Тяжелая дверь затряслась от стука, и сверху на османа посыпалась земля. Диджле не поменял позы, еле удержавшись от того, чтобы не стряхнуть с головы грязь, но слова утренней молитвы с трудом ложились на язык. Прошло четыре дня с тех пор, как его привезли в лесное убежище разбойников, и все четыре дня он отказывался от еды и вина и не видел солнца, лишь только совершал омовения и молился. Диджле чувствовал себя трижды грешником перед Аллахом. Во время путешествия с названным братом и на следующий день он не выполнил намаз полностью; в подземелье он потерял чувство времени и не мог сказать, когда восходит солнце; но самое главное - он понятия не имел, в какой стороне находится Кибла, потому обращался лицом туда, куда подсказывало ему сердце. Может быть, Аллах и простит его в своем милосердии, но простить сам себя Диджле не мог; все, что случилось с ним, даровано по его прегрешениям.
Тюремщик проорал через дверь на своем варварском наречии, но Диджле лишь повысил голос и замолчал только после заключительных слов фаджра. В эти дни время от времени за дверью появлялся толмач - беглый грек из Истанбула, и, по его словам, Диджле понял, что попал в плен для того, чтобы грабить несчастных и невинных людей. Эмир разбойников говорил, будто иначе осману не выжить в этих краях, ведь никто не поверит, что он пришел с миром! Да только Диджле была противна одна даже мысль причинять людям вред - перед глазами стояло мертвое лицо сестры, и он клялся себе, что ему легче заморить себя голодом в сырой разбойничьей пещере, чем стать причиной чужого несчастья.
Вода звонко капала в глиняную плошку. Диджле терпеливо собирал ее целыми днями, чтобы перед ночной молитвой напиться вдоволь. Когда становилось совсем невмоготу, он облизывал мокрые камни, стыдясь своего поступка и слабости. Иногда ему мерещились видения родных мест, и тогда он молился не в назначенное время, чтобы Аллах уберег от шайтана.
Когда тюремщик вновь подал голос, Диджле рявкнул ему в ответ лишь одно слово из тех, что успел выучить на языке, которым говорил его пропавший названный брат:
- Нет!
Бандит замолчал и вполголоса сказал что-то своим. Грянул взрыв хохота, послышался звук, будто кого-то поволокли, и негодующий женский возглас, оборвавшийся звонкой пощечиной. В проржавевшем замке заскрежетал ключ, и до боли яркий свет фонаря ослепил Диджле. Он зажмурился, прикрывая заслезившиеся глаза; должно быть, его опять пришли допрашивать и заманивать сокровищами, но вместо того к его ногам кого-то швырнули. Это была еще совсем юная девица, которая даже в таком плачевном положении не пала духом и осыпала разбойников ругательствами. Диджле поморщился, слушая их перебранку, и если девица чуть ли не плакала, несмотря на показную браваду, то негодяи откровенно над ней потешались. Дверь захлопнулась, и девица вскочила на ноги и замолотила по ней кулачками. Удары были слабенькими, и Диджле пожалел бедняжку, попавшую в плен.
- Порядочной женщине браниться недостойно, - устало произнес он, когда девица отчаялась выломать эту преграду, и кожей почувствовал, как она испуганно на него смотрит из темноты.
Послышался робкий вопрос, и Диджле опять ответил ей: "нет", а затем подумал и добавил: "да", ведь она не была разбойником. Ее дыхание, пахнущее чем-то сладким, слышалось где-то рядом, и запах ее тела, такой резкий и непривычный, как запах лилий и роз, застоявшихся в воде, тревожил его. Девица дотронулась до его плеча, и Диджле окаменел. Их заперли вдвоем, и это было немыслимо! Он отдернул руку и наставительно произнес:
- Женщине надо знать свое место. Трогать мужчину, если он не брат, не муж и не отец, - харам.
Она настороженно спросила у него что-то, и Диджле пожал плечами и сказал: "Да". Он не понимал, о чем она толкует, хотя ему мерещились знакомые слова в ее речи. Девица разочарованно вздохнула, и Диджле на всякий случай добавил: "Нет", чтобы та не грустила. Девушка изумленно замолчала и неожиданно рассмеялась. Она быстро и тихо заговорила, налегая на звук "р", и, кажется, опять что-то спрашивала, но Диджле быстро утомился внимательно слушать.
- Не понимаю тебя, женщина, - с досадой сказал он, когда она в очередной раз остановилась в своих речах, поднялся и принес ей миску со вчерашней кашей, чтобы хоть как-то занять ей рот. Девица опять засмеялась, и Диджле внезапно разозлился - каша из пшена пахла так маняще, что он бы отдал золотой абаз за одну лишь ее плошку, но не здесь, не в заключении. Она точно почувствовала перемену в его настроении и виновато вздохнула; этого хватило, чтобы Диджле растаял и простил ее - что взять с неразумной сестры?
От скуки тюремщик то и дело отпускал шутки за дверью, если судить по его тону, и девица то отвечала ему с болезненным задором, то плакала и оскорблялась, и даже швырнула один раз деревянной миской в стену. Это случилось во время молитвы, и Диджле заскрипел зубами - верно говорят, что женщинам нельзя присутствовать рядом с мужчинами во время обращения к Аллаху! После того, как последний ракаат был завершен, он начертил носком сапога посреди пещеры полосу и наставительно сказал:
- С той стороны - женская половина. С этой стороны - мужская. Не переходи за границу и будь скромной, как и подобает женщине.
В этот день он больше не разговаривал с ней, хоть девица вначале и пыталась вызвать его на беседу, а потом то и дело вздыхала. Ночью он проснулся от тихого плача и вначале никак не мог сообразить, кто плакал на другом конце пещеры, а потом привстал, держась за стену, и подполз к девице. В темноте было не видно ее лица, и Диджле наклонился над ней. Она не отпрянула, лишь сжалась как зверек.
- Я не причиню тебе никакого вреда, - со сна язык во рту не желал ворочаться, но девица точно поняла его. - Не надо бояться.
Вместо ответа она протянула ему руку, чудом не попав пальцами в глаз, и Диджле неуверенно взял ее. Рука была холодной, как шербет из каменного подвала, и он понял - девица замерзла в своем легком летнем платье на тонкой подстилке, которой нельзя было даже укрыться.
- Я согрею тебя, - быстро пообещал он, и плач затих.
Уши у Диджле пылали, когда он вернулся к своей лежанке. То, что он собирался сделать, в обычное время было немыслимо и грешно, но сейчас он не мог поступить иначе. Он сгреб ткань, нагретую своим телом, в охапку и медленно подошел к девице, чтобы укрыть ее. Диджле опустился на колени рядом с ней, и она опять дотронулась до его одежды и очень тихо, очень боязливо что-то спросила.
- Так будет теплей, - мягко заметил Диджле.
Он лег рядом, мучительно раздумывая, как обнять девицу, чтобы получилось правильно, но она неожиданно прижалась к нему всем телом, и Диджле неловко похлопал ее по спине. Ее объятья были приятны, и очень трудно было удержаться от искушающих плотских мыслей, но все-таки путаный сон сморил его.
В явь его выдернули грубо - разбойники еще не поднесли ключа к замку, но он уже чутко проснулся и откатился от девицы на холодную землю. Во рту хрустел песок, язык напоминал большую тряпку; то и дело накатывала слабость. Еще никогда за ним не приходили так рано, и Диджле заподозрил недоброе. Девица зашевелилась и пробормотала что-то сквозь дрему. Когда дверь отворилась, Диджле не успел даже пикнуть, как его подхватили под руки и поволокли прочь.
Пленители, кажется, давно не смыкали глаз - почти каждый из тех, кто ждал османа в каменном обеденном зале, был небрит и грязен, с сонным или настороженным взглядом. У стены в кучу были свалены трофеи - лошадиные попоны, ткань, шитая золотой нитью, женские платья и туфельки, оружие, упряжь. На голубом подоле чьей-то юбки, испещренной мелкими цветочками, виднелось пятно крови, и Диджле отвел глаза. Не хотелось думать, что стало с той женщиной, кому оно принадлежало. У сокровищ сидела уродливая молодая горбунья и с алчным выражением лица примеряла на себя чужую обувь с серебряными пряжками, которая никак не желала налезать на ее толстый шерстяной чулок.
Главарь сидел во главе грубо сколоченного стола, посреди которого лежала жареная туша оленя. Диджле не смотрел туда, потому что всякий раз, как он видел оленя, есть ему хотелось до рези в животе. Он уговаривал себя быть твердым и думать об Аллахе, но внутреннему взору упорно представлялась тарелка, полная ароматной похлебки с пшеном и зирой, которую готовила мать. Повсюду валялись кости и объедки, и Диджле зажмурился. Его пошатывало от слабости.
- Мой господин спрашивает, чего ты решил? - толмач подал голос неожиданно, и Диджле вздрогнул, что не приметил его сразу. Грек цыкнул языком, обсосав косточку, и запустил ею в горбунью. Та с проклятьями вскочила на ноги, и разбойники захохотали.
- Мне нечего решать, - голос у Диджле звучал бесцветно и устало. Его отпустили, и он упал на колени - стоять было трудно.
- Мой господин напоминает тебе о выборе, - лукаво напомнил грек. - Ты можешь продолжать упрямиться и найти свою смерть, которая не будет легкой. А можешь прекратить мучения прямо сейчас. Моему господину нужны умелые люди. А еще больше он ценит тех, кто умеет стоять на своем. Правда, он говорит, иногда упрямство превращается в большую глупость. Он говорит, живой волк лучше, чем загнанный заяц.
- Твой господин делает вещи нечестные, чтобы я ему верил, - Диджле исподлобья взглянул на него.
После некоторого промедления толмач передал его слова главарю, но тот ничуть не оскорбился и жестом остановил зашумевших разбойников. Он наклонился ближе к Диджле и заговорил. Грек внимательно слушал его и от напряжения сморщил нос.
- Мой господин говорит, что хоть и позволяет себя звать господином, - бесстрастно заговорил он, когда главарь умолк - но нет среди наших людей господ. Он говорит, что мы примем тебя как брата. Нас боятся в окрестностях, потому с нами ты будешь в безопасности, и никто не посмеет оскорбить тебя. Мы будем делить с тобой хлеб, мясо и воду, и ты получишь свою долю от сокровищ.
- У меня уже есть брат, - Диджле насупился. - Вы обокрали его и избили.
- Нет, - покачал головой грек после того, как передал его слова и получил ответ, - он проиграл свои вещи и отрекся от тебя. Мы так не поступим. Прошло уже несколько дней, и он не появился здесь, чтобы спасти или выкупить тебя. Значит, ты для него ничего не стоишь.
- Твоими устами говорит змея, а твой господин отпил из чаши лицемерия, - медленно ответил Диджле. Эти люди обронили в его сердце зерно сомнения, но разум подсказывал: зачем бы названному брату спасать его от влахов, а потом брать с собой, поить и кормить? - Я не могу и не хочу тебе верить.
Главарь что-то добавил, и смех прокатился по пещере, эхом отражаясь от потолка.
- Дело твое. Но излишнее доверие ведет прямиком на виселицу.
- Хорошо, - кровь прилила к щекам; эти люди смеются над ним. - Пусть мой брат забыл обо мне, но зачем вы привели ко мне женщину?
- Она в плену, как и ты.
- Что же вы за братья, если воюете со слабыми? Или она взяла в руки ятаган и мушкет и командовала отрядом солдат, чтобы вы относились к ней, как ко мне, благородному мужу?
Смуглое лицо грека побледнело, пока он переводил слова Диджле, осторожно, как будто ступал по полынье, затянутой льдом. Главарь остался бесстрастным и отвечал резко, безжалостно рубил слова. В конце у него на лице промелькнула усмешка, и разбойники опять захохотали - особенно старалась горбунья: визгливо, с придыханием.
- Женщины бывают разные. Она дочь знатного человека, и за нее обещают хорошие деньги. Если бы она не была так упряма, то жила бы здесь припеваючи, пользуясь всеми благами, что мой господин готов был положить к ее ногам. Ценить этого она не желала, и перечила, и пыталась драться, потому ее пришлось запереть у тебя, - толмач остановился выдохнуть и после паузы наконец закончил длинную речь. - Но если она тебе нравится, то ты можешь сделать с ней все, что мужчина делает с женщиной.
- Я скажу, что твой господин - последний пес, поедающий объедки, - Диджле запнулся от негодования. - И после таких слов он хочет, чтобы я поверил в его доброту и бескорыстие и стал его слугой? Да я лучше помру, чем приму из его рук милость!
Грек потер сухой тонкий нос и облизал губы. Переводить он не торопился, пока рябой чернявый главарь властно не приказал ему говорить. Диджле не сводил взгляда с его лица; ему казалось, он был готов ко всему. Толмач виновато отводил глаза, пока говорил, и, когда замолчал, разбойники опять зашумели. Их лица казались бледно-желтыми пятнами, белыми, как черви, которые копошатся под слоем дерна, желтыми, как полная луна, и их брань отражалась от стен, заполняла пещеру. 'Это конец', - шепнул внутренний голос, но Диджле только выше вскинул голову. Умирать не хотелось, и сердце затомило - верно ли он сделал, правильно ли сказал? Аллах милостив, поможет. Эта мысль немного успокоила его, и страх затаился на дне души.
Пока разбойники наперебой кричали и доказывали что-то главарю, тот спокойно сидел на лавке и, казалось, скучал. Когда шум ему надоел, он поднял ладонь вверх, и почти мгновенно воцарилось молчание. Главарь заговорил веско, с отвращением рассматривая Диджле, и тот сжался, исподлобья разглядывая пленителя. Разбойники нехорошо развеселились, и спрятанные было ножи и дубинки оказались на столе. Толмач стянул недоеденный кусок оленины со стола и, пережевывая мясо, равнодушно перевел:
- Мой господин говорит, что он милостив и не желает брать греха на душу, потому ты будешь сидеть в темнице. Пока не околеешь или не передумаешь. Но за оскорбления надо платить, потому каждый из братьев нанесет тебе по удару. Хорошенько подумай, прежде чем разевать свой рот!
Диджле облизал пересохшие губы. Грек резво ретировался, чтобы отобрать у горбуньи бусы с пером и цветком; та пыталась вплести их в свои жидкие темные волосы и порвала нить, на которую был нанизан жемчуг. Неожиданный удар по спине свалил османа на грязный пол пещеры, и Диджле приложился челюстью о камень так, что в голове загудело. Удары посыпались со всех сторон, и последнее, что он запомнил, - это улыбку рябого, словно чужие страдания были ему приятны, как прохладная сладость в жаркий день.
Плыть в черноте было хорошо, и Диджле точно покачивался на плоту посреди темной воды. Наверху сияли звезды: Альнитак, Минтака и Альнилам - Кушаджы, Кушак Воина, и он глядел на них, краем сознания гадая, как оказался здесь. Возвращаться не хотелось, но на щеку ему капнуло что-то горячее, и вслед за тем появилась боль, змеей вцепилась в позвоночник.
Вонючая свеча чадила рядом с головой, и перед глазами показалась лицо девушки, растрепанной и неприбранной, с подсохшей царапиной на щеке. Она с волнением заговорила, заламывая худые руки, а затем осторожно приподняла голову Диджле, и в губы ему ткнулась деревянная плошка. Он приоткрыл рот, и язык обожгла сладковатая, густая жидкость с легкой кислинкой. Диджле жадно пил. Пусть это было вино, пусть грех - но пить хотелось больше. Говорить он не мог и только прикрыл глаза, чтобы поблагодарить девицу.
Она терпеливо ухаживала за ним день за днем или ночь за ночью, если где-то в этом мире вообще всходило солнце. Смелая девица вытребовала у охранников свечи, и глаза болели от тусклого света, но Диджле отдал бы правую руку, только чтобы не оказаться в полной темноте вновь. Она разговаривала с ним, как с маленьким, и постепенно он научился понимать кое-что из ее речей, узнал, как на ее языке будет вода, вино, пища, простые действия и вопросы. Несколько раз она пыталась рассказать о себе, но Диджле, хоть и слушал внимательно, понял лишь, что она чуть ли не дочь султана, очень знатного рода. Звали ее Софией-Амалией, но в первые дни осман не мог выговорить ее имени, как, впрочем, и она - его. Говорила она по-прежнему много, и пару раз принималась плакать, когда он останавливал ее, чтобы помолиться в тишине, оттого-то Диджле нарушил еще один закон и начал читать суры про себя, пока девчонка болтала что-то о своем. Еду они делили, как брат и сестра: большую часть - ей, меньшую - ему, но стоило Диджле отвернуться, как она тайком подкладывала ему каши из своей плошки.
- Ты - женщина, - говорил он ей на ломаном немецком, когда заставал ее за этим преступлением. - Ты слабая. Тебе есть, не мне.
В светлых глазах Софии появлялось безграничное удивление, и она пожимала плечами: мол, нет, ему показалось. Диджле нравилась эта невинная хитрость, несмотря ни на что, но еще больше его порой манил ее откровенный наряд, совсем не такой, как носили женщины в его стране, оголявший руки до локтя, плечи и грудь, открывавший лодыжки - трудно было заснуть рядом, когда ее теплое тело прижималось к нему. Из-за грешных мыслей и снов мерещилось, что теперь он обязан жениться на ней, чтобы не опозорить перед родственниками и чтобы они не забили ее камнями, как распутницу. Вода, которую он терпеливо собирал, теперь служила лишь для омываний - больно ее было мало, а запах нечистот постепенно отравлял пещеру, доставляя немало мучений.
Главарь точно забыл об их существовании, и их никто не беспокоил, только время от времени кто-то передавал им через дверь холодную, скудную еду и плохое вино. Несколько раз с той стороны появлялась горбунья; она кривлялась и осыпала их ругательствами, на что София дерзко отвечала, что как ни ряди собаку в львиную шкуру, рычать она не научится. Диджле думал, что девушка переживает из-за своего богатства, которое попало в нечестивые руки, но та лишь презрительно усмехнулась на его опасения и нахально заявила, что о деньгах и драгоценностях беспокоятся люди низкого рода, а ей не пристало ценить какое-то там золото. Другое дело - слуги, добавляла она и неизменно печалилась, потому что в злосчастном нападении погибли те, кто знал и любил ее с раннего детства.
И все же Диджле надеялся, что заключению вскоре придет конец, он верил, что названный брат, если жив, не забудет его, ведь они делили один хлеб на двоих и дали друг другу клятву. Софии он говорил об этом лишь обиняком, не желая вселять в девушку лишней надежды. Та в ответ уверяла его, что они в безопасности, потому что ее родственники в Фэгэраше заплатят за нее выкуп, когда отец пришлет денег, а разбойники - трусы и не посмеют ничего с ними сделать, чтобы не оказаться на виселице. Она прикидывала, что пройдет месяц-два, прежде чем они выйдут на свободу, и обещала Диджле, что покажет ему другую сторону Европы: веселую и радостную. Но по тому, что осман уловил из ее рассказов, он вовсе не был уверен, что она ему приглянется. Больше того, иногда он не был уверен, что увидит еще хоть один рассвет - за него выкуп заплатить некому.
О доме он больше не вспоминал, словно заключение стерло его прошлое. Что толку тосковать о месте, куда не суждено вернуться? Отцу и матери Диджле желал здоровья и счастливой тихой жизни в надежде, что их не будут преследовать за его проступки. Жалел он об одном, что не сможет стать им опорой в старости. София расспрашивала его о семье и об османских обычаях, но всякий раз Диджле либо не хватало слов, чтобы о них рассказать, либо спокойствия. И то, и другое смешило девушку, и он хмурился, когда она заливалась смехом, повторяя себе, что не должен злиться на неразумную неверную, которая не знает, как должно себя вести наедине с мужчиной, вертится, как воробушек, то и дело прихорашивается среди грязи и много болтает, быстро переходя от веселья к унынию и обратно.
- Твой язык крив. Как ребро, из которого слеплен твой род, - с досадой сказал Диджле, когда она в очередной раз принималась рассказывать ему сказки, чтобы скоротать время. Он сидел, привалившись к холодному камню затылком. От вечной сырости у него чесались руки, и кое-где появились преющие мелкие язвочки.
- Если не говорить, то я зачахну и помру со скуки, - возразила она весело. - Тебе в одиночестве будет печально. Один поклонник как-то подарил мне двух птичек для забавы. Ты бы слышал, как они пели! Но первая неожиданно умерла. После ее смерти подруга нахохлилась и перестала есть, веришь ли? Да так и зачахла.
- Я не неразумная птица. К певчим нужна особая... работа?
- Забота, - поправила она его. - А ты понимаешь в птицах?
- Немного. Я был... Человеком для охоты.
- Охотником?
- Нет, не так. Я учил птиц. Они помогали хозяину, Мехмет-бею, мир ему.
- А, сокольничьим! - София так обрадовалась, что всплеснула руками. - Когда мы выйдем отсюда, я найму тебя. Я тоже люблю охотиться.
Диджле хотел было сказать, что охота - дело не женское, но за дверью кто-то закопошился, тяжело дыша, и он подобрался и сделал девице знак молчать. София удивленно взглянула на него, но в двери заскрежетал ключ, и она привстала, чтобы забрать еду. К затхлым запахам пещеры и нечистот прибавился тяжелый аромат вина из грязного рта и остатков блевотины - девица их не чуяла, но Диджле забеспокоился: так сильно еще никогда не воняло. Он хотел остановить ее, но от волнения все слова на ее языке вылетели из головы.
Пришедших было двое, и они явились с пустыми руками - без еды и без вина, зато оборванные и нетрезвые, похожие на ободранных бродячих псов. София почувствовала неладное, но вместо того, чтобы скрыться в темноте, подбоченилась и гордо вскинула подбородок, как будто встречала их на пороге своего дома, а не грязной пещеры. За их спинами маячила горбунья и то и дело хлюпала носом.
Без единого слова тот, кто стоял ближе к Софии, зашел ей за спину. Она неосторожно обернулась, и второй схватил ее за талию, бранясь вполголоса. Диджле поднялся, хватаясь рукой за стену. Слабость одолевала его, но он готов был драться со всеми разбойниками, сколько бы их сейчас не оказалось в пещере. Девушка безуспешно рванулась, но разбойники загоготали, и тот, что держал ее, вцепился ей поцелуем в шею, пока первый задирал подол рваного девичьего платья. Горбунья ужом вилась вокруг них, подначивая пьяных.
Нутряная ярость поднялась из глубин души, и Диджле не видел ничего, кроме неверных отбросов, которые пришли покуражиться над пленницей, потешить свою похоть. Он издал османский боевой клич, многократно отразившийся от стен, и свалил с ног уже стянувшего штаны разбойника. Нет никого беззащитней и трусливей, чем человек без штанов, и тот не стал сопротивляться, только прикрыл голову руками. Диджле вытянул у него из-за сапога блестящий нож, схватил разбойника за густые жесткие волосы, как у барана, и приставил лезвие к его горлу.
- Пусть он оставит ее! - велел он.
На их счастье, они были не настолько пьяны, чтобы не соображать, что происходит, и второй оттолкнул от себя Софию. Девица не удержалась на ногах и упала, пока трусливый насильник осторожно отступил назад.
- Отпусти, - прохрипел разбойник, пытаясь скоситься на нож у горла.
- Не тронешь больше?
Тот затряс головой, и Диджле выпустил его. Разбойник на карачках, не в силах подняться на ноги из-за спущенных штанов, проворно пополз к выходу. София требовательно закричала про дверь, но Диджле уже не мог встать, чтобы успеть помешать запереть ее. Краем глаза он видел бледное некрасивое лицо горбуньи, приплясывавшей за выходом, и она показалась ему злобным духом. Дверь захлопнулась и опять заскрежетал замок, и Диджле заскрипел зубами от бессилия. Если бы у него было больше сил, то они могли бы сейчас выйти на свободу.
Девица протянула к нему руку, но Диджле упрямо пополз к двери. С той стороны выкрикивали угрозы и слышался грубый смех, и он, не соображая, что делает, изо всех сил воткнул нож в твердую древесину, а затем еще и еще, пока бессильно не сполз вниз, к порогу, все еще сжимая в ладони гладкую, вытертую пальцами костяную рукоять.
- Тихо, тихо, - София была где-то рядом, и нежные пальцы коснулись его лица. - Они говорят, что заморят нас голодом за это.
- Пусть голод. Лучше позора!
- Это верно, - задумчиво согласилась она. Диджле хотел сказать ей, чтобы она не смела его трогать, но язык не поворачивался - так греховно-приятны были ему ласки.
- Мой маленький осман, - нежно сказала она. - За твою смелость я дарю тебе новое имя - пусть тебя зовут Вольфхарт. Ты отважен, как волк, и мне это нравится...
София поцеловала его в щеку, и Диджле почувствовал, как падает в пропасть.
- Постой, - он взял ее за руки. Надо было сказать и о канонах, и о запретах, и о правильном поведении для невинной девушки, и о том, какой опасности она только что подверглась, но Диджле не знал, как. - Не время сейчас.
Она замерла и с сожалением выдохнула ему в ухо, так, что стало щекотно.
- Ты опять прав, Вольфхарт, - София отстранилась, но сильного разочарования в ее голосе Диджле не услышал и немного обиделся. - Но что нам теперь делать?
- Есть нож. Мы можем сбежать.
- Сбежать... - повторила девушка и села рядом с ним, обхватив руками колени. Она казалась такой красивой и несчастной, что Диджле захотелось немедленно вывести ее отсюда, повергнув всех негодяев в смертное царство. Он был согласен даже мириться с именем, похожим на собачий лай, лишь бы с ней было все хорошо.
- Они принесут еду, и я выйду зарезать их, - твердо сказал он. - Мы спасемся и пойдем к твоим родственникам. Я могу ходить по лесу.
- Но мои туфли почти развалились, - София уткнула лицо в колени и хитро на него косилась. Прядь темных волос закрыла любопытный девичий глаз, и Диджле неловко отвел ее. - Я не смогу долго идти.
- Я понесу.
Она было засмеялась, но потом вновь вздохнула.
- Мы ослабели на здешней еде. Сколько прошло времени с заточения? Неделя, две, два дня? Я не знаю. И если они перестанут давать нам еду, как мы сможем подстеречь их, чтобы вырваться?
- Тебя кормить будут, - упрямо возразил Диджле. Сам он готов был жить на одном упрямстве, лишь бы выйти на солнечный свет. Аллах любит смелых и милосердных и, быть может, простит его за нарушения молитв, если он спасет девицу. - Я обещаю тебе, - начал он по-немецки, запнулся и повторил на родном языке, - я клянусь тебе, что ты будешь жить свободно, не в плену у шелудивых псов, которые по ошибке называются людьми. Клянусь именем Пророка и своей жизнью, клянусь честью моей семьи, клянусь солнцем и луной - пусть не будет мне покоя ни под солнцем, ни под луной, если я нарушу клятву.
- Как мрачно звучит твой язык, - сонно проговорила она. - Это ты рассказываешь, что сделаешь с ними? - София неожиданно передернулась и прижалась к нему, должно быть, до нее дошло, что могло бы с ней стать, если бы не Диджле.
Диджле пожал плечами.
- Мы спасемся, - повторил он еще раз, и от слов стало легче. Он был верным псом, готовым лечь костьми, лишь бы спасти ее. Ему самому умирать проще, хоть и томит сердце одна мысль об этом - родные давно его оплакали, названный брат невесть где, жив ли? А больше он никому не нужен.