Аннотация: Барбара не могла понять, почему для нее не должно быть ни любви, ни счастья, ни надежды...
Мария Луиза Кашниц
Люпины.
"Мы сумеем" - сказали они, и все обговорили четко, даже нарисовали схему, долгими вечерами и бессонными ночами, в ожидании звонка в дверь, хотя, говорят, чаще они не звонят, а стучат прикладами, выходите, жидовки, поезд ждет. Поезд отходит всегда с определенного вокзала и идет по определенному пути. В определенном месте все поезда притормаживают, всегда притормаживали, еще когда сестры были детьми. Они тогда ездили на выходные к родственникам в деревню, собирать смородину и крыжовник, а вдоль железнодорожного полотна цвели люпины. Можно было спрыгнуть и бежать рядом с поездом, и Фанни, которая была на шесть лет старше, однажды решилась на это и потом вскочила обратно на площадку с полной охапкой душистых люпинов, разумеется, когда родителей рядом не было. У боязливой Барбары сердце чуть не остановилось, и замирало потом каждый раз, когда поезд, плавно поворачивая, шел по люпиновой насыпи. Но тогда, в 1943 году, когда сестры ночь за ночью ждали отправки, именно она предложила: спрыгнуть, пятьдесят метров до маленького тоннеля, а там огородами с дощатыми сараями, ольховыми зарослями, оврагом обратно в город. И потом именно она действительно рванула дверь и прыгнула, а Фанни просто осталась сидеть, равнодушно и безразлично, как будто выхода не было, как будто так ей и было определено - лагерь в Польше, газовая камера, безымянная смерть.
Но мы рассказываем о Барбаре, которая прыгнула и скатилась с откоса, наверху поднялся крик, прозвучало несколько выстрелов, но и только, ведь поезд нельзя остановить, следом уже идет другой. Барбара до темноты пряталась на огородах, а потом просто пошла в город. Все она сделала, как договаривались - в дверь не звонить, а бросить камушек в окно, и некоторое время спустя шурин выйдет и впустит Барбару, свояченицу, и Фанни, жену. Только вышло не совсем так, Барбара ждала под окном одна, смотрела на тень за ставнями, слушала шаги на лестнице. С тех пор прошел год - ожидание на промозглом ветру, лицо в темноте, а сестра где-то едет, едет, и сад их детства с кустами смородины и крыжовника давно исчез в прошлом. Шурин осторожно открыл дверь, девушка проскользнула в дом, и он спросил: "Только ты?", и она ответила: "Только я". Больше за весь вечер шурин не сказал ни слова, молча сидел за столом, закрыв лицо руками, и лишь утром повторил ей указания. Все сто раз оговорено: к окнам не приближаться, по квартире ходить босиком, разговаривать шепотом, а лучше молчать, при необходимости укрываться на чердаке, стать тенью, никем. Что назначено для двоих, то пойдет одной, с одной даже проще, двое стали бы болтать, а то и посмеялись бы, и, возможно, шурин не возражал бы, чтобы пришла одна Фанни, может, он даже на это надеялся. Одна Фанни, она легла бы с ним в постель, и они, возможно, всплакнули бы о сестре и свояченице, но все было бы в порядке, в привычном порядке супружества, этой крепости против перемен и смерти. Только ничего этого не вышло, и вместо шепота в супружеской постели - Барбара в своей каморке и каменеющий от горя мужчина, который никак не поймет, почему Барбара не потянула сестру за собой из поезда. Но разве может кто-нибудь представить себе, как быстро все это происходит, и как трусишка вдруг оказывается отчаянно решительным, и как смелый просто сидит, покорно и тупо.
"Я должна ему объяснить", - часто думала Барбара в последующие месяцы, сидя рядом с шурином за ужином, но притом она уже знала, что он не поймет ни этого, ни многого другого. Он был арийского типа, блондин со светлой кожей, не мобилизованный только из-за привычного вывиха плеча. По двадцать раз на дню он вскидывал руку в партийном приветствии, а по вечерам слушал английскую радиостанцию, низко склоняясь над бормочущим ящиком. Фанни и он, он и Фанни, ему в голову не приходило, что придется расстаться с женой. Он хотел защитить ее, он и свояченицу готов был защитить, но когда Фанни привела ее, ему показалось чересчур, две женщины в одной квартире, две желтые звезды, ходят туда-сюда и по вечерам шепчутся о том, чего он не должен и не хочет слышать. А теперь желтые звезды закатились, Фанни незнамо где, да и Барбара незнамо где, здесь ее нет. Она так мало может помочь шурину, даже еды не приготовить, пока он не придет домой, чтобы запах супа не пробрался на лестницу, чтобы не услышали звона тарелок. Он часто уходит по вечерам в пивную, на собрание, да, он ведь недавно вступил в партию и заодно в СА, у него теперь коричневая униформа штурмовика. Это - чтобы не случилось чего, чтобы не подвергнуть опасности Барбару, она в этом уверена. Она старается быть с ним приветливой и благодарной, ничего другого, хотя до другого недалеко, два человека в таком одиночестве, мужчина и женщина, настанет день, и они сблизятся, но проходит осень, зима и весна, а этот день не настает. И шурин не хочет видеть благодарности Барбары. Он выполняет свой долг, и Барбаре кажется, что он ее терпеть не может, хотя ведет себя всегда корректно, этакий корректный противник режима. Барбара выглядит плохо, потому что совсем не бывает на воздухе, и шурин выглядит плохо, потому что они вдвоем живут на его карточку, а мешочничать он не может, чтобы не выделяться, ведь зачем вдовцу тушка кролика или мешочек муки. Вдовцом он стал в последний сочельник, когда получил отпечатанное уведомление, хотя на самом деле он потерял жену очень давно, в ту ночь, когда Барбара вернулась, а Фанни нет. С сочельника он снова стал разговаривать с Барбарой, сухо и коротко рассказывая ей то одно, то другое, но все о чем-то плохом - что союзников опять отбросили, что убили еврейку-жену булочника. Когда он возвращался с собрания партячейки, настроение у него было особенно мрачным. Однажды он сказал: "Зачем я это делаю, я штурмовик, у меня есть револьвер, я могу пустить пулю в голову сначала тебе, потом себе. Не будь у меня матери в Гамбурге, я бы так и сделал". Барбара молчала, дрожа всем телом, ей было только двадцать лет, и она надеялась, что все пройдет, иногда она, бледный маленький гномик, даже вылезала из-за половицы и тихонько пела про то, что все проходит, все пройдет, и смотрела на плывущие мимо облака. Теперь она так не делала, а, забившись в угол, рисовала на последних страницах старой школьной тетради солнце, луну и человечков, идущих, держась за руку, посреди то ли зоологического сада, то ли рая. А потом она оставила и это занятие, еще раньше, чем упали первые бомбы.
Маленький и незначительный, их городок долго не трогали. Многочисленные воздушные тревоги оказывались ложными, шурин, у которого была карта с условными назначениями, слушал радио и всегда точно знал, что налет будет правее или левее, и успокаивающе кивал ей от радиоприемника. В подвал еще почти никто не спускался, хотя уже заранее обставили его стульями, ящиком с песком и аптечкой первой помощи. В тот вечер, когда на город сбросили бомбы, шурин все также сидел над радио, но не кивал, а вдруг выключил свет, поднял бумажную штору и стоял у окна, за которым вставали столбы прожекторов и стреляли зенитки. Дом словно ожил, по лестнице бежали дети, сосед стучал в дверь и звал, но шурин не двигался с места. Барбаре нельзя было в подвал, и шурин не пошел, хотя он все время оставлял ее одну, да и сейчас она была одна, а он бродил в темной комнате от окна к окну и сообщал: "Вот цементная фабрика, сейчас горит школа, а сейчас уже ближе". При последующих налетах шурин вел себя так же, для девушки он был загадкой, она не знала, ненавидит ли он ее или просто несчастен, потому что жизнь все хуже. Однажды она до его прихода включила радио, что было ей запрещено, и услышала совсем другие сообщения, чем рассказывал шурин, союзники высадились в Нормандии, этого не могло замолчать даже немецкое радио, и это было радостной вестью для всех, кто ненавидит изогнутый крест и двойную молнию.
Барбара вскочила, надела светлое платье, сорвала, осторожно высунувшись в окно, несколько веток дикого винограда, поставила их в кувшинчике на середину стола, приготовила ужин и выставила на стол бутылку горячительной жидкости. Но шурин не пришел в обычное время, уже за полночь он вполз по лестнице, совершенно пьяный. Барбара, которая еще никогда не видела его в таком состоянии, испуганно забилась в свою каморку. Наутро она не посмела заговорить ни о высадке, ни о пьянке, промолчала она и тогда, когда шурин, разглядев положение ручек радиоприемника, сурово выговорил ей. Но все же Барбаре казалось, что теперь все будет хорошо, и она провела полдня с ножницами и расческой, и к вечеру выглядела совсем как Фанни, чью прическу невольно повторила. Шурин пришел, уставился на нее и тотчас отвернулся. Через несколько дней он рассказал ей кое-что о событиях на фронтах, но добавил, что это дело нескорое. Он оказался прав, теперь мы знаем, прошло несколько месяцев, прежде чем все закончилось. Летом у Барбары еще оставалось терпение, она старалась подбадривать шурина, который все чаще приходил домой пьяный. Однажды вечером он схватил девушку, свирепо и безжалостно, бормоча про себя: "Хоть какая-то от тебя польза", а потом презрительно бросил ей, отчаянно сопротивлявшейся: "Было бы из-за чего возиться!".
Жизнь - сплошная загадка, и вдвойне загадочной она была для маленькой Барбары, которая втайне любила шурина и надеялась когда-нибудь занять место сестры, и теперь она не могла понять, почему для нее все должно быть иначе - ни любви, ни надежды, ни счастья. Был осенний вечер, когда шурин разорвал на ней блузку. Следующий день оказался жарким и солнечным, и, едва оставшись одна, Барбара широко распахнула окно и встала на солнце, так что кто угодно мог ее увидеть, и чувствовала всей кожей горячее солнце. Никого не было на лестнице и во дворе, и когда Барбара вышла улицу, она тоже никого не встретила. Утро было тихим, лишь со стуком падали к ногам девушки красно-коричневые каштаны. Один каштан Барбара подняла на ходу, потерла о щеку, сунула в карман. Куда? Никуда, куда-нибудь, куда ноги несут, отвыкшие от ходьбы, они спотыкаются и снова бегут, пританцовывая. Ноги выносят ее из города, не здесь ли овраг, поросший красным барбарисом, а с той стороны будет видна и насыпь. Барбара видит насыпь, изгиб рельсов и огороды, люпины уже отцвели, только сквозь осеннюю листву светятся розовые груши. Путь ее ведет на насыпь, там есть место, где поезда всегда притормаживают, место, где двенадцать лет назад, сто лет назад, Фанни спрыгнула, чтобы набрать цветов. Барбара стоит и смотрит по сторонам, а вокруг непривычное небо, непривычный свет. Вдалеке она видит поезд, идущий из города, не еврейский поезд с опущенными ставнями, а шумный поезд, везущий детей в эвакуацию, и сотни детей выглядывают в окна. Барбара бежит изо всех сил, почти без дыхания вбегает на откос, хватаясь за отцветшие люпины, сухие и шуршащие, они выдергиваются из земли и остаются в руках. Целое мгновение стоит Барбара наверху, на теплом октябрьском ветру, задыхаясь, ничего не зная и ничего не желая, лишь отдаваясь реву и грохоту поезда. "Самоубийца" - скажут потом, когда ее неопознанное тело свезут в морг и, так никем и не узнанное, похоронят в бедной гробу. Но немногие старики, смотревшие на поезд со своих огородов, среди мелкоцветных осенних астр и поздних роз, видели случившееся и в один голос сказали, что умершая была ребенком, спрыгнувшим с детского поезда с охапкой люпинов в руках.