Дверь была открыта настежь. Белизна уступила место изумрудной зелени, предвещающей водоворот бытия. Человеческие звуки: пение рожка, не столь навязчивое и тревожное, как в море, эхом разносилось по горам - сладостно, глубоко и выразительно. Через дверь лился солнечный свет, настолько яркий, что Титус был вынужден вскрикнуть - криком, которым новорождённый ознаменовывает своё вхождение в мир.
Он увидел движение по комнате - всё пробуждалось. Он услышал пение птиц - услышал звуки, которые не смог определить - сильный, мужественный голос. Скрежет пилы по брёвнам - двуручной пилы - голоса, перекрикивающие друг друга с торжественностью солнца.
Он пожелал быть с одним из этих голосов, и устремление привело его - спотыкающегося, шатающегося, ничтожного - к распахнутой двери.
Он всматривался, вытаращившись, будто ослепший, в изумительную красоту природы. Его взгляд мог уловить лишь малую часть того, что открывалось перед ним. Он мог бы сверзиться с гор, окружавших его, он упивался воздухом, небом, тёмной зеленью лесов, но вот какие-то руки поддержали его и осторожно усадили на грубо вытесанную скамью, и вложили в его ладонь кружку, поднесённую к губам; и пока он пил, его тело и разум проникались благодарностью.
У его ног легло нечто тёплое, то, что выхаживало и нянчило его на протяжении долгих месяцев холодного забытья. Он опустил взгляд, и лапа, огромная и ласковая, легла на его колено. Он повернул голову вправо, и дрожь пронзила его тело подобно молнии, когда он увидел рядом пожирающие его тёмные глаза.
Титус знал, что слова бесполезны. Он поставил кружку и нащупал руку, готовую вобрать в себя его ладонь - нежную, хрупкую руку с просвечивающими синими венами, которая вцепилась в него так, будто была пришита к нему хирургом.
Мысли его улетучились. Лишь изредка человеческая красота может затмить всё, что известно.