Шорох капель по листьям, шлёп - капля падает прямо передо мной, в лужу, и расплывается кружочком, мерцающим таким же оранжевым химическим светом, что и фонарь, и ещё раз - шлёп, и ещё... Последний поезд метро, бегом на пересадку, - чтобы не опоздать на последний на своей ветке; плюхаюсь на сиденье и выдыхаю с облегчением - успела. На такси денег нет, и не предвидится, да и к чему? Шлёп - капля падает на нос, вторая - на чёлку - и висит там, прямо перед глазами, не отрывается, потому что голова мокрая, как будто в бочку окунули. Ночной летний дождь, тихий, шуршащий по крышам, по листьям каштанов, по козырькам.
Не мешает - наоборот, коршуны не увидят. Не высунутся из тёплых дежурок за пуленепробиваемыми стёклами, прилипнув к телевизору и - кто к термосу с чаем, а кто и к чему покрепче.
А, может, и высунутся. Для того чтобы пить покрепче, - надо поднять лаве, ага. Лаве нужны всем, и ежу понятно. Мы убегаем - они догоняют. Так устроен мир...
Тюрьма Бутырский Централ. Внешние дороги - две - одна над гаражами, а другая - верёвка и привязанная к ней палка падают прямо в листву огромного, в три обхвата, дерева, а какого, я не помню, или, скорее, не знаю. Падают на асфальт, пробивая её - листву, пыльную, полную гомонящих воробьёв - насквозь, как торпеда. С деревянным стуком, а кажется, что грохотом, и я бегу на этот стук, а мобильник около уха, и непонятно, чем его держать, о, да, неплохо было бы вырастить третью руку, а ещё лучше четвёртую. Туфли на низком каблуке, чёрные брюки, чёрный пиджак. Каблук низкий, но, чёрт тебя дери, всё равно нога норовит подвернуться, я снимаю туфлю и бегу в одной, эту долбанную вторую держа в руке, - бегу мимо бабушек с колясками и мам с детьми в песочнице, бегу... бегу... Мобильник зажат плечом, и ухо, кажется, просто превратится в котлету, но что поделать, всё знаю, папа, конечно, я всё сделаю так, как ты просишь, я всё понимаю, папа, ведь я же мама, правда?
Дом номер... да хер его знает, какой у него номер, у этого длиннющего дома, и хер его знает, сколько странных людей перевидали бабушки и мамы, а следом за ними и дети, теперь уже выросшие до вполне сознательного возраста?
От колготок осталось одно название - ну и пусть, только бегом, только быстро, потому что так надо, потому что я не хочу, НЕ ХОЧУ, чёрт дери, подвести людей, там, где-то совсем недалеко над этим деревом, всего-то на другом конце привязанной к палке бечёвки. И я не хочу по-глупому сгореть сама.
То есть, конечно, это не бечёвка. Это расплетённые "на дороги" свитера и шерстяные носки. Потому что дорога важнее того, что ты наденешь на ноги или на себя, согреешься или замёрзнешь, дорога важнее всего вообще. В прорезь двойной решки пролезет не так уж и много. Это то, что занимает наименьший объём при наибольшей стоимости - деньги, аккумуляторы для мобильников и порошок. Это жизнь. Её охраняют, защищают, спешно восстанавливают в случае чего - любой ценой, на неё молятся, как на местное божество. Защищает в том числе и шнифтовой, человек, который пасёт шнифт - глазок, в дверях - тормозах, - чтоб, не дай Господь, процессу не помешал тупой вертухай, который, ясное дело, не поймёт таких важных вещей, как передача кучи порошка для половины крытки. Тюрьмы, однако. На самой решке - дорожник. Дорожник - это звучит гордо, чёрт возьми. Тот человек, который висит на другом конце нитки, связанной из нескольких разноцветных и разношёрстных, в этой самой хате пять один девять - и на другом конце мобильника.
Именно так: пять - один - девять. Каждая цифра - отдельно, будто обрушивается на плечи своей тяжестью. Но это по первой - тяжесть. А потом просто привыкаешь.
Бегу прихрамывая, в одной туфле и с чёртовым телефоном - а телефон-то старый, ага, да, тот самый "чемодан" - Моторола, один из тех, первых, - и мы ходили, гордые владельцы Сотовых Телефонов, люди, уже могущие позволить себе писать в нижней строке визитки длинный номер с восьмёркой в начале - как межгород - и вальяжно говорить: "Звякни мне на мобильник". Или нет - "на мобилу". Вот как. Мобила. А у вас была мобила? Чемодан толще сигаретной пачки и в две такие пачки в длину? С антеннкой, которую надо было выдвигать пальцем, кинув высокомерный взгляд на собеседника БЕЗ мобилы?
Но к уху прижимается именно оно самое, хорошо, что дома завалялось случайно. Извлечено незнамо откуда, вытерта пыль, вставлена сим-карта. Потому что вокруг коршуны, и я не хочу делиться с ними очередной серебристой раскладушкой. Да, а оно так - коршуны отберут всё, до чего дотянутся, ведь им тоже хочется красивые телефоны и много-много денюжков...
Первый раз мы приходим туда сами, ещё ранней весной, зная только приблизительно про дорогу над гаражами. Восьмое марта, какое хорошее совпадение, и целый список того, что нужно Отцу, но легально никак - кроме денег и таблеток, всякая лабуда типа ножниц и бритвенных лезвий. А оно не правильно, потому что это - дорога. А не продмаг. И не деревенская лавочка. Тут и свои коршуны, - а видно-то хорошо-о-о с вышек Централа, отлично видно. И камеры, небось, пашут за здорово живёшь.
Темно уже, снег опять крошится под ногами, я превращаю в бесформенную массу следы проклятых шин, они задрали меня - куда ни кинь, всюду серые протекторные следы, будь они неладны, как вафли из грязного снега, и кажется, что хрустит на зубах песок и соляная едкая смесь, которыми посыпаны дорожки возле этих гаражей.
Их коршун, местный, тоже хочет поживиться - коронки из простого металла, синяя вязь наколок на руке, старый камуфляж. Поменяйся он одеждой с кем-нибудь из нас, или из тех, кто там, за решкой - и отличия не будет. С ним проще, он волк, а не шакал. Но он понимает, что восьмое марта, ага, а как же. А мы делаем вид, что понимаем, что здесь просто нельзя ходить.
Нельзя, кто спорит. Ходить нельзя, бегать можно.
БЦ, МТ, опять БЦ - в произвольной последовательности.
"Хватит ли нам денег, милый мой дедочек, хватит ли нам денег, сизый голубочек..." Мне не помогает никто. Кроме одного человека - моего бывшего босса. Он без лишних вопросов даёт мне простой почтовый конверт. На следующий день после ареста.
По телеку показывают "Десятое королевство", я очарована этим фильмом, а мне надо бежать на стрелку с адвокатом, и я бегу, опять продираясь через мороз, озлобленную толпу в метро и крошащиеся под ногами следы протекторов в сером снегу.
Мороз, мороз, мороз. Очередь с того момента, как начинает ходить метро - на свиданку, и вообще по записи - на передачку. Антибиотики, перетёртые в кофемолке и засыпанные в какао, и целый мешок того, что надо выкинуть на помойку - сигаретные пачки, фильтры, обёртки от конфет. Фильтры я учусь отламывать у нескольких сигарет сразу - для скорости. Не больше двадцати килограмм провизии. Оказывается, двадцать - это достаточно тяжело, особенно по морозу. Таджички и цыганки помогают мне перед окошком озверевшей приёмщицы, а я помогаю им. Это выше принципов. Это форс-мажор. Очередь перед свиданкой в предрассветной тьме: матери и подруги, реже жёны и отцы. Это пока ещё тюрьма. А на зоне жён, а, тем более, подруг не будет почти совсем... Все приоделись, передаём друг другу зеркальце и иногда обмениваемся телефонами. Мало ли, что узнать. Там тоже много кто, в этой очереди. Из всех республик бывшего Советского Союза. По очереди, как огонь по тайге летом, расползается эксклюзивная инфа: если что загонять, то в кабинках номер такой-то и такой-то - там стекло отходит. Они заделывают, но стекло тут же начинает отходить в других кабинках, поэтому эти дороги жизни каждый раз в другом месте. И мы суём туда - деньги, малявки, кто-то - порошок. Мороз. Тюрьма Матросская Тишина.
А весной я езжу на Бутырский Централ, очень часто, ночами, потому что там "дороги" - внешние, с миром - доступнее. Только надо учиться быстрее удирать из этого района, потому что вокруг, как коршуны, кружат патрульные машины.
А свиданка - о, чудо - без стёкол. Только с решкой. Полукруглые своды старого здания, и совершенно лысый майор, начальник свиданки. "Бабы, строиться!", - целая партия баб. Мы хором громко орём ему "спасибо", искренне, от души, потому что человека лучше него я ни на МТ, ни на БЦ не знаю. Свиданка там по записи, очередь на запись надо занимать, примчавшись опять же с этим чёртовым первым поездом метро. Я выбиваю в суде проклятую бумажку и еду, стою, жду, и вхожу-таки в заветный кабинет, майор должен подписать. "У тебя номера документа нет", - говорит он мне. Боженька, милый мой, помоги, не оставь. Значит, опять целый день в суде, куда может и не прийти накрашенная женщина с короткой стрижкой, от которой зависит наша судьба. "А что ж делать-то?" - растерянно говорю я. За целый день стояния в этой долбаной очереди у меня испарились мозги. Ведь на МТ никому не нужен был какой-то номер... Будто бы случайно ко мне по столу катится шариковая ручка, и майор отворачивается... Всё это тоже может понять только человек, не понаслышке знакомый с процессом следствия и судопроизводства.
Той весной я знакомлюсь с Элей, когда иду, наконец, наращивать ногти. Воплощать в жизнь свою мечту. И понимаю, что ей я могу сказать всё, потому что она поймёт. Даже не головой, а сердцем. Её мужа убили в конце девяностых. И она помнит, как из квартиры сумками выносили оружие и деньги. "Твой хотя бы живой", - говорит она мне. Она стала частной маникюршей и подняла пару ларьков на вещевом рынке, и они с сыном Ваней уже почти забыли всё это. И я понимаю. Я выживу, все мы выживем, и всё будет хо-ро-шо. Я еду на Бутырский Централ, вся такая из себя, в новых фирменных шмотках, и у меня на длинных ногтях охренительный лак, меняющий цвет в зависимости от температуры...
Судья, накрашенная женщина с короткой стрижкой смотрит на меня, да и на всех нас, как на пустое место. Всё для всех уже давно решено. Ни я, ни Отец для неё не люди, а нечто среднего рода, которое заведомо должно долго ждать в коридорах, а потом униженно просить, не важно, о чём. Но мы не просим.
Из-за зелени дерева в три обхвата поблёскивают стёкла сторожевой вышки. Дерево корнями вросло в кирпичный забор с колючкой наверху. Шелестят, мечутся туда-сюда под ветром листья, качаются ветки, и мешают увидеть, как я бегу в этой чёртовой одной туфле, хромая и скособочившись на правую сторону. На правое, говорильное, точнее, слушательное ухо. Я всё слышу, папа, ведь я же мама. Да, да, я поняла, из пять ноль девять сейчас перезвонят, погоняло такое-то и такое-то, или откуда ты сказал? Из пять один девять, да, хорошо, извини, ведь пять ноль девять - это ты, папа, я всё сделаю, ведь я же мама... мама...
- Да? Пять один девять? Лёша, да, это жена ***, да, иду по двору, да, через десять секунд примерно. Вот теперь - кидай.
Иду, потом бегу, от Лесной улицы, двор длинный, как тоннель, и цель - это грёбаное... нет, хорошо, напрасно я так. Просто дерево. Очень даже хорошее дерево. По правую руку подъезды с декоративными дырчатыми стенками, где один кирпичик вынут, где два, много-много окошечек - издержки советской и постсоветской архитектуры. А потом - либо быстро назад, либо вперёд, до Новослободской, но опять быстро. Можно только бежать, задыхаясь. Какое красивое и доброе название - Лесная улица...
Я иду сейчас в своём дворе, стряхиваю с волос каплю летнего дождя и вспоминаю то, что было чёрт знает сколько лет назад. Последний поезд метро - но только в другую от дома сторону - туда. А обратно - как придётся. Может быть, на своих двоих, но, скорее всего, кто-то подхватит. Тормознёт незнакомая легковушка, задрипанная, немытая, старая, как Мафусаил, и водила рванёт с места, растворяясь в ночи. Метро "Новослободская" - тёмная, без подсветки, станция и огни ночной Москвы, и мы теряемся среди них парой грязных фар и габаритными огнями, один из которых вечно не горит.
Белые с синим тачки-коршуны позади. Дома с арками, в одной из которых вход с приёмную БЦ, позади. Люди, просто так проходящие мимо, этого не знают, и никогда не узнают, где он, этот вход. Дома окраин, маленький дневничок с замочком - только для Отца.
Я не смотрю Тарантино. То есть, я знаю, что есть такой чувак - Тарантино. Ещё я не видела сериал "Бригада". Я хожу, темнота темнотой, и не знаю элементарных вещей, которые знают все. Хотя бы имена главных героев и мужественная музыка, которой разражаются мобильники. А вы смотрели сериал "Бригада"?
Я листаю свою записную книжку, чтобы правильно указать номера хат - по-человечески камер. На форзаце надпись: "Дорогой подруге Тане в дни трудные для нас обеих. Оля" Где ты сейчас, Оля? Всего-то только - номер набрать, - но не стоит этого делать. Не надо. В одну реку не войти дважды, тогда зачем? Просто тепло хороших воспоминаний. И только-то - разговоров по телефону, ни больше, ни меньше. Надо было, чтоб не сойти с ума. Чтоб перетереть, что сказал следак, адвокат, в суде, далее по списку. Чтоб узнать, сколько и каких посылать конфет и сигарет, и что с ними предварительно сделать. Чтоб сказать, что я еду - Я ЕДУ, ОЛЯ! - в далёкий город Ржев... Много для чего было надо.
- Слушай, тут съездить придётся тебе кое-куда, - Отец звонит с утра пораньше, ТАМ время течёт иначе, там пересменки: - кто-то ложится спать, а кто-то встаёт, уступая им место.
- Может, не надо? - вопрос риторический, потому что я поеду, куда я, на фиг, денусь?
- Надо, - почти ласково - Отец, а потом ещё человек по имени Гия, который почти сразу же зовёт меня "сестра" - и вскоре они все зовут меня "сестра".
- И сколько там? - говорю и пальцем - по холодному, ещё не прогретому солнцем стеклу кухонного окна, - а за окном ещё снег, снег, снег...
- Немного, сестра. - Ну, немного - так немного. - Ты там давай уж.
- Даю, - и снова пальцем по холодному стеклу, и глаза тонут в сером снегу, съёжившемся, ноздреватом, просевшем чуть ли не до самой земли, но пока не растаявшем.
- Тебе перезвонят. - Да знаю я, и скажут, что от тебя, благоприобретённый брат Гия, или от кого-то ещё из вас, братья, я всех вас уже выучила по именам, пять ноль девять, потому что кто-то с кем-то встречался, сидел, с кем-то сидел Отец или кто-то из моих, или вообще кто-то левый, но хоть смутно знакомый. Мир на самом деле очень тесен. Наш мир.
И - следующим номером программы - ясеневский Олин телефон.
Чтоб вывалить крупицы информации.
Чтоб услышать то ли ругательное, то ли шутливое: "Нашёл, тоже мне, сестру!"
Чтоб ждать меня на Дмитровской, на Би-Пи заправке и охренеть при виде килограммового белого пакета, который я демонстрирую ей из-под куртки. Да, и это было - чемоданы-"дипломаты" и там эти пакеты - ровными рядами белых прямоугольников. Грязная тачка с традиционно неработающими габаритами взвизгивает тормозами, - боженька, пронеси, только пронеси, это даже не часть один, это гарантированно часть четыре, - я оглядываюсь по сторонам, потому что меня глючит, что сейчас как раз и приплывёт мне эта самая часть четыре, не меньше.
А она стоит и ловит тачку - сразу же, как видит край пакета. С округлившимися глазами, потому что она тоже помнит про часть четыре, мать её! Но мы соображаем быстрее, чем пугаемся этих чёртовых частей под номерами, мы привыкли соображать быстро, иначе эти части приплыли бы к нам уже давно. И - в Марьину Рощу. К Кате. Легендарной Кате с Профсоюзной, к Кате с электронными весами. А кончается всё самопалом из двух спичечных коробков, карандаша и кучи ниток, воткнутым в щель между книжными полками над моим письменным столом. И ещё кончается ночью, когда ты думаешь, куда бы деть белый пакет, потому что это не десять или пятнадцать грамм, и запах стоит такой, что свалиться можно только от одного запаха.
Я - честно - радуюсь, когда, наконец, от него избавляюсь. Полегоньку и потихоньку, мой ночной двор и много других дворов, и счастье, когда идёт дождь, потому что я всегда помню про кучу чёртовых частей под номерами...
И лето. И одиночество, и голос в телефонной трубке, и это счастье, когда я жду ночами нежный перезвон "К Элизе" и фиолетовый огонёк вызова. Серебряная раскладушка лежит на пианино, и "Элиза" словно ударами крошечных молоточков отдаётся где-то глубоко в его недрах, заставляя дрожать туго натянутые струны.
А потом Элиза, фиолетовый огонёк вызова и на определителе его номер - я не перепутаю его ни с чем на свете, - но это всего лишь номер. И кто-то чужим голосом говорит, что всё, уехал на зону, ты не волнуйся, Мать, мы забашляли вертухаю, и он сказал, что ништяк зона, наша, чёрная, строгий режим - это ведь хорошо, ты знаешь, и недалеко совсем - город Ржев, Тверской области.
Ништяк зона. Наша. Чёрная. Там, где люди живут по тем законам, по которым живём и мы. И будем жить - даже я, несмотря на то, что буду находиться совсем на другой стороне. Потому что сторона - дело весьма и весьма относительное. Нет стороны, есть Стая - и есть все остальные. Город Ржев - всего-то несколько часов на поезде, или на машине. Примерно триста километров. Строгий - оно хорошо, оно лучше, это я знаю. Потому что не дети уже, вот оно почему и лучше - строгий.
И чёрная. Наша.