиотеки. Прочь, прочь из дома! Это не их мир, это мир их отца. Они бежали из него, пытаясь найти что-то свое.
- Мама, мы к моей портнихе! - зазвенел серебряным колокольчиком голос Моники, под ее легкими ступнями чуть слышно скрипнули ступеньки, через миг она вбежала в прихожую и, схватив Фреда за руку, потащила на улицу.
Услышав грохот захлопнувшейся за детьми двери, профессор Каттнер почувствовал острую тоску. Это сердца Моники и Фреда захлопнулись для него, он терял их. В памяти возник короткий эпизод, которому когда-то он не придал значения.
Грохот выстрела... "Наповал!" - кричит он еще задорно-молодым голосом. И Фред, его мальчик, ему не больше десяти лет, склоняется над умирающей ланью и пристально смотрит в ее огромные от боли глаза, заволакиваемые дымкой смерти. Его взор словно хочет проникнуть туда, за пределы... Увидеть тот мрак, познать тот свет...
Глава 4
Моника вжалась в кресло. Автомобиль, управляемый Фредом, мчался по улицам, пугая влекущих экипажи лошадей. Девушка зажмурила глаза: все уносилось мимо них с огромной скоростью. Невозможно различить ни лиц, ни названия на вывесках. Город вокруг расплылся, превращаясь в неразличимую массу. Фред будто гнался на свидание, свидание со смертью...
У витрины салона мод желтый "пежо" резко затормозил. Моника, еще не очнувшись от испуга, вышла на тротуар. Мир остановился и, не спеша, продолжил свою жизнь. Фред кликнул продавца газет и купил свежий номер для Патрика, которого интересовала исключительно колонка, обведенная черной жирной полосой - извещения о кончине. Выбрав "клиента" посолиднее, Патрик отправлял родственникам свою визитку с предложением услуг и гарантией минимальных затрат.
- Встретимся на крыше! - Мотор снова взревел, и Фред отправился в "контору".
Моника, кинув взгляд на выставленные в витрине манекены в элегантных туалетах, вошла внутрь с круглой коробкой в руках. Вышедшая навстречу девушка проводила ее к фрау Марте, в помещения, не предназначенные для взглядов обычного посетителя.
- Ах, Моника, дружок! - хозяйка с улыбкой встретила ее и закрыла дверь перед самым носом любопытной продавщицы.
- У меня появилось кое-что, достойное вашего внимания, - Моника вынула из коробки щегольский костюм, белый жилет, красный с черным шелковый галстук, лакированные туфли.
- Недурно, недурно.
Фрау Марта, образец пуританства и консервативности в создаваемых ею нарядах, любительница с осуждением отозваться о новых веяниях моды - отказе от корсетов, более коротких подолах, стрижках, открывающих шею, умиляла Монику. Обладательница столь строгих принципов, тем не менее, находила достаточно моральным общаться с такой, как она. Фрау Марта прекрасно знала, откуда берутся столь великолепные вещи, что приносила Моника. С рассеянной улыбкой слушая сетования фрау Марты по поводу юбок для танго с разрезом, в котором видны ноги, девушка наблюдала, как цепкий взгляд портнихи оценивал ровность швов, отсутствие зацепок и дефектов ткани.
Шелест банкнот поднял настроение. Это ее доля, заработок за один день. Иногда столько не получалось и за полмесяца. Они непременно отметят такое событие на крыше - надо бы заказать вино и устрицы. С пустой коробкой Моника вышла на улицу. Безоблачный вечер обволакивал Вену. Скоро зажгутся фонари, и позолота дворцов замерцает призрачным сиянием. Шелестели листья, покорные теплому дуновению ветра. Рычали автомобили, цокали копыта лошадей, скрипели повозки. Жизнь вокруг требовала внимания, одиночество отступало.
Что-то заставило ее обернуться. Пожилая женщина на ее глазах прислонилась к витрине, и Моника еле успела подхватить ее, прежде чем та лишилась чувств. Девушка не могла удержать тяжелое тело, оно плавно заскользило по стене вниз и осталось в сидячем положении, свесив голову на бок. Их тут же обступили прохожие: одни беспомощно, другие безучастно смотрели на лицо, в котором не осталось ни кровинки.
- Умерла? - с интересом вопрошали третьи.
Со всех сторон сыпались советы, что предпринять, но никто из праздных зевак не шелохнулся. Для них происходящее оставалось только любопытным зрелищем.
Моника юркнула обратно в салон, наткнувшись у порога на ту же девицу:
- Фройляйн, воды, быстрее! Там человеку плохо, - Моника кинулась вслед продавщице, помогая ей найти кувшин, и выскочила к толпе.
Дама уже приходила в себя, что-то шепча под нос. Моника протянула ей воду.
- Моя сестра! Моя несчастная сестра! Ее платье, боже!
- Да что с вашей сестрой? Обокрали ее, что ли? Вы о себе подумайте! К врачу бы сходили!
Обескуражено женщина воззрилась на втолковывающего ей что-то прохожего:
- Да, вы правы, вы правы. Ее действительно обокрали! Мою сестру обокрали.
- Так обратитесь в полицию.
- Непременно, обязательно, - повторяла женщина, словно не вникая в смысл собственных слов. - Бедная, бедная... Как же могло такое случиться?
Что-то шевельнулось в памяти. Моника как будто встречала эту даму однажды. Но воспоминание тут же погасло. Женщина же ее не помнила, это очевидно.
Толпа рассеивалась. Объект их внимания не оправдал ожиданий, вернувшись к жизни. Моника смотрела вслед удаляющейся тучной фигуре. Дама, пошатываясь, медленно исчезала за спинами прохожих. Потеряв ее из виду, Моника тут же забыла о беспокоившей ее загадке, вернула кувшин и поспешила к назначенному месту.
Под ногами шуршали первые опавшие листья, запах осени властвовал в сени деревьев. Их кружевная тень покрывала дорогу, меняя свои очертания при каждом порыве ветерка. Ее остановила короткая вспышка перед глазами, возникнувший в памяти образ: эту женщину она видела в "конторе". Моника пыталась распутать цепочку дальше, но капризная память ее не пускала.
Трамвай довез до конца улицы, дальше тянулись бедные кварталы. Словно маяк другого мира, здесь высился высокий дом с множеством каморок вместо квартир. Дом Ромео, он называл свое жилище не иначе как "конура". Моника пронеслась по ступенькам мимо его двери. Все выше и выше. Третий этаж... Четвертый... Пятый... Запыхавшаяся, она очутилась на крыше.
Отсюда она видела все вокруг: постепенно стихающую суету улиц, синеющее небо с тусклыми точками Млечного пути. Моника уселась на ободранный диван с кое-где торчавшими из обивки пружинами. Самодельный тент защищал старую рухлядь от дождя. Их детское прибежище... Это место вызывало столько воспоминаний! Вставив в мундштук сигарету, она отдалась им, словно течению бурной реки.
Они любили, чтобы она им пела... Ромео подыгрывал на гитаре, переливы струн увлекали своей тоской или страстью. Луна, огромная, спускалась к ним на крышу. На ее ярко-лимонном фоне непроницаемо черными тенями она танцевала вместе с Германом под заунывное пение Патрика и Фреда. Им было весело вместе. Кончались их вечера, конечно, ссорой Ромео и Германа, которые начинали размахивать кулаками, именуя это боксом.
Сигарета кончилась. Моника неожиданно вспомнила, кого провожала дама, упавшая в обморок на ее глазах. Она оставила в "конторе" очень красиво одетую женщину. Девушка помнила прелестный воздушный наряд покойной.
Но где же они? Уже поздно. Становится холодно. О вине и устрицах теперь не может быть и речи. Родителей обеспокоит позднее возвращение. Подойдя к краю крыши, Моника выглянула и тут же отпрянула. Внизу, у дверей стояли полицейские. Но что ее так напугало? Она не могла себе этого объяснить. Странное чувство закопошилось в области живота. Страх.