Она приснилась мне где-то месяц спустя после случившегося. Сон был удивительный, не похожий на другие сны. Совершенно нереальный, но в то же время более реальный, чем многие другие сновидения. Было в нем что-то зловещее, но в то же время радостное и даже спокойное. Мы с Маринкой шли по большому полю пшеницы. Вокруг - ни души. А небо голубое-голубое, без единого облачка. Мы шли совсем как в детстве, когда я приезжала на лето в деревню, где Маринка жила со своей семьей, и мы убегали на поля, чтобы гулять и играть со своими фантазиями. Сладкий запах лета витал в воздухе, и легкий ветерок обдувал мое лицо. Маринка держалась чуть в стороне. Я обернулась и спросила, в чем дело, почему она не подходит ко мне, почему сторонится. Маринка грустно покачала головой. Я заметила, что она чем-то сильно огорчена. Что может расстроить ее в такой хороший день? Ведь мы снова дети! И всё вокруг возможно, и весь мир принадлежит нам! Но Маринка тяжело вздохнула и сказала: "Так не пойдет. Мы очень обижены на вас. Нельзя так поступать с людьми". И я поняла, что она имеет в виду.
Наши родители были в ссоре. Что-то там не поделили. Ее отец и моя мать - родные брат и сестра. Отец ее пил пятнадцать лет, потом завязал, нашел работу, и вроде жизнь наладилась. Моя мать, женщина властная, живущая, как ей кажется, по правде, а остальные, заблудшие овцы, которых нужно постоянно ставить на путь истинный. Она не могла не вмешаться в новую жизнь своего брата. Приезжала в гости, много общалась с тетей Надей, матерью Маринки, а потом в отношения вмешались деньги, которые моя мать дала в долг на операцию для брата Маринки, разбившегося на мотоцикле за день до призыва в армию. Ситуация была запутанной, я многого не знаю, но помню, что из-за денег все разругались и перестали общаться. Димка, брат Маринки, в итоге выздоровел, но навсегда остался хромым, однако, это не помешало ему начать работать и даже жениться. Шли годы. Но ссора осталась ссорой. Никто так и не сделал шага навстречу.
А потом как-то утром нам позвонил мой дядя, мамин брат, бывший пьяница, и сказал, что Маринка пропала. Это случилось накануне дня Рождения моей мамы, и вся наша семья была совсем в другом настроении. Готовились. А тут - вести из деревни! Мама сразу напустила на себя деятельный вид. Как пропала? В милицию звонили? Заявление писали? С кем была? Спрашивали у друзей?
У меня сжалось сердце.
С Маринкой мы хорошо дружили в детстве. Я благодарна ей за то, что в детские годы она была единственным человеком, который разделял мои фантазийные игры в лопухах, когда я из веточек и травы мастерила королев и волшебниц. Городские подруги высмеивали меня, а Маринка охотно включалась в игру. Мы носились по полям и окрестным лугам, и везде нам чудилось волшебство. Да оно и было кругом! Разве не чудо, когда на окраине деревни мы нашли рощу, а посредине этой рощи - родник? И около воды - поляна с незабудками, а на кочке растет один-единственный нарцисс, как король посреди своего королевства. Каждая травинка могла стать королевной в наших играх. Мы убегали рано утром в поля и носились там до позднего вечера. Каждый день мы отправлялись в путешествия по волшебным странам, и каждый день нас ждали приключения. Мы лежали в мягкой траве, всматривались в облака и пытались разгадать их тайные знаки. Я отчетливо помню одну из наших шалостей. В соседнем доме жил маленький мальчик, он часто напрашивался играть с нами, и бабушка иногда просила меня и Маринку последить за ним. Его компания нас тяготила, и как-то мы придумали совершенно возмутительную по своей жестокости шутку. Мы убедили соседского мальчишку, что знаем, где спрятаны сокровища, только дорогу к ним он знать не должен, и велели ему закрыть глаза. Мальчик закрыл и доверчиво пошел с нами. Я вела его за руку. Мы с Маринкой всю дорогу переглядывались и хихикали. То-то сейчас будет! Мальчик то и дело спрашивал, долго ли еще до сокровищ? И Маринка говорила, что нет, скоро придем. Мы завели его в поле, где паслась бабушкина корова. Нашли подходящую лепешку, Маринка взяла мальчишку за руку и спросила: "Хочешь дотронуться до сокровищ?". Мальчик, не открывая глаз, кивнул. Тогда мы быстро опустили его руку в коровью лепешку. Мальчишка открыл глаза, увидел свои пальцы, измазанные в коровьем дерьме... Ох, как он тогда на нас посмотрел! А потом заревел и кинулся бежать прочь. А нам с Маринкой было весело. Мы, жестокие дети, смеялись над удачно воплощенной шуткой. А потом полдня боялись идти домой, - испугались, что дедушка мальчика расскажет о нашей проделке бабушке и нам достанется. Но его дедушка так и не пришел. И мальчик этот тоже больше не просился в нашу компанию.
Мы отчаянно не хотели взрослеть, и хотя я была на два года старше Маринки, ей пришлось стать взрослой быстрее меня.
В тот день дядя звонил много раз. Не нашли? Еще ищут! Никто ничего не видел. Никто ничего не знает. Постепенно поиски давали результаты. Кто-то сказал, что видел Маринку с каким-то парнем на карьерах. Кто-то сказал, что знает, что это был за парень. Приехала милиция. Мы сидели на телефоне и ждали новостей. Я очень хотела, чтобы всё закончилось хорошо. Но в жизни это бывает редко.
С пятнадцати лет я перестала ездить на лето в деревню. Я поступила в колледж, и жизнь изменилась. Летом всегда находились какие-то дела в городе, а что делать в деревне? Бегать по лугам - уже казалось смешным. Да и бывшие друзья детства выросли и ездить перестали, а у Маринки появились другие интересы. Ей хотелось в Москву. Она страстно мечтала жить в столице, учиться здесь. Моя мама зачем-то обещала ей помочь в устройстве. Широкий жест от московский родни, пустые слова. У Маринки были проблемы со здоровьем, в общественном транспорте она падала в обморок. Помню последний раз, когда мы уезжали из деревни и взяли с собой Маринку, - погостить у нас на пару недель. Мы часто так делали. Кремль, Красная площадь, музеи и Макдональдс, - обязательная программа моей матери для деревенских родственников. Но в тот последний раз ничего не получилось. Только наш автобус отъехал от деревни, Маринке стало плохо. У нее посинели губы, а лицо стало в одно мгновение зеленым. Глаза закатились, и она, обмякнув, сползла на пыльный пол. Моя мама, при всей своей кажущейся доброте, на самом деле женщина агрессивно недобрая, даже жесткая, молниеносно приняла решение отправить Маринку обратно домой. И больше она к нам никогда не приезжала. Так мы перестали общаться. Я знала, что спустя два года она вроде бы поступила в Гжелевское училище, Маринка всегда неплохо рисовала, но что-то там у нее не сложилось с соседками по общежитию, и родители забрали ее домой.
А потом наступило то самое лето. Маринка устроилась работать продавцом одежды в Коломну, и каждый день моталась из деревни в город. Из города - в деревню.
Позвонила тетя Надя. Всё. Поиски кончены. Нашли Маринку.
Мама сказала, чтобы мы собирались на похороны. Ехать мне совсем не хотелось. Я никогда до этого не была на похоронах, но воображение рисовало мне жуткие сцены. Мать приказала. Мы стали собираться. Я, мой брат и еще одна наша двоюродная сестра - Оля, которую отчего-то мой брат после известия о гибели Маринки стал называть ее именем. От этого становилось страшно до мелких холодных мурашек на коже. Он извинялся, но ничего поделать с собой не мог. Нервное, наверно.
Смерть Маринки была ужасной. И какой-то нелепой. Глупо всё очень вышло. Поехала кататься с парнем на машине по карьерам. А что такое карьеры? Песок да глубокие ямы с водой. Днем несколько десятков машин возят из карьеров песок. Где вчера была дорога - сегодня вода и омут. Вот в один из таких омутов с обрыва и улетела их машина. Парень смог выплыть, а Маринка - нет. Утонула в машине. И думать не хочу, как должно быть ей было страшно. К тому же она не умела плавать. А я плавать научилась в тринадцать лет в тех же самых карьерах.
Парень долго не признавался ни в чем, всё отрицал, но потом в милиции рассказал, как было. Как он выплыл, как сидел на берегу, как потом нырял за Маринкой, как зачем-то зарыл ее тело на берегу в песке. Испугался. Не понимал, что делает. В деревне стали думать плохое. Может, он над ней надругался? Может, убил?
В морге ответили на все догадки. Нет, не убил. Нет, не надругался. Вроде правду говорит. Утонула она. Почему не вытащил? Не смог. Себя спасал. Не до Маринки было.
Я с ужасом ехала в деревню. Не была там столько лет! И вот - повод! Мучительно хотелось, чтобы всё поскорее закончилось. Бабушка нас встретила на остановке. Я шла по той же дороге, что и много лет назад. Всё вокруг было таким знакомым, и таким чужим. Я узнавала и не узнавала деревню. Вернее, не хотела признавать в этих покосившихся, заброшенных, поникших домах деревню, где прошло мое детство, где прошли мои самые счастливые летние месяцы, полные игр и веселья. Деревья, будто скрученные приступом ревматизма, нависали надо мной. Некогда чистое озеро, куда мы детьми бегали купаться и собирать кувшинки, превратилось в вонючее зеленое болото, покрытое тиной и мусором. Останки дома, сгоревшего в пожаре пару лет назад, так никто и не убрал. Его немые черные окна, как глаза слепого, провожали нас угрюмым взглядом. От всего вокруг веяло отчаянием и пустотой. Неужели здесь когда-то я бегала маленькой девочкой? Мне казалось, что всё это, если и было, то в прошлой жизни, в той, где была жива Маринка.
Бабушкин дом, такой же неприглядный и неухоженный, как и многие дома в деревне, - скрипучее крыльцо, разбитое окно на веранде. Глупые несушки бегали по двору, и некуда было ступить, чтобы не вляпаться в их помёт. Грязь, вонь, темнота хлева. Удушающее одиночество моей бабушки. Я не верила своим глазам. То ли это место? Туда ли я попала? И почему всё так изменилось? Но кормушка для цыплят лежала на том же месте, что и пять лет назад. Она была намного грязней, чем когда я ее видела в прошлый раз, однако, это была несомненно та же кормушка. На том же месте - возле лестницы, где в полусгнивших ящиках, набитых сеном, курицы высиживали свои яйца.
Спать легли в комнате умершего дедушки. Веселые деньки. Спальня дедушки в детстве - самое страшное место в доме. Дедушка пил запойно. Помню его, черного от многодневного запоя, еле бредущего по стенке кухни и изрыгающего страшные проклятия в адрес не понятно кого. Впрочем, умер он не от пьянства, а от рака легких, вполне пристойно, в районной больнице. Мне было тринадцать, и на его похороны, к моей радости, меня не взяли. Но даже спустя столько лет, его спальня, его кровать пугали меня. Успокаивало одно - рядом спал брат.
Вторым страшным местом в доме был туалет в худших традициях деревенских туалетов. Находился он в крытом дворе, там, где спали куры и хряк. Чтобы справить нужду, надо было пройти через террасу, спуститься по кособоким ступенькам во двор, пробраться через всех этих куриц и плоды их жизнедеятельности, по тонкой досочке пройти над лужей из вонючей жижи непонятного происхождения, и, наконец, войти в туалет - огромный деревянный ящик с дыркой посередине. Доски были очень старые и прогнившие. Однажды летом мы играли с Маринкой около дома, и она захотела в туалет. И тут случилось страшное - одна из гнилых досок под ней сломалась, и Маринка провалилась вниз, - в самую гущу экскриментов. Она отчаянно звала бабушку на помощь, и умоляла не смотреть на нее. Сначала мне было страшно, но когда бабушка вывела Маринку во двор и принялась отмывать ее ноги, испачканные почти по самые бедра, я начала хохотать. Это была и моя самая страшная фобия в детстве - провалиться в бабушкин туалет, но провалилась-то не я, а Маринка, и от этого мне было весело. Она, кажется, обиделась тогда на меня.
Утром брат встал первым: "Маринка еще спит?", - спросил он, имея в виду Ольгу. Я взбесилась: "Перестань! Перестань называть ее Маринкой! Сколько можно!". А потом мы вдруг перестали обращать на это внимания. Мама вернулась из квартиры родителей Маринки. Она взяла на себя организацию похорон. Теперь каждый был на своем месте. Родители Маринки - в роли раскающихся грешников. Мама - в роли смиренной святой, спасительницы. Она рассказала, как тетя Надя кинулась ей в ноги и стала просить прощения за ту ссору из-за денег, умоляла ее простить и не держать зла. Мама позволила себе прощение. У людей горе! И сказала, что дети расплачиваются за грехи родителей. У тети Нади побелело лицо. Но унизившись перед моей матерью, она не только выбила себе прощение, но и освободилась от материальных затрат, связанных с похоронами дочери.
Мама уехала в морг за телом. Шел уже третий день, как погибла Маринка, и приняли решение срочно ее хоронить. Дядя вновь запил, чего не делал вот уже много лет. Тетя Надя, облачившись во все черное, регулярно падала в обмороки, ее лицо опухло от слез. Своими заплывшими глазками она напоминала мне того борова, которого бабушка покупала маленьким поросеночком и кормила всю осень и зиму в тесной клетушке. К лету боров так заплывал жиром, что не мог передвигаться. Тогда наступал день, и бабушка звала дядю и соседских мужиков. Они приходили с ножами. Удивительно, но это повторялось каждый год, и каждый год новый боров словно чувствовал, что пришел его час. Неожиданно он становился резвым и носился по двору на своих маленьких копытцах, а потом мы, дети, притихшие на веранде, слышали отчаянный визг борова, первый и последний. И всё заканчивалось. Тушу вывешивали во дворе - сливали кровь, а на ужин всегда были отбивные.
Мы с братом и Олей сидели в комнате Маринки и ждали, когда привезут гроб с телом, а ее брат Димка показывал нам фотографии со своей свадьбы. Всё было жутко. А потом пришли плакальщицы, и стало еще хуже. Молитвы перемешивались с заунывным монотонным плачем, и дом наполнился фальшивой печалью профессиональных скорбящих. Я возмутилась: "Зачем они нужны? Тут и так есть кому плакать!". Но бабушка сказала, что они единственные, кто знает молитвы, и их хвалили соседи, у которых недавно плакальщицы хорошо отработали на похоронах деда. Я больше не возмущалась. Руки постоянно потели, и я никак не могла их согреть. Димка пихал нам свадебный альбом. И я подумала, что он свихнулся. Но, глядя вокруг, можно было решить, что тут все посходили с ума.
Димка был старше меня на год. Маринку он был старше на три. В детстве он тянулся к моему брату, как мальчишка - к более взрослому парню. Сейчас на него было тяжело смотреть. Он показывал свадебные снимки, хвалился тем, что на столе были бутерброды с икрой. Мой брат закатывал глаза и вздыхал. Я думала все время: "К чему показывать эти фотографии на похоронах?". С той свадьбой была связана еще одна семейная ссора. Дело в том, что нас на эту свадьбу никто не позвал. Для мамы, конечно, это был удар ниже пояса. Как же! Она столько сделала для деревенских родственников - постоянно давала деньги, даже не спрашивая нужны ли они или нет. "Деньги всегда нужны", - поговаривала она. Свадьба, как посчитала моя мама, хороший повод, чтобы помириться после ссоры из-за денег на операцию для Димки. Как не он сам должен и примирить тетку и своих родителей? Но Димка скрипя сердце пригласил лишь моего брата с женой. Они поехали, но до свадебного стола так и дело и не дошло. Им не хватило места в машине, и Димка любезно предложил посмотреть телевизор в их деревенской квартире, пока он довезет своих друзей и их подруг до банкетного зала в местном клубе. Конечно, это было хамство. Как потом рассказывал мой брат: "Не для того, чтобы смотреть телевизор, я ехал два с половиной часа из Москвы!". Так что, как только Димка и его друзья дали по газам на своих жигуленках, брат с женой уехали обратно домой, так и не попробовав бутербродиков и самогонки. А Димка и думать забыл про брата. Он и не вспоминал обиженную родню. А с годами стал и вовсе странным.
Когда его жена была на шестом месяце беременности, он решил, что пора жить отдельно от родителей. И чем дальше будет это "отдельно", тем только лучше. Через знакомых он нашел какого-то мужика из соседнего поселка, разумеется, алкоголика. Хозяин выдвинул требования, что во-первых, деньги нужно заплатить за полгода вперед. А во-вторых, в одной комнате будет жить непосредственно сам он.
--
Но я вам ни капельки не помешаю, - заверил хозяин.
Димка так обрадовался, что сразу же отдал деньги, взятые в кредит у банка под какие-то невероятные проценты, и даже не догадался посмотреть комнату. Через три дня он привез глубоко беременную жену и пару чемоданов на новоселье. Хозяин квартиры, пьющий все эти три дня безостановочно, повел их в комнату. Дверь долго не открывалась. Мужик пояснил:
--
Как моя мать померла два года назад, так я эту комнату запер и не заходил туда даже. Вот замок и заржавел.
Наконец, дверь поддалась и в носы всем входящим ударил тошнотворно-сладкий запах разлагающейся человеческой плоти. Жена от ужаса закрыла рот рукой и тихо застонала. На кровати лежала мумия пожилой женщины. Ее мышцы ссохли и почти истлели, вместо рта - черная дыра. Ни дать, ни взять, - египетский зал Пушкинского музея. Хозяин квартиры зашел последним и удивленно воскликнул:
--
Мама? Помереть - померла, - это я помню. А похоронить-то я тебя забыл!
Димкина жена настояла, чтобы вызвали милицию. Приехали милиционеры. Мумия оказалась не криминальная. Действительно бабушка умерла в своей постели тихой старушечьей смертью. На ее кровать падал солнечный свет, вот старушка и мумифицировалась за два года. Милиционеры почесали затылки, усмехнулись и уехали. Велели бабушку срочно хоронить. Жена Димкина спросила у хозяина:
--
Как же вы забыли мать похоронить?
--
Пил я тогда много. Горевал по маме, - ответил он.
Потом поинтересовался:
--
Жить-то будете? - и строго добавил, - если что, аванс я вам уже не верну!
Тут впервые за все время Димка нашелся:
--
Конечно, будем. Вы мумию, то есть маму, быстро схороните?
Хозяин пообещал, что быстро. И они пожали руки. Так Димка и жена его, а затем и новорожденный сынок, и жили до сих пор в той комнате, где раньше мумия была. Разве это не странности?
Временами мама звонила из морга и рассказывала, как идут дела. Вот Маринку помыли. Вот мама дала денег, чтобы ее привели в порядок и накрасили. Пока ее красили, мама поехала искать платье, в котором будут хоронить. Маринке ведь не было еще восемнадцати, а значит, хоронить нужно в свадебном платье. Бабушка сказала: "Христова невеста!". Я удивилась: "А я думала, монашки - христовы невесты". В ответ бабушка сделала страшное лицо и зашикала на меня. Мама всё звонила. От нее мы узнали, что в морге плохо пахнет. А как еще может там пахнуть? Ожидание лихорадило меня. Свадебный альбом был отсмотрен вдоль и поперек. Тогда дядя запустил на компьютере слайд-шоу из фотографий Маринки. Мы сели смотреть. Было слышно, как из соседней комнаты плакальщицы читали молитвы. Тетя Надя плакала и падала на руки своих подруг. Думаю, им было не сладко. У тети Нади ожирение, и она весит почти двести килограмм. Наконец, мама нашла платье и туфли. Дала денег, чтобы Маринку одели. Нашла подходящий гроб. Всем вокруг дала денег, и Маринку уже везут в деревню. Атмосфера в квартире накалилась. Тетя Надя пришла в себя из обморока и спросила: "Ну где там? Скоро?". Дядя стукнул кулаком по столу и сказал: "Всё будет в порядке. Всем занимается моя сестра. Значит, всё будет в порядке". И пошел на кухню, расталкивая зевак. А зевак было полно. Пришла вся деревня - проводить Маринку. Или выпить и съесть борщ.
Вот Маринку привезли. Я боялась, очень боялась смотреть на нее. Появилась моя мать, деловая и немного уставшая, она, как обычно, принялась рассказывать, сколько всего ей пришлось пережить, и ведь, в конце концов, похороны удались только благодаря ей. Но, увы, тут заплакала тетя Надя, и все, конечно, переключили свое внимание на нее. А потом подключились плакальщицы. Дядя сидел около гроба, обнимал Маринку за голову, он был ужасно пьян и что-то бормотал, пуская сопли и слюни на ровный макияж покойницы. Бабушка тоже пустила слезу. Даже Оля расплакалась. А я стояла столбом и ни слезинки в глазу. Дядя поднял голову, нашел взглядом мою мать и сказал: "Как ты там говорила? Родители расплачиваются за грехи детей? Как это точно!! Вот я и расплачиваюсь за Маринку!". Мама возразила: "Нет-нет! Дети! Дети расплачиваются!". Но дядя ее уже не слышал. Время поджимало, и мужики-носильщики оттащили дядю от тела Маринки. Гроб подняли на плечи, и мы пошли на деревенское кладбище.
Я шла за тетей Надей, за ее подругами, за плакальщицами, почти в самом конце процессии. Шла и думала, что я бы очень хотела, чтобы меня кремировали, а пепел рассеяли где-нибудь над рекой. Никаких похорон! Плакальщицы взревели в полную силу, и перекричать их было невозможно никому, даже тете Наде.
На деревенском кладбище лежат много моих родственников. Дедушка, какие-то внучатые прабабки и прадедки, тетки и дядьки, которых я не знала и не видела, даже маминых бывших одноклассников стали недавно прикапывать здесь. А теперь вот - Маринка. Гроб поставили около могилы. Поп из соседней деревни читал молитвы, плакальщицы постепенно утихали. Я спросила у бабушки, что сейчас будет. Она сказала, что сейчас все мы будем подходить к Маринке и целовать ее в лоб. Прощаться. А мой брат добавил, что если во время прощания Маринка откроет глаза, то кто в ее глаза посмотрит, тот скоро умрет. Я нервно захихикала, и какая-то тетка, напирающая на меня сзади, гневно забурчала.
Мы стояли среди мрачной толпы чужих людей, но когда пришло время целовать Маринкин лоб одна из плакальщиц зычно закричала: "Кто тут родственники? Пропустите родственников! Родня - вперед, остальные - потом!". Мне совсем не хотелось идти вперед, но нас подтолкнули, и вот мы оказались у самого гроба. Маринка лежала в белом свадебном платье, хрупкая, худенькая, с трогательными маленькими переплетенными пальчиками. Как будто ей снова двенадцать лет. Мне стало ее очень жалко. Рядом со мной кто-то начал хрюкать, а потом разревелся. Это была Оля. Даже мой брат вдруг расплакался, и только я не могла выжать слезу. Я попыталась, но потом подумала, что лицемерия и так хватает, зачем? Впереди меня стояла бабушка. Она приподняла полу платья и с удивлением посмотрела на белые туфли: "Надо же! И правда туфли купили! Да какие хорошие!". Я ахнула. Моя мама, заметив непорядок, резко шепнула бабушке: "Опусти платье!". Бабушка опустила: "Да что такого? Просто туфли хорошие". Однако, когда дошла очередь бабушки, она словно включила какой-то тумблер, и в голос разрыдалась, прижимая к себе лицо Маринки: "Внученька моя любимая!". Оля зло сказала: "Вот, кто ее внучка любимая!". Я ответила: "Да перестань. Сейчас что только не скажешь". Впрочем, Маринка действительно была любимой внучкой. Только мне до этого не было никакого дела, у меня с бабушкой не было отношений, - то есть вообще никаких, как чужие люди. А вот Ольга переживала, она очень хотела быть номер один. Пришла моя очередь. Я заметила, что от тормошений и обниманий, у Маринки слегка открылся рот и показались зубы. Я подумала: "Главное, чтобы глаза не открылись! Это страшнее!". Но глаза оставались закрытыми. Я зажмурилась и быстро чмокнула Маринку в ледяной лоб. Косметика немного стерлась, и лоб стал совершенно фиолетовым. А сзади меня стояла еще огромная очередь из деревенских - целовать.
Мы с братом и Олей стояли в стороне, когда остальные прощались, потом опустили гроб и каждый бросил туда по горстке земли. Медленно побрели обратно в деревню, на поминки. А там опять суета и нервы! Отчего-то нас посадили не за стол с родней, а за стол с какими-то подругами и друзьями Маринки. Мы с Олей никого не знали, выпили сока, посмотрели на деревенских - с их тупыми взглядами и ничего не выражающими лицами, и я решила, что пора уходить. Мы нашли мою мать и спросили, можно ли пойти домой, к бабушке. Она махнула рукой, - делайте, что хотите. Мама пересказывала кому-то подробности своего утреннего посещения морга. Ведь это она, тетка Маринки, организовала и тело, и гроб, и доставку. Об этом все должны были знать. Мама не могла допустить, чтобы кто-нибудь уменьшил ее значимость в этих похоронах.
Мы с Ольгой ушли незамеченными. Да и нужно ли было наше присутствие здесь? Попрощаться - это значит, попросить прощение. Но за что? Я не была виновата перед Маринкой, наши пути разошлись пять лет назад, тогда и закончилась наша детская дружба. А эту девушку в зеленом топике на компьютерных слайдах я совсем не знала.
На другой день мы уехали в Москву. То был день маминого Рождения, но отмечать его мы, конечно, не стали. Дома мать миллион раз пересказывала историю гибели и похорон Маринки отцу и всем своим подругам. Конечно, девочка глупо погибла. Конечно, надо было заводить уголовное дело. Конечно, теперь дядя Вова сопьется, и моей маме вновь надо будет его спасать, лечить, привозить в Москву. Конечно, это только благодаря моей матери похороны удались, но все равно не обошлось без конфуза, - подруги тети Нади усадили нас за стол не с родней, а с посторонними людьми. Разговоры продолжались и продолжались. А через несколько дней в "Московском комсомольце" мы вдруг наткнулись на заметку в рубрике "Происшествия". В ней без упоминания имен описывалась история смерти девушки в селе Октябрьское, и эта история слово в слово повторяла историю смерти моей двоюродной сестры. Я спросила:
--
Откуда они узнали?
--
Из милиции, наверное, - предположил Феликс.
Мне стало противно, я почувствовала себя обманутой и преданой, - вот, наверное, что чувствуют родственники тех, чья личная жизнь и смерть, особенно смерть, становятся материалом для заметки в три абзаца. И пусть имена остались неразглашенными, но сам факт того, что кто-то, потягивая утренний кофе, пробежит сонными глазами подробности обстоятельства смерти Маринки, - вот что заставило меня разорвать номер газеты в клочки. Весь день я не могла успокоиться, думала о подлости и наглости журналистов и вступивших с ними в сговор милиционеров.
А ночью мне приснилась Маринка. Я вспомнила ее похороны и во сне сказала ей: "Ты же умерла!". Маринка кивнула головой. И вот мы уже не на поле, а около огромного шатра. Шатер такой большой, как в цирке, и вокруг много тихих фигур людей, почти теней с какими-то листками в руках. У Маринки был тоже такой же листок. Я начала волноваться и спросила ее: "А за что ты на нас в обиде?". Маринка ответила: "Просто так родственники не делают". И мы зашли с ней в шатер.
Внутри я увидела большую плотную занавеску, за которую периодически заходили люди и больше не возвращались. Я повернулась к Маринке и спросила: "А что там? За смертью?". Она ответила: "А я пока не знаю. Всё написано тут". И она помахала передо мной своим листком.
Мы молчали некоторое время, и я не знала, что сказать. Я не чувствовала себя виноватой перед ней. Если ей кому и надо было присниться, то это моей матери. Но с другой стороны, это бесполезно. И я, и Маринка это понимали и так.
А затем Маринка попрощалась со мной и зашла за занавеску. Листок выпал из ее руки к моим ногам. Я нагнулась и подняла его, но он был пуст. Я перевернула его, и на другой стороне тоже было пусто.
Тогда я решилась зайти за занавеску, но и там ничего и никого не было - лишь темнота.
Я проснулась.
В голове - воспоминания о сне, смешанные с воспоминаниями с ее похорон. И то, и другое - жутко, абсурдно. Сон вымотал меня, и я чувствовала сильную усталость. Было желание пойти в церковь, занавесить зеркало в своей комнате или просто рассказать кому-нибудь, поделиться. Я сказала своей матери, что мне привиделась Маринка. Мать пожала плечами:
--
Еще сорок дней не прошло, вот она и снится. Душа ее еще с нами.
--
Но почему именно мне? - удивилась я.
--
Значит, ей есть, что тебе сказать. Ко мне у нее не должно быть претензий, - ответила мама.
Я недоверчиво покачала головой.
Несколько следующих ночей я боялась засыпать - думала опять приснится Маринка. Но она больше так никогда не приснилась мне. Ушла.