Титус очнулся от беспокойного сна, и жутковатый белый свет проник в его сознание. Тихо падал снег. Этот лёгкий снегопад оказался слишком жесток по отношению к Титусу, вновь пробуждая в нём чувство голода и одиночества. Дверь сарая не двигалась с места. Сова закоченела до смерти. Титусу подумалось, что он - единственное живое существо в целом мире, и, когда ослепительная белизна залила сарай, он осмотрелся и заметил многочисленные трупики птиц и мышей. Причина их смерти заточила его здесь.
Несмотря на голод и обмороженные конечности, он был согрет любовью, вспыхнувшей в его памяти маленьким костёрком: увядшее величие его матери, которую он не любил, но чей тонкий ум завораживал его - его умершая сестра Фуксия, страстная, нескладная и в то же время прекрасная, любившая его до безумия. Нянюшка Шлакк, столь обидчивая и столь сострадательная ко всему кроме себя самой. Доктор Прюнскваллор с его добродушными остротами. Кличбор, директор школы, пытавшийся выглядеть величавее, чем он был на самом деле, и, наконец, Та, чувственная страсть к которой заглушила в его душе все остальные привязанности, - Та, бездушная, жестокая, насмешливая и одинокая, испепеленная молнией и настолько уязвившая Титуса, что этот шрам остался с ним на всю его жизнь.
Он мысленно возвратился к Мордлюку. Когда учёные убили его питомцев, страдание затуманило его разум. Боль его духовного опустошения и смерти была сильнее, чем Титус мог вынести. Он не любил Юнону, но, зная, какое сердце было им покинуто, не мог не жалеть об этом. Она всё отдавала ему, жертвенно и бескорыстно. Она отдавала себя. Он принимал, но ничем не мог отблагодарить её взамен. Он был слепец, который не слышал - глухой, который не видел. Человеческий огрызок, который не знал, что делать с той малой частью, которая ещё придавала ему некоторое сходство с человеком. И потому, с жестокостью, свойственной юности, с жестокостью мужчины, бывшего любимым и знавшего об этом, он оставил её и больше о ней не вспоминал.
Гепару он ненавидел, но куда сильнее была его ненависть к Стирпайку.
Титус был поглощён одиночеством. Наперекор прошлому и будущему, в котором он не видел ничего, кроме пустоты, он не хотел умирать, один, в заброшенном сарае, в окружении дохлых грызунов, столь жалобно прижавших коготки к обледенелым мордочкам, что в рассеянном свете казалось почти что умилительным.
Он осмотрел сарай в попытке найти хотя бы клочок стёганого одеяла; его зрение обострилось, как у мёртвой совы, которая всё ещё сидела, примёрзшая к балке.
Завыл ветер, и слёзы жалости к себе мгновенно застыли на его щеках маленькими ледяными глыбками. Он напрягся - ему почудилось, что дрозды, скворцы и лесные зверьки, укрывшиеся в сарае вместе с ним, медленно подползают к нему - и вдруг услышал звук, который не могло издать животное. Когда дверь сарая неожиданно заскрипела в слабой попытке открыться, его одеревеневшее тело подскочило, и обрубок, оставшийся от его сердца, бухнул, разгоняя студёную кровь по всему его существу.
У него не было сил, чтобы подняться, позвать, попросить о помощи того, кто только что нарушил атмосферу тишины. Он разлепил сморщенные губы, чтобы хотя бы свистом обозначить своё присутствие, но из них не изошло ни звука. Он смотрел, будто загипнотизированный, как медленно, со скрипом, с визгом боли и надрывом калеки дверь сарая отворилась, впустив внутрь снежный вихрь.
Этот скрип был словно отзвуком скрипа мела по доске, навевая воспоминания о школьных буднях юного Титуса. Скрип, опять скрип, и опять скрип - до тех пор, пока отвратительный звук не стал невыносим. Словно волнующаяся вода, дверь вновь и вновь толкалась с тупой целеустремлённостью плода, выходящего из чрева матери, перед которым распростёрлось тёмное таинство рождения.
Титус осознавал, что рядом был человек: мужчина ли, женщина - неясно. Он подтащил себя по морозной пыли к этому бесформенному сгустку. Его руки и ноги были перевязаны тряпьём. Голова его была обмотана чем-то, что только могло обмотать её, а тело, подпоясанное соломой и ещё какой-то дрянью, теперь было вдвое больше его обычного размера. Всё, что он знал - это то, что надо закрыть дверь, тем самым прогнав пургу прочь.
Если бы он не знал, что было ещё одно живое существо, жизнь которого зависела от него, Титуса, он пожалуй бы и ослабил свою и без того хилую хватку, которой он цеплялся за своё существование. В болезненном бессилии он подтянулся ещё ближе к двери, и падение чудесных шестиугольных снежинок, которое должно было бы уложиться в полсекунды, растянулось на полчаса.
Тщетные попытки прикрыть дверь ещё больше опустошили его силы. Он никогда не был тщеславным, но фамильная гордость, как осознание важности своего наследия, за время его скитаний весьма возвысилась. Отрекшись от права по рождению, Титус вступил в новый мир, где правила лишь его свободная воля. Никто из тех, кого он встречал в прошлом, теперь бы не признал его в этом безродном существе, облачённом в лохмотья, даже не удостоил бы взглядом. Он вновь потащился через чужую человеческую массу, понемногу вытягивая руки, чтобы толкнуть или потянуть на себя дверь сарая. То, что он слышал сквозь шерстяной лоскут, которым были замотаны его уши, приглушалось, как будто бы этот звук исходил из другого мира. Задыхаясь, он всё же достиг двери и повалился, вытянув руки. Он потянул за шнурок, привязанный к двери, но тот настолько промёрз, что просто отломился, как прутик. Слёзы отчаяния заледенели на его щеках. Одним величайшим усилием Титус захлопнул дверь, вгребая внутрь целый ворох снега.
Такое неимоверное усилие могло привести лишь к одному исходу - к изнеможению.