Ей было лет девятнадцать. По угловатости фигуры - ей можно было бы дать и вовсе четырнадцать, но то, как она хлестала бурбон за соседним столиком поражало даже полностью провонявших перегаром здоровых работяг. Метр с кепкой, а носила кеды - каблуки её не красили, а делали скорее неустойчивой и неуклюжей, словно корова на льду, косолапя, она шла мимо сдерживающих смех лиц, стараясь показать, что да, она такая же, как все. Короткие волосы уложены в задорное каре, черные пряди блестели в полумраке бара, где собирались не самые лучшие люди - да, здесь могли сидеть и доктора наук, политики и работники лабораторий, но их всех объединяла внутренняя ненависть к жизни, бешеная, как дворовый пес мизантропия. Здесь они в полнейшей тишине сидели и обдумывали кару для рода человеческого, когда на задний план отходила стерва жена и дети идиоты.
А она была здесь белой вороной - слишком молодая и уже слишком злая на этот мир. Став совсем пьяной, её рот без остановки твердил все ту же тихую фразу "буду, буду, буду". Что она будет и кому будет - оставалось под той же завесой тайны. Героиня французских нуаров, скользившая по черно-белой сцене немого кино, когда никто не может сказать слова, хотя когда уже и плевать на чьи-либо слова. Такая возвышенная и недоступная, с размазанной черной подводкой для глаз, по-детски верящая в то, что алкоголь спасет от собственных проблем. Я следил за ней с того дня, как её нога впервые переступила сбитый порог этого богом забытого места, вечно одетая в очки и черные балахоны, скрывающие её стан под кусками материи.
Затем это виденье прошлого пропало. Говорят, что она сгинула, как черт - никто и не расстроился. Всех сковывало её присутствие. А я продолжал ходить в бар, когда даже женился и обзавелся семейным автомобилем. Возможно, ждал, что она вновь придет, и я смогу наблюдать, как эта дамочка хлестает ирландский виски, словно содовую из автомата.
Скорее к лучшему, что она пропала. Тогда и я не пал во все тяжкие вместе с ней, не удержавшись и все же заведя неловкий разговор.