Звяк! - монеты выпали из рук и покатились по запорошенному снегом тротуару. Продолжая рыться в карманах в поисках ключей, я рассеянно оглядывался по сторонам.
- Чего ты там копаешься? - окликнул меня юноша в длинном плаще. Он мнил себя философом и писателем, курил много и нервно, любил
черный цвет (и плащ его был черным, стоит заметить), ему нравились большие города, Шекспир, Гауди, Бах и Мураками. Он любил французский язык и крыши высотных домов - там он мог стоять часами, задумчиво глядя в небо, черкая на страницах потрепанного блокнота строки будущих стихов. Ещё он любил меня.
- Нет, ты знаешь, я все-таки потерял их.
- Вот забавно! - рассмеялся он. - Представляешь, теперь мы можем гулять всю ночь.
- Ты знаешь, что мне не нравятся ночные прогулки зимой. Летом - куда ни шло.
- Либо ты любишь ночные прогулки, либо ты их не любишь. Как странно ты делишь! Зима или лето - есть ли разница? Разве ночная прогулка от этого перестает быть собой?
- Мне кажется, что я сам перестаю быть собой.
- Хочешь сигарету?
- Ты же знаешь, я не курю.
- Ах, да. Береги свои легкие. Когда-нибудь, когда я заболею раком, ты купишь мне целый пакет карамели. Я знаю, так и будет.
- У меня ощущение, что ты просто мечтаешь об этом.
- О карамели?
- Да нет. Умереть.
Дальше мы шли в молчании, а я не оставлял попыток все-таки найти увесистую связку ключей, забрался во внутренний карман куртки, стащил с плеча сумку и на ходу пересмотрел все, что там было - плеер, диски, потрепанный кошелёк, плитка шоколада.... Устав от бесплодных поисков, покрепче натянул шапку на уши и поежился от холода. А он шел чуть впереди меня, задрав голову, нюхал морозный воздух, улыбался, немного походил на дикого волка, и был чертовки красив. Его эта почти высокомерная поза всех вводила в заблуждение, но я знал его слишком хорошо, чтобы сомневаться в чем-либо. Да, он был немного хулиган, немного циник, но в то же время - романтик. Брюнет с поистине мистической улыбкой, чуть нагловатым взглядом. Принц из королевства теней. Он часто думал о чем-то тяжелом, жутком, это было видно по его лицу, но он никогда ничего об этом не говорил. Порой мне хотелось сказать: "Эй, хватит! Сколько можно?".
Он думал, сидя в большом кресле в гостиной, думал, перегнувшись через перила и глядя в беззвездную бездну неба. Думал, сидя за столиком в кафе, не притронувшись ни к еде, ни к выпивке. Его взгляд в такие моменты становился почти стеклянным. Иногда он перебирал пальцами четки, иногда - беззвучно шевелил губами, и казался поистине безумным. Да, безумным. Он, наверное, видел свое смутное отражение в лицах тех самых несчастных, запертых в склепах ещё при жизни. "Снаружи - лучшие, там - избранные", - цитировал я чьи-то слова, указывая рукой на психиатрическую клинику, а он ответил мне тогда:
- Они великие не понятые. - И, выпустив в воздух облачко дыма, добавил: - Чтобы зваться сумасшедшим, надо быть великим хвастуном. Таким, который голов раздуться до размеров аэростата. Но настоящий сумасшедший ничего о себе не думает. Он просто.... Просто живет. В своем маленьком мире. В красивом изнутри, но уродливым снаружи. Это ужасно сложно, тебе не кажется? Не нужно много сил, чтобы слиться с безликой серой массой. Попробуй переть против всех, а?
А потом он засмеялся. Он всегда смеялся от всей души. Порой даже не от того, что ему было весело. Иногда это было выражением его великой скорби по нам всем. А иногда этот смех был просто смехом. Смехом без какого-либо подтекста.
- У смеха много лиц, - произнес он, выдохнув мне в лицо облачком пара. - У страха же - вообще нет лица. Потому-то мы и считаем его чем-то неправильным.
Его глаза были прямо напротив моих, я разглядел в них, в самих их глубине - маленькие влажные искры. А потом он сухо поцеловал меня в губы, как будто хотел клюнуть, по-птичьи, больно. Но получилось просто жестко и горячо.
- Не ожидал, да? - заговорил он снова.
- Я могу солгать?
- Нет! - он облизнул губы и запрокинул голову кверху, устремив взгляд туда, где было все так же холодно и звездно.
Предпочитаешь правду скрыть сам от себя, запрятав глубоко, но ненадежно?
Ведь сердцевина слаще, надкуси сей плод, попробуй не сойти с ума от счастья! - он театрально развел руками и добавил:
- И мужество такое отыскав ты станешь ближе к Истине! Как можно
себя лишать надежды на полет, и ждать ещё какого-то участья?
- Стихами хочешь? Подыграю я.
Я не боюсь, я рассуждаю здраво.
Порой бывает истина отравой.
Хотя могу и ошибаться я.
- Отравой? Что-то новое, пожалуй. Так приведи пример отравленной принцессы?
Он тряхнул головой, молча достал из кармана карандаш и блокнот, черкнул что-то в нем. "Отравлен был я сам" - казалось, он пробовал это на вкус, но не смаковал, а будто лишь осторожно примеривал на себя. Потом он, ни говоря ни слова, коснулся моих губ кончиками пальцев. Помедлил немного, и приложил ладонь мне ко лбу. А дальше - развернулся, и пошел прочь.
В тот вечер я прожил, наверное, тысячу жизней. Они уместились во мне, сплелись, сцепились подобно маленьких заблудшим душам. Он рассказывал мне об Африке, Индии, об улочках Праги, о небоскребах Нью-Йорка. Мне, наверное, доведется увидеть все это воочию только к старости. В его квартире пахло хвоей, черный бархат штор на огромных окнах, странные картины на стенах, напоминающие сон или, быть может, галлюцинацию. Большой массивный шкаф в углу резко констатировал с мебелью, подобранной с безупречным вкусом. Я уютно устроился в кресле, потягивая горячий крепкий чай и чуть наклонив голову, слушал его невероятные истории. Кусочки чьих-то судеб, маленькие тайны. Этот человек словно был волшебником, способным бережно хранить неподвластные времени драгоценности, хотя порой и не умел передать всю их красоту. Ему хотелось всего и сразу, он жил в бесконечной спешке, словно завтра будет последний день его существования. Говорил порой: "Мы все чертовски умны, но на самом деле не знаем ничего. Начитанные профессора - просто немые младенцы. Голова пухнет от знаний, а душа остается пустой. Я чертовски молод и чертовски много видел. Но вот там, - он ударял кулаком в грудь, и после паузы добавлял - огромное пространство, где мы бесконечно блуждаем, в кромешной тьме". Он уронил голову в ладони, и сидел так, на высоком табурете у края стола, словно изваяние, выточенный из камня принц, рыдающий над погибшей принцессой. Ветер кидал в окна горсти колючего снега, стекло едва заметно звенело с каждым новым ударом. Откинув голову назад, я закрыл глаза и тут же погрузился в сон. Не понимаю, как мне удалось уснуть, под его тяжелые вдохи-выдохи и мрачную, готическую мелодию ветра, превращающего слезы неба в холодную белую крошку.
Теперь я каждый раз просыпаюсь в надежде услышать его голос, как прежде.
Как в то самое утро, когда он небрежно хохотнув, похлопал меня по плечу и громко поцеловал в лоб. Я хочу собрать все-все остатки своих сил, и прислушаться к вязкой, безысходной тишине, чтобы разобрать в ней его дыхание. Порой мне кажется, что я действительно слышу.
Мне казалось, что это обыкновенная игра. Молодой дерзкий паренёк, что однажды просто окликнул меня на улице и сказал: "Слушай, ты напомнил мне того парня из стихотворения". "Из чьего стихотворения?". "На, прочти. Мне кажется, это о тебе", - и протянул мне блокнот, исписанный неровными строками стихотворения, всего пару дней назад. Мне хотелось тогда откровенно засмеяться ему в лицо, но почему-то не хватило сил сделать этого, и я стоял и читал стихи, прямо у круглосуточного киоска, куда отправился за пивом, чтобы было чем скоротать ночь.
Мы всегда встречались случайно, на улице, в супермаркете или кино. Он улыбался, будто заранее знал, что увидит меня здесь, и мы долго беседовали, даже не понимая о чем и зачем, собственно, нам обоим это нужно. Все происходило словно по чьему-то сценарию, и в любом другом случае уже начало бы меня раздражать, но каждый раз, когда я видел его, мной овладевал покой и чувство значимости. Не своей конкретно, а вообще Значимости, которая была для нас почти Откровением.
И мы могли встречаться вот так хоть до самой старости. Мы могли вместе наблюдать, как гаснет солнце, увидеть закат человечества, и рождение новой цивилизации. Эта уже осязаемая, глубокая вечность в нас разрасталась в невероятную глубину человеческого естества, грозясь разрушить то, где брала свой исток.
"Убей меня. Убей меня, ибо я слишком сильно хочу выжить. Рядом с тобой. Вместе".
Так он сказал однажды, и это было, наверное, последнее, что я помнил о нем.
Невозможность, недосказанность и тщетность попыток приводила его в бесконечное отчаяние, и вселенная, оказавшаяся слишком большой, лопнула в нем, и небо окрасилось в алый цвет. Он писал мне позже, уже, наверное, будучи мертвым "Там кровавое небо пахнет болью, но я даже вообразить не могу, как пахнет боль".
Мне не приходило в голову, что есть люди, прячущие всё глубоко внутрь, и в том, что он часто молчал, была великая мука и великое страдание. Однажды я словно очнулся, открыл глаза, и увидел все это в совершенно ином свете. В его манерах и привычках был совершенно иной человек, нежели скрывался внутри, в сердцевине. И невозможность вскрыть себя и достать это самое знание и подлинность, представлялось для него невозможным. Или не нужным. Он предпочел смерть, отчаявшись найти что-то такое, к чему мы могли бы стремиться только вместе.
С его смертью во мне ничего не сломалось, как можно было бы ожидать. Я спокойно спал ночами и уже почти не помнил, как выглядело его лицо при свете уличных фонарей. Не помнил его голоса и движений рук. Его манеры много курить и громко смеяться. Словно кто-то в мгновение ока стер из моей памяти все, что было связано с этим парнем. И те стихи, что он писал обо мне, не зная ещё о моем существовании, вылетели у меня из головы, не помню ни строчки, ни слова. Я ни разу не был на его могиле, ибо даже не знаю её местонахождения. Просто однажды кто-то пришел в кафе, где я сидел за самым последним столиком и потягивал виски, подошел вплотную, наклонился, и полушепотом сказал мне: "Умер. Вчера. В восемь вечера. Самоубийство. Представляешь? Творческие люди все такие странные.... По-моему, вы были друзьями". Я поднял взгляд на незнакомца, и поджал губы. Даже не стал переспрашивать, о ком он ведет здесь речь, потому что понял в мгновение ока. Будто бы все это время ожидал, что именно этот человек в шляпе и широком пальто сообщит мне о смерти моего темного принца. "Похороны будут. Пойдешь?". "Нет", - я пожал плечами. - "Не думаю, чтобы он этого хотел".
Незнакомец исчез, ни слова не сказав больше. А я так и остался сидеть в кафе, глядя прямо перед собой, а в голове упрямо крутилась песенка из какого-то старого советского мультика.
Год спустя в то же самое время и того же самого числа я шел, опустив голову и засунув как можно глубже в карманы озябшие руки. Рядом, рассказывая что-то и посмеиваясь сам себе, шел мужчина в дубленке, нервно покуривая вот уже вторую сигарету. Мост был перекинут через застывшую под коркой льда реку, изогнув свой заледеневший позвоночник.
- Послушай, сегодня годовщина смерти одного человека. Можешь ты оставить меня в покое? Пожалуйста.
- Что это с тобой? - выпалил тот на ходу.
- Я просто прошу тебя хоть раз в жизни дать мне шанс заблудиться в этой зиме, стать снегом, слиться с воздухом... Всего на один вечер. Я не хочу этих шумных вечеринок и громкой музыки. Я устал.
Он остановился, глянул на меня из-под густых, черных бровей и замолк. Я знал его 17 лет. Целых семнадцать лет, черт возьми, друг детства, друг всей моей жизни. И сейчас я готов был послать его к самому Дьяволу, лишь бы он оставил меня в покое.
- Ладно. Не дури. Пойдем. - Он кивнул и медленно направился дальше, а я не мог пошевелиться, не мог сдвинутся с места. Мне остро не
хватало того ощущения потерянности, даже нелепости, как в то время, когда можно было отправиться куда-то на ночь глядя и потерять ключи, как....
Я извлек из сумки тяжелую связку.
Звяк! - она перелетела через перила моста и исчезла внизу, в темноте.
Я улыбнулся. То ли самому себе, то ли мертвому парню.
Мужчина в дубленке возник передо мной как наваждение, и дернул за руку.
- Чего ты там копаешься? - чужим, ненужным голосом.
Я вывернулся и ударил его по лицу.
Он вскрикнул, зажал нос руками и отступил на пару шагов. Потом отнял ладони от лица, и уставился на меня взглядом побитой собаки. Я смотрел, как кровь из его носа стекает вниз, по губам и подбородку и капает на одежду. Заметив, что я улыбаюсь, он воскликнул:
- Ты чего ржешь, отвечай!
- "У смеха много лиц", - ответил я. - Сейчас это лицо печали. Видел бы ты сейчас себя со стороны.
Идиот, псих ненормальный, - выдохнул он наконец, и, развернувшись, широкими шагами двинулся прочь.
Я улыбнулся и, раскинув руки, улегся прямо на мосту, припорошенном свежим снегом. Лежал, и смотрел в небо. Читал его, как стихи в потрепанном блокноте. Слез не было. Было глубокое удивление, будто я только что осознал, насколько пустой была вся моя жизнь. Насколько чужим был для меня самый близкий друг. А мой ровесник был старше меня на тысячу лет. И я даже не смог помочь ему. Молча наблюдал в стороне, как гаснут его глаза.
"Убей меня, ибо я слишком сильно хочу выжить".
Сейчас мне казалось, что я предпочел бы смерть, чем жить вот так, не ощущая ни желаний, ни жажды выжить. Вообще ничего. Наверное, это гораздо страшнее смерти.
Из нас двоих настоящим мертвецом был именно я.
Человек, остекленевшими глазами вперившийся в пустоту над собой. Утонувший в бездне неведения.
Наверное, когда он ушел из жизни, не оставил после себя ничего. Растворился в воздухе. Я не верил, что где-то на земле есть могила и надгробный камень с высеченным именем. О таких людях не плачут. Они достойны гораздо большего, нежели обязательная процедура рыданий, а после - долгие годы забвения. Я был счастлив теперь, что не отправился на похороны, где эгоистичные слезы заразны, как чума. Счастлив, что ни разу не видел в глаза место его упокоения. Потому что теперь и вправду казалось, что он вовсе не умер. Живет где-нибудь в Париже и уже выпустил первый сборник стихов под новым псевдонимом. С этими мыслями я закрыл глаза и впервые больше всего на свете пожелал выжить. Рядом с ним. Вместе.
Все ещё не открывая глаз, я достал из кармана куртки упаковку конфет, разорвал её и отправил в рот лимонный леденец.