- Неисповедимы пути Господни... - Бубнил священник. Он плюнул на угол страницы, долго мусолил ее, пытаясь отделить от остальных, наконец, ухватился и перевернул лист. Снова уставился в книгу и забубнил себе дальше.
По-моему, он вообще не видит, что там написано. Просто привык смотреть в книжку и делать вид, что читает. А все слова так, из головы придумывает.
- Все мы дети его, а он помнит каждого из нас по имени.
Рядом всхрапнул Толстяк. Я толкнул его, и он стал спать потише. А я огляделся. В тот день Старик проповедовал в большом зале, так что народу собралась тьма тьмущая. И наша община, и разные другие. Из нашей точно были все дети и многие женщины. А мужчин, конечно, немного.
Наши вели себя так же, как обычно. Светленький слушал с открытым ртом, но он всегда так слушает, малек еще. Килька и Щелкунчик о чем-то шептались. А Марысь смотрел на своего отца. Женщины видели это и недовольно шептались.
Я люблю, когда Старик проповедует в большом зале. Там красиво. На потолке мозаики, арки, украшения повсюду. Половину зала завалило, и на пологом откосе завала садится на камень Старик, и всем его хорошо видно.
- Ты про раньше забыл сказать. - Это Малявка, она устроилась прямо у ног Старика. Ужасная зануда. У Старика выражение лица совсем не изменилось, но мне кажется, что он про нее того же мнения.
У Малявки лицо гладкое-гладкое. А на кончике носа ссадина. Малявка ужасно ею гордится, утверждает, что сунула нос не в тот тоннель. Но я думаю, что это она специально - невозможно же жить с таким гладким лицом.
- Раньше были и другие люди, вокруг. - Послушно начал говорить Старик.
- В других метро? - Уточнила она.
- И в них тоже. - Загадочно кивнул священник. - Они все умерли, но Господь простил их. - Тут у меня по спине, как всегда, побежали мурашки. - Господь прощает всех. И больших, и маленьких, и веселых, и грустных, и правых, и неправых, и совсем неправых. И тех, кто любит бегать, и тех, кто любит прыгать, и тех, кто любит разговаривать. Всех.
Другие дети, почему-то, спокойно слушают об этом. Они боятся других мест. Например, когда священники рассказывают про четырех всадников. Девочки даже попискивают от ужаса. А мне страшнее всего делается, когда Старик говорит, что Господь всех простит. Это же уму непостижимо, всех простить. Когда я пытаюсь такое представить, мне кажется, что я пытаюсь запихнуть в голову огромный шар, а по спине бегут мурашки.
Сразу после собрания я пошел на исповедь.
Спешить я, конечно, не стал. Слонялся вокруг, пока исповедовался Килька, а потом еще два мальчика из других общин. Один из них вышел заплаканным. Больше никого не было, и я пошел. На облезшей двери было написано "Опасно для жизни", но я-то уж умею отличить дверь, за которой действительно опасно, от самой обычной двери.
Старик сидел на табурете между столом и холодильником. На самом деле, холодильников было два - один на другом. Старик что-то медленно жевал. Он не торопился приветствовать меня, и только после того, как все дожевал и проглотил, поднял глаза и сказал:
- Входи, сын мой, и садись.
Я сел перед ним на колени и приготовился рассказывать.
- Отец мой, я хочу покаяться, я много нагрешил.
Ни малейшего интереса не отразилось на его лице. Когда-то я ходил к другому священнику. Всегда, когда я говорил эти слова, его выражение едва заметно менялось, и проскакивала тень любопытства. Старика такой ерундой не проймешь. Ну да ничего, я еще только начал.
- Рассказывай, сын мой, и Господь простит тебя.
- А никто не узнает о том, что я расскажу? - Я знаю правила. Но лучше всякий раз уточнять, а то мало ли.
- Конечно, сын мой, тайна исповеди священна.
- Хорошо. После того, как я исповедовался в последний раз, мы с другими мальчиками пошли в тоннель-за-углом.
Старик кивнул. Ходить в тоннель-за-углом уже не очень хорошо, но так начинаются все мои исповеди, и даже Старику, наверное, надоело рассказывать мне, почему так не стоит поступать. Он смотрел прямо мне в глаза, почти не мигая, и мне иногда начинало казаться, что глаза у него картонные.
- Там был и Килька, и Марысь, и близнецы, еще Малявка и Натка увязались за нами. Мы стали думать, чем заняться...
- Ты можешь не рассказывать обо всем, что делал за последние дни. Достаточно рассказать о нехороших поступках.
Он сбил меня, и мне пришлось снова собираться с мыслями.
- Хорошо. В общем, мы все были ужасно голодными. Мы забрались на склад и взяли оттуда много еды. Сколько смогли съесть.
- Взрослые пустили вас на склад?
- Нет, конечно, мы сами знаем ходы. И мы были очень тихими, нас никто не заметил.
- Это очень плохо, - мне показалось, что священник сказал это грустно. Насколько может быть грустным его бесцветный голос. - Вы поступили безответственно. Мы все живем одной общиной и должны думать не только о собственном желудке в данный момент. Если однажды тебе станет голодно, ты скажешь: "Община, накорми меня!" А общине будет нечем накормить тебя, ведь все уже съели разные глупые мальчики.
- Хорошо, отец мой, я был неправ. - Я был само смирение. У меня в рукаве были истории и поинтереснее.
- Господь простил тебе этот грех. Продолжай.
- Еще мы катались на поезде! Это так здорово! - Я вспомнил, как мы сидели в вагоне и неслись сквозь тоннели. Вот это было круто! Иногда мы видели удивленные лица жителей других общин, которые шли по тоннелям или сидели в залах, и все они смотрели на нас восхищенно!
- Нет ничего плохого ни в том, чтобы получать удовольствие, ни в том, чтобы кататься на поезде. Но кто вас туда пустил?
- Отец Марыся. Марысь пошел к нему и долго разговаривал. Отец держал его за плечо и улыбался, я видел! А потом пустил нас в поезд, который водит.
- Это еще хуже, сын мой. Ты же знаешь, никто не должен общаться со своим отцом. Ах, мальчики-мальчики.
- Мы не сделали ничего плохо. - Я дразнил его.
- Вы не сделали, а Марысь с отцом делают. Я поговорю с ними. Тебе уже рассказывали, мальчик. Мы должны держаться вместе, одной общиной, а семьи в том виде, в каком они существовали раньше, мешают этому, они разобщают нас... Хорошо, я думаю, ты все понимаешь. - На сей раз он посмотрел на меня почти тревожно. Я ликовал. - Рассказывай дальше.
- Хорошо. Сегодня мы ходили далеко. Мы едва не зашли на территории других общин пару раз. Один раз подрались с каким-то чужим мальчиком... С тем, который был тут до меня, исповедовался. Да. Мы прошли несколько станций, стали исследовать новый поворот и нашли старую-престарую дверь. Очень старую. И ее никто до нас не открывал.
- И что же?
- Мы... ну, мы открыли ее. Не сразу, но Близнец мастер в таких штуках.
- Что было внутри?
- Трупы крыс. Шучу. Скелеты. Но не только.
- Что еще?
- Продукты. В ящиках и холодильниках.
В этот миг его глаза мгновенно прояснились, и взгляд стал осмысленным.
- Ну-ка, повтори еще раз. Что там?
- Консервы, сахар и масло. Много масла.
- Вы первые обнаружили эту комнату?
- Да, мы взломали замок. Это было непросто - он был очень, очень давно заперт.
- И вы никому про нее еще не рассказывали? - Уточнил он.
- При мне никому. Но Марысь, наверняка, уже рассказал своему отцу. Может быть, близнецы тоже кому-нибудь успели разболтать. Но вряд ли.
- Ясно.
Старик вскочил. Казалось, что в нем завели какую-то пружинку. Он подбежал к холодильникам. Вытащил из нижнего ствол и повернулся ко мне.
- Где конкретно?
- За четвертым большим залом первый тоннель налево. Там на левой стене дверь. Недалеко.
- Гм. Но ты же никому не расскажешь об этом больше, верно?
- Конечно! - Мне было весело. - Тайна исповеди.
Он кивнул. Ему нравился ход моих мыслей.
- Все твои грехи отпущены. - Сказал он и пошел к двери.
Я смотрел на его спину.
- Па-ап. - Он тут же остановился и повернулся ко мне. Я собрался с духом. - Я сегодня еще нагрешу и вечером снова приду исповедоваться. Ладно?
Он смотрел на меня так же пристально и непонятно, как раньше, только теперь глаза у него были живые-живые. Наконец, он сказал:
- Сынок. Мне как священнику не очень хорошо говорить об этом, но я скажу. Тебе не обязательно грешить по-настоящему. Ты можешь просто сделать вид, что нагрешил.
У него резко дернулся уголок губы. А потом он повернулся и быстро шагнул из комнаты в темный тоннель.