- Не положено ему хлеба, сами знаете! Мы с чухной торговать не будем, чай, императорский закон чтим.
Борода у купца Ерофеева была знатная, густая, темная, что медвежья шкура. Видно было по ней, что ел он яйцо вареное, репой пареной закусывал, а булки для него спекли из муки белой, господской. Шапку купец снял неохотно, ибо вспотел он сильно, и из-под шубы разило козлиным духом.
- Вот и не торгуй, - миролюбиво предложил ему сержант Иван, Иванов сын, да по фамилии Варежка. - Привел чухну и хорошо. Я прапорщику доложу, а там уж он сам разберется - в шею гнать твоего каторжника или наказание какое придумать.
- Как можно? - купец Ерофеев нахмурился. - Этот ирод у меня калач сожрал! Пускай штаны скидывает, коли платить нечем, а бумажки раскрашенные с голой статУей мне даром не нужны, - он ткнул сержанту в нос коричнево-красный листик, зажатый в мощном кулаке. - В срамоте интереса нет!
- Не ирод я, - буркнул виновник, обхвативший себя руками за плечи. - Деньги это, деньги! Сто рублей. Булка твоя больше не стоит!
- Какие ж это деньги, пырей садовой? Это в Парижах твоих бумажки - деньги, а у нас один батюшка - рубль серебряный! Погодь-ка, - купец Ерофеев неожиданно покраснел и стал похож на бородатый самовар, - это где ж калачи по сотне рубликов-то? И как, покупают?
- Где-где! - на чухну-то вор и не смахивал вовсе. Глаза дикие, не без того, но лицо русское, чистое - даже слишком. - На Невском, вот где.
- Иди уже. Не видишь, что ли, скаженный он? - Варежка вздохнул и почесал затылок под хвостиком парика. - О калаче прошение подай, вот приказ рассмотрит, отдаст тебе с него и штаны, и подштанники...
- Нет у меня подштанников, - сварливо огрызнулся вор.
- Да мы видим - ни подштанников, ни кафтана теплого. Прошка, проводи-ка достопочтенного купца восвояси. Как зовут-то тебя, орел? - Варежка подмигнул писарю, и тот ловко схватил одно из очиненных гусиных перьев, готовый записывать в протокол.
- Эдуард, - неохотно ответил вор, после того, как купец покинул комнату, и писарь клацнул зубами от неожиданности.
- А... пишется как? - спросил он, опасливо кинув взгляд на сержанта. - Через Э или Есть?
- Э! - ответил обиженный вор и закутался поплотней в свой кургузый кафтанчик. Топили плохо, что верно, то верно - то дрова кто украдет (это в полицейской управе-то!), то вовремя не довезут, то печь дымить начинает, а так и угореть недолго.
- Ничего-ничего, пиши, Пашка, - подбодрил их обоих Варежка. - Вот к соседке кумы моей студиоз заходил нахтмальничать, так его Наркиссом звали. И друг у него был - Аполлодор.
Пашка вытер нос ладонью и заботливо поправил платок, на котором лежал ломоть черного хлеба и крепкий огурчик. Пока писарь старательно записывал необычное имя юродивого, тот внимательно следил за его пальцами.
- Ну вы, ряженые, даете, - восхитился он, когда Пашка залихватски черкнул петельку у ера. - Даже грамматику старую выкопали. Высший класс!
Он зачем-то поковырял ногтем застывший воск от свечи, въевшийся в дерево стола, и понюхал его.
- Кто еще тут ряженый - проворчал Пашка и зыркнул на него из-под напудренного паричка.
- Так не я же! - юродивый, казалось, удивился. - Вас, что на день рождения, наняли? А что ж мне костюмчика не подобрали?
- На какой еще день рождения? - спросил спокойно Варежка. Из кармана он достал табакерку, чтобы достать понюшку табака. - День ангела, то бишь? Как тебя дальше-то звать, человек?
- Пусть будет день ангела, - покладисто согласился юродивый Эдуард. - Черт знает, как у вас тут в Средневековье все устроено. А я - Эдуард, - повторил он, подумал и добавил: - Бурлуцкий, Эдуард Львович.
- Литвин аль жидовин?
- Русский я!
- Родился где?
- В Ленинграде. То есть, который "Люблю тебя, Петра творенье" и все такое. Как он сейчас зовется, не ведаю, - он сморщил лоб и зачем-то сказал: - паки.
Варежка втянул в ноздрю табачок. Хороший, английский, по знакомству от кума, что нес службу на "Евстафии Плакиде", достался. Голову прочищал лучше чистой водки. Чтоб купцу Ерофееву икалось нещадно, принес подарочек к вечеру, и ни туды его, ни сюды! Сержант вздохнул: дать юродивому копеечку да пусть идет, куда глаза глядят. Только черт его поймет, мути-то в глазах нет, и голос не плывет. Замерзнет еще, зима на дворе.
- Таган-рог, слободы Липские, Петровск Царицынский... - уныло перечислял Пашка города и слободы, что грозный император закладывал, и задумался, загибая пальцы: ум у него был не энциклопедическим, даром, что грамотный.
- Питерсбурх, - подсказал Варежка, и писарь хмыкнул, чай, не дурак.
- Конечно, Петербург. Вот вы даете, мужики, - с восхищением сказал Эдуард. - Городов напридумывали. Сами, что ли, или в интернете посмотрели? Хибару выстроили, - он по-хозяйски оглядел темную комнату с большими окнами, - вон, паутину даже наляпали в углу... Сруб-то крепкий, правда, покрасить бы надо, тиккурилой бы промазали. Дорого все это встало?
- Что? - осторожно спросил Варежка. Половину слов он не понимал.
- Ну влетело-то в копеечку. Кризис. Или вы здесь постоянно праздники устраиваете? Черт, никак привыкнуть не могу к роли. Дайте накинуть что-нибудь, а то загриппую, а больничный брать неохота. Сами знаете, как платят.
- Подай ему доху, Пашка.
- Может, связать его? Или Жердяя приставить? А то украдет, поди, доху-то, Иван Иваныч.
Юродивый Эдуард открыл рот от удивления. Зубы у него тоже были белые, ровные, один к одному, и Варежка невольно втянул щеки. Он свои растерял: какие - на войне с королем Фридрихом, какие - у цирюльника.
- Конечно, сопру, - заявил Эдуард и улыбнулся, будто елизаветинским червонцем одарил.
Точно, юродивый!
...Доха ему не глянулась: и воняла прескверно, и блохи в тепле развели гнездо на воротнике. По уму, ее бы на мороз выкинуть, чтоб воши и блохи передохли, да только вечно ее кто-то таскал на себе. На вопросы юродивый Эдуард отвечал гиль и нес околесицу, вначале с улыбкой, а потом хмуро. Он пытался даже угрожать прокурором да полицейскими, но когда выяснилось, что о генерал-прокуроре Тайной Экспедиции, пресветлом князе (чтоб на его злобе и зависти черти в аду кулебяки пекли) Вяземском юродивый Эдуард слыхом не слыхал, Варежка стер пот с лица. О своем происхождении, местожительстве и чине Эдуард говорил невнятно - то про дома в тысячу локтей рассказывал, что будто бы на мызе Лахта стоят, а в каждом окошке при свечах целая семья сидит и вина заморские распивает, то про коммерцию говорил - якобы есть где-то сарай большой, по-англицки мэгэзином зовется, а там на любой вкус товары лежат: хочешь - головы сахарные с-под Карибского моря, хочешь - горох курский, там - платье готовое на старого и малого, а вот здесь - лавки тесаные, и посреди изобилия сего сам юродивый Эдуард на кресле сидит да деньги в мешок складывает. О чинах же он мямлил невнятно и ересь говорил, как нищие любят: мол, все люди божьи равны и у каждого возможности-от равные, и взгляд у него становился все безумней и осоловелей. На вопрос Пашки, где ж люди скотину держат в хороминах таких, юродивый Эдуард дернулся и посмотрел на него бешено, а службу свою и назвать не сумел, буркнул слово чужеземное и точно воды в рот набрал.
- Может, он из Английской слободы сбежал? - безнадежно спросил Пашка, вспотевший от натуги: калякать за юродивым было нелегко. - Ишь, как шпарит! Обычаев наших не ведает, кафтан на нем заморский... Слуга беглый?
- Православный я! - воскликнул Эдуард. - А служить не служил никому. Собачки служат.
- Но-но! - Варежка хлопнул по столу, и чернильница чуть не опрокинулась прямо на бумаги. - Рот-то прикрой. Все мы Ея Императорскому Величеству служим.
- Какому именно? - деловито спросил юродивый, и Варежка махнул на него рукой.
- Устал я от тебя, - сознался он. - Давай, Пашка, бумагу пиши. В Тайную экспедицию. Что поймали то ли шпиона, то ли юродивого и знать не знаем, что с ним теперь делать, а отпустить тоже не смеем. Пусть у них голова болит, заодно и купец Ерофеев со своим калачом им душу всю вырвет, пока батогами не погонят.
- Дикари, - Эдуард высокомерно скрестил руки на груди. - С людьми так не обращаются.
- Так то с людьми, - ответил ему Варежка.
- А я что? Не человек, что ли?
- Мы - люди маленькия, темные. О натуре твоей и происхождению не нам следует гадать. Хотя... - он вытряхнул пепел из трубки в пепельницу из вываренной собачьей головы. - Попробовал бы ты, Ванек, в деревеньке какой в таком виде появиться. Мигом б тебя с обрыва скинули или кольями забили. Народ у нас суровый, к незнакомому строг да непонятного боязлив.
- ООН на вас нету... - юродивый Эдуард даже не заметил, что Варежка его иначе назвал. - Этих... Правозащитников, вот.
Пока возвратившийся Прохор бегал с письмом в Тайную Канцелярию, а Пашка ушел выпросить у кухарки Лукерьи постных штей для оголодавшего пленника, Эдуард прикорнул на лавке, подрагивая ногой от холода. Изредка он просыпался, будто от толчка, поводил осоловевшим взглядом по сторонам, хмурился и вновь погружался в сновидения. Вот ведь диво-дивное, вылезло из ниоткуда, будто и в самом деле не знает ничего и знать не желает! На миг Варежка даже позавидовал юродивому: не били его, сразу видно, работой не изводили, всяк пожалеет: там - корочку дадут, тут - копеечкой одарят.
Пашка вернулся с бадьей штей, придерживая за пазухой мундира звякавшие бутылки, и в избе запахло привычным капустным духом. Лукерья кухаркой была преотменнейшей, и клюквы добавляла, сколько надо, и грибы не переваривала, и приправ сыпала в самый раз; еще бы не пила, так до сих пор у графьев бы служила, засахаривала бы цветы сирени да припасами бы ведала.
- Еле упросил, Иван Иваныч, - бойко сказал Пашка и поставил бадью на стол. - Дура-баба, все норовила с меня денег взять, будто я на улицу пойду и всем в ладони шти разливать буду. Она вам две бутылки кислых щец передала. Еле донес, сквозь пробку и то пахнет!
- Чем воняет-то? - Эдуард высунул голову из-под дохи, как ласка из норки. - Слушайте, мужики, это бигус, что ли? Как в армию снова попал...
- Еда это твоя, - ответил мрачно Варежка. - Трескай, чтобы за ушами пищало.
- Из ведра?
- Пашка тебе нальет в миску. И это... Кислых щей ему дай, запить. А одну бутылку себе забери за труды.
- А сами-то как? - озабоченно спросил Пашка.
- Обойдусь. Нечего баловаться.
Юродивый Эдуард долго с подозрением глядел на шти, потом нюхал миску и рискнул наконец поковырять в них ложкой, вытаскивая на свет черные склизкие грибы и лохмотья капусты.
- Поганок-то нет там? - настороженно спросил он. - Или мухоморов каких?
- Ешь что дают! - рявкнул на него Варежка. - Ишь, нашелся прынц наследный! Верно говорят, надо в зубы сразу дать, чтобы не пикал, а я вожусь с тобой, прыщом болотным!
- Да че ты, мужик! Да ладно тебе, - неожиданно мирно ответил Эдуард, взялся за бутылку и немедленно облил себя хмельной пеной, когда пробка легко поддалась. Юродивый крепко выругался. - Ты это... Не сердись. Я, когда знаменитым буду, награжу тебя.
- Ке-ем?
Пашка с грохотом уронил ложку.
- Ну да! Если все-таки вы меня не разыгрываете. А что такого-то? Я императору-батюшке расскажу, где золото в Сибири искать, где нефть добывают. Танков вон настроим, самолетов. Заводов первыми в мире наделаем, Америку колонизируем, вся Европа у нас под ногами валяться будет. Технику разовьем, медицину! Каждому в избу телевизор, айфон и интернет, ну! Ты, мужик, книги какие-нибудь читал?
- Ну, читал, - осторожно согласился Варежка, окончательно обалдев от обилия незнакомых слов.
- Небось древность всякую? Гомера-Шмомера?
- Не знаю, кто таков. "Историю Рима" Титуса Ливиуса вот у племянника брал полистать.
- Да ну, кому это интересно? Вот у меня дома целая полочка - там как раз про попаданцев: кто к Петру, а кто к Сталину. Я б, конечно, лучше с Иосифом Виссарионычем вместе покумекал, как янки пистон вставить, но тут тоже ничего. Карпа дием, усек?
- Carpe. Carpe diem. Quam minimum credula postero, - шепотом поправил его Пашка.
- А, да какая разница! Короче, вы, мужики, на пороге перемен, поняли? От болезней я не помер, значит, что? - и он выразительно помахал ложкой. Варежка приподнял бровь. - Значит, все. Судьба у меня такая. Бог для этого приготовил, если вам так понятней!
Варежка уже посматривал на розги, - доктора говорили, будто они и дурь хорошо выбивают, - но от экзекуции юродивого спасло явление двух молодцов из Тайной Канцелярии. Эти миндальничать не привыкли и мигом заломали Эдуарда, не слушая его протестов, а когда он было попытался воззвать к справедливости, ему ткнули в зубы кулаком. Юродивый мгновенно сник и поджал ноги; его спеленали и выволокли из избы.
- Уж лучше с лихими людьми разбираться, - сказал ему вслед Пашка. - Или с немцами пить и капустой их закусывать. Попрошу Лукерью свечку за него поставить, авось разум молитвами вернется.
- Не в этом беда, сударик, - Варежка опять набил трубку. - Рассуждает он погано, да генералам по нраву может прийтись. Но ты об этом не болтай лишний раз, и из головы человечка этого выкинь, а то сами окажемся в застенке.
Мыслей о юродивом у него еще много вертелось, да за свою жизнь Варежка привык, что лучше помалкивать - чересчур умным туго приходилось; а так молчишь, за дурака сойдешь, все начальству радость да умиление.
Пришли за Варежкой через несколько дней, рано утром, когда он только-только проснулся, еще и печи кухарка растопить не успела. Времени собраться не дали, успел он только ложку взять да ломоть хлеба. Привели его вначале к Его Сиятельству в Лигово, где надавали затрещин да высекли, пытаясь добиться ответа, где он сего юродивого забавного нашел и не сговор ли это с целью Ее Императорское Величество опорочить или на жизнь ея покуситься. Варежка было заикнулся о бумагах, которые Пашка писал, но бумаги уже унесли в Тайную Канцелярию, оттого и драли его нещадно, чтобы рассказал все, как было, аж спину потом аптекарь-немец смазывал целый вечер, чтобы боль умерить. Держали его в Лигове две недели на воде и каше, пока наконец не явился к нему мрачный господский лакей с одеждой новой, бритвой да тазом; сводил его в баньку, побрил, водой душистой побрызгал, а потом посадили Варежку в карету, да опять повезли куда-то. Очнулся он только, когда ему гоф-фурьер втолковывал, как себя перед государыней вести, чего бояться следует, а о чем молчать. Посадили Варежку на первый этаж к слугам да велели ждать, когда императрица прикажет его наверх, в Светлый кабинет милостиво пригласить. Тут-то и пожалел он, что ни табачку нет, ни капустного листа пожевать - есть хотелось страсть!
А с Эдуардом вот как вышло - привели юродивого в Академию Наук и посадили перед людьми учеными, многие из которых немцами были. Тут-то и конфуз вышел - Эдуард по-немецки не разумел, кроме слов "швайнехунд" и "Гитлер капутт" сказать ничего не мог, да и мужи ученые не слишком хорошо по-русски говорили, пришлось им толмача искать, а как нашли - так Эдуарда хворь одолела, лихоманка. Выздороветь-то он выздоровел, но ум свой окончательно растерял: завоеваний Александра Великого назвать не смог, про Трою сказал, будто это село в Киев-граде, в латыни и греческом вовсе оказался дуб дубом. По естественным наукам не смог решить задачки с грузами, объяснить природу огня, рассказать о теле человеческом, только по начальной математике так-сяк, но все твердил, будто каждая вещь состоит из мельчайших частичек, которые в особом состоянии могут в цепь соединяться и взрываться как двести тысяч пушечных ядер. Когда же спросили его, по какому такому закону частички эти не разлетаются, он юлить начал и говорить, будто их еще не открыли, и в микроскоп их не увидишь. Затребовал сей юродивый карту, да начал говорить про сражения грядущие и куда надо экспедиции отправить за драгоценными ископаемыми, чтобы построить заводы новые да просвещенней европейских. Хорошо говорил! Правда, как попросили его рассказать о войне минувшей, что при матушке Елизавете еще была, а он и рассказать не смог, с кем воевали да где воевали, а в карте заплутал, как пьяный меж трех берез. И молитв не знал, кроме начала "Отче наш", и не кланялся людям знатным, да нес ересь, что из будущего пришел, хотя ясно всем господам ученым, что будущее на то и будущее, чтобы скрытым быть от глаз людских.
- Приведут тебя, - стращал Варежку добровольный охранник, пока жевал ржаной пирожок с ливером, - как зыркнет на тебя Катерина Алексеевна и спросит, что ж ты, Иван, такой-сякой, привел мне троглодита твердолобого, гиппопотамуса жвачного, время отрывать от дел моих важных? Что ты ей ответишь?
- Скажу, что век бы его не видел и не заплакал бы, - буркнул Варежка, сглотнув слюну. - Тоже мне всей радости, что сидеть теперь больно и жрать охота.
- Э, - осуждающе сказал ему слуга и помахал пирожком, - ты, что же, Его Сиятельство обвиняешь, что высек?
- Нет, в ножки ему кланяюсь, что не убил, - серьезно ответил Варежка. - И императрице поклонюсь, если назад отпустит.
- Твой-то мальчишка сбежать уже успел! Говорят, за ним явились, а он - в окно шмыг, и с концами. Теперь ищи его в Диком Поле с башкирами.
Варежка пожал плечами и вздохнул. Не такой уж Пашка дурак, чтобы на юга бежать - говорят, что там голодно, зимы суровые да от набегов люди страдают. Пирожок-то слуга дожевал и не поделился, скот.
К императрице его не позвали ни сегодня, ни на следующий день, но хоть покормили. Вручили Варежке ложку оловянную с императорским вензелем за беспокойство, да проваливать велели из дворца на все четыре стороны, "убыть на место службы". Пока он брел под разыгравшимся снегопадом домой, купца Ерофеева встретил - с масленой бородой, с вороватым взглядом, видно, пока сидел в Тайной Канцелярии, успел новых дел обдумать да с нужными людьми связаться. Что ж, кому - розги, а кому - и пряники!
Пашка, конечно, прятался у невесты своей, велика тайна! Как увидел Варежку, то обрадовался. Прыткий отрок уже уговорился наняться подконстапелем на торговый корабль, и Варежка не стал заставлять его вернуться, пусть мир посмотрит, глядишь, человеком станет - это тебе не бумажки писать о грязи человеческой, протирая зад.
Месяц спустя он возвращался с места злодеяния - один мастеровой второго кочергой прижег за рубль, - и у самой избы его знакомый голос окликнул:
- Э, мужик! То есть, мусье. Сударик, э!
- Сбежал никак? - недобро спросил Варежка, пока помощник из солдат замок отпирал.
- Да нет, - юродивый Эдуард теперь на человека стал похож: причесан был по моде, напудрен, как знатный барин, и лицо живей стало, не такое чистое и самодовольное. - Уезжаю я. Вот попрощаться с тобой решил с милостивого дозволения.
- В экспедицию за золотом?
- Не. Они мутные там, - он махнул рукой, и Варежка заметил, что под теплым кафтаном платье на Эдуарде шутовское, пестрое. - Я переквалифицироваться решил. В шуты меня взяли. Кормят хорошо, делать ничего не надо - сиди, разговаривай, а они смеются. Чего они смеются, не пойму? Дикари же. Тоже мне, Камеди-Клаб нашли.
- А ты кто? Не дикарь разве? - устало спросил Варежка.
- Слушай, ну ты-то мужик хороший! Неужели и ты мне не веришь? Из будущего я пришел. Из будущего! Понимаешь?
- Нет, не понимаю. Не мог ты из будущего прийти, если оно уже миновало. Если миновало - значится, прошлое оно.
Эдуард опять махнул рукой.
- Тоска у вас, - совсем по-человечески сказал он. - Проснуться бы - да дома оказаться.
- Будто ты один на свете об этом мечтаешь. Жизнь - штука такая... - Варежка хотел было добавить притчу, но передумал. - Терпи, братец. Глядишь, в разум войдешь.
Эдуард переступил с ноги на ногу, а потом пошел прочь, кое-как ковыляя по заснеженной мостовой к саням. Там он обернулся и поднял вверх кулак - то ли прощался так, то ли грозил. Варежка поднял ладонь в ответ, и юродивый, кланяясь мелким бесом, сел в сани, скрывшись за пеленой мелкого снежка
Следы юродивого заносило снегом, и Варежка, помедлив, повернулся к приказной избе. Показалось ему неожиданно, будто улица на миг переменилась - дома выросли каменные, огроменные, как дворец царский, а по улицам, будто мрамором грубым мощеным, экипажи без лошадей едут, как юродивый Эдуард говорил, с фонарями яркими впереди, и буквы сквозь снег светятся латинянские, точно парят над землей. Он помотал головой, и страшное видение исчезло, как не было его. Уже темнело, и пономарь в церкви Святого Пантелеймона у Партикулярной верфи зазвонил в колокола - привычный звук, от которого на сердце всякий раз теплело. Варежка перекрестился, но рука его дрогнула - будто незнаемое прошло рядом и коснулось его краем одежд, оставив юродивого Эдуарда как напоминание. Свят-свят-свят, дел еще немало, чтобы заботиться о прошлом да о будущем; но в глубине души он подумал, что время - штука, должно быть, хитрая, и если юродивый, правда, нашел свой путь сюда, так лучше ему и обратно сгинуть; всякому сверчку свое место.
Снег шел всю ночь, а наутро почти растаял, сменившись слякотью.