Аннотация: После долгого перерыва возвращаюсь и перевожу недостающие пока что главы, так как труд другого переводчика пропал.
ГЛАВА 12. Среди рек
По далёким древним кряжам
Поброди, мой друг, со мной,
Грусть со мною бродит часто,
Раз не бродишь ты со мной.
- Пёс, мы обречены на одиночество. Мы обречены бродить по далёким древним кряжам. Выбор у тебя был невелик, и ты его сделал, поэтому теперь ты здесь. У нас впереди лишь одна дорога. Вниз, вниз и вниз к воде, через снега, и - кто вдруг нам встретится на этом пути? Повой для меня, чтобы удостовериться, что мы вместе, но одни. Я рад, что ты пошёл со мной, Пёс, но я ничего тебе не должен. Я не хочу брать на себя ответственность за кого бы то ни было или что бы то ни было. Всё прошло - жизнь, любовь. Нам осталось только дышать.
Когда занялся день, Титус ускорился, а Пёс понёсся следом, иногда забегая вперёд, иногда отставая, чтобы обнюхать бугорок, под которым, скрывшись от любопытных глаз, спал какой-нибудь зверёк. Возбуждённый запахом добычи, Пёс носился туда-сюда, постоянно возвращаясь к Титусу. Солнечный сполох возвысился над землёй, но тут же, словно насмехаясь, исчез в ослепляющей снежной буре, накрывшей путников с такой силой, что они стали похожи на снежного человека и снежного пса и побежали быстрее, чтобы не замёрзнуть вконец. Щёки Титуса, исколотые снегом, раскраснелись, как брусника, и он не мог не нарадоваться своей тёплой одежде. Вдруг они услышали тихий всплеск воды и потекли, подобно этой воде, не видя направления, но чувствуя, что путь их ведёт к морю.
Запасы еды у них остались весьма скудные - лишь пара чёрствых сухарей, которые размокли от снега и сделались от этого чуть более удобоваримыми.
- Пёс, я не смогу вновь пройти через всё это. Той зимой я был похож на заснеженного паяца, а нынешней, видимо, мы оба превратимся в обледенелые столбы. Зачтётся ли мне как благодеяние, если я сверну тебе твою жёлтую, усыпанную снегом шею? Стоит ли мне пресечь твои страдания до того, как они начнутся?
Пёс с горьким пониманием завыл в ответ. Тёплые подстилки и одеяла, которыми их щедро снабдили, были малым утешением - ведь еды-то не было. Титус уже не раз познавал голод и готовился снова его познать, но терзать им другое живое существо, пусть даже и неприхотливую собаку, он не мог. И всё же его руки бессильно опускались перед возможностью деяния, которое бы навсегда пресекло чьё-то дыхание и биение сердца, и, даже несмотря на охватившее его отчаяние, он как прежде был рад присутствию пса.
- Давай споём, Пёс.
Солнечный свет траву озаряет,
И медная башня на солнце сверкает,
Энергия солнца неотразима,
Деянья его ни с чем не сравнимы,
И я тоже будуобъят его светом,
Если не спрячусь в тень я при этом.
- О да, Пёс, мы с тобой, конечно же, прячемся в тени. Существует ли вообще какое другое состояние кроме нахождения в тени? И в чём радость этого состояния?
Так лихорадочно заговорил Титус, и так же заговорила природа. Внезапный просвет, лучик розоватого света согрел небо и побудил замёрзшие, окоченевшие ноги и лапы вновь перейти на бег.
И журчание воды - такой красивой и такое грозной, способной как напоить страждущего, так и поглотить его самой - становилось всё отчётливее и ближе.
Титус вспомнил, что вода может звучать по-разному. Сначала в его доме, когда она почти полностью затопила замок, а потом, когда он очнулся на незнакомом берегу и решил, что жизнь его покидает. Жуткая боль пронзила его сердце, когда он понял, что отчий кров его далеко, и одновременно с болью пришла мысль, что теперь уже жить ему точно осталось недолго. Но всё же ноги, распухшие и избитые, сами несли Титуса ниже и ниже, пока он уже не был в состоянии их переставлять и, в повторении прошлогоднего кошмара, повалился на землю вместе с жёлто-снежным псом, как и он, закоченевшим почти до смерти.
Их подобрала лодка. Титус уже привык к любой незнакомой речи. Глаза говорили, говорили и руки, и тела, а губы просто открывались и смыкались, и языки просто издавали звуки. Общение - это смелая выдумка человека, который первый научился выражать свои желания при помощи жестов. Его остроты - игры мимов, бессловесных клоунов, а его любовь таится внутри, выглядывая лишь из его глаз и сквозь пальцы рук.
В лодке сидело трое мужчин с заросшими щетиной подбородками - каждый из них мог бы сыграть какого-нибудь злодея в старинной пьесе. Всё в них было гнусным и зловещим, и все трое были фактически точными копиями друг друга - со своими маленькими гадкими глазками и свирепыми задубелыми лицами. Они взяли на борт Титуса не из сострадания или порыва доброй воли, а из одной только жажды наживы, поскольку увидали у него собаку и тёплую одежду. Одно только их присутствие наводило жуткий страх. Титус понял, что везут его не в укрытие, а навстречу новому сражению. Ему нужно было защитить пса от шести горящих неистовым голодом глаз, чей взгляд освежёжывал, разделывал, вгрызался в его плоть. Титус видел, что эти трое - самые настоящие дикие падальщики, и надеялся, что его уловок хватит, чтобы обвести их, когда придёт время.
Титус вместе со своим спутником псом, к которому он уже успел привязаться, лежали на дне лодки, рассекающей потоки воды, опасно устремившейся вниз. Никакого укрытия над ними не было, и снег, столь красивый и столь жестокий, забивался им в глаза, а все выступы тела покрылись крохотными сосульками.
Маленький челнок больше дрейфовал, отдавшись на милость течения и ледяных ветров. Знали ли сами эти трое, выхватившие их из наваждения безысходности, куда направлялись? Коварные люди всё делают с умыслом, и в то время как секунды текли и падали снежинки, Титус всё больше и больше уверялся в том, что единственная причина, по которой его спасли, - это его собака. Почему же они просто не забрали одного пса, оставив хозяина умирать? Впрочем, пёс был достаточно силён и крепок, и попытка отрезать его от господина была бы чревата кровавой дракой.
"И вновь я наполнен восхищением и благодарностью по отношению к этому зверю, которым правит одна лишь безусловная любовь, - подумал Титус. - Разве люди могут быть столь же самоотверженны?"
Мельком он увидел край приземистой хижины, покрытой тростником - замка в ничейном королевстве. Жуткая троица направлялась прямо к ней, и, взглянув вновь на них и вновь на хижину, Титус осознал, что он в плену. Самый отвратный из всех троих грубым жестом показал Титусу, как сначала перережет ему горло, а потом выпустит кишки его кремовой собаке, зачерпнёт их горстью и сожрёт сырыми. И следом первый звук человеческого происхождения разрезал воздух - мерзкий смех в довершение этих жестов, от которого хрупкая лодчонка зашаталась.
Быстро спускались сумерки, и быстрота теперь была решающим фактором для Титуса, строившего планы по спасению. Если бы у их пленителей доставало мозгов, они бы разделили его со спутником, но теперь человек и собака лишь теснее сплотились перед лицом грозившей им обоим гибели.
Челнок медленно, боком приближался к хижине. Кто были эти люди? Обноски формы, которые на них были надеты, указывали на то, что они, вероятно, бежали от некого военного или тоталитарного режима. Несмотря на устрашающую наружность и показную наглость, от них исходило чувство стеснения и страха, которое Титус едва улавливал. Он понимал, что бесполезно взывать к их благоразумию, милосердию и человечности, и потому его планы становились всё изощрённее, его мысли - потаённее, а поведение - обманчивее. Сумерки играли ему на руку.
А лодчонка всё ближе и ближе подплывала к берегу, и к хижине, и к колышку, к которому бесчисленные путники до этого привязывали свои судёнышки. Никого из этих путников не встречали в конце гостеприимные хозяева, одни лишь мрак и кусачий холод.
Глухой толчок - и повисла полная тишина, если не считать тихого поплескивания воды. Три отдалённых подобия человека с воплями, от которых мурашки шли по коже, выпрыгнули на промёрзшую землю. Третий во время прыжка поскользнулся, и ругательства его были так страшны, что не нуждались ни в каком переводе.
Сейчас или никогда. Сердце Титуса забилось как гонг, зовущий к молитве. Титус тоже прыгнул и приземлился рядом с бранящимся отморозком, едва не очутившись прямо на нём. Судя по воплям последнего, перемежаемым с ругательствами, тот сломал себе ногу. "Вряд ли бы он дождётся слов утешения со стороны более удачливых компаньонов", - подумал Титус.
- Пёс! - громко и отчётливо позвал он. Мужлан, корчившийся на земле, вытянул замёрзшую руку и со звериной силой, не уменьшившейся даже от дикой боли, наотмашь ударил Титуса.
- Пёс!.. Пёс! Убей его! Сверни ему шею!
Пёс, когда-то столь ласковый с малым дитём, сейчас был готов разорвать в клочья неприятеля.
Рука злодея ядовитой змеёй вцепилась в лодыжку Титуса, едва тот оказался на льду. Титус упал, беспомощный, как деревце, поваленное ураганом, и понял, что его дела плохи. Силы его покинули, слабость подкосила его, а двое сообщников, друг за другом, будто день и ночь, уже спешили навстречу. Казалось, ничто не помешало б им расправиться с лежачим - собаку они в счёт не принимали. Она означала для них только гору мяса и тёплую шкуру.
- Пёс! - закричал Титус.
Зарычав, Пёс прыгнул в полумрак, и за этим последовал крик боли. Рука негодяя была прокушена, шея его перебита. Рано или поздно каждый задаётся вопросом собственного выживания; сумерки сгущались, и два оставшихся в живых бандита осознали, что проиграли эту битву. Титус и его спаситель, пошатываясь на ставших ватными ногах, побрели прочь, полные страстного желания жить.
В оригинале даётся чуть видоизменённый отрывок стихотворения Поэта из "Титуса Гроана". За основу перевода взят вариант А.Глебовской.